ДЕНЬ ГОРОДА
рассказы
НАТАШИН ДЕНЬ
Шёл дождь, но Наташа всё равно пошла на свидание с Валериком из соседнего подъезда. Если долго ходить по улицам, Валерик обязательно найдётся.
– Ты куда это вырядилась с утра пораньше? – сонная мать выглянула из своей комнаты.
– Праздник. День города. Сказали – явка строго обязательна.
– Отменят. Вон дождь как хлещет. Дома дел полно, а она всё шлындрает, – разворчалась мать, но Наташа слушать не стала, надела бирюзовые туфельки и убежала.
Колонна медиков собиралась у родной горбольницы. Сестра-хозяйка ходила с бумажкой и отмечала. И Наташе плюсик поставила. Вовремя. Потому что пришлось прятаться в самый хвост, подальше от медицинского колледжа. Опять начнут приставать: а чего бросила учёбу, а чего не восстанавливаешься? Чего-чего – того, что надо денег заработать. Купить наконец свадебное платье. Сколько оно может в витрине скучать?
Дождик брызнул напоследок и умчался в другие города. Им всё равно, у них праздника нет. Наташе дождь не мешал, но Валерик мог уйти домой. Или в кино. Или ещё куда-нибудь. А так он гулять будет. Наташа ему скажет: привет! Валерик ответит: привет! И они пойдут смотреть, как осень зажигает рябиновые огоньки.
– Павлова! – грозно сдвинула брови сестра-хозяйка. – Ты чего отстаёшь? Сбежать намылилась?
«Вот начальница выискалась! Вечно придирается: то полы ей не так в коридоре помыли, то процедурную плохо отдраили», – подумала Наташа, но вслух сказала:
– Всех охраняю, чтоб железная дорога не наехала.
Сестра-хозяйка подозрительно оглядела громыхающую конструкцию на колёсах, возглавляющую отряд железнодорожников, и разрешила:
– Ладно. Но смотри у меня!
Наташа смотрит. И пластмассовая корова с машины молокозавода тоже смотрит. Ей-то сверху хорошо видно, как бегают вприпрыжку пешие ковбои, шагают бодрые спортсмены, носятся легкомысленные студенты, топчутся неуклюжие Микки-Маусы, маршируют поддельные невесты.
Жёлтый шар оторвался от гирлянды и взлетел высоко-высоко, улыбаясь. Солнце обиделось, что ему нашлась замена, разогнало облака, стерло серую пелену с осенних сопок, пробежалось по праздничным улицам, сверкнуло в окнах и запуталось в Наташиных длинных волосах. Колонна вздрогнула и двинулась.
У музея позировала фотографу настоящая невеста. У неё были гости, шампанское и жених. «Ура!» – кричали ей ковбои и студенты, спортсмены и железнодорожники.
«Наверное, здорово, когда тебя поздравляет весь город», – засмеялась Наташа. Счастье билось в груди, трепетало и рвалось за жёлтым шаром.
Колонна прошла по рябиновому проспекту, извиваясь пёстрой лентой, повернула на площадь, где уже танцевали самодеятельные артисты, постояла недолго и растворилась.
В сквере напротив сцены толкался народ, покупал весёлые выдумки народных умельцев. «Ленты, кружева, ботинки – что угодно для души», – промурлыкала Наташа и застыла у лотка с куклами в кружевных юбках. Они были похожи на свою хозяйку, такие же светлолицые и светловолосые, с круглыми наивными глазами.
– Ой! Кто такую красоту сделал? – удивилась Наташа.
– Я, – смутилась мастерица. – Покупайте на счастье.
Наташа выбрала девочку-зайчика с длинными ушками и отправилась искать своё счастье.
Валерика нигде не было. Может быть, он на улице, временно превращённой в царство спорта? Катится себе на лыжах с трамплина, или прыгает на батуте, или играет в теннис. Нет. Прыгали, бегали и играли только дети.
Наташа вздохнула. Устала бродить в бирюзовых туфлях на самых высоких каблуках в мире. Куда бы присесть?
У кондитерской лавки на тротуаре стояли лёгкие металлические столики и стульчики. Купила кофе и слоёное пирожное с персиком. Села, незаметно высвободив ноги из тисков. Вот оно, счастье! Мимо плыла шумная нарядная толпа, а она сидела совсем как в Париже. По телевизору показывали – там все на улицах сидят возле кафе.
Огромный рыжий гладкошерстный пёс, раскрашенный по случаю праздника цветными мелками, пробежал было мимо, но вернулся.
– Собачка, ты чья? – Наташа угостила его надкусанным пирожным.
Допила кофе, втиснула ноги в туфли, стряхнула с кофточки крошки, похожие на маленькие осенние листья. Пёс загрустил.
– Пошли, – махнула рукой Наташа.
Мать, конечно, прибьёт. Её, а не собачку. Собачку просто на порог не пустит. Но невозможно смотреть в эти влажные печальные глаза. Может, получится мать уговорить?
– Пошли, – повторила Наташа. – Эй, Шарик, за мной! Пойдём, проведаем наше платье.
В переулке было тихо. Праздник остался на главных улицах, а тут летали невесомые паутинки и клёны шептались о том, что скоро зима…
Платья в витрине не было. Манекен напялил что-то жутко-розовое и смотрел насмешливо. Сердце упало и укатилось вслед за сухими листьями.
– Моё платье купили… – пожаловалась Наташа.
«А ты спроси. Может, его просто спрятали. Для тебя. Так не бывает, чтобы чужое платье покупать, – пролаял пёс. – Ты иди, я тебя тут подожду».
– Посидишь? – спросила Наташа.
«Сказал же, подожду. Ну, давай, иди».
Наташа нерешительно подошла к двери, взялась за ручку и оглянулась.
«Смелее, Наташа!» – мотнул головой пёс.
Тяжёлая дверь с трудом отворилась и втолкнула её в магазин.
«Динь-дилинь», – позвал колокольчик.
– Здравствуйте! Я могу вам чем-нибудь помочь? – заученно улыбнулась продавщица.
– А… там платье было. Такое… Красивое, в общем. Там…
– Уценили. Прошлогодняя коллекция, – равнодушно ответила девушка.
– Да? Значит, оно есть! И его никто не купил! – Наташа прижала к груди девочку-зайчика. – Какое счастье! Я прямо так испугалась! Вы карточки принимаете?
– Принимаем, – пожала плечами продавщица. – Но оно вам мало. Можем сделать примерку, сами убедитесь.
– Нет! – испугалась Наташа. Вдруг она и вправду в него не влезет? И тогда его не отдадут…
– Смотри! – Наташа помахала огромным фирменным пакетом перед крутолобой мордой.
«Я же говорил!» – моргнул пёс.
…Шуршали листья на асфальте, вспархивали и ненадолго затихали, пока ветер вновь не отправлял их в кратковременный полёт. По пустынной улице шли двое: девушка в бирюзовых туфлях и пёс, раскрашенный цветными мелками.
СТОЛИЧНЫЕ ЖИТЕЛИ
После обеда Михалыч хотел было вздремнуть, но Катя возмутилась:
– Ты сюда спать приехал? Обои надо покупать. Говорят, тут хороший Дом торговли. Вроде недалеко.
Михалыч поворчал для приличия, но с Катериной спорить – себе дороже. И обои нужны – пора обустраиваться на новом месте.
Утренние лужи высохли, деревья стряхнули последние капли, расправили осенние наряды. Дом торговли нашли быстро – язык, как говорится, до Киева доведёт. Вошли и ахнули: дворец! Всё сияет и сверкает. Катя пуховичок высмотрела, но примерить постеснялась. В другой раз. Ещё сервиз чайный – как у царицы, сине-золотой. Ой, ещё шторы! Со складками, воланами, бахромой. Ах, тюль! Всех цветов радуги, тонкий, прозрачный, с узорами. Кастрюли! Сковородки! А это что такое? Спросить неудобно…
Ходили-ходили, никаких обоев не нашли. Ну и ладно. Решили: завтра строительный магазин поищем. Устали. Вышли на улицу, огляделись. Справа огромный домина пыжится, весь какой-то изогнутый, стеклянный, блестящий. Слева – уютный сквер, украшенный яркими клумбами. Спустились с крутой лестницы и пошли по аллее. Одно удовольствие шагать по цветным гладким плиткам, а всё-таки ноги с непривычки гудели. Хотели было в беседке с белыми колоннами посидеть, так лавочек не оказалось. Вернулись к скамейке, Катя пакетик с семечками достала, но отвлеклась:
– Глянь, какой памятник!
И верно, сразу-то не заметили. Под зонтиком стояла стройная девушка с небольшой собачкой. И никакой таблички.
– Ничего, красивая, – одобрил Михалыч. – Раньше-то из гипса в парках лепили, а теперь из металла. Металл попрочнее будет, правильно. Это они хорошо придумали. Только не пойму: кому это памятник поставили?
– Мэри Поппинс! – крикнул румяный подросток, катившийся мимо на роликах.
– Мальчик ошибся, – мягко поправила пожилая женщина с коляской. – Это же дама с собачкой.
– Ой, и верно! – обрадовалась Катя. – А я смотрю: на кого похожа? Лицо больно знакомое. Как же эту артистку-то звали? Помнишь, Петя, такое кино было? Там ещё про курорт и про любовь. А с собачкой Ия Савина гуляла. Точно! Вспомнила! Ия Савина!
– Да уж, – покрутил головой Михалыч. – Хорошая артистка. Памятник заслужила. Ты смотри, какая красота тут! Надо Любе позвонить. Уже проснулись, наверное.
– У нас разница пять часов, – загибая пальцы, посчитала Катя. – Значит, у них уже десять утра. Звони.
Михалыч достал телефон, сосредоточенно потыкал в кнопки.
– Алё! Люба, это ты? Здравствуй, доча. Как дела? Хорошо? У нас тоже хорошо. Да не скачет давление, не скачет. Куда ему скакать? Как Машенька? Троек нахватала? По какому? По чтению? Ты ей скажи, Люба, пусть учится хорошо. А мы с матерью за обоями ходили. Нет, не купили пока. Завтра купим. Ремонт сделаем и будем ждать вас в гости. Квартира большая, двухкомнатная. С соседями пока ещё не познакомились. Погоди, мать чего-то сказать хочет.
– Алё! Доченька, здравствуй! Как дела? Как Машенька? Нормально? Сама-то как? Здорова? Ну слава Богу. Я вот чего сказать-то хотела: с соседями мы пока не познакомились, но люди вроде хорошие, приличные, не пьющие. Только грохочут всё сверху. Целый день: ду-ду-ду, ду-ду-ду…
– Дай сюда! – Михалыч выхватил трубку. – Ду-ду-ду ей. Ремонт, значит, люди делают. А как она хотела в многоэтажке? Привыкла в своём дому жить, со всех сторон тишина. А в городе другое дело. Сегодня выходной, так у них гулянье. Музыка на столбах играет, народу – тыщи, все нарядные, с шарами, флагами. Некоторые даже в костюмах, как у нас в самодеятельном кружке.
– Да какой там у нас, у нас сроду такого не бывало, – встряла Катя. – Тут прям по улицам ходят как Золушки на балу, а дети как мушкетёры и звери всякие…
– Совсем ты, Катерина, тёмная. Не видела карнавалов по телеку? Во всех больших городах бывают, в Бразилии там или ещё где. Люба, не слушай её. Она ещё к городу не привыкла. А тут везде культурно, асфальт, вечером фонари горят. А машин! Такое движение – ты не поверишь! Столица острова, одним словом. Мы уже в кино ходили. Ничего, уютно, только громко очень и всё взрывается. Зато попкорм продают. Знаешь, такой популярный корм? А, ну извини, у вас тоже город большой. Хорошо, что вы с Андрюшей из посёлка вовремя уехали. Шахту закрыли, работы никакой. Пятиэтажки, те, что на горе, пустые стоят, в чёрных окнах ветер свищет. Народ – кто куда, прям врассыпную. Вот и мы с матерью выбрались… Что ты говоришь? Как у Андрюши дела? Хорошо. Хорошо, говорю, – Михалыч поскучнел голосом. – Мы всего два раза видались. Один раз нас на вокзале встретил, другой мы к ним в гости ходили. Лучше бы не ходили, доча. Надька его сидела как сыч надутая. И на стол по-человечески не накрыла – так, пошвыркала всякое дерьмо. Мы, мол, дома не готовим. Некогда нам, мы работаем. Работают они. Все работают. А по ресторанам шалаться – это какие деньжищи нужны?
– Дай, я скажу! – Катя отобрала телефон. – Ребёнка сосисками кормить – это нормально? Сосиску в микроволновку сунули – на, Ванечка, кушай. Хоть бы нам ребёнка дали, я бы ему супчику…
– Что ты тарахтишь, она ничего не поймёт, – рассердился Михалыч. – Люба, тут дело серьёзное, а она про суп. Не в супе дело, а в том, что Надька нам Ванечку не даёт. Родному деду с бабкой не даёт! Почему? Да потому что гордая чересчур. Образованная, видите ли. Подумаешь – главный бухгалтер. Мы что, бухгалтеров не видали? А она Андрею в коридоре шипела, думала, мы не слышим: «Чему они ребёнка научить могут?» Понятное дело – свинья. Правильно, Люба, свинья она толстомясая и больше никто. Мы вас с Андрюшей вроде ничему плохому не научили. Вон вы всего достигли благодаря родителям.
– Люба! – Катя бросила в урну семечковую шелуху, заодно бумажку с земли подняла и туда же отправила. – Люба, я тебе вот что скажу: Надьку-то её мамаша против нас настраивает. Мы за столом сидели, она вошла как королева, на нас зыркнула, ни тебе здрасьте, ни до свиданья. «Пойдём, – говорит, – Ванечка, я тебе книжечку почитаю». Да понятное дело – боится, чтоб Андрюша на нас копейку лишнюю потратил. А у нас пенсия, да отец на стоянку сторожем устроится, сутки через двое. К весне участок купим, без домика, с домиком-то дороговато будет. Картошку посадим, малину с клубникой разведём. Тошно мне без земли…
– Знаешь, Люба, – перехватил Михалыч телефон, – я вот всё думаю: выкопали картошку в посёлке или пока нет? По телевизору передавали – на севере дожди. А у нас, сама знаешь, какой огород был – одно загляденье. Тыквы росли – во! И кабачки… Утром выйдешь – на траве роса светится, воздух прозрачный, а над сопками солнышко карабкается… Селиванову, соседку нашу, помнишь? Я всё думаю: кто ей теперь хлеба принесёт? Магазин-то далеко, а ей уж за восемьдесят. А Василий Иваныч, наверное, один на рыбалку ходит. Скучно ему, Василию Иванычу… Да что ты, Люба? Ничего я не тоскую. Не выдумывай. А мы знаешь что? Мы же завтра с матерью в цирк идём! Настоящий цирк приехал! Мы уже и билеты купили. В афише написано: клоуны, акробаты и медведи. Эх, если бы нам Ванечку дали… Ему бы медведи понравились…
СЛАВИК
Папа сидел во дворе на краю скамейки. Славик выскочил на балкон, замахал руками:
– Папа, иди домой!
– Да я тут…
– Иди! Вымок весь. Иди, не бойся. Мама в Ноглики уехала.
– Так это я мигом, – приободрился папа.
Славик открыл дверь и слушал тяжёлые неуверенные шаги. Обнялись.
– Я это, шёл мимо. Дай, думаю, сына проведаю. Сын ведь… – бормотал папа, стаскивая грязные ботинки. – Мама когда вернётся?
– Завтра утром. Заходи. У меня котлеты есть, целая кастрюля.
Славик метнулся в кухню, погремел в холодильнике, притащил эмалированную кастрюлю и снял крышку. Папа зажмурился, втянул носом ароматный дух. Котлеты у мамы знатные – румяные, пышные, с лучком.
– Эх, да под водочку, – помечтал папа.
– А нету… – смутился Славик. – Давай за пивасиком сгоняю.
– Сгоняй, – разрешил папа. – Я пока помоюсь. С дороги, сам понимаешь. Вода-то горячая есть?
– Есть. – Славик распахнул дверь ванной. – Титан у нас. Воды сколько хочешь. А ты откуда приехал?
– С Украинской, – небрежно бросил папа, ухватил котлету и, жуя, скрылся в ванной. Зажурчала вода.
Славик набросил куртку и скатился по лестнице. Размышлял по дороге. Придётся менять планы. Собирался прошвырнуться, всё-таки праздник – День города. Музыка уже гремит из динамиков, зовёт повеселиться. Подумаешь – дождина хлещет. Не сахарный – не растает. Но папу не бросишь. Давно не виделись. С зимы. Точно, с зимы. Он тогда ещё пришёл весь в снегу. Стоял у порога, и с него натекла на пол целая лужа. Мама стала на него ругаться и прогонять. Сказала – нечего тут шляться всяким и пусть катится колбаской и дорогу сюда забудет и всё такое. Мама хорошая. Просто не любит, когда папа пьёт. Он тогда кричит всякие песни, а соседи сердятся и хотят вызвать милицию. Но сегодня всё хорошо получается: мамы дома нет, а деньги есть. Целых семьсот тридцать рублей. Скопил на праздник. В кино там сходить, ещё куда.
Славик поставил на стол две бутылки «Жигулёвского», подумал и одну спрятал. Нарезал хлеб, открыл банку с огурцами. Банок много – мама накатала. И грибы, и помидоры, и варенье. Варенья вообще – завались. Достал тарелки, вилки. Как раз успел: папа из ванной вышел, волосы мокрые пригладил и стал похож на прежнего папу. Не того, который песни пьяные орал, а того, прошлого, который из садика забирал и про птиц рассказывал. Он тогда ещё художником в Доме культуры работал и рисовал афиши и всякие таблички. Например «Директор» или «Не курить». В мастерской вкусно пахло краской, в углах толпились стенды. Всякие там графики и Доски почёта с фотографиями дяденек в галстуках и тётенек с парикмахерскими причёсками. И ничего нельзя было трогать руками без спроса. Папа рисовал ровные буквы плакатным пером. Совал его в баночки с чёрной, красной и синей тушью, проводил по бумаге, и буквы строились совсем как напечатанные. Даже лучше. Когда Славик пошёл в школу, папа стал ругаться на компьютеры: «Загубили искусство! Я свободный художник, а не какой-то вертлявый дизайнер!», и от него стало пахнуть водкой. Мама сначала плакала, а потом устроилась на железную дорогу проводницей.
Папа накинулся на пиво, пил жадными глотками, мычал от наслаждения. Закусил огурцом и откинулся на спинку стула.
– Ну, как живёшь, сын?
– Нормально. В понедельник на работу выхожу. На шиномонтажку. Мама договорилась: берут меня с испытательным сроком. Заживём – супер! – похвастался Славик.
– Эх… – опечалился папа. – Вершина карьеры…
– Чего? – удивился Славик.
– Я говорю: учиться тебе надо. Учиться-то думаешь?
– А то! Буду в техникум поступать. На автомеханика. На тот год. Щас вот девятый класс в вечерней школе окончу. Мама договорилась.
– Другое дело, – успокоился папа. – Ладно, засиделся я. Ждут меня, понимаешь. Подруга дней моих суровых. Праздник всё-таки, надо отметить, с семьёй культурно посидеть. Это… – папа беспокойно огляделся. – Я чего спросить хотел: дай тыщу до получки. С получки отдам.
– Тыщи нет, – расстроился Славик. – Пятьсот только.
– Нормально! – обрадовался папа. – Ты не думай. С получки – как штык. Ну всё, мне пора.
– Провожу тебя. Посмотрю, как живёшь.
– Проводи, сын. Но к себе не приглашаю. Людочка сегодня не в духах. Женщина, одним словом. Заверни-ка мне пару котлеток на дорожку…
Папа тяжело забрался в маршрутку, грузно плюхнулся на сиденье, прижимая к груди звенящий банками пакет. Славик пристроился рядом.
– Заплати за проезд, сын. А то у них сдачи с пятисотки не допросишься.
– Это мы мигом, – порылся в карманах Славик. – Ты приходи ещё, папа. Фильмец посмотрим, пивасика попьём.
Женщина, сидевшая напротив, смотрела удивлённо. Славик перехватил чужой взгляд, одёрнул чистенькую курточку, расправил плечи.
– Я вот чего думаю, пап. Тачку надо покупать. На права сдавать буду, – поглядывая на пассажиров, достал телефон. – Щас вот узнаем. Алё! Девушка, сколько у вас стоит на права сдать? Учиться надо? Ну пускай учиться. Сколько платить? Сколько?! Двадцать семь тысяч?!! Нормально. Потянет. Скоро приду. Слышишь, пап? Уже договорился. Будем на природу с тобой ездить, за брусникой…
Доехали до конечной. Сопки близко подступили, но не лезли нахально, отгородились мутным туманом. Дома жались друг к другу на стылом ветру, но всё же распускали простынные паруса. Папа вошёл в подъезд, ударил кулаком в обшарпанную дверь, та простонала и поддалась.
– Принёс? Тебя только за смертью посылать! – из душной мглы раздался хриплый женский голос.
– Я же говорил, Людочка не в духах, – торопливо пробормотал папа. – Ну всё, сын. Бывай!
Славик подумал и отправился пешком. Вовсе не потому что денег на маршрутку не хватало, а потому что надо всё-таки погулять. Праздник не каждый день бывает. Тем более что дождь кончился.
МОНОЛОГ
Молоко прокисло. Совершенно некстати. И зонт куда-то запропастился. Да вот же он, завалился за стопку старого «Огонька».
– Верочка, ты куда? – прошелестела мама из дальней комнаты.
– Мамочка, не волнуйся. Я в круглосуточный, за молоком.
– Зонтик возьми. Кажется, идёт дождь…
Робкий рассвет пробивался сквозь стену дождя, но легкомысленные птицы неистово галдели, обещая радостный день. В груди сладко заныло – вдруг не получится? Собьётся, запутается, растеряется… «Я – чайка. Не то. Я – актриса…», – повторяла Вера, задумчиво шагая по лужам. Роль выучена наизусть давным-давно, когда после школы она поступала в театральный. Но испугалась и не пошла даже на первый тур. Думала: какая из неё актриса? Высокая, худющая, вся из острых углов. В коридоре под заветной дверью волновались совсем другие девушки – красивые, уверенные, яркие. Они непринуждённо щебетали о системе Станиславского, феномене итальянского неореализма и школе Мейерхольда, мазали губы красной помадой и стягивали широкие пояса на немыслимо узких талиях. Вера забрала документы и отнесла в библиотечный институт, хотя приём уже заканчивался. Успела.
Сонная кассирша пробила молоко, килограмм риса и яблоки. Маме на тёрке потереть. Хорошо бы ещё бананов взять, мама их любит, но это после зарплаты.
Как же сегодня на выступление одеться? Там будет весь город. Ни к чему этот дождь – накануне отгладила длинное вишнёвое платье, которое мама сшила для дебюта в драматической студии. Мама тогда ещё не слегла. По вечерам стрекотала машинка, выпуская из-под лапки шершавый крепдешин, колкую шерсть или ласковый вельвет. В вишнёвом платье Вера пришла в студию. Прочитала в газете, что готовится к постановке «Чайка», собралась с духом, тихонько проскользнула в тёмный зал и присела на край кресла в последнем ряду. На сцене в светящемся круге стояла хрупкая девушка и, прижимая руки к груди, звенела: «Люди, львы, орлы и куропатки…» Вера, затаив дыхание, досидела до конца репетиции и зажмурилась от яркого света. «Почему в зале посторонние?» – обернулся длинноволосый режиссёр и нервно схватился за концы шарфа, будто хотел немедленно себя удушить. «Извините», – прошептала она, залилась краской и убежала. Когда это было? В восемьдесят пятом? Нет, в том году мама заболела и уже не шила. Значит, раньше…
– Мамочка, я пришла! – Вера скинула мокрые ботинки, распахнула мокрый зонт, бросила мокрый пакет. – Давай, помогу тебе встать. Так, потихонечку… Вот так, моя хорошая…
Главное – не спешить. Путь в ванную длинный и трудный. Может закружиться голова. Несколько раз мама падала в коридоре. Договорились: одной не вставать. Кому нужны эти подвиги? На работе понимают, разрешают несколько раз в день сбегать домой. Идут навстречу, всё-таки Вера почти сорок лет работает в школьной библиотеке. Хотя новая директриса о её заслугах не знает, может и уволить. Тогда придётся туго, на две пенсии сильно не разгуляешься, на одни лекарства сколько идёт. Но пока не уволили, надо кашу сварить.
– Мамочка, овсянку? Или манную? – Вера усадила маму в кресло у окна, укутала ноги пледом. – Подожди, давай причешемся, поверни голову немного. Так овсянку? А то мне бежать скоро.
– Выходной же, Верочка.
– Ох, мама. У меня сегодня выступление.
– Как хорошо… – мама взяла Верину руку, подержала в ладонях, словно птенца. – Моя красавица… Что ты читаешь?
– Монолог Нины Заречной.
– «Люди, львы, орлы и куропатки…
– …рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы…» – продолжила Вера. – Нет, другое.
– Почитай, пожалуйста.
– Каша…
– Да бог с ней, с кашей. Читай.
– Хорошо. Это будет генеральной репетицией, – улыбнулась Вера, но стёрла улыбку с лица, встала у окна, вытянулась струной и тихо начала: – «Я – чайка. Не то. Я – актриса. Он не верил в театр, всё смеялся над моими мечтами, и мало-помалу я тоже перестала верить и пала духом…»
Слушая низкий хрипловатый голос, печально поник золотой клён, притихли птицы, заплакал дождь, роняя слёзы на стекло.
– Дай платок, – сердито попросила мама и крепко потёрла пергаментные щёки. – Ты очень талантлива, Верочка. В каком зале ты будешь читать?
– На улице, мамочка, – засмеялась Вера. – Возле областной библиотеки, у памятника Чехову. Сегодня там будет масса людей. Праздник. День города. Я возьму твою белую шаль…
Пришла на полчаса раньше. Ругала себя на все корки: зачем согласилась? Ждёт её позорное фиаско на глазах у изумлённой публики. Но Ольга Павловна, учительница литературы, пристала: «Верочка Александровна, миленькая, не откажите. Ребята из нашего драмкружка почитают, конечно. Ну, там Пушкина, Блока, я не знаю, Тютчева дам выучить. Но сказали, чтоб ещё кто-нибудь из учителей выступил. Никто не хочет. Ну кто там знает, что вы библиотекарь, а не учитель? Какая разница? Миленькая, пожалуйста! Думаете, оно мне надо? Сказали – будут проверять».
Она поначалу отказывалась – шутка ли! Вот так встать и произнести бессмертные слова перед всем городом. Но решилась. Стоит теперь под зонтом и дрожит как осенний лист. Мимо идут весёлые люди, радуются, смеются, не обращают внимания на дождь. Так ведь нет никакого дождя! Вера спохватилась и сложила зонт, подставила лицо тёплым лучам. Ах, как хорошо! Но где же наши? Который теперь час? Надо же – простояла целую вечность и не заметила. Наверное, выступление отменили из-за погоды. Скорее всего, Ольга Павловна обзвонила детей и предупредила, а телефона Веры она не знает. Конечно, всё отменили. Вон как музыка гремит, никто её не выключает. А жаль, что всё сорвалось…
Вера подошла поближе к памятнику.
– «Я говорю о сцене. Теперь уж я не так… Я уже настоящая актриса, – мысленно сказала она Чехову. – Я играю с наслаждением, с восторгом, пьянею на сцене и чувствую себя прекрасной».
Антон Павлович сидел, легко закинув ногу на ногу, и внимательно слушал высокую старуху. Глубокие, словно высеченные резцом морщины, чёрные глаза, сияющие из-под белой шали, прямая спина и – вдохновенная, сбивчивая речь:
– «А теперь, пока живу здесь, я всё хожу пешком, всё хожу и думаю, думаю и чувствую, как с каждым днём растут мои душевные силы…»
Вера спешила домой, почти бежала. Мамочке пора кушать. Ах, какой чудесный день выдался! Если работает лифт, надо выйти с мамой, посидеть на скамейке у подъезда. Такая красота вокруг! Осенние листья пылают, воздух прозрачен и свеж. Только бы работал лифт…
Тёплый ветер развевал концы кружевной шали, и они трепетали за спиной как белые крылья.
УБИТЬ АКИМОВУ
Виктор отставил тарелку с нетронутой овсянкой и принялся шумно прихлёбывать чай из огромной керамической пивной кружки. Не признавал эти дамские чашки на три глотка. Баловство одно. Допил и встал из-за стола, с грохотом отодвинув табуретку.
– Витя, куда ж ты голодный? – засуетилась Люда, открывая холодильник. – Не хочешь кашу, давай яишенки поджарю. С лучком и помидорами, как ты любишь, а?
– Отстань, – буркнул Виктор.
– Да что ж это делается? – запричитала Люда. – Вчера пришёл мрачнее тучи, полночи по кухне шарахался, сегодня вообще новости – голодовку объявил. Да скажи ты наконец, какая муха тебя укусила? На работе неприятности?
– Сплошные приятности. Аттестация накинулась. Как дикий зверь.
– О господи! Да плюнь ты на эту аттестацию! – Люда в сердцах припечатала сковородку крышкой. – Больше волноваться не о чем!
– Э-э-э… – протянул Виктор, не найдя слов. – Э-э-э… ничего ты не понимаешь. Мадам сказала: не подтвердишь свою высшую категорию – собирайся на пенсию. Сиди на даче, цветочки нюхай. Показатели я им испорчу. А мы с ребятами в поход собирались… И дорожку в бассейне выбил… И баскетбольная команда вроде получилась…
– И зарплата сразу под корень. Плакали тогда наши денежки… – загрустила Люда.
– А я не плачу, деда, – вмешался Юрка, тыкая ложкой ненавистную кашу. – Они маленькие, да, деда? Вот и плачут.
– А ну давай ешь! – прикрикнула Люда. – Пока всё не съешь – никаких мультиков.
– Я с дедом хочу, – заныл Юрка. – Тоже умею бежать эстафету.
– Отменят дедову эстафету, – отмахнулась Люда. – Вон какой дождь припустил. Может, к обеду перестанет. Дед вернётся, пообедаем, и идите себе на все четыре стороны. По телевизору говорили – до вечера гулянье будет.
– С обедом не ждите. Задержусь. Дело одно есть, – Виктор вжикнул молнией куртки, натянул капюшон.
– И так полдня отобрали с этим праздником. Какое ещё у тебя дело в выходной? – рассердилась Люда.
– Убить Акимову, – веско бросил Виктор и захлопнул за собой дверь.
Сердито шёл напрямик, так что лужи испуганно всхлипывали, кусты жались к обочинам и дождь старался стучать потише. «Убью Акимову! – думал Виктор, решительно топая по лужам. – Придушу голыми руками! Втянула меня в эту авантюру…»
Всё из-за этой дурацкой аттестации. И что там подтверждать, спрашивается? Как открытый урок на область давать – так пожалуйста, Виктор Иваныч, кто лучше вас сможет? В кабинете под грамотами обоев не видно, а шкафы трещат от победных кубков. Так нет – им теперь подавай кучу бумажек – легче удавиться.
Но хитрая Акимова сначала уговорила написать заявление, потом мелкими залпами вела артподготовку – то одну бумажку, то другую, а напоследок бахнула: нужна публикация. «Чего?» – изумился он. «Статью в журнал», – пояснила Акимова. «Я тебе что, Достоевский?» «Витя! Я тебя умоляю! Все пишут. Ничего сложного. Берёшь побольше журналов, аккуратно переписываешь начало из одной статьи, серединку из другой, а конец из третьей. Делов-то куча!» Он возмутился: «Воровать не приучен! Это же плагиат!» «И никакой не плагиат. Ты же изучишь материал, переработаешь. Называется компиляция. Все так делают».
Честно притащил из библиотеки стопку журналов. Читал-читал, одно расстройство. Слова какие-то казённые. То индивидуальная траектория развития, то вектор образования, то вообще целеполагание. И кто её положил, эту цель? Пришёл в методкабинет и заявил: «Акимова, не могу я эту статью написать, хоть тресни!» «Ладно, – сжалилась Акимова, – я сама напишу». «Ещё чего не хватало! Может, и уроки за меня проведёшь?» «Ну не знаю… – развела руками Акимова. – Напиши тогда просто про свою работу».
А что про неё напишешь? Уроки, кружки, соревнования. Как у всех, ничего интересного…
В прошлую субботу День здоровья провели. В лесу. Осень в этом году тёплая. Ребята в одних футболках носились. Разбились на четыре команды и соревновались – кто быстрей палатку поставит, рюкзак соберёт. Старшие перед неумехами-первокурсниками красовались. Ещё бы – у них опыт. Этим летом целый месяц по югу путешествовали. На тот год собрались до Александровска дойти. Люда давно уже не ворчит, что отпуск идёт в поход. Уже и Юрку можно взять, подрос. Пусть привыкает к хорошей жизни…
Акимова молодец: организовала чай с пирогами. Яшкин гитару принёс. Думали – он вообще не придёт. Еле отстояли его на педсовете. Новенькая англичанка взъелась – хамит, прогуливает, глаголов не знает. Курица безмозглая. У парня дома полный раздрай: отец в морях, мать в пьянках-гулянках. Ему только глаголов не хватает. Мадам раскипятилась: такой-сякой, отчислить немедленно. Яшкин психанул, дверью хлопнул. Кое-как удалось мадам успокоить. Но она ничего, отходчивая. Труднее было Яшкина уговорить остаться. Гордый парень, самолюбивый. Крепко они тогда по душам поговорили…
Берёзы тесно обступили поляну, роняли золотые листья, прощались с летом. Яшкин оборвал аккорд, подошёл и передал гитару: «Виктор Иваныч, давайте нашу, любимую. Про косточку». Гитара послушно легла в руки, отозвалась.
Виноградную косточку в тёплую землю зарою,
И лозу поцелую, и спелые гроздья сорву,
И друзей созову, на любовь своё сердце настрою,
А иначе зачем на земле этой вечной живу…
Песня полетела в пронзительно синее небо вслед за перелётными птицами. Ребята подхватили, зазвенели в осеннем лесу. Акимова громче всех пела. У неё голос хороший, сильный…
Дождь отмывал осеннюю листву от городской пыли, журчал в водостоках, барабанил по крышам. Пожилой грузный человек в походной непромокаемой куртке улыбался и негромко напевал:
И когда заклубится закат, по углам залетая,
Пусть опять и опять предо мною плывут наяву
Синий буйвол и белый орел, и форель золотая,
А иначе зачем на земле этой вечной живу…
Люда смотрела вслед мужу из окна. Как бы не наделал дел. Ещё скандал устроит, вон какой сердитый. Потом корвалол втихаря капать будет.
– Юрка, собирайся! Сапоги резиновые, а то вымокнешь. Где наш зонтик?
– Ура! На праздник! – обрадовался внук. – А куда мы пойдём, баба? В парк? Или на площадь?
– Пойдём спасать Акимову…
ЗЕЛЁНЫЕ ЯБЛОКИ
На остановке никого не было. Все спят. Выходной. Ольга Васильевна спряталась от дождя под навесом, но примчалась, разбрызгивая лужи, лихая маршрутка. Резко затормозила, недовольно урча. Ольга Васильевна взобралась на высокую подножку, а сесть не успела – «газель» сорвалась с места как молодой горячий конь. Ольга Васильевна не удержалась на ногах, больно ударилась плечом. Пассажиры возмутились:
– Эй! Не дрова везёшь!
– За барана права купил!
– Понаехали!
Водитель, не обращая внимания, крутил баранку, обгонял попутные машины, вырываясь на встречную полосу. В душном салоне окна запотели, заплыли влажной мутью. Чуть было мимо не проехала, вовремя спохватилась и вышла.
В сестринской уютно шумел чайник, бормотал телевизор. Ольга Васильевна достала из сумки клубничное варенье, пирожки с картошкой, ватрушки.
– В честь праздничка. Угощайся, Лена.
– Ох, ничего себе! – восхитилась молоденькая акушерка. – И когда вы всё успеваете?
– Захочешь – успеешь, – Ольга Васильевна сняла куртку и попыталась надеть халат, но охнула. – Чёртов маршрутчик! Как на пожар летел. Так плечом треснулась – сил нет.
– Им только в своих аулах на ишаках ездить, – с готовностью откликнулась Лена. – И чего им дома не сидится? Вон, у нас очередная звезда – ни денег, ни полиса. Целуйте меня, я с поезда.
– Так чего ты чаи распиваешь?
– Родила уже. В шесть утра, в Надину смену. Ничего такой пацан. Четыре двести.
– Прямо богатырь…
Под окнами ошалевшие от счастья папаши размахивали букетами и воздушными шарами, а один даже медведем. Огромный синий медведь, укрытый от дождя прозрачной плёнкой, меланхолично терпел взлёты и падения.
Из-под одеяла блеснули любопытные чёрные глаза и спрятались. Только чёрные косы змеями свернулись на подушке.
– Ишь, отрастила волосищи-то, – Ольга Васильевна слегка отжала тряпку в ведре, накинула на швабру, но сморщилась. – Ох, как больно-то! И чего ты, девка, сюда приехала? Мёдом вам тут намазали, что ли? Обхаживай тебя, больше делать нечего. У добрых людей праздник, а я тут…
В сердцах бросила швабру и, потирая плечо, вышла.
– Плесни-ка мне чайку, Лена. Отдышусь маленько. О! Глянь-ка, – кивнула на телевизор. – Кто так картошку чистит? Руки пообрубала бы. Не, я понимаю, что она в кино, но чего позориться-то?
– И не говорите, – Лена налила в чашку заварки, разбавила кипятком. – Но самый прикол – это когда они инъекции делают. Жгут не снимут – и давай на поршень давить. Нет, я так понимаю – играешь медсестру, так спроси умных людей. Им лишь бы глазками покрасивше хлопать.
– Ага, а одна рубашки гладила – я прямо чуть со стула не упала. У ней что, мужика нет?
– А внутримышечные? Зажмут шприц в кулаке и хлобысь!
– А полы как моют? Да меня бы давно с работы попёрли… Ладно, пошла я. Мы в сериалах не снимаемся, работать надо.
Тоненькая девушка, согнувшись, с трудом возила шваброй по линолеуму, чёрные косы ползали по мокрому полу.
– Сдурела? – Ольга Васильевна выхватила швабру. – А ну, марш в постель! Ты чего это, девка, придумала?
– Выгонят… – еле слышно прошелестело из-под одеяла.
– Выгонят! Как же! Выгонишь вас, – Ольга Васильевна зашуровала тряпкой, даже про плечо забыла. – Нет, но это додуматься надо! После родов. Вот дикий народ!
Одеяло хранило молчание.
– Как зовут-то? – смягчилась Ольга Васильевна.
– Алиман…
– Имя какое-то басурманское. Всё не как у людей. А папка-то ваш рад. Приходил уже папка-то?
– Нет… он не знает…
– Не знает он. Как детей делать, знает. Ты скажи своим, они его быстро найдут.
– Нет… я потерялась…
– Знаем, как ты потерялась. Чтоб деньги не платить. Ладно, некогда мне тут лясы точить. Лежи пока. И не прыгай. Моду придумали – прыгать.
Принялась за коридор. Так крепко задумалась, что не заметила, как он кончился. На посту Лена внимательно изучала листы назначений, что-то писала в толстом журнале.
– Слышь, Лен, я это… Чего спросить-то хотела. Эта, как её, с четвёртой палаты. Али…
– Алимова Алиман.
– Точно. Говорит, потерялась.
– Кто её разберёт. По «скорой» поступила. Вам что, больше всех надо? Пусть начальство думает.
Алиман осторожно выглянула из-под одеяла. Сердитая бабушка ушла и ведро унесла. Может, не придёт больше ругаться? За окном лил дождь. Прошлой осенью, когда они с Данияром поехали на Иссык-Куль после свадьбы, дождь всю ночь стучал по брезенту палатки. К утру угомонился. Румяное солнце окрасило розовым небо, озеро и лебедей. Птицы качались на волнах, изгибали длинные шеи, расправляли крылья, взлетали, кружились и вновь опускались на воду. Данияр сказал, что розовые лебеди – к счастью. Алиман смеялась – куда ещё больше счастья? Оно и так уже не помещается в груди, бьётся и трепещет под горячими ладонями Данияра. У них родится сын, потом дочка. Будет много детей. Она расстелет кошму под чинарой, дети будут играть. Скоро, совсем скоро, построят свой дом. Данияр хорошо зарабатывает на автобазе, а пока поживут у свекрови.
Она вздохнула. Розовые лебеди забыли про обещанное счастье. Муж поругался с толстым Саматом, ушёл с автобазы, хмурился и молчал. Весной собрался на заработки в Россию. Её сердце сильно билось, не так, как тогда, на Иссык-Куле, а от тоски и страха. «Возьми меня с собой», – попросила она и впервые почувствовала мягкие толчки в животе.
Свекровь её жалела. Не разрешала поднимать тяжёлое, и работу по дому старалась делать сама. Данияр прислал письмо: дела идут хорошо, устроился на мойку, за каждую машину платят сдельно. Ещё позвонил несколько раз и пропал. Она ждала, плакала, потом сердито вытерла слёзы, собрала сумку и потихоньку ушла. Записку свекрови оставила, чтобы она не испугалась.
Русский город лежал в долине между низкими горами. На них даже снега не было, не то что на Ала-Тоо. А сам город большой. Моек много, и нигде Данияра не знают…
Ольга Васильевна собралась домой. Пора уж, и так задержалась из-за этого плеча. У стола справок топтался пожилой мужик.
– Да не знаю я фамилию. Молоденькая такая девчонка, то ли таджичка, то ли узбечка. Аля зовут.
– Алиман, а никакая не Аля, – вмешалась Ольга Васильевна. – Ты кто ей будешь?
– Никто, – развёл руками мужик. – Она к нам на стоянку приблудилась. Ну, я её на диванчик пристроил, куда ж она ночью-то?
– Совсем ошалел, старый ты дурень? Домой отвести не додумался?
– Так я на сутках. Уходить не имею права. Я ей так и сказал: завтра хозяин приедет, посадит тебя в джип и мигом все мойки пролетит. Найдём твоего мужа, не боись. Только ночью «скорую» пришлось звать. Чего ты лаешься? Я вот сменился, виноградику ей принёс.
– Категорически! – встрепенулась справочная Маша. – Виноград не принимаем.
– А куда я его?
– Сам лопай! – разозлилась Ольга Васильевна и побыстрее ушла от греха подальше.
На город опустились мягкие сумерки. Край неба над далёкими сопками ещё полыхал багряным пожаром, но уже вспыхнули уличные фонари. Лужи высохли, палая листва шуршала под ногами. Ольга Васильевна решила пройтись, подышать свежим воздухом. Идти пришлось по самому краю тротуара, навстречу плыл людской поток. Не нагулялись за день. Ах, да, совсем забыла: на площади Победы обещали концерт. Какие-то заезжие артисты. Своих им мало. Нет уж, спасибо, без концертов обойдёмся. Ноги гудят, спина ноет и плечо… Нет, но это уму непостижимо – девку с пузом на стоянке держать, мужичьё безмозглое! Ещё виноград этот, прости господи, а у дитя понос… Всё! Хватит о всякой ерунде думать. Что у неё, своих забот мало? Картошку надо купить, гречку, половинку чёрного. Вот и магазин. Так. Молоко наше, местное. Без консервантов. Бананы. Печенье. Яблоки. Зелёные можно…
К роддому идти было легко. Всё-таки по течению, а не против.
ДАЛЕКО ДО ВЕЧЕРА
В темноте будильник светился алыми цифрами. 5.30. Надо вставать. Чуть задержишься – и привет. В душ не пробиться. «Проклятая Воронья слободка», – с тоской подумала Марина.
Тусклый фонарь ёжился под холодными каплями, едва освещал тушу палой листвы. Клён нахально протянул ветку к окну, стучал под порывами ветра, просился в комнату погреться. Мокрые листья пытались удержаться, но срывались и падали в никуда, в безнадёжную мглу. А где-то за тысячи километров раскинулось жаркое южное небо, мерцающее мохнатыми звёздами…
Марина вздохнула и включила свет. Собрала в сумку всё что нужно, от полотенца до туалетной бумаги, заперла комнату на ключ. В конце бесконечного коридора подслеповато мигала лампочка. Было тихо. Разношерстное население общежития угомонилось, как обычно, почти под утро. Не грохала безумная музыка, не бегали с визгом полоумные дети, не скандалили их непутёвые родители.
Вернулась, повесила влажное полотенце на верёвку, протянутую поперёк комнаты. Потрогала бельё, выстиранное накануне, – не высохло. Вечная сырость. В углу не выводится чёрная плесень, скоро лягушкой начнёшь квакать в этом болоте. Включила чайник, намазала хлеб тонким слоем масла. Сыр кончился, но сегодня покупать рано. В понедельник грамм двести можно. За долгие годы жёсткая экономия вошла в привычку. Хотя зарплата приличная и пенсия не самая маленькая. Нормальная пенсия по нынешним меркам. Но деньги нужны на более важные дела. Новенькое уютное гнёздышко в родном южном городе всё время денег требует. Уже сияет зеркальный паркет, натянуты глянцевые потолки, наклеены тиснёные обои. Летом поедет в отпуск, вымоет до хрустального блеска окна, прогонит пыль и ляжет в свою белоснежную красавицу ванну. И не просто ванну, а джакузи. Будет нежиться по полной программе – с пенкой, хорошим шампунем. К лету как раз накопит на мягкий уголок, телевизор с большим экраном и холодильник с двумя отделениями. Ещё года три на опостылевшем острове, и можно будет заказать кухонную мебель и прихожую. И тогда – финита ля комедиа! Начнётся настоящая жизнь. Хотя три года мало. Надо ещё подкопить на всякий случай…
Пока шумел чайник, причесалась, не глядя в зеркало. Что там нового? И так известно, что надо сделать модельную стрижку и закрасить седину. Придётся ждать до лета и пойти, наконец, в парикмахерскую на Морском бульваре. Маленькое помещение в полуподвале знакомо с юности, когда впервые пришла туда – решила расстаться с косой. Необъятная мастерица в белом халате уговаривала, жалела девичью красу, но Марина села в кресло. Из зеркала на неё смотрели упрямые серые глаза. Расплела косу, тряхнула головой. Длинные пряди укрыли её золотисто-каштановым плащом. «Режьте!» – приказала она. И косу не забрала. Мать ругала: надо было на шиньон оставить или продать, ты с ума сошла, знаешь, сколько деньжищ стоит, небось, парикмахерша от счастья прыгала, что ей такая дура попала. Но Марина уже получила распределение на Сахалин и была уверена, что в этой тьмутаракани ухаживать за длинными волосами невозможно. А за три года новые отрастут. Дольше положенного срока задерживаться не собиралась. Не отросли…
Зря отрезала – ей как молодому специалисту сразу комнату в двушке выделили, а когда родилась Танечка, им с Сергеем всю квартиру отдали. Работали-то они вместе, так что профком помог. Хорошая была квартирка. Сергей своими руками отделал её как игрушечку.
Дождь всё стучит и стучит по мозгам, с ума сойти можно. До вечера так далеко… В семь часов наконец встретится с Танечкой и внуками, увидит любимые лица, наговорится всласть. Егорка совсем взрослый стал. В прошлый раз заявил, что в ядовитом океане плавает кит. Танечка засмеялась: «В Ледовитом океане. Он такой путаник!» Смеялись. Элечка пока плохо говорит, только улыбается. Не ребёнок – ангелочек. Танечка плохо выглядит. Врачи обещают мальчика. Она на самочувствие не жалуется, но такая усталая и бледная… Или это по скайпу так кажется? Изображение не очень чёткое, да и звук плывёт.
Марина вздохнула. Сложила аккуратной горкой постель в углу продавленной тахты, накрыла пледом. Чашку в сторону отставила, перед сном вымоет на общей кухне всё, что за день накопится, с каждой чашкой не набегаешься, да и к раковине не пробиться. Вон, гремят уже кастрюлями, Верка на детей орёт. Истеричка. Господи, как всё осточертело! Да ещё надо тащиться на этот дебильный праздник. Выходной, называется. И ведь не отменят из-за дождя, даже в голову никому не придёт.
Давно, ещё когда с Павловыми общались, договорились вместе отдохнуть на море. Какой идиот на море в дождь поедет? Но Лариска возмутилась: «Ты что, не сахалинка?» Нет, извините, не сахалинка. И море ваше даже без дождя – извините. Серое, холодное, мрачное. Угрюмые волны обрушиваются на берег, даже войти страшно. Марина и не входила, и Танечку не пускала. Дома будет море – настоящее. Сергей злился. Ему, видите ли, не нравились капризы. Да какие капризы – нормальное поведение нормального человека. Вполне понятно, что она терпеть не могла тягостные выезды на природу: в лесу – бурелом, на полянах – болото, чёртов бамбук коварные ямы прячет, комары зудят. И где это видано – трава выше человека? Всё не как у людей. Сергей просто ничего хорошего не видел, здесь родился, здесь учился. Здесь и научился пролетарским развлечениям. Какая радость скакать по скользким камням в ледяной воде? Это называется «рыбалка». Смех один. Что за удовольствие в антисанитарных условиях варить на костре уху? Котелок весь в саже, фу!
Расстались они не из-за того, что Марина наотрез оказалась кормить комаров в палатке и таскаться по долинам и по взгорьям. Сергей отдыхал как ему нравилось, а Марина по дому топталась, без энтузиазма, правда, – так, полы протрёт да борщ сварит. Не хотелось наводить уют во временном жилье. Вот когда они переедут в солнечный город, всю душу вложит. Салфеточки накрахмалит, занавесочки повесит, вазочки расставит, цветы разведёт. Но Сергей даже слушать не хотел. Ему, видите ли, Сахалин – дом родной. Марина однажды отрезала: для кого-то и хлев – дом родной. Муж обиделся, дверью хлопнул. Помирились.
Так и пошло: ругались, мирились, снова ругались – и всё из-за переезда. Марине скандалы надоели, она временно притихла, но планы вынашивала. И сделала по-своему: Танечку после школы в родной город отвезла, в институт устроила и строго-настрого наказала: не возвращаться ни под каким соусом, тогда и отец сдастся. Куда он денется? Делся. Психанул. Не потому что дочка в институт поступать поехала, многие на материке учатся, а потому что его за дурака держат. За его спиной махинации проворачивают. Что он на вашем прекрасном юге делать будет? Здесь на улицу выйдешь – здрасьте, здрасьте – со всех сторон, а там все чужие. Тут работа, а там что? Тут море…
…а там никакого моря нет, – издевалась Марина. Разошлись. Сергей квартиру разменивать не стал, вывез свои книги к родителям, а вскоре женился. В ребро ему стукнуло на старости лет. Ну и пусть. Марина квартиру продала и гнёздышко в родном городе свила. Долго вить пришлось, больших вложений требует.
До чего же неохота на улицу выходить, но придётся. Надела куртку с капюшоном, джинсы в резиновые сапоги затолкала, зонт прихватила. Бр-р-р, какая слякоть. Ещё и байкеры прямо под носом трещат, чёрный дым пускают, дышать нечем. Додумались шествие мотоциклами возглавить. Треск, пальба, как в аду. Отгородилась зонтом от сослуживцев, никакого настроения пустой болтовнёй заниматься. Пока стояли, дождь вроде перестал. Зонт сложила, но капюшон снимать не стала – всё равно опять начнётся.
О, двинулись, наконец. Из-под капюшона видны только грязь и лужи, грязь и лужи. Подняла глаза. У обочин стояли люди, смеялись, размахивали флажками и бумажными цветами. И чему радуются? Подумаешь – идёт стадо. Что за праздник великий – День города? Был бы город, а то дыра-дырой. Цветочков в клумбы навтыкали, фонтанов понаставили – прямо Бахчисарай. Театр тряпкой прикрыли, фасад ремонтируют. Что там ремонтировать, спрашивается? Ничего нет страшнее провинциальной труппы, спектакли кошмарные. Наверное. Она там никогда не была, не рисковала. Вот вернётся домой, сядет в поезд – и в Москву. Или в Питер. Там настоящие театры…
На крыше смеялись рабочие. Над строительной сеткой только головы в касках да руки в рукавицах. Машут, бездельники. Лучше бы работали.
У светофора, на углу, радовалась целая семья: молодые родители и двое малышей, один на руках, второй стоит, к маме прижавшись. Юная мама сияет счастьем как солнышко ясное. Короткие светлые волосы взлохмачены как воробьиные пёрышки, нежное личико горит румянцем. Одной рукой бережно обнимает свой круглый животик, другой – малыша. Как на Танечку похожа… Скорей бы по скайпу пообщаться. Но до вечера ещё так далеко…
ВСЁ БУДЕТ ХОРОШО…
Нежный шелест дождя спугнул звонок. Надежда Борисовна накинула халат, подошла к двери.
– Кто?
– Китайцы! – бодро отозвался внук.
– Милый, ты что в такую рань? А мокрый! Опять без зонта. Что это ты притащил?
– Принимай подарок, – Гоша опустил на пол тяжёлую коробку. – Открывай. Нет, подожди, я сам.
С театральными паузами извлёк огромный пылесос. Фиолетовый, сияющий глянцем, с кучей непонятных кнопочек и шлангом-хоботом.
– Вот!
– С чего бы это? Вроде ничего не предвещало, – всплеснула руками Надежда Борисовна.
– Не начинай. Твою рухлядь давно пора на помойку. – Гошка порылся во внутреннем кармане, достал книжечку. – На, изучай инструкцию. Всё, пока, я побежал. Опаздываю.
– Куда? Хоть чаю выпей.
– Некогда. Надо маршировать, а то с работы выгонят. – Гошка ткнулся носом в сухую морщинистую щёку и помчался, прыгая через три ступеньки.
– Шарфик! – крикнула Надежда Борисовна.
– Ба, я тебя люблю! – дверь внизу хлопнула.
Надежда Борисовна подошла к окну. Внук, в куртке нараспашку, обернулся, махнул рукой, сел в машину. Только красные фонари подмигнули на прощанье.
Распахнула окно, впустила весёлый влажный ветер. Дождь спрятал далёкие сопки, сопки спрятали далёкое море. Тяжело вздыхает, ворочается с боку на бок, лениво просыпается. Осенью море жемчужно-пепельное, под дневным солнцем течёт расплавленным серебром, а под вечерним – медью. Так переполнено, что щедро выбрасывает на берег гладко обкатанные камни, перламутровые раковины, шершавые звёзды, скользкие водоросли… Надо Гошу попросить – пусть свозит в Охотское, в бухту. Там гуляет ветер и можно задохнуться от счастья…
Бедный мальчик, он так много работает. И что он там ест на своей работе? Какую-нибудь дрянь. Инне говорить бесполезно, чтобы она ребёнку обеды с собой давала. Всё-таки домашнее. И какие проблемы – сейчас этих корейских контейнеров полно. Хоть суп наливай – не прольётся. Очень удобно. Но Инна злится: «Ма, я тебя умоляю! Взрослый мужик, а я за ним с баночками бегать буду? Во-первых, мне некогда. Я тоже работаю, между прочим. А во-вторых, пусть женится уже наконец!»
Женится. Легко сказать. Современные барышни с супом не бегают. Они другие совсем. Недавно в сквере поймала обрывок разговора двух девочек, лет по семнадцати: «В Советском Союзе нормальных людей не было». Не было, конечно. Надежда Борисовна лукаво усмехнулась. Разве нормальный человек променял бы южный солнечный город на Сахалин? Правда, приехала она сюда не по своей воле, а вслед за военным мужем. Инне тогда было пятнадцать, и она ныла: всё плохо, дыра, тоска – заводила плач Ярославны. Из школы сбегала, дурочка, ехала в аэропорт на сто восьмом автобусе и рыдала вслед самолётам. Саша не ныл, он младше, к солнечному городу прикипеть не успел. Но к десятому классу тоже задумываться стал. Мол, где-то жизнь бурлит. Никто его не держал – езжай к отцу, ему квартиру на родине дали. Но сын после института вернулся. «И чем меня этот остров зацепил?» – удивлялся. Инна не удивлялась, рвалась-рвалась и осталась. Сначала любовь, потом дети, работа. Ворчала иногда, мечтала уехать. Потом примолкла, а недавно выдала: «Мне этот остров всё дал…» Поняла, наконец. Надежда Борисовна сразу всё поняла. Нигде так легко не дышалось. Школьные подруги возмущались: «Сколько ты в этом гнилом климате сидеть собираешься?» Она только смеялась беспечно: «Впервые в жизни мне летом не жарко». Самая любимая погода – моросящий туман. Он приглушает городской шум, мягко обволакивает, свивает волосы кольцами – никакой парикмахерской не надо. Когда туман навещал остров, – всё бросала, бродила, думала. Туман прятал от бестолковой суеты.
По родному городу тосковала. Приезжала в отпуск, гуляла по набережной, ходила в театры, встречалась с друзьями. А потом вдруг почувствовала: чужой. Город – это что? Люди. Близкие, любимые. Иных уж нет, а те далече… Давно привезены вещи, хранящие тепло родного дома. Папины картины – исчезнувшие дворики, пропавшие переулки. Мамины вышивки. Книги. Корешки потёрлись, страницы пожелтели, обложки выцвели… Внуки то и дело пытаются утащить с концами. Третий том Маршака пропал – никто не признаётся. Уследишь за ними, как же. Скользнула взглядом по фотографиям в рамочках. Дети, внуки, правнуки… Кажется, опять звонят?
– Кто?
– Свои, – отозвалась внучка.
– Почему без зонтика? Простудишься. Чаю горячего срочно!
– Я на пять минут. – Лена скинула мокрый плащ и туфли, уютно поджала ноги на диване. – Иди ко мне.
– Что-то случилось, моя девочка? – Надежда Борисовна присела рядом.
– Да! Случилось! – в голосе Лены зазвенели слёзы. – Хочу собачку. Маленькую собачку. Чихуахуа. У неё такие глазки! Может, хоть она меня любить будет…
– Моя родная… – Надежда Борисовна прижалась к Лене.
– Катька совершенно не слушается! Грубит и всё делает по-своему, – Лена расплакалась. – Я говорю: не пойдёшь на фейерверк одна, а она: я не одна, я с друзьями. Ещё не хватало! Вечером, без родителей. Ей всего семнадцать. Я в её годы…
– Ты в её годы замуж собралась, – засмеялась Надежда Борисовна.
– Да? А ведь правда… – улыбнулась Лена. – Мама с папой такой концерт закатили, помнишь? Хоть из дома беги. А ты им быстро мозги промыла. Единственный человек меня поддержал. Если б не ты…
– …то сидеть бы тебе в старых девках, – расхохоталась Надежда Борисовна.
– И никакой Катьки… Ужас! Булечка, как я тебя люблю…
– Беги уже, а то опоздаешь…
Лена просеменила на тонких каблучках по лужам, оглянулась, махнула рукой. «Лети, птичка-невеличка, – подумала Надежда Борисовна. – И не грусти. Всё будет хорошо…»
Скоро все соберутся, набегаются на своём празднике. Пора печь пирог. Слава богу, тесто готово, ждёт в холодильнике. И ведь какой удачный рецепт – никаких капризных дрожжей. Тесто надо хорошо вымесить, разделить на порции – и в холодильник. Несколько дней лежать может. Просто палочка-выручалочка, особенно в те времена, когда в дом вваливались толпы прямо с демонстрации. Дом стоит как раз в том месте, где стройные колонны рассыпались. Ох и столы тогда накрывали! Смеялись, пели под гитару, танцевали так, что полы перекрашивать приходилось. Нормальных людей не было. Были беззаботные романтики, нищие и весёлые…
Ну вот, опять задумалась. Надо яблоки порезать, смешать с брусникой и сахаром. Замечательная начинка для пирога.
Посыпала стол мукой, раскатала тесто тонким слоем. Теперь смазать противень маслом и… За окном гремела музыка, чуть не заглушила трель звонка. Вытирая руки полотенцем, спросила:
– Кто?
– Бабушка, это я! – звонко крикнула правнучка.
– Моё солнышко! Почему без зонтика?
– Ба, какой зонтик? Там же солнце. Сидишь тут со своими книжками. Надо тебя прогулять.
– Потом, – отмахнулась Надежда Борисовна. – Скоро все придут, а у меня ещё конь не валялся. Пойдём, пирог до ума доведём. Как ты выступила?
– Лучше всех, – грустно ответила Катя. – Девочки сказали, я пела хорошо. И Мишка сказал: потянет.
– Моя кошечка! – Надежда Борисовна проделала ножом дырочки в верхнем слое, чтобы сок не вырвался в неположенных местах. – Ты плачешь? Тебя обидели?
– Меня мама не пускает в Голливуд!
– Может, школу закончим? – осторожно напомнила Надежда Борисовна.
– Ба, не начинай! Куда она денется? Полгода осталось, и можно ехать. Молчи! – Катя заперла ладошкой бабушкин рот на замок. – Я всё знаю: сначала надо в институт поступить, потом набраться опыта, потом выйти на пенсию – и вперёд! Если бы только мама меня не понимала. Но ведь и папа туда же. И почему мои родители такие?
– «Когда мне было четырнадцать, мой отец был полным кретином. С тех пор прошло много лет, и старик заметно поумнел», – заметила Надежда Борисовна. – Это Марк Твен сказал.
– То есть, по-твоему, я малявка? – Катя не выдержала и засмеялась.
– Я хочу сказать, что ты самая красивая и талантливая девочка в мире. И это же здорово, что у тебя есть мечта.
– Ты веришь, что у меня получится? – синие глаза засияли.
– Жизнь впереди – долгая и счастливая. И всё будет хорошо…
В прозрачную синеву врезались оранжевые сопки. У окна стояли, обнявшись, прабабушка с правнучкой и смотрели в далёкую даль…