Был конец лета. Еще август. Но пора готовиться к предстоящему сентябрю. Время это томное и блаженное, но печальное. «Маленькая жизнь» – лето – на излете, дальше – город, изрыгающий, как динозавр, зной, асфальт, пожелтевшие, как зубы курильщика, газоны, а потом – вялые дожди, ленивая слякоть.
А пока, в исходящем августе, – астры ночных звезд, ошалевшие цикады под вечер, предбабье лето со стойко-пыльной полынью в полдень. Все мы, зрелые люди, чем-то похожи на эту полынь.
Мы с женой и сыном ехали на такси с дачи в Москву. Баулы с урожаем: пупырчатые огурцы, крутолобые яблоки, дирижабли кабачков, банки с вареньем, которое мы никогда-никогда не съедим. Куча нестираных вещей в клетчатых хозяйственных сумках.
Жена с сыном почти обреченно дремлют сзади.
Едем.
Веселый разговорчивый шофер лет шестидесяти пяти с лицом актера Гальцева не умолкает. Я сижу на переднем сидении. Передо мной табличка. Там в числе прочего (сертификат и т.д.): «Водитель: Скотинкин Владимир Андреевич».
Скотинкин:
- Всё, выходит дело, отдачились…
Я:
- Отдачились.
- Урожай, выходит дело, везете?
- Везем. Так, по мелочи...
- Год-то был так себе, неурожайный.
- Да, огурцов мало, яблок мало…
- Грибов почти совсем не было.
- Мало…
Водитель оживился:
- Зато свиньи в этом году хороши!
Я вздрогнул. Помните? Денис Иванович Фонвизин. «Недоросль». Тарас Скотинин (почти «Скотинкин»). «Люблю свиней, сестрица…» «... отчего же я к свиньям-то так сильно пристрастился…»
В очередной раз убеждаюсь в мистически-пророческой силе русской классики. Причем во всем, даже (и особенно) в мелочах.
- А вы свиней разводите? – это я его спрашиваю.
Скотинкин, со счастливой улыбкой:
- Ну, «развожу» - сильно сказано… У меня один в этом годе хрячок. Но увесистый – уже сейчас под сто пятьдесят. Под Великую Октябрьскую заколю. Закатаю, как всегда, тушёнки. Я ее сам катаю. У меня тушня – пальцы вместе с ней, душой, сожрешь. Сочная – халва!.. Опять же – сало. Килограмм двадцать выйдет. И тушни – штук тридцать трехлитровок. На весь год хватит.
- Ого!
- Ничего не «ого». Раньше, лет двадцать пять назад, я их, свинтусов, по три держал. Борьку, Ваську и Машку.
- Ого!
- На продажу. Поколешь их на Великую Октябрьскую – и на рынок.
- А поросят … от Машки?
- Зачем поросят?.. Никаких поросят. Борька с Васькой – они же кастратики. Потому что хряк если с этим делом мужским наперевес – от него мясо неинтеллигентно припахивает. Поэтому если тот же Борька, положим, с Васькой – натуральные мужики, то их перед поколом за месяц надо все равно обскопить. Но это – гемор. А так их в нежном возрасте почикали – и хрякам покой, и мясу – аромат.
- Не знал…
- Ну, вы ж не свинарь, чтоб все эти тайные узоры осваивать. А я со свиньями с детства. Я сам-то апрельский. Родился я, положим, в апреле, а родители в это же время пять-шесть поросят – в дом. Вот я с ними с малодетства, как с солдатиками, и игрался.
- Хорошо, свиных мальцов почикали. А как же Машка?
Водитель озабоченно вздохнул:
- С Машками – проблема. Как всегда. Если ее младенческой поросёй где-то в марте-апреле закупить, то она как раз к осени зачинает завсегда поросовать.
- Поросовать – это пороситься?..
- Нет, «пороситься» - это значит разрешаться поросятами. Это уже потом, после поросования, если проглядеть.
- А-а-а-а…
- А что такое «поросовать»?
- Хотеть любить и быть любимой. Томится девичеством.
- А-а-а-а…
- Машка – она в это время вся из себя страдает. Как Доронина. Стонет, вздыхает… Вы бы видели всю эту свиную лирику. Куда там людям!.. Люди – они свиньи. Эгоисты. Семьи; не хотят, детей не хотят. Штрафбат, а не люди. Тьфу! А эти… Смотришь на Машку – слезы проступают. Лежит эта самая… Жульеда семипудовая, дышит ртом, пятак во всю жаркий, копытца дрожат мелкой дрожью, вся в грезах по принцу, хуже Аллегровой. Конечно, ее можно и к принцу отвести. В деревне раньше всегда был такой герой-любовник типа Николая Рыбникова с Дмитрием Харатьяном. Гадромарин – под четыреста кило. Этот, конечно, завсегда на все согласен. Но тогда жди к Великой Октябрьской поросят. А мне поросята к Великой к чему? Мне к Великой Октябрьской сало нужно и тушня. И побольше. И вот она, Доронина, лежит, млеет-страдает. А главное – от этой своей великой любви ничего не жрет. Соответственно – худеет. И к Великой Октябрьской от ее полноправных семи пудов остается дай бог пять. А и мясо-то – жесткое, и сало – желтое. Гнусь-прегнусь. На кой мне эта фотомандель? Конечно, если, положим, удачно подгадать, то свинья завсегда в разы вкуснее свина. Женщина все-таки, нежное создание. Но – как ее, нежное создание, подгадаешь? Запоросует, положим, в самом июле – и что с нее после ее волнения взять?.. Так что – с Машками всегда проблемы. Лучше уж Васек и Борек колоть…
- Да, жестокая штука жизнь… - вздохнул я…
- И ничего жестокого. Мы же не этот… Гринписпис. Не люблю я их. Людей бомбят, а о кузнечиках заботятся. Одно ханжество;. Я животных больше Гринписписа уважаю. Но – без ханжества;.
- А жалко все-таки свинок…
- Конечно, жалко. А что делать? Колешь – плачешь. Но люди – они же, скоты, едят же свинину. Это культурно-исторический факт. Если ты, положим, не исламец или не еврей. Но мы-то свинину едим. И будем есть в ближайшем обозримом будущем. И это тоже факт. Можно, положим, свинину из уж старых нанафталиненных хряков напополам с химией месить. Как оно сейчас и делается. Но это ж, согласитесь, не мясо. Сейчас нормальной свинины нигде нету. Вы вот в последующем году обратно на дачу поедете, вы;зовите меня, - он протянул мне фирменную карточку со своим телефоном, написанным от руки, - я вас со скидкой отвезу, а по пути к себе заброшу и дам вам моей тушенки попробовать. Попробуете – уедете от меня без пальцев. Потому что пооткусываете их к чертовой бабе от вкусноты вместе с моей тушнёй. У меня есть такая забава. Придут ко мне, положим, мужики насчет на троих на Великую Октябрьскую. Я им на закуску завсегда ставлю тушню-трехлитровку. И говорю: «Съедите, ханурики, вдвоем три литра - каждому по банке бонуса в подарок». Они едят-едят, едят-едят, охают, нахваливают, но банку, однако же, никак не одолевают. Ни разу еще не одолели за тридцать лет. Потому что питательная она, моя тушнёночка, до изумления. Но я им все равно ежеоктябрьски по банке бонуса вручаю. За усердие. А потом – насчет «жалко». Колю; я их, моих борек-васек-машек, в момент. Хрясь в шейную артерию пока он дремлет – и готов. Как бы во сне с улыбкой и помер. Уж я-то колоть умею.
- А я всегда думал, что из в сердце убивают.
- В сердце – это для кровяной колбасы. У них тогда вся кровь остается в организме. Но я кровяную не делаю.
- О, господи!..
- Да ладно вам… «Господи-господи»… Погибает он, мой свин, славным полулетком, наевшись вдоволь свежего комбикорма, в расцвете своих свиньих сил, безболезненно. А если его дальше по жизни держать, он только жиреет, жрет и лежит, лежит, жрет и жиреет. Как сейчас эти пивные мужики перед телеком. В тридцать лет – брюхо ниже колен. Смотреть – непотребство. Вот уж чистая свинья. Лежит, с дивана брюхо свесил, пиво сосет и телек неосмысленно зырчит. Полное бессмыслие жизни. У моего хорошего соседа давно еще, в начале девяностых, помню, был некий порось-трехлеток. Кстати, вылитый Ельцин. Его за это так и назвали – Борька. Даже хрюкал он тем же баском и с той же политической интонацией. Один в один. Пародист, блин. Чисто Максим Галкин. Его даже по этой части ходила вся деревня послушать, как он по-президентски хрюкал. Так это был килов под четыреста, вроде тех, которых в советское время на ВДНХ показывали, если помните…
- По-о-омню, как же… Я жил в детстве около ВДНХ. Мы со школьными друзьями часто ходили в свиной павильон. Сознаться – куда чаще, чем в космический. Очень нам все эти свиньи нравились. Серьезные были ребята.
- Чисто американцы после чипсов с пепси, да?
- Точно.
- Так этот Ельцин, продолжая тему, последние полгода вообще не вставал. Лежит, лежит, потом сядет на ж…, когда ему дадут, хрюкнет что-то вроде «дорогие россияне», сожрет корыто помоев и обратно – кувырк. И вот это, скажете вы мне, - жизнь?.. А ведь так по-свински полчеловечества живет. Страшно даже подумать. Лучше уж честно погибнуть молодым, отдать себя, так сказать, в жертву и принести, блин, пользу ближнему в форме собственного сала с тушенкой.
- Сильная философия.
- А что?!. Всё ведь по самой железной логике. Какой-нибудь, положим, артист проснимался в ста фильмах и сгорел в трудах. Отдал себя, положим, искусству. Так? А ведь все для людей. И чем мой Васька хуже? Чем его жертва ниже?
- Сильное сравнение.
- Ничего не сильное. Он же, мой Васька, простой советский хряк, а Андрей Миронов. Он не может артистом сниматься. Что смог для человечества, то и сделал… Отдал себя людям. В чистом смысле слова. Сейчас, конечно, точно как и у людей, у свиней все стало хуже. Мельчает человек – мельчает и свин…
- То есть?
- А то оно и есть, объясняю. Чтоб свинина была нежная, чтоб сало было в ней не жир жирный жиром, а чтоб оно, сало, предстало пред столом с розовой чудной нежнейшей мясной прожилочкой, как, знаете, сейчас небо августовское предрассветное, нужно свину давать с малолетства первым делом – картошку, а еще первее – комбикорм. Типа силоса. Раньше, в советское время, какой был комбикорм! Черная икра, а не комбикорм. Сам бы ел, ел, да ел, не скучал. И кругом его была – пропасть. Все поля и склады в силосе и комбикорме. А цена? Две-три копейки за кило. И свинюшки все были в силосе по самые их заветные пятаки. Свинья, конечно, положим, зверюга всеядная и помои рубает на раз. Но для нежности-то мяса первое дело – это комбикорм. Вот так вот. А сейчас? Комбикорм стал страсть какой дорогой. И стало совсем нерентабельно держать свиней. А настоящая свинья без комбикорма – это как авто без бензина. И я себе его, свина моего дорогого, держу себе в убыток. Из одной любви к искусству. Хорошего комбикорма свиньи сейчас едят все меньше и меньше. Совсем почти его уже и не едят. А жрут одни только химические помои, объедки от ихнего Макдональдса. Все как у людей.
- Да уж…
Скотинкин покачал головой.
- А какие же они, свинюшки, умные… У меня еще в восьмидесятых был, помню, Борька. Жил он, как ему и положено, вместе с курами. Для общей советской экономии. Куры над ним, на насесте, а он – внизу. Ну, от него же жар идет, всякие испарения, а курам от этого и тепло. Так оно у нас было положено. Вековой закон. Вот таким образом. И однажды вхожу я утром Борьке дать. Сморю: бесхозные какие-то перья. Гляжу вверх на кур, считаю. Одной, блин, нет. Соображаю: сожрал, гад. Она, по видимости, замечталась, как Машка, о своем петухе, и - бряк во сне вниз, а он тут ее оприходовал. Они же, свинтусы, все жрут, как мы. Ладно, думаю, бывает. На следующее утро прихожу: опять туманные перья. Считаю, глядя на насест. Опять одной нет. Что такое? Стал в дальнейшем деле подсматривать. Вижу: Борька, скот, поел, хрюкнул, подошел, деловой, к стенке, забрался передними копытами вверх и давай грамотно так, как строитель, пятаком по насесту долбить. Одна курица – бряк вниз, крыльями бьет, а он, как твой леопард, прыг на нее – и давай жрать. Ну я ему, конечно, устроил телесное наказание. Он и успокоился. Но сам факт – прикиньте… Вот так вот. Они, паразиты, очень умные. Поумнее будут нас. А вот еще другой был аферист – Васька. Уже при раннем нулевом Путине было дело. Так этот что учреждал. Не Путин, а Васька. Я ему, скажем, как всегда, дам, он пожрет в свое удовольствие, но не всё. Не хочет больше. Важничает, гурман фигов, а потом, после трапезы, развернется задом к лохани и – плюху в лохань – шлеп. Ну, на предмет большой нужды. Вы поняли…
- Понял. А зачем?
- А вот зачем. Я как? Я ему, как обычно, в остатки старой еды новой еды обычно же и добавлю, потом все хорошенечко перемешаю. И вроде бы как все за новое сойдет. Опять же точно так же, как у нас, у людей, в столовых-ресторанах. Но а он-то, Васька, не дурак. Свиной мозг ой как шарит. Ему хочется полной свежести. Вот он и шлепает своей большой нуждой в мои гастрономические остатки, вредитель. Как этот его свиной жест перевести? «Не обманывай меня, дорогой ты мой Владимир Андреевич. Иди, душа моя, мо;й старую лохань, а вечером давай мне, свинья, в нее же чистого свежака;, а не тухлую твою хитрую подделку». Умно;?
- Умно;. Я бы ни а что не догадался. Надо бы даже как-нибудь этот опыт перенять не в чистом, разумеется, виде… А, так сказать, осмыслить общую методологию, и перенести ее на свой семейный опыт… Например, дают мне позавчерашний борщ…
- Я тебе «перейму», - раздался тихий, но не менее от этого зловещий голос жены. – Я тебе «осмыслю» - «перенесу», нежвачное парнокопытное... Я тебе…
- А! Ты уже не спишь, дорогая?
- В Москву въезжаем, - делово сказал водитель Скотинкин, невольно разряжая обстановку. – По кольцу не поедем. Там – безнадёга.
- Мы уже в Москве уже? – это проснулся сын.
- В Москве, - с ироничным уважением, произнес Скотинкин. – Вот сейчас пробки и начнутся. Не такие, как на кольце, но… Я уже работаю таксисом… уже… сколько?.. восемнадцать лет. Машин самых разных… уже пятьдесят, наверное, поменял. И знаете, сколько всего наездил?
- Сколько?
- Тут сел на прошлой Великой Октябрьской и подсчитал. Почти два миллиона километров. Нормально? Сам Конюхов столько не налетал, не наплыл, не набегал и наползал…
Я присвистнул.
- Да!..
- А вот для сравнения: у меня сосед Евграф Иваныч, ну это тот самый, у которого был хряк Ельцин.
- Да-да-да…
- Вот, значит. У него до сих пор «копейка». Самый первый жигуль. То ли семидесятого, то ли семьдесят первого, не помню, года. В общем – из первых лет нашего жигулевского автопрома. И сейчас у него знаете какой пробег?
- Какой?
- Пять тысяч километров без малого.
- Ого! Он ее на руках, что ли, носил?
- Он ее салфетками бархатными обтирает уже полвека. От дома до сельмага километра полтора съездит – и назад. Раз в неделю. Закупился – и опять ее салфеткой ласкает. И так – полвека. Гараж – прекрасный. Что ей не жить, этой жигулевской Машке? К нему аферисты-покупатели приезжали, предлагали большие деньги как за раритет, как чуть ли не за «Победу». А он – не дает. И бархатом ее, бархатом. Хорошая история? Нормально?
- Нормально.
- А тут уже после Великих Октябрьских я вдруг захотел всех своих свинюшек посчитать и сколько я на них потратил комбикорма.
- И?..
- Не смог. Что-то помню, что-то – нет. Все-таки живой материал, не железки. Вот бы подсчитать, сколько я за жизнь этих самых банок тушни завернул… Не могу. Не поддается разумному исчислению. Мы как, по третьему кольцу?
- Наверное. Вам лучше знать, вы водитель…
- Да уж, «лучше»… Ни фига мы, водители жизни этой, не знаем. «А тучи как люди». А люди как свиньи…
- И, соответственно, наоборот.
- Это точно.
А потом начались пробки. И мы почему-то замолчали.
Раньше, на шоссе, пока более менее быстро ехали, нам хотелось поговорить. О людях, о свиньях, о чем угодно. Лишь бы поговорить.
А в этой московской тягучей пробке все как-то вдруг замкнулись. Как будто каждый ушел в себя, в свое, так сказать, интеллектуально-духовное корыто. Как трехлетний хряк Боря.
Доехали, конечно, с горем пополам.
На следующий год, в цветущем многообещающем июне, я позвонил по телефону, который дал мне Скотинкин Владимир Андреевич. Он был «временно недоступен». И так раз двадцать на протяжении недели.
Жаль. Видимо, мы так и не попробуем «на Великой Октябрьской» его божественной тушни и сала с чудотворной прожилкой, розовой, как предрассветное августовское небо.