Зябко. Сырость до костей пробирает. Они, старые, уже не в силах согреть. Как не в силах согреть кровь, словно застывшая в жилах и покрывшаяся тонкой коркой льда. Красного. Безжизненного. Истертый, видавший виды овчинный тулуп тоже не спасает. Не греет. Кажется холодным и будто пропитанным сыростью – до каждого кончика шерсти. Незапертая дверь со скрипом приотворяется, запуская неприветливый ветер. Он заползает, подобно змее – ему кажется, что он слышит шипение, раскидывая по давно неметеному полу запылившиеся грязные осколки глиняных горшков, мисок и чашек. В приоткрытую дверь входит, оставляя на сером земляном полу мокрые следы, вымокший, голодный пес. От него остались кожа да кости. Но он – преданный и единственный, кто не бросил. Он такой же старый как и его хозяин. Тяжело дышит, высунув розовой язык, пытается дотянуться до хозяйской щеки, хочет лизнуть ее. Но, кажется, и у него нет сил. Он смотрит виноватым, все понимающим взглядом, и уже не виляет хвостом. Он приходит так каждый день. Ждет, когда умрет его хозяин, чтобы умереть вслед за ним.
За окном вот уже которую неделю монотонной дробью по полуразвалившейся, крытой почти сгнившей почерневшей соломой, и кое-где протекающей крыше, барабанит дождь. Тут и там капли падают на земляной утоптанный пол и на давно уже нетронутый, забывший о потрескивании огня, очаг. Так проходит день за днем, ночь за ночью. Длинные. Промозглые. Осенние. Тоскливые. Он знает, что весны уже не дождется.
Деревянные, некрашеные изнутри, ставни наглухо закрыты. Но глаза привыкли к тьме. Из самого дальнего угла смотрит голова медведя, когда-то наводившая ужас и на своих, и на чужих… «Когда-то»… Это слово он произносит все чаще и чаще; произносит вслух, облизывая высохшие и уже посиневшие бескровные губы, беседуя с собственной Памятью. Больше рядом с ним нет никого. Кроме преданного и умирающего с голоду пса.
Волхв знал, что уходить будет один, и готовился к этому. Ждал того, кто даровал ему когда-то власть и силу. Того, кто однажды обещал вернуться. За платой. Страшной. Всю свою долгую жизнь он старался об этом не думать. Радовался – насколько он умел это делать – крепкому, просто железному, здоровью и городился не седеющим волосами. И только сейчас, на исходе земного пути, он понял, что отпущенные ему долгие годы и неподвластные седине волосы – проклятье. Самое настоящее. Потому что любой Путь познается своим завершением. И оно уже близко. Только тот, кто должен прийти за платой, отчего-то медлит. А волхв заждался.
Иногда, посреди долгой холодной темной ночи, ему казалось, что смерть наконец-то приоткрывает полы его негреющего тулупа и берет его за костлявую высохшую руку, но… Но вместо нее приходила Память, усаживалась на край лежбища, представлявшего собой две сбитые нетесаные широкие доски, и подолгу смотрело на старика. На его, так и не тронутые сединой черные волосы, на черную, до пояса, бороду, на впалые, покрытые глубокими складками морщин, щеки, и на тонкие синие бескровные губы, и на погасшие глаза, в которых не отражалась испепеленная за долгую жизнь и, когда-то проданная, душа. А потом Память начинала беседу. Не о Прошлом, нет. О той Жизни, Путем которой он мог пройти, если бы не посвящение… Принятое им по собственное воле. «Да будь она проклята, эта моя воля» – шептал он, глядя в лицо Памяти. В ответ она брала волхва за руку и вела в неведомый для него мир.
… Роса. Туман, поднимающийся от реки и рассеивающий июньские сумерки. Звезды на небе с каждой минутой становятся все бледнее. Горизонт на востоке словно загорается красным огнем и, спустя секунды, огромный красный диск солнца, подобно торжествующей песне, восходит над лесом. Все тонет в птичьем гомоне. В какую-то долю секунды мир вокруг пробуждается. Вместе с криками петухов. Ночная прохлада сменяется приятной летней жарой, не духотой, нет – именно жарой. Не в силах стоять, он – еще малец, но привыкший просыпаться засветло и убегать к реке, босым начинает прыгать по берегу, кувыркаться и что-то кричать солнцу.
... Тот же берег реки. Вечер. Тишина, прерываемя звуками леса, никогда не умолкающими даже ночью. Август. И им кажется, что только для них двоих во всей необъятной вселенной небо устроило звездопад – не уставая, они загадывали желание; и только для них август расстелил дорожку из млечного пути. Он чувствует ее дыхание, биение сердца, прикосновение губ. Они вдвоем во всей вселенной. Вместе. Навсегда.
… Мороз серебрит снег, который, в бледном свете луны, напоминает безбрежный океан. С бороды свисают сосульки. До дома всего-то ничего. Как он там – не замерз? Сын крепко спит в теплом своем тулупчике, в натянутой до самых бровей шапке. Ну вот и дом, лощадь останавливается перед самыми вратами. Он быстро спрыгивает с саней, скрипит валенками по снегу, отворяет ворота. Лошадь неспешно заходит во двор. Сама. Он берет на руки безмятежно сопящего сына и несет в натопленную избу. Жена помогает снять с мальчишки тулуп, и он аккуратно – чтобы наследник не проснулся – укладывает его на печь. Мальчик что-то бурчит себе под нос, чмокая и не размыкая век. Мама укрывает его стеганым одеялом и спешит накрыть на стол. Он смотрит на них с минуту и возвращается во двор – распрягать сани, понимая, что нет ничего прекраснее, чем возвращаться домой. Где тебя Ждут.
…Крики и пронзительный, леденящий душу свист стрел, стоны раненых и умирающих; еще немного и таран пробьет ворота. Тогда пощады не жди. Перерубленная в локте правая рука бессильно повисла. Ничего, он еще может сражаться, и теплая рукоять меча ложится в левую ладонь. Ей он тоже владеет, хотя и не так как правой. Бой разгорается с новой силой, он уже не чувствует ни боли, ни усталости. Они должны выстоять. Умереть не имеют права, потому что тогда самые близкие им люди окажутся в рабстве. Об это знает каждый воин в крепости и потому сражается за десятерых.
… «Деда-деда…!» Внучка бежит к нему, сверкая пятками – как же, они не виделись целый месяц! Это ж вечность. Не иначе! Он, привычным уже движением, ловит ее левой рукой, подхватывает, легко подбрасывает над головой. Когда приезжает внучка, он всегда чувствует, будто десяток лет спадает с плеч. И когда девочка, погостив, уезжает, они, оставшись вдвоем, как и много лет назад, отправляются на реку – встречать рассвет. И восходящий над лесом красный диск солнца, кажется, рассекает время, поворачивает его вспять. Он смотрит в ее глаза, неподвластные никаким годам, гладит локоны волос – посеребренные и оттого еще более прекрасные. Он обнимает ее, шепчет слова, которые тонут в птичьем гомоне, возвещающем о наступлении нового дня.
… Лампадка перед образом Спасителя в красном углу. Она рядом, держит его руку в своей. Ему, седому уже старцу, не страшно умирать. Он будет там ждать ее. Он отпускает ее ладонь. Они оба улыбаются, только она – сквозь слезы. «Ну полно-полно тебе… Позови детей и внуков, нечего их в горнице томить и с ними надо проститься…». Именно проститься – попросить прощения и собираться в Путь.
… Словно морок, наваждение, рассевается последний образ. Память уходит. Медленно и даже как бы нехотя. Остается только холод и скрип отворяемый ветром двери. Он ждет, твердо зная, что ему снова придется пережить. К этому невозможно привыкнуть. И вот, в который раз, он слышит шум будто от бьющегося стекла. В самых глубинах своего сердца. Именно в нем. И в который раз возвращается та проклятая ночь, когда он ответил: «Да». Будто не он, а какая-то сила в нем, враждебная ему, произнесла это слово. В который раз, лежа в холодной полусгнившей и полуразвалившейся избе, слушая как стучат о крышу капли холодного осеннего дождя, он шепчет посиневшими губами, пытаясь закричать, но не имея на это сил: «Это был не я! Я не хотел». Последние слова тонут в хрипе. Он начинает задыхаться, пена стекает с губ и на какое-то время силы совсем оставляют его. Он закрывает глаза. По его впалым старческим щекам тонкими змейками текут слезы, словно реквием по несбывшейся Жизни.
22 – 23 сентября 2016 года Москва