Убойный конвейер
Куровозные телеги поднимались под навес разгрузочного пандуса, птица сыпалась на транспортёр, въезжала внутрь здания и падала на вращающийся стол карусели. Бригада женщин вокруг стола, в одинаковых салатного цвета халатах и шапочках, в защитных очках и марлевых респираторах ловила перепугано трепыхавшихся кур и вешала на транспортёр. Три секунды на птицу. Поймать – повесить. Поймать – повесить. Пять тысяч раз в смену на каждую пару рабочих рук. Зимой в холоде. Летом в жаре. Всегда – в волнах аммиака. И птица, перевёрнутая вниз головой, покорно затихала.
- Если бы существовал куриный рай, дорога к нему начиналась бы от «киллеров», - сказал однажды сменный слесарь Дима Ёлкин напарнику Толику.
Ёлкин шёл вдоль убойного конвейера. Деловито и бесшумно работали глушители и «киллеры». Лились кровь и вода. Шипел вакуум, пощёлкивали перевесчики и потрошители, шелестели транспортёры, еле слышно звенели пилы, тихонько гудел «маэстро». Ёлкин, среднего роста, худощавый и жилистый, с первыми проблесками седины в чёрных, слегка вьющихся волосах, закончил очередной обход оборудования и вошёл в карусельную. Вошёл с определённой целью – потискать бойкую и весёлую разведёнку Нинку Любашину, к которой он, работящий и хозяйственный, но мрачноватый, с трудом сходившийся с людьми, а потому одинокий, был неравнодушен.
Дима не скрывал, что молодая женщина нравится ему, а потому поступал напоказ, чтобы все знали: не троньте, моя! А она, в то время, когда сердце млело в широких и жёстких, но не грубых мужских ладонях, ни на секунду не останавливаясь, продолжала ловить – вешать свои пять тысяч, одними локтями изображая сопротивление, и повизгивала:
- Ну Ёлкин …, ну Ёлкин же…, ну люди же смотрят!
Остальные женщины на карусели были замужними и смотрели на них с пониманием, а то и лёгкой завистью, не переставая ловить – вешать, ловить – вешать. И тут сквозь шипение, пощёлкивание и гул несколько женских голосов разом закричали из-за стены, от «маэстро»:
- Ёлкин! Ёлкин!!
Мысленно ругнувшись (ругаться вслух не позволяли присутствие Нинки и репутация невозмутимого человека), Дима пошёл на крики.
Пеструшка
На заселение пятого птичника привезли цыплят. Птичница сразу обратила внимание на одного. Он был таким же крохотным и суетливым, как другие, но на жёлтенькие спинку и крылышки ему будто брызнули рыжей краской.
- Ух ты какая пеструшка шустрая, - заметила она, когда цыплёнок быстрее всех кинулся к поилке.
Пеструшка оказалась любопытной курочкой. В то время как другие передвигались только от кормораздатчика к поилке и обратно, её пёстренькую спинку видела птичница в разных углах обширного помещения. Даже когда подросла и нежный пушок сменился пером, перо тоже казалось помеченным рыжими брызгами. Пеструшка обживала свой мир. Мир был сверкающе-белым и тёплым. Мир сначала пах только едой, а потом начал попахивать и аммиаком птичьих испражнений. Этот запах стал запахом дома. Включался свет, наступал день – время кормления. Свет гас, наступала ночь – время сна. Мягко гудели вентиляторы, всем хватало и корма, и питья. Птицы подрастали, свободного места в помещении оставалось всё меньше, они наедались и лежали на подстилке из опилок и испражнений. Только Пеструшка бродила по периметру птичника, хотя ей всё труднее было носить тяжелеющее, раскормленное тело.
И однажды в половине седьмого утра к воротам в торцевой стене птичника подъехали куровозные телеги. Ворота распахнулись, телеги въехали внутрь. Без лишнего шума в полутьме началась погрузка. Куроловы брали сонных птиц парами и бросали в металлические короба телег. Перепуганные внезапной переменой обстановки, те, кудахча, жались друг к дружке. Телега уезжала, на её место вставала новая. Пеструшка проснулась, почуяв неладное. Спала она, по своему обыкновению, у стены. Подальше от скопища пернатых. И попробовала улизнуть от неведомой, но явно ощущаемой опасности в самый дальний угол. Но птичница, получавшая зарплату от сданного живого веса, заметив её маневр, сказала куролову:
- Поймай по-тихому вон ту пёструю, пока курей не перебудила.
И беглянка оказалась в телеге. Рычал трактор, кузов потряхивало на неровностях дороги, когти птичьих лап скользили по металлу. Всё было чужое и незнакомое, только запах аммиака, пропитавший изжелта-белые перья товарок Пеструшки, был запахом дома. И он понемногу успокаивал. В курочке проснулось любопытство, и она глянула поверх бортика. От привычного сверкающе-белого мира не осталось ничего. К дороге подступали берёзы, прошла навстречу порожняя телега, потянулись мимо заборы и здания. Несколько поворотов, медленный осторожный разворот – и настил разгрузочного пандуса принял на себя новый груз. Кузов телеги начал распахиваться вниз, птица из головной секции с шумом и кудахтаньем посыпалась на транспортёр. Тут Пеструшка, сидевшая у заднего бортика хвостовой, с силой оттолкнулась лапами от металла, перепрыгнула через бортик и шмякнулась о настил. Она не ожидала падения с почти метровой высоты, потому испугалась. Но поднялась и постояла, осматриваясь. Потом начала осторожно, не спеша и с оглядкой, спускаться с пандуса. Рабочий, высокий парень с деревенским лицом, разгружавший телегу, лишь покосился на беглянку, но останавливать разгрузку из-за одной курицы не стал. Пеструшке хотелось есть и пить. Внизу, на асфальте, лежало просыпанное кем-то зерно.
Очередная телега с птицей почему-то задерживалась. Была середина мая, но жарило, как в разгаре лета. Карусельщицы вышли на свежий воздух покурить. Вышли и Дима с Нинкой. Отошли подальше от пандуса, где не так ощущался запах аммиака, и присели на ограждение газона.
- Бросай курить, - буркнул Ёлкин, - целоваться с курящей всё равно, что облизывать пепельницу.
- А сам?
- Я мужик, - убеждённо отрезал Дима.
- Ёлкин, а вон курица убежала, - чтобы отвлечь его от нежелательной темы, начала Нинка.
- Ну и пусть бегает.
- Поймай.
- Ага. Щас. Мне не за это платят.
- Ну я поймаю, - привстала она.
- Сиди. Туда, - он мотнул головой через плечо в сторону убойного конвейера, - она и без нас попадёт. Пусть поживёт, сколько сможет. Вон как зерно наяривает. Голодная.
- Хоть в канаву спрячься, дура, - крикнул он, будто эта пёстренькая курочка могла его услышать и понять.
Пеструшка доклёвывала зерно на обочине, когда мимо неё лихо пошла на разворот задержавшаяся на птичниках телега. Курица метнулась подальше от колёс и свалилась в канаву ливневой канализации. По дну канавы текла вода, и она, придя в себя после падения, первым делом напилась. Возле воды ползали соскучившиеся по солнышку дождевые черви. Беглянка клюнула одного, сглотнула. Ей понравилось, и она пошла вдоль канавы, поклёвывая червей и запивая водой. Здесь было хорошо и почти тихо, но жарко, как и наверху. Пеструшка брела, пока канава не упёрлась в водопропускную трубу, нырявшую под асфальт. Из трубы тянуло прохладой, и она пролезла внутрь. Здесь, внутри трубы, были и прохлада, и вода, и черви в илистом слое на дне. Пеструшка решила, что лучше места ей не найти. Она закопошилась, устраиваясь поудобнее, а устроившись, от пережитых волнений, усталости и полутьмы уснула.
Когда разгрузка телег закончилась, рабочий приступил к проверке территории и сбору почему-либо не попавшей на транспортёр птицы. Добросовестно заглянул во все углы, где могли притаиться куры, осмотрел газоны, проверил канаву ливневой канализации, только в трубу под асфальтом не заглянул. Да и что там было делать курице? Отправил всю обнаруженную птицу на карусель, кинул грязные перчатки в мусорный контейнер и со спокойной совестью пошёл в душевую.
На улице вечерело, когда Пеструшка проснулась. Она не сразу поняла, где находится. Полутёмная труба вместо привычного сверкающе-белого мира окружала её. Курочка бросилась туда, где увидела круг света, и вывалилась в канаву ливневой канализации со стороны, противоположной той, откуда попала в трубу. А когда вывалилась, вспомнила. Она вспомнила тревожное утро, поездку в куровозной телеге и ощущение надвигающегося страха, вытолкнувшее её наружу. Вспомнила и прижалась ко дну канавы. Но вокруг было спокойно. Откуда-то – из канавы не было видно, откуда – доносился мерный шум, похожий на шум работающих в птичнике вентиляторов. Постепенно беглянка успокоилась, встала и пошла вдоль канавы, поклёвывая червей и разную другую съедобную мелочь, запивая свой ужин водой.
Смеркалось. Канава упёрлась в бетонный забор. Под забором его строители оставили узкую протоку для схода воды. В этом месте откос канавы был пологим, и Пеструшка поднялась по нему в заросли сухой прошлогодней травы, рядом с которой уже пробивалась молодая крапива. Там она и провела свою первую ночь на свободе. Майская ночь была ощутимо холодной, звёздное небо заменяло сверкающе-белый кров, вместо вентиляторов тихонько шумели сухие стебли. Птичьи голоса и шум машин на автотрассе где-то за забором то и дело будили курочку, а под утро совсем похолодало.
Встало солнце, и вскоре с той стороны, откуда пришла она вчера, послышался шум тракторов. На убойном конвейере начинался новый рабочий день, и до неё время от времени докатывалось оттуда ощущение страха и покорности куриной судьбе. Уйти подальше от источника этого ощущения мешал забор. Пеструшка попробовала пролезть в оставленную под ним протоку, но это ей удалось только тогда, когда разрыла она лапами слой ила на дне. По ту сторону забора тянулись такие же заросли сухой травы и молодой крапивы, так же журчала вода и ползали рядом с ней красные черви. За зарослями начинался берёзовый лесок, сквозь него проходила железная дорога, по которой, заставив Пеструшку вжаться в землю от страха, с воем и свистом пронеслась утренняя электричка из города. На опушке курица нашла ямку под полусгнившей корягой, залезла в неё и начала обживаться в своём новом мире.
Середина лета
Нинка Любашина называла Диму только по фамилии:
- Ёлкин, а Ёлкин!
Не потому, что ей не нравилось имя Дмитрий. А только потому, что так звали её бывшего мужа. Поначалу молодой женщине льстило, что муж ревнует ко всем встречным: «Значит любит». Но когда тот начал скрипеть зубами на каждую её улыбку не в его адрес, а потом и отвешивать оплеухи, она просто собрала свои вещи и вернулась в родительский дом. А вскоре официально развелась. Ладная и видная, с лёгким налётом сдобности в лице и фигуре, Нинка не боялась одиночества. Но ухаживания Ёлкина поначалу встретила настороженно, сочтя схожесть имён залогом схожести характеров.
- Ты чё, Нинка? - искренне удивилась подруга, сманившая её перейти работать в убойный цех. И добавила, оттопыря вверх большой палец с маникюром френч на ногте:
- Дима мужик во!
Мрачноватый Ёлкин возле улыбчивой Нинки и сам начинал улыбаться. Теперь они вместе ходили на обед в фабричную столовую, временами уезжали после работы к нему, но всегда женщина ночевать возвращалась к себе, отклоняя предложения остаться до утра. Она даже в минуты, когда человек не владеет собой, ни разу не назвала его по имени:
- Ёлкин…, Ёлкин…, Ё-ё-ло-о-чки-и-ин!
Стояла середина лета, плавился асфальт под ногами, и плавилось сердце Димы Ёлкина, когда она называла его «Ёлочкин».
Поначалу каждый свой новый день в берёзовом лесочке между забором птицефабрики и линией железной дороги Пеструшка встречала, как последний. Грозно шумели над головой деревья. Вода падала с неба и заливала приютившую её ямку под корягой. Копья молний и громовые удары, казалось, целили прямо в неё. Вой электричек, спешивших из города и в город, настигал в любом месте лесочка и заставлял вжиматься в землю. Но больше всего курочка боялась бродячих собак, забредавших иногда в лесок. Стая эта обитала в посёлке за линией железной дороги, а вожаком был рыже-подпалый дворняга, сильный и быстрый.
Но день проходил за днём, дни складывались в недели, лето вступало в полную силу. В глубине леска, на возвышенном, не заливаемом дождями месте, Пеструшка обнаружила давно заброшенную нору под корнями берёзы и стала жить в ней. Лес в избытке снабжал курочку пищей, за водой она ходила к ручейку, вытекавшему из-под забора или пила дождевую. Её тело предубойной раскормленности стало поджарым и сильным, ноги крепкими и быстрыми, а острый клюв без промаха хватал добычу. Необходимость удирать от опасности научила помогать ногам крыльями. Однажды, спасаясь от собаки из стаи Подпалого, Пеструшка выскочила на обрыв. Спасения не было и она, как бежала, так и прыгнула вниз. Но вместо того, чтобы упасть камнем и разбиться о землю, полетела. Почти как птица, яростно ударяя воздух крыльями. И приземлилась внизу, метрах в двадцати от растерянного пса, за полосой непролазных кустов шиповника. Она запомнила чувство полёта и начала завидовать птицам. Невыносимо тосковавшая в первые дни по сытому и уютному миру птичника, Пеструшка вспоминала его всё реже, а потом и вовсе забыла.
Однажды собачья стая наткнулась на Пеструшку поблизости от её убежища, и курочка успела проскочить в нору. Подпалый, видя, что жертве некуда деться, с расправой не торопился. А когда сунул в нору морду, эта странная пёстрая курица, успевшая к тому времени отдышаться, прийти в себя и понять безвыходность своего положения, от отчаяния сделала единственное, что могло её спасти: ударила крепким клювом прямо в собачий глаз.
До вечера крутилась стая вокруг пеструшкиной норы, не рискуя соваться в неё и дожидаясь, когда хоть немного придёт в себя визжащий от боли вожак. Уже в сумерках собаки ушли, и только глубокой ночью Пеструшка выбралась из своей земляной крепости поискать пищу и воду.
Исполнение желаний
Наступила осень. Улетели на юг грачи, скворцы и ласточки. За ними потянулись клинья журавлей и шеренги цапель. Последние деньки догуливали на окрестных озёрах и болотах утки и гуси, готовясь к дальней дороге. И Пеструшка смотрела вслед свободным птицам в свободном небе.
Становилось всё холоднее. Она старалась реже покидать своё убежище, опасаясь встречи с Подпалым. Когда пёс потерял глаз, стая прогнала его, выбрав нового вожака, и теперь он, отощавший и потерянный, бродил в одиночку, лишь иногда с ним ходила сука, которую не принимала ни одна стая из-за хромоты. Хромая была чистопородной немецкой овчаркой и домом своим считала раньше двор трёхэтажного коттеджа в районе, называемом горожанами Полем Чудес. Но однажды попала под машину, и хозяин, дождавшись, когда срастётся сломанная лапа, увёз собаку подальше в лес и оставил там.
Окончив работу, карусельщицы в последний раз перед душевой вышли покурить на свежий воздух. Дима, вышедший вслед за Нинкой к газону с прибитой первым заморозком травой, держа в руке пачку синих «LD», заметил, что та не спешит закуривать и припомнил – сегодня он вообще не видел её курящей.
- А ты чего не закуриваешь, бросила, что ли?
- Всё, откурилась я, Ёлкин.
- Ты? Наконец-то.
- Да-да. Откурилась. И отвыпивалась. И с тобой, Ёлкин, откувыркалась, - сказала она легко и даже как-то весело.
- Не понял. Ну-ка, объясни, что случилось, - глаза Елкина сделались холодными и колючими.
- Что случилось, то и случилось. Ребёнок у меня будет. Мамой я стану, вот что случилось.
- Фу-у! - облегчённо выдохнул он. - Значит, так: со смены вместе едем к тебе собирать вещи. С этой минуты ты мне жена.
- А ты-то при чём? Ты своё сделал. Дальше я сама, - спокойно, как о давно решённом, ответила она.
- Как это – «сама»? - гася улыбку, ошарашенно вымолвил Ёлкин.
- Вот так. Я и ребёнок. И всё.
- А я?
Нинка пожала плечами, собираясь повернуться, уйти и закончить на этом тяжёлый, но необходимый разговор.
- Да что ты…, - крикнул всегда казавшийся таким невозмутимым Ёлкин и будто подавился этим криком, - да что вы со мной делаете?! Или я урод какой, что отцом хорошим быть не смогу?!
Она не знала, да и мало кто знал: когда бывшая жена Димы Ёлкина свою вторую беременность, как и первую, прервала абортом, он оставил её, сказав на прощанье:
- Тебе бы у нас на убойной линии вместо «киллера» стоять. У тебя убивать – хорошо получается.
Все последующие годы он копался в себе, пытаясь понять вину в случившемся, и не находил её. И облегчения тоже не находил. Нинка не знала этого, но вдруг поняла: ляпни она ещё хоть слово поперёк, и железный Ёлкин, чего доброго, расплачется. А на что он будет способен в таком состоянии, один Бог знает.
- Ёлкин ты, Ёлкин, - женщина шагнула к мужчине, подняла руку, быстро провела ладонью по его слегка вьющимся, чёрным с проседью волосам и удержала ею дёрнувшуюся назад голову, - Дима ты Ёлочкин….
Была та удивительная пора, какую испокон веков на Руси зовут бабьим летом. Пора, когда над остывающей, но ещё тёплой землёй летят паутинки, когда грохоток картофельных клубней, падающих в пустое ведро, веселит крестьянскую душу слаще любой музыки. Пора желанная, как последняя сигарета перед долгой и трудной работой. Прощальная пора.
Собирая последние дары осеннего леса, Пеструшка бродила неподалёку от своего земляного дома на пригорке, постепенно приближаясь к нему, как вдруг почувствовала тяжёлый, сминающий душу взгляд. Неслышно подкравшийся Подпалый готовился к последнему броску. Пеструшка кинулась было на пригорок, но, отрезая ей дорогу к убежищу, там уже стояла Хромая. Они всё-таки подловили курочку. И бросились на неё разом.
Но за миг до того, как Хромая сомкнула клыки на куриной шее, Пеструшка успела вогнать клюв в единственный налитый злобой глаз Подпалого. И тут её душа взлетела над осенней землёй. «Вот что мешало летать», – поняла она, увидев оставшееся на земле тело. Хромая, не оглядываясь на катающегося по жёлтым умирающим листьям слепого пса, ухватила это тело за голову и поволокла к логову, где ждали голодные щенки.
Пеструшка взлетела повыше. Невинные птичьи души, чередой поднимавшиеся от убойного конвейера прямиком в куриный рай, видели случившееся. И почтительно расступились, пропуская Пеструшку.