- Нешто хочешь ты их откапывать из земли?
...В немногих словах объяснил он ей,
что перевод или покупка будет значиться
только на бумаге и души будут прописаны
как бы живые.
Н. Гоголь. "Мёртвые души"
Дождь лил с утра и не кончался. У нас заканчивался курс тяги. Не пойти было нельзя: зачёты на носу.
Ещё потому нужно пойти, что в нашей школе редкий курс заканчивается сам собой, естественным порядком. В аттестате у нашего выпускника вы не увидите: "Изма-изма: "отлично", а вы увидите: "Изма-изма: слушал". Или: "Разделение поверхностей: слушал".
Скажем прямо, тягу у нас дают слабовато. Вот разделение поверхностей - это да. Читали две восхитительные блонды на втором, так не оторваться было от этих самых поверхностей. Даже из других школ приходили. Смеялись: тут не знаешь, как бы их соединить, поверхности, а вы - разделение!
Jedem das seine, едем-то сзади.
Актив поджидал меня на углу у "Гастронома". Портфель он спрятал под прозрачный дождевик оранжевый, спасти дневник от осадков. Капюшон на глаза, рукава подсучены, резиновые сапоги - ни дать ни взять, ассистент кафедры Харашонов Виктор Степанович в молодости.
А он и есть: Виктор. Витька = Актив. Мы все читаемся наоборот. Я, к примеру, Ухват, а на деле - Тавху. Ничего странного. Обычное имя. Мы читаемся наоборот. Ведь это же ещё не жизнь, а школа. А потом будем читаться, как все. Актив будет Витька, Харашонов Виктор Степанович. Был бы. Он лёг под камень сегодня вечером. Я это рассказываю как бывшее, потому что там, где он сейчас, нет вчера и завтра, есть бесконечное сегодня.
- Ну, пошли? - пожав руку, сказал ученичок. - Курило не любит, когда опаздывают.
- Н-да, что-то нет никакой тяги к этой тяге.
У входа в хлам науки мы обогнали двух профессоров в ермолках. Они шли, о чём-то оживлённо беседуя. Аристотели в дубовой роще. Эту старую школу сразу видно, я вам скажу. Чувствуется порода во всём, от лица до второго лица.
- Что это? - остановились перед галдящими первашами, и те в один миг утратили дар речи, сникли, ушли в себя. - Как можно! Молодые люди! Школа - это... это храм науки, а вы!
Оставив первашей дотлевать пристыженно, сами продолжили прогулку и неспешную речь: "И тут, значит, я беру её за жопу...".
Лабардан! Лабардан...
Тяговик дотягивал папиросину, он перед заходом в класс делывал так: кто знает, вернёшься ли... Нервно подёргивая щекой, Курило бормотал в телефон, который держал двумя пальцами свободной руки, как бы с гадливостью, с похмелья это не редкость - гадливость:
- Ага, ага. Холодненькое чтобы. В холодильничек. "Туборг"? Замечательно. А я как только, так сразу. У меня последний урок. Да ничего. Нормально всё. Так, с утра немного... ага, ага.
- Здравствуйте, Олег Павлович, - поздоровались мы, проходя мимо.
Не отвечая, Курило указал нам дымящейся рукой - туда, туда, поскорее, досократики!
Дождь всё шёл. Курило вошёл в класс и тоже засмотрелся в окно.
- Ох, и поливает, - сказал он. - Это кому в поле, так не приведи господь. Ну-с, тема сегодняшнего урока...
Он приблизился к доске, взял в руку мел и, оглядев его с сомнением, потянулся писать: "Тема: Тяга как тяга...". Тут случилось что-то. Мел выпал из руки Олега Петровича. Преподаватель схватился рукой за голову. И медленно, рапидом, осел на пол, спиной к классу.
А весь класс - это Актив да я. Ну ещё Маринка Семибарская. Но она не считается, потому что выпускница, окончившая. Просто, ходит на занятия, вспомнить, говорит... поностальгировать, как её молодую хватали под партой за всякие разные места.
- Всё, тяга кончилась, - сказал Актив. - Марина Петровна, вы бы это... поглядели, на всякий случай - а вдруг ещё жив?
Маринка подошла, стуча каблуками, к доске. Нагнулась и взяла пульс. "Вот это жопа", - не сговариваясь, подумали мы, как в анекдоте.
- Готов, - сипло сказала, разгибаясь. - Жопа полная. Вызывайте бригаду, мальчики.
И похлопала рукой об руку. Отряхнём его прах с наших... Ну, полная так полная.
- А что вы делаете вечером?
- Рано вам. Ещё кой-что до кой-чего не доросло, - незлобиво бросила нам выпускница.
Она вошла на кафедру, букая каблуками, будто гвозди вколачивая в пол.
- Я продолжу!
- А мы типа начинали, - бурчал Актив, раскрывая портфель. - Тоже мне... пропадаватель...ница... кой-что...
Он извлёк сухую общую тетрадь в клетку и самопишущее перо.
- Итак. Бытие бесформенно. Оно безвидно, следовательно - формы не имеет. Если есть содержание, то оно не воспринимается вне формы, следовательно - и содержания не имеет. Бесформенное, бессодержательное бытие проявляет себя и обретает форму, а значит, и содержание, по запросу. Запрос мы расматриваем как внешний и как внутренний. Это чисто условная квалификация, потому что... Вперёд ногами, вперёд, - отвлеклась Марина Петровна: не так стали выносить Курило, головой. - ...потому что внешний запрос нами воспринимается как внутренний, собственный, личностно значимый.
Она прервалась, чтобы налить из графина и отхлебнуть глоток-другой.
- Ух, ты!
- И долго это? А вы думали!
- Что - долго? Чистый?!
- Ректификат, ёпт! Тяга! Форма существует?
- Форма существует... какая форма? Ах, форма... Она существует, пока актуален запрос. Действие запроса прекратилось, и форма прекращает своё существование. Перерыв.
Марина Петровна схватилась за графин. Так прямо впилась тонкими пальчиками в его длинное стеклянное горло, хищно, с вожделением поглаживая объект запроса... А мы вышли в коридор - перекурить, про что была эта серия.
- Ты как думаешь - она по натуре говорит?
Актив курил, выпуская кольчатых червяков. Он размышлял о своём. Он всегда, сколько помню его, размышляет о своём. И на зачётах начинает говорить о своём, вопросы побоку - и о своём. И сдаёт все зачёты.
- Да какая, к чёрту, разница, - вместе с очередным червяком выпустил он слова, - если запрос непонятно откуда - какая разница, что она там говорит?
Мы вернулись в аудиторию. Марина Петровна была никакая, а графин совершенно пуст. Блистающая пустотная форма: графин. Выпускница сосредоточенно дула в его горло: ду-у-у... ду-у-у-у-у! Графин отзывался полным согласием.
Лицо Марины Петровны сделалось очень серьёзным и даже грустным. Она опустила форму под кафедру и там, повозившись с другими формами, вставила сосуд горлом в неназываемое место. И принялась возить этим графином туда и сюда, в полном соответствии с теорией вызова и ответа Тойнби, мы проходили её в том семестре (все умерли до конца курса, кроме нас с Виктором Степановичем). "А, а, а, - монотонно говорила Марина, - а, а, а!" Ничего человеческого больше не было в её лице: человечица обовечилась.
Я поднял мел с пола и написал на доске, крупно, печатными буквами:
ПОКРАСЬ СОСКИ СВОИ В КАРМИН,
НА СВЕТЕ МНОГО ВАС, МАРИН.
Она не заметила. Она не замечала ничего: только чувство, только вот это "а, а...". Никто так, как женщина, не умеет уходить в себя, и неважно, при помощи чего. В данном случае это был графин.
- Слизь, - сказал Актив за дверью, - просто слизь. Она выделяется - и там возникает чувство жжения. Вот и вся любовь. Граф или графин, это для неё неважно. Непреоборимое чувство жжения. Ты читал Хайдеггера?
- При чём здесь Хайдеггер? Я читал Франка.
- А Франк при чём?
Мы вышли из школы. Не сговариваясь, оглянулись. Школа возвышалась над нашими бедными головами, как бесконечность в форме чёрной грифельной доски. Доска уходила в облака и продолжала уходить дальше, неизвестно куда. В этой неизвестности наш дом, место, откуда мы пришли. И это точно не то место, куда вводится графин, за неимением предмета, который обычно выполняет функцию графина.
- Я слышал, на той стороне написаны все имена. Ну, имена всех учеников. Кто был, кто есть и кто будет.
- А кто будет? - сказал Актив. - Кто был, тот и будет! Решил посмотреть и себя там отыскать?
- Нет, мне надо... в туалет. Ты подожди. Я скоро.
- В лесу нам не сходить, сразу видно - Франка начитался, - бурчал Витька мне в спину. - Нет, чтобы Хайдеггера прочесть! Хайдеггер вообще молодец. Не зря его у нас запретили. У нас зря никого не запрещают.
Школьный запах впервые показался мне родным. Вот эта вечная смесь подгоревшего молока из подвала, где у нас буфет, краски, мела - и туалетов: их два на каждом этаже, и все одинаково воняют. Это оттого, что смыв плохой. А ещё первоклашки порой не добегают до писсуаров. Ну и курят, конечно. Вот всё это, вместе взятое, даёт те самые "школьные годы чудесные" в плане ароматов. Романтики немного в вони. Но если обонять вонь десять лет плюс пять лет плюс-минус бесконечность, а она с первого класса, с того самого дня, когда я переступил порог школы, не изменилась ни на гран, то привычка делает своё нужное дело и обращает нужник в цветник.
Внеся свой вклад в общее дело разрухи, я весело спускался по ступенькам. Моё внимание привлекло свежее объявление на доске у входа: "В связи с кончиной Курило О. П. временно исполняющим зав. кафедрой тяги назначается...". И дальше - Витькина настоящая фамилия. Вот те на! Уже и врио. А он, похоже, на волю намылился - в пампасы. Пампасы на лампасы? Не Витька.
- Поздравляю, ты уже завкафедрой, - сказал я, подходя к нему. - Прикинь, да?
Мой друг стоял пугалом, расставив руки-ноги, в своём оранжевом балахоне, нелепом и ненужном сейчас: дождь кончился и от земли валил пар... Этакий водолаз, вышел на берег и не может понять: а где же стихия?
Народ оглядывался на него. А ему всё нипочём. Надел свои очки - и не видит никого. Весь внутри. Настоящий тяговик, природный. У него даже борода растёт не как у всех, а в другую сторону, внутреннюю. Это вам не какой-нибудь Макропрозоп с факультета точных мехов, а это бородач - наш, то есть настоящий. Пётр Великий жестоко опешился бы, случись ему столкнуться с внутренней бородой боярина Харашонова. Немного он поимел бы с этой бороды.
Моя новость Виктора Степановича не задела:
- Но а что ж? Кому-то надо тянуть кафедру! Выбирать особо не из кого.
Тут он прав, конечно. Три кандидатуры - моя, его и Марины Петровны. Выбор очевиден. Выбирают того, кто ушёл. Того, кого нет. И после выборов отсутствие выбора становится очевидным. Что лишний раз доказывает внеземное происхождение демократии.
В данном случае ушёл Витька. Тут всё правильно.
- Это... товарищ заведующий! Грядеши-то камо?
Мы прошли систему заграждений и электронных замков, которые легко отпирались простой булавкой, и теперь дышали воздухом свободы по ту сторону баррикад.
- Замойша знает, - сказал Витька со всей решительностью. - Идём! Она скажет, куда.
Замойша, как всегда в это время года, сидела высоко на дереве. Увидев нас, она улыбнулась на всякий случай, хотя никакой причины улыбаться нам у неё не было. Просто, натерпелась от злокозненных пустопорожних школяров, вроде нас с Активом, вот и улыбается. Чтобы не запустили камнем, или чего похуже.
- Распущенную девушку видел во сне, да? - сверкнув золотыми зубами, крикнула Замойша, неизвестно кому. - Видел, нет?
- Скажи, что видел, - посоветовал Витька мне. - А то ведь не отвяжется, акула пера.
- Видел, видел!
- Ась? Не слышу что-то.
- Видел, тётенька, - надрываясь изо всех сухожилий, крикнул я. - Видел девку распущенную!!!
Замойшу, казалось, озадачил такой ответ. Она спросила:
- А видел, так чего явились?
Замойша до выхода в дриаду трудилась в газете. Однажды она тиснула статейку о роли мандалы в деле просвещения масс. Наполовину и больше статейка была слизана из Википедии. Ничего крамольного, за исключением слова "мандала", которое массы предпочитают ударять на второй слог, в тексте не содержалось. Но там была картинка, тоже из Вики многострадальной. Увидев картинку, ответственное лицо на следующий день позвонило редактору и справилось, не о*уел ли он там? Когда о*евший редактор в свою очередь справился, а в чём, собственно, то вот тут-то и "случилось страшное", как говорит наш сисадмин в тех случаях, когда он не ведает причины неполадки.
Оказалось, что под видом мандАлы в средство массовой информации протащили не что иное, как свастику - символ фашизма. А как раз была кампания по борьбе с фашизмом и символами на вологодских полотенцах. Редактор вылетел турманом со своей беспокойной должности, радуясь, что легко отделался. Замойшу не тронули, ибо дура. Её тронули спустя пару месяцев, и тронули за голову. Замойша сочинила, а новый редактор пропустил, безобидный на вид заголовок "КТО НА СЪЕЗД?". Речь в заметке шла о кандидатах на какой-то съезд общественности за свои деньги, абсолютно нейтральная тема и написано как обычно, то есть никак. Однако, это была мандАла-два. Ответственное лицо (тоже новое, старое лицо бросили на низовку за фашизм) прочитало заголовок вслух - и бросилось названивать в редакцию... Вслух получалось "КТО НАС ЕСТ?" - намёк на партию правящих архиереев-геронтократов! Через двадцать минут в газете был новый редактор, новее некуда, а Замойшу, несмотря на то, что дура, попёрли из просвещения масс соответствующими тряпками. Она расстроилась, долго боролась, чтобы не пить, и кончилось это выходом в дриаду. Не в дракона же.
Витька обрусел.
- Нам направленьице, - гладким смазным голосом пропел он, делая движения бородой. - Такое, знаешь... направленьице общее! Указать, значит.
Замойша смотрела на Витьку с любопытством, будто в первый раз увидела. "А ты разве из наших будешь?" - читалось на её изнурённом нарзанами, аскетичном лице.
- А не рано? - сказала пифия, оперяясь перед изречением оракула. - Поди не всех ещё девок в школе пере*б!
Актив обиделся.
- Я всю жизнь готовился к пррравде! Всегда хотел лежать и говорить пррравду людЯм!
- А почему лежать? - заинтересовалась Замойша.
- Человек ляжет - пррравду скажет, - пояснил мой товарищ.
Это он, между прочим, верно сказал. Лёжа врать труднее. Люди врут в вертикальном положении, по большей части.
Замойша поставила "плюсик" в своей книжице:
- ФИО?
- Харашонов Виктор Степанович. Не был, не состоял и не привлекался. Отец и мать. Образование. Рост и вес. Объём. Что ещё нужно?
- Да хватит и этого. Молодой ты, вот что... "Не был". Теперь и не будешь.
Пифия вдохнула в последний раз чистого земного воздуха и надела маску. Гофрированный шланг она подсоединила к аппарату и надавила большую красную кнопку на боку. Аппарат загудел октавой, гофра затряслась, и с ней затряслась сама пифия. Волосы по всему телу поднялись лесом. Завыли волки, забегали белки. И где-то в самой чаще ударила двустволка охотника.
Замойша выключила аппарат той же кнопкой, стянула маску. Лицо у неё стало скукожившись и очень усталое. Она плюнула слюной и, размазав по лицу то, что не долетело до земли, протокольным голосом известила:
- Уна в куне, Аня в бане. А в доме на соломе. Пойдёшь ты и туда и сюда. А не придёшь никуда. Рубль.
Подавленные обилием сакральности, мы с Виктором Степановичем почтительно молчали, ожидая продолжения. Замойша смотрела на нас вопросительно и, казалось, тоже ждала чего-то. Она сказала нормальным голосом:
- Ну? Долго соображать будем? Или по карте?
Витька встрепенулся:
- А-а... а мы-то! А сколько?
- Рюблик, - сказала Замойша и почему-то усмехнулась...
Дорогу она указала верную. Плюс-минус бесконечность. Мы это дело сразу поняли, когда резко переменились указатели и дорожные знаки. Были запрещающие - стали разрешаюшие. А разрешающие вообще пропали. Не стало знаков. Знаки когда нужны? Когда ищешь направление к лежачей пррравде. А когда ты уже здесь, зачем они - знаки? Когда ты сам знак и направление.
Над головами побежали облака. За облаками бежали ребята, помахивая ивовыми прутиками.
- Шестой "Б", - мечтательно бросил Актив, - эвон скачут, жеребцы стоялые! Ребята, а "Динамо" бежит? - крикнул он.
Там засмеялись:
- Да тут... сплошное динамо!
Повскакали на деревянных коников, неизвестно каким образом явленных, и - комсомольским манером - в пивную!
- Пошёл эскадрон, - сказал Витька, - и бесстрашно отряд поскакал на врага... Знаешь, я вот, пока идём, думаю о запросе этом самом, ну что Маринка перед смертью сказала.
- Она разве умерла? - удивился я.
- Ну, это я в общем плане, философически. Жизнь ведь вся перед смертью. Умерла, не умерла - какая разница? Это разве жизнь?
- Это не жизнь, - согласился я.
- Как же запрос может быть внешним? По-моему, это ошибочное мнение.
- А каким же? Только внешний! Приходит запрос, - так и так, - и: отказать-удовлетворить.
- Э, не-ет, - с удовольствием сказал мой друг, - это вы, батенька, не того... не очень. Вспомни хотя бы Пурушу. Он ведь как? Когда ничего не было? Он - обрати внимание! - захотел размножиться.
- И размножился?
- И размножился.
- Чудеса в решете.
- Именно в решете! - завопил Витька. - Вот именно! Ах, какой же ты молодец! Вот теперь картина маслом, и совершенно ясная! Это же решето! Ах, ты... Как же это я сразу-то...
Что-то пикнуло у меня в кармане.
- Подожди, эсэмэска пришла.
"МОИ СОСКИ КРАСНЕЙ КАРМИНА, ХОЧУ ЛЮБИТЬ ТЕБЯ. МАРИНА". Вот что там было.
- Так что там с Пурушей, извини?
- А это мы сейчас всё доподлинно точно узнаем, из первоисточника... Это ведь тот камень, по-моему?
Он быстро подошёл к обычному, ничем не примечательному валуну. Я с сомнением оглядел валун:
- С чего ты взял? А где знаки?
- Внутри! - торжествующе сказал Витька. - Знаки всегда внутри! Смотри, как я его сейчас...
Он размахнулся - и саданул ногой в сапоге в бочину валуну. Тот даже не скрянулся. Витька посмотрел на меня:
- А?
Он размахнулся и ударил другой ногой. Валун покачнулся, но явно не от удара Витькиной конечности, и кто-то из глубин сказал:
- Ну что за *бтвоюмать?!
- Скажи, о кудесник, любимец богов, - торопливо забормотал Актив, - что...
- Погоди, - сказал камень. - Куда летишь? Порядка не знаешь? Назови себя!
Витька зачем-то посмотрел на меня.
- Харашонов Виктор Степанович, он же Актив, он же...
- ...презерватив, - недовольно прервал его сбивчивую речь тот, кто там. - Достаточно. В первый раз?
- Да.
- Ну, простительно... так, Харашонов... Виктор... Степанович... совпадает в ажуре... и в метатроне тоже. Принято. Вопрос?
Виктор Степанович Харашонов опять посмотрел на меня.
- Пуруша как размножился? - понизив голос, спросил он.
Под валуном затрещало. Он качнулся влево, вправо. Даже подпрыгнул, но не очень высоко, - так, полметра, не больше. Повалило зловоние... Витька наблюдал работу чудесного механизма с восторгом.
- Так. Нашёл. "Пуруша пожелал: "Я хочу стать больше, я хочу размножиться". Он прилагал усилия, предавался тапасу", - это? Шатапатха-брахмана, шесть один один.
- Спасибо большое, - обрадовался Витька.
- Для курсовой, что ли?
- Д-да... для курсовой...
- Чудно что-то, - сказал камень, - по брахманам курсовые пишут что ли до сих пор? Уже когда я сдавал, не писали. Кто там сейчас на тяге?
- Курило Олег Петрович.
- Не слыхал, - вздохнул камень. - Мельчаете... Вот, помню, в моё время был другой уклон. Нашенский, правильный. Прямо надпись над входом висела: Malleus Maleficarum. После уроков, бывало, соберёмся за школой, - голос оживился, зазвенел струной, - ну и пару-тройку ведьмочек, таких, поинтересней... жгли, ох, жгли, мама не горюй...
Там проглотили избыток набежавшей слюны воспоминаний.
- А теперь! Пуруша, брахманы... Хамы! - вдруг ни с того ни с его обиделся валун. - А ну, пошли все в ПРАХ! А у меня перерыв.
Камень повернулся к нам с Витькой другим боком. И мы увидели начертанное на этом другом боку, мелом, сакральное трёхбуквенное слово.
(ПРАХ - Поиск Разных Антиресных Х*ёвин, поисковая система нижнего уровня. - примечание редактора).
- И что - ты хочешь быть таким, как он? - сказал я Витьке.
Даль сгущалась, вытесняя все события, кроме одного, пока впереди не осталось оно, одно-единственное.
- Прощай, друг, - сказал Витька, положив мне руку на сердце, но глядя куда-то вниз, - вот здесь и заканчивается моя дорога, дальше пойдёшь ты один. Да.
Он передохнул и продолжал уже другим голосом, размеренно и с выражением, словно читал с кафедры:
- Заканчивается наша дорога стариковская. Вам продолжать, молодым, по-нашему, по-стариковски. А мы, старики, будем рядом всегда. Поможем, подправим, если нужно. От стариков и не думайте избавиться. Старики...
- Задолбал ты своими стариками, - закричал я, - самому-то сколько? Старик нашёлся! Марш под камень! Не тяни! Тоже мне Гамлет! Развёл тут моноложество! Старик нашёлся! Иди ложись, если ничего лучшего у тебя впереди нет и не предвидится.
Да, вот и настал он, этот грустный и ответственный час расставания. Никого не было у меня роднее Витьки-Актива, и вот я провожаю его в последний путь.
Витька выбрал себе камень ("Вроде ничего? Потянет с пивом?") и, без труда отвалив его "на попа", улёгся и запахнул полы дождевика:
- Поехали!
Я завалил камень на прежнее место. Вот и всё. И всё?!
- Ну... ты как там? - не зная, что спросить, пробормотал я камню.
- Чего? - донеслось снизу. - Не слышно! Здесь, знаешь, какой шум стоит! Громче говори!
- Как ты там? - заорал я. - Теперь слышно?
- Ага! Ты знаешь, ничего. Сухо, тепло. Правда, вот тесновато. И шумно! Странно, правда? Откуда этот шум?
Я подумал и заблажил в ответ:
- Это мысли! Твоё угасающее сознание! Создаёт мыслеформы! И само же уничтожает! Скоро пройдёт.
- Маринку теперь один провожать будешь, - сказал Витька спокойно. - Ничего, поймёте друг друга, как-никак, а столько лет на тяге. Ты знаешь, я тут подумал... напоследок... что ведь запрос отправляется по содержанию, а поиск идёт по форме, и ответ приходит по форме. Шило и мыло.
- Я пойду! - крикнул я. - Ужин скоро! Не опоздать бы! Давай там, не скучай! А?
Но ответа мне не было. Наверное, угасающее сознание угасло уж совсем. А может, Витька ушёл куда-то. Можно ведь и там уходить? Как вы считаете?
По воскресным дням, сварив и выпив клюквенный кисель, мы навещаем Витьку, моего Актива. Садимся рядом на травку, Марина с одного бока, я с другого. Камень оживает и делается таким тёплым, что приложи щеку к нагретой поверхности - и не захочешь, а расплачешься. Незаметно от жены, утираю слёзы рукавом. На рукаве заплата. Живём хорошо, грех жаловаться. Ну как вы там, как прошли выборы? Вставили стекло в туалете на втором этаже? Мы живём хорошо, грех жаловаться. Стекло вставили, а на другой день парни подрались и разбили опять. Выборы прошли тоже хорошо. Победила с большим перевесом партия правящих архиереев-геронтократов. А как у вас? Что новенького? Витька начинает рассказывать, а я всё уже знаю. Слышал. Чему-то и сам был свидетелем. Жизнь долгая штука. И не захочешь, а что-то, да засвидетельствуешь. Витька смеётся:
- Погоди, Тавху, вот я тебе текстуху надиктую, издашь книжонку, получишь прославу...
И диктует целый час неудобопостигаемое. Пришли домой - Маринка глянула: "Да ведь это же "Илиада" Гомера в переводе Гнедича!". Проверили - и точно, оно самое и есть. Только первая строчка у Гомера - "Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына...", а у Витьки - "Дочь родилась у шарманщика старого, Карла...". А в остальном - полное совпадение.
Едем-то сзади...
2016