В ансамбль я забрела случайно. Первый курс, первый семестр. Вокруг бурлило и окликало, всюду хотелось успеть. Помню, опаздывала на ленту, неслась по фойе института, выхватив на ходу взглядом свежее голубое пятно — раскрашенные фломастером какие-то прописные буквы. На переменке не удержалась, прибежала к доске объявлений: «Студенческий ансамбль народного танца «НЕБЕСА» приглашает всех желающих...» В названии таилось что-то библейское, шумел ветер, и махи невидимых крыл раздвигали пространство.
Постановочные танцы исполнять оказалось куда как непросто, но в ансамбле была Мариша, прима и староста, незаменимая помощница руководителя, и занималась я не столько из любви к хореографии, сколько ради удовольствия танцевать рядом с ней. Впервые я увидела Маришу в сценическом образе на новогоднем концерте.
Чудо, как она была хороша!
Всё забывалось, исчезало, как не было, когда появлялся на сцене хоровод русских девушек. Плывут по глади озёрной лебёдушки, все на подбор. Вдруг окатная жемчужина среди россыпи — явилась царевна. Глаза-озёра, руки — птицы летящие, пышная грудь, коса по спине стекает. Хоровод голубой водой обращался, в ней Мариша перламутровым светом сияла. Сама невысокая, словно с открытки нарядной сошла: круглые плечики, стройная талия — глядеть на неё, не наглядеться! Ладная-плавная, кажется, ради красы её ненаглядной танец творится. Хоровод уводила за собою Мариша, кружилась, узоры плела, то в глубину уплывала, то, словно солнышко, появлялась.
Незаметно летели семестры, менялись мои увлечения. На втором курсе я ушла из ансамбля, но концерты отчётные не пропускала. «Небеса» поднялись на высоту небывалую: победы на конкурсах, гастроли, афиши, овации. В институте поговаривали: ещё немного, и быть ему профессиональным коллективом. Казалось, кто-кто, а Мариша, точно, себя отыскала, учёба — пустая формальность, настоящая жизнь её, конечно, на сцене. Но я никак не могла отделаться от странного ощущения. На любой репетиции Мариша танцевала так самозабвенно, словно на волю сбежала, вырвалась, зная, что минуты её сочтены. И последние эти минуты — посвящение небесам. Не танец, а волхование — я глаз от неё не могла отвести. С первого дня Мариша в сердце моё ворвалась как прекрасная одинокая птица, что куда-то летит в поднебесье, летит и летит. Птица, не знающая земли, потому что дом её — небо, и крылья — её дыхание.
Прошло лет десять.
Как-то летом, возвращаясь домой, я неожиданно взволновалась. Так случается: иду, в себя погружённая, вдруг мелькнуло приметное что-то, только... что? Может, среди прохожих кого заметила, выходя из автобуса? Остановилась, оглянулась на остановку: людей немного, время обеденное. Да вот она, полная женщина в белом халате, с высокой детской коляской. В коляске коробка мороженого, продавщица над ней наклонилась, девочке последний стаканчик плавным движением подаёт. Будто под музыку, распрямляет позвоночник, задумавшись, медленно поворачивает голову в мою сторону... Глаза наши встретились — быть не может! Мариша! Привычно улыбается, словно на сцене стоит.
Обнялись как друзья после долгой разлуки. Как друзья... Мариша мне, конечно, нравилась, но была у неё странность: ни с кем она не дружила. На занятиях говорили только о содержании постановок, о фигурах танца. Из зала Мариша уходила с руководительницей. Учились мы на разных факультетах, она на три года старше, помимо ансамбля, считай, не встречались, разве в толчее коридоров учебных пересечёмся, кивнём на ходу.
Халат Мариша сразу сняла и спрятала в коляску. На её ситцевом платье синели колокольчики и незабудки, и я рассыпалась комплиментами о неувядающих глазах и цветах. Вспомнилось, что костюмы концертные, русские сарафаны, тоже были небесного цвета, тут же всплыли есенинские строки «На тропу голубого поля...», но об этом я умолчала. Мы не спеша отправились к её дому, живём-то, оказывается, неподалёку.
Круговерть девяностых, самый разгар мелкого бизнеса, и Мариша придумала на ближайшей к дому остановке торговать мороженым, за которым ездила на оптовую базу. Товар купит, продаст и скорее на дачу: там годовалая дочка с мамой живут, сад-огород на пятнадцати сотках, теплицы. Так последние годы и перебивалась. Ансамбль закрылся, после диплома три года только успела потанцевать.
На последнем курсе вышла Мариша замуж. Денег хватало, это после пришлось подрабатывать. Вот, вес набрала, даже не представляет, как бы сейчас танцевала. Но, ничего, не помрём! Ниночка подрастёт и на танцы! Непременно в балет! Уж у неё-то получится! Мариша ради мечты ничего не пожалеет! Балет — это надёжно, классика вечна, театр как работал, так и работает. Муж? Муж шоферит, к спиртному не равнодушен, но человек он покладистый, жену и дочку, грех жаловаться, обожает. Как хорошо, что встретились, о танцах поговорили! Главное, теперь не теряться.
Возвращаясь домой, всё понять пыталась — что изменилось? Ну, полненькая, это не новость, Мариша всегда была девушкой в теле. Разговоры всё те же, о танцах, как не было этих лет. Что не так? И вдруг поняла — коса! Где коса?! Ведь такую сейчас и не встретишь: пшеничная, толстая! Мариша косу то по плечу спускала, то вокруг головы плетёным венцом оборачивала — загляденье! Все на неё любовались, и мужчины, и женщины.
И ещё неясность терзала: как же так? Как она может? У Мариши к танцу любовь безоглядная, а тут, считай, десять лет! И — ничего... Обходится? Но она ко мне потянулась лишь потому, что я любила её за танец, Мариша и русский танец слились для меня воедино.
Изредка, может, раз в несколько месяцев, я заходила теперь к Марише. За чайком с домашним вареньем вспоминали, всё больше, ансамбль. Мариша рассказывала о фестивалях, гастролях, доставала из шкафа папку с буклетами, вырезками из газет — лишь об этом ей говорить и хотелось, только тем и жила, да надеждой на будущее своей балерины.
Через несколько лет Мариша устроилась на завод, посменно. К стандартным ценностям Советского Союза «квартира, машина, дача» добавилась ценность нового времени — работа.
Я заходила всё реже, встречи становились короче. Ниночка часто болела, к танцам ничуть не рвалась. Мариша всё больше молчала, меня слушала. А я не могла понять, как её растормошить? Может, зря захожу, только расстраиваю? Но Мариша на прощание неизменно просила её не забывать, ведь она никого из прежних знакомых не видит, кроме завода и дачи нигде не бывает.
Ах, как умела она тогда, в зале, настроить нас всех на сказку, на музыку! Поднять, увести за собой в небеса! И куда что пропало?.. Разве я могла её бросить...
Но однажды весенним днём случилось чудо: дверь открыла счастливая Мариша! Даже стены и потолок, казалось, притопывали: играла её любимая кадриль.
— Молодец, что заглянула! Сюда, в комнату, проходи, на кухню не заворачивай! Смотри, что тебе покажу! — кричала она, убежав вновь ставить пластинку. Когда я вошла, Мариша дробила пятками ритм, плескала руками, кружась по комнате. Наконец-то я узнавала подругу.
На большом столе пасьянсом лежали фотографии, свежие, с юбилейной встречи школьных товарищей. Один из однокашников оказался ресторатором — гуляли в его заведении, в банкетном зале, сверкающем зеркалами, белыми скатертями, с роскошным угощением. Уж как она душеньку отвела! Тосты поднимали, на диванах беседовали. До утра засиделись!
— Представить себе не могла, что так отдохнуть можно! Проблемы исчезли, как не было! Я опять танцевала, пела, смеялась! Музыка живая — ансамбль приезжал, в зале есть сцена. Гитару мальчики с собой принесли — все песни, даже детские, вспомнили.
Мариша ходила вдоль стола, перебирала фотографии, ворковала без умолку о товарищах — давно ей не было так хорошо. Виниловая пластинка под рассказ незаметно остановилась.
— Знаешь, что спрашивали?.. — она зачем-то взяла с кресла пушистого Кузю, большого сибирского кота, прижала к себе. Тот мягкими лапами обнял хозяйку за шею, голову свесил с плеча, лениво следя за мной выпуклыми хризолитовыми глазищами. — Косу куда девала? А я забыла, что в школе коса была самая длинная, мальчишки спокойно не проходили, не столько дёргали, сколько оглядывались. Ей-богу, как не видали! Оказывается, косу мою, которой значения не придавала, все помнили. Неужели она так важна? — в глазах Мариши ещё плясала кадриль, никак подруга моя не хотела возвращаться обратно.
— Коса была на загляденье! Всегда любовалась посадкой твоей головы, её поворотом неторопливым. На тебе, считай, корона сияла! Полцарства за плечи и грудь, на которых красотища такая! Зачем ты её отрезала?
В самом деле, как такое могло случиться? Выходит, не я одна Маришу без косы не представляла.
— Да забыла я про неё! Забыла, и всё тут! А может, значения не придавала, ведь ни разу не стриглась. Так голова заболела, хоть отрезай… — голос её, внезапно взлетевший, упал подстреленной птицей.
Я на себя разозлилась, пожалела о глупой искренности и рассеянно уставилась на кусочек неба сквозь золотистые занавески, на цветущие за ними узамбарские фиалки в глиняных горшочках, на зелёный ковёр, по которому Мариша ходила, баюкая кота, как ребёнка. Длинный хвост свисал роскошным полосатым пером. Пауза затянулась, но я не понимала, что говорить, решила молчать. Через какое-то время, уткнувшись щекой в Кузину шею, Мариша сама заговорила:
— Подумала, постригусь и полегче станет. В самом деле, на что мне теперь коса? А легче не стало, да только назад не воротишь — в мешке лежит целлофановом, у мамы в шкафу, рядом с двумя бабушкиными. Мама рассказывала, бабушка деда сильно любила, ей первой в деревне похоронка пришла. Прочитала и окаменела. Думали, умом тронулась. Дети мал мала, четверо. В детдом ведь отправят, надо жить продолжать — она который день как неживая. Кто-то из женщин посоветовал косы остричь, бабушка тут же их ножом отхватила и, знаешь, ей помогло, смирилась, до восьмидесяти дожила, меня понянчить успела. Да и стоит ли плакать по волосам? Наверное, ничего уже не воротишь...
Вот дёрнул чёрт за язык, теперь губы кусаю, видно, домой пора подаваться. Ничего не поделаешь, роль жилетки моим коньком никогда не была. Озабочено уставившись на стенные часы, я пыталась придумать повод для бегства.
— Постой, у меня ещё фоток целая пачка, — Мариша устроила кота на диван и достала из комода пухлую упаковку. — Смотреть не хочу: жирная тётка, только не получается похудеть, как ни стараюсь. И не кушаю вовсе, чаи специальные пью, да толку... Пару раз даже в танце запнулась, а может, не пару... Как слон, наверно, отплясывала. Всё в зеркала на себя глядела, понять не могла, что напрягает? Да вот оно — не улыбаюсь. Все вокруг радостные, счастливые...
Действительно, фотографии на столе оказались, можно сказать, постановочными, а в пачке хранились документальные.
— Зря себя мучаешь. Оглянись: другие не намного стройнее, ничего не поделать, все на ходу едим. А что не улыбаешься, так вокруг посмотри: сколько людей улыбаются? Один, два... а вот и недосчитались! Твоя мама часто смеется? То-то оно! Подружка из Европы приехала, три месяца на стажировке была. Говорит, едва не рехнулась: с утра до ночи рот на шпагате. Там принято. Плохо тебе, хорошо — улыбаться на людях обязана. Под конец натренировалась, даже привыкла. Так с улыбкой и ехала в поезде до родных рубежей, а на станции назначения всё само на круги вернулось.
— Обязана, не обязана... Раньше я просто так улыбалась. Нравилось мне. Притворяться в голову не приходило.
— Ясно дело, на танцах ты на седьмом небе была, а в аудитории, не обессудь, я с тобой не встречалась. Может, ты лекции по атеизму писала с медовой улыбкой? Что-то сомнительно.
Изо всех сил я старалась её убедить, что всё с улыбками этими в полном порядке.
— Вот, гляди на фотографию: я танцую, не важно, как зовут парня, но гляди, я-то со спины, объектива не вижу, в зеркале — моё отражение. И оно не улыбается. Выходит, и в этом раю не забыла про работу посменную, про огород, про Колино пьянство... Никуда, выходит, не убежишь…
— Не понимаю, зачем так переживать?! Я, тоже, скорее всего, улыбаюсь нечасто. Вот точно, в Европе пришлось бы несладко. Если мне грустно — грущу! Что приятного в улыбке искусственной? Успех от неё зависит? Думаю, он от настроя зависит, его не подделать, улыбка вторична.
Я обомлела: Мариша мои сентенции, похоже, не слушала. Она плакала, того совершенно не замечая — выходит, плакать привыкла. Но быстро спохватилась, машинально вынула из кармана платок, начала вытирать слёзы. Снова сгребла Кузю на руки, и уселась с ним на диване, подальше от фотографий.
— Все рассказывали, кто где работает. Многие девочки нигде не работают, или работа нравится. А я про дочку немного сказала... Ни про мужа, ни про работу... Ненавижу свою работу! Не нужда бы — на завод в жизнь не пошла! Коллектив у нас, конечно, хороший, друг друга поддерживаем, но всё как-то не то и не так. Где нашли денежку, там и приткнулись. Хотя, смотрю на тёток, вроде, им ничего, даже довольны чем-то. Да что там! Всем они довольны! Только мне, почему-то, плохо...
Я совсем растерялась. Полчаса назад Мариша отплясывала, теперь слёзы сами текут. Чем её поддержать? Как выдернуть корень этот гадючий? Да и где он? За что зацепился, ядом каким питается?
— Танцевать ты всегда хотела, а не на заводе работать, чему уж тут удивляться! Не случись перемен, может, сейчас бы вела «Небеса» или на том же заводе какую-нибудь самодеятельность. Нет, так жить нельзя! Почему не хочешь найти возможность потанцевать? Да какая разница, где! Ну, есть же клубы, студии для взрослых, вечера танцевальные. Почему сиднем сидишь? Почему себя позабыла? На работе — работа, дома — снова работа, в огороде, вообще, за троих! Не спорю, есть люди, которым такое нравится, мама твоя, пожалуй, кроме припасов, ни о чём не мечтает.
Я вспомнила Маришину маму, однажды с ней здесь познакомилась. Деловитая женщина: страда огородная до конца света расписана.
— У мамы счастье всегда в погребе и в сберкнижке хранилось. А мне, получается, деньги не в радость...
— Кому в радость, не о тех разговор. Ты о себе, скажи, о себе думать должна?
Мне хотелось схватить её за плечи и как следует потрясти! Ну, почему, почему она сидит как привязанная?!
— Мама считает, о семье думать пора, да все так считают, только со мной что-то не так. Кончились танцы, с юностью упорхнули... Никому не нужны мои «Небеса», на земле живём окаянной... — вздохнула Мариша.
— А тебе, тебе «Небеса» не нужны? Разве ты — это мало? И я о них никогда не забуду! Это при том, что я не танцор. А люди, для которых ты танцевала? Они никогда тебя не забудут! Ты же символ, Мариша! Ты — русская красавица! И не важно, какой длины теперь твои волосы, замужние женщины их под кокошником прятали. А скольких ты за собой в хороводе вела? Как это, не нужны небеса? Не может этого быть!
Я сокрушалась: ну почему, почему она мне не верит?! Как, чем её убедить?
— Ох, ничего уже не понимаю, не знаю, чего хочу, наверное, ничего уже не хочу...
С тяжёлым сердцем я ушла тогда от Мариши. Вот тебе и весна...
Неожиданно в начале лета довелось мне попасть на концерт испанского танца.
Театр-студия «Апельсиновая роща» давала экспрессивную композицию по мотивам произведений Гарсиа Лорки. Жизнь — это танец, в котором каждое движение — кинжал и веер, а всякая встреча, не иначе, коррида.
Схороните меня с гитарой в речном песке,
В апельсиновой роще старой...
Я смотрела выступление на одном дыхании, ладошки отбила, от восторга чуть не задохнулась! После концерта не смогла удержаться, пошла к артистам, познакомилась, узнала об их творчестве. Оказывается, коллектив самодеятельный, энтузиасты семьями после работы изучают фламенко, пишут сценарии, шьют костюмы, мастерят декорации. Жизнь «Апельсиновой рощи» полна до краёв! В их театре несколько горячих гитаристов, есть вокал, чтецы. Многие не раз бывали в Испании, изучают язык, обычаи, культуру, дружат с испанскими коллегами, на фестивалях встречаются. Я сразу, конечно, о Марише подумала, ради неё с артистами и познакомилась.
Летела к подруге, представляя, как же её обрадую! Скорее, скорее, не расплескать, донести, найти так нужные ей слова!
Проклятый замок на двери подъезда, как ни зайду — замок. Что за напасть... И где моя Мариша? Летняя страда, конечно, она на даче. А Ниночка с отцом у бабушки, загорают на море.
Улетало лето. На городских клумбах расцвели георгины, шафраны, душистый табак. Под осень неожиданно мы с Маришей на улице встретились. Не окликни она, я бы, чего доброго, мимо прошла — так подруга моя изменилась. Тень от неё, разве, осталась, круги сизые вместо глаз на усталом лице. Идём потихоньку, в Маришином темпе, о том о сём говорить пытаемся. Погода чудесная. Внезапно она огорошила:
— Слушай, у тебя дети на кого похожи?
Я удивилась:
— Как, на кого? На нас! На меня, на мужа. Ну, не сильно, чтобы копии были. Говорят, дочка — вылитая прабабушка по мужской линии. Сын, не поверишь, он больше на маминых братьев похож. Да какая разница, на кого дети похожи? Никогда об этом не думала!
Мариша недоверчиво на меня посмотрела.
— Хочешь сказать, тебе всё равно, на кого дети похожи? А вдруг они в родственника уродились, которого ты терпеть не можешь, ненавидишь даже?
— Я на тётку свою похожа, как две капли воды. Не сказать, что она красавица и нрава кроткого. Одно радует — вместе с тётушкой мы не живём.
— А если даже голос похож, и манеры...
Мариша как сама с собой говорила.
— Да скажи, наконец, что случилось?
— Я, наверное, ненормальная. Нина — вылитая свекровь, и чем дальше, тем больше. С некоторых пор, как подумаю... начинаю себя бояться... Быть может, с ума схожу незаметно? Коля на море как-то обмолвился, что в ансамбле танцую, так свекровь презрительно морду скривила.
— Да позавидовала она! Молодости твоей! Красоте! Поди, Ялта покой потеряла? Мужики глаза проглядели? Ты сказки в детстве читала? Или было не до того? Радуйся, что ты ей не падчерица!
— За что она рядом? Смотрю на дочку — как свекрови в глаза смотрю... И голос, ведь её голос... И не нужны ей танцы, я уж и так и этак... Нина словно не понимает, зачем вообще танцевать. Как ты думаешь, что это значит?
— Ну ты даёшь... Не все же к танцу способны! У людей разные интересы! Я бы с тобой на сцене, понятно, никогда не сравнялась, ты в танце жила, а я... Другой совсем человек! Из любопытства в ансамбль заглянула. Свекровь дочке — родная бабушка, чему удивляться? Любят они друг друга, ну, разве плохо? Она единственной внучке квартиру на море оставит! Маришка! Ой, что расскажу!
И я с энтузиазмом об «Апельсиновой роще» затараторила.
— Для тебя записала их адрес, все телефоны! Не губи ты себя! Иди, танцуй, умоляю! На все концерты твои буду ходить!
— Спасибо, подумаю...
— О-о-о... Ненормальная! О чём ещё думать? Завтра билет принесу, на котором мои каракули, если смогу, вместе туда отправимся! Ниночку тоже прихватим! Может, ей там понравится?
— Ты только не обижайся, у меня гул в голове... — странным тембром проговорила Мариша, словно издалека доносился её неожиданно низкий голос. — Мысли разные... Одна другой... Говорить не хочу... Месяц таблетки не помогают... Не знаю, как картошку копать... После поговорим... Ты приходи... Ты только не забывай...
На чёрном поле под седым небом коренастая женщина собирала в ведро картошку, относила и ссыпала в мешки, что стояли один к одному навалом. Привычно работали руки, крепкие ноги вовремя сбивали с резиновых сапог приставшую землю. В голове копошились мысли, работа им не мешала.
Рядом елозил старик с вилами, не разгибаясь, подкапывал кочки с почерневшей ботвой. На мешках, тяжело опираясь на руки, сидела Мариша.
— Доченька! Что ты? Больно опять? Да что ж это, Царица Небесная, за какие такие грехи?.. Выпей таблеточку... Посиди! В термосе чай горячий — налей. Отдыхай, отдыхай! Мы с отцом покопаем! Да, шевелись, старый! Глубже бери, успевай, успевай!
Перчатки намокли, теперь холодят. Дождь проклятый, вчера пусть и холодно было, так хотя не мочило. Царица Небесная, в огороде конь не валялся. И как управиться? Этот, чтоб ему пусто, как спит, окаянный! Бутылки попрятала — нежитем бродит. Мало мне дел, теперь и его подгонять, гаркнешь — шевелится, чуть отвернулась — затих. Присядет, буркалы выкатит, ничего дураку не надо.
Маришка молодец: устала — не устала, болеет — не болеет, вся в меня, всё как положено! Пока последнюю кружечку не перемоет, все рубашки не перегладит, спать не уляжется. Отдохнуть бы ей по-хорошему. Мы-то с отцом в её годы и на курорты, что ни год — в отпуска, лечились, всё не за денежки, сколько хотели. Жизнь нам в тягость не была никогда. А сейчас? Кругом дороготня. Ниночка в школу пошла, сколь рубликов снарядить! Ох, и Ниночку стоило взять, и пускай морось с ночи. Пускай привыкает, кушать-то всем охота! Маришка с трёх лет на картошечке — и ничего! Зато какая трудолюбивая! Соседки дачные — завистью! У них-то деток не сильно к земле приохотишь. А всё почему? Много хвалили. Я-то Маришку — в строгости, ни к чему баловать.
Да и то сказать, ругать, оно не за что было. Разве танцульки её бестолковые. И что прицепилась безделица — задом вертать? В кого нам?! А ведь лучшей плясуньей в детском саду оказалась, дальше пошло-поехало. Один конкурс, другой... Ладно, думаю, пусть попляшет. Училась как надо, от огорода-садика не отрывалась. Сбегает на танцы свои, уроки поделает, зато всё воскресенье от зари до зари на грядочках, на заготовочках: то ягодки, то огурчики-помидорчики. Опять же, грибочки! Пособирать-то все мы горазды, а вот помыть-почистить, порезать, листочками проложить, это дело не быстрое. Без Маришки никогда бы мне не управиться. Так что на бестолочь эту её, так и быть, спустя рукава глядела.
Но когда время пришло в институт поступать, тут вмешалась. Ишь, чего напридумала! Гастролировать! А копать мне кто будет, полоть? Варенье готовить? Иди, говорю, на инженера учись, коль торговать не охота, тем более, институт в двух шагах, тут и думать не надо. Соседка на заводе с инженера ушла в мастера — деньжищи теперь огребает! И Маришенька-то поняла, жизнь-то заставила: иного пути не бывает.
Эх, Маришка, Маришка... Дочка на зависть всем уродилась... А счастья-то нет… Этот Колька её, ведь, когда женились, каков был! Как шоферил, как зарабатывал! Я нарадоваться не могла! Грузовичок — разве помеха? И сам — залюбуешься гоголем! Маришку встретил — весь обомлел, спёкся! Насилу идти за него убедила. Смотри, говорю, этот тебя на руках носить будет, всякое слово твоё ловить, ни на одну бабёнку не взглянет. И чего пить начал? Все пьют, оно не без этого, он же как под гору свалился... Чуть что, к маме, на юг. Сюда — пить, туда — спать. Маришка и ездила-то к ней пару раз у моря погреться, так сколько всего натерпелась... Мол, вместе живут, а детей всё никак, мол, мужика заарканят, а родить не умеют. Уж и попила, вампирица, Маришкиной кровушки. Свекровь — что с неё взять! Я Маришке так и говорила: гляди ласково, не перечь, тебе с ней не жить, благо, своя квартира имеется, а что они половину в уплату сделали, так и мы в долгу не остались! Не за что ей тебя попрекать, придет время — родишь, я тоже не сразу рожала.
— Доченька, ещё посиди, отдохни! Замёрзла? Согреться бы чем? И правильно, труд, он и греет, и кормит, и время торопит…
Что со мной? И больно, и тяжко, и не знаю, жива ли. Помню, когда-то взахлёб танцевала, а сейчас и пытаюсь, да что-то не хочется. И тишины боюсь... Вернулась домой: никого — телевизор скорее включила. Душу не трогает, а всё не одна. Да и где душа-то? Ведь была же, помню: жила — жизни радовалась. Всё казалось, вот натанцуюсь, и буду, как все, как мама: семья, огород, работа — изо всех сил танцевала. Да только больше и больше хотелось...
В голове с утра до ночи деньги, деньги, деньги. Зачем они мне? Огород, картошка, проклятое завтра... Что о нём думать? Почему в этом «завтра» плохо уже сегодня?
Как танцевать я любила... Казалось, не танцевать — невозможно. Одного в этой жизни боялась — умереть, да так и не натанцеваться. А сейчас... Страшно признаться, всех, всех ненавижу... Ниночку... Нет! Себя, себя ненавижу...
Надо вспомнить, вспомнить, как я любила... Всё вокруг исчезало, всё ненужное растворялось, и только... музыка! Где, где моя музыка? Музыка...
— Девочки, встали ровненько, коленочки подтянули и... Раз-два-три! Раз-два-три! Поплыли, поплыли мои лебёдушки!
Наверное, год мы с Маришей не виделись. В то время меня в городе, считай, не было. Совершенно случайно на школьной встрече узнала, что одна из одноклассниц на одном с ней заводе работает. Вот удача! Телефоны домашние в те времена были редкостью, о мобильных никто не мечтал, так я и слухам рада была.
— Мариша... Нет её... Почти год, как не стало. В одном цехе работали, всем цехом и хоронили. Наревелись... Какая баба была, днём с огнём не сыскать! Добрая, милая, безотказная, таких, пожалуй, не встретишь. Денег занять, смену подменить
— всегда пожалуйста. Мы крепко её любили. Только понять не могли — ей чего не хватает? Дом, дача, машина, зарплата у нас неплохая, мужик, он, конечно, пьёт, но и мой, будь здоров, закладывает. Дочка-красавица, на Маришку совсем не похожа, но всё равно красавица. А Мариша вдруг начала таять. Думали-пытали, может, влюбилась? Молчит. Да на то не похоже: глаза не блестят, грудь не дышит. Она, конечно, баба, по ней видать, когда-то звёзды с неба хватала, правда, не знаю, какие. Да только любой скажет: прошло её времечко, кануло. Мы-то всё удержать стараемся, обмануть, хорохоримся, а она... Тоска её поедом ела...
— Не томи, скажи, что случилось?
— Да кто его знает, что там случилось... Где? И когда? Болела Мариша последнее время, выходит, сильно болела, только не жаловалась, больничные не брала, картошку за неделю до смерти копала. Мы и скорую-то на работу ей вызвали — прямо в цехе упала. Кинулись к ней — она без сознания, а сама... Ох, горе-то какое, до сих пор, как вспомню, слёзы текут... лежит, а сама... улыбается... Да так хорошо улыбается — нам худо аж стало... В больницу свезли, не приходя в сознание, там она и скончалась.
Подруга мокрым платком вытирала глаза, я плакала тоже. Не стало нашей лебедушки, улетела она в свои небеса.
— Грех, конечно, так говорить, но в гробу она, вся цветами усыпанная — муж убивался смертно, мы, как плакальщицы, себя позабыв, в голос вопили — чудо, как была хороша...
2016