Отбушевали и унеслись из подворотен степной Зенковки в северные края косматые метели. Сникли под натиском южных ветров былые трескучие морозы. Подтаяв в лучах отогревающегося солнца и покрывшись слепящими до слез в глазах волнами белого глянцевого наста, простирающегося до самого горизонта, просели вокруг села снежные барханы, обнажились местами на белой глади серо-коричневые плеши зарослей карагача и пожухшего прошлогоднего ковыля. Все чаще стало слышаться чириканье непосед-воробьев, устраивающих шумные хороводы под крышей колхозного амбара с семенами будущих урожаев. Ожила натуженным ревом всесильных тракторных моторов МТС, загодя проверяющих своих железных коней к весенней пахоте...
Ван-Ян в накинутой поверх белого халата фуфайке и непокрытой головой, на которой виднелись лишь редкие седые волоски, вышел из столовой, где уже несколько последних лет работал поваром. Откуда и почему этот щупленький китаец прибыл сюда и чем до того занимался, никто ни на станции, ни в селе не знал. Да никого это особо и не заботило: прибыл, так прибыл, значит, ему это надо было, хотя, сколько помнили здешние старожилы, вольно разъезжавших в поисках себе применения в этих ссыльных местах ранее не бывало. «Скорее всего, китайцу просто повезло на хорошего человека, который позвал его сюда и определил на хлебное место», — рассуждали те, кто задавался вопросом, мол, как такое могло случиться, ведь он же как-никак иностранец. Но и эти сомнения скоро улетучились, когда кто-то из конторских начальников как бы случайно обронил, что Ван-Ян — советский китаец.
Как бы то ни было, в первое время местные жители относились к нему настороженно. И потому тот жил уединенно при столовой, в небольшой каморке с одним, словно амбразура, окном и дверью из не плотно подогнанных друг к другу толстых сосновых досок, между которыми зияли такие щели, что палец можно было при желании просунуть. Поэтому в теплое время года он прикрывал ее изнутри цветастым сатином, который умудрялся где-то доставать, так как в здешних магазинах его просто не бывало, а зимой утеплял серым войлоком. Ван-Ян всегда был улыбчив, предупредительно вежлив при общении с людьми. При этом от него невозможно было услышать слово «нет», хотя и «да» тоже практически он не говорил, обходясь в таких случаях певучей фразой: «Вана опязательна паста-а-етця, опязательна паста-а-етця».
Если у китайца что-то не получалось (по большей части это были просьбы достать какие-нибудь продукты), то мало кто из местных жителей на него обижался, будучи уверенным, что тот просто не смог помочь. С первых весенних цветов и до поздней осени его можно было встретить в степи собирающим травы или со связкой капканов на плече для ловли степных зверьков, шкурки которых он сдавал в заготконтору (заготовительная контора по приемке пушнины, шкур животных, диких зверей, в том числе мелких зверушек, которые наносили вред посевам). И, как правило, за спиной у него маячил потрепанный временем, но еще не прохудившийся рюкзак с накладными карманами, а в зубах — бессменная курительная трубка из березы с длинной ножкой. Вообще, без трубки его никто не видел, отчего у людей сложилось мнение, что тот не расставался с ней даже ложась спать.
В целом сельчане быстро привыкли к нему. Им понравилось то, что он старался жить, никому не докучая излишним любопытством к их нехитрому, но очерченному устоявшимися правилами бытию. Если бы не его работа в столовой, то о нем вспоминали бы, лишь только увидев его. Но реальность была такова, что Ван-Ян жил и работал, как говорится, на перекрестке дорог: столовая была местом, куда приходили и местные, и приезжие люди, каковых за день здесь набиралось немало. Конечно, он и сам осознавал это, но ничего менять не собирался. По всему было видно, что его вполне устраивало такое положение вещей. Вот только необходимость снабжения кухни топливом и водой несколько нервировала его. Ван-Ян считал, что этим должен заниматься кто-то другой, но только не повар, руки которого соприкасаются с тестом, продуктами питания, а заведующий столовой Кваков рассуждал, мол, ты — повар, вот и думай над тем, сколько тебе понадобится того и другого, а надумав, тащи на кухню, благо все во дворе. Вот и сегодня, усилием воли подавив в себе желание сказать несговорчивому Квакову категоричное «нет», он в очередной раз вытолкал свое тело на площадку перед входом в столовую. В нем, как и всегда, победил здравый смысл и наследственное стремление не обострять отношения с людьми. Но внутреннее кипение еще держало его в напряжении...
По его сгорбленной фигуре, вопросительно вытянутой, словно у старого грифа, обрюзгшей шее и торчащей изо рта безжизненной трубке наблюдательный человек сразу же определил бы, что он вышел из душного помещения не подышать свежим воздухом, а пытается кого-то высмотреть на пустыре перед станционными постройками. И действительно, Ван-Ян, отбросив в сторону нахлынувшие было на него яростные эмоции, жаждал увидеть кого-нибудь из постоянно снующих там мальчишек, которые иногда помогали ему дрова или воду на кухню натаскать. Обращаться при необходимости к помощи мальчишек его надоумила посудомойка, когда увидела, как тот «по чайной ложке» таскает воду и дрова. Ван-Ян, конечно, воспользовался ее советом, при этом всегда находил возможность отблагодарить мальчишек, которые ему помогали. В таких случаях он, как правило, угощал их, кого кусочком сахара, а кого пряником, и они уходили, искренне благодарные китайцу за неожиданные подарки, так как в послевоенные годы сладости в любой здешней семье были редкостью.
Но сколько ни вглядывался Ван-Ян, никого из мальчишек не заметил... Раздосадованный тем, что самому придется заняться дровами и водой, он нервно подернул плечами, как бы поправляя на них съехавшую фуфайку, отчего-то бросил взгляд вниз, на свои ноги в видавших виды кирзовых сапогах. О чем в этот момент он подумал, стороннему человеку представить было невозможно. Но для осведомленных работников столовой было очевидно, что эти движения выражали недовольство решением Квакова заставить его заниматься несвойственной повару работой.
Между тем, Ван-Ян пару раз сильно пнул лежащий тут же огромный камень, оставленный здесь еще строителями самой этой столовой. На нем обычно любили отдыхать путники, дожидающиеся машины до железнодорожной станции Бель-Агач, откуда можно было уехать железной дорогой в областной Семипалатинск. Затем он привычно коснулся скрюченными пальцами давно не дымящей трубки, будто проверяя, на месте ли она, и, что-то буркнув себе под нос, шагнул к двери с намерением вернуться на кухню.
Но неожиданно, боковым зрением увидев выходящих из проходной МТС двух мальчишек, остановился, дожидаясь, когда те подойдут поближе. Насчет того, что они идут в Зенковку, лежащую в километре от станции, у него сомнений не было. Их внешний вид и взрослая походка говорили о том, что мальчики из семьи кавказских спецпереселенцев, загнанных сюда властью в феврале 1944 года, которым приходилось буквально выживать в суровой казахстанской степи. Один из них, что постарше, выглядел от силы лет на девять, а второй — на все шесть. Оба одеты в длинные мышиного цвета фуфайки. На головах такого же цвета цигейковые шапки с обвислыми ушками. На ногах не раз латаные, но теплые и удобные в ходьбе валенки. Лица обветрены и худы... Это были Эмиль и Дэни, пришедшие навестить своего старшего брата, работающего на станции мойщиком моторов. «Наверное, голодные и потому такие вялые, — пронеслось в голове Ван-Яна. — И вряд ли мне в помощники сгодятся, худющие больно, аж скулы из-под ушек торчат, хотя, кто его знает, вроде эти спецпереселенцы жилистые люди. Да и у этих двоих взгляды твердые, волевые...» — заключил он и, дождавшись их приближения, растянуто, как обычно это делают неуверенно владеющие русским языком китайцы, буквально пропел: — Э-э-й, паца-а-на, ха-а-ди суда, де-е-ло ест.
Эмиль и Дэни, поняв, что тот обращается к ним, тут же остановились, а затем, глянув друг на друга, не сговариваясь, направились к нему.
— На-а-да ваша памагата миня, — вновь пропел, широко улыбнувшись, китаец.
— Хорошо, а что надо делать? — спросил Эмиль, обратив внимание на то, как китаец изучающее оглядывает его и брата.
— А-а, до-овишка кухня таската, миня низя таската, ой силна балит спиина, — улыбнулся китаец, обнажив пожелтевшие от табака зубы. — Ваша до-овишка суда, я пьяника давата. Ку-у-сно будита, — цокнув языком, добавил он и кивнул головой в сторону стоящего неподалеку от столовой сарая.
— Поможем и без пряника, — устало ответил Эмиль.
— Бес пьяника ни надо, паца-ана нада кушата. Тагда сила будита. Сила будита, тагда можна будита ещё до-овишка таската. Сигодня таската, завта-а таската, я пьяника и са-аха-а давайт. Тибе ка-ашо и мине ка-ашо. Ти эта панимата? — с трудом выдавил из себя Ван-Ян и замер, подняв, словно в молитве, к груди руки и скорчив при этом на лице вопросительную мину.
— Понимаем, согласны, — ответил Эмиль, растянув губы в улыбке, представив на миг аппетитный пряник, который ему мог дать этот китаец.
— Я тоже понимаю, — чуть веселее сказал Дэни, хотя у него и появились сомнения, сможет ли он таскать дрова. Но то, что за эту работу можно получить пряник, придало ему решительности, и он добавил: — Я тоже буду таскать.
— Эта ха-а-ше, тагда хади суда, — обрадовался Ван-Ян и, рукой показав, чтобы они следовали за ним, волоча ногами в кирзовых сапогах по скользкому насту, чтобы не поскользнуться, направился к сараю, периодически оглядываясь, будто боялся, что братья могут уйти. При этом на ходу он то и дело поправлял соскальзывающую с узких плеч фуфайку и что-то весело мурлыкал себе под нос.
Братья лишь позже, когда продолжилось знакомство с Ван-Яном, узнали, что это был мотив песни, которую в детстве ему напевала его мама. Подойдя к открытым воротам сарая, Ван-Ян показал рукой на аккуратно уложенные в штабеля поленья дров, нарубленные кем-то еще с осени, а также большую кучу угля у стены и произнес, растянув рот в широкой улыбке:
— Здеся бием и таската кухня да-ава и угаля, а вада калодися. Ана тама, — объяснил он, показывая рукой на колодезный журавль у самой столовой. — Ви эта панимата?
— Понимаем, можно начинать? — торопясь, спросил Эмиль.
— Ха-а-ше, давай, сичаса? Ти вада таската, — ткнул он пальцем в Эмиля. А затем, ткнув тем же пальцем в Дэни, предложил:
— Ти таската да-ава, ти ма-лен-ки.
— Нет, мы вместе будем, — поправил китайца Эмиль.
— Ха-а-ше, ха-а-ше, таската вместя. Тагда таскати да-ава, уголя и закивати са-ай, — сказал Ван-Ян, показывая на висящий на дверной ручке замок с ключом, — патом вада таската. Ви панимата?
— Ничего сложного, сначала дрова и уголь, а потом воду, — деловито сказал Дэни.
— О-о, малиш тоже панимата, эта ха-а-ше. — А потом, словно опомнившись, добавил: — Э-э, я Ван. Твоя как? — Я Эмиль, а он — Дэни, — пояснил Эмиль, слегка улыбнувшись.
— Ха-аше, Эмиль, ха-аше, Дэни, — хихикнул китаец. — Тагда ви таската, я кухня, нада супа гатовита, э-э му-ужика жратя хотята, — продолжил Ван-Ян и, так же скользя по насту, ушел в столовую.
Братья недолго думая схватили по охапке поленьев и последовали за ним... Через каких-то полчаса они выложили у печки небольшой штабель дров, принесли пару ведер угля и собрались было идти уже за водой, но Ван-Ян остановил их и, показывая на стол в углу кухни, почти в приказном тоне произнес:
— Паца-ана, садиса ту-уда, нада чута кушата, вада патом таската. Ван будита твая кушата супа и булка. Ви панимата?
Братья, конечно, отказываться не стали, тем более с самого утра у них во рту и крошки не было. Сразу же подошли к указанному столу и буквально обомлели: на столешнице стояли почти до краев наполненные две алюминиевые чашки с наваристым супом из вермишели, в котором угадывались мелко нарезанные кусочки мяса. Рядом с чашками лежало по большому ломтику белого хлеба. От всего этого добра у братьев перехватило дыхание, и они остановились у стульев, не зная, как им быть.
— Паца-ана Эмиль, паца-ана Дэни, нада кушата, нада вада таската, — доброжелательно подсказал братьям Ван-Ян, обратив внимание на их нерешительность.
Он даже легонько подтолкнул их к столу, мол, давайте ешьте, а сам тут же отчего-то отвернулся и вышел из кухни. Если бы кто-нибудь смог увидеть в эти минуты его глаза, то заметил бы в них непослушные слезы. Они лились, и он ничего не мог с ними поделать, так ему до боли в сердце стало жалко этих голодных мальчишек. «Надо же, готовы были просто так помочь, хотя сами измождены от постоянного недоедания, — пронеслось в его голове. — Молодцы, и на еду не набросились, хотя у одного и второго животы от голода бурчат. На этих ребят можно положиться, они всегда помогут», — решил он, вытирая глаза уголком халата. Когда спустя пятнадцать минут он вернулся на кухню, то увидел, как Дэни мыл в кухонной раковине чашки. На его вопрос, где старший брат, тот ответил:
— Пошел за водой, сейчас я тоже пойду, вот только домою.
— Паца-ана Дэни, чаш-ка стиайт тибе ни нада. Чаш-ка стиайт баба Машка. Ти нада ба-ата вада памагата. Паца-ана Эмиль нада скасайт ведоа палавина вада таскайта, полна ни нада таската, живата бо-олна будита. Хаа-ше? Ти панимата?
— Понимаю, уже иду, таскать надо по полведра, — сказал Дэни и, вытерев руки о висящее возле мойки вафельное полотенце, побежал к Эмилю.
— Ха-а-ше, паца-на Дэни, павильна панимата, — ощерился Ван-Ян, провожая мальчика доброжелательным взглядом.
Через каких-то сорок минут две большие кастрюли были наполнены колодезной водой. Чуть позже, когда братья, поставив последние два ведра на доску у этих кастрюль, уже собрались было уходить, Ван-Ян, широко улыбаясь, остановил их знаком руки и попросил присесть за знакомый им по обеду стол. Потом сам сел напротив и, не торопясь, как-то смешно попыхивая, прикурил трубку от лучины из печки. Затем, весело поглядывая на братьев, сделал неглубокую затяжку и, играючи выпуская изо рта узкую струйку ароматно пахнущего дыма, спросил:
— Ваша будита пама-а-гата миня, нада завта-а ищё вада таската?
— Будем, мы можем пораньше прийти: у меня каникулы, а Дэни еще не ходит в школу, — с готовностью выпалил Эмиль.
— Тагда хади миня, толка отеса скажи что миня пайдеша. Ха-а-ше?
— Хорошо, — дружно произнесли братья и поднялись.
— Эта кусока булка нада взята ваша хата, — предложил Ван-Ян, протягивая Эмилю небольшой сверток.
— Не надо, мы и так у вас хорошо поели, — дружно запротестовали братья.
— Э-э, нада ма-а-ма и отеса памагата, тагда будит ха-а-ше. Ви панимата? — строго произнес Ван-Ян, поднимаясь вслед за братьями.
— Понимаем, но как-то неудобно, — уже взяв в руки сверток, обронил Эмиль.
— Ха-ха, ниудопна — эта что-о?
— Неудобно, это когда неудобно, — только и смог сказать Эмиль, шагнув вслед за братом, который уже направился к выходу.
— Ниудопна, ниудопна — эта нада Машка узната, — хихикнул он, следуя за Эмилем на улицу.
Проводив братьев, Ван-Ян не стал сразу возвращаться к себе. Отчего-то ему захотелось побыть на воздухе, который с каждым часом все более насыщался запахом грядущей весны. «Странное дело, его не может перебить даже запах моего табака, и как он неповторим, — неожиданно подумал китаец и в очередной раз глубоко затянулся. — Это и понятно, ведь с великой природой-матерью, создавшей и самого человека, и все, что его окружает, сравниться ничто не может», — глубокомысленно заключил он и, закрыв дверь, вернулся на кухню.
А братья, радуясь наступающему теплу, продолжили прерванный работой у китайца путь и скоро пришли домой. Увидев в руках у старшего сына сверток, Бика спросила:
— Сынок, что это у тебя?
— Это китаец из столовой дал за то, что мы ему помогли, — с гордостью произнес Эмиль, протягивая матери сверток. Она развернула его, буквально оторопела, увидев полбуханки душистого белого хлеба, и тут же как-то растерянно поинтересовалась:
— Это какую работу вы сделали, что за нее такую ценность вам дали?
— Дрова, уголь и воду таскали, — поддержал брата Дэни.
— Да вы хоть понимаете, сколько воды нужно натаскать за полбуханки белого хлеба в наше время?
— Он нас еще и супом накормил, — недоуменно сказал Эмиль.
— А ну признавайтесь, где взяли хлеб, иначе я сейчас пойду к этому вашему китайцу и у него обо всем спрошу.
— Мам, уж не хочешь ли ты сказать, что мы украли? — неожиданно резко выпалил Дэни. — Мы никогда ни у кого ничего не крали. Китаец нас попросил, и мы помогли, у него спина болит...
— Пойдем к нему, и ты убедишься, что мы говорим правду, — прервал брата Эмиль.
— Кстати, он попросил и завтра помочь ему воды принести.
— То есть как это завтра? Вы что, к нему на работу нанялись?
— Нет, мы просто ему поможем. Отец же говорит, что надо людям помогать, вот мы и помогли, — как-то по-взрослому произнес Дэни, вопросительно глянув на мать. — Разве мы неправильно поступили?
— Я не говорю, что неправильно, людям надо друг другу помогать, но этот хлеб... — сокрушенно развела руками Бика, показывая на лежащий на столе полуразвернутый сверток.
— Надо было отказаться? — сказал Дэни, растянув рот в улыбке. — Да он нас и слушать не стал, вручил сверток и проводил до двери, мол, идите домой, — выпалил Эмиль.
— Мам, он сказал, что нада ма-а-ма и отеса памагата, тагда будита ха-аше, — почти задыхаясь от смеха, выдавил из себя Дэни.
— И еще спросил: «Ви эта панимата?» — в голос рассмеялся и Эмиль.
— Ладно, мальчики, договорим, когда придет отец, — промолвила примирительно Бика. — А сейчас поешьте, я приготовила тыквенную кашу.
— Мы же сказали, что ели у китайца, — в один голос произнесли братья, отходя от смеха.
— Скажите, почему все-таки он вас позвал. Там что, других мальчиков не было? — улыбнулась Бика, чтобы сгладить возникшее напряжение между нею и сыновьями.
— Не знаем, — коротко ответил Эмиль, бросив на брата вопросительный взгляд.
— А там действительно не было других, — воскликнул Дэни.
- Ну да, эмтээсовские же пацаны на горке были, — поддержал его Эмиль. — Вспомни, мы же видели их, когда уходили с мойки.
— А чего вспоминать, я и сам хотел скатиться с горки, вот только живот не пустил, бурчал от голода, — усмехнулся Дэни.
— Я тоже хотел, — бросил Эмиль, стягивая с себя фуфайку.
— Дэни, а ты чего не раздеваешься? — спросила Бика.
— Он думает, что к китайцу придется идти, — пошутил Эмиль, пристраивая шапку на вешалке.
— Может, и надо будет, вот только дождемся отца, — задумчиво промолвила Бика.
— Ма-ам, а китайцу мы понравились, — произнес Дэни, глядя на мать, чтобы понять, какое впечатление произвели на нее его слова. — Он действительно сказал, чтоб мы и завтра приходили.
— Но сказал еще, чтобы мы у отца отпросились, — уточнил Эмиль.
— Так и сказал? — спросила Бика, внимательно глядя на сыновей.
— Да, когда передавал сверток.
- Выходит, он знает, что детей нельзя заставлять выполнять работу взрослых.
— Какая же это работа взрослых — сухие поленья носить? — улыбнулся Эмиль.
— А воду из колодца доставать, это что — работа для детей? — недовольно бросила Бика. — Ведро же с водой тяжелое, оно может за собой вниз потянуть.
— Может, если за ручку ухватиться, но я его, как и ты, сразу на приступок сдвигал, лишь только оно поднималось над устьем, а потом уже переливал в другое. И носили мы только по полведра, как и дома, чтобы не надрываться, — для убедительности делая ударение почти на каждом слове, произнес Эмиль.
— По полведра, говоришь? — с сомнением в голосе спросила Бика, испытующе взглянув сыну в глаза.
— Да, по полведра, — утвердительно ответил Эмиль.
— А последние три раза носили даже вместе, чтобы не уставать, — прибавил Дэни.
— А что там за колодец?
— Такой жеяяяяяя, как и наш, только коробка на устье металлическая, и крышка есть. Но поднимать наполненное ведро можно одной рукой, успевай только перехватывать цепь, потому что противовес на журавле удачно сделан, да и переливать легче. Можно прямо с приступка лить в ведро, — пояснил Эмиль.
— Ну да, там же эмтэсовские делали, у них металл и сварка имеются, — согласилась Бика. — А колодец далеко от столовой?
— От входа на кухню всего каких-то пятнадцать-двадцать метров будет, — весело бросил Дэни, присаживаясь на стул у печки. — Так близко?
— Да, наши несколько шагов — и уже на кухне с ведром были, — пошутил Дэни.
— Нет, все равно не могу согласиться с тем, чтобы мои сыновья рисковали. Не дай бог поскользнуться, — произнесла Бика, поднося ладони к вискам, наверное, представив, что такое уже случилось.
— Мам, ты что? — неожиданно резко бросил Эмиль. — Да я за тот суп и хлеб готов был даже добровольно лезть в этот колодец и оттуда доставать воду.
— Я тоже, мне так было голодно, ма-ам, — неожиданно упавшим голосом промолвил Дэни и опустил голову на грудь.
— По-моему, этот китаец специально предложил именно нам с Дэни, а не другим пацанам помогать ему. Конечно, сначала ему просто кто-то нужен был, чтобы притащить дрова и воду, но потом, когда он увидел, что мы это делали, не рассчитывая на его угощение, пожалел и накормил, да и домой хлеба дал.
— Эмиль, ему нас стало жалко, я даже видел в его глазах слезы. Помнишь, он быстро отвернулся, когда усадил нас за стол?
— Помню.
— Вот тогда я увидел, как он заплакал.
— В тот момент я лично, кроме белого хлеба, ничего не видел, — признался Эмиль.
— Я тоже, но что-то заставило меня посмотреть на этого доброго человека, и тогда я увидел в его глазах вот такие капли слез, — выпалил Дэни, выставив на обозрение свои маленькие кулачки.
— Да, он хороший дяденька, — поддержал брата Эмиль, посмотрев при этом на мать, которая так и продолжала стоять у стола со свертком, растерянно поглядывая на сыновей. Бика слушала своих мальчиков, уже не пытаясь их перебивать. При этом на нее нашла оторопь, отчего она не могла даже сдвинуться с места. Неожиданно во рту пересохло. Да и раскрыть его в этот момент она просто не решалась, боясь, что клокочущий внутри вулкан эмоций, вызванный словами ее маленьких мужчин, которые голодными встречали и провожали каждый божий день, мог вырваться наружу безутешными рыданиями. А этого допустить она не могла, так как они должны были видеть ее по-прежнему сильной, не сгибающейся под тяжестью трудностей ссыльной жизни.
Однако Эмиль, обративший внимание на ее состояние, бросил тревожный взгляд на младшего брата. Тот, сразу сообразивший, в чем дело, хлопнул рукой по своему животу и громко произнес:
— Ма-ам, конечно, суп китайца был вкусный, но он никак не может сравниться с тыквенной кашей, что ты приготовила, давай ее слопаем.
— Я тоже хочу, — поддержал брата Эмиль, присаживаясь за стол.
— Сейчас подогрею, а то она остыла, — промолвила Бика, к тому времени совладавшая с собой, и быстро прошла к печке.
— Мо-ло-дец! — одними губами изобразил Эмиль, благодарно глянув на брата. Дэни, выкинув вверх большой палец над сжатым кулачком правой руки, пересел к брату за стол.
Не успели они толком притронуться к каше, как домой вернулся Эли, который, сполоснув руки, тут же присоединился к сыновьям.
— Вкусная, главное, очень полезная для растущего организма, — произнес он, зачерпнув из чашки вторую ложку каши. — Моя мама не хуже готовила, ты помнишь, Бика?
— Конечно, ведь насыщать каши настоем чабреца или мятой она меня научила, — с грустью в голосе ответила Бика. — У нее еще лучше галушки с мясом и чесночной приправой получались, — мечтательно добавила она, глянув с нежностью на мужа.
— Она и чепалгаш (тонкие блины с легко подсоленным творогом, перетертым с зеленым луком. На стол подаются с приправой из настоянного топленого масла) прекрасно готовила, — согласился Эли.
— Дай Бог покоя на том свете ее светлой душе, — несколько расстроенно промолвил Эли и практически без паузы продолжил: — Как и душам других ушедших в загробный мир наших близких.
— Аминь, аминь, аминь, — произнесли Бика и братья.
— Ну, ладно о грустном, жизнь-то продолжается, — заметил Эли, легко улыбнувшись. Затем, сделав небольшую паузу, спросил у сыновей: — Ходили к брату, как он там?
— Нормально, мы хотели ему помочь, но он не... — начал отвечать Эмиль.
— Сказал, что можем намокнуть, а сам весь мокрый, — прервал брата Дэни.
— На нем непромокаемый комбинезон и резиновые сапоги на меху, да и часто горячий чай ему дают, — пояснил Эли. — Я у него не раз бывал, даже с его начальником познакомился. Хвалил он вашего брата за хорошую работу. Вот такие дела.
— Я тоже там в первое время часто бывала. Присмотрелась, ничего, работа, как работа, но только мокрая, как точно подметил Дэни,
— улыбнулась Бика.
- Отец, а ты Ван-Яна знаешь? — неожиданно спросил Дэни.
— Китайца из столовой? — задал он ему встречный вопрос, глянув на сына. — Знаю, доброй души человек, но очень одинокий. Говорят, у него лет десять тому назад вся семья погибла в пожаре. А почему ты о нем спрашиваешь, тебе-то он к чему?
— Мы сегодня познакомились с ним, — ответил Дэни. После чего, иногда перебивая друг друга, братья в подробностях рассказали отцу об обстоятельствах этого знакомства, об опасениях матери и его предложении и далее помогать ему по кухне. Эли, не перебивая, слушал сыновей, порой бросая взгляды на Бику, которая, как ни пыталась, не могла скрыть своего волнения от рассказа братьев. Дождавшись, когда они закончат говорить, Эли произнес:
— Бика, что ты так волнуешься? — Понимаешь, Эли, дрова, уголь — это все понятно, но колодец... Одним словом, я боюсь, — начала объяснять она причину своего волнения.
— Я не раз поил лошадь водой из этого колодца, когда ездил в Бель-Агач. В него трудно провалиться даже при желании. Правильно говорит Эмиль, там практически никаких усилий не надо прикладывать, чтобы вытянуть ведро из устья и поставить на приступок на коробе. Далее никаких проблем: Дэни держит внизу то ведро, в котором они воду носят, а Эмиль сливает в него половину из стоящего на приступке, а дальше оба несут, как это делают дома. И все дела.
— Ты думаешь... — начала было Бика.
— Да, я думаю, что в нынешних условиях, в которых мы оказались и живем, — это стало нормой. И вообще, сегодня все, от мала до велика, вынуждены работать, чтобы выжить. Так что пусть ребята идут, а я завтра еду в Бель-Агач, председатель посылает привезти какого-то начальника из района, вот по дороге зайду в столовую и переговорю с китайцем. Если сможешь со склада пораньше уйти, и ты сходи, посмотришь, что к чему, чтобы не волноваться понапрасну.
— Я отпрошусь у бригадирши, она понятливая. К тому же мы почти закончили переборку посевных семян. Если что — потом сверхурочно поработаю, — промолвила Бика, продолжая пребывать в прежнем настроении.
Видя это, Эли, чтобы как-то успокоить жену, легко улыбнувшись, спросил у жены: — Скажи, разве ты не отпустила бы наших сыновей на «белхи» (трудовая взаимопомощь) к этому китайцу, если он обратился к нам за помощью?
— Один раз — понимаю, но постоянно — это что-то другое.
— Да, это — другое, и это другое называется — делать все, чтобы выжить. А мальчики идут помогать человеку, который имеет возможность им помочь едой. Думаю, придет время, и мы будем благодарны китайцу, что он взял к себе наших мальчишек. Ну а ваша задача, — добавил Эли, обращаясь к братьям, — не надрываться, иначе говоря, ни в коем случае не носить больше полведра ни воды, ни угля. И то только вдвоем. Вам это понятно?
— Понятно, нам и дядь Ван запретил больше носить, — промолвил обрадованный решением отца Эмиль.
— Он не так сказал, — вдруг вставил фразу Дэни, еле сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, — он сказал, что паца-ана Эмиля нада скасата ведора палавина вади таската, полна ни надо таскат, живата бо-олна будиат. Хаше? Ти панимата?
Не ожидавший такого поворота в происходящем серьезном разговоре Эли сначала было обомлел от слов младшего сына, но тут же, оценив его находчивость и точность воспроизведения акцента китайца (а ему ранее приходилось того слушать), рассмеялся. За ним не удержалась и Бика. А спустя секунды смеялись все. Особенно заливался Дэни, периодически добавляя к произнесенной им фразе все новые фрагменты из специфичного лексикона Ван-Яна. Когда спустя несколько минут все утихло, Эли уже твердым голосом произнес:
— Но имейте в виду: у китайца ничего не просить, если даст — не отказаться. Вы не попрошайки… И еще, не вздумайте более смеяться над его русским языком. Он просто иначе не может. Относитесь к нему с уважением, как и к любому человеку. Он много видел в своей жизни и много знает. Если представится такая возможность, попросите рассказать о травах и запоминайте. Это знание поможет вам в жизни. И вообще, больше слушайте его, спрашивайте, когда вам что-нибудь непонятно, меньше говорите. Надеюсь, вы понимаете, почему я так говорю?
— Понимаем, отец, — за обоих ответил Эмиль, — чем больше слушаешь, тем больше узнаешь.
— Правильно мыслишь, сынок. Ну а ты, Дэни, согласен с братом?
— Если б ты спросил до того, как сказал, что он правильно мыслит, может, я что-то и сказал бы, а так...
— А ты не стесняйся, скажи, что бы возразил? — улыбнулся Эли, давая понять сыну, что он не станет его укорять, если тот скажет что-нибудь невпопад.
— Хорошо, я скажу, — насупился Дэни, а потом резко выпалил: — Я бы сказал, что сколько ни слушай нашего родственника Дему (беспробудный пьяница, который в нетрезвом состоянии нес всякую ахинею), ума ничуть не прибавится.
Не успел он закончить свою фразу, как в комнате вновь раздался смех. На этот раз смеялись долго и надрывно, так как Дэни очень точно подметил истину, что не всякий говорящий может научить уму-разуму.
На следующий день ближе к полудню Эмиль и Дэни в хорошем расположении духа отправились к Ван-Яну, который встретил их приветливо. Было видно, что он ждал братьев. Сразу же расспросил о том, как им спалось после вчерашней работы, не оказалась ли она для них трудной, в смысле, не болят ли животы, спины и тому подобное. И потом уточнил, согласовали ли они с родителями то, что будут помогать ему и в дальнейшем. Получив на все свои вопросы ответы, китаец широко улыбнулся и, уважительно похлопав мальчиков жилистыми руками по спинам, предложил им заняться работой. При этом, как и вчера, предупредил их, чтобы уголь и воду носили по полведра. — Эта очина ха-а-ше. Живота ни балит, отеса панимата паца-ана работа. Эта ха-а-ше. Тагда давайта д-а-авишка, уголя и ва-ада таската.
После того как мальчики принесли дрова и уголь, он угостил их борщом с белым хлебом, брусничным чаем и вареньем из пасленовых ягод. При этом и сам присел с ними за стол, прикурив трубку, и ароматный дым, как вчера, серо-белыми облачками стелился над столом и щекотал ноздри мальчиков. Но они, привыкшие к дыму махорочных самокруток отца, спокойно воспринимали это щекотание, можно сказать, их даже радовал аромат трубочного табака, дополнявшего запах разомлевшей в крутом кипятке вяленой земляники. Когда братья после борща приступили к чаю, до того молчавший Ван-Ян неожиданно произнес:
— Эта ха-аоши чая и ва-энья. Си-ила будита, ба-а-лезна ни будита.
— Спасибо, очень вкусно, — промолвил Эмиль, отправив в рот очередную ложечку варенья и запив его чаем.
— Ку-у-сна, очина ку-у-сна эта ча-а-я и ва-энья. Степя о-о мн-о-а така чаая. Паца-а-на Эмиля, паца-а-на Дэни, ваша на-а-да са-а-биата такая ча-ая.
— Мы не знаем, какие травы собирать, — высказал сомнения Дэни.
— О-о Ван зна-ата, Ван учи-ита буди-ита ха-а-ше. Ви па-анимата?
— Понимаем, — дружно ответили братья.
— Ха-а-ше-е, та-а-да сонцэ будит мно-о-го мы степя хадита и сабиата.
В таком ключе они беседовали еще некоторое время. В итоге договорились, как только наступит весна, они вместе будут ходить в степь и собирать травы. Ван-Ян также рассказывал братьям о том, что в степи много зверьков, которых надо ловить и их шкурки сдавать заготовителям, чтобы зарабатывать деньги и покупать на них еду и одежду. Они во всем с ним согласились, что того очень обрадовало. Когда, закончив с водой, они подошли к Ван-Яну попрощаться, тот вновь одарил их половиной буханки хлеба, на их глазах завернув ее в промасленную магазинную бумагу. При этом попросил передать родителям его добрые пожелания. В последующем братья, как и было условлено, каждый день приходили к Ван-Яну и помогали ему. Когда у Эмиля закончились каникулы, стали приходить во второй половине дня. Китаец был доволен работой своих помощников, чем не раз делился с Эли, который заходил к нему, когда представлялась такая возможность...
Тем временем в степи окончательно утвердилась долгожданная весна. Подгоняемая южными ветрами и солнцем, она быстро растопила в своих жарких объятиях холодный снег и испарила образовавшиеся после этого талые воды. В небе, словно белые призраки, поплыли подгоняемые ее горячим дыханием кучевые облака, отбрасывая на подсохшую землю замысловатые тени. Спустя пару недель разгула солнца где-то в вышине, как всегда неожиданно, прогремели раскаты грома и полил дождь — степь этого только и ждала. Не успели упасть последние его капли, возвещая, что он кончился, земля ожила разноцветными красками миллионов ярких цветов, деревья покрылись зеленой листвой, у домов защебетали возвратившиеся с дальних краев ласточки, обновляющие прежние гнезда или подыскивающие места для постройки новых. Вслед за этим закурились дымы кухонь на полевых станах, загудели моторы тракторов, прокладывающих первые борозды под новые урожаи...
Да, наступила весна — пора больших надежд для сельчан, сумевших прожить еще одну холодную и голодную зиму в этой продуваемой всеми ветрами казахской степи. Каждый день этой поры они работали от зари и до зари, чтобы поспеть вспахать и засеять колхозные поля и свои огороды. Дети учились жизни в школе и после нее, а в те дни, когда были свободны от занятий, помогали родителям по дому и на огородах.
В один из таких дней после полудня Ван-Ян и братья пошли в степь, благоухавшую разноцветьем трав и звавшую вперед за еле видимый глазу зеленый горизонт, на самый край земли, над которым мирно покоился голубой небесный купол. Китаец был жизнерадостен и весел. На удивление братьев, он заметно приободрился, иногда почти бегом устремлялся к увиденному цветку или растению, на ходу восторженно расхваливая его лечебные свойства. Но при этом, если замечал норку со следами свежеотрытой земли, тут же, ловко орудуя перочинным ножом, срезал возле нее почву и устанавливал капкан, искусно маскируя его прошлогодней пожухшей травой, сорванной рядом. А на лепесток взведенного капкана, что удерживал его дуги от жесткого смыкания, клал по несколько зерен пшеницы как приманку.
Через пару часов все капканы были расставлены, и Ван-Ян, отойдя от последней норки на почтительное расстояние, остановился, отчего-то бросив взгляд на медленно плывущее к закату солнце и виднеющуюся вдали Зенковку.
«Наверное, смотрит, много ли расстояния осталось солнцу до захода и насколько далеко мы ушли от села», — подумали братья, глядя на то, как Ван-Ян, весело подмигнув им, мол, делайте, как я, стянул из-за спины рюкзак и, еще держа его на весу, ловко сел на землю, подогнув под себя правую ногу в сапоге. Так же рядом с ним опустились на землю и братья, которые к тому времени ощущали в теле усталость от многочисленных бросков вслед за китайцем от цветка к цветку и от норки к норке (давало знать о себе постоянное недоедание), но не хотели признаваться в этом своему многоопытному наставнику, чтобы не показаться слабаками.
Поставив перед собой рюкзак, Ван-Ян не торопясь достал из него и развернул на зеленых всходах травы цветастую сатиновую салфетку, выложил на нее три ломтика хлеба и около каждого из них по три небольших кусочка овечьего сыра. Затем, также не торопясь, выставил разрисованный ярко красными цветами китайский термос (в то время большая редкость в степи) и три такие же цветастые пиалы, наполнив их ароматно пахнущим чаем, над которым седой струйкой закурился горячий пар.
После, потерев одну о другую свои, словно у музыканта, холеные руки торжественно произнес:
— Паца-а-на Эмиля, паца-а-на Дэни, нада ку-у-шата, нада си-и-ла собиата, — и стал медленно есть, то и дело бросая взгляды на утопающую в зелени бескрайнюю степь. Братья не заставили себя упрашивать и, поблагодарив за угощение, последовали его примеру.
За едой Ван-Ян рассказывал о травах, в какое время их лучше собирать, как сушить и готовить отвары. Многое из того, что он говорил, братья не понимали, но молча кивали, будучи уверены в том, что тот обязательно еще не раз повторит свой рассказ. Такова была натура Ван-Яна, и они уже смогли за время знакомства с ним понять это.
Особенно внимательно они слушали теперь уже полевой рассказ о сусликах, шкурки которых можно будет продавать за наличные деньги. Правда, при этом братья не понимали, как можно умерщвлять этих самых ни в чем не повинных сусликов, и не замедлили сказать об этом китайцу. Но он лишь усмехнулся, посчитав их сомнения детской наивностью, но затем, окинув своих учеников внимательным взглядом, серьезно, можно сказать даже с какой-то грустью в голосе, произнес:
— Жа-ака сусли-и-ка? Мала-а-деца! Ван тожа жа-ака сусли-и-ка. Тагда нада понята, кто-а степа жита будит — ти или сусли-и-ка. Э-э-сли сусли-ика, ти умиата! Эта ни нада. Человека земья болшеа нада. Сусли-и-ка нада шкуа заби-и-ата, мяцо э-э кушата, та-ада Эмиля, та-ада Дэни будита жита. Ва-а-ша эта панимата?
— Понимаем, — вяло ответили братья, представив, что им придется убивать сусликов и тем более есть их мясо. Они к этому не были готовы. Посмотрев на выражение лиц братьев, Ван-Ян громко рассмеялся, а затем спросил:
— Э-э, ку-и-ца и ка-ова за-езат ни жа-а-ка, э-э сусли-и-ка жа-а-ка?
— Конечно, жалко, но как-то все к этому привыкли, — возразил Эмиль.
Ван-Ян согласился с тем, что человек ко всему привыкает, нужно только кому-то что-то начать делать. И заверил братьев, что и они тоже привыкнут к свежеванию сусликов. И если захотят выжить в степи, то будут есть и их мясо. Потом он долго и подробно, насколько ему позволял запас русских слов, рассказывал о том, как его с самого детства приучали ловить зверьков, птиц, змей, лишать их жизни и поедать. И как он противился этому, считая, что так делать не годится, поскольку был уверен в их праве на жизнь, ведь те тоже были созданы Творцом и наделены душами, как, впрочем, и каждый цветок, каждая травка. Но философия добрососедства Ван-Яна с живой природой разрушалась как поведением самих птиц, зверьков и змей, поедающих друг друга без всяких сомнений, так и голодом, который постоянно преследовал его семью. Голод заставлял страстно охотиться на все, что летало и ползало. Вскоре он научился у старших родственников готовить из любой добычи съедобные блюда. Более того, обратил внимание на то, что эти блюда ничем не уступают традиционным, сделанным из мяса домашних животных и птиц, а в некоторых случаях и превосходят их калорийностью и пользой для организма...
Братья завороженно слушали Ван-Яна, в отдельных случаях прося уточнить непонятные фразы или слова. А он увлеченно говорил и говорил. По всему было видно, что ему доставляет радость окунуться в свое далекое детство, хотя по его рассказу оно и было безрадостным. Наконец китаец вновь бросил взгляд на уже склонившееся к закату солнце и стал не спеша собирать рюкзак. Через две-три минуты, завершив эту процедуру, поднялся на ноги и привычно легко забросил рюкзак за спину.
Почти одновременно с ним встали и братья. Одобрительно кивнув им, Ван-Ян направился в обратный путь, высматривая в траве ранее установленные капканы. Обнаружить их не составляло большого труда, так как рядом с ними при внимательном взгляде виднелись комочки свежераскопанной земли.
Первые несколько капканов были пусты, поэтому их не стали забирать. Китаец, улыбаясь, объяснил свое решение тем, что суслики в этих норах еще продолжают спать, но вечером обязательно станут вылезать и обязательно какой-нибудь из них попадется на приманку. Очередного капкана на месте не оказалось, что немало удивило братьев, мол, куда он мог подеваться. Однако Ван-Ян лишь ухмыльнулся и, доставая из кармана ножик, сказал:
— Эта сусли-ика сичаса будита умиат. С этими словами он кинулся то в одну, то в другую стороны от норы и неожиданно остановился со словами: — Ха-а-ди суда, сусли-и-ка сдеса.
И действительно, приблизившись к китайцу, братья увидели пытающегося залезть в другую нору суслика, лапка которого у самого живота намертво была схвачена сомкнувшимися дужками капкана. Соответственно, суслик не мог протиснуться в норку, а, увидев приближающегося Ван-Яна, он буквально засвистел и зашипел, выставив навстречу четыре острых, как лезвие бритвы, резца. Но Ван-Ян с ходу накрыл его вынутой из кармана фуфайки небольшой серой тряпкой. Это лишило суслика, молниеносно прокусившего эту тряпку насквозь и тем самым окончательно прикрепившего ее к своей головке, возможности маневра. А китаец ловко ухватил его за шею со стороны затылка и приподнял над землей, сильно сдавливая пальцами. Через какие-то секунды суслик перестал дрыгать лапами...
Все произошло настолько быстро и деловито, что оробевшие от грозного вида попытавшегося было бороться за свою жизнь зверька братья толком и проследить не успели за действиями Ван-Яна, когда тот, одним движением освободив суслика из капкана, стал свежевать его, ловко орудуя все тем же ножом. При этом он бросал взгляды то на Эмиля, то на Дэни, как бы предлагая им, мол, смотрите и запоминайте.
Между тем, через какие-то десять минут китаец, засунув в один из карманов рюкзака шкурку с завернутой в нее расчлененной тушкой суслика, поднялся на ноги и, весело подмигнув братьям, произнес:
— Висна сусли-и-ка очена хута-а-я, отна коста, осе-на — ха-а-шё, мно-оага жи-и-на. Ваша эта понимата?
— Понимаем, к весне все худеют, — заметил Дэни, бросив взгляд на оставленные китайцем у норы внутренности суслика, и тут же, показав на них рукой, продолжил: — Может, закопать, ведь другие суслики увидят, что стало с их сородичем?
— Иха ло-тстве-е-ника эта ни понимата. Она ни чилове-ака, кто-а мноо-га думата и мно-о-ага понимата, — обронил Ван-Ян, а затем, улыбнувшись, продолжил: — Еси ваша хочита, давай ха-анита, моя пайдета дуга-ая капкана иската.
Дэни молча присел у останков суслика, как бы раздумывая над тем, как поступить.
— Чего замер, разгребай землю, — сказал Эмиль, опускаясь рядом с братом.
— Чем разгребать, носом, что ли? — огрызнулся тот.
— Руками, видишь, земля еще мягкая, — промолвил Эмиль, срывая податливый дерн.
Когда спустя какое-то время братья догнали Ван-Яна, то застали его свежевавшим следующего суслика. Улыбнувшись при виде ребят, он доброжелательно произнес:
— Твоя седце ха-а-ше, душа-а ха-а-шё, мала-а-деца. Тепе-а, давай Вана пама-ата.
- А что нужно делать? — недоуменно спросил Эмиль, присаживаясь напротив китайца, который в этот момент уже раскладывал шкурку суслика на траве.
— Нада вота сдеся дежата, ка-а-да моя лезата будита, — пояснил ВанЯн, показывая пальцем на лапки.
— Понял, — коротко сказал Эмиль, брезгливо прихватив двумя пальцами указанную конечность.
— Паца-а-на Эмиля ма-ла-а-деца, ни боиса, — выпалил китаец, бросив взгляд на Дэни.
— Я тоже не боюсь, — произнес тот, опускаясь рядом с братом.
— Та-а-да нада сдеся дежата? — рассмеялся Ван-Ян, указав на другую лапку.
Скоро разделка тушки была завершена, после чего китаец, как и в первом случае, засунул шкурку с завернутыми в нее кусками сусличьего мяса в рюкзак и встал, чтобы продолжить путь.Поднявшиеся было вслед за ним братья некоторое время стояли неподвижно, рассматривая свои руки, только что державшие конечности расчленяемого суслика. Но затем, не сговариваясь, опустились на корточки и, закопав его останки, стали тут же усердно вытирать руки о траву. Увидев это, Ван-Ян лишь улыбнулся, но не стал их окликать, а направился к другим капканам.
Спустя пару минут ребята присоединились к нему, и они продолжили путь вместе. Еще в одном капкане охотники обнаружили суслика, только что угодившего меж дужек головой, которые, по всей вероятности, перебили ему шейные позвонки. По крайней мере, признаков жизни он уже не подавал, что исключило необходимость его умерщвления китайцем, чему братья немало обрадовались.
Когда они закончили его свежевание и разделку, Ван-Ян торжественно объявил братьям, что сейчас будет готовить на ужин жаркое из лисьего мяса. Вслед за этим он выложил из рюкзака на шкурку только что освежеванного суслика кусочки предыдущих добыч. Затем, словно фокусник, извлек из рюкзака цветастый термос, чугунную сковородку и небольших размеров складную металлическую треногу, которую развернул и установил на земле.
— Сичаса нада пажа-а делата, — деловито произнес он, показывая пальцем на основание треноги, на которую устанавливал сковородку.
— А дрова где? — спросил Дэни.
— Как где, вон там, — отчего-то резко ответил Эмиль, показывая рукой на виднеющиеся недалеко кусты карагача, которые, словно серые островки, то там, то здесь возвышались над зеленым ковром пробуждающейся к жизни степи.
— Ма-ла-деца, ха-ла-агача эта ха-а-ше пажа-а будита, — бросил Ван-Ян вслед Эмилю, направлявшемуся к зарослям. — Нада ише та-ава собиата, — добавил он, показав Дэни рукой на прошлогоднюю высохшую траву. — Мно-ага нада таската.
Дэни тут же с готовностью бросился собирать траву, тем более ее повсюду было предостаточно, и к возвращению Эмиля с вязанкой сухих карагачевых веток сумел собрать целую охапку и часть ее уложить под сковородкой.
За это время Ван-Ян наполнил сковородку кусочками мяса, предварительно промывая их чаем из термоса. Затем, придавив траву связкой из нескольких веток карагача, чиркнул под ней спичкой, и она занялась буйным огнем, который через какие-то секунды стал жадно облизывать поддон сковородки...
Чтобы поддержать огонь, он периодически с разных сторон треноги подкладывал в него сухие ветки, не забывая при этом переворачивать куски мяса и подсыпать в сковородку небольшими щепотками какую-то приправу из бутылочки, которую достал из своего волшебного рюкзака. Спустя несколько минут послышался треск шипящего жира, и по степи разлился дразнящий ноздри запах жарящегося мяса. Жадно вдыхая его, Ван-Ян разложил на траве все ту же цветастую салфетку и положил на нее три дольки хлеба.
Братья воспринимали наблюдаемое ими действо со смешанными чувствами, так как ранее им не приходилось наблюдать подобное и есть мясо суслика. Между тем, китаец снял с треноги сковородку и торжественно поставил ее на землю рядом с салфеткой со словами:
— Садиса, нада еста, — но, обратив внимание на нерешительность братьев, менторским тоном продолжил: — садиса, садиса, нада кушата суслии-ка мя-асо, та-а-да паца-ана Эмиля, паца-ана Дэни будита сийный мужии-ка. Ваша эта нада понимата.
Наконец-то, преодолев робость, братья один за другим сели за «стол на траве», невольно поглядывая на пышущие жаром куски мяса.
— Ма-адеца, сичаса нада мя-аса кушата, — произнес китаец и, ловко подхватив из сковородки кусок ножки, положил его на ломтик хлеба. — Сичаса мя-аса будита хола-ана, та-а-да нада еста, ха-а-ше будита.
И действительно, подождав какие-то секунды, он стал откусывать от ножки небольшие кусочки и есть. Братья же, взяв в руки по ломтику хлеба, лишь наблюдали за ним, по-прежнему не решаясь коснуться мяса в сковородке.
Между тем Ван-Ян, причмокивая от удовольствия, будто пытаясь показать братьям, насколько вкусно сусличье мясо, доел ножку. Затем достал из сковородки еще две ножки, которые к тому времени успели несколько поостыть, и протянул их братьям, показывая при этом рукой на ломтики хлеба в их руках, мол, ешьте.
Эмиль взял мясо первым и так же, как это сделал китаец, положил на хлеб и, осторожно отщипнув от него небольшой кусочек, отправил в рот и стал медленно разжевывать, пытаясь психологически и морально перебороть укоренившийся в нем стереотип неприятия в качестве пищи сусличьей плоти.
Дэни внимательно наблюдал за выражением лица брата, на котором отчетливо отражались следы его сомнений — глотать или не глотать... Но когда тот, переборов свои сомнения, сделал глоток и стал отщипывать от ножки следующий кусочек, Дэни сразу зубами отхватил от ножки кусок и начал жевать. Ван-Ян, проследив за тем, как братья едят приготовленное им жаркое, несколько раз одобрительно кивнув головой, подбросил в огонь новые ветки. И огонь полыхнул длинными языками красно-желтого пламени, рвущимися в сереющее небо.
Братья, отвлекшись от еды, некоторое время завороженно смотрели на буйствующий огонь, напомнивший им, как в прошлую осень они с отцом всю ночь просидели у костра на полевом стане, охраняя собранный колхозниками урожай семян подсолнуха. Для них это была незабываемая ночь, о которой они еще долго рассказывали матери и своим сверстникам...
Китаец смотрел на их одухотворенные лица, отблески огня в глазах, пытаясь понять, откуда берутся силы у этих почти всегда голодных детей замечать вокруг себя проявления вечности. И внутренне радовался тому, что они именно такие и что ему удалось с самого начала разглядеть в них качества, которые, в конце концов, дают в последующем прекрасные всходы нравственности и морали. Эмиль и Дэни понравились ему с самого первого дня, и собственно потому он пытался их хоть как-то поддержать. Вот и сейчас, смотря на то, как братья за обе щеки уплетают сусличье мясо, искренне радовался этому, так как теперь они смогут защититься от голода, а если захотят накормить и других, таких же, как и сами, детей. «На первых порах нужно будет одолжить им свои капканы, — решил он, поглядывая на братьев, — а потом обзаведутся своими. — Может быть, получше найдут, эти обязательно смогут. Надо же — с первого раза я не смог, рвало так, что чуть все внутренности не изрыгал. Научить шкурки сушить — это не проблема, как и показать, где их можно продавать. Они научатся, особенно старший, а младший его копирует, сразу стал кушать, молодчина. Надо чаю выпить, хорошо, что весь не израсходовал», — заключил он и, еще находясь в плену неожиданно нахлынувших дум, разлил в чаши остатки ароматного напитка.
Скоро уже не поддерживаемый китайцем огонь начал угасать: языки его пламени, быстро укорачиваясь, исчезали прямо на глазах средь алых углей, будто невидимый царь огня втягивал их в свои жаровни. Еще минуту назад красные угли, покрываясь пористым пеплом, медленно тухли... В очередной раз бросив взгляд на солнце, которое уже легло на далекий горизонт, Ван-Ян, собрав рюкзак, поднялся на ноги. Эмиль, первым поднявшийся за китайцем, подхватил одной из недогоревших веток треногу, чтобы на весу остудить ее.
— Мала-а-деца, Эмиля, — воскликнул Ван-Ян, — те-пе-а нада зе-мя боасата, та-а-да ха-а-ше будита.
— Понял, — промолвил Эмиль и опустил треногу на траву, отчего она сразу же пожухла.
— Лучше б на весу держал, а то траву погубил, — выпалил Дэни, шагнув к треноге, отчего создалось впечатление, что он хочет поднять ее.
— Э-э, така ни нада, ру-ука бо-о-лна будита, така низя, — взволнованно промолвил Ван-Ян, выкинув вперед руку. — Та-а-ва, паца-а-на Дэни, ни умиата, тра-а-ва будита жи-и-та. Та-а-ва си-и-ла во-о, — продолжил он, показывая крепко сжатый кулак. Затем, закинув рюкзак за спину и широко улыбнувшись, подхватил втянутой в рукав фуфайки рукой треногу и, размахивая ею на весу, направился в сторону Зенковки.
Братья удивленно посмотрели друг на друга, мол, смотри, как все просто решается, и последовали за ним. Достигнув окраины села, китаец остановился, чтобы попрощаться: ему надо было идти на МТС, а братьям — продолжить путь до дома. Перед тем как распрощаться, охотники договорились завтра с утра пойти в степь за остальными капканами и заодно расставить освободившиеся на другие норки.
Когда братья подошли к дому, то застали у колодца Бику, набиравшую воду.
— А-а, мои охотники возвращаются, — бросила она им навстречу, улыбаясь, — но что-то добычи не вижу. Неужели вас постигла неудача? И это при том, что с вами главный китайский охотник был.
— Ма-ам, мы поздно пошли, всего трех сусликов поймали, — как бы извиняясь, ответил Дэни. — Но завтра с утра пойдем и...
— Почему с утра? — недоуменно спросила Бика, прервав сына.
— Мы капканы на ночь оставили, их надо пораньше осмотреть и установить другие, а для этого еще нужно новые норы отыскать, — пояснил Эмиль.
— И китаец с вами пойдет?
- Да, это же его капканы, - ответил Эмиль.
— А шкурки он себе забрал?
— Об этом мы не гово... —как-то растерянно начал Дэни, глядя на брата.
— Как не говорили? — прервал его Эмиль, — говорили. Ван-Ян сразу сказал, что, когда поймаем достаточное количество, то сможем их шкурки за деньги продавать какому-то заготовителю.
— Не какому-то, а тому, кто в Бель-Агаче волчьи и лисьи шкуры принимает, - улыбнулась Бика.
— Он что, только этим и занимается? — удивился Дэни. — Только этим, — ответуточнила Бика, — к нему несут с разных сел района. — А много он платит за одну шкурку? — поинтересовался Эмиль, посмотрев на брата, который приложился к ведру и жадно пил. — Видно, достаточно, если люди идут к нему. Вашему отцу за две волчьи шкуры он заплатил хорошие деньги. Вы разве не помните? — ответила Бика, с интересом поглядывая на припавшего к ведру сына. И, дождавшись, когда тот оторвется, продолжила: — Вижу, вы у китайца сытно поели. Надеюсь, не выпрашиваете у него еду?
— Нет-нет, мама, — поторопился с ответом Эмиль, — просто суп был пересоленный.
— Ну да, он обычно не жалеет соли, когда готовит еду, и потому так захотелось пить, — поддержал брата Дэни, шумно выдохнув.
— И ты тоже наелся? — обратилась Бика к старшему сыну.
— Да, я ел, но мне не показался суп таким соленым.
— Повезло нам с этим китайцем, чувствуется, что очень доброй души человек, — произнесла Бика, берясь за ручку ведра.
— Ма-ам, давай мы, заодно посмотришь, какие мы сильные стали, — предложил Эмиль, перехватывая ручку ведра.
— Не надо, оно же полное.
— Ма-ам, отпусти, мы сможем, — настоял Эмиль, кивнув брату, который немедля подскочил к нему и тоже ухватился за ручку ведра. И братья легко понесли его в дом.
«Надо же, и в самом деле как-то незаметно окрепли за зиму, — подумала Бика. — Выходит, что им на пользу пошла дружба с китайцем. Надо об этом мужу рассказать», — решила она, шагая за сыновьями.
К началу рабочего дня братья уже были у Ван-Яна. Пока тот передавал раздатчице кастрюли с приготовленным им борщом и котлетами, они успели натаскать на кухню воды и дров, а затем пошли к сараю, на стене которого ранее заметили прибитые шкурки.
— Смотри, как он их растянул, — бросил Дэни, подходя к сараю.
— Вижу, не без глаз, — хихикнул Эмиль, — они так быстрее, наверное, подсыхают.
— О-о, тут и вчерашние прибиты, — воскликнул Дэни.
— Да, они еще мягкие, а эти словно картонные, — заметил Эмиль, коснувшись пальцем нескольких.
— Их скоро нужно будет снимать, а то могут скукожиться. Помнишь, что стало с коровьей шкурой у нашего соседа.
— Это оттого, что он держал ее свернутой, а надо было растянуть, вот тогда и не скукожилась бы. И вообще, откуда слово такое противное взял?
— У жены нашего соседа и взял, — усмехнулся Дэни. — Она все кричала: что ты наделал, что ты наделал, она же скукожилась, она же скукожилась, теперь за нее никто гроша ломаного не даст.
— Вот поэтому дядь Ван и прибивает шкурки на стену, — усмехнулся Эмиль.
— Правильно, когда высохнут, они будут как картонные листы, хоть складывай, а потом неси этому, как его... — начал вспоминать Дэни, потирая затылок.
— Заготовителю, — снисходительно бросил Эмиль.
— Ну да, заготовителю, мол, бери и гони деньги, — закончил фразу Дэни.
— Нам тоже придется так делать.
— Придется, только где взять гвозди.
— Сначала о капканах подумай.
— Давай с дядь Ваном посоветуемся, — предложил Дэни.
— Давай, — согласился Эмиль.
— А вот и он, — почти воскликнул Дэни, увидев вышедшего из кухни Ван-Яна.
— Только не сейчас, лучше потом, когда научимся сами ловить, — посоветовал Эмиль.
— Хорошо, можно и потом, — буркнул Дэни и развернулся в сторону стоящего у входа на кухню китайца, за спиной которого виднелись рюкзак и связка капканов.
— О-о, он уже собрался, пойдем, — выпалил Эмиль, и они быстро зашагали к китайцу.
Ван-Ян же, махнув братьям рукой, мол, следуйте за мной, не спеша направился в степь. Братья бросились за ним. Нагнали они его уже на выходе со двора, и пошли рядом.
— Сонца у-у-у жа-ако будита, — нараспев протянул китаец, бросив короткий взгляд в безоблачное небо. — На-а-да то-о-пица, сусли-и-ка капкана жа-а-ко будита, она уми-ат будита. Та-а-да мяцо ку-у-шат ни-и-зя будита. Ваша эта понимата?
— Вы имеете в виду торопиться к ночным капканам, в которые могли попасть суслики? — уточнил Дэни.
— О-о, та-а, ночи-а-ная капкана, — широко улыбнулся Ван-Ян и зашагал быстрее.
— Давайте я понесу капканы, — неожиданно предложил Эмиль, бросив взгляд за спину Ван-Яна, где болталась связка капканов.
— Очина ха-а-ше, — одобрительно кивнул тот и, ловким движением стянув ее из-за спины, протянул Эмилю.
Спустя каких-то пятнадцать минут осталось позади последнее станционное строение, и спутники вышли в степь, еще жившую ночной прохладой. Буйно растущая зеленая трава местами оставалась в каплях утренней росы, которые светились в солнечных лучах, словно бриллиантовые градинки. Но постепенно под давлением все более разогревающегося солнца прохлада помаленьку начала отступать на запасные позиции, под крону разрастающейся травы. Но и на этих позициях вряд ли ей удастся долго продержаться, так как горячее дыхание солнца достигнет ее и там.
Скоро спутники пришли на место, где на ночь были оставлены капканы. К своему большому удовлетворению, в шести из них нашли добычу. В живых, правда, были только два зверька. Мертвых ошкурили, а тушки по предложению Дэни похоронили. Первого живого суслика умертвил Ван-Ян. Правда, сначала он предложил это сделать Эмилю, который, к немалому удивлению брата, постарался, но не смог — не хватило сил. Тогда Ван-Ян показал, как можно умертвить суслика ножом. И сделал он это легко, резким движением воткнув лезвие ножа в самое сердце через грудину около левой ножки. Второго суслика таким же образом умертвил Эмиль, после чего китаец, похлопывая его по спине, воскликнул:
— О-о-о! Твоя очена ма-ла-деца. Те-пе-а твоя мо-она мно-о-га сусли-ика ла-а-вита и куашата и шку-у-ка пода-а-вата. Очена ма-ла-деца Эмиля. Затем медленно, чтобы братья могли запомнить последовательность его действий, освежевал сусликов, раскладывая куски мяса на одну из шкурок, которую тут же растянул на траве. На вопрос наблюдавшего за ним Дэни, можно ли приготовить шашлык из сусличьего мяса, объяснил, что в таком случае не удастся обжарить куски мяса в жире и добавить снадобья, которые придают им особый вкус.
— А-а, понял, — протянул Дэни. — Для шашлыка нужны настоящие дрова, а карагач сгорает в пепел, — заметил Эмиль.
— Ты прав, шашлык без углей не получится, — поддержал брата Дэни, глядя на то, как китаец достал из рюкзака и укрепил на земле треногу.
— Может, и получится, но будет пахнуть дымом, — сморщился Эмиль.
— И прошлогодней травой, — добавил, улыбнувшись, Дэни.
Прислушавшись к тому, что говорили братья, Ван-Ян, рассмеявшись, произнес: — Угаля шашли-и-ка низя, чёа-а-на будита. Угаля мя-аса низя, о-о плёха-а будита.
— Мы говорим об углях, которые остаются, когда дрова сгорают, — выпалил Эмиль, догадавшись, что китаец говорит о каменном угле.
— А-а, — широко улыбнулся Ван-Ян и, ставя на треногу сковородку, добавил: — Моя эта понимата, но-а скава-а-одка мя-аса кусна будита. Сичаса на-а-да пажа-а дела-а-та.
Поняв, что он собирается развести огонь под сковородкой, Эмиль побежал к зарослям карагача, бросив брату на ходу: — Я за дровами, а ты траву собери.
— Э-э, ма-ла-деца, Эмиля, ха-ашё понимата, что-а пажа-а нада, — улыбнулся Ван-Ян, проводив его довольным взглядом, а затем, увидев, как Дэни торопливо сгребает в кучки прошлогоднюю траву, продолжил: — Дэни мала-деца, твоя хаоши паца-а-на.
Пока Ван-Ян мыл и складывал в сковородку куски сусличьего мяса, а Дэни собирал траву, Эмиль вернулся, волоча за собой более десяти сухих веток карагача. Пристроив их рядом с треногой, он молча уложил и уплотнил под сковородкой небольшую охапку сухой травы. Затем не без труда наломал карагачевых веток длиной в локоть и положил их поверх травы. Китаец, который нет-нет да поглядывал за действиями Эмиля, иногда одобрительно кивая, достал из кармана фуфайки коробок спичек и протянул ему, мол, теперь поджигай.
— Может, я запалю? — неуверенно предложил Дэни, сопроводив взглядом движение руки китайца с коробком.
— Не надо, я сам, — сказал Эмиль, уже взяв в руки коробок, — а то еще руку опалишь.
— Можно подумать, я до этого спичек не видел, — обиженно бросил Дэни.
— Не обижайся, в другой раз ты разожжешь, — улыбнулся Эмиль и чиркнул спичкой о торец коробка с серой, отчего она шумно вспыхнула рыжим огнем.
— Я вовсе не обижаюсь, — примирительно промолвил Дэни, глядя на то, как тот осторожно поднес ее к траве.
— Вот здорово, — воскликнул Дэни, — надо же, сразу заполыхала.
— Ничего удивительного, она сухая, потому и заполыхала, — деловито заметил Эмиль, придавив к траве ветки карагача.
— Понимаю, но все-таки интересно, — обронил Дэни, завороженно глядя на рвущиеся к веткам карагача в обнимку с сизым дымком языки оранжевого пламени.
— Сейчас уткнется в днище сковородки, тогда и начнется самое интересное, — весело промолвил Эмиль, бросив взгляд на Ван-Яна, будто желая получить подтверждение своей правоты.
Китаец лишь кивнул головой, мол, так оно и будет, а затем, взяв у того спички, взамен протянул ему ножик, жестом показав, что им надо будет переворачивать куски мяса на сковородке. А сам, прикрыв глаза и еле слышно напевая свою извечную песенку, завалился на бок, подтянув под голову рюкзак, показывая тем самым, что с этого момента братьям самим придется готовить жаркое. Правда, через некоторое время, когда в сковородке начал потрескивать жир, он передал Дэни бутылочку с приправой, показав пальцами, что ее надо сыпать щепотками. Братья работали дружно: Эмиль обжаривал кусочки мяса, периодически переворачивая их, а Дэни при этом умудрялся ловко присыпать их щепотками приправы.
Ван-Ян, наблюдавший эту картину, заключил для себя, что братья быстро постигают его житейскую науку выживать и через каких-то пару свободных от школы дней смогут уже самостоятельно добывать сусликов. Осознание этого ему доставляло удовольствие, так как он был уверен в том, что взрослые обязаны помогать детям стать на ноги. В свое время ему тоже помогли старшие, и то, что он делал для братьев, было своего рода данью своему непростому прошлому. «Пусть это происходит не там, — рассуждал он, — где прошло мое детство, и этот поступок не станет известен тем достойным людям, которые учили меня, но передаваемое умение выживать наверняка сохранится в братьях, и когда-нибудь они, так же, как и я, передадут его другим, кто в этом будет нуждаться. Может быть, при этом вспомнят меня добрым словом, ведь слово имеет свойство жить вечно и преодолевать любые расстояния, пронзая насквозь все препятствия, поскольку является основой жизни...»
Но слова Эмиля:
— Дядь Ван, кажется, жаркое готово, — отвлекли его от нахлынувших мыслей, и он, присаживаясь, произнес:
— Мала-а-деца, та-а-да да-а-вайа еста.
— Сейчас поставлю сковородку на землю, — бросил Эмиль, аккуратно оборачивая ее ручку тряпкой.
— О-о, мала-а-деца, на-а-да ставита туд-а-а, — крякнул китаец, присаживаясь.
— На траву не ставь, а то загорится, — выпалил Дэни, отгребая остатки травы от разостланной Ван-Яном салфетки с тремя кусками хлеба.
— Мала-а-деца, Дэни, па-а-жа-а ни нада, — хихикнул китаец и начал разливать чай из термоса в кружки, которые только что достал из рюкзака.
Закончив есть и закопав в землю сусличьи внутренности и косточки, они продолжили охотиться. Сегодня они больше обычного ходили по степи, порой присаживаясь отдохнуть и попить чаю. Ван-Ян, часто останавливаясь то у цветка, то у кустика травы, подробно, как и вчера, рассказывал братьям об их полезных свойствах, способах сбора и хранения, а иногда интересовался, насколько они запомнили его рассказ. И очень радовался, когда те демонстрировали свои новые познания.
Вернулись охотники на околицу села уже под вечер. Сегодняшний день оказался для них поистине удачным — они добыли девять шкурок. Шесть из них Ван-Ян вручил братьям, посоветовав при этом сегодня же прибить их к стене.
Затем со словами: « Эта тибя нада ота дядь Ван, лавита сусли-ика ха-а-шоа», — неожиданно протянул Эмилю связку из четырех капканов. И после короткой паузы, легко хлопнув Дэни по плечу, добавил: «Эта ножи-и-ка-а и спи-и-чка-а тибеа нада. То-о-ка дома-а па-жа-а делата ни нада. Твоя эта понима-а-та?».
Удивленные его щедростью, братья залепетали, мол, спасибо, дядь Ван, вы и так для нас много сделали, а еще свои капканы и ножик отдаете, на что Ван-Ян, показав рукой на капканы и ножик, коротко пояснил:
— Вана така нада, — и, легонько подтолкнув братьев в сторону виднеющегося вдалеке их дома, направился на станцию.
— Спасибо, дядь Ван, спасибо! — крикнули ему вдогонку почти одновременно братья, и пошли домой. Китаец на какое-то мгновение остановился, как бы решая, что ему в ответ сказать, а потом, махнув им пару раз рукой, громко произнес:
— Эмиля, Дэни, за-а-вта обеда ваша кухня хадите-а, нада вада, дло-о-ва.
— Мы обязательно придем, когда Эмиль вернется из школы, — крикнул Дэни.
— Хо-о-шо, дядь Ван будита кухня, — так же громко бросил через плечо Ван-Ян и быстрее зашагал.
Возле дома братьев уже дожидалась Бика.
— Что-то вы сегодня долго? — бросила она им навстречу. — Я даже начала волноваться.
— А чего, ма-ам, волноваться? Сейчас не зима, чтобы мы могли в метель угодить, — как-то по-взрослому ответил Дэни, бросив взгляд на брата.
— Охо! Вижу, сегодня вы с добычей, мои маленькие охотники, — промолвила она, глянув на шкурки, которые начал ей демонстрировать Эмиль.
— Да еще капканы откуда-то взялись.
— Это дядь Ван мне подарил, — весело заметил Эмиль.
— А мне ножик и спички, — поспешил вставить слово Дэни.
— Сынок, ножик, вроде, понятно, а вот спички...
— Ма-ам, спички нам тоже нужны, — перебил Бику Эмиль, который испугался, что брат расскажет матери о сусличьем жарком, что она могла не воспринять, так как никто из ее родственников никогда не ел мясо зверьков.
— Но для чего? — удивленно переспросила она.
— Выкуриваем сусликов из нор, — нашелся с ответом Дэни.
— Понимаешь, заталкиваем в нору сухой травы и поджигаем, а суслик тут как тут.
— А вы?
— А мы хвать его и ножиком чик-чик, — рассмеялся Дэни, держа в руке подарок китайца.
— Не жалко?
— Жалко, мам, но себя еще больше жалко, — сухо обронил Эмиль. — Дядь Ван говорит, что надо один раз решиться, потом шкурки будут и деньги будут.
— Я бы, наверно, не смогла, — задумчиво промолвила Бика. — Хотя, кто его знает, при нашей жизни все может быть.
— Мы тоже думали, что не сможем, — произнес Эмиль, — но смогли.
— Ты хочешь сказать, что... — не договорила дрогнувшим голосом Бика.
— Ма-ам, ты что? — сочувственно промолвил Эмиль, а затем уже твердым голосом добавил: — Если б я курицу зарезал, ты бы сказала, молодец, а суслика зарезал, почти плачешь.
— Да не плачу я, просто обидно, что моим мальчикам приходится убивать живых существ.
— Вот улучшится наша жизнь, и мы оставим этих сусликов в покое, а пока нам нужны их шкурки, — немало удивив своей решительностью Бику, промолвил Дэни.
— Ну ладно, мои охотники, что будете делать с этими-то? — спросила она, указав пальцем на шкурки в руках Эмиля.
— Их надо к стене сарая прибить, а то скукожатся, но у нас нет гвоздей, — пояснил Эмиль.
— Вы идите к сараю, я сейчас принесу молоток и гвозди, — улыбнулась Бика. — Правда, они необычные, их Эли подобрал около кузницы, где лошадей подковывают.
— Главное, чтобы были острые, — растянул губы в улыбке Эмиль и, кивнув брату головой, мол, пошли, направился к сараю, будучи уверенным в том, что возникшие было у матери сомнения относительно охоты ее сыновей на сусликов отпали.
— А почему ты сказал, чтобы они были острые? — спросил у него шагавший за ним Дэни. — Их же в саман надо забивать.
— Не мог же я промолчать, вот поэтому и сказал.
— Мала-а-деца, паца-а-на Эмиля, — хихикнув, промолвил Дэни, толкнув брата в спину.
— Ты тоже мала-а-деца, паца-а-на Дэни, — ответил ему в тон Эмиль, — насчет дыма здорово придумал. — А потом, словно опомнившись, добавил: — А ведь это хорошая идея, можно будет не дожидаться, когда суслики в капканы попадутся, а выкуривать их из нор.
— Давай завтра скажем об этом дядь Вану?
— Давай, — согласился Эмиль и, остановившись у стены, стал неторопливо разворачивать шкурки.
Тем временем пришла Бика с молотком и бывшими в употреблении четырехгранными подковными гвоздями, которые, к радости братьев, Эли ранее уже выправил. И им не составило труда даже при быстро наступающих сумерках распять на стене шкурки. Поблизости от них на один из гвоздей они повесили и связку капканов. Затем по настоянию матери тщательно помыли руки и зашли в дом.
Бика все это время смотрела на своих сыновей, находя их действительно повзрослевшими. С одной стороны, она радовалась этим переменам в них, с другой стороны, страдала, что они мало видят той счастливой поры, которая называется детством. Это немало ранило ее нежное материнское сердце, но она ничего здесь поделать не могла и продолжала страдать, ясно осознавая, что суровая здешняя жизнь вытолкала ее детей для выживания в степь...
Когда Эли вернулся домой, братья, уставшие за день, уже спали крепким сном.
— Набегались, что ли? — шепотом спросил он у Бики, удивленный тем, что те так рано легли.
— Да, целый день были в степи, — улыбнулась Бика.
— Шесть шкурок принесли и прибили к сараю сушить.
— Молодцы, — коротко заметил Эли, присаживаясь за стол.
— Молодцы-то молодцы, но старший говорит, что он сусликов резал, — несколько эмоционально произнесла Бика.
— Понятное дело, с живых-то шкурку не сдерешь, закусают, — улыбнулся Эли. — Так что он действовал правильно. Суслики — это тебе не курочка или овца. Это зверьки, которые немалый урон наносят урожаю.
— Я об этом знаю, но наши ребята еще маленькие, а этот китаец учит их... — не договорила Бика, видно, не желая произносить слово убивать.
— Бика, ты рассуждаешь, как мать, которая хочет оградить своих детей от таких страшилок. Но пойми, в нынешнее время это является жизненно важной необходимостью, и китаец учит их тому, что освоил, борясь за свою жизнь. Помнишь нашу первую здешнюю весну?
— О чем ты, разве такое забудешь? — невольно вздрогнула Бика, вспомнив, как в Зенковке от голода и холода люди гибли целыми
семьями.
— Ты права, это невозможно забыть, так что пусть мальчики продолжают осваивать степь.
— Знаешь, китаец подарил им несколько капканов, ножик и спички.
— Прекрасно, вернут, когда заработают на свои, — пошутил Эли и после короткой паузы, за время которой успел отпить из стакана, продолжил: — Только не пойму, зачем им спички. — Дэни на такой же мой вопрос сказал, что иногда они выкуривают сусликов из нор.
— Может быть, но я спрошу у Вана.
— Обязательно спроси, а то, не дай бог, устроят пожар в степи.
— Мы осенью, перед пахотой столько сушняка пожгли, но от этого степь стала только плодородней. — Так это вы, а здесь мальчишки.
— С ними Ван, а при нем особо не забалуешь. Это с виду он такой неказистый, а так — мужик, если что, может по хряпалке так съездить, что мало не покажется.
— Да куда ему? — прыснула Бика.
— Как бы то ни было, но одного распоясавшегося после водки мужика с МТС одним ударом так свалил, что потом женщинам из столовой пришлось откачивать его холодной водой.
— Не представляю, как он такое мог сделать.
— Я сам того не видел, но рассказывали, что он то ли пальцами, то ли кулаком ткнул куда-то в живот буяна и тот завалился на пол.
— В народе не случайно укоренилась поговорка о том, что в тихом омуте черти водятся, — улыбнулась Бика. — Может быть, он и наших мальчиков научит драться.
— Достаточно будет того, что он научит их разбираться в травах.
— Не знаю, как насчет трав, но сусликов резать уже научил. Слышал бы ты, как Эмиль спокойно рассказывал, как он убил суслика.
Поговорив еще некоторое время, супруги легли спать. С зарей им предстояло идти на работу...
Незаметно прошла весна, а за ней в степь шумно вторглось знойное лето. Братья по-прежнему помогали Ван-Яну на кухне и вместе с ним, а то и без него, часто ходили в степь. К этому времени они уже познакомились с заготовителем из Бель-Агача, которому регулярно продавали шкурки, а вырученные деньги откладывали в домашнюю копилку. К концу июля Эмиль и Дэни, по выражению Ван-Яна, стали хорошими ловцами сусликов и других степных зверьков, которым в степи не было счета. Он также научил братьев ловить даже осторожных барсуков и вытапливать их жир. Они собирали его в бутылки и продавали тому же заготовителю как средство для лечения простудных заболеваний. К середине августа братья сумели увлечь охотой на сусликов и нескольких мальчиков из других семей переселенцев.
Как братья ни скрывали от родителей то, что они едят сусличье мясо, но этот факт стал достоянием Бики — проговорился один из свежеиспеченных охотников. Она была расстроена этой новостью, но не стала ничего говорить сыновьям, когда те вернулись из очередной вылазки в степь. Но как только пришел с работы Эли, почти плача рассказала ему, что братья едят сусличье мясо, что никоим образом не укладывается в ее голове, и она не знает, что делать. Дождавшись, когда жена закончит свой эмоциональный монолог, Эли произнес:
— Я давно знаю, что они едят мясо сусликов, Ван рассказал.
— Но почему ты не запретил? Ведь в нашем народе не принято есть грызунов? — горячась, выпалила Бика.
— Потому что увидел, что это пошло им на пользу, — улыбнулся Эли. — Ты разве не замечаешь, что они стали сильнее, чем были, и, главное, сыты и здоровы. А относительно того, принято или не принято в народе, скажу, когда формировались эти правила, никто даже близко не допускал, что нас постигнет такое страшное будущее, что в эти послевоенные годы десятками, сотнями, тысячами будут умирать от голода наши дети. Так что, Бика, не сокрушайся, делай вид, что не знаешь. Это будет правильно. Если придет время, когда мы с тобой сможем поставить на стол сытную и разнообразную пищу, они сами откажутся от сусличьего мяса. А пока смотри и радуйся, что наши сыновья здоровы и жизнерадостны.
— Но они же и других мальчиков научили... — не договорила Бика.
— Вот и хорошо, выживут и они, — улыбнулся Эли.
— А если их родители станут обвинять нас?
— Скажем, пусть не едят, их же силком никто не заставляет, — в очередной раз улыбнулся Эли, а потом, после короткой паузы, добавил: — Наоборот, будут благодарны.
— Ты думаешь?
— Даже не сомневаюсь. Ведь их мальчики до последнего времени ходили по селу от дома к дому, словно тени, нередко падая в голодные обмороки, а тут носятся по степи, как сайгаки.
— Спасибо, что объяснил, а то могла все испортить, надо же, совсем растерялась, — всхлипнула Бика, — а ведь наши сыновья через этого китайца узнали, что степь может помочь выжить, и, главное, стали нам помощниками.
— К тому же ребята поверили в себя, в свои силы и расправили плечи. Теперь они смогут противостоять и капризам этой же степи.
— Ты, как всегда, прав, Эли, — промолвила Бика, вновь еле слышно всхлипнув.
— Ты только, пожалуйста, без слез, а то мальчиков напугаешь, — посоветовал Эли, нежно взглянув на супругу.
— Не напугаю, — улыбнулась она, обнажив при этом ровный ряд белых зубов. Затем, после короткой паузы, несколько удрученно добавила: — Думаю, теперь наших охотников вообще ничем не напугать.
— Да, они возмужали, — подчеркнул Эли, поняв подтекст последней фразы жены. — Хорошая еда и нетяжкая работа поспособствовали этому, но больше всего их степь подтянула, ведь за день они не менее десяти километров наматывают.
— Неужели так много?
— Может, и больше, по крайней мере, Ван так сказал.
— Вот поэтому они сразу и ложатся спать.
— Скорее всего, да, но это им только на пользу идет, — заметил Эли и, достав из кармана небольших размеров складной нож, продолжил: — Купил специально для наших охотников, хотел удивить, но теперь придется это сделать утром.
— Вот обрадуются, — промолвила Бика, бросив взгляд в дальний угол комнаты, где спали братья.
— Я еще капканы куплю, пусть будут свои.
— Вижу, ты хочешь, чтобы мальчики основательно занялись этим промыслом.
— Почему бы и нет, ведь охота мальчикам реальные деньги приносит.
— Ты прав, они уже кое-что накопили. Собираются валенки и пальто к зиме покупать, — сообщила мужу о затее братьев Бика.
— Молодцы, а я думал, потратят на пряники и конфеты.
— Куда там, оказывается, у них с самого начала такие планы были.
— Бережливые, это хорошо, значит, понимают, в каком напряжении мы живем, — делая ударение на каждом слове, произнес Эли.
— Понимают, если так поступают, — согласилась Бика. — Только жалко мне их, они станут взрослыми, так и не увидев детства.
— Время на детство им выпало тяжелое, может, потом удастся наверстать упущенное. По крайней мере, очень хочется этого.
— В этой степи?
— Дорога жизни, Бика, делает неожиданные повороты. Поэтому я очень надеюсь, что казахстанская степь окажется к нам и нашим детям более благосклонной.
— Дай-то Бог.
Они еще долго говорили о степи и как переселенцы шаг за шагом раскрывают ее тайны, а потом легли спать. С утра нужно было вновь впрягаться в тяжкий крестьянский труд...
Быстро промчались шумные и веселые августовские дни, и сентябрь нагрянул в Зенковку вместе с серыми тучками, гонимыми верхними ветрами с северных краев, отчего ночи стали прохладными, а утра росистыми. Умолкло голосистое пение жаворонков, которые еще неделю назад устраивали в ковыльной степи шумные концерты. Умчались на юг быстрокрылые ласточки, даже не попрощавшись с приветливыми сельчанами. Послышались в вышине прощальные курлыканья журавлей, улетающих в теплые края, выстроившись в серебристые клинья.
В один из таких дней, под самый вечер, Ван-Ян вышел со двора столовой и по укоренившейся привычке пошел побродить за околицей. Так он поступал во все времена года, невзирая на дождь или снег. Только буйство метели могло заставить его изменить этой привычке. Он ступал медленно, заложив руки за спину, как это обычно делают пожилые люди, углубившись в какие-то мысли. Может быть, в эти минуты он вспоминал о своей прошлой жизни или просто прислушивался к биению пульса степи, к уже ощутимым отголоскам шагов приближающейся грозной зимы со снегами и лютыми ветрами. Вполне возможно, что так оно на самом деле и было, но китаец неожиданно остановился, заметив возвращающихся из степи мальчиков, впереди которых шли Эмиль и Дэни.
Мальчики о чем-то оживленно говорили, бурно жестикулируя.
Ван-Ян, как многоопытный ловец сусликов, конечно, понял, что те делились впечатлениями от охоты на прожорливых степных зверьков. «Молодцы, хорошо усвоили школу выживания в этой промерзающей зимой до скрипа на многие километры, а летом пылающей адовым жаром в объятиях огненных ветров и смерчей степи. Степи, которую невольные переселенцы часто называют неприветливой и голодной вселенной. Но живут, точнее сказать, выживают в своих наспех построенных лачугах, превозмогая каждодневные утраты и нешуточные ее капризы, научившись на месте неуступчивого ковыля выращивать первые целинные урожаи пшеницы, подсолнуха, проса, овса и картофеля. Дается это им большими трудами, так как привыкшая к вековой вольности ковыльная степь не желает раскрывать богатства своих недр. Но дети, почувствовав, что в степи можно добыть пищу, не хотят ждать урожаев, а идут в нее, кутаясь в этот самый ковыль, чтобы немедля утолить свой голод. И потому вряд ли братья и их товарищи, которые ходят за ними гуськом, ее назовут голодной вселенной. Уж они-то наверняка усвоили, что она может накормить и одеть любого, кто готов внимательно прислушаться к ее своеобразному дыханию и понять» — заключил он, проследив взглядом за мальчиками, пока те не скрылись за домами села…
ИМХАТИ
Семипалатинск,
октябрь 2013 г.