Я сидел на высоком барном стуле, привычно раскачивая правой ногой и исподлобья наблюдая, как Надя наполняет свою дорожную сумку, в которой когда-то мы привозили килограммы счастливых воспоминаний в виде дешевых сувенирчиков из Европы, свитерами, джинсами, какими-то непонятными тканевыми мешочками и косметикой. Я просто молчал. Молчал, потому что не было больше ни единого слова в этом и, наверняка, других языках, которое могло бы закрыть эту проклятую сумку и усадить мою любовь на стоящий рядом, уже одинокий, стул.
Поэтому я прибегнул к средству, которое всегда спасало меня в похожих нервных ситуациях. Ему меня обучил отец, когда я был еще ростом не выше кнопки пятого этажа нашего сталинского лифта и голосом, не брутальнее, чем у одноклассницы Лилички с розовыми бантами, живущей двумя этажами ниже. Так вот, однажды, я стал свидетелем не очень лицеприятной эмоциональной сцены между родителями. Должен сказать, что в целом, мы жили очень мирно, но отцовские «гаражные посиделки», которые позже переросли в «лавочные», «подъездные», «соседские» и иные виды, со временем стали камнем преткновения в отношениях с матерью.
Я точно знал, что ничего преступного и ужасного на этих посиделках не происходило, так как (по заданию матери) периодически наблюдал за происходящим то из-за угла соседнего дома, то из-за весенних бушующих кустов сирени. Но мама часто болела, а уход за мной и трехгодовалой сестрой требовал определенных временных, физических и эмоциональных затрат. Отца всегда тяготила эта семейная рутина, но он старался быть примерным семьянином, для разнообразия сбегая каждые пару дней на «посиделки».
Не помню, чем в тот раз так сильно обидел маму отец, но скандал разгорелся сильный. Я, уже по привычке, наблюдал за отцом в приоткрытую дверь своей спальни. В какой-то момент, череда взаимных упреков оборвалась, уступая место непрерывной очереди надрывных маминых восклицаний. Я видел, как осунувшееся усталое лицо отца медленно приобретало нездоровый багрянец, как его скулы медленно сжимались, как осязаемо пульсировали вены на загорелой шее, как закалялась блестящая стеклянная поверхность тёплых карих глаз…
Я был наготове. Я крепко держал дверной косяк одной рукой, прижимая вторую к полотну двери, чтобы в тот самый миг, - в миг, когда начнут рушиться мои детские наивные представления, когда сотрутся мифические, геройские черты, которыми я с первых своих памятных вздохов наградил своего отца, - чтобы в тот миг, я осознал, что я уже взрослый, что это мой мир, что я могу его контролировать. Мне нужно было одно движение, чтобы закрыть эту дверь и остаться в плену своей идеальной вселенной, минуя столкновение с реальностью. Но, видимо, я торопился. А может, просто был слишком самоуверен. А может, мой отец и впрямь был мифическим героем, как Геракл, оберегавшим меня от всех невзгод, зла, и даже себя самого, ибо в тот момент, когда моя рука почти дрогнула, скользя по изрисованной поверхности двери, он на секунду закрыл глаза и каким-то чудесным образом затушил поглощавшее его пламя, отправив бунтующих внутренних крестьян обратно на их мирные пашни.
Я почувствовал легкую улыбку на своих губах, ненадолго вернувшись к неутешительной реальности этого дня. Надя уже закончила собирать свою сумку и удалилась в ванную, видимо, за частью традиционно заполонявшей все полки косметики. Я немного поежился от внезапно окутавшего меня холода, хотя на улице стоял апрель, и было как никогда тепло и приятно. «Ирония судьбы», - сказал себе я и еще раз ухмыльнулся. Я подумал о том, что прежде как-то странно случалось, что мое внутреннее состояние всегда гармонировало с окружающим меня миром. Возможно, просто этот самый мир имел на меня гораздо более сильное влияние, чем я мог признать, но всегда, когда что-то не ладилось, когда я был расстроен, когда заваливал сессию, или ломалась машина – всегда на улице стояла отвратительная погода, собирались неимоверные пробки, люди вокруг становил черствее, холоднее… Но сейчас… Моему сердцу казалось, что мир рушится, что вот он – тот самый неизбежный конец. Через несколько мгновений она выйдет из нашей уютной квартиры на Речном, закроет тяжелую металлическую дверь и меня внутри этой пустой бетонной коробки. Но еще не задушенный кубометрами эмоций разум где-то глубоко внутри шептал мне – «Посмотри в окно». – А за окном был апрель. Тёплый, светлый, вселяющий любовь и Надежду…. Надежду…
Я перевёл взгляд на входную дверь, ручки которой касалась рука моей Надежды. Той, на чей тонкий палец шесть лет назад я надел обручальное кольцо. Она коротко взглянула мне в душу. Я перестал дышать, надеясь, что так смогу не захлебнуться в этой беспощадной глубокой волне одиночества и безысходности, которая накатила на меня вслед за её взглядом. Не знаю, помогло ли мне это, или просто на самом деле умереть от этого в нашей реальности нельзя, но следующее, что я осознал, это звук защелкивающегося снаружи замка.
Мозг подал сигнал, что пора бы дать ему немного кислорода. Я медленно отдышался и взял пачку сигарет, лежащую у окна. Сколько же раз бывали мы на грани ссор из-за моей пагубной привычки. Но я не видел, да и до сих пор не вижу в ней ничего угрожающего моей жизни. Более того, в связи с тем, что произошло несколько долгих мгновений назад, я бы сказал, что это наименее пагубная привычка в моей жизни. Была. И в каждый из тех моментов, я делал всё то же, что сделал сегодня утром, когда она достала свою проклятую сумку из нашего итальянского платяного шкафа. То же, что тогда сделал отец, чтобы спасти меня. Я просто ушел в пустоту. Можете называть ее как хотите, ведь у каждого она своя. Кто-то называет её дзен, кто-то астралом, кто-то лимбом. Виктор Пелевин, например, устами своего героя даже дал точное её географическое положение – «Внутренняя Монголия». Для меня это просто пустое пространство внутри меня, внутри которого я нахожусь. Я могу заполнить его чем угодно, могу стать кем угодно, могу жить как угодно. Это иллюзия, фантазия, небыль. Это я сам в себе и нигде. Там нет привычных социальных понятий, низких земных порывов, эмоций, внешних стимулов и раздражающих факторов. Там я просто есть. Когда я не в силах бороться с этой реальностью, я представляю у себя в голове красную кнопку Emergency, нажав на которую я попадаю в свою пустоту и могу выбросить весь этот хлам в виде агрессии, обид, лжи, эгоизма и прочих Земных «даров», а затем вернуться обратно «налегке».
- А что если ты не вернешься? – Я зажег сигарету и повернулся на звук голоса.
У двери стоял мой старый друг, которого я не видел после окончания университета. Мы были не разлей вода, но потом череда довольно запутанных событий развела нас и, в итоге, раскидала по разным странам.
- Давид? Я не слышал, как ты вошел… Как ты здесь?... – Я медленно вышел из транса и начал приходить в себя.
- Если хочешь, назовем это судьбой, братишка. – Он вальяжно скинул обувь, резво прошел на кухню и приземлился на одинокий стул напротив меня. – Ну, рассказывай. Почему твоя жена чуть не убила меня огромной сумкой прямо у выхода из подъезда, и почему, собственно я не был приглашен на свадьбу? – Он сделал притворно-злобное выражение лица.
- Ну… в общем…. – Я даже не знал, откуда начать. Я мог только растерянно водить глазами, стыдясь посмотреть на своего друга и понимая правомерность его обиды. Он засмеялся.
- Эй, ладно тебе! Я же пошутил. Я и сам только полгода назад вернулся. Все рано или поздно возвращаются, тут уж ничего не поделаешь.
Я затянул сигарету и мысленно поблагодарил его за простоту и отходчивость. Он никогда ни на кого не обижался, не держал зла, не мстил. И большинство ценило это и относилось к нему с уважением. Вообще, должен сказать, мне всегда было жаль, что мы потеряли нашу дружную университетскую компанию. Сейчас я не могу уже понять причину. Ведь семьи, работа, даже переезд в другую страну не повод терять связь с теми, кто действительно дорог. Так неужели это всё было фальшью? Наша искренность, взаимный интерес, то понимание и атмосфера, которая нас окружала? - Нет, этого не может быть.
- Согласен. – Энергичный голос разрушил цепь моих размышлений.
- Что, прости? – Я не был уверен, но мне почему-то казалось, что Давид каким-то образом присутствовал в моем внутреннем монологе. Хотя, вероятно, я просто плохо соображаю, поэтому говорил вслух.
- Говорю, согласен, что этого быть не может, но так есть. И надо просто смириться. В определенные периоды своей жизни нам необходимы определенные вещи. Периоды сменяются, сменяются и необходимости. Будь то круг общения, интересы, даже собственные взгляды на всё, что вокруг нас.
- Не совсем понимаю… - Начал было я, но Давид поднял руку, как бы сигнализируя мне помолчать.
- Ладно, это всё сейчас не важно. Расскажи мне, где Надежда?
При её упоминании меня словно током ударило. Я даже не задумался, откуда он знает это имя, да и вообще, откуда он знает, как она выглядит и кто она. Он не должен ничего этого знать.
- Я полагаю, на полпути в родные места. Она не вернется. – Я затянулся еще раз. Начало казаться, будто дым, минуя легкие, поднимается к глазам, потому что Давид и окружающие его объекты стали немного смазанными.
- Ты чего это плакать вздумал? – На его лице отразилось искреннее детское удивление.
- Ах, вот оно что…. – Я коснулся глаз ладонью и увидел на ней мокрые отпечатки. – Знаешь, я только сейчас понял, что когда сердце «разбивают» - не режут, или еще что… а вот именно разбивают, однажды и насовсем, нет никакой крови. Только слёзы. Слёзы это и есть кровь разбитого сердца.
- Глубокоооо… - Давид почтительно кивнул головой и взял стакан. – Есть что? – Он указал на стекляшку в руке и заискивающе покосился на холодильник.
- Да, должно быть. Что найдешь – всё твоё. Будь как дома. – Я уставился на свою ладонь и продолжил думать о слезах и прочей ерунде. Давид достал из холодильника недопитую бутылку белого вина, еще один стакан, и разлил ароматную жидкость поровну.
- Ты всегда был горазд на заумные фразы. – Немного задиристо сказал он. – Девчонки звали тебя «диванным философом», помнишь? А ты обижался даже!
- Да, припоминаю что-то… - Отвлеченно отозвался я, раздумывая над необходимостью вливания холодного горячительного напитка в свое бессердечное тело.
- Теперь то диван у тебя ого-го! Большой, кожаный. – Давид оценивающе разглядывал диван. – И, я так полагаю, заработал ты на него не философствуя на старом дырявом диване в общаге. А значит ты уже не «диванный», а как минимум «квартирный»! – Он засмеялся и поднял стакан. – Мне кажется, надо за это выпить. Да и вообще, за встречу, всё такое…
Я вышел из плена навязчивых мыслей о своём несчастии и решил, что пора вспомнить о гостеприимности.
- Да, ты прав. Ты прости. Я не в себе немного… Как-то всё очень странно совпало. Но я рад тебя видеть, честно. – Я с чувством сжал его крепкое плечо, и мы чокнулись.
- Я тоже рад, хотя, конечно, я бы хотел, чтобы наша встреча произошла при более радужных обстоятельствах. Поскольку я человек в принципе посторонний в твоей жизни, и не был свидетелем событий последних лет, я вполне могу стать для тебя беспристрастными ушами. Если хочешь поговорить, конечно. – Он допил вино и отставил стакан в сторону.
- Да, пожалуй, мне это нужно. – Я замолчал. Он тоже молчал, и мне показалось, даже стал тише дышать, боясь потревожить мою растущую внутреннюю готовность к диалогу. – Знаешь, я всегда удивлялся, когда люди повторяли как заведенные «всё хорошее рано или поздно кончается». Зачем себя программировать? Ведь мы – это то, во что мы верим, то, на что надеемся, то, о чем думаем наедине с собой.
- А во что ты веришь? – Внезапно перебил Давид.
- Я? – Я задумался. - В другие миры, в непостижимость мироздания, в настоящую любовь, в мужскую дружбу, в нашу сборную по хоккею… Много во что верю. – Я ухмыльнулся. Давид, кажется, оценил мою исповедь и не нашел в ней и нотки сарказма, которого, впрочем, и не было.
- Хорошо, что ты не веришь в нашу сборную по футболу, иначе я бы сейчас же сдал тебя в дурку! – Он рассмеялся и потянулся за пачкой сигарет.
- А тут, я думаю, никакая Вера не поможет. Точнее, не во что верить, потому что всё на поверхности. Тут остается только надеяться, что эта поверхность когда-нибудь изменится.
- То есть ты хочешь сказать, Надежда – это как бы остаток Веры, огрызок её?
- Когда огрызок, а когда росток. Это как бы исходная точка. Оттуда всё начинается и туда всё возвращается. Как и человек. Наша душа, или энергия, или материя – не важно, она ведь тоже имеет исходную точку. Место, где она появилась, где какое-то время существовала, пока не обрела эти физические оковы, пока не попала в эту ссылку. Но рано или поздно, она вернется туда, к своему началу.
- Получается, без Надежды жить нельзя? Она в нас уже есть, как бы, по умолчанию?
- Получается, что так. Пока она есть всё возможно. Нужно просто создать условия, чтобы этот маленький свежий росток, или истерзанный судьбой и собственным малодушием увядающий стебель, начал заново расти. Но есть одна проблема… - Я так яростно пытался донести все свои мысли своему собеседнику, что впился взглядом в его взгляд, словно сорвавшийся с вершины альпинист в спасательный трос. Но Давид не отводил глаз, и, казалось, с таким же рвением вслушивался и вглядывался в каждую мою безумную мысль.
- Так какая же? Проблема? – Не выдержал он.
- Во вселенной есть единые закономерности. Единые для всех: животных, людей, планет, миров. Рост – это процесс. У него должен быть результат, как окончание процесса. Если его нет – этот рост становится губительным. Посмотри на нашу планету. Наш рост, в биологическом смысле, не прекращается. Хотя мы почему-то ошибочно считаем, что человек «растет» до определенного возраста. Вот взяли число 18. Да, физически ты развит, возможно, интеллектуально тоже, но это весьма относительный уровень всеобщего социального, если хочешь, «взросления». Но на самом-то деле, ты не прекращаешь расти никогда! И именно поэтому, рост прекращает тебя. Вот и выходит, что без завершения процесса – Веры, Надежда уничтожает сама себя. И всё, что ты можешь сделать – это либо покорно ждать своего финала, либо его приблизить, затоптав этот росток.
- А что же тогда есть Вера?
- А Вера – это спасение. Это вечная жизнь, если хочешь. Но истинная Вера недостижима. Поэтому… - Я многозначительно развел руками и выпустил очередную струю едкого дыма.
Давид задумался. В полной тишине моей кухни слышно было только успокаивающее потрескивание тлеющего табака и бумаги. Через какое-то время, я начал замечать, что на улице стемнело. Хотя только недавно было утро. Я уже потерял нить времени и, в какой-то мере, ощущения пространства, поэтому особо не удивился. Однако Давид, заметил это тоже.
- Темнеет. Пора уже, наверно. – Он встал. Почему-то его лицо стало очень грустным и каким-то усталым. Он поднял пачку, из которой я достал сигарету несколько минут (а может часов?) назад, и отчетливо прочёл:
- Мышьяк.
Я поднял на него глаза и затушил сигарету. Он собрался было идти, но остановился рядом со мной и сказал:
- Ты ведь знал, что она убьет тебя.
- Знал. Всё просто. Человеку в жизни, по сути, нужно сделать всего один выбор, который определит весь его дельнейший путь: убить в себе Надежду, или дать рано или поздно Надежде убить себя. Так вот, - я не убийца.
- Я знал, что ты опять завернешь что-нибудь эдакое, квартирный философ! – Давид снова засмеялся, похлопал меня по плечу и направился к Выходу. Я в последний раз оглядел знакомые места и пошел вслед, лишь на секунду задержавшись взглядом на двух мраморных островках стоящих рядом:
Роман Давид
Былеев Остевин
1984 – 2016 1984 – 2015