Зиночка Оболонская разлюбила зеркала. Теперь она казалась самой себе совсем не красивой, скорей даже уродливой. Вроде бы ничего не изменилось в её теле, которое теперь почти всегда розовело, словно бы дорогая ветчина из магазина купцов Елисеевых, но Зиночка старалась проскользнуть мимо зеркал незаметно и скрыться в самом дальнем углу комнаты.
Отцовский камин пылал, как костёр в Аду. Правда, тут ничего уже не принадлежало Виктору Арнольдовичу. Даже сама Зиночка. ВикторАрнольдович, разумеется, тут присутствовал, но разве что в виде бестелесного призрака.
Зато нынешний обладатель этих комнат был вполне толст и телесен. Яша Порох насвистывал дворовые песни, сопел, курил дрянной вонючий табак, и норовил лишний раз шлёпнуть Зиночку по вечно потному и трясущемуся, как студень заду.
Зиночка охотно вернулась бы в своё довоенное прошлое. Теперь, в пустой и обобранной до нитки квартире ей не было места. Когда-то, подобно Елене из рассказа Фёдора Сологуба, она задыхалась от восторга при слове «нагота», - но теперь - всё было иначе: на неё смотрели, как на ручную шимпанзе и ожидали забавных весёлых трюков.
Теперь, когда толстая и неповоротливая Глаша стала любовницей Пороха. Яша без стесненья тискал, пробуждая в некогда стыдливой Зиночке странное чувство ревности к этой мерзкой бабе, похожей на откормленную к рождественскому столу свинью.
Зиночка не понимала, почему до сих пор жива. Возможно, ей это только снилось. Но как прервать этот сон, как выпрыгнуть из него? - она не знала.
Глаша теперь смотрела на неё со странной снисходительностью. Зиночка пыталась быть равнодушной к этой царапающим взглядам – но они всё же. вызывали румянец у неё на щеках, заставляя искать защиты у толстого и гадкого Яши.
«Ну, что, барышня, отцарствовали? Теперь вам не прежнее время. Теперь вас ни Бог, и ни герой…» - выпив с Яшей чего-то пьянящего, разглагольствовала эта такая же мерзкая баба. Они оба казались Зиночке выпрыгнувшими из небытия бесами. Глаша давно уже не носила нательного креста, а на розоватость Зиночки смотрела как на что-то особенное – словно бы Зиночка жила не тут, а в вольере зоологического сада.
Зиночка много раз садилась за не оставшийся без дела рояль. Порох любил похабные песни – он сразу же оживлялся, словно малыш в балагане и глазел на Зиночку во все свои свиные зенки с прилежностью круглого идиота.
«Ну, что ты прямо. Девок голых не видал?! – хохотала Глафира, подлаживаясь под его сильную, хотя довольно жирную, руку.
Её сопение раздражало Зину. Она понимала, что пока Глафира живёт с этим толстым отвратительным чудовищем – она, Зиночка, может не беспокоиться за свою маленькую, словно бы в свинье копилке – щелку. Так и не утраченная девственность теперь тяготила. Она была сродни дорогой вещи, которую было отдавать за бесценок, а то и просто дарить.
Зиночке было жаль своего габардинового пальто, сапожек и чулок – всего того, что этот проклятый свинообразный мужлан перетаскал на барахолку.
Зиночка охотно бы заплатила какую угодно цену, только бы вновь стать Зинаидой Викторовной Оболонской. Перестать дрожать, перестать прятать своё жалкое тело в тёмных углах – и зависеть от капризов наглого пришлеца.
Яше нравились её белокурые локоны. Он их любил трогать своими гадкими ручищами, гладить. Делая это, Порох вспоминал о Марксе и мировой революции. Зиночка знала только одного Маркса – столичного книгопродавца – и ей вовсе не хотелось слышать о странном бородатом человеке из ненавистной ей Германии.
Вот и теперь она стояла, как дрессированная собачка в цирке, виляя воображаемым хвостом. Яша смотрел на неё, как на дорогую механическую куколку и ждал только одного.
Это уже не бесило Зиночку. Она как-то умела справляться с приступами брезгливости – страх и ужас перед неминуемой гибелью заставляли её делать эти нехитрые движения то правой, то левой рукой.
Это мало чем отличалось от раздувания самовара с помощью Яшиного сапога. Яша так же басовито гудел, его голос напоминал пение самоварной трубы тогда, когда вода начинает постепенно закипать. Зиночка старательно делала все, что он требовал от неё – требовал с ленцой наглеца, знающего, что отказа не будет.
Зиночка зажмуривала глаза и вспоминала своего нареченного – юнкера Вельяминова. Это молодо человек был беден, но имел каких-то знатных родственников. Виктор Павлович смотрел на их помолвку, как на что-то мелодраматическое – никто в то лето не предполагал, что случится то, что случилось.
Нареченный сгинул где-то на полях сражений. В газетном списке фамилия Зиночкиного жениха была напечатана в разделе «пропавшие без вести».
Тогда Зиночка полдня билась в истерике. Ей, то хотелось бежать на фронт, то стать санитаркой в каком-нибудь госпитале – но страх перед кровью и страх пожертвовать своими локонами останавливали её патриотичный порыв в самом зародыше.
«Проклятые немцы. О, как я ненавижу вас!» - шептала она, хлюпая носом.
Но эта ненависть скоро проходила, как горяченный бред. Она боялась показаться слабой, боялась, что сделается посмешищем в глазах подруг – её странная пугающе неправильная фамилия было какой-то насмешкой – словно бы её отец лишь притворялся господином, как забывший своё место лакей
Глафира презрительно оглядывала совершено распустившуюся голышку – некогда чересчур стыдливая Зиночка теперь была совершенно равнодушна к своей груди. В её голубых глазах читался лишь ужас перед возможной смертью. Яков приучил её к языческому безразличию. И теперь эта, некогда модно одетая, барышня походила на дорогую но бесконечно бездарную куклу из китайского фарфора.
- Поди-ка сюда, милая! – проговорила она с интонациями дамы из общества.
Зиночка вышла из тени и замерла, словно бы собачка в ожидании подачки. Её груди колыхались, как два кокосовых ореха под лёгким тропическим бризом.
- Да, сударыня…
Глаза Зиночки смотрели на сидящую в неглиже Глафиру с подобострастием.
Яков делал вид, что перепутал Глафиру с гармошкой – он старательно перебирал лады , мысленно насвистывая пошлую и скабрезную песенку о цыпленке.
Эта, с позволения сказать, песня начиналась с той же ноты, что и любимый Зиночкой полонез.
- Слышишь, - сбацай нам про цыпу. – А то смотри, мы эту громаду в печке сожжём.
Зиночка направилась к инструменту. Её уже не возмущали эти голые концерты – Порох обещал, что пристроит её тапёром в клуб и даже даст возможность приодеться – но надо потерпеть, пока её фамилия забудется.
Зиночка не хотела носить фамилию Порох. Она напоминала ей собачью кличку. Зато для Яши эта фамилия казалась верхом изящества.
Довоенное упоение модными поэтами теперь оборачивалось жгучим стыдом.
Мелодия «Цыплёнка» рвала уши девушке. Она тупо барабанила по клавишам, заставляя стонать струны. Глафира уже визгливо кричала – она по её словам сладостно кончала…
Зиночка боялась этого чувства. Она боялась также тупо визжать от восторга, в сотый раз насаживаясь на толстый и сладко пахнущий сучок. Страх стать такой же потной и мерзкой заставлял её закрывать глаза и сжиматься, словно оскорблённой ударом хлыста лошади.
Иногда она хотела убить себя. Но эти двое не давали ей этого шанса – свой наган Яша надёжно прятал, а выпить уксуса или снотворного Зина боялась. Она не хотела умирать в муках. Страх, в последний миг, сделать что-нибудь гадкое, заставлял её сходить в Ад постепенно – ступень на ступенью, – словно бы в тёмный, пропахший мокрицами, подвал.
Она постаралась разорвать все свои довоенные фото – взгляд той довоенной Зиночки клевал её тело с безжалостностью прометеева орла. Та Зиночка, наверняка сделала, что-либо героическое, но она не могла, словно бы только притворялась Зинаидой Арнольдовной Оболонской.
Яшка Порох наслаждался. Он чувствовал, как пьянеет от восторга. Он, некогда всего боящийся, теперь был господином – а эта девушка пласталась перед ним, словно бы лишенная своего оружия гадюка.
Глафира также была нужна ему. Без неё эта дурёха могла, пожалуй, взбрыкнуть, словно норовистая кобылка. Но чувствуя на себе тяжкий взгляд бывшей горничной, она была послушной.
«Революция!» - старательно прополаскивал гордо этот толстый и мерзкий человек. – Революция.
Теперь все эти богатые недотроги бродили по миру в рубище. Им, привыкшим к уюту дорогих гостиных, приходилось проклинать себя за близорукость.
- Ладно, хватит. А теперь вставай на четвереньки – и ползи.
Зиночка исполнила очередную прихоть Яши. В её голове царила абсолютная пустота – мысли попрятались, словно бы мыши при виде кота – её уже не пугало то, что она делала, открывая рот и подставляя его под струю чего-то белого, похожего на сырой яичный белок.
Облизав губы, она была готова приветливо тявкнуть. Ей не было ни стыдно, ни мерзко, словно бы она смотрела просто на похожую на себя тень, распятую на белом экранном полотнище.
- Ну, что вкусно? – поинтересовалась Глашка, хохоча, как припадочная. – Довольна, барышня?
- Qui! – пискнула Зиночка.
Она покорно уползла в свой угол, свернулась калачиком на медвежьей шкуре и забылась тревожным сном.
Во сне она делала то же самое – только с Вельяминовым – Тот слепо смотрел ей в лицо и спускал в рот невесты своё никому теперь ненужное семя