Шестой класс – важнейший период моей жизни. В это время я начал искать, хотя и неосознанно, выход из пустого бытия в Жизнь. Ощупью, без каких-либо наставников и друзей.
…Однажды, праздно шляясь по школе, за крайней дверью на четвертом этаже я услышал бессвязное бренчание каких-то струнных инструментов. Я улучил момент и вошел в комнату с десятком стульев и расставленных повсюду множеством музыкальных инструментов. Оказалось, что это школьный музыкальный кружок. Впервые в жизни я проявил ИНИЦИАТИВУ и поинтересовался, не могу ли и я записаться в кружок. Меня беспрепятственно записали. (Интересо, что ни в доме, н в школе нас не научили наиглавнейшему социальному качеству – инициативе! Она почему-то считалась приизнаком нахальства...)
Из всех струнных народных инструментов я выбрал домру-приму. Я не задавался вопросом, каким интересом руководствовался руководитель оркестра, взяв эту работу. Он мне абсолютно не запомнился, но, глядя из сегодня, думаю, что он просто отбывал свой небольшой заработок. Хотя припоминается, что он был инвалидом.
Домру мне позволили взять домой, и я все свободное время с азартом подбирал мелодии, сидя на скамейке крыльца. Помимо этого, я еще много пел в одиночестве – в основном военные, революционные и народные песни. Странно, что никто из соседей моим пением и бренчанием на домре не возмутился...
В классе в это время разворачивался настоящий террор против слабых ребят. А самым слабым, как ни печально, оказался я. Садистская жестокость исходила от троих ребят из рабочего поселка при камвольной фабрике «Серп и Молот». Заводилой был круглый двоечник Сергей Снегирев.
Экзекуция начиналась с первого урока. Я сидел на второй парте, шпана – на последних. Стоило мне посмотреть в сторону учителя, как в затылок врезалась пулька, выстреленная из рогатки. Рогатка делалась из тонкой жилы, вытянутой из резинки трусов. На концах жилы делались две петли, надеваемые на указательный и средний палец. U-образные пульки были двух сортов: слабые делались из тонкого жгута скрученной бумаги, сильные – из алюминиевой проволоки. Последние легко пробивали кожу до крови.
Стреляли исподтишка, так что определить обидчика доподлинно было невозможно. Одна из пулек угодила мне в край левого глаза, после чего лет двадцать нижнее веко периодически вздрагивало. Защиты от хулиганов не было никакой. Зато за постоянное оборачивание назад мне, как злостному нарушителю дисциплины, выставили за первую четверть четверку по поведению. А за годовую четверку в наше время исключали из школы…
По дороге в школу я проходил мимо недавно построенного наспех на территории Спецбура дома, в котором жила семья из Мордовии с ребенком лет шести. Однажды этот мальчик стал меня оскорблять. Я его догнал и надавал ему тумаков. Но когда продолжил свой путь, то до меня стала доходить мысль, что я не намного лучше тех, кто обижал в школе меня. И стоило мне вспомнить, как я бил слабое существо, не пытавшееся даже защищаться, то чувство омерзения к самому себе доходило до тошноты. С мальчиком я потом нормальные отношения наладил, но стыд сохранился навсегда… Последствием этого случая стало то, что с тех пор я всегда вставал на сторону слабых.
За насилие надо мной мне было стыдно перед одноклассницей Ниной, в которую я был втайне сильно влюблен. Чувство неполноцености по причине физической слабости не давало мне права намекнуть ей на свои симпатии. За все годы учебы бок-о-бок у меня для общения с нею улучилась лишь одна возможность, и ту я с позором профукал.
Был редкий случай, когда мы возвращались домой вдвоем (она жила недалеко от моего дома у моста). Шли молча, а мне хотелось кричать. И лишь перед своим домом она задала мне вопрос: «Ты знаешь, что такое померанец?». «Нет», – ответил я. Следующий наш разговор состоялся... лишь через четверть века – на прощальной перед эмиграцией вечеринке, устроенной одноклассником Валерой Кудрявцевым…
***
Приблизительно в это время в нашем коммунальном доме появились двое новых соседей – Олег Маковкин с матерью (они поселились на мансарде) и Валера Смирнов (с родителями и сестрой Ларисой они поселились в большей из наших двух комнат, которую отчим сдал им на длительный срок).
Алик был аж на четыре года старше меня. Его положение отличалось от моего тем, что его мать работала техником (по-видимому, на фабрике «Гознак») и имела нормальную зарплату, позволявшую покупать ему разные интересные вещи. А хобби у Алика было сразу два: охота и радиодело. В делах охотничьих мы с ним стояли на одной ноге – по крайней мере в том, что касалось изучения охотничьего дела и мира животных. К счастью, Алик никак не выпячивал того обстоятельства, что уровень его жизни был несравнимо выше моего.
Алик выписывал журнал «Охотничьи просторы», который мы подробно штудировали. Больше всего меня интересовало следопытство. Но главное – у Алика было ружье. И вот однажды мы пошли с ним на «охоту» – недалеко от дома, за Староярославское шоссе. Алик увидел на сосне некрупную птицу, прицелился и выстрелил. Птица замертво свалилась наземь. Это была красавица-сойка. О том, что ее можно есть, мы нигде не читали. Алик расправил разноцветные крылья, полюбовался красотой и... забросил сойку в кусты. С тех пор интерес к охоте у меня пропал напрочь…
А еще у Алика была возможность покупать радиодетали. У него-то была, а у меня нет. Насколько я себя помню, к зависти я относился настолько отрицательно, что у меня появлялось чувство отторжения к предеметам зависти. И в описываемой ситуации подобное отторженние перешло на… радиодело! Я, конечно, радовался за Аликовы успехи, но заставить себя вникать в радиосхемы и в устройство радиоаппаратуры не мог. (Интересно, что непреодолимое отторжение электроники – следовательно, и информатики – осталось у меня на всю жизнь, хотя острая необходимость освоения программирования возникала у меня не раз…) Помню, как Алик радовался как ребенок, когда у первого собранного им детекторного радиоприемника вдруг прорезался голос!..
Так же холодно отнесся я и к электропроигрывателю, который, вместе с большой коллекцией грампластинок, у Алика тоже был. Но записи я слушал с большим интересом. Музыкальные вкусы у нас с Аликом совпали, и мы могли раз по десять подряд слушать «Маручеллу», «Рио-Риту», «Домино»…
С погружением Вовки-Щелгача в непутевую внешкольную жизнь, наши отношения с ним фактически полностью прервались. Его отдушиной стали голуби, к которым я был совершенно равнодушен как к крайне несерьезному занятию. Не возникло у него никаких отношений и с Аликом. И Алик стал мне не то что другом, но, можно сказать, старшим товарищем. Нашим любимым и азартным с ним занятием стала ловля корзиной рыбы и раков. У Маковкиных был чудный нагревательный прибор – примус. На нем-то мы и готовили раков. А что делали с рыбой, не помню. Отдавали родителям? А как делили добычу?..
***
Семья Смирновых сняла у нас комнату в связи с тем, что их отец был направлен на учебу в ВПШ (Высшая партийная школа). Они приехали, кажется, из Гомеля. Их сын Валера оказался моим ровесником, и он пошел в мою школу, в параллельный класс. Его сестра Лариса, с розовыми пухленькими щечками, была на два года моложе. Они вчетвером заняли 20-метровую комнату, а нам на пятерых осталась 16-метровая. Но плата за сдачу комнаты (300 или 400 сталинских рублей) позволяла нам держаться хотя бы на биологическом минимуме.
Валера и Лариса учились без троек. Валера был интересным пареньком, но сблизиться с ним у меня не получилось – мешал его более высокий социальный статус. Валера был интересен тем, что у него была просто железная мускулатура. И это в двенадцать лет! Ничего подобного в жизни я больше не видел. Через два года его отец, Феодосий Николаевич, получил направление на работу в Белоруссию, и они уехали. Больше мы с Валерой не встречались, а разыскать его так и не удалось.
Продолжение следует.