Откровения Иван Иваныча
(из ранее написанного «в стол»)
Весна в столицу, как впрочем, и уходящая на покой зима, заметшая улицы небывалыми снегами, пришла неожиданно. По крайней мере, так провещали столичные коммунальщики, для которых любые осадки, будь то теплый дождь, тополиный пух, град и тем более снег – всегда явления непредсказуемые. Конечно, горожане знают, что они лукавят, но не сердятся на этих отчаянных выдумщиков, старающихся таким образом прикрыть свою, как минимум, неорганизованность.
Как бы то ни было, весна полыхнула ярким заревом, отчего в моей восприимчивой к обновлениям душе стало несколько радостней. И я, сверяющий свои поступки и не поступки с ее подсказками, мол, это вечно, а это преходяще, это морально, а это нет, ощутил, словно нежное дыхание матери, дуновение южных ветров, несущих на своих мощных крылах долгожданное тепло. Но, чтобы не упустить ни менее прекрасные ощущения, связанные со столичной зимой, изрядно потоптался по серому насту во дворе дома, дыша еще морозным воздухом, припахивающим то ли прелостью, то ли химическими отходами с главной столичной реки, то ли обычным уличным смогом великодержавного мегаполиса. Затем, не торопясь, рассматривая на стенах подъезда цветные граффити местных рисовальщиков, поднялся в свою скромную обитель на четвертом этаже обычной «хрущёвки» (типовой блочный дом своего времени, в котором, по определению классика сатиры и юмора Райкина или кого-то из его коллег по тому же цеху, бывший глава советской страны Никита Хрущев, решая извечно сложный жилищный вопрос сумел объединить туалет с ванной, но потолок с полом – не успел). И, приняв прохладный душ, юркнул в постель, отказавшись даже от пятидесяти граммов элитного коньяка, подарка кавказских друзей, которые я выпиваю по совету одного из светил отечественной медицины для профилактики всех существующих на свете недугов (на этот счёт, конечно, есть большие сомнения, поскольку другому правителю нашей великой страны они не помогли и он...).
Как только моя голова коснулась подушки, тут же уснул, не успев даже пожелать себе ярких снов, а хотелось бы их увидеть, ибо в нашей скоротечной жизни, насыщенной черно-белым цветами, ничего подобного узреть просто невозможно, поскольку желчь и ревность съедают любые ростки светочи. О, как точно выразилась великая Марина Цветаева на этот счет, когда в своем стихотворении «На смех и на зло…» в сердцах изрекла, что легче под одеждой скрыть свободолюбивого лисенка, чем утаить… ревность…! - эту свойственную особенно человеку чудо-страсть.
Ну, ладно, не буду отвлекаться. Лучше возвращусь к тому, что уснул. На самом же деле, что потом произошло или не произошло, оставили у меня сомнения, а имело ли это место на самом деле. По крайней мере, я до сих пор не могу понять, сие было во сне или наяву. Хотя, говоря по совести, это и неважно, ведь чего только в нашей ускорившейся до «не могу» жизни не происходит такого, что человек, будучи в полном сознании, не может уверенно отличить быль от небыли: уж извините, таковы реалии современного бытия.
Таким образом, как показалось или это было на самом деле, мне позвонил Иван Иваныч, с которым мы проработали вместе ни один год в некогда существовавшем федеральном ведомстве (поскольку такая судьба в последние годы постигла ряд таких ведомств, а иные, насупившись, точнее сказать, напыжившись от неизвестности, ожидают своего часа, не стану приводить его название). Считайте, что все это происходило не с нами и не здесь. Да и люди, о прототипах которых вы узнаете, прочитав откровения Иван Иваныча, живут в другом городе, а может и в другом измерении.
Если быть точнее, с Иван Иванычем мы работали вместе до того самого дня, когда это ведомство неожиданно для многих упразднили, а на его остове создали более важное с целью спасения погибающего от странной напасти народа (кстати, упраздненное ведомство создавали десять лет тому назад, чтобы спасти тот же народ от другой напасти).
Не мало тогда бывших сотрудников ушедшего в небытие ведомства перешли в другие, а иные остались служить в том же доме, но уже под новой вывеской. Иван Иваныч тоже остался, многозначительно изрекши, что не станет менять маршрут поездки на работу из-за очередной перекройки верхами системы правоохранительных органов.
Сразу оговорюсь, я не собираюсь даже пытаться писать о том, что явилось причиной столь масштабных расходов и грандиозной работы госаппарата по упразднению и учреждению… Мне собственно это и ни к чему. Тем более, этих преобразований во имя и во славу я ни коем образом не касался. Да и кто меня, этакого непросчитанного и неразгаданного, а потому и непонятного провинциала, от которого к тому же веяло духом якобинцев, к ним допустил бы.
Если кому-то эта тема интересна, могу посоветовать обратиться к глубоко и всесторонне ее знающим людям. Таких в стенах даже нового ведомства не сложно найти, особенно, если вы понаблюдаете за поведением его сотрудников, так сказать, бальзаковского возраста (ничего, что французским романистом сказано о женщинах) в один весенний день, который считался днем рождения бывшего. Скажу откровенно, в этот день они собираются в кружок в каком-нибудь дальнем кабинете и, ностальгически поглядывая на извлеченную из запасников атрибутику почившего в бозе, поднимают чарки в его память.
Без тени сомнений могу сказать, что наиболее ярким представителем сей когорты неугомонных является и Иван Иваныч. Вот они-то и знают о том, что и как произошло. Я лишь догадываюсь, да и то, наслушавшись в свое время все тех же осведомленных, почему упразднили в целом, как говорят, успешное ведомство.
Речь, как уже выше было отмечено, конечно, не об этом. Да и зачем ворошить давно прошедшее, лучше уж вернуться к моему сну или не сну, точнее звонку многоопытного Иван Иваныча, который неспроста меня, известного в недалеком прошлом среди части местных правоприменителей как Саныч, решил одарить своим вниманием. Да, признаюсь, я несколько напрягся, услышав в трубке его до боли знакомое: «Ал-ле, привет, это я, твой дорогой Иваныч».
Конечно, я сразу и без этой фирменной фразы, узнал его, и готов был ответить, что непомерно рад слышать и всякое тому подобное. Но он был в своей стихии и потому без каких-то там оговорок продолжал:
- Извини, дорогой Саныч, если отвлек от дел, но ты понимаешь, мне надобно с тобой поговорить, очень надо, ну просто задыхаюсь от утери возможности каждодневного общения с тобой. И потому сейчас, немедля отворачиваюсь от своего видавшего виды компьютера и полностью, как истинный поклонник, отдаюсь во власть Ангела-общения. Знаешь, не стану скрывать, - коротко, словно выстрелил, хихикнул Иван Иваныч, - для этого я даже отказался от предложения сокамерника вместе пообедать в одном из шикарных кафе, сославшись на то, что мне необходимо сделать очередной сверхсрочный документ на потребу большого начальника. Он не стал даже сомневаться, когда я назвал его фамилию, что этот документ вполне может заменить мне обед с высокой концентрацией холестерина. Об этом начальнике, конечно, не в прямом смысле, а его типаже я позже расскажу, ты только наберись терпения. Кстати, о кафешках. О-о, ты не представляешь, сколько их тут за последнее время развелось. Ну, буквально запрудили все пространство от Старой площади и до самого Садового кольца. И зазывают, и зазывают в них то бывшие сограждане в азиатских халатах, то китайцы в сатиновых кимоно, говорящие с бурятским акцентом, то русоволосый спортивной наружности молодой человек с претензией на роль западника в смысле, что он представляет «Кантри-кафе» на углу Покровки и Садового кольца и обещает, слава Богу, пока еще на русском языке, порадовать меломанов самым успешным синглом (главная ставка для любого исполнителя - это комментарий для тех сослуживцев, кто еще не успел освоить язык страны туманного Альбиона) некого Макро, записанным в дуэте с рэпером Нелли или вещами из свежего альбома ветерана Вилли Нельсона с яркими элементами стиля регги (один из новых стилей ямайской поп-музыки в американской интерпретации - это опять для тех же сослуживцев), то хлопцы в широченных шароварах, а то и просто длинноногие дивчины в расшитых многоцветными нитками рушниках через плечо и косами аж до самых пят. Для полноты картины не хватает лишь блондинистого генацвале в папахе и кинжалом за поясом, а так, я скажу тебе, на Старый Арбат не ходи.
Сделав короткую паузу после затянувшегося монолога, Иван Иваныч шумно набрал полную грудь воздуха, и вновь продолжил:
- Конечно, это хорошо, когда всего много, но, тем не менее, у нашего брата, в ком память об отчаянной борьбе с расхитителями госбюджета никак не отомрет, возникают всякие там вопросы, а с чего бы, да почему. Ты же помнишь, раньше такого не было. «А почему?» - спросят несведущие граждане? Да потому что мы на законном основании спрашивали у этих «открывателей», а откуда деньга-то на такое роскошество взялась. Если по праву или в наследство из-за бугра - твори и здравствуй, но, если… В общем, не буду понапрасну тратить время. Скажу лишь откровенно, что до всего этого сейчас видно никому дела нет, а если кому и есть, то… Ой, извини, не стану крамольные нынче вещи произносить, чтобы не навлечь на себя их гнев. Ты же знаешь, что те, кто кормится со стола последователей всем известного «рыженького бесенка», очень мстительны и практически ненаказуемы, если, конечно, они, в свою очередь, не переходят дорогу более серьезным в смысле обладания полномочиями дядям.
Ха-ха-ха. Скажешь, что-то опять Иван Иваныч предмет разговора словно редкие икорки поверх бутербродного масла по хлебцу размазал, и будешь, несомненно, прав. И потому, с трудом оставляя эту злободневную тему, о которой так хочется и хочется вещать, возвращаюсь к моему сокамернику-изгнаннику…
Знаете, откровенно скажу, что я, давно не слышавший этого неугомонного и заряженного всегда на балагурство и острую сатиру человека, был счастлив вновь почувствовать богатство и образность его языка. Мне неважно было о чем он говорил, лишь бы говорил, потому что выражения Иван Иваныча, облаченные в какие-то недосягаемые многим формы, просто пленили сочностью своих глаголов, а иногда специальной недосказанностью, рассчитанной на разного рода потребителей, мол, если умом вышел - оценишь, а если нет - извини: «Не по Сеньке шапка».
- Думаешь, он и на самом деле поверил? – продолжал Иван Иваныч про своего сокамерника. - Нисколько! Просто улыбнулся, глянув на синеющее за окном в решетке небо, и ушел, так как наперед знал, что все равно выставлю. И все потому, что я его начальник. Не поверишь, но я теперь шеф целого отдела, в котором прозябают порядка десяти недорослей и пяти трудяг, на которых эти недоросли успешно ездят. И ничего с этим поделать невозможно, потому что так устроена наша реальность, ха-ха-ха. Ну вот, меня опять не туда понесло. Извини, не могу иначе, больно же осознавать заскорузлость этой ситуации и не мочь ничего толкового сделать по ее исправлению. Помнишь, на заре демократизации нашей любимой при всех злоключениях страны, поскольку она наша и другой нам не надо, как бы история, эта сучка вихлявая, не кочевряжилась, был герой, который возмущенный тем, что все не так, как он задумал, шло, воскликнул, обращаясь к своему электорату, мол, вы требуете от меня, сделай так, сделай сяк, но как сделать, коль у меня руки связаны. Развяжите, и я покажу всем кузькину мать. Развязали, но, слава Богу, не до конца, а то, кто знает, чего бы еще веселого он натворил…
Затем, сделав короткую паузу, резко продолжил: - Саныч, не смейся, я маразматиком еще не стал и потому нисколько не утерял нить разговора: помню прекрасно, что говорил о своем карьерном взлете. Понимаешь, высокое начальство случайно узнало, что прожекты, доносимые ему моими прыткими (словно ребята из сказочной табакерки) шефами и в последующем излагаемые в документах, которые, кстати, мне и готовить приходилось, рождались в моей черепушке. И неожиданно для многих, особенно, для меня, расщедрилось и кинуло через пару должностей на ключевой в системе ведомства отдел. Удивительно, что оно решилось на такой шаг, хотя желающих из числа спинных, кумовских и ближних особо приближенных, было немало. Но оно все-таки решилось. И знаешь почему? Конечно, знаешь, ведь в свое время сам не раз через такие мутиловки проходил. Поэтому для тебя не будет новостью то, что сейчас скажу. Понимаешь, эти ближние и всякие там блатные, которых здесь стало, как в народе говорят, хоть пруд пруди, умеют лишь шаркать каблуками и мастерски поклоны отбивать, что японцы или китайцы по этой части просто отдыхают. Вот так, дружище.
- Поздравляю, наконец-то руководство оценило тебя, хотя при таких делах могло и чего-нибудь весомее предложить, - обрадовался я за приятеля, выбрав момент, когда Иван Иваныч сделал паузу, чтобы вздохнуть перед началом следующей тирады.
- По мне бы лучше на заслуженный отдых, но начальству виднее. На то они и начальство, чтобы думать о всех, а в реальности, лишь о себе любимых и откровенных лизунах с опахалами и, конечно, редко о горе-трудягах, без которых ему просто не обойтись. Ха-ха-ха, вот и я, словно бурлак на Волге, тяну новую лямку. Конечно, жалко, что не в паре с тобой как раньше, а так мы столько всякого хорошего сотворили бы здесь. Но ты вряд ли согласишься, ведь…
- Но почему ты так решил, а вдруг, соглашусь, если что-нибудь дельное предложите.
- Ты это серьезно? – зажегся он.
- Вполне.
- О-о, ты же асс сыска и слога и потому будешь в полной мере востребован и обласкан, - горячась, произнес Иван Иваныч.
- С сыском вроде понятно, но причем тут слог? Вы же не романы и научные трактаты пишите? Надо полагать – оперативные планы, отчеты по ним и всякое тому подобное.
- Всякое и помногу пишем, да и совещаемся бесконечно, - сухо обронил Иван Иваныч.
- Ну и что из этого, разве вы только пишите и совещаетесь?
- Дружище, «Прозаседавшиеся» революционного трибуна Маяковского бледно выглядят на фоне наших реалий. Ты помнишь это стихотворение?
- Еще бы, - рассмеялся я, - и тут же процитировал из него несколько строк, удивив самого себя: «…Обдают дождем дела бумажные/чуть войдешь в здание/отобрав с полсотни - самые важные/ служащие расходятся на заседания/...».
- Ты бы лучше процитировал последнюю фразу, когда поэт взмолился: «О, хотя бы еще одно заседание относительно искоренения всех заседаний!».
- Кстати, мне помнится, что вождь мирового пролетариата признал злободневность этого стихотворения для коммунистов, - не без гордости развил я свои познания.
- Ты прав, я даже помню высказывание Ильича на этот счет, так как в свое время использовал его при выступлении на злобу дня.
- И все?
- Нет, не все, - рассмеялся Иван Иваныч, - вождь тогда воскликнул, мол, мы находимся в одном месте у африканца, когда все время все заседают, заседают, составляют протоколы, бесконечные планы…, а при этом дело революции страдает.
- Выходит, что и его по-крупному достали эти бесконечные совещания-заседания, - поддержал я Иван Иваныча.
- Еще как?! Но должен заметить, что ни у вождя, ни у поэта не было примеров из нашей действительности, иначе, по крайней мере, Маяковский срифмовал бы что-нибудь поострее, - выплеснул Иван Иваныч в трубку и на секунды умолк, по всей видимости, находясь под впечатлением выданных им откровений.
- Однако ты меня заинтриговал, - осторожно промолвил я в надежде вызвать со стороны Иван Иваныча новый всплеск эмоций. В таком состоянии он бывал особенно красноречивым и беспощадным к объекту критики. А желание знать, что творится в стенах дома, где некогда работал, было большое. Тем более, от бывших сослуживцев, с которыми нет-нет да встречался по старой памяти, доводилось слышать кое-что сатиричное о тамошних делах. Правда, занятый своими делами не придавал им значения, мол, где только в наше затянувшееся переходное время не случается подобное. Но, зная, что устами Иван Иваныча любое рядовое событие будет преподнесено, как трагедия Шекспира, басня Эзопа или юмореска Райкина, с удовольствием продолжал слушать его бархатный с еле заметной хрипотцой голос.
- Да что тебя, дружище, интриговать, коли я сам так заинтригован, что сутками не могу затекший зад от нового кожаного кресла оторвать, поскольку надо поспевать отписываться по всяким там падающим на мою голову начальственным поручениям, указаниям, а то и резолюциям «сделай еще вчера», «сделай раньше, чем сделай вчера», - на одном дыхании выпалил Иван Иваныч, сопроводив это нервным хохотом.
- Но такое, чтобы прошедшим днем что-то сделать, да в такой серьезной конторе, ну просто ума не приложу…
- Пойми, это сплошь и рядом, - прервал он меня. - Такими сверхскоростными установками и креативом в работе у нас особо отличается один начальник (нечета многим другим), которого мы меж собой как того находчивого школьника из анекдотов Вовочкой зовем.
- Но в них речь действительно о школьнике, а вы чего-то надумали взрослого человека…, - засомневался я.
- Не торопись с выводами, для начала вспомни анекдот о том, как Вовочка ответил своей учительнице на ее весьма недетский вопрос: «Что такое светит, но не греет?».
- Не помню. Подскажи, как тот ответил? - напрягшись, спросил я, в ожидании чего-нибудь юмористичного.
- Ха-ха-ха, вполне по-взрослому: «Пятнадцать лет строго режима».
Услышанное меня настолько развеселило, что я искренно расхохотался во весь голос, представив на миг лицо растерянной учительницы, которая наверняка ожидала от мальчика любой другой ответ, но только не про тюрьму.
- Вот так, дружище и мы хохочем над далеко недетскими шутками нашего Вовочки. Так что, если не возражаешь, я продолжу прерванный твоими сомнениями монолог.
- Нисколько, - выдавил я из себя сквозь порывы смеха.
- Ха-ха-ха, - поддержал он меня, а затем продолжил: - Понимаешь, Саныч, отчего-то ему мерещится, что в наших подразделениях имеются машины времени с возможностью раздвигать сутки и менять часовые пояса. Это так, к слову сказать. Он, конечно, знает, что ничего подобного нет, но ему хочется, чтобы его поручения исполнялись, как говорится, пока чернила на бумаге не высохли.
- Может быть, обстоятельства этого требуют, как-никак серьезное ведомство? Надо же повысить напряжение или точнее ответственность исполнителей за порученное дело. Наконец, чтобы служба медом не казалась.
- Ха-ха-ха, - в очередной раз рассмеялся Иван Иваныч. - У нас по этому поводу здесь своего рода «хаямки» ходят. Мы их как в той больничной палате анекдоты тоже нумеруем и на всякий случай с оглядкой пересказываем.
- Насколько помню, в палате при медсестре не рассказывали тринадцатый, как порнографический,
- поддержал я его смех.
- А мы, потому что наши хаямки связаны с отображением в мозгах некоторых здешних деятелей весенних красок.
- Понимаю тебя, к сожалению, весна быстро проходит, тем более в наших краях, - заметил я, сделав вид, что не понял его намека.
- Ты можешь сожалеть, что эта прекраснейшая пора года в столице, как правило, проносится со скоростью курьерского поезда, но должен заметить, у нашего героя она длится круглый год.
- О-о, занятно, однако, получается, - отшутился я, полагая, что Иван Иваныч разыгрывает меня.
- Не столько занятно, сколько горестно для тех, кто пытается планово строить свою работу.
- Иваныч, я помню твои опусы о курилках и других горчичных шаржах, так что не пытайся разводить меня, - предложил я, чтобы несколько смягчить его оценки. – Не будь уж так строг к проявлениям характера этого героя, может быть, они связаны с желанием…
- Дружище, мне и в голову такое не могло прийти, так как знаю, что ты подобные выкрутасы на дух не переносишь, - в очередной раз прервал он меня. - Упаси боже, я ничего такого придумать не могу, голова не так устроена, не то, что твоя. Я только правдиво отображаю это зазеркалье. Если бы ты знал про здешние бумаготворческие дела, вообще обхохотался. Ну, просто умора! Полная подмена бумагами живой работы, а это вечно продолжаться не может. Представляешь, пока документ с его мыслями сверху через руки бесчисленных контролеров упадет на твой стол, преодолевая днепровские пороги множества регистраторов, учетчиков и контролеров, проходит море времени. И на твое творчество в смысле реализации этих гениальных мыслей остаются крохи времени.
- Иваныч, но поручения, указания и в нашей конторе были. И потому не пойму, отчего ты так разволновался. Да и вообще негоже тебе, прошедшему в полной мере хамский диктат присно известного помощника до поры до времени всесильного директора ведомства или хитро-мудрых козней его главного моралиста-кадровика, сокрушаться по поводу каких-то поручений - резолюций.
- Дружище, я все помню, абсолютно ничего не забыл, но то, что сейчас происходит тяжело понять даже мне, закаленному в тех чиновничьих баталиях. Ты же знаешь, я не сумасшедший из желтого дома, о котором нам еще небезызвестный взрывных дел мастер Борис Железняк рассказывал. Помнишь, где один шизик другому в голову гвоздь забивал, чтобы боль в мозгах унять точечным воздействием, и при этом приговаривал, мол, смотри, лекарь, не промахнись молотком по шляпке, а то по черепу съездишь? Тем не менее, ощущения испытываю весьма странные. Ты только послушай, что я тебе расскажу.
- Может быть, встретимся и за чашкой кофе в одном из тех кафе, о которых ты говорил? – предложил я, почувствовав, что Иван Иваныч сейчас начнет выплескивать, что-то с картинками, а такое за ним водилось.
- Можно и встретиться, буду только рад, но ты все-таки послушай лишь малую часть того, что мне сейчас попросту в себе не удержать. Другому не рассказать, но тебе, дружище, поведаю, как на исповеди или как раньше - секретарю партбюро.
- Говори, если уверен, что только мне говоришь, - пошутил я, намекая на то, что его откровения могут услышать и третьи уши.
- Саныч, можешь даже не намекать на слухачей. Им-то все это не меньше моего надоело.
- Слухачам-то что за резон, ведь они засекречены и потому малодоступны.
- Хи-хи-хи, - прыснул Иван Иваныч. - Не поверишь, но чуть было по чьей-то команде их всех на строевой смотр в военной форме на плац не вывели.
- Ты меня разыгрываешь, ведь это есть самое прямое…, - начал было возмущаться я.
- Клянусь прической местного шутника, - рассмеялся Иван Иваныч, прервав меня. - Именно так и было, но, спасибо тамошнему начальнику, не подверженному климатическим и погодным катаклизмам: ему удалось предупредить эту весеннюю беду. Так что слушай и запоминай, авось да пригодится в качестве примера для твоей едкой сатиры.
- Иваныч, ты меня действительно заинтриговал, я уже весь, как ты любишь говорить, превратился в приемную мембрану и слушаю, отметая всякие условности.
- Вот так бы и сразу, а то разыгрываешь меня, а этого просто не может быть с моей стороны, - торжествующе произнес Иван Иваныч. И, глубоко вздохнув, будто собирался нырнуть в реку, чтобы достичь ее дна, продолжил: - Можешь хоть на минуточку представить картину, когда перед самым новым годом идет проливной дождь?
- Иваныч, к чему бы ты об этом? - не выдержал я.
- А ты не торопись, расслабься и слушай, ведь чуешь, что неспроста я о дожде под новый год, когда все в ожидании пушистого белого снега замирают, - успокоил он меня. - Дождь и другие осадки, - это объективные явления, которые от нас не зависят. Мы их воспринимаем такими, какие они есть. Помнишь, у природы нет плохой погоды и это надо просто принимать… Кажется, где-то так, на достоверность не претендую, посему оговариваюсь. И, действительно, нормальный человек, пусть чуточку, так сказать, для важности даже поскрипев, принимает погоду такой, какая она есть. Тем более у него никто по этому поводу ничего не спрашивает и от него ничего не зависит. Только имей в виду, я речь веду не о синоптиках. Они другое дело: у них за гадания на кофейной гуще относительно того, что природа выкинет сегодня или завтра, спрашивают власти. Помнишь, как бывший московский градоначальник собственных синоптиков завел, то ли устав от федеральных предсказателей, то ли, чтобы под рукой были свои доморощенные. Ведь в таком случае и спросить с них можно, мол, чего не установили прямую связь с творцом погоды. Так вот всей предыдущей тирадой я хочу подчеркнуть, что человек остается верен заложенной в нём формуле: оценивать все происходящее вокруг него через призму личного представления об этом, будь это природные явления или деятельность конкретного человека, особенно, как сказал классик, маленького человечка. Понимаешь, эти оценщики через ту самую призму пытаются рассматривать и решать на свое усмотрение судьбы, например, подчиненных ему служебными обстоятельствами людей, жестко диктовать им правила поведения, приспособленные под личные потребы и прихоти, а порой, что тоже не редко бывает, особенно у злопамятных натур, для удовлетворения своих низменных целей. И наш герой как раз является таким оценщиком…
- Охо, смотрю, Иваныч, ты совсем не в духах, неужели так утомило кожаное кресло, - постарался я отвлечь его от дальнейших философствований. На что он тут же отреагировал.
- Дружище, я помню, ты всегда отличался заботой о нас, чтобы ненароком лишнее не сболтнули и не навлекли тем самым на себя всяких там инквизиторов. Но поверь, то, о чем я начал говорить в нашей конторе не является секретом. Об этом знают все и говорят много, особенно, в курилках. Кстати, я оговорился, у нас курилок уже нет. Есть только во внутреннем дворе места, где можно подымить. Да и они не остаются без внимания нашего героя. Ему, поистине недремлющему оку, есть дело до всего: от корзинки в сортире с использованной по назначению туалетной бумагой, в смысле, не осталось ли на ней кровяных следов от запущенного геморроя, чтобы немедля организовать обследование расквартированных поблизости сотрудников у проктолога. О том, что назначает совещания в выходные дни, а сам не прибывает на них, занятый, как говорится, работой над документами на дому или еще чем-нибудь полезным для общего дела, можно бы и не упоминать, если ни одно обстоятельство, без которого создаваемая мной картина «Не дождались», оказалась бы в числе недописанных полотен о шутках нашего героя...
- И что это за обстоятельство, о чем ты так загадочно говоришь?
- Оно связано с тем, как ожидающие совещания узнают, что его не будет и почему не будет, - интригующе растянуто произнес Иван Иваныч.
- Не томи, говори, а как? - взмолился я, уже сожалея, что прервал его.
- Ха-ха-ха, просто делегируют от себя кого-нибудь из числа пользующихся доверием Вовочки человека к помощнику того, чтобы выяснить, что и как.
- Ну и?
- Тот же, если к этому времени была оказия или телефонный звонок о том, будет или не будет шеф на работе (сам же инициативу проявить не может по определению, а почему даже не спрашивай), многозначительно сообщает, что это была проверка мобготовности или, изобразив на лице хитроватую улыбку, что совещание переносится на неопределенное время.
- С шутником-то все понятно, но как ожидавшие совещание? - не выдержал я.
- Ожидавшие, как правило, несколько часов кряду, степенно расходятся по своим рабочим местам, чтобы порадовать своих не меньше ожидавших подчиненных, что новых вводных на этот раз не будет. И самое главное, расходятся, ну я тебе скажу, внутренне радуясь (вовне никак нельзя – это будет воспринято как неуважение к герою) и ничуть не обижаясь, что совещание не состоялось.
- Да не может быть такого, - недоверчиво произнес я.
- В нашем случае может! Факт проверенный эмпирическим путем. Лучше уж так, чем оно б состоялось и возможно кого-нибудь из участников наказали за вчерашний состоявшийся или сегодня не состоявшийся чихи.
- Неужели, безмолвно расходятся?
- Безмолвно, но отчего-то в глаза друг-другу не смотрят.
- Жалко, однако, товарищей.
- Жалко, но что поделаешь. Вовочка приучил их стоически переносить свои шутки, используя для этого, как сейчас стало модно говорить, административный ресурс. Кого-то задергал по поводу и без повода, пусть, знает, кто здесь хозяин, кого-то приблизил, одарив с барского стола представлением на звание, кого-то, пообещав карьерным ростом, кого-то наградой. В числе его приближенных есть такие товарищи, что на их фоне генсек Брежнев со своим иконостасом выглядит бледно.
- Он, ну этот ваш шутник, по образованию психолог что ли?
- Точно не скажу, но доподлинно знаю, что он проявляет большой интерес к вопросу, а насколько психологически здоровы сотрудники.
- В каком смысле?
- В смысле прошел ли тот или иной психотесты и насколько успешно. И даже кое-кого из генералов своим высоким решением отправлял к психиатру.
- Но это вроде нормальное желание, ведь человек хочет знать, а не работает ли с ним рядом шизик, который черте что может выкинуть в самый неподходящий момент.
- Нормальное то нормальное, - как-то задумчиво промолвил Иван Иваныч, а потом без паузы продолжил: - Но в таком случае и успешно прошедшие тесты сотрудники вправе задаться вопросом, а тот, как ты говоришь, кто хочет знать, сам тестировался или нет.
- Надо полагать, что да, иначе ему бы это и в голову не пришло, - уверенно выпалил я.
- Не факт, хотя кто его знает, я же с ним на разных этажах работаю. Но сдается мне, вряд ли он решился бы на такой шаг, ведь при тестировании психиатры такими неудобными вопросами засыпают, что и здоровый человек станет путаться и подмигивать не по делу. А у нас, дружище, все-таки весна на дворе.
- Ну и напустил ты, Иваныч, туману с этими тестами, - рассмеялся я.
- Ничуть, дружище, это наши реалии, вот так и живем...
- А чем он еще знаменит? – специально прервал я Иван Иваныча, чтобы он не углубился в затронутую тему.
- Понял, - крякнул Иван Иваныч, - можно о другом тоже, только слушай. Вот недавно один из очень приближенных к Вовочке поделился со мной по секрету, что у того появляется прогрессирующая изжога, когда кто-нибудь из подчиненных ему людей проявляет самостоятельность. Иначе говоря, хрен кладет на его выкрутасы и, так сказать, претензии на всезнайство.
- Ты сразу переводи, а то не все воспринимаю как есть, ведь у меня не видеотелефон, чтобы рассмотреть твои гримасы, а они, скорее всего, имеются, - пошутил я.
- Понял, буду по слогам говорить и пояснять, где знаки препинания ставлю и когда рожу кривлю. В общем, я говорил о том, что у него изжога обостряется, когда на своем пути встречает человека, который его в упор не видит, - хихикнул он.
- Охо, понял! Оказывается, у вас есть и такие, кто сами по себе гуляют? - усмехнулся я, посчитав, что удачно выразился.
- Конечно, есть. Вот, например, есть один, кто не хочет и не участвует в интригах, так сказать, нашего подобия мадридского двора.
- Интересно, как это ему удается при тамошних делах? Не представляю.
- Думаю, ему просто некогда, так как он, кроме службы, еще где-то лекции читает, наукой занят, книги пишет.
- И чем же он не пришелся ко двору, если делает свое дело и никуда не вмешивается.
- А тем, что поклоны не отбивает, ничего не просит, а просто служит. Он у нас в какой-то международной организации состоял. Так вот кто-то доложил нашему самому главному, что он армянский шпион и тому подобное. Догадайся сам с трех раз, кто это мог сделать.
- Че-ей шпион?! - хихикнул я, не обращая внимания на его последнюю фразу, так как из его предыдущего рассказа не трудно было догадаться, от кого исходит эта деза.
- Ха-ха-ха, армянский.
- Но почему именно армянский? - теперь уж рассмеялся я.
- Ха-ха-ха. Это еще не все. Они, следуя своей гениальной логике, усложнили ситуацию, записав его еще в шпионы киргизского и таджикского народов. Думаю, следует ожидать, что завтра список могут расширить и, как минимум, в японского якудзу записать. Почему бы и нет, если у них с этим все поставлено на прочные рельсы.
- Но почему выбрали, именно, страны СНГ? - спросил я, - было бы логичнее, например, в израильского или на худой конец в американского записать.
- Скорее всего, не решились. Те же могли и указательными пальчиками пригрозить. А так человек работал с эсенговскими партнерами, которые были бы неслыханно рады узнать, что на них хоть кто-то работает.
- Шутки – шутками, но этому международнику надо было на этих хулителей в суд подать, - высказал я свое мнение.
- А как подать, если эти шутники и их лизуны лишь нашептали об этом нашему главному. Для суда надо иметь чего-нибудь поконкретнее.
- Надо бы вытащить их на божий свет и потребовать объяснений.
- Можно бы, если об этом кто-нибудь официально сказал. Иначе откажутся от своих слов.
- Тогда остается по хряпалке надавать для острастки.
- Может и надо бы, но этот дяденька терпеливый, не станет пороть горячку.
- Он терпеливый, а эти могут воспользоваться этим.
- Ничего у них не получится, он на этих поклепщиков смотрит как на больных с признаками весеннего обострения. А по поводу их попыток скомпрометировать этого человека, как мне рассказывал один местный знающий, директор лишь в усы улыбнулся. Ему-то наверняка известно,
для чего они эту дезу запустили.
- Наверно, все-таки, чтобы сломать человека.
- Возможно, но, в первую очередь, чтобы отвести от работы в международной организации и заставить нервничать.
- И он нервничал?
- Нисколько, лишь ухмыльнулся. Говорят, сказал, что из-за таких провокаторов в известные годы много полезных государству людей погубили. А так продолжил работать, как ни в чем не бывало, мол, если здесь не нужна моя работа, могу и на другие московские огороды пойти, а то и на вольные хлеба податься.
- Интересно, а ваш главный в курсе того, что происходит в его ведомстве?
- Дружище, при его масштабности, кстати, он во всем мире не менее мининдел страны известен, полагаю, что ему просто некогда заниматься этими дрязгами, а может и брезгует. Хотя вполне возможно, что многое для него остается неизвестным или воспринимается им в редакции все тех же поклепщиков. Между тем, за его спиной они мельтешат. Откровенно скажу, мне больно от всего этого, ведь об этой стороне жизни ведомства стали узнавать люди из различных кругов общества. Ведь мы же не в космосе находимся, куда имеет доступ лишь ЦУП, а на донельзя грешной земле, и о нас может сложиться негативное впечатление, чего бы очень не хотелось.
- Знаю, Иваныч, знаю. Может уйдем от этой грустной темы, а лучше всего перенесем наш разговор на другой раз, - предложил я, почувствовав, что Иван Иваныч расстроился.
- Нет уж, дай мне сегодня облегчить грудь и голову от распирающих эти важные органы тягостных дум и мыслей, - бодрясь, бросил он в трубку.
- Прости, я готов тебя слушать без устали, сколько бы ни говорил, и ты об этом знаешь. Лишь хочу заметить, что своей последней фразой напомнил мне исповедь Мцыри перед стариком. И потому тороплюсь спросить, а не взяла ли меланхолия вверх над твоим вечным оптимизмом?
- Только чуточку, но не более того, - усмехнулся он. - А так ты знаешь, мое главное кредо: «Не дождутся». Поэтому, если не возражаешь, я продолжу.
Соответственно, я умолк, чтобы дать возможность Иван Иванычу высказаться.
- Так вот, представь себе на минуточку, что за один день мне и моим подчиненным приходится готовить записки наверх, как минимум, по десяти-пятнадцати вопросам, а при требуемых скоростях это немыслимо сложно.
- Но постой, ты вроде в сыскарях? - не удержался я.
- Правильно, но реальность такова, что о главных задачах очень часто и вспоминать не приходится. Спросишь, почему? – скороговоркой выпалил Иван Иваныч, но тут же, не дожидаясь ответа, продолжил: - А потому что Вовочка завалил всех этими, будь они не ладны, бумагами и из-за них я даже своего сейфа не вижу. День начинается со звонка из подразделения, которое контролирует исполнение поручений, указаний, резолюций. Я уж не говорю о кремлевских или правительственных поручениях. С ними все понятно и их не так много и они по делу. Не в счет также поручения по итогам редких совещаний у нашего главного: они всегда несут в себе конструктивные начала и печать масштабности предстоящей решать проблемы.
- Вроде, и в прежние времена…? - начал я.
Но Иван Иваныч, хохотнув уж в который раз в трубку, произнес:
- Дружище, давай-ка для лучшего понимания сложившейся ситуации я напомню тебе анекдот про генсека Брежнева и президента Никсона, когда они начали пинать друг друга, поспорив о том, кто из них больше праздников другой страны назовет.
- Это когда президент больше пинков генсеку надавал?
- Вот именно, генсек назвал дни национального гимна, флага и конституции и, отвесив три с оттяжкой пинка по тощему седалищу американца, задумался, мол, что там у них еще празднуют, но ничего не вспомнил. А вот когда президент, отвесив генсеку несколько пинков по случаю главных праздников страны советов, сделал короткую паузу для передыха, то наш уже хотел было выпрямиться. Но тот предложил сохранить занятую позицию, так как он не освятил и другие советские праздники. После чего, приговаривая, а день металлурга, а день нефтяника, а день торгового работника…изрядно попинал генсека.
- Какая жалость, генсек мог не меньше воздать и президенту, ведь у них этих праздников тоже не счесть, взять хотя бы такие, как дни фармацевта или уборки письменного стола, хот-дога, сэндвича, дурака. Ох, и просчитался генсек, - искренно смеясь, изрек я в трубку.
- О, насчет дня дурака, однако, ты к месту напомнил. Это вызвало у меня некоторую ассоциацию относительно моего недавнего кабинетного разговора с одним из коллег. Мы с ним за бутылкой виски увлеченно обсуждали тему о сущности человека и ее проявлениях в нетрадиционной ситуации. О чем бы мы ни начинали говорить, все равно возвращались к известному герою. Это по феномену Черномырдина, помнишь его, чего бы в нашей стране не начинали делать - все равно автомат получается. Так и мы с моим собеседником в тот вечер - чего бы ни касались, но покуролесив, походив, как говорится кругами, обязательно возвращались к тому, о чем сказал. И вот в один из таких моментов он, выпучив свои изрядно залитые фирменным напитом глаза, высокопарно произнес: «А ты знаешь, он далеко не дурак».
Я даже несколько опешил, поскольку это никак не стыковалось с его предыдущими оценками. Я даже подумал, вот гад, надо же целый вечер разводил меня. Наверно, завтра пойдет сдавать за тридцать сребреников. Но отступать уже было невозможно. И потому, чтобы придать нашему с ним диалогу некую стройность и завершенность, я с иронией в голосе спросил: «А вблизи?».
И тут его прорвало. Давясь от гомерического смеха, мой собутыльник выдавил из себя: «А вблизи – ну полный дурак и самодур, да еще с симптомами весенней активности».
После этих слов мы некоторое время смотрели в пьяные глаза друг друга, стараясь понять, что же это было. А потом, увидев в них искры иронии, засмеялись хором и так громко, что нам начали стучать в стенку соседи, мол, что у вас там происходит.
Вот такой случай напомнил ты мне, Саныч, своим днем американского дурака, - сказал Иван Иваныч, резко выдохнув.
- Как бы то ни было, в тот вечер вы, конечно, изрядно повеселились. Только не пойму, к чему ты анекдот про генсека и президента рассказал?
- О-о, я об этом чуть не забыл. Анекдот привел к тому, что те поручения, о которых я раньше говорил, это капля в море на фоне других, что помельче, являющихся следствием первых поручений.
- А-а, понял. В первом случае – это три пинка генсека, а во втором…
- Все верно, так оно и есть. В нашем случае причин для совещаний и поручений множество, как и тех праздников, которые явились поводом для страданий генсека. Для смеха приведу только один свежий пример.
- Может не надо? Ты итак немало сказал.
- Не бойся, это для того, чтобы ты заранее знал, с чем столкнешься, придя сюда.
- Я не…
- Не торопись со своим «нет», - прервал меня на полуслове Иван Иваныч. - Ты сначала все-таки послушай.
- Хорошо, но я хотел сказать не «нет», а то, что не понимаю, чем такое их обилие вызвано.
- Скажу сразу, на этот вопрос ответа нет. Думаю, даже организатор этих бесконечных совещаний не сможет аргументировать их потребность. Если, конечно, они не вызваны логикой «прикрытия зада» или целью использовать для демонстрации своего административного преимущества над подчиненными, мол, кого хочу - оскорблю, кого хочу - накажу, и вы ничего с этим поделать не сможете, так как существующий порядок не предполагает возмущение подчиненных по поводу хамства высокого начальника. И знаешь, вот то самое око, о котором вначале говорил, умудряется раздавать наказания налево и направо по любому малозначительному поводу, например, может наказать участника совещания за обычную улыбку во время совещания и, походя, оскорбить его.
- Иваныч, не утрируй, - не выдержал я.
- Ничуть, более того, тут же даст команду занести в протокол о своем решении. И ведущий протокол совещания для важности, мгновенно припав к столу с черновой бумагой, сделает требую запись. И как думаешь, почему все-таки это око, так ведет себя?
- Всякое приходит в голову, но в первую очередь, а не был ли он обделен любовью или не обижали ли его в детстве сверстники, не ущемлен ли ныне в семье, - отшутился я.
- Может и так, но я думаю, оттого, что наперед знает, что никто его на дуэль не вызовет, мол, не те времена.
- Грустно как-то все это слышать.
- Грустно говоришь? Не скажи - стыдно и еще раз стыдно как за хамство и волюнтаризм, так и отсутствие элементарного уважения к людям, от работы которых собственно и зависит его благополучие. Кстати, он знает об этом и не прочь записать себе в актив их дела, хоть на баррикадах его никто и не видел.
- Что-то не очень понятно, особенно в последней части.
- Не надо, дружище, все тебе наверняка понятно. Но на всякий случай уточню. Я имел в виду, что это око любит и сам получать награды.
- Иваныч, я понял. Скажи, а правда ли, что у вас был случай, когда в один памятный день отдельные товарищи получили аж по несколько наград за раз? – спросил я, чтобы перепроверить байку своего приятеля.
- Конечно, правда, Только им и достались, а остальные облизнулись – не хватило металла и представлений на награды. Да, ладно с ними, разве дело в одних наградах, дружище? Зато мы такой запал для неприкрытого смеха получили в тот день, что до сих пор хлебала закрыть не можем. Вообще-то, нам больше повезло. Понимаешь, смех продлевает жизнь, а эти награды, особенно, такие, как упомянутые, быстро стареют и превращаются в обычный металл. То ли дело здоровый смех - бодрит и радует, радует и бодрит и на новые победы настраивает, чтобы у любителей наград была возможность новые реляции строчить наверх о достижениях и вновь, и вновь награждаться.
- Да ладно тебе огорчаться по такому хрестоматийному поводу. Помнишь поговорку, мол, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало, - сыронизировал я.
- О чем речь, я разве против, вот только беда, кое-то из регулярно награждаемых поверил в свою неповторимость, что все здесь живет и крутиться из-за них этаких неповторимых. Ты даже не поверишь, как это вездесущее и всезнающее око, а также один из прислуживающих ему олухов царя небесного, выдернутый им из грязи в князи, точнее сказать из строя гомосапиенсов, подающих надежды в перспективе на полную безвестность, глаголют, ничуть не сомневаясь, что вещают истины последней инстанции. И близкое окружение воспринимает их опусы, как откровения Спасителя мира. А нам смеяться охота до опупения от этих мозгоклизмов, но нельзя, поскольку это может вызвать запоры в астральных каналах этих всезнающих вещателей. И позволь тебя спросить, что должны делать мы, всегда ожидающие от них новые мозгоклизмы. Ха-ха-ха, я уже знаю, что ты скажешь на этот счет, но, тем не менее, говори, - горячась, заключил Иван Иваныч, прервав на самом интересном месте свой разительный монолог.
Естественно, мне ничего не оставалось, как отреагировать на его страстный призыв.
- Иваныч, чему ты удивляешься, ведь они не первые и не последние, кто вынужден каждый день утверждаться в собственных глазах, что они самые умные и удачливые, а остальные пусть от зависти наживают язвы. Ты же помнишь башмакочистильщика бывшего главы ведомства, который, используя свой доступ к телу последнего, нахватал наград, словно собака блох на пустыре, в том числе наградился и пистолетом, из которого потом своего приятеля застрелил.
- Ну как не помню, очень хорошо помню. Я с ним не раз и не два бодался по поводу моих сатирических шаржей. Не нравилось ему, когда я вещи своими именами называл.
- А кому понравится? Думаешь те, по кому ты сегодня ездил своим ершистым нравом, будут радоваться твоим гастритным шаржам?
- Пусть привыкают, теперь я это буду делать регулярно.
- Ой, Ива-аныч, выставят они тебя на улицу, придумав какую-нибудь бяку.
- Пусть выставляют, я не боюсь. Это только развяжет мне руки, и вот тогда действительно развернусь, что они сатиру Салтыкова-Щедрина и басни Крылова или произведения Гоголя по-новому начнут изучать. Хотя, мне кажется, что нашим героям некогда было столь скучным делом заниматься. Пусть хоть в зрелом возрасте к ним обратятся, ведь в каждом произведении этих классиков есть серьезный намек и тем более - мораль.
- Судя по твоим словам гоголевскую «Шинель» и впрямь не мешало бы внимательно прочитать.
- Особенно в той части, когда неугомонный по причине бесчеловечного отношения к нему при жизни столоначальников призрак Акакия Акакиевича до усрачки напугал генерала-грубияна, проигнорировавшего его просьбу отыскать разбойников, содравших с него с большим трудом нажитую шинель.
- Да, да, именно, в этой части наиболее рельефно отображается суть некоторых грозных начальников, секущих административным мечом неповинные головы незащищенных от них клерков, - согласился я.
- А как что, в смысле реальной или даже кажущейся угрозы, готовы, подобно гоголевскому герою, расстаться со своей генеральской шинелью по первому требованию даже призрака, - громко рассмеялся Иван Иваныч. - И надо заметить, что после этого становятся вежливыми в обращении с подчиненными.
- Вежливым, из боязни новых встреч с призраком, - усмехнулся я, вспомнив, как вел себя генерал, когда призрак ухватился за меховой воротник его шинели.
- Ну, конечно, и, именно, с призраком-воспитателем, который заставил задуматься и поменять свое отношение к маленькому человечку высокого начальника.
- Достоевский, нужно полагать, поэтому заключил, что «Все мы вышли из «Шинели» Гоголя», - высказал я, неожиданно пришедшую в голову мысль.
- Никак иначе, уж он-то не меньше Гоголя знал, отчего некоторые чинуши, сами того не замечая, рожи кривят при виде своих подчиненных. А позже, всмотревшись по-разному складывающиеся реалии, начинают поправляться, кивая на зеркала, мол, они искажают реальность и их дела.
- Уж не хочешь ли сказать, что нечего им на зеркала пенять, коль лицами не вышли, - теперь уж я не дал договорить Иванычу.
- Вот – вот, именно об этом, - смеясь, поддержал он меня. И тут же продолжил: - И действительно, как бы ни выцеживались, и как бы ни садились, в никакие музыканты они не годятся. Сил никаких нет эту их мучиловку наблюдать. Понимаешь, оку или тому же олуху, в котором в последнее время стали замечаться проявления некоторого мыслительного процесса, кажется, что стены нашего служебного дома и земля, на которой он стоит, держатся, только благодаря им. И все потому, что уверовали в родившуюся в их донельзя воспаленных мозгах мысль, что они достались им в вечное владение от отца-барина. Бедненькие, никак не могут понять и принять простую истину, что они здесь тоже временные постояльцы. Ведь обязательно придут другие и выставят вон без всякого стеснения. Дело только во времени…
- Иван Иваныч, да не может быть, чтобы не понимали - не настолько же бестолковые. У них же имеются примеры, как даже очень великие, нечета им, падали ниц с тронов. Ведь все же подвержено забвению.
- Конечно, понимают, но пользуются моментом, чтобы удовлетвориться, а по сути, являясь циниками по жизни, руководствуются кем-то когда-то опробованным правилом: я начальник - ты дурак; ты начальник – я дурак, - хихикнул Иван Иваныч.
- Однако, не очень понятны твои глубокомысленные намеки, - притворился я.
- Дружище, все до горечи во рту прозаично. Просто, их природа такова, что чем хуже другим, тем больше у них радости. Помнишь, я тебе рассказывал о том, как соседка моих предков поедала мыло со словами: «Ни тебе мыла, ни мне радости от этой еды», - чтобы не отдать представителю продразверстки, который хотел его конфисковать для нужд революции.
- Такое разве забудется, - рассмеялся я.
- Вот так и эти товарищи-господа устроены, никак иначе. О-о, тебе стоило бы все это самому понаблюдать!
- Иваныч, ты так красочно обо всем рассказал, что я на расстоянии чувствую, как тебе там весело.
- Одно точно могу сказать, что я за это время здесь набрал материала на десятки ярких образчиков.
Поздравляю, дружище. Буду ждать, чтобы почитать о них.
- А как насчет прихода к нам? – хихикнул Иван Иваныч, - наверно, после моих откровений будешь подальше держаться.
- Почему же, ведь я тоже являюсь собирателем ярких образов. Не скрою, мне удалось сформировать целую галерею таких типажей, среди которых узнаю и тех, о ком ты сегодня так страстно говорил.
- Ха-ха-ха, а я знаю, иначе чего бы так подробно рассказывал о здешних вурдалаках, - прыснул он. – Уверен, теперь ты обязательно захочешь сюда, если не на работу, то хоть пообщаться. А твое, «может за чашкой кофе», я принимаю. Звони и называй место, и я обязательно там буду. Сейчас же, дружище, мне надо завершать, слышу, открывается дверь – это возвращается мой сокамерник.
Попрощавшись, я положил трубку на аппарат, но еще долго просидел в той же позе, будучи под впечатлением разговора с Иван Иванычем. Разные мысли кружились в голове и, особенно одна, которая вновь и вновь вопрошала: «Отчего человек, который по стечению обстоятельств, а не потому, что он достойнее других, оказавшийся на верхних ступенях крутой служебной лестницы, забывает, что ему со временем придется в лучшем случае расстроенно скользить по ней вниз, а то, что чаще всего бывает, и разом пасть ниц к ногам тех, по головам которых карабкался наверх».
Москва,
май 2013 года