Река в эту зиму замерзла уже после появления снежного покрова. Однажды я пошел на речку, взяв с собой пятилетнего брата Леню, усадив его в санки. На лед заходили у моста, где почва была твердой и прочно смыкалась со льдом реки. Но еще в этом месте был родник, и ручеек из него впадал в речку почти под мостом. И вот, накатавшись по льду, я решил провезти брата по краю ручьевой полыньи. Естественно, один край саней провалился в воду. К счастью, в этом месте было неглубоко и брат промок лишь до пояса. Стремглав я повез его домой. Странно, но за мою оплошность отчим меня не наказал. А картинка с полыньей так и осталась в памяти на всю жизнь.
До 1953 года новогодние елки мы рубили прямо возле дома. Но постепенно молодняк сошел на нет, и за елками стали ходить по другую сторону Ярославки, за ветлечебницу. В этого года милиция стала охранять леса от самовольных порубок. Но шустрый сосед Вовка-Щелгач (которому я посвятил рассказ «Стая бело-розовых») находил тысячу способов обмануть милицию и во всю использовал редкую возможность подзаработать.
Перед Новым 1954 годом с некоторой опаской последовал его примеру и я. Нарубить в лесу елок и притащить их домой было несложно – трудно было их продать. Лучшим местом был, конечно, район рынка. Ну и, конечно, я попался! В милицейской комнате при рынке я объяснил грозному милиционеру, что мне эти несколько рублей (по три-семь старыми за елку; мороженое стоило рубль) нужны для покупки книг, а у родителей на это денег нет.
И… как ни странно, меня отпустили, причем вместе с елкой! Конечно, про намерение купить книги я несколько приврал; однако, продав елку, я пошел именно в книжный и все деньги оставил там, где купил небольшую книжку для родителей о воспитании детей! (И еще научно-техническую брошюру про направленные взрывы; и на кой черт она мне сдалась?..) С этого момента я занялся САМОВОСПИТАНИЕМ. И это занятие оказалось очень интересным, благо, что объект воспитания был в моих руках!..
Пилил я елки и в генеральских дачах, покуда зимой хозяев в них не было. Помню, как пилил макушку красивой десятилетней ели на участке генерала Голубева (через дом). Мороз был небольшой – градусов 12, но из-за отсутстви калорийного питания и довольно изношенного пальто на вате, я стал быстро мерзнуть. Сознание было на пределе самоотключения. Лишь усилием воли я заставил себя закончить черное дело...
Другую красивую макушку я приметил на даче генерала Орлова (тоже через дом от нашего, в направлении к станции). Но это было вполне взрослое дерево лет тридцати. Игрой судьбы через 16 лет это дерево в числе пяти других сохранилось после застройки поселка девятиэтажными домами, и из окна нашей новой квартиры была видна эта елка, смотревшая на меня с укором на протяжении еще 12-ти лет. Правда, во искупление своей вины я в 1981 году, работая в Раменском лесничестве, посадил 20 000 елок...
***
Одним из самых радостных дел для нас, детей, была мартовская очистка крыш от снега, толщина которого на сарае доходила до полуметра. После очистки гора снега внизу доходила почти под самую крышу, на которую теперь можно было всходить уже без лестницы.
На крышу сарая мы, конечно, забирались частенько, а вот чтобы побывать в «поднебесье» – на крыше дома, нужно было иметь убедительное оправдание перед родителями, ибо от частого посещения толевая часть крыши могла прохудиться. И вот вожделенная мечта под ногами! Сегодняшних детей, конечно, трудно обрадовать чем бы то ни было так, как меня радовала весенняя крыша под ласковым солнцем. Крыша – это место, куда не забираются нормальные взрослые люди, это друга планета! Крыша – это как побег из тюрьмы…
***
К весне обнаружилось, что я почти ничего не слышу – уши были забиты серными пробками. Промывка ушей оказалась делом простым, но последствия просто обескуражили: шепот врача в конце комнаты был для меня как шум Ниагарского водопада! Схожая ситуация возникает, когда при включенном на полную громкость мощном усилителе провести пальцем по игле (теперь не ведомой) проигрывателя.
И вот, защищаясь от громкости уличного шума, я опустил уши зимней шапки. Но, идя домой и выйдя на середину Серебрянского водохранилища, я их поднял – и услышал разговоры людей и весеннее пение птиц за километр от себя! А приблизившись к дому на сотню шагов, я услышал тихий насмешливый разговор обо мне Алика с кем-то из его гостей, который происходил у открытого окна их террасы на мансарде. Я крикнул Алику, что все слышу, и повторил его слова, чем cразил его наповал…
***
От шпанистых ребят в классе доставалось и девочкам. Но вот загадка: самую красивую из них – Валю Щукину – они не трогали. Все говорили о ее красоте, но открыто проявлять свои симпатии к ней не осмеливался никто. Был влюблен в нее и я, но я не мог не видеть полную безнадежность не то что на взаимность, но и просто на контакт – она была хорошо воспитана и училась почти на одни пятерки. Я не помню, чтобы когда-нибудь о чем-нибудь мы с ней разговаривали. А очень хотелось…
За всю советскую жизнь я не помню НИ одного случая, чтобы кто-нибудь учил людей культурно ЗНАКОМИТЬСЯ. Потом, после школы, функцию знакомства выполняли общественные танцы. Но для меня они были исключены по трем причинам. Во-первых, я и по сей день не вижу в них (художественные танцы не в счет) ни прагматического, ни эстетического смысла. Во-вторых, пригласить малознакомого, а тем более незнакомого человека для меня означало бесцеремонно навязать себя. Ну и в-третьих, я как загипнотизированный не мог прикоснуться к женскому телу. Так что девочки и девушки жили лишь в моем бурном воображении...
***
Во все школьные годы, не считая первого класса, мне досадно не везло: из-за пониженного иммунитета (по причине отсутствия нормального питания и недостаточности фзической нагрузки) я перед каждыми весенними каникулами простужался. Каждый год у меня был бронхит, а через год еще и воспаление легких. Не миновала меня сия чаша и в ту весну, и 20 марта 1954 года я попал на три недели в Пушкинскую детскую городскую больницу, расположенную недалеко от железнодорожного переезда (300 метров от вокзала). И вот эти три недели дали мне впечатлений едва ли не больше, чем предыдущие три года.
Меня поместили в просторную (пустую!) четырехместную палату на втором этаже. Все было в диковинку: и белизна белья, и крашеные стены, и тумбочки у каждой кровати… Правда, было немного зябковато – дома-то я накрывался какой-нибудь ватной телогрейкой, а здесь – байковое одеяло в пододеяльнике и всё! С моим носом тумбочки имели незабываемый специфический запах – они пахли передачами моим предшественникам.
Я лежал головой к наружной стене. Палата за стеной была пустая, а за противоположной находился врачебный кабинет, так что при закрытых дверях остальных палат в моей стояла мертвая тишина. К вечеру весь медперсонал, кроме дежурной сестры, разошелся по домам. И вот здесь началось завораживающее действо – «фантасмагория».
Железнодорожный переезд образовывал на шоссе петлю с полным разворотом. И когда редкая машина, съезжая с перезда, поворачивала направо, то яркий луч дальнего света медленно следовал за поворотом пути и в какой-то момент скользил по окну моей палаты. А поскольку оконные стекла были несовершенными, свилевыми, то проходивший сквозь них луч на противоположной от меня стене образовывал в загадочной тишине картину из световых полос, медленно и абсолютно бесшумно ползущую по стене палаты. В первые ночи это завораживало особенно, ибо я, как когда-то и в детском саду, еще не понимал происхождения этих картин. Они появлялись узкой полоской над противоположной кроватью, потом росли, перемещались направо и вдруг поворачивались обратно и постепенно гасли. Время между картинами позволяло погрузиться в фантастические мечтания…
Продолжение следует.
=================
На фото: Наш дом («дача») в 1959 г. Справа – сосед Алик Маковкин.