В этом тексте, как и в большинстве других моих произведений, в оригинале имеются сноски, разъясняющие те или иные слова и понятия, которые, к сожалению, не отображаются на данном сайте.
НУ, ПОПАЛ!
Санкт-Петербург 2016
Сидишь беременная, бледная.
Как ты переменилась, бедная.
Сидишь, одергиваешь платьице,
И плачется тебе, и плачется...
За что нас только бабы балуют
И губы, падая, дают,
И выбегают за шлагбаумы,
И от вагонов отстают?
А. Вознесенский
Звонок с почты оторвал меня от изучения финского языка. Ну, что за язык! Надо же такое придумать! Четырнадцать падежей и никаких реальных правил спряжения глаголов. Вот на последнем занятии наша преподавательница – Оленька – студентка последнего курса университета, подрабатывавшая в Доме Дружбы на Фонтанке, сообщила нам в начале урока:
–Сегодня мы будем изучать спряжение глаголов, оканчивающихся на та , тя. Это очень важная тема, так как таких глаголов в финском языке очень много. Поэтому будьте внимательны и запишите правило. «Глаголы, заканчивающиеся на та, тя спрягаются следующим образом: мы записали правило. Но следующие слова Ольги меня, например, шокировали и поставили в тупик:
–Этому правилу подчиняются следующие глаголы: и она перечислила порядка шести глаголов. Остальные глаголы, оканчивающиеся на та, тя, являются исключениями и спрягаются индивидуально. Это нужно будет запомнить. Да-а! Хорошее правило! И так сплошь и рядом. Единственным светлым пятном было чтение. Если ты знал буквы латинского влфавита, то можно было считать, что ты умеешь читать по фински свободно. Никаких тебе исключений, никаких зависимостей от открытых или закрытых слогов, никаких сложностей не возникало.
Короче говоря, я сидел за письменным столом и пытался запомнить хотя бы десяток примеров спряжения этих самых на та, тя. Так что звонок с почты был очень даже кстати. Он позаолял мне с чистой совестью оторваться от этого нудного занятия. Звонила наша почтальонша – Клавдия, с которой мы были хорошо и давно знакомы. Поэтому, чтобы лишний раз не топтать ноги и не стесывать подковками асфальт, она иногда позволяла себе просто сообщить нам о поступивших в наш адрес письмах, журналах или телеграммах. В этот раз именно телеграмма и была причиной звонка.
–Юра, я сегодня уже один раз разнесла все, а сейчас вернулась на почту и на твое имя есть телеграмма. Хочешь прочту, чтобы ни тебе, ни мне зря не бегать. Спасибо, Клавдия, давай читай, только скажи откуда.
–Так, Казахская ССР, город Степняк, школа-интернат номер 2.
Клава, требуется твое клятвенное обещание, что содержание телеграммы останется между нами, иначе читать не надо.
Интересно, что это вдруг и кто решил телеграфировать мне из Степняка. Прошло уже почти полгода, как я оттуда уехал после трудового сезона. Никаких писем за это время ни Жакен мне, ни я ей не писали. Мы немного поцапались перед отъездом. Ей видите ли не понравилось, что я как-то не так отреагировал на ее обещания непременно приехать ко мне в Ленинград, чтобы познакомиться с моей мамой. ( Вот только Жакенки моей маме для полного несчастья и не хватало. Казахская девушка из глухого села, не имеющая родителей, в 20 лет еще не закончившая школу, так как пошла она в эту школу только в одиннадцать – врядли это именно то, о чем несомненно мечтает еврейская мама для своего сына. Но Жакен прошептала все это в такой момент, что только последний подонок мог бы прямо сказать, что это не самая гениальная идея. И при этом она так радовалась, что решилась мне это сказать и была уверена, что я тоже должен прыгать от счастья. Видимо, я прыгал не так высоко и не так активно, как бы ей хотелось, поэтому она обиделась и переписка между нами оказалась не столь интенсивной, как в два предыдущих года. Да –да, мы с Жакен были вместе уже два года, а точнее – два лета, т.е. ровно столько, сколько наш стройотряд возводил в городе Степняке новую школу-интернат. Мы познакомились с ней на следующий день после нашего приезда, когда директор интерната Виктор Григорьевич Пак пришел к нашему командиру отряда с просьбой дать кого-нибудь из студентов для проведения уроков химии вместо уволившейся учительницы. И Жора отправил меня, разумеется, по моему согласию.
И я стал проводить уроки с восьмого по одиннадцатый класс. Показывал опыты, рассказывал о Ленинграде и о Политехе, ставил оценки. Жакенка получала одни двойки, практически не готовилась к занятиям, и я постоянно на нее был сердит. Но она смотрела всегда такими преданными и искренними глазками, что я моментально отходил и даже изредка шел на сделку с совестью, ставя ей незаслуженную тройку. А уж, если паче чаяния, она неожиданно могла что-то промямлить разумное, то получала сразу «отлично» там, где другая получила бы крепкую тройку. Тогда в ее темных, как казахстанское ночное небо, глазах зажигались звездочки, искрившиеся лучиками восторга, и она вдруг бросалась ко мне и прямо в классе ставила меня в неловкое положение, обнимая за шею и целуя в щеку:
Спасибо, Учитель. – Она произносила это слово именно с большой буквы.
Несмотря на свои почти уже двадцать ( она была на два года старше меня, своего учителя, как и еще некоторые ученики интерната, так как многие приехали в Степняк из дальних сел, где школ не было, и начали учиться не в семь лет, как обычные советские дети, а года на два, три, а то и на четыре позднее, она была непосредственна и наивна, как тринадцатилетняя.
Девчонки – одноклассницы хихикали, а ей было все равно. Она могла сморозить любую глупость, не от отсутствия ума, а именно от своего , как теперь сказали бы background, ибо она просто не знала, что можно, а что недопустимо. Однажды, на мой вопрос о причинах невыполнения домашнего задания, она ответила, что плохо себя чувствовала, так как у нее были месячные. Сказать такое вслух в классе! Это что-то! Она была очень чистая и неиспорченная девочка, со всеми чувствами и эмоциями, на лице. Она не умела обманывать и не предполагала, что другие это умеют. Ей, вероятно, будет нелегко в жизни, но кому-то очень повезет! Это фактически был дикий зверек, не привыкший к неволе, но доверявший тем, кто ее окружает.
В один из вечеров, когда мы всем отрядом, как обычно, сидели в степи недалеко от интерната, пекли картошку, бренчали на гитаре, развлекая местных девочек, основном, из выпускного класса, Жакенка тоже появилась в свете костра, поозиралась вокруг, оценивая обстановку, и решительно направилась ко мне.
–А можно я около Вас сяду? – К учителю обращаться было положено только на «Вы».
–Конечно, можно, и здесь не школа, здесь можно на «ты». Ты же старше меня. – Я чуть подвинулся, освобождая ей место на краюшке бревна.
– Она придвинулась ко мне вплотную, почти прижалась, и я почувствовал, какое у нее горячее плечико. Сидеть на самом краюшке бревна ей, вероятно, было неудобно, она сползала на землю и , чтобы удержаться или просто изображая такую необходимость, постоянно хваталась за мою руку. Но думаю, что все было абсолютно искренне, так как Жакен и какая-то игра – это было несовместно. Она просто этого не умела в силу своей натуры. Рука тоже была горячая. И тут я сделал глупость или неосторожность – я решил, что ничего страшного не произойдет, если вместо того, чтобы каждый раз удерживать ее от заваливания за руку, я просто буду держать ее за плечо – взял и обнял, слегка прижав к себе. Жакен не отстранилась и не выразила возмущения или смущения., восприняв мой жест, как сам собой разумеющийся, поняв для чего я это сделал. Время постепенно двигалось к ночи, костер понемногу таял, съедая последние приготовленные дровишки. Картошка была съедена, а спиртного у нас не было – целина, сухой закон! Народ стал потихоньку расползаться. Сначала ушли спать девочки младших классов, затем постепенно двинулись и старшеклассницы. Уже замолчали наши гитары и в клуб, служивший нам казармой, отправились ребята. Незаметно мы остались втроем – Я, Жакен и гитара, струны которой я тихонько перебирал.
–Спой мне что-нибудь, пожалуйста–попросила девушка.– Что-нибудь тихое и душевное.
–Жакенчик, я же не умею, на самом деле ни петь, ни по-настоящему играть. Так, переборы, да блатные аккорды. Песен, правда, знаю много, за что ребята и терпят мое пение.
–Все равно спой,– настаивала Жакен, заглядывая мне в глаза.
И я пел тихонько, удивленный ее вниманием к моему пению:
Вот ты опять сегодня не пришла...
А я так ждал, надеялся и верил,
Что зазвонят опять колокола, ла-ла-ла,
И ты войдешь в распахнутые двери...
Перчатки снимешь, встанешь у дверей,
Небрежно бросишь их на подоконник,
"Я так замерзла,- скажешь,- обогрей", е-е-ей,
И мне протянешь зябкие ладони.
Я их возьму и каждый ноготок
Перецелую, сердцем согревая,
Ах, если б ты ступила на порог, о-о-ой,
Но в парк ушли последние трамваи.
– Красиво. А ты бы так мог?
–Как так?
–Ну, так согреть девушку.
–Так он же только пальчики ей греет.
Жакен протянула мне ручку – Грей, я замерзла.
И такая была в ее голосе непосредственность, что я поддался на это, взял пальчики с маленькими ноготочками и стал сначала просто дуть на них, пытаясь отдать немного тепла, но потом, постепенно, сам начал заводиться и уже не заметил сам, как начал целовать их один за другим.
–Но Жакен освободила руку и сказала :
–Спасибо, я согрелась. Спой еще что-нибудь.
Не надо...
Всё призрачно -
и тёмных окон матовость,
и алый снег за стоп-сигналами машин.
Не надо...
Всё призрачно,
как сквер туманный мартовский,
где нет ни женщин, ни мужчин -
лишь тени женщин и мужчин.
Не надо...
Стою у дерева,
молчу и не обманываю,
гляжу, как сдвоенные светят фонари,
и тихо трогаю рукой,
но не обламываю
сосульку тоненькую с веточкой внутри.
Не надо...
Пусть в бултыхающемся заспанном трамваишке
с Москвой,
качающейся мертвенно в окне,
ты,
подперев щеку рукою в детской варежке,
со злостью женской вспоминаешь обо мне.
Не надо...
Ты станешь женщиной,
усталой, умной женщиной,
по слову доброму и ласке голодна,
и будет март,
и будет мальчик, что-то шепчущий,
и будет горестно кружиться голова.
Не надо...
Пусть это стоит, как и мне, недёшево,
с ним не ходи вдвоём по мартовскому льду,
ему на плечи свои руки ненадёжные
ты не клади,
как я сегодня не кладу.
Не надо...
Не верь, как я не верю,
призрачному городу,
не то,
очнувшись, ужаснёшься пустырю.
Скажи: "Не надо!",
опустивши низко голову,
как я тебе сейчас
"Не надо..."
говорю.
– Здорово! Слушай, а сделай меня настоящей женщиной, как там? – «усталой умной женщиной!» – Вот это поворот, однако. И что здесь делать? Оно мне надо?
–Ты помнишь, как там дальше?– «И будет горестно кружиться голова. Понимаешь, горестно.
Нет, господин Учитель. Ты Учитель, вот и научи. Или ты только про бихромат аммония знаешь? – Она встала, освободившись от моих легких объятий и сказала:
–Подожди пять минут, не уходи, пожалуйста, я сейчас вернусь. – И она вернулась, задыхаясь от быстрого бега. Спешила, боялась, что уйду.
Она приволокла из палаты, где жила, толстое верблюжье одеяло, взяла меня за руку и в полной темноте–костер уже только тлел красненькими огоньками угольков, еще давая тепло, если поднести руки, но уже совсем не разгоняя тьму вокруг, повела куда-то в степь. Либо ее глаза видели в темноте, либо она отлично знала территорию, так как мы перепрыгивали через неглубокие канавы, которых я совсем не различал, перелезали через какие-то корни, откуда корни, если здесь на двадцать километров вокруг нет ни одного мало-мальски приличного деревца? – степь. Наконец, видимо, она пришла туда, куда хотела, кажется, к склону какого-то небольшого холма, который нависал над нами, своей чернотой даже заслоняя черный бархат звездного неба.
А небо здесь было необыкновенным – многозвездным и действительно таким черным, какого никогда не увидеть в наших северных краях. Луны не было совсем, она здесь всходила поздно. Жакен аккуратно расстелила на пригорке одеяло, села на него и тихонько потянула меня вниз.
Я опустился рядом, достал сигарету и чиркнул спичкой.
–Не надо зажигать огонь., я стесняюсь. Краем глаза , уже в желто-красном свете сигареты я успел заметить, что она раздевается. Она уже успела снять юбку и свитер, а теперь, похоже, дело дошло и до нижнего белья.
–Жакенчик, ты что делаешь? Так нельзя! Я не имею права воспользоваться твоей неопытностью и порывом. Потом и ты, и я будем об этом жалеть. – Наверное, я говорил еще много правильных слов, но все слова иссякли, когда на меня молча навалилось ее горячее полностью обнаженное тело, когда она прошептала:– Ну, пожалуйста, я так хочу! Я хочу, чтобы это был ты – мой Учитель. А когда она , видимо, не до конца уверенная в моей реакции, начала сама расстегивать пуговицы и молнии на моей одежде, не переставая совсем неумело прижиматься ко мне грудью и нет, даже не целовать, а чмокать меня, попадая в темноте то в лоб или щеку, то в глаз, но иногда и в губы, я уже не мог больше читать ей мораль, а просто поймал эти пылающие губы, приник к ним, показывая своей ученице, как именно надо это делать. Надо признать, что она училась быстро, схватывала на лету. И через несколько минут я уже целовал не только губы, но и все остальное, и не только каждый ноготок.
Но ей этого было мало. – Давай, давай, сделай меня женщиной. Ты умеешь? Знаешь как это? Ты уже когда-нибудь с девушками это делал?
–Делал, не сердись. Я же тогда не знал, что на моем пути попадется такая Жакенушка.
Она вскрикнула, но тут же прикусила губу, подавив этот вскрик.
–Больно, но ничего. Я знала, мне девочки говорили, что это только первый раз больно, а потом бывает приятно. Да? Ты потом сделаешь мне приятно?
–Жакен, жакен! Что мы с тобой наделали! Точнее, что это я наделал?!
–Не переживай, милый. Я ведь уже вполне совершеннолетняя и родителей у меня нет, так что ругать ни меня, ни тебя некому. А я получила то, что хотела и так как хотела, и с тем, с кем хотела. Девочки будут мне завидовать. У нас в классе, да и в девятом, и в десятом, и в одиннадцатом есть много девчонок, которые хотят того же, но они боятся об этом сказать или стесняются, или бояться показаться развратными. Ты же не считаешь меня развратной? Я даже ни разу еще ни с кем не целовалась. Собственно говоря, у нас в селе ни одного стоящего парня и не было. Одни мужики за тридцать, старые уже и пьянь сплошная. С тобой мне хоть и было нмножко больно, но мне было хорошо и спокойно и не страшно. Ты все сделал так нежно, что я даже не успела испугаться.
Она болтала и болтала, ластясь, исследуя мое тело, как будто действительно хотела выучить урок.
Ночи в степи холодные, бывает даже иней к утру садится на траву, так что я начал замерзать. Единственной возможностью согреться было все-таки постараться сделать Жакенке приятно, доставить ей долгожданное удовольствие, получив при этом немного ее тепла и для себя.
И я старался , и она тоже старалась, пытаясь отдать все свое тепло и всю нерастраченную энергию, накопленную к двадцати годам, и она пищала от удовольствия
–Я не знаю, слышал ли кто-нибудь ее крики, приглушенные моими губами, но я понял, что нигде, кроме как в глухой и пустынной степи с Жакенкой этого делать нельзя. Иначе завтра не только весь отряд, не только вся школа-интернат номер два, но и весь райцентр Степняк, и Казгородок, что в пяти километрах от нас, и даже стоящий в восьми километрах строй отряд 1-го мединститута будут заинтересованно обсуждать: что это было, кто это полночи выкрикивал в степи что-то бессвязное.
Так началась и продолжилась наша степная или Степнякская любовь. Я три года подряд приезжал в этот город, достраивать трехэтажную школу, но все имеет конец. И школу мы построили и сдали, и получили очень приличные деньги за сдачу объекта. Так что было понятно, что на следующий год нашему отряду, а значит, и мне здесь делать нечего. Нас будут ждать другие места и, возможно, другие девушки. Жакен это понимала, а потому пыталась неистово получить все "приятное" на долгое время вперед, а потом, видимо, осознав, что все равно впрок эти "приятным" не запасешься, заявила, что непременно приедет в Ленинград, чтобы продолжить наши отношения и познакомиться с моей мамой и сказать ей, какой у нее хороший и ласковый сын, и как он хорошо сделал ее женщиной, почти не причинив боли, и как ей хорошо, когда он ей делает «приятное».
Я на одну минутку представил себе свою маму, слушающую весь этот бред и понял, что Скорую Помощь надо вызывать заранее, чтобы она уже стояла у дома, когда туда войдет Жакен, иначе Скорая может и не успеть.
Видимо, Жакен что-то почувствовала в моем молчании, и не обнаружив во мне энтузиазма от таких перспектив, надулась и наше расставание, как я понимал, навсегда, прошло довольно холодно. Мы поцеловались на виду у всех у автобуса, поданного к нашей казарме, она только тихо сказала:
–Спасибо за все! Пиши.
–Но я, понимая всю бесперспективность этих отношений написал всего одно письмо, получив от Жакенки штук пять разносных посланий, где из десяти, наверное страниц каждого письма половина была наполнена упреками за молчание, а вторая половина воспоминаниями о минутах, когда ей было приятно. Это, конечно, было эротическое чтение, но отвечать в том же духе у меня не было никакого желания, хотя я вспоминал Жакен с огромной теплотой и благодарностью. Три года, точнее, три лета она дарила мне свое тепло и, похоже, любовь. И разве я виноват, что ответное чувство возникало где угодно внутри и снаружи меня, но не в сердце.
И вот вдруг, какая-то телеграмма оттуда.
Клава, – я передумал, я сейчас приду на почту, не убирай телеграмму далеко.
И я рванул на Старо-Невский, где на углу с Полтавской улицей. находилось наше почтовое отделение.
Через двадцать минут я уже держал в руках обыкновенный бланк телеграммы и с ужасом читал текст:
Юра зпт сегодня зпт поездом Караганда-Ленинград зпт вагон семь зпт Жакен уехала к тебе тчк Она на седьмом месяце зпт имей ввиду. Мы тебя предупредили зпт Лида и Люда тчк
Это подружки, одноклассницы –дуры несчастные. Как могли допустить такое?
Автоматически я считал – Так, мы расстались в сентябре, сейчас конец марта. Поскольку приятное я ей делал почти три месяца, то все теоретически возможно. Волосы на голове и не только на ней у меня начали шевелиться от проносившихся в голове мыслей. Беременная – это уже серьезно, от этого не отмахнешься. И срок такой, когда уже нельзя ничего сделать.
Я тут же поехал на Московский вокзал и нашел в расписании карагандинский поезд. Поезд отправлялся из Караганды всего три дня в неделю по вторникам, четвергам и субботам. Сегодня был как раз четверг, значит поезд привезет Жакен в Ленинград на мою погибель в субботу в два часа дня. У меня еще было время, чтобы в спокойной обстановке попрощаться с родственниками и друзьями, написать прощальное письмо родителям и тихо повеситься где-нибудь во дворе, например, на деревянной балке под потолком нашей дворовой прачечной. Надо не забыть и про несколько строк для Жакенки. Никаких претензий – только слова благодарности и просить прощения. За что не знаю, но надо просить. Может быть за то, что больше не смогу сделать ей "приятное".
Около двух я уже прогуливался по платформе с букетиком розовых гвоздик. Когда подошел поезд, даже , на удивление, не опоздав ни на минуту, я дошел до седьмого вагона и стал ждать. Пассажиры неспешно покидали вагон, вытаскивая многочисленные чемоданы, баулы и мешки, вынося огромные авоськи с дынями и прочими вкусностями, которыми ленинградские рынки наполнятся еще не скоро, Наконец, кажется последний мужик выбрался из вагона, затем вышла толстая и, даже на вид, злющая проводница.
–Девушка, а ввагоне еще остались пассажиры? Я встречаю беременную девушку, она вышла.
Молодой человек, ни одной явной беременной у нас в вагоне не было всю дорогу, а неявных я определять не умею – не гинеколог, чай.
Странно, телеграмма дана в четверг, т.е. 30 марта. Поезд идет двое суток – значит он должен именно сегодня в субботу доставить Жакен в Ленинград. И вдруг, до меня дошло – сегодня же получается первое апреля!
Похоже, что Лида и Люда меня задешево купили. Наверняка, и без Жакен здесь не обошлось! Описать мои чувства невозможно. Сказать. что я радовался – это ничего не сказать – ведь я заново родился на свет, и мне уже не грозила сырость нашей дворовой прачечной, где всегда было полно огромных крыс. И не надо было писать никаких писем – ни родителям, никому!
Только ответ следовало дать. И я прямо с вокзала отбил телеграмму:
Спасибо предупреждение тчк Встретил благополучно тчк Положил в больницу на сохранение тчк Говорят зпт предварительно зпт будет девочка Просим совета насчет имени зпт и для девочки и зпт на всякий случай зпт для мальчика. Юра зпт Жакен.
Дорогой читатель! Очень прошу поделиться своим мнением, какое бы оно ни было. Ведь я старался в том числе и для тебя!