Хосе Овехеро
Сотворение любви
(перевод с испанского Голубкова Вера Витальевна)
Аннотация:
Самуэлю за сорок. Он холостяк, и ничто ни с кем его не связывает. Каждый день он наблюдает со своей террасы за пустой повседневной суетой, пока однажды на рассвете не раздается неожиданный звонок. Кто-то сообщает ему по телефону о трагической гибели Клары в результате несчастного случая. Самуэль не знает никакой Клары, но от скуки и из любопытства решает пойти на ее похороны.
Выдав себя за человека, с которым его перепутали, Самуэль сочиняет историю своих отношений с Кларой для ее сестры Карины. Затеяв игру, он мало-помалу теряет над ней контроль, все больше запутываясь в своей лжи. Спасется ли он от придуманной любви, или утонет в ней?
Роман стал лауреатом XVI премии Альфагуара 2013г в области прозы.
Глава 1
Сейчас я поднимаюсь по лестнице, выхожу на террасу и чувствую сухой предрассветный воздух. Он касается моего лица, освобождая меня от полусонной пелены, навеянной алкоголем и поздними ночными бдениями. Летучая мышь молниеносными зигзагами проносится над головами моих друзей, будто бы беспокойно рассматривая их, и снова исчезает в тени. Мы пьянствуем сегодня ночью в Мадриде, у меня на террасе, в это самое время. Такие мгновения жизни доставляют мне истинное наслаждение; друзья раскрепощены и свободно обсуждают что-то. Чувство меры утрачено, и потому все они гораздо веселее, или печальнее обычного. В повседневной жизни люди не позволяют себе быть раскованными; им неловко при всех плакать или петь, выражая свои чувства. Ночь, точнее, рассвет. Острая, как лезвие, розоватая полоска окаймляет небо там, с другой стороны Мадрида, за вокзалом Аточа и районом Вальекас с его неровными параллелепипедами, кажущимися отсюда границей города. Ночь нетороплива, она становится неповоротливой, как наши языки, как наши веки. Все наши движения слегка замедлены. Фран приглаживает волосы рукой и говорит: “Не знаю, старик, не знаю”, – скорее всего, потому, что уже и позабыл, о чем они говорили. И теперь у него остается только эта тяжесть, которую он тащит за собой изо дня в день, и которая проскальзывает в каждой его шутке. Временами Фран пребывает в меланхолии, уверяя всех, что он печалится из-за положения в мире, а не скорбит по собственным, почившим в бозе, мечтам, которые он держит при себе с давних пор.
- Нет, и еще раз нет, – Хавьер швыряет салфетку на стол, отодвигает стул, собираясь встать из-за стола, но выжидает, поскольку сказанная Франом фраза вывела его из себя, в то же самое время, дав возможность излиться его собственному гневу. В противоположность Франу, ярость Хавьера была направлена не против всего мира, а персонально против каждого человека, этот мир составляющего. Вот почему, Фран, по обыкновению, выражает свое недовольство неторопливо, без лишних эмоций, практически оборачивая его на самого себя, потому что мир существует не для получения пинков от недовольных жизнью, в то время как Хавьер переживает свои треволнения и беспокойства, воспринимая их, как личное оскорбление. Он кричит, сопит, обижается, кидается на противника. Для него любой спор – боксерский поединок. – Еще и еще раз нет, это мы уже знаем.
- Дело в том, что все дерьмо, чистейший капитализм. У нас король-фашист и фашистское правительство...
- Так спорить нельзя. Если ты начинаешь с подобной чуши, лучше не продолжать.
- Наша экономика фашистская.
- И это говоришь ты? Ты, работающий в банке Сантандер. Ну, ни хрена себе! – ярится Хавьер. [прим: Банк Сантандер – один из крупнейших банков Испании и еврозоны; здесь и далее примечания переводчика]
- Именно поэтому и говорю. Я знаю систему изнутри. Все преступники.
- Тогда уходи оттуда. Никто не заставляет тебя работать в Сантандере.
- Но...
- И не доставай меня своей школой для детей, или университетом, потому что я слышу это с тех пор, как тебя знаю. Да здравствует революция!.. но частная школа для детей, английский в Лондоне и магистратура в...
- Английский в Нью-Йорке, мои дети предпочитают столицу империи. Они знают, чего хотят.
- Пускай Нью-Йорк. Думаешь, мне от этого легче? Да пошел ты к черту! Когда сможешь сказать что-нибудь путное, возвращайся, милости просим.
Фран, еле заметно улыбаясь, уставился на дно стакана. Что он делал бы, уволившись из банка? И как продолжать жить вот так же пассивно-несчастным?
Я люблю наши вечно повторяющиеся бесполезные споры, пристрастие, напоминающее о том, кто мы есть. Мы спорим не для того, чтобы прийти к какому-то определенному выводу, а для того, чтобы послушать как другой оспаривает любой наш аргумент, и знать, что он не оставит нас одних с нашими внутренними противоречиями.
Нам всем уже за сорок, и впереди маячит падение с высот, конечно, если кто-то этих высот достиг. Годы сказываются и на наших возможностях, что является верным признаком перемен. Если хорошенько посмотреть, сороковник это еще не все. Иногда мы поднимаем голову, спрашивая себя: “А почему бы и нет? Ведь я все еще в игре”. Мы, как борзые, вынюхиваем след среди заросших кустарником, забытых и заброшенных дорог, а ведь еще несколько лет назад мы ехали по этим самым дорогам, не решаясь с них свернуть. И даже после того, как забрезжила возможность поворота, мы с удовольствием продолжаем обсасывать наши жизни, не слишком счастливые, но и не очень несчастные. В меру удовлетворенные, мы мусолим наши мечты.
Сорок лет... Сволочной, проклятый возраст. Это не отрочество, естественно, но и не старость. В юности ты чувствуешь творческую злобу, которая не связывает тебя ни с местом, ни с воспоминаниями о, так называемых, лучших временах. И даже испытываемый тобой страх есть не что иное, как топливо, что поддерживает в тебе живое начало, заставляющее искать входную дверь в жизнь. Ты впадаешь в уныние, думая, что мир к тебе несправедлив, что ты всего лишь подросток, и в этом виноваты другие. У старика же было время пройти по жизни, взваливая на себя груз вины, и идти дальше, приняв эту вину и смирившись с собственными ограничениями... И теперь, именно сейчас, когда я подумал об этом, Хавьер оскорбил Франа, потому что в том, что он сказал, нет никакого смысла. А ведь нет никого более убежденного в смысле вещей, чем Хавьер. Он упрекнул Франа в радикализме, потому что в этом случае ему не нужно было притворяться. “Раз все дерьмо, чего ты шебуршишься?” – сказал он, тыча в него пальцем. Мне так хочется, любя, обнять их всех и утешить, потому что они такие растерянные. В этот час огни в соседних домах и на колокольне Святого Гаэтано потушены, единственный в округе свет льется с моей террасы. Мы – плот “Медузы” в темном океане нашего опьянения. [прим:“Плот “Медузы” – картина французского художника Теодоро Жерико, поводом для написания послужила морская катастрофа 1816г, когда фрегат “Медуза” сел на мель, и экипаж и пассажиры спасались на плоту]
Я подошел к Алисии сзади. Она, как правило, не вмешивается в наши споры, разве только сказать, что мы напоминаем ей ее семью. Неважно, сколько времени прошло, но их ссора, кажется, затянулась. Алисия слишком много курит, покусывая заусеницы и изредка прищелкивая языком. Вечно кажется, что эта женщина вот-вот куда-нибудь уйдет, будто ее ждут в другом месте, где ей и впрямь было бы гораздо приятнее. Но обычно она уходит самой последней, насладившись сполна ночью, нашим обществом и звучанием голосов. Я положил руку ей на плечо и, наклонившись к самому уху, прошептал: “Останешься на ночь?” Она, не оборачиваясь, подняла стакан, будто чокаясь, и громко ответила: “Я не сумасшедшая”.
Как жаль. Мне хотелось бы, чтобы Алисия осталась сегодня ночью, обнимала бы меня, стоя у перил террасы, как в театральной ложе. Мы заглянули бы с ней за развернутые декорации, чтобы в них проявить наши фантазии. Мне всегда нравилось жить на верхних этажах, или в мансардах, потому что из их окошек, с балконов и террас виден мир, который не принадлежит тебе, но позволяет им наслаждаться. У тебя нет никаких забот, никто не просит тебя починить крышу, или настроить антенну. Здесь есть на что полюбоваться, и когда ты заглядываешь в это необъятное пространство, то чувствуешь себя землевладельцем, который шагает в воскресенье по полю, куря на ходу и осматривая владения, которые не должен ни орошать, ни возделывать, и с которых он не должен собирать урожай.
А еще мне всегда нравились женщины, позволяющие наслаждаться их обществом, не заставляя постоянно выполнять тяжкую работу, зачастую обременительную, требующую долгого совместного проживания и отношений, которые, предположительно, должны расти и процветать. А для этого отношения, как и поля, необходимо возделывать и орошать, и даже сбор урожая может оказаться утомительным, хотя и обильным. Я – один из тех мужчин, о которых некоторые женщины сказали бы, что они боятся обязательств. Я не отрицаю этого, страх – это здоровая реакция любого живого существа на опасность. Страх защищает и спасает нас. Тот, кто не испытывает чувства страха тупо уничтожает себя. Честь и хвала тому, кто смел и жертвует собой ради нас! Но у меня нет призвания ни к мученичеству, ни к геройству. Мне доставляет удовольствие лишь смотреть на города с высоты и обнимать всегда молчаливых женщин, не произносящих ни слова. Или же тех, кто, однажды заикнувшись о чем-то, потом сожалеет об этом. Я обожаю замужних женщин.
Алисия села, слегка наклонив голову, и улыбнулась, не знаю чему. То ли тому, что слышала, то ли какому-то воспоминанию. Держа в одной руке бокал с напитком, она неторопливо помешала его содержимое указательным пальчиком другой руки, а затем рассеянно облизнула палец как в начальном кадре порнофильма. Она даже не заметила, что я смотрю на нее. Жена Хавьера что-то сказала, сидя за столом, правда, я не расслышал, что, но Алисия искренне рассмеялась над услышанным. Похоже жена Хавьера была единственной из нас, кто к этому времени продолжал держаться бодрецом. Я не удивился бы, если бы она предложила напоследок, как и в прошлые посиделки, выпить “на посошок” в каком-нибудь круглосуточно открытом заведенье. “На посошок” – это потребность ненадолго продлить мгновения жизни, когда мы остановили свой бег и забыли о делах и личных проблемах, потому что несмотря на то, что мы знаем друг друга тысячу лет, на дружеский вопрос “Как дела?”, мы упорно продолжаем отвечать “Нормально”.
Уже поздно, и уже рано. Фран поднимается, медленно поворачивается, достает из кармана рубашки пачку сигарет и разглядывает ее содержимое, словно удостоверяясь в затянувшихся надолго неудачах, а затем сминает и прячет обратно в карман. “Ладно, мы, пожалуй, пойдем”, – говорит он, ловко превращая колебание в утверждение, и советуясь с женой Хавьера, глядя на нее поверх очков. Жена Хавьера встает и берет Франа под руку, словно защищая его. Она, как всегда, очень приветлива с ним, будто для того, чтобы успокоить и утешить его после нападок мужа. А, может быть, просто потому, что знает – Франу необходимы эти выпады Хавьера, как наказание, как покаяние за противоречивую жизнь. Жена Хавьера проявляет к Франу нежность, гладит его, как гладила бы и ласкала раненое животное.
Мы расстаемся: объятия более долгие, чем при встрече, когда наши движения были быстрее, а слова несерьезнее и легковеснее. Столь же долгое объятие Алисии и два ее легких поцелуя в щечку ровным счетом ничего не означают, ее дыхание ничего не обещает, а грудь бесчувственна и не возбуждает.
Очень скоро я и не вспомню, кто ушел последним, и какими словами мы обменялись. Мой разум затуманен, голова словно ватная. Я должен был бы сказать, как тряпка, но это было бы чересчур. Мне хорошо. Я сознаю, что мне хорошо. Я поднялся на опустевшую теперь террасу, по-особенному тихую и безмятежную, словно уход моих друзей не только унес с собой их голоса, но и поглотил все иные звуки, и будто пустота, оставшаяся за их спинами, впитала в себя суть вещей. Меня шатает, но я не совсем пьян. Бокалы, тарелки, бутылки, пепельницы, смятые салфетки, остатки креветок и хлеба, шкурки от свиной колбасы теперь кажутся какими-то жалкими, старыми. Они предвещают похмелье и омерзительный привкус во рту. Я прислоняюсь к перилам террасы и снова смотрю на южную часть города на другом берегу реки. Где-то там, в матовом свете утренней зари, угадывается окраина города, там заканчиваются здания, и начинается пустошь.
Пронзительно звонит телефон. В это время мне никто не звонит. Телефонный звонок выводит меня из себя, и я решаю не брать трубку, потому что в эту самую минуту рождается утро, и в месте его появления происходит взрыв. Оранжевая вспышка поджигает облака, делая их похожими на театральный занавес в огнях рампы. Этот звонок мешает мне погрузиться целиком в свои мысли, но на губах моих застыла благостная улыбка. Думаю, со стороны все могло бы показаться каким-то простодушно-наивным, но это всего лишь проявление спокойствия и умиротворения. Отсюда, с террасы, мне отлично виден Мадрид от Холма Ангелов с одной стороны до горного массива Сьерра-де-Гуадаррама с другой, на востоке виден Вальекас. [прим: Холм Ангелов – географический центр Испании, находится в 10 км к югу от Мадрида, в окрестностях Хетафе; Вальекас – один из мадридских районов] И только северо-восток скрыт от меня какими-то высоченными зданиями. Видны мне и различные скаты крыш. При свете дня, когда солнце стоит в зените, они смутно напоминают картину Сезанна. Видны и башни, и колокольни, и антенны. Виден и этот рассвет, которому только предстоит достичь своего апогея и в логичном своем завершении стать, в частности, предвестником Иеговы или Зевса, или еще какого-нибудь другого громогласного божества.
А телефон снова и снова трещит, ежеминутно передергивая этот миг и нарушая картину. Я уже смотрю на все не так, как раньше – удовлетворенно, спокойно, почти трогательно и расслабленно – теперь я жду следующего громкого звонка, все того же резкого “дзинь”, который звучит весьма пронзительно из-за неисправности телефона, а у меня не хватает терпения поменять звонок на более приятный.
Я спускаюсь в поисках телефона. Вероятно, кто-то из моих друзей что-то забыл – сумку, а, может, ключи от машины – и теперь возвращается за ними. Кто бы то ни был, скорее всего, он сядет пропустить последний стаканчик “бурбона”. А, быть может, это Алисия, которой вздумалось прийти и разделить со мной кровать, уняв мою дрожь, вызванную предрассветной сыростью. Хотя я не хочу заниматься с ней любовью в эти утренние часы с чумовой, будто набитой ватой, головой, но мне чертовски нравится мысль спать с ней в обнимку, прижавшись лицом к ее затылку и положив руки на ее обнаженный живот. Я снова не спеша поднимаюсь по лестнице с радиотелефоном в руке. Наверняка телефон перестанет звонить, прежде чем я поднимусь на террасу, и мне не придется отвечать. Так и произошло, но после короткого затишья телефон затрещал снова. Там, наверху, под открытым небом, во вселенской предрассветной тишине, звонок звучал еще пронзительней и был еще неуместнее.
- Да.
- Самуэль?
- Да, это я.
- Это Луис.
Воцарилась тишина, и я успел подумать, что это не кто-то из моих друзей. В моем мозгу прозвучал сигнал тревоги, такой же, какой звучит, когда ты в полночь слышишь приближающийся вой полицейской сирены или скорой помощи и понимаешь, что это может быть неожиданным предупреждением о том, что в любую секунду порядок вещей может нарушиться. Раньше все шло по накатанной колее, и я приноровился к монотонности дней: по утрам я ел однообразный завтрак, по вечерам шел спать в одиночестве, зная, что за день не произошло ничего примечательного. Но вот этот звонок незнакомца в пять или шесть часов утра может возвещать только о важной перемене, которая, возможно, перевернет всю жизнь. Того, что было, уже не будет, и книга, которую мы читали, превратится вдруг в историю, полностью отличную от той, что мы ожидали. Впрочем, хочется верить, что это будет ложная тревога. Мне был незнаком номер, высвечивающийся на экране, не узнал я и голос. У меня не было близких друзей по имени Луис, и я ничего не испытывал ни от долгого молчания сначала, ни от чьих-то всхлипываний потом, ни от высмаркиваний кого-то, с кем приключилась беда. Я не стану ничего узнавать, потому что непонимание вот-вот разрушится, и этот человек извинится, повесит трубку и снова станет набирать номер, чтобы начать разговор, свидетелем которого я уже не буду.
- Что случилось?
- Я сожалею, Самуэль, очень сожалею.
- Мне кажется, Вы ошиблись, – говорю я, но мое убеждение рушится, потому что я вдруг осознал, что этот человек назвал меня по имени.
- Клара. Сегодня вечером. Совсем недавно. Черт, ты не представляешь, как я сожалею.
- Клара, – повторяю я и копаюсь в памяти, думая, что не хочу, чтобы он повесил трубку. Прежде чем отправиться спать, мне необходимо выслушать эту чужую историю, не мою, именно для того, чтобы она стала моей. Точно также мы читаем романы, чтобы добавить в свою жизнь какие-то события, яркие истории, не причиняющие боли. Мы думаем о них, потому что не можем соприкоснуться с ними в реальности. Я хочу узнать, кто такая Клара, чем она занималась, какие отношения связывали меня с ней, и почему я должен сожалеть об этом.
- Мы никогда не встречались, но Клара часто рассказывала о тебе. Часто, очень часто. Черт. А теперь, подумать только.
- Так что же Клара?
- Она ехала в Мадрид по шоссе из Ла Коруньи. Чтобы объехать пешехода, которому не пришло в голову ничего лучше, чем перебежать через дорогу... нужно совсем спятить, чтобы перебегать через шоссе... В общем, она хотела его объехать и не справилась с управлением.
- Но с ней все в порядке?
- Она погибла, вот что я тебе скажу. Погибла. Это просто ужасно, чудовищно. Я не могу в это поверить. Клара мертва.
Теперь молчали мы оба. Я не знал, из-за чего мой собеседник хранил молчание. Плакал ли он или сдерживал слезы, понятия не имею, но в трубке не слышались ни всхлипы, ни прерывистое дыхание. В небе стремительно гонялись друг за другом два стрижа. Хотел бы я знать, что означали эти гонки – игру, соперничество, или любовное ухаживание. Что было бы, поймай преследователь гонимого? Но, похоже, этому никогда не бывать, словно есть в стрижиной жизни неписаный закон: летящему никогда не догнать другого летуна, даже если он быстрее: заяц, сколько ни беги, не обгонит черепаху.
- Ты здесь?
Я утвердительно промычал, вертя головой и продолжая с легким внутренним волнением следить за двумя первыми утренними стрижами.
- Думаю, ты не придешь, но, чтобы ты знал, кремация – послезавтра в одиннадцать.
- В субботу.
- Да… в субботу. У тебя есть на чем записать? Я дам тебе адрес морга.
- Давай, – говорю я, мысленно беря на заметку адрес.
- Не думаю, что я приду. Я тоже почти никого не знаю. Ладно, она тебе, вероятно, говорила, какие у нас с ней были отношения, весьма отдаленные, хотя мы часто болтали по телефону, правда, в последнее время гораздо реже.
- Но, ты же недавно плакал.
- Оно и понятно, впрочем, не знаю, понятно ли, но, черт возьми, ей было тридцать лет, и я очень-очень сильно любил ее. А, кроме того, я плакал из-за тебя, из-за вас... представляю, что теперь будет…
- Даже не знаю, что сказать.
- Догадываюсь. Что тут скажешь? Разве что ты должен был бы налететь на этого сукина сына, сбить с ног, пройти по его черепушке и раздавить мозги, так ведь?
- Не знаю. Я, правда, не знаю.
- Ладно, я просто хотел выговориться, рассказать тебе... я знал, что больше никто… Ну, в общем, звони мне, когда захочешь. Понимаю, мы никогда не виделись, но какая разница? Придешь ко мне, и мы поговорим, или выкурим косячок. Или выясним, где живет этот урод, и, по крайней мере, набьем ему морду.
- Какой урод?
- Ну тот, что перебегал через шоссе. Не парься, это была всего лишь задумка, шутка, впрочем, не шутка – ярость. Черт, мне так жаль, на самом деле, жаль. Ты расскажешь жене?
- Жене?
- Извини, я болтаю чушь. У тебя же есть мой номер в телефоне? Серьезно, позвони мне, и мы поговорим. Черт, мне так жаль. Блин, ну и дела, вот так вот, вдруг.
Я оставил телефон на столе, среди стаканов и грязных тарелок. Небо изменилось всего за несколько минут. Теперь эта слабо тлеющая необъятная даль была скрыта за огромными пепельно-серыми тучами. Я снова покопошился в своей памяти, разглядывая лица, которые исчезли из моей жизни: моя всегдашняя подружка, переехавшая сначала в другой город, а потом и в другую страну, вышедшая замуж за мужика, которого я терпеть не мог. Та самая, которая глупо злилась на меня из-за простого ожидания и не разговаривала со мной. Снова и снова проходили передо мной лица и имена подружек и любовниц, этакий пожелтевший фотоальбом, заставляющий меня чувствовать себя старше, чем я есть на самом деле. Я отыскивал в памяти вырванные из жизни страницы. Я был абсолютно уверен в том, что они содержали чей-то давно позабытый образ. Было у меня и несколько эпизодических женщин, не оставивших ни шрамов, ни следов – так, короткие приключения или мимолетные увлечения. Как же их звали? Какой у них был голос, какая улыбка? Хоть я и тянул время, пытаясь восстановить свои сентиментальные истории, собрать воедино эту беспорядочную головоломку, складывая неподходящие детали, я отлично понимал, что все мои усилия напрасны: я был уверен в том, что никогда не был знаком ни с какой Кларой.
Глава 2
Есть люди, ненавидящие понедельники. Я ненавижу пятницы. Моя работа не раздражает меня, по крайней мере, настолько, чтобы искать другую, но с наступлением пятницы у меня всегда возникает ощущение усталости и потерянного времени, принесенного в жертву, которую, по правде говоря, никто не вправе от меня требовать. Однако неотложные дела зачастую скапливаются именно в этот день, и я вынужден надолго задерживаться в офисе, а не уходить в восемь, как обычно.
Сегодня пятница. И если в пятницу первым делом ты обнаруживаешь на рабочем столе записку от секретарши с просьбой встретиться с Хосе Мануэлем, как только ты придешь, то можешь быть уверен, что день окажется очень длинным. Срочные дела в последний момент, ошибка, которую нужно исправить, какие-то требования и претензии, которые не могут подождать до понедельника.
Я стучу костяшками пальцев в дверь кабинета Хосе Мануэля и вхожу, не дожидаясь ответа. Он стоит у двери со скрещенными на груди руками, всем своим видом выражая нетерпение, словно очень долго ждал меня.
- Ты дурак, или как?
- Добрый день. Я тоже очень рад тебя видеть.
- Не беси меня, Самуэль.
Хосе Мануэль не сквернословит и не матерится, а употребляет более мягкие выражения типа: “не беси меня”, “черт побери”, “вот дьявол”, “не выводи меня из себя”, “тьфу ты, черт”. Эти выражения, слетающие с уст человека, родившегося в южных предместьях Мадрида, с головой выдают его происхождение и статус в обществе, которые он тщательно скрывает. Силясь скрывать, кто он есть, Хосе Мануэль мог бы закончить, как главный герой того фильма Вуди Аллена, в котором у героя было невыразительное лицо. Если бы я не боялся его обидеть, – а Хосе Мануэль обижается очень легко, – я сказал бы, что ему нужно было посвятить себя преступному миру: нападать на банки и ювелирные магазины. Свидетели вечно спорили бы, не приходя к согласию, был ли он блондином, или брюнетом, с орлиным или прямым носом, большими или маленькими глазами. Они не опознали бы его спустя пару дней и не смогли бы помочь составить фоторобот.
- Что случилось? Я сделал что-то ужасное? Ладно, хватит уже изображать строгого исповедника, выкладывай как на духу все, что есть.
- Все, что есть? Точнее, все, чего не будет, во всяком случае, если ты продолжишь швырять деньги на ветер. Это уже во второй раз. Что с тобой, Самуэль?
- Ты о последней смете?
- Естественно! У тебя какие-то нереальные цены на краны и инструменты. На кафель, да, нормальные – какая удача, подумать только! Не смейся, на самом деле здесь нет ничего смешного. Этот заказ в текущем году самый важный, а благодаря тебе вся прибыль идет псу под хвост.
- Не вся.
- Ну, часть, а мы существуем не для того, чтобы швыряться деньгами.
- Это можно исправить.
- Да, возможно, но я уверен, что они поторопились одобрить смету, а это торговый документ. Если они захотят, то могут подать на нас в суд за невыполнение контракта.
- Это ошибка, черт возьми, не преувеличивай.
- Вот и исправь ее. У тебя один день на исправление. Сегодня. Сначала позвони им, извинись и пошли новую смету по факсу. Так больше не может продолжаться, Самуэль. Что с тобой происходит? По правде говоря, я подумываю купить твою долю, ты потерял к делу интерес. Если бы ты был служащим, я бы подумал, что фирма тебе безразлична, но ведь ты совладелец, черт тебя побери!
И тут я почувствовал, как сильно я устал, на самом деле устал. Не только из-за сегодняшней бессонной ночи, похмелья, и даже не потому, что сегодня пятница. Я устал возиться с бумагами, устал от того, что я служащий и одновременно акционер, устал от образа серьезного, респектабельного человека, каким я никогда не хотел быть. В равной мере я устал и от друзей, которые вдруг стали подозрительно похожими на своих родителей, словно они были теми чужеземными похитителями тел, которые жили в северо-американском городке и знакомились со своими жертвами. Эти жертвы продолжали казаться самими собой, но на самом деле подчинялись извращенной воле других.[здесь и далее примечания переводчика: тут, очевидно, имеется в виду серия книг Энн Райс о вампирах]
Ничего не отвечая Хосе Мануэлю, я подошел к нему и уселся на кожаный диван, слишком блеклый для офиса процветающей фирмы. У меня не было ни малейшего желания вступать с ним в новый спор по поводу стремления и настойчивости, необходимых, чтобы в будущем получить прибыль, по поводу взаимного доверия и положительной энергетики, о которых Хосе Мануэль почерпнул сведения в книгах по самообразованию для предпринимателей.
- Завтра я еду на похороны, – сказал я Хосе Мануэлю, соскребая ногтем чешуйки с дивана.
- На похороны? Кто-то близкий?
- Да, очень.
Хосе Мануэль порывисто шагнул к дивану, возможно, желая выразить соболезнования простым пожатием руки, но развернулся и сел за свой стол.
- Парень, почему ты ничего не сказал мне? Мы – компаньоны, но, также и друзья. Кто? Мать или…?
- Нет, подруга. Одна очень близкая подруга.
- Та, с которой ты ездил в прошлом году?
- Хулия? Нет, о ней я уже давно ничего не знаю. Другая. Ты ее не знаешь. Ее звали Клара.
- Ну да, ты никогда даже не упоминал о ней. Жена говорила мне о том, что она не верит в то, что ты всегда один.
- Как видишь, она была права.
- Ты никогда ни о чем не рассказываешь. Она умерла? Она была молодой? Черт, ну что за бред! Конечно же, она была молодой.
- Несчастный случай. Она объезжала пешехода. Когда мы ездили на машине, за рулем всегда была она, и каждый раз мы спорили о том, что она резко тормозила, чтобы не сбить голубя, или кошку. Я говорил ей, что она подвергает опасности нашу жизнь из-за какой-то твари. Но она отвечала, что не могла просто наехать на животное, не попытавшись его объехать. В этот раз оказался человек. Она его объезжала и вылетела с шоссе. А тот спасся.
- Давай, иди домой, смету я возьму на себя. Теперь я понимаю твою невнимательность. Мог бы и рассказать мне об этом, взять выходной.
- Мы разошлись, и я не думал, что меня это так заденет. Но, сейчас я понимаю, до какой степени мне ее не хватает. Теперь, когда ее и вправду нет.
Эта фраза получилась такой мелодраматичной, что у меня ком в горле застрял. Я был ошеломлен и растерялся. Я никогда не плел интриг, никогда не сочинял таких идиотских историй, чтобы меня освободили от работы. А самое глупое то, что я в смятении из-за невосполнимой потери, которую только что сочинил.
- В котором часу похороны?
- В одиннадцать.
- Хочешь, я поеду с тобой?
- Не знаю, ехать ли. Ее будут кремировать. Эта мысль кажется мне невыносимой.
- Ты должен поехать. Передай мне дела. Будет только хуже, если тебя там не будет. Надо попрощаться с ней, чтобы закрыть эту главу. Все дела требуют окончательного завершения. Я позвоню тебе в полдень, и ты все мне расскажешь. Идет?
- Я сам тебе позвоню. Пойду домой. Мне жаль, что так вышло, я имею в виду со сметой.
- Не переживай. Мы все уладим. Я попрошу Хеновеву исправить. Это несложно.
Глава 3
Выйдя из кабинета, я, безо всякой на то причины, спустился на склад и, не задерживаясь, прошел вдоль огромных стеллажей с кафелем, ширмами, унитазами, ванными. Мне больше нравятся уложенные снаружи штабеля мешков с гравием, цементом и, песком, армированные бетонные балки, блоки. Я частенько прогуливаюсь среди кучи этих материалов, которые единожды использованные, теряются из виду. Из них возводят города, но потом почти никто не вспоминает об их существовании. А вот я обожаю затеряться среди кирпичных штабелей и гор песка, и не только потому, что таким путем можно улизнуть от работы. Здесь мне кажется, что я приношу какую-то пользу, и еще эти материалы сами по себе приближают меня к работе. Они незыблемы и постоянны. В них нет переменчивости чисел, которые, хоть и имеют отношение к конкретным вещам и их приумножению, на деле обособляются от них и при подсчете достигают лишь мнимого идеала. Конечно, у арматуры есть и свои недостатки – выступающие углы и неровная, будто сморщенная, поверхность, собирающая пыль. Я провел рукой по поверхности кирпичей и блоков, погрузил пальцы в щебенку или песок. В детстве я точно так же засовывал руку в мешок с фасолью, или рассыпал ее по столу. Прикосновение к щебенке вернуло меня в реальный мир, и я отбросил мысли о школе, где только и делали, что говорили о далеком далеке, которое нельзя потрогать, понюхать или попробовать на вкус, потому что у него нет ни запаха, ни вкуса, ни плотности. В детстве я хотел быть земледельцем. Я представлял, как еду на тракторе, и мое тело трясется в такт содроганиям мотора. Солнце отражается на капоте и слепит глаза, заставляя меня прищуриваться. Я еду и наслаждаюсь запахом солярки и зерна. Я уже не помню, почему подростком решил учиться на факультете управления предприятием. Если бы я мог вернуться назад, в то время, и выдернуть того юнца из оцепенения. В те дни он плыл по течению жизни безразлично, как сомнамбула, похожий на потерпевшего кораблекрушение человека, потерявшего надежду увидеть землю или быть спасенным каким-нибудь кораблем. Я мягко встряхнул бы его и сказал: “Эй, не совершай эту ошибку, иначе ты об этом пожалеешь, поверь мне”. В ответ юнец, наверняка, пожал бы плечами, тряхнул головой, откидывая назад прямую челку, и усмехнулся бы так, словно не понял рассказанного мною анекдота.
- Чем могу помочь?
Кладовщик оглядывал свои владения, как цербер, у которого вместо трех голов – одна, но такая огромная, что тут же наводит на мысли о какой-то болезни с детства. Возможно, правда, что он скрывает какой-то дефект, поскольку всегда носит бейсболку с аббревиатурой какой-то команды или фирмы. Кладовщику не нравится мое присутствие здесь. Возможно, из-за осознания своего положения в обществе, он всегда угрюм, и отвечает с явным недовольством, если кто-то из людей повыше рангом и принадлежащих другому классу, чьи руки не знают мозолей, трещин, жирных пятен и пыли, задает ему вопрос о материале или сроках поставки. Своим сердитым ответом он хочет указать этим людям, что ему лучше известно, как управлять кампанией, как распланировать доставку и поступление материалов, потому что он научился этому на собственном опыте в процессе работы, а не как мы, в аудитории. Все мы – не знающие иного физического труда, кроме занятия спортом для поддержания формы – выскочки и самозванцы. Мы не работаем, и только он побуждает рабочих трудиться.
- Ничем, я просто смотрю.
- Ну, смотрите, – буркнул он.
Мне хотелось бы подружиться с ним и вместе бродить среди громадных стеллажей, обсуждать качество того или иного изделия, безответственность поставщиков и сложности с транспортом. Мне хотелось бы молча выкурить с ним по сигарете, разглядывая склад, как каменщик разглядывает только что возведенную им стену, искренне гордясь на совесть выполненной работой, не требующей ни оправданий, ни объяснений. Вообще-то, в обычной жизни кладовщик вежливый и очень обходительный мужик, а на работе хитрит, чтобы заставить меня чувствовать себя туристом, который, сфотографировав какого-нибудь мальчишку-оборванца, дает ему несколько мелких монеток, чтобы избавиться от угрызений совести за то, что другие прозябают в нищете. Порой, я наблюдаю издалека, как он перешучивается с водителем автопогрузчика – румыном, едва говорящим по-испански, или с группой поляков, которых легко представить грузчиками в туманном, промозглом порту, и которые здесь, непонятно зачем, перетаскивают материалы с места на место. Пожалуй, они, как и я, только создают видимость работы. Однажды я увидел кладовщика, с растрескавшимися от цемента руками, в окружении эквадорцев: подобно Святому Христофору, пробиравшемуся сквозь гомонящую толпу правоверных, он шел вперед, неся на плечах одного из них. Этот парень говорит на всех языках, кроме моего, и уживается со всеми, кроме классовых врагов.
Я весело помахал ему на прощанье рукой. В другие дни такая встреча могла бы испортить мне настроение, в другие – да, но не сегодня. Я еду домой, и я счастлив как школьник, придумавший отговорку, чтобы удрать из школы, и обведший вокруг пальца учителя, который в нее поверил. Я совершил преступление. Собственно говоря, это не преступление, как таковое. Я соврал, но это вранье может стоить мне дружбы и партнерских отношений. Однако вместо того, чтобы раскаиваться, я шел домой легким шагом, от души насвистывая популярную несколько лет назад мелодию, под которую, мне помнится, я когда-то танцевал. И даже недавно разразившаяся гроза, за несколько секунд промочившая одежду, не испортила моего настроения. Как же мне хорошо! Все просто замечательно. Свобода! Я избавился от этой невыносимой пятницы. Я был свободен, и мне не нужно делать вид, что я озабочен делами, не нужно решать серьезные проблемы и плыть по течению за Хосе Мануэлем, а точнее, за самим собой. До сих пор я никогда так беспечно и неприкрыто не нарушал ни одного правила: не столько из-за боязни разоблачения, сколько из-за собственного сознания того, что нужно и не нужно делать. Так поступают мои друзья, деля в универмагах все товары на те, что не нужны, и те, что можно запросто купить. Собственно говоря, я всего лишь дважды протестовал открыто. Когда мне исполнилось двадцать пять, я зашел в ИКЕЮ и вышел оттуда с небольшим ковриком под мышкой, не задержавшись у кассы, чтобы его оплатить. Тогда мне казалось, что прожить двадцать пять лет и никогда ничего не украсть означало подчинение тому, что мне казалось лишним, и от чего нужно было срочно принимать лекарство. А несколько месяцев спустя я заключил пари с друзьями, которых теперь и след простыл, и пришел на собеседование в сером костюме, начищенных до блеска ботинках, с безупречно напомаженными волосами и коровьим колокольчиком вместо галстука, рассчитывая получить место служащего в электрической кампании, которое на самом деле не очень-то меня интересовало. Два бесполезных и бесплодных протеста – весьма постная биография для сороколетнего-то человека.
И вот сейчас мне больше, чем тогда, хочется нарушить что-нибудь, чтобы освободиться, а не увязать все глубже и глубже, погрязнув в рутине дней, как будто нет иного выбора, иного способа быть самим собой.
Мертва Клара, девушка, у которой была семья, друзья, которых я не знаю.
Иногда она тоже обманывала их, скрывала что-то, чего теперь и не узнать. А может, кто-то что-то и и узнает, потому что после смерти от нас остаются какие-то следы, рассказывающие о нас. Хотя многое из этого будет истолковано неправильно. Зачем она хранила противозачаточные таблетки в коробке, если мы пытались завести ребенка? Вот фотография какого-то незнакомого парня, кто он? Зачем ей текущий счет в банке, о котором я ничего не знал? Кто это настырно названивал ей на мобильник, не оставляя сообщений? Почему в последние недели она так часто заглядывала на сайты, связанные с раком желудка? Скорее всего, на эти вопросы был какой-нибудь обычный, банальный ответ, но объяснить уже ничего нельзя. Мы ничего не узнаем ни о делах, не оставивших следа, ни о прежних желаниях, ни о планах, которым не суждено было сбыться. Клара мертва, и я не увижу следов, не смогу распознать намеков и двусмысленных знаков. А мне очень хотелось бы знать, была ли Клара счастлива, жила ли выбранной ею жизнью, или хотела уйти с намеченного пути, чтобы, очертя голову, броситься в головокружительную авантюру или познать безумную любовь. Неожиданно я подумал, что, пожалуй, она была, потрясающей, страстной женщиной, кружащей голову мужчинам, и ей не нужно было ничего менять. Мне захотелось увидеть фотографию Клары и понять, можно ли было в каких-то ее чертах предугадать печаль, волнения, страхи, ее историю.
Глава 4
Я открыл гардероб, упрямо ища что-нибудь, подобающее похоронам. Совершенно очевидно, что мне было нужно что-то темное, но в гардеробе я наткнулся на пеструю палитру бледных оттенков: бежевый, светло-коричневый, серый, салатовый, светло-синий. Мои рубашки напоминали образчики живописи, в которой встречаются настолько похожие тона, что очень трудно уловить разницу между ними. Из блеклой невзрачности одежной гаммы несколько выделялся вызывающе-оранжевый цвет, нарушавший монотонность гардероба, но, несмотря на это, меня обуял страх: неожиданно я испугался, что мое предпочтение нежным и мягким тонам выдавало некоторую слабость моего характера. Я не стал бы доверять тому, кто носит неброскую одежду приглушенных, размытых цветов, незаметно бредя в этом камуфляже по серой и унылой будничной жизни. Самым темным, что я обнаружил, были ультрамариновые джинсы. Ничего черного, за исключением нескольких пар носков и трусов.
Я не был на похоронах с тех пор, как умерла моя тетка, старшая сестра матери, когда я был еще подростком. Думается, пока я не дошел до того возраста, в котором предыдущее поколение начинает покидать нас навсегда. Дед с бабкой почили, когда я был совсем маленьким ребенком, по правде говоря, один из них простился с жизнью еще до моего рождения. Так что я не помню ни того, как они умерли, ни самих похорон. Моя мама жива, если можно назвать жизнью то, как она движется вперед, в будущее, подсчитывая пройденный путь с чувством оставленного позади и утраченного времени. Думаю, отец тоже жив, во всяком случае, я не получал известий о его кончине. Конечно же, другие мои сверстники теряют братьев, сестер, жен и мужей, теряют своих детей. Смерть покружила вокруг меня немного, она развлекалась, бродя по другим местам, так что я не знаком с ней лично, а всё больше по книгам и фильмам. В общем-то, я даже не знаю толком, соблюдается ли до сих пор обычай ходить на похороны в темном или даже в черном. В конце концов, я решился надеть джинсы со светло-серой рубашкой и темный льняной пиджак. Я уже и позабыл, что когда-то купил его, и он долгое время незаметно висел в одежном чехле.
Я посмотрел в гугле, как добраться до морга и обнаружил, что у меня есть выбор: метро, пригородный транспорт, или такси. За окном моросил противный дождь, убеждая меня поехать из дома на такси. К тому же, утром я сходил и купил для похорон букет цветов, и в метро с букетом в руках я казался бы себе смешным. Да и вообще, по-моему, солиднее и торжественнее приехать в морг на такси, чем на метро.
- Вы к кому? – со строгим безразличием спросил меня администратор. Точно также спросили бы меня в отеле, какой номер я желаю снять: с завтраком или без. Честно говоря, морг, и в самом деле, походил на отель, предназначенный для конгрессов и конференций: те же мягкие персиковые тона и мебель из декоративного магазина, слишком безликая, чтобы создавать уют. Позолота, цветы и древесина мебели были первоклассными лишь на вид. Оторвав ручку “монблан” от бумаги, администратор ждал ответа.
- А что их сегодня несколько? – в свою очередь спросил я.
- Простите? – не понял он.
- Ну, несколько похорон в одно и то же время?
- У нас семнадцать превосходно оборудованных залов.
Чтобы не признаваться в том, что мне известно только имя покойной, данное ей при крещении, что, пожалуй, вызвало бы подозрение администратора, я поднял руку, словно прося его немного подождать, поспешно достал якобы зазвонивший мобильник, и сделал вид, что говорю по телефону, немного отойдя от стойки. Вскоре к стойке подошла супружеская пара. На вид им было лет по шестьдесят, и оба были в трауре. На заданный им суровым администратором тот же самый вопрос мужчина ответил: “Клара ;льварес”. Я дал им возможность отойти на несколько шагов, а затем изобразил на лице извиняющуюся улыбку, прося у администратора прощения, и указав телефоном на траурную пару, направился следом за ней. Поравнявшись с пожилой четой, я заметил, что глаза женщины покраснели от слез, а ее, как я полагаю, муж кусал себе нижнюю губу, словно хотел избавиться от душевной боли, причиняя себе боль физическую. Мужчина остановился и стал рыться в карманах. Женщина подняла руку и хотела что-то сказать, но, так ничего и не сказав, молча положила голову ему на плечо. Мужчина достал носовой платок и вытер им глаза, хотя они казались мне сухими. Мне тоже пришлось остановиться и сделать вид, что я рассматриваю громадную галерею, на которой мы столкнулись. Современная, несколько вычурная, архитектура, ничего похоронного: огромные окна, выходившие в озелененный внутренний дворик, отшлифованный каменный пол, такой блестящий, что казался мраморным, и огромные диваны из искусственной кожи. А мужчина снова и снова принимался кусать себе губу с завидным постоянством грызуна, и я подумал, что у него, скорее, нервный тик, а не просто проявление чувств.
Оба посмотрели на меня. Я стоял в трех-четырех шагах от них с букетом цветов в руке. Вероятно, они ждали от меня какого-нибудь знака, но никто не проронил ни слова. Они тихо заспорили о чем-то, глядя по сторонам, словно заблудились в лесу. Женщина показала куда-то за мою спину, и они, обойдя меня стороной, пошли туда. Я пошел за ними и вошел в зал, где уже находилось человек двадцать-тридцать. Люди разбились на маленькие группки – кто-то из них стоял, кто-то сидел на стульях и диванах. Супружеская чета направилась к еще одной паре приблизительно их возраста. Мужчины молча пожали друг другу руки, а женщины так же молча обнялись и замерли. Возможно, они были сестрами, поскольку в чертах их лиц проскальзывало что-то общее (слишком короткий нос и широкий, крутой лоб), они были одного роста и одинаково худощавы. Мужья смущенно смотрели друг на друга, испытывая неловкость из-за бесконечно затянувшегося объятия своих жен. Сбоку зала находилась дверь, ведущая еще к одной, поменьше. Я подошел к ней, и мне показалось, что все в зале внимательно следят за каждым моим шагом. Через стеклянную стену был виден гроб.
Я тактично остался стоять у двери, напуганный своим непрошеным вторжением на похороны, на которые меня никто не звал, и с которыми меня ничто не связывало, кроме собственного стремления к острым ощущениям, да еще сильного переживания, вызванного, без сомнения, потерей. Я снова сделал вид, что разглядываю зал, декор, стулья, лишь бы не смотреть на окружающих меня людей. Сейчас я был сродни застенчивому подростку на празднике, который, стиснул зубы и не осмеливается ни к кому подойти, хотя, по прошествии лет, я и избавился от робости.
Больше всего в этой ситуации меня напрягал букет, который я по-прежнему держал в руке, но для того, чтобы возложить цветы рядом с другими букетами и венками, мне пришлось бы просить служащего сделать это за меня. Сам я не представлял, как войду в зал, где стоит гроб, поскольку в этом случае мне, скорее всего, пришлось бы здороваться с людьми, объяснять им, кто я, терпеть их пристальные, изучающие взгляды. Я не успел придумать историю для оправдания своего пребывания здесь, и положился на удачу в надежде, что никто не попытается завести со мной разговор.
Пользуясь тем, что неподвижно стоявшие перед дверью люди вошли в большой зал, я подобрался поближе к стеклянной стене. Звучала торжественная, но какая-то тусклая и невыразительная музыка; у того, кто ее заказал, не было ни грамма фантазии. Подобную музыку мог выбрать обычный служащий для какого-нибудь никому неизвестного, безымянного покойника. Сбоку от гроба стояла фотография молодой (во всяком случае гораздо моложе меня) женщины с длинными, прямыми волосами и короткой, неровной, будто единым взмахом ножниц, подстриженной челкой. Черно-белое фото было нелепо отретушировано в надежде придать хоть какой-то цвет женским губам и щекам. Стрижка девушки и, собственно, само фото навели меня на мысль, что это был снимок какой-то женщины, умершей не один десяток лет назад. У Клары были огромные глаза и маленький рот. Мысленно я представил губы, нежно и ласково шепчущие ей на ушко “мой летучий мышонок”, представил и ее смех. Смеясь, она, вероятно, прикрывала рот рукой, поскольку считала, что у нее некрасивые зубы. На фотографии ее губы были плотно сжаты, и зубы не видны. Впрочем, на фото не было ничего примечательного – безликий серый фон, ни пейзажа, ни обстановки, вообще ничего, лишь девушка, доверчиво глядящая в объектив, так что где была сделана фотография, не разобрать.
Неожиданно я осознал, что гроб закрыт, и этот факт, вкупе со стоящим рядом с ним фото, вполне мог означать, что в результате аварии тело было сильно изувечено. Голова разбита и изуродована глубокими порезами, ссадинами и ожогами, которые невозможно скрыть под макияжем. Бедная Клара.
Рядом с дверью, разделяющей оба зала, тихо переговаривались о чем-то двое мужчин и время от времени поворачивались в мою сторону. Другие тоже оборачивались, ища причину волнения, пробежавшего по залам. Какая-то женщина надела вязаный кардиган, спасаясь от дующего кондиционера, и присела на диван. Она тоже пристально взирала на меня осуждающим взглядом, хотя я сомневался, что ей было известно то, за что прочие могли бы меня упрекнуть.
Пожалуй, именно сейчас мне следовало уйти, пусть это и было бы бестактно, но уж очень тяжело быть тактичным, когда столько людей, молча, пялятся на тебя. Этакое своевременное отступление, чтобы избежать скандала. Я не мастер догадок, но скандал, без сомнения, был связан с моим вторжением в чужое горе, чужую боль, с моим вступлением в это сообщество, которое не знало меня, я же не знал их. Однако я держался, внешне сохраняя невозмутимость. Я терпел все возрастающий ко мне интерес со стороны присутствующих, и, скорее всего, причиной этого интереса являлось то, что я ни с кем не разговаривал и держался на особицу.
На фоне черных или темно-каштановых волос Клары выделялось какое-то украшение, вероятно, металлический обруч. У нее было несколько широкоскулое лицо, наводящее на мысль о представительницах Восточной Европы. Мне вспомнилась одна девушка из Польши, с которой я познакомился в университете, и с которой мы пару месяцев делили квартиру и постель. Густые прямые волосы Клары спадали с обеих сторон почти до плеч. Пожалуй, она выбрала эту прическу сознательно и неспроста, чтобы исправить некий возможный недостаток, акцентируя внимание на челке. Больше всего мне нравилась в ней любезная язвительность, с которой она смотрела в камеру или на весь мир. Кто же сделал эту фотографию? Член семьи, друг, любовник? Он скомбинировал искрящийся смешинкой, жизнерадостный, почти игривый взгляд и едва уловимое движение губ, легкую полуулыбку, которую сложно описать. Мысленно я спросил себя, как бы Клара смотрела на меня? Точно также или для незнакомцев у нее имелось иное выражение лица? И как бы она смотрела на меня, если бы мы были не незнакомцами, а я был бы ее братом, другом, или любимым?
Я ожидал молитв и длинных речей, но ничего этого не было, и я с интересом ждал продолжения. Я не видел дверцы, в которой мог бы исчезнуть гроб с кремируемым телом, не заметил ни одного священника. Никто не говорил о Кларе хвалебных слов. С похоронами я знаком только по фильмам, а в кино родственники и друзья обычно произносят как-то по-особенному прочувствованные речи, словно подчеркивают свою сопричастность к церемонии, связывающей их всех между собой и с усопшим. Словом, насмотревшись фильмов, я ожидал чего-то подобного, но никто ничего не говорил, разве что обсуждали мое присутствие, в чем я начинал убеждаться.
Внезапно меня осенило, что это лишь самое начало траурной церемонии, а в конце все мы пойдем отсюда в зал, где происходит кремация. Вот там будут и речи, и песни, и мессы, как я понимаю, в честь покойницы.
Покойница. Так называют умерших пожилых женщин. Покой звучит в траурном одеянии, в морщинах, в сухой, шелушащейся коже, в пигментных пятнах на руках и лице, во вздувшихся венах, в молчаливой печали, в жилищах с опущенными жалюзи, в запахе медикаментов и дезинфецирующих средств.
Какой-то служащий подошел к двум пожилым парам, за которыми я наблюдал с самого прихода. Он слегка наклонился, будто хотел прошептать им что-то на ухо. Мужчина и женщина, за которыми я шел до самого зала, отошли вместе с ним в сторонку. Постепенно до меня стало доходить, что они были родителями Клары. Мать разрыдалась. Ее муж пониже ростом, с жиденькими рыжеватыми волосами, со смешанным выражением нерешительности и страха на лице, беспокойно переминался с ноги на ногу и покашливал, словно, прислушиваясь к чьим-то указаниям, искал, но не находил себе места.
Относительную тишину нарушил скрип передвигаемых стульев. Какой-то мужчина с аккуратно подстриженной бородкой, один из тех, что перешептывались у двери, крепко стиснув зубы направился ко мне. На нем был темно-серый костюм и черный галстук. Ростом он был гораздо ниже меня и какой-то хлипкий. Полагаю, что он вполне мог быть гомосексуалистом, судя по его семенящей походке. Мужчина шел вперед меленькими шажочками, стараясь ставить ноги прямо перед собой. Когда он оказался в паре шагов от меня, я протянул ему руку.
- Примите мои соболезнования. Я разделяю Ваши чувства.
В последний раз я дрался в детстве, и с тех пор мне не доводилось участвовать в потасовках. Я не придерживался чьей бы то ни было стороны в политической шумихе, не был заядлым футбольным болельщиком, не попадал в случайные передряги, в которых мне пришлось бы защищать себя кулаками, и именно поэтому удар скорее поверг меня в растерянность, нежели причинил боль. Я оторопел. Этот удар был явно не киношным, от которого с жутким грохотом отлетают назад, ломая стулья и натыкаясь спиной на стену, или стекло. В нем не было порыва и силы, просто кто-то поднял кулак и ткнул им около моего рта. Удар был неумелым и торопливым, пожалуй, даже непроизвольным, как нервный тик или икота. Мне даже не пришло в голову дать сдачи или прикрыться от нового удара. Я дотронулся до губы, которая начинала саднить. Кровь, измазавшая пальцы, показалась мне какой-то нереальной, чужой, словно была кровью персонажа одного из кинофильмов, которые ты видел тысячи раз, и в которых менялся лишь главный герой. А теперь ты неожиданно оказался на его месте и разглядываешь палец и душу, измазанные кровью.
Мой странный противник снова ударил меня, на этот раз в плечо, точнее, не ударил, а просто слабо ткнул костяшками пальцев, словно вызывая подраться во дворе школы. Хотел бы я знать, кто он, и оправдано ли было его поведение? Что сделал ему Самуэль, – не я, а тот, другой, – чтобы вызвать его бессильный гнев? Я по-прежнему не боялся этого парня и не собирался ни защищаться, ни убегать. Напротив, я испытывал всё большую солидарность, почти общность с этим плюгавым человечком, желающим наказать Самуэля за какое-то непотребство, с человечком, на которого я не обращал внимания, но подспудно догадывался, что его наказание было заслуженным.
- Мне очень жаль, – сказал я, обращаясь к молчаливо взирающему на нас сборищу, чтобы заполнить тишину. Человечек неподвижно стоял передо мной. По-видимому, он ожидал от меня бурной реакции, дающей ему повод продолжить при свидетелях заведомо проигрышную драку и тем самым получить лишнюю причину ненавидеть Самуэля. Задохлик с сомнением покачал головой, вытер о брючину кулак, которым только что меня ударил, и вышел из зала, стремительно пройдя мимо находившихся там людей. Все ли из них знали причину агрессии клариного родственника или друга, или же были солидарны с ним лишь перед лицом самозванца, вторгшегося на похороны без спросу? Кто знает?
Все ушли, и я остался в одиночестве перед гробом Клары: я – по одну, а погибшая – по другую сторону стекла. Я не знал, что делать, и куда идти, да еще с этим букетом в руке, и решил оставить цветы у гроба. Я вышел из зала и стал искать дверь в помещение, где находилась Клара, вернее, ее останки. Там было ужасно холодно. Следом за мной в помещение вошли служащие морга. Они не заговаривали со мной, старательно делая вид, что в упор меня не замечают. Должно быть, кто-то предупредил их, что на похоронах присутствует посторонний. Полагаю, так оно и есть, когда в семейное горе влезает незнакомец, которому приспичило почувствовать рядом с собой смерть и горе других. Служащие подняли гроб и унесли из зала, оставив там фотографию, букеты и венки. Было бессмысленно оставлять цветы в пустом, покинутом всеми зале ради воспоминаний, которых у меня не было, тем более, что оставлять их было некому. Я взял фотографию и направился к выходу. Какое-то время я бродил по парку с фотографией и букетом в руках. Погода была прекрасной, не жарко и не холодно. Я закрыл глаза, ощущая на себе тепло солнечных лучей. Мне было хорошо здесь. Я забылся в полусне с каким-то непонятным чувством не то сладостной безмятежности, не то печали. Открыв глаза, я увидел, что из трубы одного из строений поднимается столбик дыма.
“Клара, – мысленно вымолвил я, и повторил, – бедная Клара”, хотя дымом могли стать кости и плоть любого другого человека: как-никак семнадцать превосходно оборудованных залов.
Я посидел на скамейке еще немного, а когда собирался вставать, ко мне через парк решительным шагом шла какая-то женщина, которую, как мне думается, я видел на похоронах. Она остановилась прямо передо мной, и что-то заставило меня поспешно вскочить и отступить назад, остерегаясь нового нападения. Я нутром чуял, что эта атака могла быть гораздо решительней и болезненней, чем прежняя.
- У тебя есть платок?
Я порылся в карманах пиджака, хотя точно знал, что не ношу с собой платки.
- Похоже, нет, никак не найду.
Незнакомка открыла сумочку и протянула мне бумажный платок.
- Губа, – сказала она.
Я приложил платок к губе и покосился на него. На платке осталось пятно подсохшей крови.
- По-моему, губа немного рассечена, вероятно, кольцом... Ты ведь Самуэль, верно?
- Да. А ты?
- Я – Карина... А ты отчаянный, тебе сам черт не брат.
- Ты так считаешь?
- Не только я, она тоже так говорила.
Я не знал, что ответить. Втайне мне льстило, что эта незнакомка, а тем более Клара, считали меня храбрецом.
- Клара говорила, что я отчаянный?
Девушка показала на фотографию, которую я оставил на скамейке.
-Ага, она утверждала, что тебе море по колено. С Алехандро ты уже познакомился, ведь наверняка ты этого хотел.
- Это тот, что двинул мне кулаком?
- На чем ты приехал?
- На такси.
- Идем, я отвезу тебя домой.
Цок-цок-цок... Карина быстро зацокала тонкими каблучками по асфальту стоянки, и я пошел следом за ней, стараясь не отставать. Интересно, зачем она так быстро идет? Для того, чтобы я сзади мог видеть очертания ее спортивной фигурки? Она явно их тех женщин, что занимаются спортом, пьют напитки “лайт” и едят на завтрак мюсли. На Карине был плотно облегающий костюм жемчужного цвета с прямой, зауженной юбкой. Черт возьми, для этой девушки не было загадкой, что ее фигура заставляла многих крутить головами. От нее исходила энергия человека, приученного драться локтями за место под солнцем, карабкаясь к вершине служебной лестницы в какой-нибудь кампании, адвокатской конторе, или министерстве. Ее движения говорили о постоянной готовности ответить ударом на удар. Она не подставила бы вторую щеку и не позволила бы ударить себя дважды. Держа перед собой пульт сигнализации, Карина пару раз крутанулась на пятках, пока машина не пискнула и не замигала фарами.
- Я вечно забываю, где оставила машину. На многоэтажных парковках я стараюсь запомнить цвет, или знак, но у меня не получается, а номера запоминать я даже не пытаюсь. У тебя ведь нет машины, правда?
- Откуда ты знаешь?
- От Клары.
- Вы были близкими подругами.
Это было скорее утверждением, нежели вопросом. Я старался не задавать лишних вопросов, чтобы не показать свою неосведомленность.
- Ты дурак?
Ни о чем не заботясь, Карина рванула с места, и мы вылетели со стоянки на недопустимо большой скорости, так что кое-кто из родственников даже обернулся и проводил нас взглядом.
- Где ты живешь?
- А ты не знаешь?
- Где живешь, не знаю, зато знаю множество других, более важных, вещей.
По дороге мы почти не разговаривали. Я ограничился тем, что указывал Карине, куда ехать. Я чувствовал, что она за мной наблюдает, и делал вид, что с головой погружен в размышления. Я боялся вопросов, на которые не знал ответа.
- Надо же, а Клара говорила, что ты ужасный болтун, – сказала Карина, когда мы подъехали к моему дому, словно продолжая так и не начатый нами разговор.
- Когда как, иногда болтун, иногда нет.
- Слушай, ваши дела меня не касались, так ведь? Клара пришла ко мне, чтобы спросить кое о чем, и я ответила ей то, что думала. Я говорю тебе об этом, потому что ты все еще злишься.
- Уже не злюсь.
- Но сначала злился.
- Сначала – да, но потом подумал, что ты хотела ей помочь, – я пошел ва-банк. Карина кивнула и крепко сжала зубы, отчего сразу показалась мне решительной и сильной. Прежде мне не нравился ее несгибаемый вид, но сейчас я вовсе не был уверен в ее стойкости: мне почудилось, что несмотря на стиснутые зубы ее глаза покраснели. Впрочем, Карина не заплакала.
- Я сказала Кларе, что, если ты не решишься жить с ней сейчас, то не решишься никогда. Такие вещи делаются сразу или не делаются вовсе. Ведь это так, разве нет?
- Верно, все именно так.
- Ты на самом деле не сердишься?
- Сержусь? Конечно, нет, нисколько.
- Ты сказал своей жене, куда поехал?
Ни о чем больше не спрашивая, Карина повернулась, взяла сумочку с заднего сиденья и стала торопливо рыться внутри. Из недр сумочки она извлекла носовой платок и мягко промокнула им глаза, чтобы с ресниц не потекла тушь.
- Нет, я ничего ей не сказал.
- Ладно. Знаешь, я оставлю тебе свою визитку, вдруг что-нибудь понадобится. Позвони мне, или пришли на мэйл сообщение. Как тебе удобнее.
- Спасибо.
Я прочел на карточке имя – Карина Альварес, и мне сразу стало как-то не по себе. У меня было предчувствие, что я зашел слишком далеко, и в то же время на душе полегчало оттого, что я успешно справился с этим тяжелым делом. Чтобы чем-то заняться, я тоже достал из бумажника визитку и протянул ее Карине, словно мы были на деловой встрече, хотя на моей карточке указывались только имя, телефон и адрес электронной почты. Я никогда не хотел делать себе деловые визитки. Карина взяла карточку, прочла ее и положила на панель управления.
- Я рада, что мы наконец-то познакомились, хотя в такой момент... я имею в виду, такое горе.
Только теперь Карина оставила свой резкий тон и манеру вести себя так, словно жизнь была досадной помехой, с которой сталкиваешься, приступая к важным делам. Напускная решительность покинула ее, она уронила голову на лежащие на баранке руки и закрыла глаза. Я не знал, что она вспоминала и что испытывала – тоску или боль – но впервые был уверен, что чувства ей не чужды. Броня ее деловитости треснула, и теперь она выглядела всего лишь беззащитной женщиной.
Будь мы на улице, я подарил бы ей цветы, но в заточении автомобильного салона этот жест казался мне слишком интимным. Я взял букет и фотографию, и какое-то время воевал с дверцей, смешно и неуклюже пытаясь открыть ее занятыми руками. “Пока”, – раздалось за моей спиной. Прежде чем уйти, я прощально постучал пальцами по ветровому стеклу. Через секунду Карина тронулась с места и, шумно газанув, на полном ходу повернула на улицу. Дома я поставил цветы в вазу, а фотографию на столик в столовой. На визитке, которую дала мне Карина, был указан незнакомый мне адрес, номер телефона и ее профессия. Карина была врачом-остеопатом, а я-то вообразил, что она работала в страховом агентстве или агентстве по продажам. В заблуждение меня ввел, скорее всего, выбранный ею на похороны костюм, хотя, вполне вероятно, он был исключением, а не повседневной частью ее гардероба. Карточку клариной сестры я оставил на столе, хотя вовсе не собирался звонить ей.
Глава 5
Вот уже три месяца, как у меня сломался телевизор, а я так и не удосужился позвонить в мастерскую, чтобы мне его починили. Интересно, почему? Из-за лени или душевного состояния? Я уже почти четыре года живу бобылем, постепенно превращаясь в ухудшенную копию себя, родимого. У одиночек едет крыша, и в будничной, повседневной жизни поселяются какие-то маленькие заскоки типа ужинать в халате или мыть тарелки лишь по мере необходимости, выбирая их из груды грязной посуды в раковине, или пялиться до рассвета в телевизор и не снимать пижаму до конца недели, или терять время за компьютерными играми. Зачастую мужчины-холостяки, достигнув определенного возраста, разувериваются в том, что жизнь в паре может быть приятно-будоражащей, и становятся затворниками. А вот женщины, даже смирившиеся с одиночеством или же решившие быть одиночками – такие, как одна моя подружка, утверждавшая: “Моя меньшая половинка перестала меня интересовать”, – продолжают общаться, куда-то ходить и точить лясы, обсуждая себя или подруг. Женщинам просто необходимо прикасаться к кому-то, слышать голос, чувствовать силу, в то время, как мужчинам необходимы расстояние, тишина, безразличие и покой.
Вероятно, я еще не дожил до этого возраста или же не смирился, а потому стараюсь сражаться с искушением не принимать душ, не бриться и не менять трусы, если никуда не иду, с желанием оставить грязные тарелки на столе и долго никому не звонить. У меня мало друзей, пойти особо некуда, и меня это вполне устраивает, но тем не менее, я стараюсь не заточать себя в четырех стенах, не пялиться болезненно в телек и тому подобное, не замыкаться в себе, монотонно пережевывая мысли, и не затруднть себе существование навязанными с телеэкрана драмами.
Мое спасение – терраса. Когда я там ем, читаю или думаю о своем, у меня не возникает ощущения, что я убиваю время, наоборот, я наслаждаюсь. Если тебя больше не манят удовольствия, если нет помыслов сбежать от тоскливой скуки, если стало безразлично, что твоя жизнь стабильна и спокойна, и в ней не будет ни боли, ни страстей, ни восторга, значит, ты уже мертвец. Не боль, а страх самый большой враг счастья. Чтобы полнокровно жить, нужно быть готовым платить за достижения, и вот тут я – пас. Мне лень платить, и я готов довольствоваться малым, но зато бесплатным.
Недолго думая, я взял фото Клары со стола в гостиной и поднялся на террасу. Я привык носить ее с собой, быть рядом с ней, рассматривать ее снова и снова, подспудно желая, чтобы она проникла в меня еще глубже и постоянно жила в воспоминаниях о том, чего никогда не было. Закрывая глаза, я вижу лицо Клары гораздо отчетливее лиц моих бывших подружек. Те со временем как-то поблекли, вероятно, потому, что живые лица запомнить гораздо труднее нежели неподвижное с фотографии. Порой на меня накатывала ярость оттого, что я не смог познакомиться с Кларой лично, увидеть ее, услышать ее голос. Интересно, понравились бы мне ее суждения, мимика, жесты, говорившие о том, как ей жилось в этом мире. На переносице у Клары скопилось созвездие веснушек, а кажущийся недостаток пигментации с левой стороны подбородка мог быть обычным браком при проявке пленки. На фото у Клары был нежный, плавный изгиб подбородка и блеск во взгляде, вероятно, из-за отраженного от окна дневного света. Я уселся на террасе, попивая “бурбон”, и, похоже, уже опьянел, сидя под зонтиком, который защищал меня от солнца, скатившегося почти до самого горизонта и бившего мне прямо в глаза. Я вертел фотографию в руках, снова и снова разглядывая ее, а потом наклонился и поцеловал, словно она была образом невесты, которой не было рядом, возлюбленной, покинувшей меня, желанной женщиной, рядом с которой мне хотелось быть. Я отодвинул фотографию чуть дальше. “Привет, Клара,” – сказал я вслух, и по моим губам скользнула улыбка.
Два стрижа со свистом пронеслись через террасу прямо над моей головой. Один из них ударился о металлическую сетку, натянутую на боковое ограждение в пяти этажах от дворика. Поначалу меня напугала скорость, с которой летели стрижи, а потом жуткий удар крошечного тельца о проволоку. Оглушенная или испуганная пташка осталась сидеть на полу террасы подле цветочных горшков с кактусами и суккулентами. Я не двигался с места, чтобы не напугать стрижа. Постепенно стриж пришел в себя и сделал несколько попыток взлететь. Мне всегда казалось трагедией, что стрижиные крылья были очень длинными, и птицы не могли взлететь с земли. Несмотря на то, что меня впечатляло умение стрижей спать на лету, когда половина мозга активна, а другая отдыхает, я считал стрижиные крылья ошибкой природы, нелепой и грубой эволюционной промашкой, дающей место совершенно бесполезной гипертрофии. Впрочем, эти непропорционально большие крылья, вероятно, позволяли стрижам развивать высокую скорость и необычайно ловко маневрировать, хотя ласточки тоже выживали и с более короткими крыльями.
Я спустился в столовую, взял кухонное полотенце и, вернувшись на террасу, постарался накинуть его на стрижа, чтобы он не двигался. Когда-то в древности точно также набрасывали сеть на гладиатора. Я не рассчитал силу броска, и полотенце упало рядом с птахой. Стриж не двинулся с места, его клюв был широко открыт. Мне показалось, что он задыхается, если только птицы могут задыхаться. Я подошел чуть ближе, поднял полотенце и снова кинул в сторону стрижа. Я бы поймал его, если бы он не убежал и не спрятался среди цветочных горшков. Теперь мне придется сменить тактику ловли птиц и попытаться поймать стрижа рукой. Едва я приблизился к стрижу, как этот глупыш взмахнул крыльями и слепо побежал по узенькой щели между горшками и стеной, возможно, причиняя себе боль и сходя с ума от страха, передвигаясь в маленькой щелке в совершенно немыслимых позах. “Как же ты не поймешь, что я пытаюсь тебе помочь?” – вслух спросил я стрижа тем же тоном, каким успокаивал бы плачущего ребенка. Меня бросило в жар, и я взмок от пота. Я досадовал и немного злился на это глупое существо. С одной стороны, я волновался за стрижа, а с другой бесился оттого, что он мешал мне спасти его. После краткой передышки я продолжил погоню, попутно прикончив теплый и водянистый “бурбон” с растаявшим льдом. Мне приходилось идти, отодвигая от стены горшки и вазоны, чтобы я мог просунуть за них руку и не дать стрижу спрятаться в недоступном месте. Клюнет ли он меня, когда я его поймаю? Теперь его клюв был открыт еще больше, чем раньше, перья на крыльях встопорщены и влажны, как волосы лихорадочно вертящегося в постели человека. Стоило мне остановиться, чтобы передохнуть, как стриж замер, и его неподвижность навела меня на мысль о том, что он устал. По всей вероятности, птаха истолковывала усердные старания помочь ей как опасность, и мои следующие попытки поймать стрижа были более осторожными. Наконец мне удалось прижать его рукой к полу. Этот глупыш попытался взмахнуть крыльями и улизнуть, и мне пришлось прижать его к плитке чуть сильнее, чем хотелось. “Веди себя смирно, дурашка,” – сказал я стрижу, обхватив ладонью дрожащее тельце. Сжав кулак, я поднял стрижа с пола и поднес к лицу. Сердечко пташки часто-часто колотилось о мои пальцы, его клюв был открыт, а во взгляде сквозил испуг. По крайней мере, мне казалось именно испуг, хотя я не знаю, можно ли увидеть страх в птичьих глазах. Внезапно я заметил на своем запястье влагу. Стриж нагадил мне на руку. “Я же ничего тебе не сделаю, дурашка!” – я встряхнул кулаком в воздухе, чтобы стриж пришел в себя. Я тоже вспотел, и мое сердце билось так же быстро, только от злости. Я несколько раз прошелся по террасе с зажатой в кулаке пташкой. Я тряс стрижа, как тряс бы разозлившего меня ребенка. Мало-помалу я успокоился и показал стрижа лицу на фотографии: дескать, видишь, он не мог улететь, хотя, по-моему, не ранен. Я подошел к металлической сетке, вытянул над ней руку и посадил стрижа на внешний край парапета. Отсюда при желании стриж сможет броситься в пустоту и начать свой полет.
Но стриж не шевелился. Он сидел, все так же растопырив крылья, повернув голову и устремив взгляд ввысь. Я подтолкнул его пальцем, и он чуть сдвинулся в сторону, царапая камень кончиками крыльев.
- Ну же, давай, у тебя наверняка получится, – мне хотелось побудить стрижа к прыжку.
Я подтолкнул его снова. Стриж сопротивлялся, и я продолжал подпихивать его к краю. Пташка старалась уцепиться за гладкую поверхность парапета, но вот она оказалась уже на самом краю, и мой палец заставил ее податься вперед. Стриж перевернулся и упал в глубину двора, как мертвый, пугая меня скоростью своего падения. Но вот он взмыл к небу по плавной, изящной, словно вычерченной на бумаге, кривой, и вскоре я уже не мог отличить его от прочих стрижей.
А что было бы, если бы он разбился? Я ничего не мог бы сделать, разве что уповать на то, что никто меня не видел.
Глава 6
Сегодня утром мне пришлось принимать душ под холодной водой, потому что сломался нагреватель. Досуха растеревшись полотенцем, я стал искать папку, в которой хранились инструкции по эксплуатации купленной когда-то техники. Папку-то я нашел, а вот инструкцию – нет. Когда я пару лет назад покупал эту квартиру, нагреватель уже стоял, и, по-моему, именно на него инструкции не нашлось, хотя на холодильник, плиту, вытяжку и прочие исправно работающие бытовые приборы бумаги были. Все это хозяйство оставили мне прежние владелицы квартиры, две девушки, которые, судя по распределению ролей и их отрепетированности, были парой. Какое-то время я изучал нагреватель в надежде обнаружить неисправность и починить его – ведь не полный же я неумеха – но в итоге так и не решился прикоснуться ко всем этим, черт его знает зачем необходимым колесикам, вентилям и клапанам.
Моя квартира была отремонтирована в то же самое время и той же самой кампанией, что и все остальные квартиры в доме. По крайней мере, так сказали девчонки, продавшие ее мне. Я позвонил соседке сбоку, питая надежду, что у нее стоит такой же нагреватель, и инструкция к нему не потерялось. Моя соседка, совсем молоденькая девушка, была очень серьезной и замкнутой. Время от времени мы случайно сталкивались в лифте, или в дверях, и мне всегда казалось, что у нее было необычайно тяжелое прошлое, хотя она была далеко не отщепенкой. По ее виду не скажешь, что она живет в нужде; не тянет она и на алкоголичку или наркоманку, скорее, она с ранней юности утратила надежду стать счастливой. Из-за своей слишком худой и длинной шеи соседка казалась очень хрупкой. Мы никогда не вели с ней долгих разговоров, ограничиваясь лишь несколькими вежливыми словами. Я даже не знал, как ее зовут: сама она не называла своего имени, а разглядеть его в почтовом ящике мне не довелось. Помнится, когда я переселялся в эту квартиру, мы поднимались в лифте, и она сказала: “Если вам что-нибудь нужно, звоните, не стесняйтесь”. Возможно, она сказала это от души, но ее слова прозвучали так отчужденно, что я счел это простым проявлением вежливости, тем более, что обратилась она ко мне на “вы”, к чему я просто не привык.
Не успел я коснуться кнопки звонка, как соседка открыла дверь, будто ожидала моего прихода.
- Привет, у меня сломался нагреватель, думаю, что у тебя стоит точно такой же.
- Понятия не имею, какой.
- Разрешишь посмотреть? Если он такой же, может, дашь мне инструкцию?
Девушка смотрела куда-то вглубь коридора. Она только что начала прихорашиваться и успела слегка подкраситься. Ее волосы были еще влажными, и в коридоре пахло лаком или гелем для волос. На девушке была изящная, короткая кожаная курточка, которая явно не относилась к домашней одежде.
- Это займет всего минуту.
- Ладно, смотри. Не знаю, может быть, и такой же, во всяком случае, я его не меняла.
Соседка пошла вглубь по коридору, я закрыл за собой дверь и направился за ней. На диване в гостиной, тесно прижавшись друг к другу и словно поджидая кого-то, сидели плюшевые игрушки и пристально смотрели на меня. В столовой стояла точно такая же мебель, как в моей квартире. К холодильнику были прилеплены фотографии и почтовые открытки. Нагреватель был такой же как у меня, и девушка пошла искать инструкцию, но почти тотчас же вернулась вместе с ней. Вероятно, она была жуткой аккуратисткой. Мы неподвижно стояли посреди маленькой кухоньки в закрытой квартире, так похожей на мою, и мне была приятна ее близость, но в то же время какие-то пустячки указывали, что у нее иная, отличная от моей жизнь. Разные безделушки твердили мне о пережитых романах и болезненных ранах, храня воспоминания, не связанные с моими. Мне захотелось обнять девушку, но еще больше хотелось обнимать ее не раз, жить вместе с ней, деля ее переживания на двоих.
Я поблагодарил соседку за инструкцию, и она быстро прошла по коридору к двери, окрыла ее и вышла из квартиры, словно уходил не я, а она, правда сумочку девушка не захватила и тапки не переобула. Я пообещал вернуть инструкцию, как можно раньше. Пропуская меня, соседке пришлось посторониться. Только войдя к себе домой, я понял, что она меня испугалась, потому и вышла из своей квартиры, чтобы можно было убежать или закричать, если бы я на нее напал. Я припомнил, как закрыл за собой дверь, не придавая значения тому, что это могло показаться ей слишком фамильярным, требующим доверия ко мне. В ту минуту мысль о бесцеремонности моего поступка мелькнула в голове лишь на секунду и тут же испарилась подобно тысяче других неосознанных мыслей, проносящихся в мозгу в течение дня. И еще я вспомнил, что закрыл дверь с неким удовольствием.
Я бегло пролистал инструкцию и просмотрел чертежи кранов, втулок, трубопроводов и клапанов, затем подкрутил один из вентилей, регулирующий подачу воды, снова включил нагреватель и открыл кран горячей воды. Нагреватель снова заработал, и я тут же пошел к соседке. Подойдя к квартире, я нажал кнопку звонка. Изнутри послышались тихие шаги. Девушка с опаской подошла к двери, и я живо представил ее сомнения: смотреть ли ей в глазок, отлично зная, кто стоит за дверью, и вообще, открывать ли дверь.
- Вы уже починили нагреватель? – Соседка слегка приоткрыла дверь, и я спросил себя, подперла ли она ее снизу ногой, как сделал бы я, боясь, что кто-то вломится ко мне.
- Да. Вот, возьми, – я улыбнулся и протянул ей инструкцию. Мне хотелось успокоить девушку, сказав, что меня незачем бояться. Серьезное лицо соседки выражало испуг человека, повидавшего что-то плохое, с чем не хотелось бы столкнуться снова, и я невольно почувствовал себя более зрелым, солидным, более надежным, что ли.
С фотографией Клары в руках я снова поднялся на террасу, разделся догола и завалился в гамак. Я поцеловал фото, как целовал губы девчонки, с которой встречался, будучи подростком. Единственным местом, откуда меня могли увидеть, была как раз терраса моей соседки, но девушка почти никогда там не появлялась. В отличие от прежних владелиц моей квартиры, соседка не соорудила нелегальный выход на террасу прямо из квартиры, но если бы сейчас она поднялась на нее, то могла бы увидеть меня через дырки синтетической, довольно выцветшей перегородки. Я зажмурился и прикрыл рукой причинное место, не зная, чего же на тот момент во мне было больше: целомудрия, или непристойности.
Глава 7
Вечерело. Мне взгрустнулось, и я отнес фотографию Клары в спальню. Я мог любоваться ею и в полумраке. В сумерках черты Клариного лица смягчились, взгляд потерял свое ехидство и стал нежнее, мне казалось, что Клара улыбается, искренне и от души. Я почти заснул, но неожиданно вскочил в тревоге и окончательно проснулся: лицо юной Клары пришло ко мне откуда-то издалека; оно кривилось в приступе громкого, нервного смеха, сотрясавшего ее худенькое тело. Клара поднесла руки к лицу; ее предплечья были изящны и хрупки, как ножки жеребенка, а узор тоненьких вен и сухожилий на запястьях напоминал две совершенных параллели, теряющиеся во плоти. Ее голос звучал несколько хрипловатого для столь хрупкой женщины, точнее, не женщины, а подростка с той же самой прической, что на фото. Я был уверен, что знал ее раньше; несколько лет назад, не помню, где, мы стояли близко-близко, и мне не хватало только окружающего нас пейзажа и лиц других людей, чтобы понять, что связывало нас с Кларой.
Часы показывали половину десятого. Я поднялся на террасу. В темно-синем небе кружили две летучие мыши. Их полет был хаотичным, и невозможно было предсказать, где они окажутся в следующий миг. Интересно, существует ли математическая функция, описывающая подобные траектории, внешне кажущиеся случайными?
Одна из телевизионных антенн мелко дрожала, издавая монотонное гудение. Когда-нибудь эти постепенно ржавеющие стержни, напоминавшие хрупкие скелеты вымерших животных, исчезнут с крыш.
С каждым разом я все больше убеждался в том, что мы с Кларой когда-то встречались, а возможно, и разговаривали. Мне было знакомо выражение ее лица, хотя тогда она была моложе. Еще чуть-чуть, и я вспомню, откуда знаю Клару. Мое состояние было сродни дежавю, когда ты четко представляешь, что некогда пережил нечто подобное, хотя и не уверен в этом.
Я набрал номер Карины. Я мог бы сочинить историю Клары: ее детские болезни, отца, который плохо с ней обходился, ее девичью любовь, первые опыты с наркотиками, вечер, когда она напилась так, что ее пришлось везти в больницу, где ей вкололи витамин В12, и все такое прочее, но этого мне было мало. Придуманная жизнь была бы такой же грубой подделкой, что и мастурбация при мысли о близости с ней. В этом случае я предался бы унынию и печали оттого, что не знаю правды, довольствуясь суррогатом. Не достичь желаемого – это трагедия, а мне безумно хотелось узнать, какой была Клара. Я был убежден, что мы бы с ней поладили. На эту мысль меня наводило дерзкое выражение ее лица. Клара была уверена в себе, но не так сурова, как ее сестра. Мне нравилась ее челка. Я не видел ее тела, но представлял, как ловка и подвижна была девушка, которая бегала ради удовольствия почувствовать мышцы своего тела и ощутить движение. Она была отменной пловчихой, и я ничуть не сомневался, что она могла плавать часами до посинения, пока ее кожа не покрывалась мурашками. Я представлял, как Клара, счастливо улыбаясь, шла ко мне, чтобы я ее вытер, а я ждал ее на пляже, укрывал полотенцем и обнимал дрожащее от холода и удовольствия тело. У нас могли бы сложиться отношения. Я привел бы ее на эту террасу, и мы целовались бы на фоне необъятного городского пейзажа. Она наверняка знала названия множества разных созвездий, а мне никак не удавалось ни выучить их названия, ни отыскать на небе.
Я не стал оставлять сообщение на автоответчике, и от разочарования закурил сигарету. Вообще-то, я курю только раз, на закате солнца. Мне приходится выполнять это условие, чтобы не пришлось бросать курить совсем. На небе ни облачка, и только самолетные следы, иные из которых уже едва заметны, разрезали его лазурную синь на неравные кусочки.
Зазвонил телефон, который я положил на деревянный столик.
- Да, – я поспешно схватил трубку.
- Простите, но у меня пропущенный звонок от вас. Кто вы?
- Самуэль.
- А-а.
Интересно, что с ней? Она разочарована, холодна, дрожит, волнуется? И почему только это “а-а”?
- Думаю, ты не ждала моего звонка.
- Я дала тебе свою визитку.
- Верно. Мне хотелось бы встретиться с тобой, если у тебя есть время, и если ты не против.
На церковных колокольнях неподалеку включили подсветку. В одной из квартир, которые видны с террасы, горит телевизор. Миллионы людей, укрывшись в своих кельях среди этих стен, под этими крышами, сидят и смотрят фильмы. Есть нечто ужасающее в строчках и столбцах матрицы, состоящей из неподвижных, сосредоточенных, забытых людей – зубчатых колес одного механизма, находящихся в нескольких метрах друг от друга.
Карина молчала, словно взвешивала все за и против.
- Ну если ты хочешь встретиться, я не против, – сказала она, наконец. – Как тебе завтра после работы?
- Идет.
- А что ты скажешь жене?
- Она ушла.
- Ты хочешь сказать, что вы разошлись?
- Полагаю, так и есть, мы больше не живем вместе.
- Клара знала об этом?
- Мы разошлись совсем недавно, так что Клара не успела узнать.
- Бедняжка, тоже не повезло.
- Не волнуйся, я в порядке.
- Это я о Кларе. Ладно, тогда около девяти?
Мне предстояло что-то поменять в своей квартире, создать видимость, что еще недавно здесь жила женщина. Даже если бы она забрала свои вещи с собой, в квартире все равно остались бы ее следы: какие-то фотографии, сувениры, косметика, зубная щетка. Однако не так-то легко превратить квартиру холостяка в семейное жилище. К счастью, теперь почти ни у кого нет фотоальбомов, в которых копошатся, чтобы вспомнить свадьбу или взглянуть на собственных улыбающихся двойников. Я сроду терпеть не мог фотоальбомы: на фотографиях люди всегда стараются выглядеть счастливее, чем есть на самом деле, поскольку фотографируемся мы вместе с друзьями только на праздниках и вечеринках по случаю торжеств, или же в путешествии. Даже если мы несчастны, когда нас ставят перед объективом, нам приходится избражать радость и улыбаться, крепко обнимая тех, кто рядом. Нужнее было бы запечатлеть на пленке горькие минуты жизни, сказав “замри” вот этой, плачущей из-за нас, женщине, или той, что нас оскорбляет, не получив того, что ей необходимо. Фотографировать нас нужно тогда, когда мы врем, или стискиваем зубы, чтобы не ляпнуть правду-матку, презрительным жестом выражая то, в чем трудно признаться словами. Думается мне, что эти альбомы и фото, хранящиеся в компьютерах, в какой-то мере восполняют однобокость нашей памяти, ибо она несправедлива, и чаще всего хранит нашу боль, душевные травмы, неудачи и разочарования от того, что мы чего-то не добились, или вели себя не так, как нам хотелось.
Но моя квартира – это жилище холостяка, который очень долго жил один, и у которого, ко всему прочему, нет детей, а потому на стенах не висят детские рисунки машинок, сражений, или семьи. Здесь нет нелепых, несуразных сердечек, которые дети мастерят в школе ко дню отца, или матери. Разумеется, нет и фотографий самих детей, выражающих свое счастье щербатой улыбкой или ныряющих в бассейн на школьных соревнованиях. В этой квартире живет человек, любящий читать и смотреть телевизор, если тот работает, конечно; человек, у которого в спальне есть ноутбук, а в кабинете на столе стоит компьютер; этот человек пьет бурбон, вино и пивко; к тому же, он курит, и его дом не пропах сигаретным дымом лишь потому, что он неукоснительно соблюдает заведенное им странное правило: всегда выходить курить на террасу. Если на улице дождливо, он курит, стоя под зонтом, и надевает перчатки, если идет снег. Он счастлив передохнуть и выкурить сигарету, любуясь сверкающей исключительно для него ночью, с удовольствием представляя, как все огни погаснут, когда он снова спустится в гостиную. Его дом не украшен многочисленными безделушками, напоминающими о путешествиях, за исключением коллекции черно-белых фото джазовых музыкантов, и пары современных гравюр. Неужели он никуда не ездит и никогда не покидает свой маленький мирок для расширения кругозора, познания мира или, по крайней мере, самого себя? Если и покидает, то не оставляет никаких материальных следов. “Клара говорила, что ты почти никогда никуда не ходишь,” – возможно, это будут первые слова Карины, когда она войдет ко мне в квартиру. Возможно, мне покажется странным, что она сказала так, разглядывая мои вещи и место, в котором я живу, связывая меня с человеком, коим я не являюсь, но с которым, вероятно, разделяю какие-то привычки и черты...
Хосе Мануэль не учинил мне разнос, когда на следующее утро я позвонил ему, чтобы попросить два выходных. Он засопел в трубку и тяжело вздохнул, явно намекая на то, как ему трудно без меня:
- Конечно, если нужно, оставайся, но два дня – это предел, хотя, тебе лучше было бы выйти из дома и занять голову другими делами, а не думать об одном и том же... ну ты понимаешь, что я имею в виду.
Я не спорил с ним и соглашался со всем, цепляясь за эти два дня, даже пообещал, что не стану сидеть взаперти все это время. Не то, чтобы мне нужен был выходной, но погибшая невеста была отличным предлогом, чтобы позволить себе такую роскошь, этакую детскую шалость – улизнуть с уроков поесть мороженого, когда остальные ребята сидят в школе.
Глава 8
Карина ни в чем не виновата, и у меня не было повода злиться на ее приветственный мимолетный поцелуй в щеку; на то, как она подняла принесенную ее бутылку вина, будто должна была что-то отмечать; на ее торопливые шаги; на то, как стремительно ворвалась в мою квартиру, будто к себе домой, а теперь неторопливо рассматривала мебель, картины, фотографии по дороге в гостиную, скрупулезно изучая каждую собранную мной вещицу, словно милостиво дозволяла мне владеть ими. Карина шла так медленно, что я споткнулся о ее каблук и нехотя, через силу, извинился.
Меня бесило ее присутствие, как бесят иногда последствия собственных решений, но ведь это я сам позвонил ей и пригласил придти в порыве родившегося желания узнать побольше о Кларе. Я мог бы порвать ее визитку или сунуть в коробку и забыть про нее, как и про многие другие карточки, уведомления, просроченные лекарства, давние записные книжки или вырезки из журналов, которые я храню до тех пор, пока снова не наткнусь на них когда-нибудь, сам не понимая, зачем хранил. Я сам виноват, что встретился здесь с девушкой в красном костюме, похожем на тот, что был на ней в день похорон. Такой фасон абсолютно неуместен для личных встреч – слишком элегантный, слишком официальный, он идеально подходит для встреч деловых. В таком костюме не сядешь на землю и не хлебнешь пивка прямо из горла бутылки. К тому же, в глубине души я уже не был уверен, что хочу услышать ее рассказ о моих мнимых отношениях с Кларой, догадываясь, что мое желание, очертя голову, влезть в чужое прошлое и стать героем не своего романа – не более чем ребячество. Мне стало совестно, точно так же, как было совестно смотреть по телевизору определенного рода передачи. К слову сказать, до того, как сломался телевизор, я временами посматривал шоу, в которых люди рассказывали о своих сердечных проблемах, выставляя на всеобщее обозрение свои несчастья и недостатки, хвастаясь своей ненавистью и злобой. Впрочем, хватало меня всего на несколько минут, я быстро переключал телек на другой канал, потому что мне казалось, что эти эпизоды жизни были слишком личными и безусловно важными для главных героев, и я был здесь третьим лишним. Публичные обсуждения личной жизни сродни порнографии. Мужчины и женщины показывают нам то, что мы хотим увидеть, отлично зная, что не стоит смотреть снафф-видео наших несчастий, выставленных напоказ трупов наших душ, пыток, которыми мы терзаем сами себя для того, чтобы сделать нашу жизнь более значимой: дескать, смотрите все, на ваших глазах я приношу себя в жертву, чтобы доставить вам удовольствие, я попираю свое достоинство, унижаюсь, выставляю себя на позор и поругание. “Се человек”. [прим: Снафф-видео – короткометражные фильмы, в которых показываются настоящие убийства без использования спецэффектов, с предшествующим издевательством и унижением жертвы;
“Се человек” (ecce homini) – фраза, сказанная Понтием Пилатом при бичевании Христа и возложении на него тернового венца незадолго до распятия]
Тем не менее, я позвонил Карине – и вот она здесь, пожалуй, такая же взволнованная и напряженная, как и я. Вполне вероятно, она тоже спрашивает себя, зачем пришла. Что двигало ею – нездоровое любопытство или желание узнать, каким был любовник ее сестры? Возможно, она хотела представить Клару со мной, узнать, что мы делали, а что нет, ласковый ли я мужчина, и лучше или хуже того, каким она меня представляла? А может, ее согласие на мое приглашение было просто способом вернуть себе частички неизвестной ей Клары, тем более, что подвернулся походящий момент узнать получше свою сестру и ее тайные делишки. По сути, мы сродни грифам прошлого, приученным рыться в падали, оставленной нам собственными ошибками и недостатками. Как птицы, срыгивающие сожранных ими червяков или насекомых, чтобы накормить птенцов, мы тоже исторгаем из своего нутра все полупереваренное, словно, съев остатки еще несколько раз, мы сможем переварить и усвоить эту пищу, бесповоротно сделав ее частью нас самих.
Оглядевшись, Карина присела на диван.
- Клара говорила, что вы почти никуда не выходили, – словно обращаясь к самой себе, убежденно сказала она.
- Клара преувеличивала. У меня есть друзья, с которыми я ужинаю и хожу в кино, возможно, реже, чем другие, но я не затворник.
Карина улыбнулась, опустив глаза, словно ее позабавило воспоминание, которым она ни с кем не хотела делиться. Интересно, как быстро мой обман лишит ее сна? Само собой, есть тысячи мелочей, разнящихся с рассказами Клары о Самуэле и ее жизни с ним. Я не любитель разного рода поездок и гулянок, это верно, но и не отшельник, каким, похоже являлся тот самый, другой Самуэль. Я не замыкаюсь в самом себе и не сижу в четырех стенах своей квартиры. Постепенно Карина вспомнит какие-то мелочи, которым до сего момента не придавала значения, но которые, наверняка, пойдут вразрез с ее представлениями о стоящем напротив нее человеке.
- Ты знаешь, что я никогда тебя не видела?
- Догадываюсь.
- Я имею в виду, даже на фото... Клара не хотела.
- Почему?
- Она говорила, что ты был только ее, по крайней мере, в отведенные ей выходные, и показывать тебя кому-то означало делить тебя с другими, отдавать другим частичку тебя, а ей и без того доставалось слишком мало, чтобы так расщедриться... Глупышка.
- И что?
- Да ничего.
- В смысле, я совсем не такой, каким ты меня представляла, да?
- Ты более ершистый, суровый и более непреклонный.
- Подумать только!
- Я считала тебя скользким как угорь, вероятно, потому, что мне никогда не нравилось, как ты обращался с Кларой. Она всегда была для тебя на втором месте. Ты не решался на серьезные отношения и встречался с ней только тогда, когда тебе удобно, потому я и посоветовала сестре бросить тебя. Ну вот, теперь ты это знаешь. И, тем не менее, пригласил меня прийти.
- По-моему, теперь это неважно.
- Я думала, что ты неопрятный, пониже ростом и не такой мускулистый.
- У тебя было не слишком хорошее мнение обо мне.
- Скорее, очень плохое, и, откровенно говоря, оно ничуть не изменилось. Да и что теперь ты сделаешь, чтобы изменить его, кроме того, что ты уже не сможешь причинить ей боль?
- Клянусь, я никогда не хотел причинять Кларе боль.
- Ладно, проехали. В любом случае, я пришла сюда не для того, чтобы упрекать тебя.
Если Карина пришла не для упреков, тогда для чего она явилась сюда? Я вообще не понимал, зачем она дала мне свою визитку, зачем свернула на дорожку к крематорию, чтобы дать мне носовой платок. Я терзался вопросом, не была ли она в долгу перед Кларой, и не был ли должником я сам? Может, я еще не расплатился за что-то, и потому Карина находится здесь, выдавая непреклонность всем своим видом, костюмом и осанкой. А ведь она, действительно, непреклонна! Хмурит брови, словно не желая расслабляться, никому не доверяет, словно знает, что в любую минуту ей придется защищаться или нападать.
- Ты ни о чем меня не спросишь?
- Не хочешь заморить червячка? Может, съешь что-нибудь?
- Я не о том тебя спрашивала.
- Тогда, о чем я не должен спрашивать тебя?
- О том, почему я пришла.
- Я очень рад, что ты здесь, и мне все равно, почему и зачем ты пришла.
- Не будь таким слащавым.
Впервые за время нашего недолгого знакомства Карина мне нравилась. Не помню, чтобы я вообще слышал от кого-либо это слово. Читать – читал, но не слышал. Кроме того, мне пришлось по душе, что она терпеть не могла слащавый тон соблазнителя, которым я говорил помимо воли, и прямо заявила об этом.
Несмотря на ее отказ, я достал тарелки с сыром и ветчиной, и пару следующих часов мы душевно болтали, словно были знакомы тысячу лет, но не имели случая встретиться. Я отмалчивался, если не понимал, о чем спрашивала меня Карина, или же давал уклончивые, нечего не значащие ответы, типа: “а что там по телевизору?” или “да ладно, ты же знаешь, что это всего лишь работа”, при этом с тревогой следя, не выдаст ли она жестом свое удивление или недоверие. Я предпочел сказать, что мы разошлись с женой вполне цивилизованно, не таскаясь по судам, и не разыгрывал обычный в таких случаях тягомотный спектакль, в котором два взрослых человека старались заставить другого заплатить за каждую ошибку, за потерянное время, за каждую рану и каждое разочарование: стиральная машина – за то, что ты при всех обозвал меня нудной; дети – за то, что ты досадливо пялился на мой живот; дом, машина, телевизор – за то, что заставил поверить, что я всегда и во всем могу положиться на тебя. Ничего этого не было: моя жена, которую я окрестил Нурией (Карина даже не шелохнулась, услышав это имя), ушла без упреков, без шума и криков. Она не мстила мне, просто заметила вскользь, что мы уже не были счастливы вместе, и нам совершенно ни к чему малодушно и трусливо терпеть пожизненное заключение, довольствуясь малыми радостями и покорно с этим смирившись. Думаю, мой рассказ растрогал Карину, и, возможно, я даже чуть поднялся в ее глазах, поскольку не говорил пренебрежительно о своей жене и, более того, даже намекал на некую привязанность, объединявшую нас с Нурией.
- Она ушла, просто забрала все свои вещи и ушла.
- У нее был другой?
- Не думаю, но, возможно, скоро кто-нибудь появится. Нурия не любит жить одна, впрочем, это зависит от того, с кем она живет.
- И ты не боролся?
- Ты имеешь в виду, чтобы удержать ее? Нет, Нурия была права. Думаю, у нас не было настоящего повода, чтобы жить вместе и дальше, разве что боязнь одиночества на старости лет, но до этого еще далеко.
Теперь Карина полностью ушла в себя, и задумчиво пила по глоточку принесенное с собой вино, скорее всего, готовясь задать мне вопрос, который я не мог предугадать, и которого ужасно боялся, поскольку не слишком хорошо знал свою роль.
- Если бы Клара не погибла в том несчастном случае, ты стал бы жить с ней после развода?
- Не сразу. Мне пришлось бы какое-то время побыть одному. Я не смог бы так запросто перемахнуть из одной кровати в другую.
- Но ты с завидной легкостью скакал по кроватям, когда она была твоей любовницей.
- Это было непросто.
- Для тебя или для нее?
- Я делал все, чтобы они не столкнулись. К примеру, я не звонил Кларе, если жена выходила из дому за покупками, а только тогда, когда знал, что она ушла надолго. А жене посылал по электронке сообщения только в том случае, когда, проводил выходные с Кларой, не мог вернуться домой вечером в воскресенье, и в понедельник с утра ехал прямиком на работу. Я всегда старался спустить это дело на тормозах и не накалять страсти, дабы не замарать наши отношения присутствием другой женщины, именно поэтому в квартире нет никаких клариных вещей.
Карина не прерывала меня. Она казалась взволнованной и потрясенной, и мне подумалось, что мой рассказ немного уменьшил ее список негативных представлений обо мне.
- Твоя жена знала о Кларе, подозревала что-то?
- Слушай, мне хотелось бы, чтобы ты поговорила со мной о сестре, рассказала бы, какой она была, так, словно я ничего о ней не знаю.
- Ты мне не ответил.
- Мне не хочется отвечать на твой вопрос.
Карина достала из сумочки две шпильки. Одну она сжала губами, а другой скрепила прядь волос, упавшую на глаза.
- Ладно, – уступила она, все еще держа вторую шпильку во рту, – но только баш на баш.
- Само собой.
- Потом ты тоже расскажешь мне, какой была моя сестра. По рукам?
Это было приятное головокружение, когда ты чувствуешь, что вот-вот упадешь, но угроза падения порождает в тебе не страх, а желанное предвкушение того, что от окатившего тебя с головы до ног адреналина, волосы встанут дыбом, и именно в этот самый миг стремительного падения перед тем, как разбиться о дно, ты начинаешь жить.
Окончательно скрепив волосы второй шпилькой, Карина уселась поудобней. Ее взгляд скользнул вверх по лестнице, ведущей на террасу, и она переменила позу.
- Лады, – согласился я, – потом я расскажу тебе, какой была твоя сестра.
Клара со слов Карины.
- Не знаю точно, говорила тебе Клара о себе или нет, но думаю, что-нибудь все-таки сказала. А теперь буду рассказывать я, с другой точки зрения, как старшая сестра, которая считала себя ответственной за нее, в какой-то степени заменяя ей родителей и смотря на все их глазами. Я талдычила, что не люблю кока-колу, потому что именно этого от меня и ждали, уверяла, что мне не нравятся мотоциклы, потому что велосипеды полезнее для здоровья и не загрязняют окружающую среду. Я поучала Клару, что лучше не начинать курить, потому что иначе станешь рабом табака на всю жизнь, хотя, как видишь, в двадцать пять я все-таки закурила. Впрочем, я ведь хотела поговорить с тобой не о себе, а о младшей сестренке, которая вдруг начала пропадать из дома, совершать опасные поступки, из-за которых родители лишались сна, а я принималась строго отчитывать ее:
- Какая же ты дура! – кричала я. – Неужели ты не понимаешь, что заставляешь родителей страдать? Поступая так, ты думаешь, что стала взрослой, а на деле ты хуже ребенка.
И вот тебе в общих чертах результат: я с родителями по одну сторону баррикады, а она окопалась по другую.
- Да что ты понимаешь? – огрызалась Клара с юношеским пренебрежением. – Это моя жизнь, ясно? Моя, а не твоя! Если я обожгусь, тебе-то какое дело? Ведь палец мой!
Тогда я не понимала, что сестра не была саморазрушительницей, возможно, она просто переоценивала свои силы, потому что была большой оптимисткой. Клара думала, что может пройти через помойку, не загрязнившись, что как лучик света, может коснуться любой вещи, находиться в любом месте, не являясь по-настоящему частью своего окружения. Она бесплотным духом входила во все дома, садилась за стол вместе с остальными, слушала их трагедии и ссоры, живя легко, как невесомый призрак... Она рассказывала тебе, как вместе с подругой ездила в Петербург автостопом? Как однажды ее задержали за сопротивление властям в доме, захваченном людьми, которых собиралась выселять полиция? Тогда ей не было и пятнадцати. Она была в том возрасте, когда набрасываются на подразделения полиции особого назначения, вырывая у них из рук щиты и срывая с касок защитные щитки. Как видишь, та нежная и мягкая девушка, которую ты знал, в столь юном возрасте могла драться с мужиками почти что вдвое тяжелее ее, привыкшими применять силу. Она чувствовала себя неуязвимой.
Отец хотел запереть ее дома, но разве можно запретить пятнадцатилетней девчонке выходить на улицу? Ему не оставалось ничего другого, кроме как разрешить сестре ходить в школу, в поликлинику, на занятия по английскому и в класс игры на гитаре, но он отобрал у нее ключи, вынуждая приходить домой до того, как все уснут. Тогда Клара перестала ночевать дома. Я знала, где она была, поскольку кто-то из наших общих друзей сообщил, что ее видели на площади Второго Мая. Она сидела на одеяле с тремя или четырьмя собаками и каким-то панком, который, вероятно, сидел там еще с восьмидесятых. Школьная подружка показала мне дом в квартале Лавапьес, где, по ее мнению, и ночевала Клара – маленькое, побеленное двухэтажное зданьице на углу узенького переулка, с черепичной крышей, деревянными ставнями и железными, покрашенными черной краской решетками. На вид домик был скорее деревенский, нежели городской, с пожелтевшей, во многих местах облупившейся известкой. От него веяло заброшенностью и разрухой. Я и врагу не пожелала бы жить в подобном месте. В нижней части и вокруг балконов дом был грубо размалеван неумелыми граффити со следами насилия, вызывавшими во мне чувство ярости и злости, равно, как и музыка, которую любила Клара, и слушая которую я могла представить лишь рычащего и брызжущего слюной на публику в первых рядах певца, выплескивавшего свою ненависть. Клара никогда не предлагала мне поговорить по душам, не желала делиться своими чувствами, вызванными этими песнями, мне же на ум приходила лишь мысль о распущенности и моральном разложении, о болезненных ранах и об объятиях ужаса и мрака. Эти песни можно петь, только гримасничая и кривляясь. Даже песни о любви, которые слушала Клара, были окрашены отчаянием и безысходностью, это был настойчивый призыв к несчастью... Сейчас ты скажешь, что я слишком консервативна в своих пристрастиях, что мне не хватает смелости или хотя бы чуточку непокорности, чтобы казаться оригинальной, и, пожалуй, будешь прав. Я и сама корю себя за это, и должна признаться, что в то время мне невольно хотелось в чем-то быть похожей на сестру.
Мама уже хотела позвонить в полицию и заявить об исчезновении своей несовершеннолетней дочери, но я уговорила ее немного подождать, пока неудобства уличной жизни не вернут сестру домой. Я убедила маму, что будет лучше, если Клара, пропустив несколько учебных недель, сама поймет, что такая жизнь не для нее, нежели ее вернут силой, вызвав настоящий бунт, которого все-таки хотелось избежать. В конце концов, Клара всегда была здравомыслящей, и этот ее период колебаний и неуверенности непременно прошел бы. Пошатавшись по улицам, она осознала бы все “прелести” своей независимости и вернулась бы домой, к прежней жизни обычной девчонки среднего класса, снова став милой, покладистой, прилежной и молчаливой, потому что, несмотря на время, проведенное с оборванцами, Клара любила каждый день принимать душ, мыть голову, менять одежду и спать на чистых простынях. Я на сто процентов была уверена в том, что она ни с кем из них не переспала и не подцепила ни СПИД, ни сифилис, ни герпес. Я не могла представить ее валяющейся в кровати в обнимку с вонючим парнем с засаленной патлатой головой. Именно тогда мне в голову и пришла эта мысль, что Клара идет по жизни, как лучик света, вернее, как тень, потому что в то время она всегда была одета в черное и красила волосы в тот же цвет. Ее шевелюра была похожа на воронье крыло, но это была лишь уловка. Я вовсе не хочу сказать, что Клара обманывала кого-либо, разве что саму себя, да и то неосознанно. Она носила собачий ошейник, купленный в зоомагазине, и выбрила волосы на висках, но при желании могла прикрыть их оставшимися волосами. Сестра носила цепи, ботинки “Док Мартенс”, огромные стальные или латунные серьги-кольца, бросающиеся в глаза. Понимаешь, она постоянно меняла свой имидж, ни на чем не останавливаясь. Вызывающе-сумасбродные побрякушки, немыслимые стрижки и цвет волос, ужасающе мрачная одежда – все это было, но не было ни пирсинга, ни булавок, которые ее друзья втыкали себе в губы, носы, брови, соски, клиторы, мошонки. На руках, а иногда и на лице были татуировки, но не наколотые несмываемой краской, а хинные. Я не раз видела ее голой в ванной комнате, и то, что она спокойно раздевалась при мне, уже говорило, что ей нечего скрывать. Возможно, Клара и пробовала какой-нибудь наркотик (я тоже пробовала экстази, марихуану, и пару раз кокаин), но она никогда не вела себя, как наркоманка, ожидающая дозу, и если что-то вдруг изменилось, то это из-за меня.
Тем временем вечерело. Мы с Кариной сидели в сумерках внизу, в гостиной. Я устроился на маленьком кожаном диванчике оранжевого цвета, купленном в ИКЕА, хотя во виду и не скажешь, пока не встретишь точно такой же, но бордовый, черный или коричневый у пары-тройки друзей. Карина примостилась на подушке, на полу. Время от времени она стискивала и теребила один из уголков подушки, или принималась ее взбивать, словно стелила постель для куклы. Сейчас, вспоминая и записывая на бумаге наш разговор, я передаю его своими словами, в присущей мне манере, поскольку человеку свойственно смотреть на все своими глазами, по-своему осмысливать происходящее, считая при этом, что он испытывает то же, что и все, хотя на деле это не так, поскольку все мы разные, непохожие друг на друга. Карина говорила более отрывисто, скупыми, короткими фразами, почти не сомневаясь в своих словах. Иногда ее тон становился таким саркастическим и чуждым мне, что я просто не в состоянии его передать. Она говорила решительно, безапелляционно, часто повторялась, будто предвидя, что ей возразят, и тогда ее слова становились резкими. Постепенно голос Карины звучал все глуше. Я бы сказал, что по мере того, как в комнате угасал свет, затихал и голос, словно приспосабливаясь к полумраку, и я боялся, что когда станет совсем темно, Карина замолчит. Мы, как будто, стали ближе друг другу, и мне захотелось бросить вторую подушку на пол, сесть рядом с Кариной, положить голову ей на колени и продолжать слушать рассказ о сестре.
- Время шло, но вопреки тому, что я сказала маме, чтобы успокоить ее, Клара не возвращалась. Прошло, пожалуй, несколько недель, и я встревожилась не на шутку. О сестре я узнавала по большей части от наших общих знакомых. Изредка, увидев Клару, я подходила к ней. Обычно она сидела на грязном одеяле или выпрашивала деньги у прохожих. При этом Клара не стояла с протянутой рукой, как нищие с карикатур, а приветливо улыбалась, словно это было панковской шутливой игрой, и она просила деньги просто для прикола. Впрочем, своей приветливостью сестренка редко добивалась того, чтобы люди остановились и дали ей монетку или сигарету. Наоборот, все торопливо пробегали мимо, словно было в этой девушке что-то пугающее, словно этот темный ангел, почти ребенок, вынуждал их видеть то, о чем они и знать не хотели.
Особенно мне нравилось исподтишка смотреть, как она резвилась, играя с собаками, как носилась с ними по площади, подзывала их к себе, как прыгала и кувыркалась, и тогда я снова видела прежнюю Клару, которую знала. В такие минуты покрывавшая ее короста черствости и бессердечия лопалась, чтобы явить свету веселую, жизнерадостную, ребячливую мечтательницу-сестренку, которую мне хотелось защитить. А потом она снова садилась, закуривала сигарету, надевала наушники и скрывалась в том мрачном мире, который возводила, чтобы жить в нем.
Когда я убедилась в том, что Клара и не собиралась возвращаться домой по собственной воле, я отправилась на площадь, но не следить, а поговорить с ней. По правде говоря, я не решилась пойти в дом, занятый, как мне подсказывала интуиция, всяким сбродом – мелкими торговцами наркотой, бродягами и язвительными голодранцами. Я предпочитала искать ее на улице, на той самой площади, где она обычно сидела с пятидесятилетним панком. Клара просила деньги, когда я подошла к ней. Она протянула ко мне руку ладонью вверх, словно желая показать мне этим жестом, что нас не связывали никакие узы, что я была для нее всего лишь прохожей, одной из многих. А может быть, ей просто стало неловко, и она выходила из своей роли, преувеличенно-фальшиво шутя. Я схватила сестру за руку, которая была ее защитой и границей, обняла и поцеловала Клару.
- Пойдем, я угощу тебя пивом, – сказала я сестре.
- Лучше бы дала сто песет, – не очень уверенно возразила она, но направилась за мной на веранду бара, сделав знак своему приятелю и показывая, куда мы пошли. Тот не отозвался.
Я понимала, что Клара будет обороняться, и нам предстоит нелегкий разговор с взаимными упреками. Я чувствовала себя послом от семейного союза, который рассчитывал умаслить Клару, заговорить ей зубы, чтобы она вернулась в нашу тепленькую жизнь, в то время как она предпочитала запредельную стужу или столь же невыносимую жару. И несмотря на это, меня грызли сомнения: действительно ли наше тепло лучше непогоды. Мы пили пиво, разговаривая на темы, далекие от цели моего визита на площадь, заполоненную наркоманами, нищими и матерями с детьми. Я рассказывала о своей учебе, не упоминая об атмосфере, царящей в нашем доме, о постоянных вздохах и упреках, об отце, рассеянно бродящем по квартире. Клара слушала меня без особого внимания, изредка вставляя скупые замечания и сосредоточенно разглядывая выход на площадь. Потом пришла пора принимать решение, от которого зависело ее будущее, и которое могло сделать ее такой, какой она, наверняка, быть не хотела. Как-то раз я сказала Кларе: “Знаешь, в жизни есть вещи, – я не стала уточнять, какие именно, – пройдя через которые, ты не сможешь снова стать такой, какой была. Обратной дороги не будет.” Клара вежливо промолчала, наверняка подумав про себя: “А ты-то откуда знаешь?” И еще подумала о том, что тот, кто никогда не осмеливался на что-то опасное, не вправе давать советы, поскольку не может понять того, кто рискует собой.
Меня бесило, что мне приходилось убеждать младшую сестру в том, что она совершает глупость, не имея в руках веских аргументов. Особенно злило то, что я чувствовала себя старухой, читающей нотации о выгоде и благоразумии, рассуждающей о будущем, об ответственности, о переживаниях родителей, а ведь мне был всего двадцать один год! И я принялась искать, с какого боку побольнее ударить ее.
Клара сохраняла маску равнодушной любезности, хотя в какой-то момент мне показалось, что ее по-настоящему заинтересовали мои доводы. Не то, чтобы она совсем меня не слушала, скорее, слушала вполуха, как в тысячный раз выслушивают сетования матери по поводу скучных и неблагодарных домашних дел и ее сожаления о том, что она бросила работу. Мы понимаем ее расстройство, но оно старо как мир, и мы молчим. Когда все мои доводы были исчерпаны, и не осталось слов, Клара взяла меня за руку и ласково погладила, словно ребенка.
- А что ты, – мягко спросила она, – так и будешь паинькой? Будешь вовремя приходить по вечерам, отучишься, найдешь работу, выйдешь замуж, и родишь двоих детей? Ты всегда будешь отмечать дома рождество, дни рождения, крестины? Ты станешь крестить детей, чтобы не обиделась бабушка, так ведь?
Боже, сейчас я думаю, как все это забавно: я не закончила учебу, не вышла замуж, у меня нет детей и, в конце концов, я отдалилась от родителей и остальных родственников больше, чем она. Возможно, именно потому, что Клара вовремя устроила свою юношескую революцию, а я откладывала до тех пор, пока не стала взрослой. Но в ту минуту мне было не до смеха: сестра высказала вслух мои тогдашние страхи. Я и вправду боялась, что не смогу найти свой путь в жизни, что не смогу стать тем, кем хотела, хотя понятия не имела, кем хотела быть. Я завидовала Кларе, ее решимости, с которой она сама творила свою судьбу, в то время как я ограничивалась написанным не мной сценарием.
- А ты, – спросила я ее, – так и будешь продолжать играть в игрушки? – Клара непонимающе махнула рукой, приветствуя приятеля, чем переполошила его собак, привязанных к велосипедной стойке. Собаки настороженно приподнялись, навострив уши, и начали скулить и вертеться на месте. – Не думай, что я тебя не раскусила, – выпалила я, выдернув свою ладонь из ее руки. – Все твои вызывающе-взбалмошные прически, мрачные, похоронные цвета, куча собачьих ошейников и уйма колец – все это игра, и нет ничего необратимого. Ты играешь в плохую девчонку, но в девчонку своего круга. Поиграешь несколько недель, пока тебе не надоест, и бросишь, потому что ты не такая, и твое место не здесь.
- Какого черта, о чем ты?
- О твоих друзьях, вот для них это серьезно. Они колются себе во вред, отказываются от комфорта, режут и губят себя, а от тебя пахнет персиковым мылом и кремом для рук, и я не вижу ни следов от уколов, ни шрамов.
Я не понимала, что Кларе, несмотря ни на что, было очень важно мое мнение, что для нее я все еще оставалась старшей сестрой. Тогда я не понимала, что ставлю ее в неловкое положение тем, что раскрыла ее обман и не верю в осознанность ее поступков. Клара ничего не ответила.
Она молчала, а я не понимала, что означает ее молчание. После этих слов мне и самой было так неловко, будто я со злости спрятала книжку, которую она взяла, или разбила ее любимый диск. Я ушла с чувством выполненного долга, в то же время испытывая горечь поражения. Для сестры я сделала все, что могла, но я покривила бы душой, если бы утаила от тебя, как мне было плохо. Я чувствовала себя обманщицей, будто пришла к сестре скорее для того, чтобы испортить ей праздник, нежели помочь. Так поступают не имеющие большого успеха у ребят девчонки: прознав, что их подружка встречается с парнем, они начинают с жаром указывать ей на каждый его недостаток, приписывая ему все мыслимые и немыслимые скверные намерения.
Сейчас я говорю тебе об этом, а тогда я ничего не понимала. На душе было тревожно, и я винила в этом сестру, которая заставляла меня играть столь незавидную и неблагодарную роль. Не знаю, что было бы с ней дальше, если бы примерно через неделю, Клара не пришла домой. Позже она сказала, якобы думала, что в это время я находилась в университете, а родители – на работе. В жизни Клары не было ни обязательств, ни сроков, ни расписаний, и она не знала, что тот день был не рабочим. Клара вошла в дом, никого не встретив. Мама с отцом куда-то вышли, не помню, куда, а я сидела в своей комнате. Я слышала стук входной двери, но подумала, что это вернулись родители. Через какое-то время я услышала, как в ванной сестра мурлыкала одну из своих несчастных песен. Можно было подумать, что это пел сам дьявол или, по меньшей мере, исстрадавшаяся мученица-душа. Не постучавшись в дверь, я вошла в ванную и увидела, как сестра голышом вылезала из душа. Клара испуганно схватила полотенце и, не заворачиваясь, поспешно прикрылась им спереди, словно перед ней вместо меня находился незнакомый мужчина. Я быстро догадалась обо всем, и не спрашивай, как. Вероятно, потому, что мне было непривычно ее целомудрие. Зачем прикрываться полотенцем, если мы тысячу раз видели друг друга голыми, и не только в детстве? Незадолго до того, как Клара ушла к своей уличной жизни, мы запросто вместе делали эпиляцию и помогали друг другу намазывать кремом труднодоступные места. Нам нравилось, что мы близки. Я выхватила полотенце у нее из рук, а она постаралась побыстрее спрятать руку за спину. Этот непроизвольный жест и подсказал мне, что следует искать. Клара объяснила, что неважно себя чувствовала и ходила к врачу сдавать анализ крови.
- Ты сошла с ума? Ты и вправду сошла с ума? – совсем растерявшись, я вышла из ванной. Голова была пуста: я не знала, что говорить, и что делать. Это было чудовищно: моя маленькая сестренка начала колоть героин. Весь гнев и ярость последних недель превратился в страх: игрушки, о которых я ей говорила, закончились, все было всерьез. Господи, а что если она колется для того, чтобы испугать меня, доказать, что это не просто подростковая рисовка? Клара заперлась в ванной, а через несколько минут вышла оттуда, облачившись в свой мрачный наряд – футболку с какой-то надписью красно-черными заостренными буквами, туманно наводящими на мысль о нацизме, и отвратительным черепом, из глазниц или рта которого, уже не помню, вылезали черви. От запястья до локтя руки Клары были закрыты какими-то черными наручами. И тут в квартиру вошли родители. Они растерянно остановились в прихожей. Отец робко заулыбался, не веря своим глазам, словно получил приятный, неожиданный подарок, а мама вся как-то сжалась, ожидая нового разочарования или плохих новостей.
- Она колется! – сказала я. – Клара начала колоть героин.
Сестра ничего не отрицала, и быстро ушла в свою спальню, а ровно через секунду вышла оттуда с маленьким рюкзачком, по-моему, загодя набитым одеждой, которую она хотела взять с собой. Собиралась ли Клара сказать что-нибудь родителям, или решила не обращать на них внимания, я не знаю. Мой отец всегда был мягким человеком, и мы с сестрой втайне осуждали его, что он не осмеливался маме слова поперек сказать, и никогда не защищал нас от нее. Он не решался даже выступать посредником в наших с Кларой ссорах. И вот сейчас отец протянул вперед руку с открытой ладонью, как будто хотел захлопнуть дверь.
- Клара, – проговорил он.
- Все это фигня, папа, – ответила сестра.
Мама уже пришла в себя и грозно поворачивалась к сестре, как обычно собираясь подчинить нас своей воле криком, подзатыльником или просто почерпнутым из Библии суровым, карающим жестом древнего пророка, сулящего вселенские бедствия, но вместо этого сокрушенно воздела руки к небесам, словно смирившись с потерей дочери. Из груди отца вырвался какой-то странный, хриплый рык, и он ударил сестру по лицу, к счастью не по губам и носу, а чуть ниже, в скулу. Клара упала. Я не видела сам удар – я стояла к сестре спиной и не могла видеть его – но отлично помню отца с вытянутой рукой и со сжатым кулаком. Чтобы не потерять равновесие и не упасть отцу пришлось сделать пару шагов назад. Через некоторое время Клара села на пол в позе лотоса, поджав под себя ноги, и поднесла руки к лицу.
- Ты не выйдешь отсюда, – сказал отец, обессиленно повалившись в кресло напротив телевизора. Мы с мамой застыли, как статуи, и не двигались с места. Возможно, мы просто растерялись от странного совпадения яростной вспышки отца и молчаливой покорности сестры, которая подобрала рюкзачок, валявшийся рядом с диваном, и пошла к себе.
Я знаю, что Клара еще несколько раз встречалась со своими дружками, незаконными захватчиками домов – панками или кем там они были – но одеваться она начала по-другому. Она забросила в угол собачьи ошейники и кольца, и перестала красить волосы в черный цвет. Больше она не кололась. Позже она рассказала, что “ширнулась” только один раз и то неудачно, потому что приятель, который ей помог, был ненамного опытней ее, и к тому же, сильно волновался. Ему пришлось уколоть ее несколько раз, и поэтому вокруг вены образовался большущий синяк. Я знаю также, что отец долго сожалел, что ударил Клару, и много раз извинялся перед ней за тот, оказавшийся спасительным, удар. Неожиданно я стала думать, что Клара пришла домой сознательно, чтобы ей помешали снова уйти. Возможно, я вовсе не случайно увидела ее руку, возможно, она догадывалась, что встретит нас дома, и хотела, чтобы ее удержали силой. Клара не хотела и дальше продолжать это глупое падение в ад, которое она разыграла передо мной, лишь бы доказать, что ее жизнь не была игрой.
Теперь мы с сестрой были уже не так дружны, как прежде. Клара и в самом деле повзрослела, и я не знала, как подобрать к ней ключи. К тому же, чуть погодя, моя жизнь полностью изменилась. Я бросила университет, ушла из дома и начала работать в офисе одной косметической фабрики.
Мы с Кларой по-прежнему неплохо ладили друг с другом, несколько раз даже пробовали вернуть былую детскую нежность, ту родственную доверительность и близость, когда кажется, что ее тело почти что мое, но, тем не менее, ты понимаешь, что это тело сестры. Это состояние сродни игре с куклой: она, вроде бы, отличается от тебя, а с другой стороны, у куклы твой голос, твои страхи и желания. Теперь мы не ложились рядышком на кровать, чтобы о чем-то пошептаться.
Иногда мы пытались доверительно поболтать друг с другом, но это притворство не красило ни ее, ни меня. Мы уже не примеряли вместе одежду матери, не смотрелись в зеркало, никто из нас не мог с гордостью сказать: “это моя сестра”, а если и говорил, то это была простая констатация юридического факта, годная для книги о семье, а прежнее единство было потеряно, и больше не было барьера, стоящего на пути между нами и одиночеством взрослой жизни.
Вокруг нас была почти непроглядная темень. Окна гостиной, хоть и выходили в маленький дворик, но огоньков других окон и слабеющего света, льющегося с маленького, вырезанного крышами окрестных домов, прямоугольничка небес, едва хватало для того, чтобы смутно различить очертания Карины и движение ее руки, подносящей стакан к губам. Я бросил подушку на пол и сел рядом с ней. Что-то подсказывало мне, что Карину нужно утешить то ли из-за смерти сестры, то ли из-за последних, выразительных слов, хотя голос ее не дрожал, и ничто не говорило о том, что она может заплакать. Ее слова пробрали меня до печенок, и я подсознательно понял, сколь печальна была жизнь Карины – дни и ночи женщины, не нашедшей своего счастья и подозревающей, что так и не найдет. Теперь мне была понятна ее суровость, покрытая броней строгой одежды, так беспокоившая меня вначале. Меня стали умилять ее решительные шаги, порывистость движений, готовность дать отпор. Все это было не свидетельством ее высокомерия или непреклонности, а, скорее, неумелым жестом человека, желающего защититься, но не знающего, как. Я погладил ее по голове. Карина повернулась ко мне и невольно улыбнулась в темноте. Я ждал.
Просто ждал.
- Никогда бы не подумала, что сделаю это, – сказала Карина.
Наши губы и зубы слегка соприкоснулись, и ее язык проник в мой рот, наполняя его. Тело Карины было нестерпимо настоящим, словно ее дух только что материализовался, обретя плоть и кровь, и перед моими глазами сбрасывало одежду потрясающее, осязаемое существо. Мне захотелось оказаться с Кариной в постели, наедине с ее телом, забыв про желание, потому что я сам и был желанием.
- Никогда, – повторила Карина и встала. Она потянула меня за руку вверх, чтобы я тоже поднялся с пола, и потащила к спальне, хотя я и не говорил ей, что дверь ведет в спальню. Она тащила меня за руку, как взрослый ребенка, чтобы уложить его спать, но вдруг остановилась. – Дай мне минутку, – попросила она и вошла в ванную. Я раздевался, слушая шорохи за дверью ванной и представляя, что делает там Карина. Послышался звук поворачивающегося крана, шипение вибрирующих труб и журчание льющейся в раковину воды. Глухо стукнула о бачок крышка унитаза, чуть слышно жикнула брючная молния и мягко ударились о кафельную плитку сброшенные туфли. Теперь я представлял Карину в нижнем белье. Интересно, какое оно у нее – белое, черное, с кружевами или без? Наверняка дорогое, выбранное к подходящему случаю. Впрочем, вряд ли, она сама сказала, что никогда в жизни не думала, что осмелится на такое, так что, скорее всего, белье будет повседневным. С другой стороны, несмотря на это “никогда”, она вполне могла выбрать дорогое белье просто для того, чтобы выглядеть красивой в своих глазах, даже если рядом не будет другого человека, который мог бы подтвердить это. Под журчание льющейся в ванной воды я подумал, не включить ли мне музыку, чтобы Карина не смущалась, поняв, что я все слышал. Она оторвала туалетную бумагу, и рулончик закрутился в металлическом держателе. Раздевшись, я уселся на край кровати, стесняясь собственного тела и испытывая неловкость. Мы встретились впервые, и мне непривычно предстать перед Кариной голышом. Я стеснялся своего возбуждения и своего далеко несовершенного тела. Неловко было показывать себя таким, каков я есть, когда не пью бурбон, не составляю сметы, не пытаюсь произвести впечатление. Сейчас я – просто животное, с ребрами, брюхом, руками и ногами, и членом, требующим к себе внимания. Я ждал, чтобы открылась дверь или раздался какой-нибудь звук, который подскажет мне, что делает Карина, но было тихо. Я представил, что она все еще сидит на унитазе, вот только – зачем? Чего она ждет? Раскаялась и сожалеет? Думает, что не может спать с бывшим любовником Клары, помня о ней? Считает предательством красть любовника у покойной сестры? Я ждал, и с каждой минутой мне становилось все тревожнее. Возбуждение прошло, я замерз и решил лечь в кровать, но не лег. Ох уж эти мне решения! Я по-прежнему сидел голышом на краю кровати, все больше понимая нелепость ситуации, но уповая на то, что вот-вот увижу обнаженную Карину, выходящую из ванной, что она подойдет ко мне, нежно потрется о меня, и я, наконец-то, почувствую ее кожу. Эти мысли служили мне оправданием, но Карина не выходила. Я понятия не имел, как долго ждал ее. Не слишком ли бестактно будет постучаться в дверь? Черт его знает! Может, у нее месячные, она не может найти тампоны и пытается уладить проблему туалетной бумагой? Но я уже давно не слышу позвякивания крутящегося держателя, да и шелеста отрываемой бумаги, не слышно.
- Карина! – позвал я и приложил ухо к двери, пытаясь расслышать, что же происходит за дверью. Но там то ли тишина, то ли дыхание – не разобрать. – Карина, – я постучал костяшками пальцев в дверь, но она не ответила.
Я осторожно приоткрыл дверь. Карина сидела на унитазе в наполовину расстегнутой блузке, с голыми ногами и трусами, спущенными до щиколоток. Эта картина не возбудила меня и не казалась постыдной, напротив, она показалась мне трогательной.
- Выйди, – твердо, но спокойно приказала она, ничуть не испугавшись того, что я застал ее в таком виде, что, в общем-то, естественно для близких людей. И не в том крылась причина ее желания выставить меня из ванной. – Выйди отсюда, – повторила Карина.
- В чем дело, что с тобой? – спросил я, закрывая дверь.
Карина вышла из ванной полностью одетой.
- Зачем ты мне соврал? Зачем? – она кивнула в сторону ванной.
- Я тебя не понимаю. Зачем мне врать? – я тоже натянул трусы и футболку, хлипкую защиту от замешательства.
- Вот я и спрашиваю, зачем? Тебе казалось, что ты станешь хуже, если я буду плохо думать о тебе? Хотел быть порядочным, наставляя жене рога?
Я по-прежнему не понимал, о чем говорила Карина, указывая рукой в сторону ванной. Я посмотрел туда, стараясь отыскать ключ к разгадке ее гнева, но там не было ничего нового. Я тысячу раз видел шампунь, жидкое мыло, кусок обычного мыла, крем для тела, прозрачную пластиковую ширму, стоящую в глубине. Что здесь не так?
- Ну, зачем, зачем ты мне соврал? Объяснишь ты или нет? – Карина рассерженно схватила свою сумочку, которую до этого зашвырнула черт-те куда, подобрала туфли, одна из которых валялась под ванной, а другая за унитазом, и выбежала вон, тихо прикрыв за собой дверь квартиры, чего я и вовсе не ожидал.
Я снова надел штаны, вошел в ванную, сел на унитаз, как сидела Карина, и стал внимательно разглядывать все вокруг в надежде увидеть то, что увидела она, и понять причину ее злости.
Глава 9
После ухода Карины я продолжал сидеть на унитазе, строя всевозможные догадки. Я вспомнил Арасели, которая встречалась с моим братом, когда я был еще студентом. Сколько же лет я не вспоминал о ней, а теперь по известным причинам вспомнил. Она была старше брата лет на семь-восемь, по сути, не так уж и критично, но, когда тебе около двадцати, как, должно быть, стукнуло в ту пору брату – поскольку я закончил учебу в двадцать три, а брат на два года моложе меня – семь-восемь лет – огромная разница, треть твоей жизни. Арасели была очень худой, немного бледной, с темными кругами под глазами. По виду она казалась довольно вялой и склонной к депрессиям, что вовсе не мешало ей болтать без умолку и носиться повсюду, непрестанно размахивая руками самым немыслимым образом и предлагая срочно заняться тем или иным неотложным делом. Однако, понять ее жесты без слов было совершенно невозможно. Впрочем, Арасели почти всегда трещала как сорока, будто в ее мозгу роились кучи слов, которые она, все до единого, обязана была озвучить. Вообще-то, лично меня она забавляла, а вот брата в буквальном смысле слова сводила с ума, так что пришлось мне за него поволноваться. Он был какой-то дерганый, во всем сомневался, старался бороться с этим смерчем, преследовавшим его, но у него не было на это сил. Арасели, как пить дать, получала немалое удовольствие, глядя на потуги брата казаться остроумнее и ослепительнее, чем он был на самом деле, на его жалкие попытки угодить ей, стараясь угадать ее вкусы и желания. Арасели нравилось, что брат ищет себя, стараясь избавиться от мучительного чувства собственной неполноценности, и хочет произвести на нее впечатление. Всем и каждому давно известно, что в глазах другого человека мы хотим выглядеть не такими, какие есть, а такими, какими хотим быть, и для этого стараемся подстроиться под идеал, ломая себя и понимая, чего нам не хватает. Мы продолжаем жить с этим тягостным чувством неполноценности, а со временем смиряемся с тем, что нас не переделать, перестаем притворяться и начинаем упрекать другого в том, что он ждал от нас больше, чем мы могли дать, забывая при этом свои же обещания. Жить вместе, пусть и не очень счастливо, могут лишь те люди, что перестали притворяться и, опираясь на реальность, решили пересмотреть, что они могут дать другим. Однако такие пары крайне редки, зато я знаю множество людей, которые вместо упреков и борьбы по привычке иронизируют, делая вид, что верят вранью и притворству других, и что они не станут срывать маски, хотя отлично знают, кто скрывается под ними.
Брат так и не дошел до войны с Арасели. Думаю, она забавлялась, заставляя его верить в то, что он другой, при этом отлично зная, каков он на самом деле. Арасели от души веселилась, слишком нежно целуя меня при встрече и тем самым заставляя брата ревновать ко мне. Думаю, в то время я был его единственным другом. Если мы втроем случайно собирались на квартире у кого-нибудь из нас, Арасели распаляла ревность брата, предлагая сыграть в покер на раздевалочку. Если я заходил к ним перекусить или перед тем, как пойти в кино, она бесконечно долго переодевалась при нас обоих. Не думаю, что именно я был причиной их разрыва, но как-то вечером, почти перед самым расставанием, они пришли ко мне домой. Тогда я жил в крошечной квартирке с гостиной, служившей одновременно и кухней, и спальней, в которой стояли кровать, выполнявшая роль дивана, и четыре складных стула, два из которых раскладывались только в самом крайнем случае, поскольку мешали пройти на кухоньку, для престижа прозванную владельцем американской. Так вот, вечером брат и Арасели заявились ко мне, скорее всего потому, что на улице была плохая погода, и они устали шляться по унылым барам. Я предложил им по бокалу, не помню, чего, и сел вместе с ними на кровать, совершив крупную ошибку. Держа бокал в руке, Арасели принялась рассказывать о возможности имплантирования груди. В то время импланты были большой редкостью, и встречались лишь у актрис второсортных американских сериалов. Брат, похоже, почуял, что Арасели собралась испытать его на прочность, и принялся разглагольствовать в надежде, что ей надоест подобный разговор, и она сменит щекотливую тему.
- Представьте, – сказал он, – что через сотню лет случится катастрофа, которая сотрет следы нашей цивилизации. – Арасели сердито прищелкнула языком, недовольная тем, что брат лишил ее звездной роли, да еще именно тогда, когда она демонстрировала нам свою грудь для того, чтобы мы поняли необходимость операции. – Нет, вы только представьте, что спустя время, – продолжил брат, – прилетевшие на землю инопланетяне решат исследовать нашу исчезнувшую цивилизацию, как мы изучаем цивилизацию шумеров или минойскую цивилизацию острова Крит. Они будут делать выводы на основании найденных в захоронениях вещей, гробов, надгробных плит, учитывая расположение и ориентацию могил…
- Сейчас все чаще прибегают к кремации, – перебил я брата, – а скоро, возможно это станет обязательным, поскольку на кладбищах не хватает места.
- Мне хотелось бы, чтобы после смерти меня сожгли, а пепел превратили бы в маленький бриллиант, – заметила Арасели.
- Уже и сейчас есть кампании, которые занимаются этим, разумеется, в Штатах, – ответил я.
- И еще хотелось бы, чтобы последний мой любимый носил этот бриллиант, – добавила она.
- Нет, вы только представьте, что будет, – брат не сдавался, упрямо талдыча свое. – Импланты – это символы высокого общественного положения, а став доступными для среднего класса, они перестанут ими быть. Еще бы, какие уж тут символы, если у большинства женщин и мужчин будут силиконовые губы, грудь и ягодицы, – брат, как обычно, расхохотался раньше всех, и эта привычка делала из него никудышного рассказчика-юмориста. – Когда пришельцы раскопают могилы и обнаружат силиконовые вкладыши во всех местах, они начнут создавать теории об их назначении, точно так же, как мы – о наскальных рисунках. Кому-нибудь, пожалуй, придет в голову, что в нашей цивилизации силикон был связующей материей между жизнью здесь и где-то там, и нам припишут сверхъестественные способности.
Не дожидаясь, когда брат отсмеется, Арасели повернулась к нам лицом, встала посреди кровати, строго между нами, на колени, стянула с себя блузку и опустила глаза, рассматривая собственную грудь.
- Как по-вашему, нужны мне импланты?
Брат поспешил заверить, что ему нравится и такая грудь.
- А тебе не кажется, что она слишком сильно висит? – Арасели повернулась ко мне.
Поскольку я не знал, что ответить, она взяла мою руку и поднесла ее к своей груди снизу, словно желая, чтобы я поднял ее.
- Видишь? Как будто немного висит.
- Брату это нравится, – выдохнул я.
- А-а-а, ему, – фыркнула Арасели и, не одеваясь, направилась в ванную, а мы с братом не знали, как заполнить тишину, повисшую после ее ухода. Вернулась Арасели уже в блузке; по-моему, она даже успела причесаться. Арасели снова торжествовала, донельзя довольная тем, что поставила меня в неловкое положение, пробудив ревность в моем брате, который никогда в жизни не признался бы в этом, боясь показаться заурядным.
- Да что вы понимаете в этом деле? – Арасели уселась на кровать между нами и, как школьница, аккуратно пригладила юбку. Она взяла руку брата и положила ее себе на живот. Такой незначительной ерундой она компенсировала его ежедневные страдания.
- Когда два человека влюбляются, начинают встречаться, трахаются и всякое такое, как мы с тобой, любимый, наступает момент, когда одному из них нужно пойти в туалет, – сказала Арасели, ласково потянув брата за нос, хотя это всегда казалось мне излишне снисходительным и унизительным. – Со мной все это случалось очень часто, поскольку я влюбчивая, и никогда не скрывала этого, не так ли, милый? И вот ты сидишь в туалете, желая не шуметь, стараешься, чтобы дерьмо вышло беззвучно и не шлепнулось в воду, ну, вы же меня понимаете? Ты стараешься, чтобы самый естественный процесс – опорожнение кишечника – прошел незаметно. И знаешь, почему?
- Потому что не хочешь, чтобы другой представлял, как ты делаешь это.
- Смышленый мальчик, – сказала она, но не решилась схватить меня за нос. На мгновение ее рука повисла в воздухе. – Какой у тебя разумный брат. Правильно, ты не хочешь, чтобы тебя представляли, скажем так, грязной, не хочешь портить свой идеальный – в глазах другого человека – образ. Я ясно выражаюсь?
- Хотите пива? – спросил я.
- Молчи и слушай, потому что это важно.
- Я могу слушать тебя и пить пиво, это не проблема.
- Не отвлекайся, потому что мне нужно знать твое мнение. Ни для кого не секрет, что все мы являемся рабами физиологических потребностей, и смирились с этим, но при этом нам чертовски хочется скрыть эти недостатки от любимого, продолжая оставаться для него идеалом.
- Заметно, что ты изучала психологию.
- Педагогику.
- Вот как.
- Это приблизительно одно и то же. Ладно, помолчи, какой же ты все-таки неисправимый зануда со своим вечным здравомыслием. И откуда это в тебе? Короче, мы стараемся, чтобы другой не услышал издаваемых нами звуков. Это же классика кино, разве я не права? Парочка впервые подходит к кровати, и она говорит: “Подожди минутку, милый”, и идет в туалет. Он включает музыку не столько для того, чтобы не слышать, что она делает в туалете, сколько для того, чтобы дать ей понять, что он не собирается слушать. Да и с вами такое тоже случалось, верно?
Мы с братом не стали спорить, ожидая финала этого длинного вступления, с помощью которого Арасели рассчитывала на главную роль, подготавливая заведомо известную ей развязку.
- Я тоже не исключение, только самое интересное не это, верно? Ну вот, с банальностями покончено, и я перехожу к главному. Самое интересное начинается тогда, когда ты идешь в туалет, другой находится в двух шагах от тебя, за дверью, а ты уже ничего не скрываешь и даже не стараешься скрыть, думая, что это естественный процесс.
Арасели обожает копрологические темы. [прим: копрология – наука, изучающая испражнения]
Она не по-дружески сильно шлепнула брата по бедру. Сейчас Арасели выглядела серьезней, чем обычно, и не напускала на себя для пущей важности вид строгой училки. Она расслабилась и сбросила маску, как снимают часы перед тем, как пойти в душ. Арасели повернулась ко мне так, словно брат был пустым местом, и его мнение ее не интересовало.
- Я одного не понимаю, – срывающимся голосом сказала она. – Когда человека больше не волнуют кишечные звуки, когда он не скрывает свою физиологию, когда ему плевать, что другой слышит, как он срет, что это? Конец любви, или ее начало? Ты меня понимаешь?
Глава 10
Пару ночей спустя, вечером после трудового дня, который не стоит того, чтобы расписывать его во всех подробностях (впрочем, в моей жизни, пожалуй, слишком много подобных дней, не заслуживающих внимания и рассказов, да и слушать о них никто бы не захотел), я открыл почтовый ящик. Рекламные листовки пиццерий, китайской кухни и стоматологов, предлагающих зубные протезы нового поколения, я выбросил в корзину для бумаг, стоящую в углу под ящиками, которая появилась там после последнего собрания жильцов (на котором я, как обычно, не был), чтобы люди не бросали рекламу на пол. В руках у меня остался один бледно-голубой конверт формата А5 без обратного адреса. Кто-то собственноручно опустил этот конверт, потому что на нем не было ни адреса получателя, ни почтового штемпеля, только надпись “Самуэлю”. За последние беспокойные дни у меня было столько неожиданностей и волнений, что я не торопился вскрывать конверт. В кабине лифта я прислонился головой к пластиковой, сделанной под дерево, панели, закрыл глаза и мысленно спросил себя, какому именно Самуэлю было адресовано это письмо? Мне, самозванцу, или другому, кем я постепенно становился, прожив часть жизни, касавшейся только его? За это время кто-нибудь вполне мог понять, что произошла ошибка, перезвонить тому Самуэлю и сообщить ему, пусть и с опозданием, о смерти Клары, а мне – написать письмо, обвиняя меня в том, что я вовремя не сказал об этой самой ошибке, и заставил настоящего любовника Клары звонить ей много раз, тревожась за нее, а может быть, даже вертеться у ее дома, чтобы выяснить, почему она не подает признаков жизни. Я представил, как Алехандро открыл Самуэлю дверь, подошел к нему, как когда-то ко мне, и стукнул кулаком, восстановив справедливость в треугольных отношениях, к которым я вовсе не был причастен.
Дома я надорвал конверт. В нем лежала коротенькая записка и несколько фотографий, прикрепленных к ней пластиковой скрепкой. В записке было всего три предложения, каждое из которых начиналось с новой строки:
Чтобы ты не говорил, что я выдумываю.
Чтобы не терял время даром, все отрицая.
Чтобы больше мне не звонил.
И в конце подпись – Карина. Записка показалась мне такой же дешевкой, как записка о самоубийстве, накарябанная человеком, который на самом деле вовсе не собирался уходить из жизни. Такой человек лишь расцарапает себе запястья или, приняв таблетки, тут же позвонит в “скорую помощь”. Никто из тех, кто по-настоящему зол, не озаботится красотой написания и гладкостью звучания слов: болтовня не уживается с гневом, они несовместимы.
Все вложенные в конверт фотографии были похожи друг на друга: один и тот же человек в одном и том же месте, хотя и в разных позах и с разным выражением лица. Вот Клара в ванной комнате залезает в ванну. Правой ногой она уже перешагнула через край и повернула голову к тому, кто ее фотографировал, стало быть, ко мне? По-моему, она что-то говорила, вероятно, приглашала фотографа оставить фотоаппарат в покое и лезть вместе с ней в ванну. Вот Клара в красном пеньюаре, стоя босиком, подводит карандашом глаза, слегка улыбаясь, словно ей льстил интерес не в меру назойливого фотографа. А вот полуобнаженная Клара с обмотанным вокруг талии белым полотенцем наклонилась над раковиной. Теперь я понимал, что она была гораздо ниже меня ростом, ее маленькие груди почти касались края раковины. На последней фотографии, сделанной в ванне, Клара была запечатлена с головы до колен. Эту фотографию сделали сверху. Лежа по шею в воде, Клара шаловливо высунула язык, словно подшучивая над кем-то. В этом кадре не было и оттенка наигранности. Казалось, в эту минуту Клара даже не подозревала, что ее фотографируют и не осознавала своей наготы.
Я достал из шкафчика фотоаппарат. Я практически не пользовался им, и батарейка почти разрядилась, но автофокусировка пока еще работала, и можно было делать снимки. Я пошел вместе с ним в душевую, встал ногами на края ванны приблизительно посередине и посмотрел в видоискатель. Так и есть, снимок делали именно отсюда. Фотограф стоял на том же самом месте. Интересно, голый он был или в одежде, возбужден или сосредоточен на снимке? Что это за манера беззастенчиво и при этом неназойливо разглядывать Клару? Я сфотографировал пустую ванну и сравнил свой снимок с фотографией Клары. Все сошлось, за исключением одного: на моем фото не было Клары. Та же ванна, тот же самый кафель цвета морской синевы с той же самой белой каемкой по низу пластиковой ширмы.
Одна ложь – и все изменилось, рухнуло, полетело в тартарары. Всего одна ложь – и тебе не защититься словами: “Этого не может быть, клянусь, что это не так”, поскольку ты сам придумал героя, и убедил других в том, что он – это ты. И вот теперь ты не можешь выйти из игры, чтобы показать всем, кто ты на самом деле. Вместо тебя – придуманный двойник, давший тебе свое лицо, как ты того хотел. Одна ложь – и тебя уже нет, ты – никто, потому что в глазах других ты теперь не ты, а тот, за кого себя выдавал. Другой Самуэль захватил мою жизнь и хочет заставить меня заплатить за ложь, за подлог, а мне придется врать дальше, чтобы не причинить еще больше зла. Я думал украсть что-то у него, а в итоге он постепенно пожирает меня.
Если я не знал, что Клара была в моей ванной, значит, она приходила сюда до того, как я купил эту квартиру. Возможно, она встречалась с тем, кто жил здесь до меня, отсюда и путаница, но я не собирался говорить о том Карине. Я не хотел вмешивать в эту историю кого-то еще, сеять подозрения и запутывать все еще больше. Я намеревался и дальше выдавать себя за Самуэля, единственного любовника Клары. Клара любила меня, и больше никого. Нужно, чтобы Карина продолжила свой рассказ о сестре, открыла мне, какой была девушка, с которой я делил счастливые минуты. И какая разница, что она написала в своей записке? Я позвоню ей.
Так думал я, рассматривая фотографию Клары, которую стащил украдкой на похоронах и вспоминая, как мы смотрели друг на друга, когда я фотографировал ее в ванне...
(Голым я был, или в одежде? Если голый, то насколько близки мы были, чтобы она, не стеснялась, видя перед глазами мое мужское достоинство в первую очередь, а уже потом голову и фотоаппарат на уровне пояса? Возможно, она даже смеялась над этим, нагло показывая мне язык? Я представил, что могла бы сказать мне Клара в подобной ситуации.
- Ты и в самом деле здесь для того, чтобы фотографировать, – быть может, промурлыкала бы она, протянув руку, чтобы прикоснуться ко мне.
- Замри, детка, – ответил бы я, – иначе фото будет смазанным.
Тогда, она отдернула бы руку, скорчив недовольную рожицу и показав мне язык. Сделав снимок, я положил бы фотоаппарат на край раковины и залез к ней в ванную.
- Посмотрим, что ты хотела потрогать секунду назад?
А возможно, все было бы не так. Клара смутилась бы, посмотрев вверх на мои голые ноги, и заметив мое начавшееся возбуждение. Прямо скажем, вид не слишком презентабельный.
- Опускайся в ванну, – стыдливо предложила бы она.
- Подожди, – ответил бы я.
- Опускайся, ну же! – поторопила бы меня Клара.
- Смейся-смейся, – потешался бы я, а она показала бы мне язык)…
Я впервые заметил, что сестры немного похожи внешне, хотя их не перепутаешь: у Карины лицо немного длиннее, глаза кажутся еще огромнее, а рот меньше, чем у Клары, да и выражение лица у нее посуровее, хотя, возможно, оно и не всегда было таким. И все же родственное сходство налицо. Внезапно я понял, что Карина стала мне еще ближе, и был убежден, что нам есть что разделить: Клара стала нашим общим знаменателем. Мы с Кариной были почти что родней, нас объединило горе, мы оба нуждались в утешении, поскольку трагическая потеря потрясла наши жизни и выбила нас из колеи. Нам хотелось разговаривать о Кларе, вспоминать ее, чтобы она не умерла совсем, чтобы подарить ей жизнь. Я буду рассказывать Карине о сестре то, что она не знала, а она тоже расскажет мне что-то, о чем я даже не подозревал.
- Помнишь? – спросим мы и добавим: – А вот об этом она, скорее всего, тебе не говорила…
И, наверное, тогда мы заплачем, потому что эта потеря покажется нам еще горше. Это не просто потеря человека, которого мы знали, но и того, которого нам предстояло узнать. Хотелось бы мне когда-нибудь поплакать о Кларе на плече ее сестры.
Глава 11
- Да, – сухо и односложно ответила Карина. Должно быть, она увидела мой номер на экране, потому что в голосе ее звучало раздражение.
- Это Самуэль.
- Я же написала тебе, чтобы ты мне не звонил, разве нет?
- Клара попросила меня не говорить тебе об этом.
- Не говорить, что она была у тебя дома? Брось, Самуэль.
- Ей было стыдно.
Карина задумалась: вероятно, старалась понять, кто же врал – сестра или я, – и решить, стоит ли ей продолжать разговор со мной.
- Клара не была настолько стыдлива.
- Это ты так считаешь.
Мой ответ был на высоте, и я гордился им, убежденный, что он может открыть мне дверь: ведь все мы понимаем, что не знаем досконально остальных. По сути мы живем с чужими нам людьми и, прожив с ними десятилетия, можем не знать их истинные чувства, когда они говорят нам “я тебя люблю” или отвечают на наш вопрос “я не злюсь”. Наша вторая половина может говорить нам о любви потому, что действительно любит нас, или же, наоборот, потому, что давно подумывает о расставании, но, чувствуя себя виноватой, не хочет заранее причинять нам боль, хотя, в конечном счете, это все равно будет неизбежным. Впрочем, возможно, ей просто хочется уйти по-хорошему, без упреков и обид – дескать, до последней минуты она делала все, что могла – а на вопрос о чувствах она ответит что-то вроде: “Мне так больно, что я уже ничего не чувствую к тебе. Нет, я не злюсь, просто не хочу говорить об этом”. О чем на самом деле думает она, когда мы спрашиваем: “о чем ты думаешь?”, и слышим в ответ: “ни о чем, милый”? Мы не знаем наверняка, кто лжет нам, а кто – себе. Мы живем иллюзиями, возводя з;мки на песке, чтобы оправдать другого, или для собственного успокоения придумываем отношения, какие нам хотелось бы иметь, не придавая значения, что на деле все не так. И даже гораздо позднее, когда теплоте и нежности приходит конец, и другой человек в порыве злости начинает припоминать нам все моменты, когда мы неосознанно причинили ему боль, раскрывая перед нами каждую из ран, даже тогда мы не можем до конца понять, так ли это на самом деле. Насколько все это верно? То ли это новое, переосмысленное человеком, представление о прошлом, то ли вымысел, сказочка, придуманная им, чтобы начать новую жизнь, и эта жизнь требует от него стереть из памяти или сделать расплывчато-блеклой прежнюю связь. Мы не знаем, но хотим знать, что на самом деле думает о нас человек, с которым мы живем, даже не будучи героем его грез, и хотим знать, с кем еще, и в каком ином мире он живет, отдаляясь от нашего.
- Она стыдилась, что я узнаю?.. – Карина запнулась и умолкла: скорее всего, она осознала, что попала в западню, и теперь раздумывала, стоит ли делать следующий шаг.
- Клара говорила, что рядом с тобой она очень часто чувствовала себя не в своей тарелке, просто так, безо всякой причины. Она никогда не винила и не осуждала тебя при мне, и, вообще, говорила, что склонна смотреть на себя твоими глазами. Клара всегда считала себя никчемным гадким утенком и уверяла, что ты сочла бы непристойным ее приходы ко мне, пользуясь тем, что жены нет дома.
- Если ты мне врешь...
- С какой стати мне тебе врать?
- А с такой, что ты, скорее всего, подумал, что раз Клара мертва, то можно заменить ее сестрой. Потому и рассказал мне байку, в которой уподобился богу, но не думай, что я поверила в это.
- Я начинаю думать, что Клара наговорила тебе обо мне кучу гадостей.
- Брось, я в первый раз пришла к тебе домой и уже...
- Что уже?
- Если сейчас ты скажешь, что это я тебя поцеловала, я повешу трубку.
- Это ты меня поцеловала.
Несколько секунд Карина боролась сама с собой, но слово не воробей, и идти напопятный она не могла. Да и как бы она это сделала? Где было бы тогда ее достоинство?
Впрочем, мне было все равно, и я тоже повесил трубку. Мы не распрощались навсегда, сказав друг другу последнее слово.
Мы с Кариной разошлись как два боксера, приплясывающих на ринге в паре метров друг от друга, присматривающихся друг к другу, совершающих разные финты, просчитывая следующее движение.
По правде говоря, этим сравнением с боксерами я обязан Анхелине, уроженке Кадиса, крошке, с которой я прожил только полгода, когда заканчивал учебу. Анхелина была года на два постарше меня и поопытнее. Как-то она сказала, что, скорее всего, у меня никогда не будет долгих и прочных отношений, потому что я не люблю раздоров, считая их никому ненужной, досадной пошлостью, и всячески стараюсь избегать их.
- Любовь, сказала она мне, похожа на поединок, когда двое измотанных боксеров обнимают друг друга, сойдясь в клинче. Оба желают показать свое превосходство, нанося друг другу вялые удары, поскольку соперник нужен им как опора, чтобы удержаться на ногах и не упасть.
- Возможно, нашим отношениям скоро придет конец, – говорил я иногда, – но со мной ты была дольше всех.
- И что же, – ничуть не смущаясь, отвечала она, – это вовсе не означает, что я не создана для более долгих и прочных отношений. Дело в том, что пока я просто не встретила подходящего человека, а тебе мешает найти настоящую любовь твой характер.
Я всегда избегал слова “любовь”. Это избитое существительное обесценилось, как старая, стертая и ставшая идеально гладкой, монета. Ее можно потрогать руками, потереть, погладить, не нащупав при этом рельефа. Я не рискнул бы расплачиваться такой монетой, побоявшись выглядеть мошенником. Меня раздражают стихи, в которых слово “любовь” используют для того, чтобы всколыхнуть душу. Я знаю, что все песни заполонены этим словом, звучащим на все лады. “Любовь” такое коротенькое слово, что нередко его растягивают по слогам – лю-ю-бо-о-овь – или бесконечно повторяют глагол, спрягая его по всем временам и лицам: я тебя люблю, я полюбил тебя, и ты меня полюбишь. А говорят ли “я люблю тебя” в реальной жизни, смотря в глаза друг другу?
Поначалу Анхелина часто говорила мне “люблю”, но я не отвечал ей тем же. Я не мог преодолеть душевную скованность, вызванную стараниями придать искреннее звучание банальным словам. Я с легкостью говорю еще одну заезженную фразу: “рад познакомиться”, поскольку от нее никто не ждет искренности, но не могу сказать “я люблю тебя” женщине, которая поверит этим, по сути ничего не значащим словам, и начнет строить иллюзии.
Позже Анхелина тоже перестала говорить мне о своей любви, найдя объяснение моему недостатку: по ее мнению, я не мог любить, потому что избегал как тихих семейных разборок, так и шумных скандалов.
- Да пойми ты, – втолковывала мне Анхелина, – только в спорах и ссорах проводится граница между твоими потребностями и потребностями другого человека.
После расставания я увидел Анхелину снова только много лет спустя, когда вернулся в Мадрид. Она стояла в очереди за билетами в кино под руку с мужчиной гораздо старше ее. С виду он был большой шишкой. Напомаженные волосы, костюм, запонки, булавка для галстука и выражение лица – все выдавало в нем любителя подчеркнуть свою принадлежность к обеспеченному классу. Я даже предположил, что он был за рулем внедорожника.
Анхелина что-то шептала ему на ухо, он улыбался, а иногда искренне хохотал. Он смотрел на нее глазами, в которых читалось скорее развлечение, нежели желание, по крайней мере, в ту минуту. Оба выглядели счастливыми, и мне захотелось узнать, давно ли они вместе, встретила ли Анхелина мужчину своей жизни, и готова ли она к долгим отношениям, состоящим из отдалений и сближений, объятий и драк, обид и примирений, хлопаний дверью и букетов роз? Но мой искренний интерес оказался слабее нежелания затевать разговор, в котором мне пришлось бы вспоминать прошлое или, хуже того, рассказывать о моей сегодняшней жизни, подтверждая давние подозрения Анхелины. Нет, я пока что не созрел для долгой совместной будничной жизни, подразумевающей завтрак в постели по воскресеньям и передел газет, при котором один забирает страницы с политическими новостями, а другому достаются культура, экономика или спорт, и как продолжение этого – строго заведенное расписание: просмотры телесериалов по будням, звонки в определенное время с работы и распределение домашних обязанностей, когда каждый, не спрашивая, знает, кому идти за покупками, а кому мыть и вытирать посуду. Я не готов, чтобы эта рутина составляла часть моей жизни, собственно говоря, всю мою жизнь.
У другого Самуэля, за которого я выдавал себя перед Кариной, были жена и любовница. У меня же никогда не было любовницы, поскольку мне попросту некому было наставлять рога, ибо я никогда не был женат. Вдобавок, скорее всего, ни одна женщина не доверяла мне настолько, чтобы можно было говорить об обмане. С одной стороны, это печально, но, с другой стороны, я рад, что не из тех мужчин, которые скрывают свои делишки, и которые, придя домой и поцеловав жену в щечку, принимаются врать напропалую, боясь при этом, что какой-то жест или слово выдадут их мысли о другой. Я не из тех, кто особенно нежен, когда звонит жене по телефону перед тем, как провести вечер с любовницей, предвосхищая звонок супруги в самый неподходящий момент. Такова дань их привязанности и симпатии к жене. Такой звонок помогает мужьям умалить свою вину, успокоиться и чувствовать себя вполне счастливыми. Сейчас я был бы абсолютно счастлив, что не являюсь тем самым Самуэлем, если бы не мое безумное желание познакомиться с Кларой, если бы мне не хотелось, чтобы она была моей любовницей и приходила ко мне в поисках утешения, экстаза и подтверждения того, что жизнь может бить ключом. Наша с ней жизнь могла бы быть совершенно иной, непохожей на жизнь с Алехандро.
И с детьми. Я выпалил это, не задумываясь. Мы так часто слышим о детях, что эти слова вырвались сами собой как краткий эпилог. До меня неожиданно дошло, что я не знаю, были ли у Клары дети? Надо думать, не было, поскольку позвонивший мне и сказавший о несчастном случае человек не упомянул о них. Будь у Клары дети, он наверняка сказал бы: “несчастные дети, подумать только!”. Да и Карина тоже никогда не рассказывала о них. Мне и в голову не пришло, что у такой молодой девушки могли быть дети и любовник, как будто любовники были уделом сорокалетних, разочаровавшихся в жизни женщин, которые всеми силами старались доказать себе, что они все еще привлекательны не только для своих мужей. Довольно наивный стереотип, надо заметить, поскольку любовник вовсе не означает ни разочарование, ни потраченную впустую жизнь, ни горестное и безутешное разглядывание себя в зеркале. Обзавестись любовником может и вполне счастливая женщина, не согласная с моногамией, и молодая мать, которая ищет любви не стороне, подальше от обязанностей, от усталости и раздражения из-за вечного недосыпания, от беготни между работой и заботами о ребенке. Замужество стало для нее этаким семейным предприятием, в котором поделены права и обязанности: например, ты даешь ребенку бутылочку с соской ночью, а я забочусь о нем с утра, или ты идешь с подругами сегодня, а завтра вечером я посмотрю матч. Но вместе с таким же уставшим мужем, везущим на себе двойной груз – родительское бремя и работу, возможно даже, временную, – от семейной рутины не улизнешь, вот она и расслабляется, выпуская пар, с другим, не обремененным проблемами. В общем-то, такая девушка, как Клара, вполне могла взбунтоваться против замужества, ведь смогла же она, будучи подростком, взбунтоваться против жизненных устоев среднего класса, почувствовав себя девчонкой, которую заточили в монастырь. Та девочка уже знала, что вскоре ей придется принять монашеский постриг и понимала, что оставшуюся жизнь она проведет в напрасном ожидании чего-то, следуя чужому уставу и ценностям, а замужество тоже навязывает свои правила.
- Знаешь, Алехандро, – заявила бы Клара, – замечательно, что мы живем вместе, что у нас есть дети, что мы близки, что у нас совместные планы, но я не обещаю хранить тебе верность. Я не могу обещать, что у меня не будет другого, потому что время идет, и все меняется, хотим мы того или нет. Нами движет не только воля, но и желания. Жизнь нельзя распланировать, потому что наши желания спонтанны. Ты не можешь закрыть на это глаза, разве что готов смириться с тем, что в твоей жизни отречение перевешивает заверения.
Я хотел бы жить с женщиной, которая не произносит слов: “как всегда”, “никогда”, “всё”, “только”, с женщиной, которая не принадлежала бы мне целиком, у которой было бы что-то лично ее. С такой женщиной нельзя влачить вялое сосуществование. Я не старался бы целиком и полностью завладеть Кларой, потому что мне хотелось бы, чтобы была в ней маленькая недостижимая щелка, в которую я не смог бы просунуть ни руку, ни язык. Мне хотелось бы, чтобы она ускользала от меня, и потому я страстно желал бы Клару, зная, что нет ничего хуже, чем потерять ее. Потеря была бы равносильна катастрофе. Думается, Клара должна была бы жить со мной, а Алехандро был бы ее любовником. Так было бы проще: ей не пришлось бы оправдываться за то, что ночью она не вернулась домой; напротив, Клара понимала бы, что человек, живущий с ней, счастлив от того, что она украдкой набирается опыта в другом месте, с другим человеком, становясь все совершеннее, от того, что домой возвращалась бы незнакомка, пробуждавшая во мне по-родственному нежную любовь и, вместе с тем, поразительное желание, поскольку, открывая дверь, я рисковал бы не узнать ту, что пришла.
Глава 12
В конторе я узнал, что в данную минуту Хосе Мануэль был занят.
- У него встреча с русскими под два метра ростом и с метр в ширину, – доложила Хеновева.
- Они вооружены? – спросил я ее.
- Думаю, нет, – очень серьезно ответила она.
Хеновеве было около пятьдесяти, впрочем, она всегда выглядела на пятьдесят со своими высоко взбитыми волосами, щедро политыми лаком-фиксатором. Прической она сильно напоминала мне мою мать. Хеновева постоянно жевала жвачку. Я неоднократно проверял, не прилепляла ли она ее под письменный стол. Оказалось, что не прилепляла, или, на худой конец, отдирала ее от крышки в конце рабочего дня. Обычно Хеновева носила вечно далекие от моды костюмы кремового цвета с розовато-лососевыми или бледно-голубыми блузками, и еще изящные очки в позолоченной оправе, сильно зауженной к внешнему краю. Эти очки навевали мне мысли о черно-белом телевидении, хотя я почти не помню тогдашних программ.
- С чего ты взяла, что это русские?
- Я слышала их разговор.
- И ты можешь отличить русский язык от сербско-хорватского или польского?
Усомнившись в своем знании, Хеновева поджала губы – самое красивое, что в ней есть. Ее губы не постарели с годами, как сама Хеновева, а остались такими же как в двадцать лет – очень мягкими, пухлыми и сочными, без морщинок и трещинок. Не знай я ее так долго, обязательно поинтересовался бы, не прибегала ли она к пластике? Когда я впервые увидел Хеновеву, ее губы были точно такими же, как сейчас, хотя, как мне помнится, она уже тогда была женщиной в возрасте. Хосе Мануэль, никогда не отличавшийся мастерством краснословия, тем не менее, как то сказал – на мой взгляд просто великолепно – “внуки у Хеновевы появились, должно быть, раньше детей”. Впрочем, насколько мне известно, у нее нет ни тех, ни других.
- Наверное тебе нужно пойти и помочь Хосе Мануэлю, – неуверенно предложила она.
- Думаешь, он в опасности? Тогда лучше пойти тебе. Женщине они точно ничего не сделают.
- Трусишка, – ответила Хеновева, передавая мне папку с грифом “СРОЧНО”.
Какое-то время я без дела слонялся по коридору, стараясь подслушать обрывки разговора. Я слышал голоса, но не мог разобрать слов, и понял только, что русские гости довольно сносно владели испанским и говорили больше, чем Хосе Мануэль.
Целый час я занимался переучетом материалов: проверял отчеты о продажах за месяц и составлял график предстоящих закупок. Мне следовало очень быстро подсчитать складские остатки и постараться разместить в интернет-магазине никому не нужный кафель. Черт знает, почему его никто не берет? Он не страшнее и не милее остальных видов, но те раскупаются гораздо быстрее. Следовало также выложить на сайт отвратительного качества карнизы и слишком дорогие аксессуары для ванной. В самом худшем случае нам придется избавляться от них, отдавая даром, чтобы они не занимали место на складе.
Хосе Мануэль вошел, как обычно, без стука.
- Слушай, тебе никогда не приходило в голову, что я могу дрочить?
- В рабочее время? Нет, не приходило, но, если так, мне хотелось бы об этом знать.
- Или ковыряюсь в носу. Я могу заниматься расчетами, ковыряясь в носу.
- Не будь свиньей. У тебя все в порядке?
- Все отлично. – Я запоздало понял, что мой ответ был слишком беспечным и беззаботным. Человек, у которого совсем недавно погибла девушка, пусть даже и бывшая, не отвечал бы с такой легкостью.
- Конечно, отлично. Ты для меня загадка, Самуэль.
- А кто это был?
- Инвесторы.
- Ты хотел сказать – мафиози. У тебя сделки с русской мафией?
- Это не русские.
- Как я и говорил, но если ты не скажешь, откуда они, я решу, что это албанцы.
- Они из Косово.
- Ни хрена себе! Мы будем отмывать для них деньги? Великолепно! Просто супер!
- Я уже сказал тебе, что они инвесторы.
- Косовские инвесторы. Брось! Ты не поверишь, но я читаю газеты.
- Возможно, они сделают у нас заказ. Огромный заказ.
- Ну, конечно, они приехали в Испанию искать стройматериалы, потому что в Косово на них подскочили цены.
- Какой же ты тяжелый человек, ты просто невыносим! Кстати, чем занимаешься?
- Ты считаешь, что уйдешь отсюда, не объяснив, кто это был. Я – совладелец этого предприятия.
- Иногда у меня такое чувство, что я у тебя мальчик на побегушках. Ты остаешься в тени в то время, как все на мне. Я не прячусь за чужую спину, а занимаюсь торговлей, веду по телефону сложные переговоры.
- Ты старший компаньон, и в тебе больше очарования. А теперь все-таки ответь мне, что они хотели.
- Я же тебе только что сказал, что они, быть может, сделают у нас большой заказ. Они хотят строить гостиничные комплексы на испанском побережье. Тебе нужно составить очень точную смету. Мы заключим с ними сделку, и неважно, что прибыль будет маленькой.
- Они тебе угрожали? Похитили жену?
- Да, вот еще что! Они, кажется, хотят купить еще и долю в компании.
Хосе Мануэль явно нервничал. Я знал его много лет, и понимал, в каком он настроении, раньше него самого. Хосе Мануэль не стал садиться, и продолжал стоять передо мной, сунув руки в карманы пиджака. Только теперь я заметил, что он выглядел элегантнее обычного. Хосе Мануэль всегда ходит в костюме, но этот надевает только на важные встречи или по праздникам. Кажется, костюм был не покупной, а сшитый на заказ.
- Тебе идет серый цвет.
- Иди ты к черту, Самуэль! Что ты думаешь?
- Если ты и дальше будешь запираться и молчать, я вряд ли смогу ответить на твой вопрос.
- Я же тебе сказал…
- Толком ты ничего не сказал, только сообщил, что они хотят сделать заказ, и, возможно, вложить деньги в бизнес. Но, если они хотят купить предприятие, тогда для чего им делать заказ? Кстати, они собираются купить предприятие целиком или часть? Ты хочешь продать им свою долю и оставить меня с этой бандой торгашей?
- Они не торгаши, а деловые люди.
- Косовцы строят отели на Коста-дель-Соль.
- Не знаю, там или нет.
- Видимо, мне так и не узнать, выкупят ли они только твою часть, или все предприятие. Интересно, что ты им сказал? Что сумеешь убедить меня продать долю, или предложишь выгодную сделку, от которой я не смогу отказаться? Так и вижу, как ты в кабинете упрашиваешь их: “Нет-нет, подождите, дайте мне несколько дней. Вот увидите, я его уговорю, только не причиняйте ему вреда”.
- Это только планы, Самуэль.
- Или же планы воплотятся в жизнь.
- Мне кажется, это не будет для тебя трагедией. До нашего предприятия тебе и дела нет. Отработав день, ты выключаешь компьютер, запираешь ящики на ключ и спокойно идешь домой. Или, может, ты не спишь ночами из-за того, что в этом году наши продажи снизились на шестнадцать процентов? Думаю, вряд ли.
- В этом году продажи упали у всех, так почему я должен лишаться сна из-за падения наших продаж?
- Потому что у нас есть служащие, потому что отчисления на соцстраховки не снижаются, а ты категорически против заключения временных договоров.
- Ты ратуешь не за нормальные временные договоры, а за “мусор”. [прим: договор “мусор” – временный краткосрочный договор с низкой оплатой труда и не дающий право на получение социальных пособий]
- Я толкую о том, что уволить рабочего дороже, чем купить квартиру.
- И вот ты продаешь предприятие косовцам, и они занимаются его рационализацией.
- Я сыт по горло, Самуэль.
- Ты живешь, как король.
- Я пашу, как раб.
- Ладно, скажи, о чем ты с ними договорился?
- Я решил поговорить с тобой. Мы можем заключить отличную сделку. Они хотят распоряжаться поставками, строительством и продажей недвижимости.
- Они хотят прибрать к рукам несколько предприятий, чтобы оформлять липовые поставки и отмывать то, что заработали на продаже наркотиков.
- С чего ты это взял?
- Они оставят меня или вышвырнут с работы?
- Ты будешь работать с ними?
- Стало быть, тебе они тоже не нравятся.
Хосе Мануэль сел на единственный в кабинете, помимо моего, стул. Садясь, он поддернул брючины вверх, словно боялся намочить их в луже, приоткрыв носки с узором из синих и зеленых ромбиков. На фоне строгого костюма носки с ромбиками смотрелись легкомысленно-игриво, и при других обстоятельствах я бы над этим от души посмеялся. Хосе Мануэлю, надо думать, было совсем непросто продать предприятие, уступить косовцам свою маленькую, созданную им, как он считал, надолго империю. Хосе Мануэль всегда хотел быть предпринимателем, возможно, из-за своего происхождения. Помнится, его отец был простым механиком и трудился в цехах концерна “Мерседес”, а среди работяг бытует мнение, что только собственность делает тебя независимым. Иными словами, говорить о достигнутом успехе можно только тогда, когда ты сам себе хозяин. Продвижение вверх по социальной лестнице для Хосе Мануэля было делом повышения самооценки, а не погоней за капиталом. Он не любил попусту бахвалиться и пускать пыль в глаза. Хосе Мануэль вполне мог доставить себе чисто символическое удовольствие и купить “Мерседес”, но он, как и положено благоразумному отцу семейства, без ложной скромности ездил на угольно-черной японской “Мазде”, достаточно, впрочем, большой, удобной и надежной. Еще во время учебы Хосе Мануэль четко понял, что не хочет работать на чужого дядю равно как и по моральным принципам не желает спекулировать на фондовой бирже, считая, что обогащаться, ничего не производя, бесчестно и позорно. Ему всегда хотелось иметь какое-нибудь надежное дело, и я думал, что он, в конечном счете, станет владельцем рудника или обувной фабрики, но Хосе Мануэль приобрел фирму стройматериалов. Непосредственно производством мы не занимались, но перевозимые нами стройматериалы приносили вполне определенную пользу. Благодаря им росли города, и людям было где укрыться. Они жили в окружении доставленных нами вещей. Хосе Мануэль по смехотворно низкой цене, почти даром, уступил мне пятнадцать процентов собственности. Причиной тому была не только наша дружба, но и по вышеупомянутые моральные принципы, поскольку без моей помощи он никогда не свел бы ни статистические, ни бухгалтерские отчеты предприятия. Благодаря мне у него не темнело перед глазами, когда он садился перед листком, испещренным цифрами.
- Какого черта ты собирался стать предпринимателем, если от математических расчетов у тебя голова идет кругом? – посмеивался я.
- Для этого есть бухгалтер, – отвечал он. – Займись финансами и сметами, у меня с этим туго, – предложил мне Хосе Мануэль, как только открыл свое дело.
И теперь он был прав: сейчас именно в строительстве дела шли из рук вон плохо. Мы всё делали правильно, но прибыль резко упала, и мне, вероятно, следовало скакать от счастья, что хоть кто-то хотел купить наше предприятие. Впрочем, весьма сомнительно, что моей доли хватит на то, чтобы избавить меня от необходимости искать себе новое место. По здравому размышлению мне следовало заняться этим прямо сейчас, не откладывая дела в долгий ящик, поскольку лет через семь-восьмь никто не примет на работу человека, долгое время бывшего безработным.
Хосе Мануэль пригладил волосы пятерней, но потом не принюхался, как обычно, к подушечкам пальцев (насколько мне известно, это была его единственная плохая привычка). На секунду он показался мне беззащитным, ждущим, чтобы его успокоили или оправдали.
- Меня бесит, что ты ничего не сказал мне раньше.
- Видишь ли, это было так неожиданно. Ты был не в себе... и потом твоя подружка... Кстати, ты не рассказал о похоронах.
- И не хочу.
- Я имел в виду кремацию.
- Знаешь, давай закроем предыдущую тему, ладно? Лучше ответь, ты искал покупателя, или они подвернулись случайно?
Я ждал, что Хосе Мануэль станет врать, и считал, что не должен злиться, и все же это мне решительно не нравилось. Но нужно было знать Хосе Мануэля: он выбрал золотую середину.
- Серединка на половинку, – ответил он. – Кое-где я пару раз обмолвился о возможной продаже фирмы, стараясь не показывать своего отчаяния. Ну, ты знаешь, шепнул здесь, шепнул там, а через неделю мне позвонили.
- Я счастлив. А ты не мог поговорить со мной начистоту в этом самом кабинете?
- Я же тебе сказал, что все случилось очень быстро. Я даже не был уверен, хочу ли продавать фирму на самом деле. К тому же, если бы я сразу сказал тебе об этом, ты напридумывал бы невесть что и донимал бы меня месяцами. Это была всего лишь мыслишка, и только. Ты против продажи? Нет проблем: не хочешь продавать, так давай искать другое решение! Пойми, нам нужно что-то делать, а я никак не могу втолковать тебе это.
- Поскольку мы не уменьшили статью расходов на жвачку твоей секретарши, она наверняка списывает их на административные нужды.
- Давай займемся оптимизацией штата, сократим численность персонала.
- Оптимизация подходит для более крупного предприятия. Если мы сократим численность персонала, нам придется закрыть часть предприятия. Нам некого сокращать, иначе у нас упадут продуктивность и прибыль! Нам нужны люди на склад, водители. У нас и так всего три продавца на весь выставочный зал. Мы не сможем продолжать работать с меньшим штатом. Можно, конечно, продать пару грузовиков, снять склад поменьше и подальше от центра, но в среднем сделки и доходы будут и дальше падать, и по правде говоря, думаю, гораздо быстрее, чем до сих пор. Несколько предприятий, с которыми мы работали, уже закрылись или вот-вот закроются.
- Значит, ты считаешь, что фирму нужно продавать.
- Нет, я считаю, что ты будешь болваном, если продашь ее.
Хосе Мануэль радостно хлопнул себя по коленям, довольный нашей краткой беседой и моей заинтересованностью делами. Однако он продолжал сидеть: вероятно, у него было неспокойно на душе, или мучила совесть, но он не знал, как об этом сказать.
- Тогда…
- Когда они предложат тебе что-то, скажи мне.
- Конечно, но у меня к тебе один вопрос...
- Мой ответ “нет”.
- Ты же не знаешь, о чем я собираюсь тебя спросить.
- Ты хочешь знать, не собираюсь ли я принять участие в переговорах.
- Черт возьми, парень, ну ты даешь!
- Ты боялся, что я соглашусь, потому что я, конечно, очень важный, знающий и всякое такое бла-бла-бла, но я не слишком обаятелен, и порой болтаю лишнее.
- В общем, все более-менее так.
- Буду очень признателен, если ты поставишь меня в известность, прежде чем подписывать документы, хотя, по сути говоря, ты имеешь право продать свою долю, не сообщая мне об этом.
- Нет, я не смогу так поступить. Более того, я собираюсь обговорить с ними и твою долю, чтобы ты не оказался в скверном положении.
- Но ты же отлично понимаешь, что мы продаем фирму преступникам.
- Этого мы не знаем.
- Какая разница, существует приказ Интерпола о розыске и задержании.
- Не понимаю, как ты можешь быть таким ребенком, Самуэль. Ладно, я тебя покидаю, уверен, что у тебя масса дел. Да и у меня тоже, – Хосе Мануэль с явным облегчением встал и застегнул пиджак – как делают политики, поднимаясь с кресла перед тем как сфотографироваться, – а затем вышел из кабинета.
Меня не слишком беспокоила необходимость ухода с фирмы, меня тревожила пустота: дни и ночи на террасе в компании телевизора или без него, в заросшей грязью квартире, потому что рано или поздно я перестал бы сражаться с собственной расхлябанностью и инертностью. Возможно, я даже стал бы слишком много пить и перестал бы отвечать на звонки друзей. Я взял телефон.
Карина ответила так быстро, словно ожидала моего звонка с трубкой в руке.
- Опять повесишь трубку?
- Зависит от тебя. Ты играешь в теннис?
- Нет.
- А в сквош?
- В жизни не играл.
- Тогда придумай сам какой-нибудь предлог для встречи, мои уже исчерпались.
- Ну например, ты хочешь знать, почему Клара не желала, чтобы я рассказал тебе, что она бывала у меня дома. Тебе интересно узнать о сестре что-то такое, что ты даже не представляла.
- Это не предлог. Это причина.
- Мы можем пойти в музей Прадо, если хочешь.
- Кто бы мог подумать, что ты увлекаешься музеями, искусством.
- Об этом сестра тоже ничего тебе не говорила?
- Я начинаю думать, что она о многом умалчивала. Хорошо, что ты не любитель спорта, а то мне пришлось бы тряхнуть стариной. Ладно, поход в музей кажется мне достаточным оправданием для новой встречи. Это ведь не будет выглядеть так, словно я пошла напопятный, правда?..
Мы встретились в среду, в шесть вечера. Я перебирал в уме картины, которые хотел посмотреть вместе с ней: “Собака” Гойи, зал “шутов”, Давида Караваджо, картины Балдунга Гриена, “Лежащий Иисус” Вальмиджана, “Венера и Адонис”. Придя в Прадо вместе с кем-то, я почти всегда следую этому маршруту. В университете я изучал не искусство, а экономику, но во время учебы, познакомился с девушкой, которая по вечерам раз в неделю, в день бесплатного посещения, ходила в Прадо, и как-то раз я решил составить ей компанию, интересуясь, скорее, ее синими глазами, нежели музеем. Такую, почти морскую синеву, не сыскать в палитре ни одного художника. Карлотта заранее подобрала три картины и пошла прямиком в тот зал, где висели именно они, не обращая внимания на остальные шедевры. Я пошел за ней и сел рядом. Минут десять-пятнадцать мы внимательно смотрели на картину – именно столько времени уделила каждой из них моя подружка. Я молча слушал соблазнительный голосок своего гида, негромко и неторопливо рассказывавшего о своем ви;дении картины. Мы договорились, что я не стану перебивать ее, а если мне понадобится что-нибудь сказать, я сделаю это, когда мы выйдем из музея. Обычно Карлотта – родители которой, к слову сказать, уроженцы какого-то городка в Экстремадуре, насмотревшись европейских фильмов, по своей прихоти удвоили согласную “т” в имени дочери, сочтя это экзотичным, – мысленно проводила экскурсию для себя самой, долго думая над тем, что привлекало ее внимание, и вспоминая мифы и библейские сюжеты, если картина была на эту тему. Она согласилась терпеть мое присутствие с одним условием: я подлажусь под ее привычку, в которой изменилось лишь одно: теперь свои мысли она тихонько шептала вслух. По средам, в шесть часов, мы встречались у двери музея, получали бесплатный входной билетик, и я в счастливом неведении о том, что ждет меня сегодня, шагал по залам, лестницам и коридорам. Иногда Карлотта выбирала уже виденные нами картины, но ритуал оставался неизменным. Даже не будучи знатоком искусства, ты получаешь несказанное удовольствие, подолгу рассматривая картину, обращая внимание на какие-то мелочи, связывая определенную технику с той или иной эпохой, снова и снова вспоминая истории, зачастую кровавые и трагические, временами поучительные, а порой печальные.
Мне так и не удалось переспать с Карлоттой. Мои культпоходы продолжались, по меньшей мере, год, и всякий раз, когда мы выходили из музея, я старался продлить наше с ней общение, но самое большее на что она соглашалась, это выпить со мной пива, а потом, посмотрев на часы, пожимала плечами и говорила: “мне пора идти”, как будто ее вечно ждали где-то еще. После нескольких недель наших встреч и строжайшего соблюдения заведенного ритуала мне удалось добиться одной-единственной перемены. Помнится, Карлотта по обыкновению тихо рассказывала мне об умирающем Адонисе, которого пронзил клыками дикий вепрь, и о Венере, которая тревожилась за судьбу любимого, а возможно, и сожалела о том, что полюбила простого смертного. Я взял ее за руку, и она мигом прервала свой рассказ. Молчала Карлотта довольно долго, так что я даже подумал: “Ну вот, ты все испортил, сейчас она встанет, и походы в Прадо закончатся”, но девушка оторвала свой взор от картины и покосилась на мою руку, а потом недоуменно посмотрела мне в глаза. По-моему, она попросту растерялась, но тут же, не отводя глаз, стала рассказывать о том, как Венера делила с Прозерпиной любовь Адониса, который четыре месяца проводил с одной, четыре – с другой, а еще четыре свободных месяца проводил, с кем хотел. “Похоже, отличное решение, – заключила она, впервые позволив себе сделать замечание, весьма далекое от картины, – я бы тоже хотела так жить”. И не успел я согласиться с ее словами, давая понять, что уже четыре месяца хотел жить вместе с ней, как она принялась рассуждать о красках и цветах венецианской школы, поскольку мы рассматривали картину кисти Тициано. Чуть позднее я познакомился еще с двумя полотнами, созданными Карраччи и Веронезе соответственно.
Как-то вечером, несколько недель спустя, я в очередной раз убедил Карлотту пойти выпить со мной пивка, и мы направились в бар “де Корреос”. По дороге я вернулся к теме тройственных отношений. Мне казалось идеальным решением, если у тебя нет детей, делить свою жизнь с двумя людьми, оставляя треть года на свободное плавание, поскольку после долгой разлуки и хождений по женщинам (в моем случае) и по мужчинам (в ее) страсть раз от раза вспыхивала бы с новой силой. Каждый из нас научился бы ценить достоинства другого, не замечая набивших оскомину недостатков.
Карлотта внимательно выслушала меня и, когда мы уже входили в бар, ответила, что в ее случае речь шла бы о двух женщинах, поскольку ее никогда не тянуло к мужчинам, хотя она изо всех сил старалась в кого-нибудь влюбиться или, на худой конец, испытать волнительный трепет, поскольку боялась решиться на жизнь, которая наверняка доставила бы ей проблемы в виде споров с родителями и натянутых отношений с остальной родней. Ее семья была обычной среднестатистической семьей, не особо набожной, но строго соблюдающей традиции, касающиеся брака и крестин. Карлотта была весьма пассивной и не отличалась решительностью. Понимая, с каким трудом ей пришлось бы отстаивать свою сексуальную ориентацию, она и сама хотела поменять свои пристрастия, но ее старания не увенчались успехом. Она пыталась полюбить меня, потому что я казался ей вежливым и не приставал с поцелуями, но у нее ничего не получалось. Карлотте нравились женщины, и она смотрела не на Адонисов и Аполлонов, а на Венер и Дафн; ей приглянулась бы моя сестра, а не я. Она встречалась со мной потому, что ей было приятно мое общество, если не принимать во внимание глупую привычку брать ее за руку в музее. К тому же, Карлотта лелеяла надежду, что когда-нибудь моя сестра присоединится к нашим походам в Прадо, или же я приглашу ее на какой-нибудь праздник, где они смогут встретиться.
- Твоя сестра так похожа на Аталанту, ты не находишь? – спросила меня Карлотта. – Поэтому я снова и снова прихожу полюбоваться на эту картину. Мне всегда нравились подобные женщины, пухленькие, но с маленькой грудью, – призналась она.
У моей сестры и в самом деле слишком маленькая грудь по сравнению с широкими бедрами, хотя при ее характере и внешности матроны ей больше пристало бы иметь роскошную грудь необъятного размера, чтобы прижимать к ней детей, мужа и друзей.
- Ну вот, теперь ты все знаешь, – вздохнула Карлотта и в заключение добавила, – не знаю, захочешь ли ты и дальше ходить со мной в Прадо.
Я перестал ходить с ней в музей, но только потому, что через несколько недель оказался по уши загружен учебой, и мне пришлось отказаться от большинства своих занятий, не имеющих отношения к университету. Возможно, впрочем, что признание Карлотты тоже сыграло свою роль. Меня не отталкивала ее сексуальная ориентация, скорее, наоборот, но желания взять ее за руку у меня больше не возникало. Не знаю, почему, но после своего признания Карлотта стала для меня еще более желанной. Может, оттого, что я представлял ее вместе с другой женщиной, а может, оттого, что мне казалось подвигом завоевать ее, и я не мог проиграть эту битву. Если бы мне не удалось покорить Карлотту, я приписал бы это ее лесбийским наклонностям, а в случае удачи я лопался бы от гордости за свое обаяние: еще бы, в меня влюбилась даже лесбиянка! Однако у Карлотты мои прикосновения вызывали только досаду, и я отлично понимал, что они ей неприятны. Я казался себе назойливым упрямцем, расточающим комплименты женщине, которая не радовалась им...
И вот теперь, придя в музей вместе с Кариной, я вернулся к былой традиции, выбрав три экспоната из мысленно составленного мною списка. Сам не знаю зачем, возможно, чтобы покрасоваться и поразить ее, я принялся рассуждать о ханжеском лицемерии картины “Сусанна и старцы”, сюжет которой был почерпнут из Библии. Картина неприкрыто осуждает похоть двух старцев, но, осуждая этот смертный грех с одной стороны, с другой она потакает тому же самому сладострастию посетителей мужского пола. И в самом деле Сусана в негодовании старается прикрыть наготу от старцев, но в то же время демонстрирует свое тело другим, скрытым от нее, соглядатаям, то есть нам, стоящим перед картиной людям.
- Мы, мужчины, те же самые старцы, – поясняю я Карине, – останавливаемся перед картиной, чтобы полюбоваться телом Сусаны, когда она думает, что прикрыта одеждой.
Затем я отвел ее к скульптуре Вальмиджана “Лежащий Христос”.
- Я уже и забыла, что в музее есть скульптуры, – призналась она. – И вообще, я была здесь редким гостем и смотрела только картины, да и то, когда была студенткой.
Я завершил экскурсию у картины Ривера “Портрет бородатой женщины”. Карина смотрела на нее уже без особого интереса, скорее даже с нетерпением, словно поход в музей был выпрошенным у меня предлогом для встречи, а теперь он слишком затянулся, откладывая наш разговор о ее сестре.
- На самом деле… – начала она, едва мы сели за столик ресторанчика “Корреос”, единственного пришедшего мне на ум местечка, куда я мог отвести Карину после Прадо. ( Ресторанчик был связан с моей юностью, с бесшабашным и беспечным Самуэлем тех времен, когда я не задумывался о будущем и не задавался вопросом, каким я буду, когда снова сяду за тот же столик лет через пятнадцать; насколько разочарования, мечты, трагедии и комедии изменят меня, и что останется во мне от того молодого паренька, каким я был тогда?) – На самом деле ты прав, это я тебя поцеловала. – Карина ненадолго прервалась, заказала себе бокал вина, подождала, когда я тоже закажу себе вино, и официант-эквадорец отойдет от стола.
- Раньше единственными иностранцами в баре были туристы, – довольно громко пробормотал я, а чтобы Карина не решила, будто я тоскую по тем годам, когда официантами были испанцы, или что меня раздражают иммигранты в подобном респектабельном заведении, тут же пояснил, – но я ничего не имею против иностранцев.
Сказав это, я почувствовал себя круглым дураком. Слова невольного оправдания, наоборот, могли лишь укрепить подозрения Карины в моей ненависти к иностранцам. Точно так же мы не верим словам тех людей, кто утверждает, что не имеет ничего против гомосексуалистов или негров. К счастью, Карина не обратила на них особого внимания и продолжила разговор.
- Прямо сейчас я не смогу тебе сказать, зачем я это сделала, но могу признаться, что несмотря на свои упреки благодарна тебе за то, что ты ответил на мой поцелуй. Знаешь, может это прозвучит и глупо, поскольку Клара мертва, но мне кажется, что ты предал сестру, поцеловав меня, а если бы ты этого не сделал, тогда предательницей оказалась бы я.
Я молча кивнул, давая Карине понять, что внимательно слушаю ее, и не собираюсь прерывать.
- Я очень много думала над причиной своего поступка, поскольку целовать мужчину не в моем стиле, даже если я хорошо его знаю, а целовать того, с кем почти незнакома, и подавно. Мне всегда было очень трудно самой сделать первый шаг, взять инициативу в свои руки. Мне кажется, я слишком сильно боюсь ошибиться, боюсь отказа, но именно к тебе, давнему любовнику сестры, я шагнула первой. Думаю, вернее, не думаю, а точно знаю, что хотела сблизиться с человеком, с которым сестра втайне от нас жила последние годы, хотела узнать, как ей жилось с ним, понять ее чувства и его отношение к ней. Знаешь, по-моему, я просто не могу смириться с уходом Клары, потому и говорю с тобой. Я ищу ее не только в твоих рассказах о ней, но и в тебе самом, поскольку, узнав тебя получше, я смогу понять, что она искала, чему радовалась, и что делало ее счастливой. Честно говоря, в последнее время сестра не выглядела счастливой, но хочется думать, что она была счастлива с тобой. Мне не нравилось, что она рассказывала о тебе, и я открыто выражала ей свое недовольство, а иногда даже советовала бросить тебя. – Карина немного помолчала, а затем продолжила. – Я думала, что это из-за тебя сестра была несчастна, хотя, скорее всего, несчастной она была из-за всего остального. Мне и в голову не приходило советовать ей бросить Алехандро, работу и все прочее. Я вела себя точно так же как в годы ее юности, когда хотела вытащить Клару из среды панков, не задаваясь вопросом, что она там искала, чего ей не хватало в обычной жизни, и что заставило ее ходить по лезвию ножа. Я видела опасность только в ее уходе из дома, а не в семейной обстановке, от которой она хотела сбежать. Вот, собственно, и всё. Теперь ты отчасти знаешь, почему я тебя поцеловала, но меня интересует другое, и я не уйду отсюда, пока не получу ответ, хотя ты можешь не разжевывать мне всё досконально. Я не собираюсь снова встречаться и разговаривать с тобой – не велика потеря, как я понимаю, не так ли? – но мне нужно знать, почему ты поцеловал меня?
- Я скучаю по ней, – быстро ответил я, больше ничего не добавляя. Внезапно я понял, что безумно устал от этого фарса, выход из которого будет еще большей театральщиной. У меня не было желания сочинять байки, благодаря которым Карина продолжит наш разговор и захочет время от времени встречаться со мной. – Я скучаю по ней, – повторил я, не собираясь вдаваться в дальнейшие объяснения, поскольку из этих четырех слов и так все было ясно. Довольно глупо скучать по человеку, с которым никогда не был знаком, но мне ужасно хотелось, чтобы Клара была с нами в этом баре, хотелось послушать ее разговор с сестрой, узнать ее жесты, ее голос. Я тоскую по ней, как тоскуют по счастливому детству, которое уже никогда не вернется. Я тоскую о неуловимом предчувствии того, какой могла бы быть, но никогда не будет, наша жизнь.
Карина взяла меня за руку и ласково погладила пальцами по ладони. Я заметил, как повлажнели ее глаза, но не удивился этому. Она снова уселась поудобнее, но не для того, чтобы сподвигнуть меня на дальнейший разговор. Карина думала, что понимает меня, объясняя мой поцелуй нашей близостью и желанием переспать с ней. Именно так расценила она мои слова, не подозревая, что моя тоска всего лишь выдумка. Карина считала, что я не смирился с потерей Клары и цеплялся за то, что она сможет заменить сестру. И вновь два многозначительно молчавших человека почувствовали себя очень близкими, хотя на деле были безумно далеки друг от друга. Я не стал прояснять возникшее между нами недоразумение, чтобы не раскрылся мой обман. У Карины имелись свои жизненные принципы: она не терпела проявления слабости и, скорее всего, отдалилась бы от меня, словно для нее было лучше, если бы я и в самом деле сделал ее сестру несчастной, нежели плел бы сказки о мнимых отношениях с незнакомой мне Кларой.
На улице, перед дверьми бара, Карина по-родственному прижалась ко мне и крепко обняла. Я чувствовал тепло ее тела и наслаждался прохладным вечерним воздухом, звуками едущих по дороге машин и прикосновением ее волос, щекочущих мое лицо. Я был взволнован, но не собирался плакать, мне это ни к чему. Я всегда был сухарем, которому незнакома огромная, всепоглощающая океанская страсть; занимаясь любовью с женщиной, я никогда не сливался с ней полностью. Некоторые люди утверждают, что оргазм – это маленькая смерть, когда мы неосознанно теряем свою личность, полностью растворяясь и теряясь в чем-то безмерно огромном. Растворяясь, я не теряю себя, напротив, мои чувства обостряются, и я просто отдаюсь вихрю наслаждений, почти забывая о находящейся рядом женщине. Как и сейчас, обнимая Карину, я, как никогда сильнее, ощущал себя самим собой.
Карина мягко отстранилась от меня; ее глаза были все еще влажны от слез. Она провела пальцем по моим губам, – то ли прося ничего не говорить, то ли лаская, а может, и то и другое, не знаю, – и неторопливо пошла вверх по улице Алкала. Карина шла гораздо медленнее обычного; ее шаги были неторопливы, а тело впервые казалось мне нежным, податливо-мягким и слабым. Казалось, она сама не знала, куда бредет, и не скрывала это.
Домой я пришел возбужденный, словно только что преодолел препятствие, отделявшее меня от желаемого. Зайдя в подъезд, я заметил, что из прорези почтового ящика торчат наружу разные скрученные и донельзя измятые бумаги, словно ящик был забит ими доверху, и последние конверты и рекламные проспекты в него запихивали с трудом. У меня не было ни малейшего желания просматривать содержимое ящика, но пришлось очищать его от рекламы. Открыв дверцу, я обнаружил какой-то пакет. Он едва поместился в почтовом ящике и закрывал добрую часть прорези. Пакет был адресован не мне, а некоей Алисии Рамирес; ни этажа, ни номера квартиры на нем не было. Я невольно подумал о своей соседке – не ей ли был адресован этот конверт? Вместо того, чтобы оставить пакет на подносе, куда складывают все ошибочные отправления, я принялся изучать все остальные ящики, надеясь найти имя адресата рядом с указателем этажа и квартиры. Однако решить проблему с налета мне не удалось, и я продолжил свои изыскания, но теперь уже не торопясь, внимательно читая имена, написанные на каждой карточке. Неожиданно я наткнулся на имя, которого до сих пор не замечал. Впрочем, я никогда не обращал внимания на имена своих соседей, с которыми не потрудился познакомиться, живя в этом доме, словно иноверец или инопланетянин. Вряд ли я узнал бы кого-нибудь, встретившись с ними на улице, разве что ближайшую соседку и актера из квартиры на верхнем этаже, чье лицо было мне знакомо еще до того, как он поселился здесь. Мое внимание привлекло имя Самуэля Кейпо, живущего на четвертом этаже в квартире “Д”, как раз прямо подо мной. Оно было накарябано на карточке шариковой ручкой неровными буквами, словно человек писал из неудобного положения, держа листок на ноге или стене. Из кривых строчек выплыло какое-то женское имя, которое я тут же забыл. Тот самый Самуэль, о котором мне было известно лишь то, что он много говорил и мало делал, который не захотел уйти от жены и жить с Кларой, когда она его об этом попросила, и который, по словам Карины, был ушлым эгоистом. Тот самый Самуэль, что бросил Клару незадолго до ее гибели, когда она на машине врезалась в дерево или стену, возможно, перевернувшись после того три-четыре раза. Мне невыносимо сознавать, что я не знаю точно, как погибла Клара. Вдруг она умерла не сразу, зажатая грудой металла? Слышала ли она голоса первых людей, подбежавших, чтобы помочь ей, видела ли пожарных и полицейских? Что, если она была в сознании, и понимала, что умирает, чувствуя ужасную, неотступную боль, предвестник конца?
Мне хотелось знать, был ли рядом с Кларой кто-нибудь, кто держал ее за руки, успокаивал, пока она умирала.
Я поднялся по лестнице и, почти не сознавая того, подошел к его квартире. Мне пришло в голову позвонить в дверь, а как только он откроет, сразу в лоб, не представляясь, без всяких объяснений, выпалить: “Мне очень жаль, Клара погибла”. Я представил, как он остолбенело замрет на месте, сознавая весь ужас своего положения, поскольку за спиной стоит жена, и ему придется выкручиваться и врать ей.
- Какая Клара? – пожалуй, спросит он. – Я не знаю никакую Клару.
- Какой же ты трусливый сукин сын, Самуэль! – с удовольствием отвечу я. – Твоя любовница погибла совсем недавно, а ты...
И, может быть, в эту минуту его жена поймет, что за человек ее муж, и, не говоря ни слова, пойдет собирать чемодан.
Я стоял на лестничной клетке перед дверью его квартиры. На небольшой черной металлической решетке на уровне лица висел крошечный игрушечный снеговичок, как в андалузском доме, хотя на дворе только сентябрь. Решетка здесь вообще не нужна, потому что за ней находится не люк, а деревянная, резная, темно-зеленая дверь, похожая на мою. В этом доме все однотипное, в том числе и ванная комната, в которой когда-то фотографировали Клару: обнаженной и в пеньюаре, лежащей в ванной и стоящей у раковины, доверчивой и, возможно, счастливой. Я видел этого снеговичка не раз, поднимаясь и спускаясь по лестнице, когда мне не хотелось ждать лифт. Я часто спрашивал себя, как долго он здесь провисит, оставят ли его до следующего Рождества или нет, но никогда не интересовался, кто живет в этой квартире: мужчина или женщина, обычная пара или семья с детьми, молодые или старики? И о чем говорит этот снеговичок – шутка это или пофигизм? До этой минуты, я никогда не задумывался над очевидностью, что под моей ванной есть другая, похожая ванная, а под ней еще одна копия.
Я подошел к двери и прислушался. Все указывало на то, что в квартире никого нет: не было слышно ни музыки, ни голосов, доносящихся из телевизора, ни шагов, ни разговоров. Я достал из кармана брелок с ключом и ткнул острием в дверь. Замок и ручка двери оказались надежными. Я с силой надавил на ключ и провел им по двери. Из-под ключа на пол посыпались крошки зеленой краски. Я водил ключом по двери во все стороны – вверх, вниз, по кругу, восьмеркой. В любую минуту из другой квартиры на площадку мог выйти кто-нибудь и увидеть, как я царапаю ключом чужую дверь. Я торопливо прокорябал еще несколько загогулин и помчался вверх по лестнице, преодолевая два последних пролета. Дома я немедленно налил себе стакан бурбона, изо всех сил сдерживая свое желание позвонить Карине и рассказать ей о своей проделке.
Глава 13
К восьми утра солнце почти разогнало остатки тумана. В это время года туман – большая редкость. Он такой невесомый и почти прозрачный, что кажется и не туманом вовсе, а слегка замутненным стеклом. Вчера вечером я лег спать на террасе, в комнатушке, представляющей собой скорее застекленную оранжерею с большими окнами и крышей из ПВХ, нежели жилище. Я завалился на диван, даже не раздевшись. В хорошую погоду я всегда сплю на террасе, чтобы проснуться с рассветными лучами под щебетание и пересвист стрижей. Я с трудом проснулся и еще немного подремал, прежде чем решился выбраться из постели. Мне следовало хорошенько поторопиться, чтобы не опоздать на работу. Впрочем, если мы собирались продавать компанию, то какая разница, во сколько я приду. Я принял душ, оделся и сварил себе кофе. Голова была занята совсем другим, и даже душ не помог привести мои мысли в порядок. Я поставил кипятить молоко, и оно сбежало. Я отчистил плиту от следов подгоревшего молока, и заодно прибрал столешницу, на которой стояли грязные тарелки с остатками еды и валялся черствый хлеб, фруктовые очистки и сырные корки. Я не выносил мусор уже два дня, и пакет был забит под завязку: еще чуть-чуть и просыплется. Я вытащил пакет из ведра и даже не потрудился завязать его.
Я спустился по лестнице с сумкой в одной руке и открытым пакетом в другой, остановился перед квартирой 4Д, вытянул вперед руку с пакетом, чтобы ничего не попало на ботинки, и вывалил мусор прямо на ворсистый коврик со спящим зеленым котом и надписью: “WELLCOME”, причем спящий кот, на мой взгляд, никаким боком не подходил для дверного коврика. Почти весь мусор, вывалившийся из пакета и лежащий кучкой на полу, был мягким – засаленные бумажки, остатки овощей и немного кофе, – но неожиданно со дна пакета выпала консервная банка, самое место которой было в ведре для металлической тары. Она отскочила сначала от коврика, затем от двери и покатилась по полу. И тотчас же в квартире послышались торопливые шаги, кто-то шел по коридору к двери. Я не двинулся с места, пока подошедший не начал поворачивать ключ в замке. Дверь открылась, когда я уже оголтело мчался по лестнице вниз, перепрыгивая через три ступеньки. Мой гулкий топот снизу еще больше подчеркивал оторопелую тишину на верхнем этаже. Впрочем, тишина была недолгой: открывший дверь человек живо связал разбросанный мусор с громким топаньем убегавшего и припустился за мной вдогонку. Но я знал, что это бесполезно: несмотря на то, что нас разделял всего один пролет, шахта лифта помешает ему меня увидеть.
- Сволочь, козел, мерзавец! – заверещала жена Самуэля.
Интересно, с чего она взяла, что мусор высыпал мужчина? Вероятно, потому, что вместо звонкой дроби каблучков по лестничным ступенькам слышала грохот моих прыжков. И в самом деле, женщинам несподручно скакать через ступеньки.
- Нахал, бессовестный наглец, – продолжала надрываться она, остановившись. Жена Самуэля бесилась от бессилия. Она даже не могла подбежать к окну, чтобы посмотреть, кто выйдет из подъезда, потому что окна их квартиры, так же как и мои, выходят во двор.
На улице я сбавил шаг и решил пойти до станции Аточа пешком, а там сесть на пригородный поезд. Получасовая прогулка снизит уровень адреналина. К тому же мне не хотелось идти в метро и тесниться в битком набитом людьми вагоне, чувствуя их прижатые ко мне тела, именно сейчас, когда мне позарез необходимо свободное пространство и воздух, как будто за последние минуты я увеличился в размерах и стал занимать гораздо больше места, чем есть на самом деле.
Придя на работу, я столкнулся в холле с Хосе Мануэлем и одним из косовцев, рослым и мускулистым громилой в точности соответствовавшим описанию Хеновевы, сидевшей за своим столом и делавшей вид, что она не прислушивается к их разговору. Качок был таким огромным, что схвати он Хосе Мануэля за шиворот, и тот задергался бы в его длани, как марионетка в руках кукловода. На большущей шароподобной голове косовца матово поблескивала лысина. Одет он был в серый костюм и черную кожаную куртку, наброшенную поверх пиджака. Несмотря на то, что одежда была безусловно дорогой, ему она была явно маловата. Все трое повернулись в мою сторону и ждали, когда я подойду к ним. Хосе Мануэль представил меня своему собеседнику, а потом назвал мне его имя, которое и выговорить невозможно. Мужчина протянул мне огромную как у боксера ручищу, в которой моя рука попросту затерялась. Я боялся, что косовец грубо сдавит мне пальцы, но он лишь слегка пожал их: с такой нежностью великан сжимает канарейку, доставая ее из клетки. Он одарил меня немыслимо приветливой улыбкой, которая никак не вязалась с его перебитым носом и близко посаженными маленькими глазками.
- Рад с вами познакомиться, надеюсь, наша сделка будет выгодна для всех, – мягко сказал он, и его глаза засияли. Таким лучезарным взглядом он мог бы убедить в искренности своих слов и Фому неверующего.
- Взаимно, – ответил я, очарованный его видом драчуна и забияки, обращенного в какую-нибудь мессианскую веру. Я мысленно представил, как он приходит в тюрьму на богослужение, и все убийцы и грабители складывают на груди руки и устремляют взор к небесам, вознося Господу горячие молитвы или слова покаяния и признания во вселенской любви. Эта встреча была не представлением, а прощанием.
- Очень рад знакомству. Не сомневайтесь, все будет хорошо! – повторил на прощание косовец и ушел, а я сразу подумал о врачах из кинофильмов, которые говорят умирающему от рака пациенту: “Обещаю вам, все будет хорошо.”
Хосе Мануэль, я и Хеновева работали вместе уже больше десяти лет, но, по-моему, впервые мы рассмеялись одновременно. Мы хохотали от души и, вместо того, чтобы успокоиться, переглядывались и хохотали снова, заражая друг друга смехом. Секретарша сняла очки, чтобы вытереть слезы, Хосе Мануэль согнулся пополам, а я был вынужден опереться рукой на стену, чтобы не упасть.
- Кого-то он мне напоминает, – покачивая головой и продолжая смеяться, еле вымолвил Хосе Мануэль, – вот только кого?
- Одного из братьев Гавс из “Утиных историй,” – ответила Хеновева. – О-ох, – громко простонала она, словно задыхаясь, и поднесла руку к груди, – о-ох...
- Нет, Тони Сопрано, только в восточно-европейской версии, – возразил Хосе Мануэль, а я подумал, что косовец был больше похож на одного из шпиков из “бондиады”, размеры которых настолько чудовищны, что вызывают, скорее, смех, чем страх.
- Что он хотел на этот раз? Позабыл в твоем офисе сомбреро?
- Честно говоря, не знаю.
- Не вешай мне лапшу.
- Клянусь тебе, не знаю. Он пришел без предупреждения, поздоровался, спросил, как дела, и мы болтали о всякой ерунде, пока он не сказал, что должен уходить. Я проводил его до двери.
- Визит вежливости.
- Откуда я знаю. Меня это немного пугает. Послушай, пора и поработать.
- Знаешь, я уже чувствую себя капиталистом, скорее всего, начинаю входить во вкус.
У меня зазвонил мобильник.
- Слушаю... Карина? Да, конечно, как договаривались, в восемь. Буду ждать тебя там. Целую.
Хосе Мануэль наверняка хотел меня о чем-то спросить, а осмелившись, мог бы и пошутить: дескать, не успел похоронить одну, и так далее. Я выжидательно смотрел на него: соберется ли он с духом задать вопрос, но он так и не решился. Впрочем, похоже было, что Хеновева тоже ждала от меня объяснений.
- Тетушка звонила, – коротко сказал я, уходя от их немого любопытства.
Вместо того, чтобы руководить компанией, я спустился на склад и какое-то время наблюдал за разгрузкой машин с кирпичом. Иногда я скучаю по тем временам, когда не было такой автоматизации. Сейчас автокран разгружает поддоны с кирпичом и укладывает их ровными штабелями, а раньше самосвалы опрокидывали кузов, и кирпичи с жутким, до дрожи в зубах, грохотом, вываливались на землю, поднимая тучу красноватой пыли, и нужно было сложить эту кучу аккуратными рядами. Здесь всегда чувствовался смешанный запах глины, пота и сигарет, которые рабочие курили в перерывах между работой. И все же я был рад, что все автоматизировано, что люди не потеют, что у них нет на ладонях волдырей и мозолей от постоянного соприкосновения с шероховатым кирпичом, нет царапин и синяков. Мне нравилось жить в мире таких же наблюдателей, как я, стоящих здесь. Пока машина делает свое дело, все остальные стоят, оказавшись не у дел. Неожиданно до меня дошло, что за моей спиной стоял кладовщик и тоже наблюдал за работой. Когда разгрузка кирпича закончилась, он достал из кармана рубашки пачку сигарет и предложил мне. Я никогда не курю по утрам, но подобные предложения столь редки, что я согласился и взял сигарету. Он закурил и протянул мне зажигалку. Мы курили, продолжая наблюдать за грузовиком до тех пор, пока он, лавируя меж штабелей, не выехал со склада.
- Народ беспокоится, – лаконично сообщил кладовщик.
- Понятное дело.
- И ты согласен продать дело?
- Честно говоря, мне все равно.
- Это потому что ты богач, – в его словах не было особой враждебности, просто констатация факта, умело ограничившая поле битвы.
- Для вас ничего не изменится, предприятие продается, а не закрывается.
- То же самое говорили на цементном заводе Викальваро, где я работал раньше.
- И что же?
- Я здесь не из-за того, что вы платите охренительную зарплату.
- Тебя уволили, да?
Кладовщик со злостью швырнул непотушенный окурок, и тот отлетел на несколько метров.
- Люди говорят, ты неплохой мужик.
- И что с того?
- Я к тому, что своя рубашка ближе к телу, и ты не станешь думать о других, а будешь печься о своих интересах, или уже печешься. Ты такой же, как все.
- Ты тоже такой.
Кладовщик снова достал пачку, но закурить уже не предложил. Сунув сигарету в рот, он крепко сжал ее зубами, и я никак не мог понять, усмехался он или кривил губы.
- Верно, мы с тобой из одного теста, – согласился кладовщик и глубоко затянулся пару раз, раскуривая сигарету, – только характер у меня скверный, позлее твоего.
Он ушел, тяжело переваливаясь с ноги на ногу. Его ноги казались чересчур худыми для того, чтобы удерживать грузное тело в равновесии. Уход кладовщика лишь подчеркнул, что я был единственным праздношатающимся бездельником на судне, и я поспешил в контору, словно мне предстояло решить неотложное дело после того, как я проследил за разгрузкой кирпича. Я не знал точно, была ли в словах кладовщика угроза или нет.
Вечером, войдя в подъезд, я достал из сумки пластиковый пакет с цементом, который прихватил со склада. С величайшей осторожностью я вытряхнул цементную пыль в щель почтового ящика Самуэля. Сначала я собирался смешать цемент с водой и намертво закрыть дверцу ящика, чтобы он не мог его открыть, но потом передумал. Мысль о том, что едва Самуэль откроет дверцу, как на пол и его ботинки посыплется цементная пыль нравилась мне гораздо больше. Я сдул остатки цемента и стал пешком подниматься по лестнице, пытаясь придумать, что можно сделать еще, когда Самуэль придет домой, но тут я услышал, как на пятом этаже открылась дверь, раздались женские шаги и гудение вызванного лифта. Я продолжал подниматься, гадая, кого встречу на площадке. Но вот я снова услышал шаги, на этот раз торопливые. Дверь открылась и захлопнулась. Я добрался до лестничной площадки одновременно с лифтом. Из кабины никто не вышел, и это доказывало, что лифт вызвала женщина. В нижней прорези соседней двери я заметил легкое шевеление тени. Наверняка моя соседка следила за мной, глядя в глазок и переминаясь с ноги на ногу. Я поборол искушение посмотреть в ее сторону: возможно, в эту минуту девушка испуганно сдерживала дыхание, догадываясь, что я понимаю причину ее побега. Она убежала, чтобы спрятаться от меня. Я вошел в квартиру, и меня, сам не знаю, почему, охватила тоска. Сейчас мне очень хотелось, чтобы телевизор был исправным.
Глава 14
Я только что я встретил Карину на станции метро, и теперь шел вместе с ней к себе домой. На ступеньках у входа сидели два китайца. Я почти каждый день сталкиваюсь с ними возле их мелкооптовых лавчонок с одеждой, буквально заполонивших мою улицу. Точнее говоря, китайцы захватили улицу еще до того, как я стал считать ее своей. Обычно они стоят возле своих лавчонок, говорят о торговле и курят, сплевывая на тротуар. Каждый раз, как я вижу китайцев, я задаюсь вопросом, видел ли я их раньше, или это уже другие. Так же обстояли дела и с китайцами, сидевшими на ступеньках. Черт их разберет, кто сидел здесь вчера и позавчера – именно они или их братья и кузены? Поначалу я не здоровался с ними. Китайцы казались мне выходцами из чужого мира, и любая попытка общения с ними не представлялась возможной. Кроме того, никто из них никогда не смотрел мне в глаза, не улыбался и не собирался здороваться. Если они стояли на дороге и мешали мне войти, то быстро отходили на несколько шагов, не прерывая разговора и никоим образом не показывая, что заметили меня. Так продолжалось до тех пор, пока однажды я не сказал: “привет”. С того времени мы стали здороваться. Я стараюсь говорить слово “привет” резко, отрывисто, как делают это они. Только “привет – привет”, и ни слова больше. По-моему это вполне нормально; точно так же мы говорим “да-да” по телефону для того, чтобы говорящий, знал, что мы его слушаем.
- Привет, – поприветствовал я китайцев, и они в один голос поздоровались со мной.
Мы с Кариной вошли в подъезд. Почтовый ящик Самуэля был открыт. На полу лежала кучка высыпавшейся из ящика цементной пыли, слой такой же пыли осел и на распахнутой дверце. Ничего не говоря, я открыл свой ящик, Карина тоже молчала, искоса поглядывая на ящик Самуэля. Она прошла вперед и вызвала лифт.
Уже закрывая дверь подошедшего лифта, я услышал за спиной торопливые шаги.
- Одну минуточку, подождите пожалуйста!
Нам с Кариной пришлось потесниться и прижаться к стенке, потому что вопреки маленькой металлической табличке с надписью “Грузоподъемность лифта 3 человека, 250 кг”, в кабинке очень сложно уместиться втроем. Я повернулся на девяносто градусов, подумав, что так нам будет удобнее. Карина стояла сбоку от меня, а прямо передо мной маячило незнакомое лицо. Мы кивнули друг другу, вроде бы здороваясь.
- Вам какой этаж?
- Пятый.
Незнакомец нажал четвертую и пятую кнопки, и впервые повернулся к Карине лицом. Он растерянно уставился на нее, в его взгляде мелькнуло беспокойство, и у меня зародилось смутное подозрение. Еще бы! В этой девушке есть нечто, что кажется тебе знакомым, Самуэль, и именно поэтому, ты стараешься сдерживаться, чтобы не казаться слишком наглым. Раз за разом ты слегка поворачиваешь голову, делая вид, что смотришь в другую сторону, но на самом деле ты вглядываешься в лицо Карины. Отчего оно кажется тебе знакомым, Самуэль? Как скоро ты все поймешь? Ты видишь воплощение призрака в незнакомой тебе девушке? Со своей стороны я тоже разглядывал Самуэля: сильно поношенные джинсы, дембельская рубашка цвета хаки с длинным рукавом, и слишком дорогие часы. Лицо Самуэля было похоже на рыхлую губку с широкими и глубокими порами, но кожа казалась плотной, как кусок свиного сала. Судя по запаху, он много пил и курил, хотя ни на пальцах, ни на зубах Самуэля не было заметно желтоватых никотиновых следов. Да, волосы ты мог бы и помыть; собрать их в конский хвост явно недостаточно, чтобы они казались чистыми. Когда мы подъехали к четвертому этажу, Самуэль кашлянул и принялся искать в карманах ключи от квартиры. От этого нельзя было уйти, но мне хотелось предотвратить неизбежное, а потому, когда Самуэль снова повернулся к Карине и открыл, было, рот, чтобы что-то сказать ей, я осадил его коротким и резким:
- До встречи.
Он сник и промолчал. О чем ты собирался спрашивать Карину, идиот? “Послушайте, а мы с вами, случайно, не знакомы?” – так что ли?
Войдя в квартиру, я сразу включил музыку, но Карина жестом попросила меня выключить ее. Она отказалась что-нибудь съесть или выпить, сказав, что не голодна.
- Ладно, давай, рассказывай, – попросила Карина, указав мне на дверь ванной.
В тоне ее голоса не было суровости и повелительности, и я задумался, что происходит в ее голове. Карина казалась напряженной, словно вот-вот услышит особенно важную для ее жизни тайну. Она не хотела на что-то отвлекаться и медлить, ей хотелось прямо сейчас услышать мой рассказ, который раскрыл бы причину, почему Клара не хотела, чтобы она о чем-то узнала. Возможно, Карина просто ревновала сестру ко мне, поскольку наша с Кларой близость могла быть более тесной, нежели она предполагала, ведь Клара не только перепихивалась со мной по выходным, находя утешенье в своей излишне монотонной жизни, но и доверяла мне свои секреты, подробно рассказывая о сложных отношениях со старшей сестрой и о том, что до сих пор по-девчоночьи переживает из-за того, как отнесется Карина к тому или этому событию, поскольку ей очень важно ее мнение. Неожиданно Карина увидела во мне мудреца, этакого хранителя тайных знаний, который может ответить ей на вопрос, почему не сложилась ее собственная жизнь, почему все пошло наперекосяк, который раскроет ей секрет, какой видела ее Клара, лучше всех знавшая ее. Она хочет, чтобы я поговорил с ней не о сестре, а о ней самой.
Я налил себе пива. Из-за лени я не удосужился заранее сочинить для Карины какую-нибудь байку. Из-за той же самой лени я принимался за зубрежку предмета всего за два-три дня до экзамена, составлял сметы в самую последнюю минуту и не не вызывал водопроводчика до тех пор, пока не возникала реальная опасность затопить квартиру. Я не подготовился к встрече и, наливая в стакан пиво, костерил себя на чем свет стоит, но в то же самое время испытывал восхитительное волнение сродни актеру, выходящему на сцену с импровизацией, от которой зависит его актерское будущее. Я ободряюще улыбнулся себе, и, не переставая улыбаться, вышел из кухни со стаканом в руке. Свободной рукой я махнул Карине, приглашая ее идти за мной на террасу. Она была очень серьезна, почти испугана. Мы сели на пластиковые диванчики. Вечер был тихим и безветренным, но немного прохладным. С улицы сильнее обычного доносились звуки повседневной городской суеты. Стрижи вычерчивали в небе замысловатый узор, и, как обычно, пронзали небеса следы летящих самолетов, светясь в наступающей темноте предзакатного часа, когда солнце уже скрылось из виду, но еще искрилось на горизонте.
- Ну что, готова? – спросил я, перестав любоваться вечерним небом.
- Уже давно.
Я приступил к рассказу. Несмотря на мелкую дрожь во всем теле, подобную вибрации высоковольтных линий передач или антенн, мой голос не дрожал, а звучал уверенно, убежденно и искренне – так что я и сам был этому удивлен.
Клара со слов Самуэля.
- Кларе было очень важно, что ты о ней думаешь. Должен признаться, мне казалось странным, что такая независимая, самостоятельная девушка придает столь большое значение мнению своей сестры.
- Именно поэтому, когда я посоветовала Кларе бросить тебя, она не обратила на мои слова никакого внимания.
- Да, не обратила, так же, как не обращала внимания на многое другое. Но сейчас, после того, как ты рассказала мне о ней, не думаю, что это было пренебрежением к тебе, вовсе нет. Клара прислушивалась к твоим словам и считалась с твоим мнением. Понимаешь, что я имею в виду? Нет, не понимаешь. Послушай, для нее было очень важно, что ты думаешь, и это ее бесило. Кларе казалось, что она должна быть взрослее и сама принимать решения. Она всячески старалась разузнать, какое решение ты одобрила бы, и как поступила бы на ее месте, и, порой, делала все в точности до наоборот. Кларе нравилось поступать в пику тебе именно потому, что она была слишком привязана к тебе и чувствовала свою зависимость.
Как я понимаю, в ранней юности Клара, по-видимому, неосознанно испытывала нечто подобное. Она никогда не рассказывала мне, что ушла из дома совсем девчонкой, и о дурацкой наркоте напрямую не сказала. Так упомянула вскользь, что покуролесила немного, и одно из ее, как она выразилась, чудачеств могло выйти ей боком. А вот о тебе она говорила взахлеб, с нежностью и восхищением. Ты казалась ей до смерти раздражающим совершенством. Клара обожала тебя и в то же время хотела, чтобы ты была не такой сильной, потому что только так она смогла бы приблизиться к тебе.
Карина нервно заерзала на диване и нахмурила брови, собираясь что-то сказать. Кажется, она была недовольна таким простеньким представлением о ней. Люди, которые восхищаются нами, ставят нас в неловкое пожение, потому что не признают наших слабостей. Восхищение – это способ не принимать нас такими, какие мы есть на самом деле.
- Честно говоря, мы никогда не приходили сюда, а встречались в гостинице. Мы снимали номер на день, а потом Клара возвращалась домой, а я обычно задерживался в гостинице на несколько часов. Как-то раз я даже заночевал в номере, где мы с твоей сестрой занимались любовью. Привыкла ли моя жена к тому, что иногда я не ночевал дома, смирилась ли с этим, не знаю. Я просто звонил ей и предупреждал, что переночую в гостинице. “Один?” – всегда спрашивала она, и я отвечал: “Конечно, один”. Однажды она настояла на том, чтобы приехать в гостиницу на свидание, как любовница, и провести со мной ночь. Та ночь была бурной. Мы и вправду встретились как любовники, а не как супруги, прожившие бок о бок двенадцать лет. Я не хотел рассказывать об этом, но мы были вместе. Знаешь, если я и дальше пойду по этой дорожке, ты окончательно решишь, что я – подлец, хотя в жизни не все так просто, и нелегко разделить наши чувства, когда привязанность и страсть тесно переплелись между собой.
Клара не хотела приходить ко мне домой, даже если жена была в отъезде; она считала, что это нехорошо и неправильно. Твоя сестра твердила, что, отняв мужа, не желает вторгаться на территорию жены, в ее любовное гнездышко, поскольку никому из нас не улыбается мысль, что наше место занято кем-то еще, а гостиничные номера не в счет – это нечто иное. Если мы воочию увидим, как наша половинка занимается с другим тем же, чем и с нами, на том же самом месте, наши смутные видения вмиг обретут конкретные черты, и третий, заменивший нас в постели, окажется лишним. Если честно, я и сам не хотел, чтобы Клара приходила сюда, потому что боялся, что она оставит какой-нибудь след: волос, запах, платок или какую-то вещицу, выпавшую из сумочки. Короче говоря, как следует обсудив этот вопрос, мы с Кларой пришли к согласию, и больше к этой теме не возвращались. Иногда гостиницу оплачивал я, иногда – Клара. Как ты знаешь, твоя сестра не была скрягой.
Карина сама не сознавая того, понуро опустила голову, будто это она признавалась в чем-то постыдном. Я исподтишка наблюдал за ней, стараясь заметить перемену в выражении ее лица или позе, говорящих о несогласии с моей характеристикой сестры, но она не двигалась, сжавшись как пружина.
- Жене, – продолжил я, – пришлось уехать на неделю незадолго до того, как Клара предложила мне жить вместе, а я отказался. Видишь ли, моя жена преподает в Национальном Университете Заочного Обучения, и ее частенько посылают в командировки, в провинцию, принимать экзамены. Иногда, если ей нравится место, куда ее направили, она пользуется случаем и остается там на выходные. В тот раз ее послали на Тенерифе, и она решила улететь в пятницу и остаться там на неделю, до воскресенья. Совпало так, что Алехандро почему-то тоже был в отлучке, я уже забыл, почему. Честно говоря, я даже не помню, где он работает.
- Не верю, что не помнишь.
- Видишь ли, память – мое слабое место.
- У него мебельные магазины.
- Да, верно, магазины.
- Скажи я тебе, что он концессионер одной из автомобильных компаний, ты тоже сказал бы “да, верно”.
- Нет, не сказал бы.
- Иногда ты говоришь так странно, будто никогда не был там и ничего не знал.
- Твоя сестра думала точно так же, что я живу как улитка в своей темной раковине, вижу только большое и не замечаю мелочей. Вероятней всего, я забыл об этом, потому что мне не нравилось, что Клара была замужем за владельцем магазина. Скорее, я представлял ее женой архитектора, адвоката или университетского профессора.
- Тем больше причин, чтобы запомнить.
- Это ты так считаешь. Короче, Алехандро должен был уехать почти одновременно с моей женой, разница была всего лишь в день. Клара предложила мне взять отпуск и провести вместе эти дни. Мы подумывали о том, чтобы поехать на пляж, у ее подруги там квартира…
- Полагаю, что к Пилар, в Бланес.
- В Бланес? Сейчас, когда ты сказала “Бланес”, думаю именно туда мы и собирались. Видишь, с твоей помощью я начинаю что-то вспоминать. Ну да, конечно, мы хотели поехать в Коста-Брава, но не могли. И в самом деле, не мог же я вернуться домой загорелым после того, как жена несколько дней названивала мне по телефону и оставляла сообщения, а я на них не отвечал… Видишь ли, когда жена уезжала в командировку, она звонила мне каждый вечер, но не для того, чтобы убедиться, что я дома, а чтобы стать ко мне ближе. Мы как ни в чем не бывало болтали по телефону, будто нас не разделяли сотни километров. Честно говоря, я все еще не могу поверить, что жена бросила меня. Я не думал, что она сможет жить одна.
- Вероятней всего, и не живет.
- В смысле?
- Скорее всего, она живет с другим мужчиной.
- Да нет, вряд ли. Во время нашего прошлого разговора, я не сказал тебе о расставании с женой, но на самом деле она бросила меня потому, что узнала о моем романе с твоей сестрой.
- Или умело использовала ваш роман для того, чтобы сделать то, что хотела, но не решалась.
- Ты не знала мою жену.
- Ты, видимо, тоже. Скорее всего, из командировки она звонила тебе, чтобы удостовериться, что ты дома, или для того, чтобы ты не позвонил ей в самый неподходящий момент. А может, просто для того, чтобы избавиться от угрызений совести. Мы не всегда понимаем людей и расцениваем их поступки, как нам удобно…
Хоть это и кажется смешным, но меня задели слова Карины. Смешно, что я вообще задумался об этом. Но больше всего меня задело не то, что Карина допускала измену жены и сказала мне об этом, а ее вызывающий тон, словно она мстила мне за какую-то обиду, разжигая во мне подозрения. Что известно ей о моем браке, о жене, о наших с ней отношениях и о том, изменяла она или нет? Она и обо мне ничего не знает. Теперь Карина сидела на диване не с понурым, а с вызывающим видом, который я терпеть не мог: спина прямая, зубы стиснуты, глаза смотрят на меня прямо в упор. Мне стало не по себе: я чувствовал себя нерадивым студентишкой на экзамене, который вот-вот засыплется. Да кем она себя возомнила, черт возьми? Она у меня дома, на моей террасе; я рассказываю ей о сестре то, что она хотела узнать; помогаю разобраться, какими были на самом деле их отношения с Кларой, а она забыла обо всем, чтобы рассориться со мной, как рассорилась со всеми, и ждет, когда я начну словесную перепалку.
- Знаешь, мне все равно. Я не стану спорить с тобой, тем более что теперь это уже неважно. Я хотел поговорить с тобой о твоей сестре. Мне продолжать? – Карина не шелохнулась, только шумно дышала, но вот она перестала сопеть и воинственно вскинула голову, готовая к сражению. – Короче говоря, я предложил Кларе пожить эту неделю у меня дома. Я рассказал ей о террасе и о дурманящих ночах под звездами на надувных матрасах – точь-в-точь как в отпуске – пообещал, что сам буду для нее готовить, что днем буду натягивать над ней тент и подавать пиво и дайкири, словно она лежит на краю бассейна, и, знаешь, убедить ее оказалось гораздо легче, чем я думал.
Помню, Клара вошла в квартиру так, словно боялась, что ей устроили ловушку. Ей-богу, иногда она была странной, непредсказуемой, ее нельзя было понять. Порой твоя сестра была такой дерзкой и безбашенной, что от нее захватывало дух, и в эту минуту тебе казалось, что если ты уступишь ей, она увлечет тебя за собой в нескончаемое падение. А потом ее решительность внезапно сменялась робкой застенчивостью, и ты улыбался, чувствуя себя суперменом, ведущим ее за руку в неизведанные места. Ты меня понимаешь, правда?
Карина кивнула и откинулась на спинку пластикового дивана. Я не знал точно, слушает ли она меня или думает о чем-то другом, глядя на ставшее темно-синим небо. Стрижи уже разлетелись, и небо было безоблачным и безмятежным; лишь изредка дул, не нагоняя туч, слабый ветерок.
- Клара села на диван внизу, как обычно широко расставив ступни и сдвинув колени. Она оперлась локтями на колени и положила подбородок на руки. Я немного волновался, боясь, что Кларе здесь не понравится, и мы упустим наш отпуск, беззаботную, веселую и озорную неделю, когда мы вдвоем, в нашем маленьком спокойном мирке, без тревог и дурных предчувствий. “Хочешь посмотреть террасу?” – поинтересовался я. Клара, не поднимая головы, быстро стрельнула глазами в сторону металлической лестницы, по которой ты недавно поднималась. “Не хочешь? Но там и вправду очень хорошо”. Тогда она вскочила, шагнула ко мне и толкнула в грудь один раз и другой. Я не понял, шутливыми были ее тычки или всерьез; подначивала она меня или нападала, стараясь выплеснуть гнев. Клара продолжала толкать меня, вынуждая шаг за шагом пятиться назад. Мы оказались сначала в коридоре, потом в спальне, и там она повалила меня на кровать и сама упала сверху.
- Я не желаю слушать о вашем сексе.
- Я и не собирался рассказывать о нем, я уже все сказал. Клара снова вернулась к своей роли, как бы это сказать, темной и светлой одновременно, опять став беззаботной и радостно-ненасытной. Я понятно выражаюсь? Иначе говоря, в Кларе есть какая-то агрессия, воинственность, если не сказать, злость, но все это выливается в жизнерадостность и жизнелюбие, которые делают ее светлее. Надо же, я становлюсь поэтом.
- Это лучше, чем становиться пошляком, поэзия лучше непристойностей.
- Я же сказал, что не собирался... Слушай, я не понимаю, какого хрена рассказываю тебе все это? Ты же сама меня спросила.
- Ладно.
- Что ладно?
- Ладно, проехали, сделай милость, продолжай.
- Хорошо, буду говорить коротенько, без подробностей, как просила. Все было замечательно, мы отлично проводили время. Ты видела фотографии. Я наслаждался жизнью с твоей сестрой. Мы вместе завтракали, вместе чистили зубы, рука об руку загорали на солнце. Вместе готовили...
- Сестра не умела готовить.
- Зато я умел.
- Ей не нравилась готовка.
- А со мной нравилась. Что-то еще?
- Извини.
- Мы вместе принимали душ, а когда неделя нашей любви подошла к концу, фотографии стали тому свидетелями. Мы доказали, что могли любить друг друга. Это те самые, известные тебе, фото. Я как последний дурак сохранил их в телефоне, а где-то через месяц их обнаружила жена. Черт его знает, почему я не удалил их, отослав копии твоей сестре, почему решил отложить на потом? Помню, я еще подумал, что это рискованно.
Но это случилось уже после. Наша чудесная неделя подошла к концу, наступила суббота. Мне нужно было прибраться в квартире, выбросить кучу накопившихся бутылок, выстирать простыни, осмотреть шкафы и избавиться от всевозможных следов: волос, упавших на пол шпилек и прочее. Мы с Кларой попрощались здесь, она не хотела, чтобы я провожал ее до такси.
- Нет, лучше проститься здесь и сразу, – твердо сказала она, и добавила: – Не рассказывай никому, прошу тебя.
- О чем? Что я был с тобой?
- Нет, о том, что я была у тебя дома. Я не должна была этого делать, как и многое другое.
- А кому я об этом расскажу? Неужели ты думаешь, что я стану хвастаться своими победами на работе?
- Я прошу, чтобы ты не рассказывал об этом никому и никогда, ни теперь, ни после. Молчи о том, что я была настолько подлой, что заявилась в этот дом.
- А не все ли равно, где встречаться?
- Конечно, нет, глупый. Я умираю от стыда, стоит только подумать, что об этом узнает сестра.
- Да я даже не знаю, как выглядит твоя сестра. У тебя, случайно, нет ее фото?
- Нет, да и какая, в сущности, разница? Если когда-нибудь, через месяц или через год, вы с сестрой познакомитесь, я сама расскажу ей.
- А сестре-то что за дело, хоть бы и в моей квартире, и в моей постели?
- В постели твоей жены.
- И в моей тоже.
- Нет, в постели твоей жены. И я прошу тебя – ничего не говори моей сестре.
- С тем же успехом ты могла бы просить меня не рассказывать об этом Бараку Абаме или Дженифер Лопес.
- Ты действительно хочешь испортить наше прощание? – в эту минуту твоя сестра выглядела грустной, словно случилось нечто непоправимое, что, возможно, станет преследовать ее всю жизнь, словно мы упустили случай примириться с самими собой. Мне тоже было грустно, потому что предстояло сказать Кларе, что я не хочу уходить с ней. Я знал, что не смогу уйти, и понимал, что не смогу жить с Кларой, любить ее, возможно, ссориться с ней или, наоборот, не связываться, зная темные стороны ее натуры. Я знал, что мне нигде не найти себе места, я вечно буду маяться, спрашивая себя: каково мне, счастлив ли я?
- И ты ей пообещал?
- Что?
- Что ничего мне не расскажешь.
- Не помню, кажется, нет, или брякнул что-то неопределенное. Тогда ее просьба показалась мне дурачеством, и я вспомнил о ней, только познакомившись с тобой, и понял, что должен хранить ее секрет. Где ты нашла фотографии?
- Какая разница, где.
Карина встала с дивана и зябко обняла себя за плечи. Я живо вообразил, как ее мозг силится переварить новости, сложить воедино детали головоломки, поменять ее представления о сестре.
- А во-он то строение... это телефонная станция, да? – спросила она, указывая на север, и я кивнул, подумав, что она права. – А вот это – Навасеррада... Ничего не понимаю. [прим: Пуэрто-де-Навасеррада – горно-лыжный курорт в 60 км на северо-западе от Мадрида]
- Чего тут непонятного? Конечно, Навасеррада.
- Я тебе не верю. Не понимаю, с какой стати сестре понадобилось скрывать от меня эту ерунду, если она рассказала мне, что не просто встречается с тобой, а что у нее роман с женатым мужчиной? Я не ругала и ничуть не осуждала ее. Она была уже не девчонкой, которую я хотела защитить от жизни наркоманки, а женщиной со своими твердыми убеждениями, что хорошо и что плохо. Клара знала, что мои дела не так гладки, и что я, казалось бы, держащая все под контролем, этот самый контроль потеряла.
- Ага!
- Самуэль, твоего “ага” не достаточно. Скажи мне что-нибудь.
- Я не знаю, что сказать. Я слушаю тебя, мотаю на ус, но не знаю, что посоветовать.
- Я не прошу у тебя совета.
- Сестра восхищалась тобой. Ты ведь это хотела услышать? И бесилась, потому что ей казалось, что ты прожигаешь свою жизнь, попусту теряя время. Послушай, между делом, ты и правда остеопат?
- У меня есть патент, но я никогда этим не занималась. На самом деле я администратор в клинике.
- А Кларе тоже не нравились твои костюмы?
- Да, и туфли на высоченных каблуках, насколько я знаю.
- И эти серьги с жемчугом.
- Хватит, не продолжай.
- Я думаю, сестру восхищала твоя серьезность, но в то же время, ты казалась ей точной копией своих родителей. По-моему, это достаточно полное объяснение, верно? Знаешь, Клара абсолютно точно страдала оттого, что ты советовала ей бросить меня.
- На самом деле мы почти не разговаривали о ее романе. Она рассказала мне о тебе, и поначалу я видела, что она счастлива. Потом она начала переживать, стала мрачной, рассеянной, блуждала как ненормальная. Но, опять-таки, у нас было очень мало времени, чтобы поговорить начистоту. Впрочем, даже если бы времени было навалом, не уверена, что мы стали бы откровенничать. В основном, мы встречались на семейных праздниках, а помимо них – очень редко. Я вернулась к роли старшей сестры только тогда, когда Клара призналась, что предложила тебе жить вместе. Сама не понимаю, зачем я это сделала? Кто я такая, чтобы раздавать советы, как стать счастливой? Я живу одна, и почти все время на работе, которая не приносит радости. Я не помню, когда в последний раз ходила куда-нибудь с мужчиной, и, мне кажется, что я заслужила это наказание. У меня появляются морщины, я грызу ногти.
- Не замечал.
- Чего именно?
Карина протянула мне руки ладонями вниз. И правда, у нее были такие коротенькие ноготки, что они не доставали до кончиков пальцев, и там виднелась кожа. Наверное, поэтому она и не красила ногти, чтобы не привлекать к ним внимания.
- Иногда мы советуем другим поступать точно так же, как мы, и это оборачивается для нас несчастьем.
- Очень к тебе подходит. Кто это сказал?
- Думаю, я, но не уверен.
- Несколько сурово, учитывая обстоятельства.
- Обстоятельства – дерьмо.
- Знаешь, что я нашла на другой день в ящике? Упаковку противозачаточных таблеток. Даже нераспечатанную. А знаешь, что я нашла несколькими днями раньше? Билет, оставшийся от моей последней отпускной поездки. Прошло три года. Не думай, что мне много надо. Всего-то быть рядом с кем-нибудь – мужчиной, женщиной или собакой – чувствовать, что я не одна.
- С собакой проще всего.
- Ладно, вычеркнем собаку. На худой конец, мне нужно быть одной по собственному желанию.
Я встал и, ни о чем не думая, шагнул к Карине. Вокруг горели огни, и очертания гор расплывались в ночи.
- Но, ты еще ничего не решила.
Карина серьезно посмотрела на меня и печально кивнула, продолжая хмурить брови и стискивать зубы. Я обнял ее, и она слегка напряглась. Я был уверен, что она оттолкнет меня, но ошибся. Постепенно Карина расслабилась, забылась в моих объятиях, доверившись мне и приняв мою поддержку. Мы спокойно стояли, прижавшись друг к другу. Она смотрела на юг, я – на север, но мне казалось, что мы видим одно и то же.
Глава 15
Я пришел в офис после того, как не появлялся там три дня. Хосе Мануэль перестал со мной разговаривать, а когда я обращался к нему, он бросал все свои дела и куда-нибудь уходил. Секретарша со мной общалась, но при этом выражение ее лица красноречиво говорило о материнской боли из-за сыновней неблагодарности. Не дожидаясь моих расспросов, Хеновева пояснила, что торговая сделка очень сильно продвинулась вперед. “Торговая сделка” она произносила шепотом, словно речь шла о тайной махинации. Когда-нибудь Хосе Мануэль станет упрекать меня в том, что я оставил его одного, и ему пришлось принимать решения в одиночку, не посоветовавшись со мной, хотя своим исчезновением я оказал ему любезность.
Секретарша сообщила мне, что на предприятии произвели сокращение штатов, поскольку иного выхода не нашлось, а покупатели не хотели получить в наследство несоразмерные пассивы. Ума не приложу, откуда она нахваталась подобных выражений: то ли от Хосе Мануэля, то ли сама их сочиняла, добавляя слова, прочитанные в прессе. Сегодня мне не хотелось спускаться на склад и встречаться с кладовщиком и другими работниками. Даже не знаю, сколько человек было уволено в угоду косовцам. Я заперся в своем кабинете.
Если в поисковике гугла набрать “Клара Альварес”, он выдаст тридцать три тысячи двести человек. Если вдуматься, не так уж и много, поскольку это довольно распространенное имя и фамилия. Женщины с таким именем есть не только в Испании, но и в других странах от Канады до Чили. В гугловском разделе картинок я обнаружил совершенно разные фото блондинок, брюнеток, девчонок в купальниках, улыбающихся и серьезных, поодиночке и группками, даже одну монахиню, а также фото женщин с другим именем, но не нашел ни одной фотографии той, кого искал.
Я потратил пару часов, просматривая в фейсбуке профили девушек по имени Клара Альварес, и, наконец-то, мое терпение было вознаграждено. Настоящее имя Клары – Мария Клара Альварес. В друзьях у нее числилось девяносто три человека. Я просмотрел ее профиль, не обращая внимания на фотографию, потому что на ней она держала руку перед камерой, прикрывая лицо и глядя сквозь пальцы. Судя по записи в профиле, девушка родилась в Барселоне и жила в Мадриде.
Несколько лет назад один мой друг, журналист, преподнес мне подарок, который я храню до сих пор: он позвонил Хулио Кортазару домой сразу после его смерти и записал на магнитофон сообщение с автоответчика: В данный момент Хулио Кортазара нет дома. Оставьте Ваше сообщение после звукового сигнала.
Я ел курицу, когда услышал голос умершего, прозвучавший из его собственной квартиры как обещание того, что он перезвонит. Сейчас, прочитав, что Мария Клара Альварес живет в Мадриде, я испытывал те же самые чувства, и никак не мог решиться войти на ее страничку. Я опасался найти на стене глубокомысленные по клариным представлениям подписи над выложенными вечером фото, на которых она была снята в театральных, отрепетированных позах и фото домашних любимцев с приторно-сладким сюсюканьем, коих в фейсбуке пруд пруди. Я боялся столкнуться с бессмысленной сентиментальной болтовней, с дурацкими приглашениями в дебильные игры, с сердечками, с цепочкой сообщений, с бесчисленными “ха-ха-ха” и словами типа: “сдвинуться”, “это”, “пипец”, высокопарным “вояж”, или “галы”, если речь шла о французах. Я ужасно боялся, что она посылала тысячи поцелуев – в то время как мне хотелось всего одного, неторопливого, упоительного, горячего, одного-единственного – или писала где-нибудь, что все политики одинаковы, а насильников нужно кастрировать. Я не желал, чтобы моя Клара говорила подобные слова или рассуждала о подобных вещах. Я не зашел на ее страницу, потому что знал, какой она была, и не хотел все испортить.
Я щелкнул по кнопке “добавить в друзья”, желая стать ее другом, чтобы мое имя и фото появились в списке ее друзей. Мне было позарез необходимо, чтобы Клара ответила лично мне, большего я не просил.
Пользуясь случаем, я убедился, что Хосе Мануэля в фейсбуке не было, иначе его я тоже записал бы себе в друзья. Хеновева там была, но лезть к ней на страницу мне было совестно: это было бы все равно, что ворваться в ее квартиру, когда она вышла, и рыться в ящиках, будучи уверенным в том, что находки навеют на меня грусть-тоску. Секреты Хеновевы веселыми быть попросту не могут.
Затем я вошел в телефонный справочник и указал почтовый адрес и имя. Появился только один Самуэль, то есть я, и номер моего телефона. Другого Самуэля не нашлось, или телефон был зарегистрирован на имя его жены. Возможно, звонивший мне знал мое имя, или адрес, если когда-то ему довелось провожать Клару до двери моего подъезда. Пожалуй, это объяснение было вполне достоверным. Возможно, я смогу узнать о нем еще что-нибудь, если позвоню Луису и спрошу его, поскольку он вполне может знать о Самуэле гораздо больше меня, но, полагаю, это будет ошибкой.
Глава 16
Спал я отвратительно. На рассвете, моя соседка с третьего этажа, как обычно, затеяла свою извечную битву со всеми: она двигала мебель, швыряла все, что ни попадя, ругалась и поносила всех и вся. Убедившись в том, что больше не усну, я решил включить компьютер. Пару часов я провел за компом, равнодушно читая все подряд и не слишком заботясь о содержании. Я тупо пялился в монитор, читая абсолютно не интересную мне повесть. На мой дружеский запрос в фейсбуке Клара не ответила. Неожиданно я обнаружил, что Карина тоже есть в фейсбуке, но ее страничка и все фотографии были доступны только друзьям, а послать ей сообщение и напроситься в друзья у меня не хватило духу.
Сегодня я встал раньше обычного. На улице было гораздо прохладнее, чем ожидалось, и я пошел прямиком на автобусную остановку. Вообще-то, сегодня был четверг, и мне следовало идти на работу или, на худой конец, позвонить Хосе Мануэлю. В автобусе я заснул и проехал две остановки, так что мне пришлось возвращаться назад, чтобы зайти к матери.
- Мог бы и предупредить, – укоризненно бросила сестра, открыв мне дверь. – Ты завтракал?
В ответ я поцеловал ее. От сестры пахло так же как и от Карины – то ли кремом, то ли шампунем, не знаю чем, но точно не духами.
- Что-то случилось? – поинтересовалась она, слегка откинув голову назад. Ей было неловко от того, что я прижимался лицом к ее лицу. Я никогда не был слишком ласков с сестрой. В нашей семье вообще было не принято обниматься, но сестра была единственным исключением из этого правила. Мы с братом не прикасались друг к другу с того дня, как перестали драться. Я не помню, чтобы отец хоть раз обнял меня или поцеловал, а мама чмокала меня украдкой, торопливо. Так целуются любовники, боясь, что их застукают. Не помню также, чтобы я когда-нибудь забирался на материнские колени, или чтобы она присаживалась на край моей кровати, ласково поглаживая по голове: поцелуй при уходе в школу и мимолетная, случайная ласка в коридоре – вот, собственно, и все. Иногда мама прижимала меня к своим ногам, но всегда ненадолго, потому что звонил телефон, или подгорал цыпленок, или гудела стиральная машина. Сестра обняла и поцеловала меня, прижав к себе. Она даже положила руку мне на грудь от удивления, что я вдруг оказался в ее объятиях.
- Мне нравится, как от тебя пахнет, приятный аромат. – Я слегка отодвинулся, стараясь избежать еще большей неловкости.
- Тебя не затруднит ненадолго остаться с мамой? Мне нужно сходить в магазин. Этой девчонки не будет до вечера, у нее крестины. Не знаю, врет она, или, и впрямь, у нее такая плодовитая родня: и месяца не проходит без крестин.
- Латиноамериканцы очень верующие.
- Да уж, верующие и плодовитые, но не будем больше об этом. Мама у себя.
Сестра исчезла в глубине коридора, и ее голос доносился до меня вперемешку со скрипом выдвигаемых ящиков, хлопаньем дверей и торопливыми шагами. Сестра вечно куда-то спешит, носится туда-сюда. Уходить или приходить – ее нормальное состояние. Как-то раз я сказал ей об этом, и она серьезно ответила: “Да, это так, но я топчусь на месте. Мне кажется, что я живу на беговой дорожке из спортзала”. Сестра вышла уже в туфлях на широком, но невысоком каблуке, и с переброшенным через руку жакетом.
- На улице теплынь, ты зажаришься в жакете.
- Жакет я несу в химчистку. Дождись меня, ладно? Может, останешься пообедать? Дети не придут, так что даже не знаю, лучше или хуже от этого мое приглашение.
- Ладно, договорились!
- Послушай, ты мог бы как-нибудь пригласить нас к себе. Ты так давно переехал, а я даже не видела, где ты живешь.
- Да когда пожелаешь.
- Ладно, в общем, свари себе кофе. И маме приготовь чашечку. Не трудись ее спрашивать, просто свари. Она на все отвечает “нет”, – громогласно, словно я был в другой комнате, возвестила сестра и, не глядя на меня, прошла мимо. – Ей нравится с молоком, – добавила она, захлопнув за собой дверь, и вместе с раздавшимся по всей квартире эхом до меня донеслось уже с лестницы, – и кусочком сахара.
Пока я варил кофе, в квартире не было слышно ни звука, и я подумал, что мама, вероятно, еще спит. Я не люблю входить к ней в комнату, когда она в кровати. Мне отлично известно, что в ее спальне не пахло ни старостью, ни спертым воздухом, ни лекарствами, и все же я вошел туда, задержав дыхание, боясь чего-то неприятного, чего я не смог бы определить. Мама не спала. Она сидела перед маленьким телевизором с наушниками на голове, не зная, что я пришел. На ее маленькой голове наушники казались непомерно огромными, и мама была похожа на какого-нибудь экспериментального подопытного из научно-фантастического фильма, а не на женщину, смотрящую телепередачу.
Тем не менее, она что-то почувствовала, – вероятно, запах кофе – и повернулась в мою сторону.
- Привет, ма, вот принес тебе кофе. Хочешь? – спросил я, стоя с подносом в руках.
Мама напряженно вглядывалась в мое лицо, словно силилась прочесть по губам. Я поставил поднос на кровать, подошел к ней, снял наушники и поцеловал ее в лоб. Она не сопротивлялась.
- Как ты?
- Хорошо.
- Что смотришь?
- Вот это.
Мама снова повернулась к телевизору и тут же забыла обо мне, сосредоточенно глядя на экран. Без наушников она не могла слышать, о чем там говорят. Я протянул ей чашку, и она послушно взяла ее. Мама пила кофе маленькими глоточками. Надо признать, что эта привычка у нее с молодости, хотя теперь мне кажется, мама никогда не казалась мне молодой, даже когда я был совсем маленьким. То же самое и с отцом, хотя сейчас я уже перешагнул тот возраст, когда он от нас ушел. Я смотрел на фотографии, где мы были впятером, и отец по-прежнему казался мне стариком, от которого нечего ждать, разве что дальнейшего старения, медленного или резкого; сам он никогда не изменит ни образ жизни, ни чувства, ни чаяния.
Я сел рядом с матерью. В полумраке комнаты был слышен лишь шум трясущегося холодильника. Впервые в жизни я заметил, что тоже пью кофе маленькими глотками. На экране какие-то люди, сидя за круглым столом, говорили о чем-то между собой.
- Мне очень плохо, мама.
Не повернув головы, она кивнула и положила полноватую для своей сухощавой фигуры руку мне на колено. Мы продолжали смотреть на горячо и беззвучно спорящих о чем-то людей. Они широко открывали рот, напыщенно покачивали головами, выражая свое несогласие, и поднимали руки, словно обращались к народу с трибуны. Мама все так же внимательно смотрела на экран. Не знаю, интересовало ли ее это на самом деле, или она просто хотела понять что-то, найти свой постепенно утраченный разум. Мама выпила кофе и протянула мне пустую чашку, не отрывая взгляда от экрана.
- Ма, Клара погибла. Она была за рулем и попала в аварию.
Мама отвлеклась от передачи: ее всегда интересовали новости о смерти и болезнях людей, даже если она знала их только понаслышке, или не знала вовсе. Она сняла руку с моего колена и сцепила ладони.
- Ты меня слышишь, ма? Клара погибла.
- Ты так ее любил, – сказала она.
- Очень.
- Жалость-то какая, – мама оперлась на мое колено. Она поднесла ладонь к моему лицу и ласково погладила по щеке, словно сопереживая мне. Мама сильно изменилась с тех пор, как заболела; она перестала быть сухой и сдержанной; теперь она была ласковой, почти нежной, и сама искала телесного прикосновения, человеческого тепла, уверенности в том, что любой, кто бы он ни был, пришел сюда с миром. – Ты ведь так любил эту девушку.
- Ты помнишь ее?
- Конечно, помню. Как же мне не помнить?
- Она была очень ласкова с тобой.
- Да, верно, – мама на секунду прикрыла глаза.
Я бы многое отдал, лишь бы узнать, кого она помнит, какие образы мелькают в ее голове. Когда мама снова открыла глаза, ее остекленевший взгляд уже ничего не выражал; казалось, ее глаза жили сами по себе.
- Нет, мама, Клары уже нет, – снова сказал я.
- Не переживай, она вернется. Как ей не вернуться? – Мама снова повернулась к экрану, и больше не разговаривала со мной. В конце концов, я снова надел на нее наушники, но она, похоже, даже не заметила. Я сидел рядом с ней, пока не услышал, как сестра вставила ключ в замок.
Глава 17
Я пошел поужинать с Хавьером. Недавно его уволили с работы, и ему требовалось если не утешение, то хотя бы компания. Домой я пришел около десяти. Я живу на улице города-призрака. Китайцы уже разошлись по домам, опустив металлические жалюзи и навесив на них замки. Интересно, кстати, где они живут? Но явно не в этом квартале. Никогда не видел, чтобы они входили в подъезд или что-то покупали. Китайцев можно увидеть только возле их лавчонок или в самих лавчонках. Они курят, ожидая чего-то, или перетаскивают огромные тюки с одеждой, обернутые бежевой бумагой. В сумерках на улицах не встретишь никого: ни китайцев, ни цыган, ни русских, ни поляков. Даже индейцы не слоняются по магазинчикам с огромными сумищами, в которые складывают покупки. По вечерам на моей улице тихо и пустынно, все движение замирает. Выйдя в это время из дома, ты словно погружаешься в другое измерение, нежданно-негаданно обнаружив вход в черно-белую фотографию, по которой идешь, зная, что нет никого, кроме тебя, и слыша лишь свои шаги.
Однако, открыв дверь подъезда, я заметил, что уже не одинок. На мраморных ступеньках лестницы, придающей дому обманчиво-величественный вид вкупе с лепниной на потолке и зеркалами и канделябрами на стенах, сидел Самуэль и крепко сжимал голову руками. Его волосы, раньше собранные в хвост, превратились теперь в нечесанную, спутанную гриву, закрывавшую лицо. На нем была та же самая, что и тем вечером, камуфляжная форменная рубашка военно-воздушных сил и замызганные джинсы. Одежда и сальные патлы делали его похожим на пожилого рокера с не совсем пригодным для обычных людей прошлым, зато отлично подходящим для разгульных буянов, тусовщиков и наркоманов.
- Привет, – я остановился рядом с ним.
- Кто ты такой? – Самуэль схватился рукой за перила, вроде бы собираясь подняться, но даже не попытался встать. – Я тебя не знаю, и плевать я на это хотел. Иди в задницу! Я хочу сидеть на лестнице, понял?
- Ну и сиди на здоровье, – я открыл стеклянную дверь, отделяющую наши квартиры от лестницы, но, прежде чем она закрылась, снова услышал за спиной его голос:
- Эй, ты, как там тебя зовут, ты не мог бы подать мне руку? Я расселся тут, как жирная куча, – промычал он. Нарисованный Самуэлем портрет абсолютно не вязался с потрепанным, исхудавшим пьянчужкой, тщетно силившимся сейчас подняться. Его попытки были безуспешны, пока я не схватил его под мышки и не помог встать на ноги, присовокупив свои усилия к его. Он стоял и таращился в сторону улицы, напоминая марионетку, полностью зависимую от туго натянутых нитей в руках кукловода.
- Ты уходишь или, наоборот, пришел домой?
- Все меня бросили. Не знаю, какого хрена я сделал, но все меня бросили.
- Ну, так что, ты уходишь или вернулся? Если хочешь, я тебе помогу.
Самуэль с большим трудом повернулся ко мне лицом. Он был явно не в себе, где-то далеко, и выглядел неважно: лицевые мышцы были дряблыми, словно он уже не мог управлять ими, а отвисшая нижняя губа делала его похожим, скорее, на слабоумного, чем на упившегося вдрызг человека. В уголках рта виднелись следы подсохшей слюны или блевотины. Немного помедлив, Самуэль кивнул. Видимо, в голове у него вертелся какой-то ответ, но он не мог его выговорить.
- Я же сказал, что мы незнакомы, – пробормотал он.
- Тебя зовут Самуэль.
- Верно.
- И ты живешь в квартире 4Д.
- Ладно, потом поговоришь.
Я повернул его к лестнице и помог подняться по ступенькам, а затем поддерживал до прихода лифта. В кабине Самуэль прислонился затылком к стенке и закрыл глаза. Пока мы поднимались, он почти при каждом вдохе сглатывал слюну, и я озадаченно гадал, не грохнется ли он на пол. Немного поразмыслив, я решил, что если Самуэль упадет, я не стану его поднимать, а отправлю лифт обратно вниз. Пусть он так и валяется там, скорчившись на полу, и его обнаружит кто-нибудь из соседей. Тем не менее, когда лифт неожиданно остановился на четвертом этаже, Самуэль все еще держался на ногах, хоть и на полусогнутых. Он наощупь выбрался из лифта. Я вышел следом и наблюдал, как Самуэль, слегка согнувшись, стоит перед своей дверью и роется в карманах.
- Шлюха драная, – злобно выругался он.
- Ключи не можешь найти?
- Жена, твою мать, так и врезал бы ей пару горячих.
- Позвони в дверь, так будет лучше.
- Да пошел ты на хрен.
- Или дай мне ключи.
- Я теперь один; у меня никого не осталось: ни одной, ни другой.
Только тут меня осенило, что имел в виду Самуэль. Я подошел к нему, вытащил его руки из карманов и сам залез туда, чтобы найти ключи.
- Педрила, – пробормотал он и пьяно расхохотался.
Я открыл дверь, первым вошел в квартиру, включил свет и махнул Самуэлю рукой, чтобы он шел за мной. Тот понуро поплелся следом, низко опустив голову.
- Закрой дверь, – велел я.
Не обращая на меня внимания, сосед, пошатываясь, шел вперед, но теперь его походка все же обрела некую уверенность. Самуэль добрался до дивана и осторожно присел на него, словно опасаясь, не развалится ли он под ним, как ветхий стул. Я закрыл входную дверь и пошел на кухню. Найдя там початую бутылку вина, я вернулся в комнату вместе с ней и двумя бокалами.
- А как же твоя жена?
- Сука конченая.
Я пошел вглубь коридора, по пути заглянув в обе комнаты: в квартире Самуэля две спальни, так же как в моей. В одной из них царил образцовый порядок. Двуспальная кровать была аккуратно застелена, уголок простыни отвернут назад, как это принято в некоторых гостиницах. В изголовье висели четыре фотографии, сделанные на каком-то североафриканском рынке: глиняные миски со специями непонятного красновато-желтого цвета. Кальян, стоявший на комоде, навел меня на мысль, что он и фотографии являлись частичкой воспоминаний о поездке в Турцию или еще какую-то восточную страну. Однако я не заметил ни одной фотографии самого Самуэля или его жены.
В другой спальне все было перевернуто вверх дном, будто какой-то вор искал здесь драгоценности или деньги. Десятки самых разных вещей были разбросаны по полу: какие-то бумажки, одежда, компакт-диски, видеокассеты, смятые сигаретные пачки, рваная обувь, календарь с фотографиями животных, провода, шариковые ручки, книги. Постель была неубрана, а скомканные простыни бесформенной грудой валялись в углу. В комнате воняло затхлостью, падалью и п;том.
Открывая дверь ванной, я знал, что я найду здесь точную копию моей собственной. Здешний беспорядок ограничивался несколькими полотенцами, сваленными кучей в раковине и парой серых трусов на полу.
Я повернулся и заметил стоящего за моей спиной Самуэля. Он так же, как и я оглядывал свои опустошенные владения. Так король после битвы окидывает взором тела своих убитых на поле брани вассалов.
- Даже та баба, что убиралась, ушла. Ума не приложу, что во мне такого.
- Прими душ, это помогает.
- Давай, я приглашаю тебя на стаканчик. Чувствуй себя, как дома. – Самуэль довольно осклабился, процеживая воздух сквозь стиснутые зубы, и положил руку мне на плечо.
Мне было трудно представить, что Клара любила эту дряхлую развалину, это потасканное, истрепанное чучело, которое сейчас, громко хлюпая, лакало вино и клевало носом. Самуэль был недостоин Клары, даже если был трезв и любил ее. Кларе было мало этого; ее изменившееся тело вчерашнего, слишком быстро выросшего, подростка было достойно большего, и Самуэль с его признаками увядания – залысинами, прикрытыми длинными волосами, слоящимися ногтями, обрюзгшим телом не в меру пьющего человека – совершенно не подходил ей. Я поднялся и схватил его за отвороты нелепой армейской рубашки.
- Ты был недостоин ее, подонок, ты не заслуживал ее.
Самуэль очнулся от своей тревожной дремоты. Скорее всего, он даже не вспомнил, кто это рядом с ним, и принял меня за вора, но постепенно в его испуганные глаза вернулось спокойствие.
- Тоже мне открытие, – Самуэль прищурился, – я, видите ли, был недостоин ее. Да нет ни одного, кто был бы достоин Клары, никто не заслуживал ее. У тебя сигареты не найдется?
Самуэль сразу понял, что я говорил о Кларе, а не о сбежавшей жене или уборщице.
- Ты заставлял ее сильно страдать.
- Не переживай, она меня тоже. Вначале… слушай, у тебя в самом деле нет сигаретки? Я пошел бы за Кларой на край света, и сказал ей об этом, но ей было жалко мужа, этого кретина, похожего на фарфорового пупса. Короче, она дала мне от ворот поворот, а когда захотела, чтобы мы ушли и стали…
- Она просила тебя?
- Само собой, просила. Из-за меня она собиралась уйти из дома, представляешь? Вот так-то, приятель, уйти из дома из-за меня, – повторил он с вызовом и стукнул себя в грудь кулаком, – а я вел себя, как дурак, как последний идиот…
- Почему?
- Почему? Да потому, что жена догадалась обо всем, и я чувствовал себя ужасно. В смысле, я не отказал Кларе наотрез, а попросил ее подождать, потому что не знал, что мне делать и хотел разобраться в себе.
- Верно – дурак, да еще какой!
- Да откуда мне было знать, что Клара меня бросит? Я об этом даже не думал. Вот уже две недели от нее ни слуху ни духу. О, смотри-ка, неужели сигареты, – удивленно воскликнул Самуэль, ощупав карман рубашки. – Будешь?
Мы закурили. Я взглядом поискал пепельницу, но Самуэлю было до лампочки, и он стряхивал пепел прямо на стол. Мне и подавно было беразлично, и я стряхнул пепел на ковер.
- Клара перестала тебе звонить.
- Это все козни ее недоделанной сестрицы.
- Ты ее знаешь?
- Нет, но Клара сказала, что сестра посоветовала ей бросить меня – дескать, нечего жалеть мужика, который не может принять решение. Блин, как будто принять решение так легко.
- А теперь еще и жена ушла. Да уж, ты законченный мудак.
- Эх, кабы знать! Заметь, если бы я послушался Клару, то теперь она была бы здесь, со мной вместо... или мы были бы вдвоем где-то еще... а может, и не были бы, как и сейчас... знаешь, после того, как я отказался уйти с ней, мы еще встречались, но однажды она подумала, что я не стоил... Послушай, как тебя зовут? И что ты здесь делаешь? По-моему, я тебя не звал.
- Расскажи мне о Кларе.
- О Кларе? Ты тоже знал ее?
- Кажется, я как-то видел вас вместе. Она зашла к тебе домой. Веснушчатая девушка гораздо моложе тебя, с короткими волосами. Это она?
- Да, дружище, приводить ее сюда было опрометчиво. Потому она сюда и не приходила, чтобы жена не узнала. Ты и вправду хочешь, чтобы я рассказал тебе о ней?
- Не заставляй себя упрашивать, ты и сам этого хочешь.
Я налил нам еще по бокалу вина. Самуэль даже не прикоснулся к бокалу. Теперь он казался собранным, словно пытался вернуть былые, ускользающие от него воспоминания или же старался сформулировать не совсем понятную ему мысль. Самуэль нахмурился и даже бросил курить, хотя сигарета еще дымилась. Он несколько раз провел ладонями по волосам, пока не остался доволен результатом. Его пальцы напоминали грабли, скребущие по земле и захватывающие траву. Впервые Самуэль посмотрел на меня более или менее осмысленно. Его помятое доселе лицо немного разгладилось, и глаза перестали закрываться сами собой, даже если он и не проснулся полностью. Я испугался, что сейчас он задумается над тем, что это за незнакомец заставляет его рассказывать о своей жизни, и что, собственно, этот самый незнакомец делает в его квартире на рассвете?
- Ладно, – выдавил он, – я расскажу тебе о ней.
Клара со слов Самуэля с четвертого этажа.
- Вот кого я всегда терпеть не мог, так это женщин, которые держат кошек, – начал свой рассказ Самуэль, – особенно одиноких женщин с кошками. Они меня бесят, но от них никуда не деться. Одно из немногих жизненных правил, которое я зарубил себе на носу, это избегать одиноких кошатниц. Я знать не знал, что у Клары были кошки, и не знал, что именно они станут причиной этой беды. Вот ведь дело-то какое, прямо греческая трагедия: судьба подстерегла, и на тебе – какая-то ерунда разродилась катастрофой. Я сказал разродилась? Ну, да ты меня понял. Дерьмо кошачье. По крайней мере, Клара жила не одна. Я уверен, что это были именно ее кошки, а не мужа. Она была замужем за Алехандро несколько лет. В жизни я его не видел, только на фотографии. Он похож на пупса. Клара даже не упоминала о нем, и я был рад, что она не использовала меня, чтобы рассказывать о том, какой козел ее муж. И вообще, если я слышу от какой-нибудь женщины, как она начинает пространно вещать о своем муженьке, мне тут же лезет в голову, что живи она со мной, через какое-то время она так же болтала бы и обо мне.
Короче говоря, мои отношения с Кларой сводились не к болтовне, а к сексу. Эй, парень, ты не думай: дескать, вот мужик, у которого на уме, как обычно, только секс, и больше ничего, и которому не нужны нормальные, прочные отношения, этакая нудятина. Это Клара не хотела. Я уже говорил, что предлагал ей сбежать со мной. Я хотел чего-то большего... черт его знает, более серьезного, что ли. Поначалу я сильно сомневался в ней. Клара использовала меня, словно я был жиголо, а потом с ней что-то случилось: она влюбилась в меня. Что, не верится? Ясное дело, я не эталон, и у меня есть свои изъяны. Как видишь, я подызносился. Так сказать, усталость материалов. Я не очень-то следил за собой, но, если бы понял, что Клара собралась прочно войти в мою жизнь, то сел бы на диету, ходил бы в спортзал. Я даже курить перестал бы. А ты куришь?
- Нет.
- Тем лучше для тебя. Вот я курю слишком много, а Клара не курила, и пила тоже мало. Она работала на телевидении, как и я. Вообще-то, я работаю не на самом телевидении, а, скорее, на него. Я – сценарист, точнее, пишу диалоги для сериалов, что-то типа: “Если ты уйдешь с этой женщиной, то пожалеешь”, или “Ты подлец, Иван”, или “Скажи, что всегда будешь любить меня”, или “Ну как ты можешь так поступать с матерью твоих детей?” Мне это нравится. Клара говорила, что я растратил попусту свой талант, но я считаю, что извлекаю из этого выгоду, понимаешь? Клара была славной девушкой, она верила во что-то. Мне казалось, что она могла быть настоящей, отличной подругой, но не любовницей. Я имею в виду, так я думал в самом начале, тогда, когда знал ее только в лицо и по рассказам о ней. Клара одна из тех женщин, которые утешают тебя, если тебе плохо, и все у тебя идет наперекосяк, которые интересуются тобой и радуются вместе с тобой. Когда они смеются, в их смехе не слышены издевка или горечь, он звучит по-настоящему весело. Впрочем, какая разница. Я ведь вот что хочу сказать: я изменял жене потому, что, встречаясь с Кларой, думал, что она станет моим звездным часом, и я раскрою ей неведомые доселе чувства и позы, заставляющие ее краснеть. Я смотрел бы ей в глаза после любовных развлечений и чувствовал бы себя более мускулистым, более красивым. И вот ведь дерьмо, парень. Все менялось как в фильмах ужасов, едва мы входили в номер отеля, а мы часто бывали в отелях. Так вот там она получала некую власть. Я не стану вдаваться в подробности, хотя тебе хотелось бы, да? Ну так вот на – выкуси! Но я расскажу тебе один случай, чтобы ты понял, какой была Клара.
Я уже говорил, что познакомился с ней на телевидении, верно? Она была документалистом, так что в работе у нас не было ничего общего. С Кларой меня познакомил в кафе на Прадо-дель-Рей один мой сослуживец, костюмер – то ли гомик, то ли косящий под него. Потом мы часто встречались с ней совершенно случайно. Клянусь, я даже не мечтал о ней. Да, не спорю, Клара была симпатичной и даже привлекательной, но я представлял ее матерью двоих маленьких детей, у которой имелся домик в горах, а все ее мысли о безумных ночах сводились к походу в караоке с четырьмя подружками. Короче, я относил ее к разряду женщин, которых ты можешь представить себе только в кругу семьи или в компании подруг, а к таким я и на пушечный выстрел не подхожу. Мне вспомнилась одна моя любовница, колумбийская мулаточка, которая, лежа в постели, сначала поломалась для вида и заставляла себя упрашивать, а потом первым делом заявила: “Я хочу подарить тебе сына”. Еще и простыни подсохнуть не успели, как я сделал ноги, фьють – только меня и видели. – Самуэль красноречиво изобразил руками, как он крутит педали, а затем продолжил свой рассказ. – Вместе с Кларой я отлично проводил время в баре, болтал с ней, в общем, за словом в карман не лез. Все было классно, но однажды вечером Клара подошла ко мне и объявила:
- Мне нужно уехать по делам, но почему бы тебе не прийти и не выпить что-нибудь со мной?
- Ладно, – согласился я, – почему бы и нет.
Когда я стал ее разыскивать, то подумал сначала, что ошибся, или она дала мне неправильный адрес, но в голове тут же вспыхнул маленький огонек, что я не настолько глуп. “Ну и ведьма,” – подумал я. Клара дала мне только адрес отеля. На мой вопрос о ней администратор ответил, что она проживает в 312 номере. Нехило, да? Все стало ясно, и я подумал: “Подумать только, вот так тихоня”.
Лишь закрыв за собою дверь, я понял, что все будет не так, как я думал. Это было все равно, что заниматься любовью с чудовищем из фильма “Чужой”. В первый раз я подумал, что она прожила без секса несколько лет. От нее исходила такая энергия, приятель, такой напор. А потом я постепенно узнал ее по-настоящему. От этой славной девчушки ты ждал, что она, как воскресный бисквит, подарит тебе сладкие мгновения. В ней жили два человека. Ну да, в каждом из нас уживается два человека, а то и три-четыре; с некоторыми из своих я еще и не встречался. Но в Кларе жили два врага. Как бы это объяснить? Понимаешь, только что Клара была такой хрупкой, нежной и ласковой девушкой, что ты и представить себе не мог, причем не только в постели, но потом вдруг из нее вылезала наружу совсем другая, самоуверенная хищница с когтями и клыками. Да, это так, Красная Шапочка и серый волк в одном лице. Мне нравилось заниматься с Кларой любовью, с ними двумя в одной. Сначала я старался удерживать инициативу в своих руках, но, подумать только, в итоге я сдавался. Ты не представляешь, как я от этого выигрывал, и сколько получал.
А потом, гораздо позже, летом, когда стояла жара... – с каждой секундой Самуэль говорил все быстрее, словно швыряясь словами. Теперь его речь не была пьяным бормотанием двухминутной давности. Сейчас Самуэль стоял, выпрямившись, и, помогая себе, активно жестикулировал руками. Его лицо освещалось воспоминаниями о времени, проведенном с Кларой, которое он упустил. Возможно, этот самый роман был самым лучшим событием в его жизни за многие-многие годы. В эту минуту Самуэль не сознавал ни горечи, ни печали от своей потери. Клара стояла перед ним, и Самуэль был горд, почти высокомерен, потому что не кто иной, а именно он добился свиданий с самой красивой девушкой квартала. Я тоже гордился тем, что, разговаривая с Кариной о ее сестре, попал прямо в яблочко: Клара была робкой, застенчивой девушкой, но она брала инициативу в свои руки, твердо зная, чего хочет. В ней жили две разных девушки – … и мы поехали в Каса-де-Кампа. Погода была прекрасной, и Клара не хотела идти в гостиницу. Она заразила меня своей идеей поехать в парк, как в юношестве, когда пойти некуда, а привести девчонку в родительский дом нельзя. Так мы и сделали, поехали в парк. Дул приятный ветерок, не очень холодный и не слишком жаркий, светили звезды, была луна и все такое прочее, и Клара сказала: “Вот здесь, стоя у этого дерева”. Она показалась мне прекрасной из-за того, что не собиралась казаться такой. Но я не успел даже ширинку расстегнуть. Черт его знает, откуда они вышли. Их было всего двое, но у них были заточки. Думаю, это были наркоманы. Они окинули взглядом ее, потом посмотрели на меня. Один из них рубанул по воздуху самодельным ножом и угрожающе сказал: “Тебе я почикаю душу, а ей – задницу”. Знаешь, не стану врать – в тот миг я подумал пуститься наутек. Не думаю, что они были готовы гоняться за мной по полям. Но что потом? Как жить потом? “Что же делать? – думал я. – Оставить Клару с этой парочкой обкурышей?” На рожах у обоих в дымину пьяных или обдолбанных подонков были ссадины и ушибы – следы бесчисленных падений – а кожа на руках была содрана. Один из них, с трясущейся от пьянства или дури рукой, обмотанной в грязное тряпье, думал только о грабеже. Впрочем, о чем это я? Думал он, как же! Голова ему была дана не для того, чтобы думать; в его черепушке и одной мыслишки не нашлось бы. Знаешь, дружище, в какой-то момент я подумал, что наложу в штаны. Веришь или нет, но я чертовски психовал из-за этой ерунды. “Что подумает Клара, если я наложу в штаны?” – думал я, и мне было стыдно от одной только мысли об этом. Тот из подонков, что угрожал нам, на вид казался гораздо старше нас с тобой, но, скорее всего, он просто выглядел стариком.
- Эй, ты чего ржешь? – неожиданно спросил у Клары наркоман с замотанной рукой. Мне тоже хотелось бы спросить ее об этом. Нет, в открытую Клара не смеялась, она улыбалась. Клара была абсолютно спокойна, хотя оказалась в ситуации, когда должна была бы рыдать или, по крайней мере, интересоваться, что с ней будет. Той ночью, в парке, Клара улыбалась, когда ее жизнь могла разрушиться, а то и вовсе угаснуть навсегда. Я спрашивал себя: “Может, так начинаются приступы помешательства: с глупой улыбки, а не с жуткого хохота, как показывают в телесериалах?” Эта хрень втемяшилась мне в голову, пока парочка стояла рядом со мной, держа свои ножи перед моим носом.
- Обними меня, Карлитос, – попросила в ответ Клара.
- Твою мать, Кларита, солнышко, блин, ты мое, – пробормотал ширяльщик, которого, видимо, звали Карлитос. От удивления он выронил нож и стоял, разинув рот. – Солнышко ты мое, – повторил этот долбаный задира, убирая нож. Он обнял Клару и смачно, взасос поцеловал в губы, словно хотел съесть ее.
- Попроси у них деньги, блин, пусть они отвалят тебе бабла, – ничего не понимая, плаксиво тянул другой, с трясущимися руками.
Я не знал, что сказать, и потому молчал. Я остался вместе с дергунчиком, а Клара с его подельником отошла от нас на несколько шагов. Они тихо переговаривались между собой, попутно обнимаясь. Время от времени он ласково гладил ее рукой. Понятия не имею, сколько времени они болтали, пока я ждал Клару вместе с трясущимся забулдыгой, стоявшим в сторонке. В конце концов, Клара с задирой вернулись к нам.
- У тебя есть с собой деньги? – поинтересовалась у меня Клара.
Я достал бумажник и протянул ей. Думаю, этой парочке досталось сотни полторы евро. Два пугала, случайно повстречавшихся в ночи, убрались так быстро, насколько им позволяли ноги.
- Ну что, идем? – спросил я, повернувшись к Кларе. Она шагнула мне навстречу, остановилась прямо передо мной, и я понял, что ее рука расстегивает молнию на моих брюках.
Для меня это было уже слишком, и я ответил Кларе, что не пойду с ней. Я отказался жить с Кларой, по большей части, не из-за жены, хотя она, конечно, тоже сильно страдала, бедняжка. Я просто струсил, поняв, что какая-то часть клариной жизни выходит за рамки моего жизненного уклада. Я – тихий, спокойный человек, мне и раньше не нравился риск, а теперь и подавно. Мне сорок три года, и у меня есть девчонка, которая ни с того ни с сего обнимается с наркоманом, грабящим тебя на пустыре. Если связать воедино этот жуткий эпизод, о котором я тебе только что рассказал, с ее прочими выходками, у тебя появляется повод для крепких размышлений. Короче говоря, несколько дней я провел в раздумьях, а когда она спросила меня о нашей с ней совместной жизни, я ей отказал.
А теперь Клара мне не звонит, не ходит на работу. Как-то на днях, я спросил, когда она вернется, и мне не ответили, потому что не знали, что сказать. Мне кажется, скоро я расхрабрюсь и позвоню ей. Черт, когда Клара исчезла, я звонил ей на мобильник, но она не отвечала. Скорее всего, она не хочет со мной разговаривать, так что придется звонить ей с другого номера, чтобы она из интереса взяла трубку, ведь я теперь свободен, парень, я свободен. Мне по хрен, что меня бросила жена. Не веришь? Плевать я на это хотел, это же здорово. Теперь я могу пойти с Кларой, хотя и понимаю, что мне не одолеть страх. Раньше мне было, что терять, а теперь? Посмотри на квартиру. Думаешь, мне хочется жить здесь дни и ночи напролет, закрывшись в четырех стенах наедине с собой? Знаешь, думай, что хочешь, но за те прошедшие дни, что от Клары не было никаких известий, я понял, что тоскую по ней, правда, тоскую. Встаешь с постели и чувствуешь, что упустил частицы своей жизни, по крайней мере, зрелой жизни, и в груди давит такая тяжесть, словно ты умираешь. Как я чудовищно ошибся, дружище. Мне так хотелось, чтобы не было Клары со всеми ее сложностями, тайнами, чтобы не было ее неясной жизни, темной, или какой она там была, но Клара – та женщина, которая оживила меня, сделала сильнее, как в пору двадцатилетней юности. Порой просто поразительно, что ты видишь все в сером цвете и движешься так медленно, словно находишься на дне бассейна с мутной водой, но тебе это кажется нормальным. Удивительно, верно? Я позвоню ей. Что скажешь? Как ты думаешь, нужно ли мне звонить ей, даже если она взбесится?
- По-моему, звонить уже слишком поздно.
- Я же не говорю, что буду звонить ей прямо сейчас, кретин. Сколько сейчас? Пять или четыре? А, может, шесть? У тебя есть часы?
- Клары нет, она погибла.
Я не был уверен, что Самуэль меня услышал. Он приподнял рукав рубашки, словно ища часы, потом снова достал из кармана пачку сигарет, да так и застыл с ней в руке.
- То есть, как это погибла? – Самуэль издал какой-то неясный звук, отдаленно напоминающий смешок.
- Клара покончила с собой. После того, как ты отказался пойти с ней, она села в машину и врезалась в дерево, ублюдочный ты сукин сын.
Самуэль отрицательно помотал головой, без истерик и драматизма, так спокойно, будто услышал глупость и хотел сказать: “нет, мужик, нет, какая чушь”. Я даже подумал, что сейчас он рассмеется или пошутит: так блестели его глаза. Но Самуэль выпустил пачку из рук, и сигареты упали на пол. Со странным выражением на лице он принялся кусать губы, словно хотел съесть их. Самуэль поднялся и пошел на кухню, но внезапно повернул к комнатам и вошел в неприбранную спальню. Из комнаты донесся страшный грохот, подсказавший мне, что Самуэль потерял сознание, упал и ударился головой о пол. Я вошел в спальню и увидел, что он лежит в предельно неустойчивой позе: ноги моего тезки лежали на кровати, а лицом он касался паркета. Он не вставал и не соскальзывал на пол. Я наклонился над ним, чтобы проверить, дышит ли он, и тогда Самуэль шевельнул рукой, ища, за что бы схватиться.
- Хрен ли ты знаешь, – выдохнул он. – Хрен ли ты знаешь.
Я развернулся и вышел из квартиры. Ссутулившись и тяжело дыша, я медленно поднимался по ступенькам, не зная, чем объяснить огромную печаль, свалившуюся на меня. Говорят, такое удушье бывает при инфаркте. Боли не было, только не хватало воздуха, и все сильнее давило в груди. Я остановился и со слезами на глазах, веря и не веря, отрицательно мотал головой, будто это именно мне сообщили трагическую новость.
Не знаю, когда я плакал в последний раз. Я ворошил свою память, неподвижно стоя перед дверью: очень давно, лет десять назад, а, может и двадцать. Это другие плачут, а у меня нет причин для слез. Я был как сломанный телевизор, и не уверен, хороший это признак или плохой.
Глава 18
School’s out for summer. School’s out forever. (Прочь из школы на лето, прочь из школы навсегда.) [прим: слова из песни Элиса Купера - School's out]
Проснувшись, я стал напевать эту старую песню. Она не выходила у меня из головы, пока я принимал душ и одевался. Я вышел из квартиры и спустился по лестнице, чувствуя себя совершенно свободным человеком, не обремененным никакими обязанностями. Настроение было сродни тому, когда ты вылезаешь из постели, проведя ночь с женщиной, с которой тебя не связывает повседневная бытовуха. Ты познакомился с ней недавно без каких бы то ни было перспектив на будущее. Солнце уже высоко, и ты глядишь в окно, размышляя, где бы хлопнуть аперитива.
Я вспомнил о Самуэле только у выходной двери. На улице я остановился, подумав, не подняться ли к нему, чтобы посмотреть, как он там. Какой-то китаец уже восседал на ступеньках. Кажется, я никогда его не видел. Он был гораздо упитаннее знакомых мне китайцев, и по виду тянул скорее на владельца сети ресторанчиков, чем на торговцев из маленьких оптовых лавчонок с одеждой. Я присел справа от него. Не зная, как завязать разговор, я, несмотря на ранний час, достал пачку сигарет и предложил ему одну. Китаец энергично помотал головой, скорее испуганно, нежели соглашаясь, но все же достал сигарету толстыми и умелыми пальцами. Я тоже достал сигарету и он предложил мне огоньку. Я назвал китайцу свое имя, он что-то ответил мне, вероятно, сказал, как его зовут, а потом сплюнул на середину тротуара. Мы молча курили, когда зазвонил мой мобильник.
- Какого черта ты делаешь и когда придешь на работу? – накинулся на меня Хосе Мануэль.
- Уже еду, – ответил я, – но на дорогах пробки.
- Ты же ездишь электричкой, – ехидно заметил он.
- А сегодня решил на автобусе, – парировал я, и он не нашелся, что сказать.
Не могу утверждать, что мой компаньон успокоился, но, по крайней мере, он перестал трындеть мне в ухо и жаловаться. Я тоже сплюнул, но не так далеко, как мой новый знакомый. К нам подошла молодая женщина с девчушкой. У обеих были совершенно одинаковые прически с пробором посередине, а в волосы вплетены светло-синие ленточки. Обе были одеты в белые шерстяные жакетики и красные лакированные туфли на ногах, как будто девчушка играла сама с собой и ради прикола оделась в точности как мать или старшая сестра. Женщина с китайцем трещали о чем-то на своем языке. Китаец продолжал сидеть, а женщина стояла перед ним. Девчушка же внимательно смотрела на меня.
- Ты идешь в школу? – поинтересовался я.
- Конечно, я хожу туда каждый день, – безразлично ответила она.
Я не знал, как продолжить разговор. Мне всегда очень трудно общаться с детьми. Я смотрел поверх ее головы в самую даль улицы, хотя девчушка, казалось, была не прочь поболтать со мной еще. Я смотрел на улицу и сам не понимал: то ли я просто не обратил на него внимания, то ли только что заметил. Вполоборота ко мне на боковой улочке, прислонившись спиной к стене, между вывесками китайских одежных лавчонок и дверью продуктового магазина, стоял кладовщик. Он выглядел как персонаж фильма пятидесятых-шестидесятых годов: стоял, упершись одной ногой в стену, и тоже курил. Он сменил свою бейсболку на плоскую, квадратную кепку из плотного материала. В руке кладовщик держал свернутую в трубку газету, которой ритмично постукивал по ноге. Ну, просто черно-белый гангстерский фильм с преследованиями и грабежами, в котором некий тип, стоит на улице и ждет другого, который должен выйти из парикмахерской, а когда тот выходит, первый, который ждал, швыряет на землю окурок, давит его носком ботинка и направляется следом за объектом наблюдения. Только вот объектом наблюдения был я.
- Сейчас ведь не выходные, – девчушка шагнула ко мне. Она ждала моего ответа, серьезно глядя на меня, но я потерял нить нашего с ней разговора. – Сейчас не выходные, – повторила она, – и не каникулы.
Я не понимал, о чем это она. Ее родители, думаю, это были все же родители, продолжали оживленно болтать между собой. Китайский язык очень сильно отличается от испанского, и речь китайцев была наполнена странными звуками и лишена интонации. Казалось, пара лишь обменивалась вопросами, не отвечая друг другу. Иногда женщина смеялась, прикрывая рот рукой, словно стыдилась своих зубов, хотя на самом деле зубы у нее были ровными, белыми и необычайно красивыми. Ее жест напомнил мне о Кларе. Я представлял, что Клара смеялась почти точно так же, только прикрывала губы тыльной стороной руки, а китаянка – ладонью. Мужчина достал из кармана штанов мятую пачку сигарет и, не поворачиваясь, протянул мне, будто мы давно дружили, и церемонии нам были ни к чему. Я взял сигарету и закурил, хотя меня уже подташнивало.
Внезапно я вспомнил, о чем мы говорили с девчушкой.
- А у меня отпуск, – сказал я ей.
Она одобрительно кивнула и на прощание помахала мне рукой. Потом девчушка развернулась, стоя на пятках, и вприпрыжку побежала вверх по улице, время от времени играя в воображаемые классики и скача на одной ноге по цементным плиткам. К нам в квартал пришли разносчики газовых баллонов и привычно загремели товаром, оповещая жителей о своем появлении. Услышав грохот, лохматый пес с первого этажа просунул голову сквозь прутья балконной решетки и залился лаем.
Кладовщик стоял все на том же месте, не меняя позы, лишь слегка повернул в мою сторону голову, всем видом говоря, что ему безразлично, если я его заметил, и более того, давая мне понять, что он за мной следит. Я поменялся с ним ролями, потушил окурок носком ботинка и встал.
- До встречи, – сказал я китайцу.
- До встречи, – по-птичьи прощебетал он.
Я направился к своему преследователю, чтобы узнать, какого рожна ему нужно, и с чего ему приспичило меня пугать? Какого черта этот простой кладовщик возомнил себя большой шишкой? Я шел к нему с решительным видом, но не знал, что сказать. Я понимал, что никогда не выскажу ему то, что хотел. Я просто спрошу, каким ветром занесло его на мою улицу, и если он живет в этом квартале, дам ему возможность найти причину своего пребывания здесь. Если он предложит мне сигарету, я откажусь, причем не только из-за того, что мне плохо после двух уже выкуренных сигарет. И еще скажу, что если он когда-нибудь захочет зайти ко мне, то теперь он знает, где я живу.
Когда до кладовщика оставалось метров тридцать-сорок, он оттолкнулся от стены и пошел вниз по перпендикулярной улице в сторону перекрестка с улицей Эмбахадорес. Я не мог утверждать, видел он меня перед тем, как уйти, или нет, поскольку кладовщик стоял ко мне вполоборота. Я поднял руку, словно желая поприветствовать его или подозвать, но окликнуть не решился. Кричать на улице по такому ничтожному поводу было, на мой взгляд, неуместным. Как-то один молодой африканец с огромным, туго перевязанным веревками мешком за спиной, в которых они носят свои дешевые подделки, не поглядев по сторонам, стал переходить улицу. Я увидел, как на него со всей скоростью несется грузовой фургон, но даже тогда не закричал во все горло: “Берегись!”, а еле слышно пробормотал. Африканец мог услышать меня, только находясь рядом со мной, так что не моя заслуга в том, что фургон не сбил его: какая-то женщина схватила парня за руку и остановила. Я мог бы поступить точно также и при этом не кричать.
Кладовщик тотчас же исчез из вида, и я побежал к боковой улочке, ни к селу ни к городу вспомнив как подпрыгивала на бегу девчушка-китаянка. Добежав до угла, я заметил мотоцикл с сидящим на заднем сиденье кладовщиком. Мотоциклист ехал в запрещенном направлении, и двумя улицами ниже свернул налево. Мне не удалось рассмотреть сидящего за рулем, но это был невысокий мужчина, пожалуй, один из рабочих-эквадорцев. Я немного постоял на углу, ожидая, что мотоциклист вернется, а может, чего-то еще. На улице стояла жара, и я не был в отпуске. Во рту появился мерзкий привкус, и я подумал о том, что не завтракал. Однако, как бы там ни было, я пошел в контору.
Глава 19
Растения пожухли, и моя терраса представляла собой постапокалиптический пейзаж после ядерного взрыва. Листья гибискуса едва проросли, но уже пожелтели по краям и потускнели. Я всерьез опасался, что он скоро засохнет, но пока в этом чахлом растеньице еще теплилась жизнь. Он напоминал хронического больного: и умирать не умирает, и прежних сил не набирается. Олива засохла через несколько месяцев после посадки. От нее уцелела одна-единственная крошечная веточка с пятью-шестью листочками, да и то до прихода зимы: с наступлением холодов листочки опали и уже никогда не проклюнутся снова. А я-то лелеял надежду, что это листопадное деревце снова распустит по весне свои листья. Не знаю, то ли мне нужно было ухаживать за ним получше, то ли его погубили ходода. Даже кактусы у меня пожелтели и потеряли свои колючки. Я связывал свои надежды с одним мясистым суккулентом, не знаю точно его названия. Он единственный разросся по всей террасе, пустил отростки и укоренился в каждом горшке. Поначалу у него было несколько сочных, гладких листиков, похожих на зубчики, но теперь и они увяли, и на них проступили темные пятна гнили.
Вероятно, не сыщется лучшего доказательства моему неумению сохранять прочные и стабильные отношения. Растениям необходимы самоотверженная забота и уход, а что даю им я? Несколько недель я поливаю и удобряю их, а потом забываю о них до тех пор, пока они не начинают увядать, напоминая об обязанностях человеку, который обращает внимание на свою подружку только, когда она плачет, угрожает уходом или пьет таблетки. Растениям нужны постоянство, самоотдача, обязательность, а также желание. Немного заботы и ничего показного. Когда я переехал в эту квартиру, Палома, моя подруга, решила помочь мне озеленить террасу и принесла растения из своего сада. Она повторяла мне их названия, чтобы я запомнил, объясняла, когда и как они цветут и какого ухода требуют. Она смеялась надо мной, потому что я всегда хотел купить взрослые растения, не имея терпения наблюдать, как они растут.
- Ты покупаешь растение как картину, хочешь, чтобы оно с самого начала служило украшением, – говорила мне Палома.
Именно так оно и было, мне не хотелось ухаживать за растениями, но хотелось иметь миленькую террасу. Однако Палома приносила мне только маленькие кустики, крошечные побеги, которые и узнать-то было нельзя, и цветочные горшки, из которых торчали какие-то капелюшки, названия которых были длиннее их самих. Как-то она приволокла черенок инжира, которому я успешно позволил засохнуть, затем притащила уморительно смешные и, по ее словам, очень стойкие кустики подснежника, которые, увы, не смогли выдержать меня. Еще она принесла тимьян, от которого сейчас остался почерневший скелет, и герань, которую сожрали гусеницы. Когда я понял это, было уже слишком поздно. После сожранной герани Палома перестала приносить мне растения, перестала интересоваться, как поживают мои цветы, она вообще перестала приходить ко мне, поняв мою неспособность заботиться о них, что в ее глазах было симптомом какого-то непростительного порока и греха.
Разумеется, сейчас я мог бы рассказать историю своих родителей, пояснив, что их отношения не были образцом прочности. У них никоим образом нельзя было научиться ни нежности, ни возвышенности. В конечном счете, каждый человек рассказывает другим о своих родителях, поскольку его подружки и друзья проявляют к этому немалый интерес, обнаружив в нем какие-то недостатки или узнав о житейских трудностях. Они ищут тому объяснение в его прошлом, в его детстве, в отсутствии изначальной базы точно так же, как искали бы причину телесной недоразвитости взрослого в голодании.
Но, у сорокалетнего человека нет родителей или, по крайней мере, не должно быть. Сорокалетний человек при живых родителях – это биологическая и психологическая аномалия. Если бы природа следовала своим курсом, и не было бы антибиотиков, антисептиков, операционных столов, рентгена, редко кто доживал бы до шестидесяти. Так предусмотрено природой: человека не нужно кормить и поддерживать с младых ногтей почти до старости, а для наших родителей мы продолжаем оставаться детьми даже после того, как мы полысели, заболели простатитом или пережили климакс. Мы снова и снова разыгрываем перед ними – и мысленно перед собой – наши детские и юношеские роли, обнаруживая в себе то, что, казалось бы, давно преодолели. Раз за разом мы пережевываем одни и те же, давно опостылевшие, утратившие интерес, вещи.
Человек взрослеет и становится зрелым, только потеряв родителей. Мои родители, вроде бы, еще живы, но я не совсем уверен в этом, поскольку отец исчез при неизвестных мне обстоятельствах, которые я и не собираюсь выяснять, а от мамы остался только одушевленный силуэт, повторяющий определенные слова и жесты, которые интерпретирую я сам. Я решил повзрослеть, не дожидаясь, когда мама тоже исчезнет навсегда, оставив нам в утешение воспоминание о теперешнем ласковом и нежном чучеле, чтобы смягчить нашу потерю. Она уйдет точно так же, как родители уходят в кино или поужинать, оставляя ребенка дома и стараясь сделать его ожидание короче. Они дают малышу плюшевого зверька, чтобы он обнимал игрушку и не так боялся. Я не виню своих родителей за то, какой я есть, и не оправдываю свои неудачи их неудачами, но и своих достижений им тоже не приписываю.
Лет десять прошло, пожалуй, со времени моих самых долгих отношений с женщиной. Мы встречались два года. Впрочем, секрет прочности наших отношений был не в том, что я встретил идеальную при моих недостатках девушку своей мечты, и не в том, что жизнь моя в то время была тиха и безмятежна, и даже не в том, что наш офигенно-страстный секс сводил на нет всевозможные разногласия. Просто из этих двух лет вместе мы прожили всего восемь месяцев, из которых последние четыре я ломал голову, как бы сказать ей о моем желании расстаться помягче, не причиняя боли. Совершенно невыполнимая задача, если это нужно только одному.
- Расстаться, – сказала она, – а когда ты был рядом?
Обычно при расставании, помимо всего прочего, меня упрекают в непостоянстве и всегда обвиняют в том, что отношения не сложились, но даже принимая во внимание мою неисправимую натуру, это кажется мне нелепым, и иногда я был бы признателен своим подружкам хотя бы за минимум самокритики.
- Мы прожили вместе два года, – возразил я не потому, что не заметил утвержения в ее вопросе, а потому, что испытал неимоверное облегчение, услышав ее прокурорское обвинение, а быть может, еще и потому, что был согласен с ним и не собирался защищаться, доказывая свою невиновность. Расставаться всегда легче после поспешного судилища, освобождающего тебя от отношений, в которых подозрения смутны, а обвинения неочевидны. Приговор – это основа начала новой жизни.
- Ты всегда был запасным в команде, – упрекнула меня она, единственная из всех моих девушек, обожавшая футбол. – С тобой мне всегда кажется, что матч ненастоящий. Только поверишь, что в игре наступил решающий момент, как тут же постепенно понимаешь, что это не игра вовсе, а тренировка, что на поле нет настоящего соперника, а так, его жалкое подобие. Самуэль, ты не играешь, а сидишь на скамейке запасных, ты не рискуешь вступить в игру, и меня это не удивляет: ты вырос в семье, в которой отец вышел за сигаретами и не вернулся, а мать всю жизнь прожила одна, не пытаясь с кем-нибудь сойтись.
- Оставь в покое моих родителей.
- Вот видишь? Ты их защищаешь, потому что так и не повзрослел и сам уподобляешься им.
Как можно заметить, мысль о том, что нужно потерять родителей, чтобы повзрослеть, и в самом деле, пришла из семьи. Скорее всего, эту идею подсказала мне та девушка, а я присвоил ее себе. Невероятно, но сейчас я даже имени ее не помню, хотя прожил с ней пару лет.
- Я их не защищаю, но их дела не имеют к нам никакого отношения. Ты злишься на меня, а не на них.
Всегда выходило так, что женщин бросал я. Не то, чтобы я был настолько обаятельным и ласковым, что женщины цеплялись за меня, не желая потерять, просто я был шустрее их, и уходил до того, как они полностью осознавали мои недостатки. Даже не знаю, забавно это или печально.
- У тебя комплекс дон Жуана, – заключила вышеупомянутая любительница футбола. Мы занимались любовью, и она казалась счастливой и беззаботной. Она нежно водила рукой по моей груди. Я лежал на спине, испытывая довольно редкое в моей жизни блаженство, поскольку у меня было не так уж много бурных романов, страстей и необузданных желаний. Полагаю, что именно так должно чувствовать себя сытое, полусонное животное. Она начала расспрашивать меня о моем прошлом, о других женщинах, которые были в моей жизни. Я равнодушно отвечал, не проявляя к разговору особого интереса, хотя под конец рассказа огласил ей нескончаемый список накопленных мною романов и связей. Из-за этой череды имен, женских лиц, фигур и расставаний, мне стало как-то неловко. Она уже не улыбалась и не казалась довольной. Перестав меня ласкать, она с хмурым видом оперлась на локоть, насупилась и поджала губы.
- Только не говори, что ты меня ревнуешь.
- Нет, я беспокоюсь. Лучше мне приготовиться к тому, что приближается.
Но у меня никогда и в мыслях не было – да и сейчас нет – гоняться за женщинами, соблазнять и добиваться их. У меня нет желания переспать с ними, а потом бросить. Я не думаю об этом самом “потом”, не думаю о времени. Я погружаюсь в отношения с головой, но не как коллекционер, а как исследователь. Это только растения предают меня, потому что мне никак не удается свыкнуться с постоянством в любви.
Глава 20
Сегодня уже Карина появилась перед моей дверью с обернутым в целлофан цветочным горшком в руках, из которого торчали несколько красных цветочков, похожих на те, что я выбрал, навещая в больнице одного выздоравливающего пациента. Яркие, бросающиеся в глаза, лепестки и листья, по-видимому, обрызганные для блеска каким-то спреем, навели меня на мысль об актрисах с выразительными, блестящими от помады, губами и круглыми грудями. Словом, стандартное растение, выращенное в оранжерее.
- Не смотри на них так, мне они тоже не очень нравятся.
- Зачем ты их принесла?
- Позволишь войти, или мне так и стоять в дверях? Тебе часто дарили цветы? – Карина вошла в гостиную и поставила горшок на середину стола. Прикинув так и этак, она передвинула цветок немного в сторону. На лице Карины читалась неуверенность, как у человека, повесившего картину и сомневающегося, что она висит ровно. – Некоторые вопросы ты оставляешь без ответа, так?
- Я благодарен тебе за дружеское внимание, но, по правде говоря, эти цветы безобразны.
- Они стояли перед нишей Клары. У тебя есть обувь для прогулки по горам?
- Чьи они?
- Откуда мне знать?
- В следующий раз позвони мне, я пойду с тобой. Я думал, что родственники отнесли урну домой, и считал, что Алехандро...
- Так что с обувью?
- Я хочу пойти на кларину могилу.
- Сейчас я спрашиваю, ходишь ли ты в горы.
- Я никогда не бродил по горам. Это одно из самых скучных занятий, которые могут придти в голову: лазанье по горам и езда на велосипеде. Я приглашаю тебя в какой-нибудь бар выпить пивка.
- Нет ничего скучнее, чем пить пиво в каком-нибудь баре. Давай, надевай на ноги что-нибудь поудобнее, и пойдем.
- Слушай, у меня, действительно, нет никакого желания совершать экскурсии по горам.
- Это не просто экскурсия, а экскурсия со мной.
В машине я закрыл глаза и слушал музыку, которую Карина включила на полную катушку. Мелодия была излишне сентиментальной, чтобы мне понравиться, а приятные голоса пели о потерях и разочарованиях. Клара, как и я, такие песни, однозначно, не оценила бы, а эта решительная и энергичная девушка слушала песни о любви.
- Чему ты улыбаешься?
- А разве я улыбаюсь? Это все музыка. К тебе это не имеет отношения, а может, и имеет, не знаю. Но мне нравится.
- Знаешь, когда я еду в машине одна, то тоже пою.
- Страстно и чувственно?
- Ты даже не представляешь, как.
- Ну, так покажи.
- Чтобы ты надо мной смеялся? Ишь, чего удумал!
- Да не буду я смеяться, честное слово, впрочем, вру, может, и буду.
- У тебя есть, по меньшей мере, одно достоинство: ты говоришь правду.
- Так, может, ты споешь в награду за мое достоинство?
- Ни за что.
- Тогда, выходит, я выиграл бы, если бы врал.
Карина подъехала к шоссе и притормозила, выбирая, куда ехать, а затем повернула машину в сторону гор.
- Нет, если ты врешь, то рано или поздно проигрываешь, поскольку теряешь самого себя.
Я не осмеливался смотреть на Карину, пытаясь отыскать в ее высокопарных, многозначительных словах некое предостережение.
- Невелика потеря, – небрежно бросил я, усаживаясь поудобнее, словно собирался подремать.
Отец Карины и Клары стал полностью сломленным человеком. Об этом мне поведала Карина, хотя я ни словом не обмолвился о ее отце. Мы шли по тропинке, огибающей обрыв, и она рассказывала, как из задорного, в меру веселого и приветливого оптимиста, каким она его помнила, отец превратился в вялого, пассивного, вечно ожидющего одобрения или неодобрения своей жены подкаблучника. В детстве Карина не восхищалась отцом, но была привязана к нему, потому что он очень редко выходил из себя, ругался или ворчал. Он на самом деле интересовался или, по крайней мере, делал вид, что его интересуют их с сестрой маленькие проблемы, которые для Карины были отнюдь не маленькими. Он никогда не спешил вставать и начинать свой день, когда сестры по утрам забирались к нему в кровать. Их мама то ли страдала бессонницей, то ли просто привыкла рано подниматься, но в это время она уже вовсю возилась на кухне или гладила белье, слушая громко включенное радио, бесившее остальных домочадцев. Словом, по воскресеньям, выбравшись из постели, сестры не бежали к маме, протягивая руки, чтобы обнять ее, пожелать доброго утра и позавтракать; они, сломя голову неслись в кровать к отцу. Он, можно сказать, ждал их, почитывая газету. Когда Клара и Карина вбегали в спальню, он тут же сворачивал ее и отбрасывал в сторону. Словом, несмотря на то, что, судя по детским воспоминаниям Карины, ее отец был довольно мягкотелым человеком, дочерям никогда не казалось, что ему не хватает твердости характера, ибо всем с лихвой хватало крутого материнского нрава.
Все изменилось после пожара, который случился где-то за год до того, как Клара попыталась уйти из дома. Карина даже не могла сказать наверняка, как это произошло: то ли отец сам поджег ресторанчик, то ли это был несчастный случай, а по словам матери, месть официанта, которого они уволили, – точнее, уволила она – из-за его привычки прикарманивать сдачу.
Ресторанчик процветал много лет. Он находился недалеко от площади Кортес. Посетителям предлагалась качественная современная еда по умеренным ценам, что притягивало политиков и служащих, и несмотря на то, что, как правило, по вечерам здесь было малолюдно, обедов и ланчей было достаточно, чтобы дело было прибыльным.
Но, потом все закончилось, и отец не понимал, почему. Он постоянно менял меню, добавляя или убирая те или иные блюда, но не меняя общий стиль, и всегда оставлял блюда, пользующиеся особым спросом. Тарелки и все такое прочее были чем-то средним между авангардистскими и традиционными, а мебель, безусловно, была качественной, однако постоянные клиенты перестали заходить сюда, политики уже не заказывали столики на десять-двенадцать человек, как частенько делали это раньше. Путеводители и журналы, прежде балующие ресторанчик своим вниманием, потеряли к нему интерес, и немногие публикующиеся сообщения о нем, были всего лишь малозаметной рекламой. Отцу пришлось распрощаться с двумя поварами (в старые добрые времена их было шестеро) и с сомелье, и начать покупать продукты похуже, а признав, что они быстро портятся в холодильниках, скрепя сердце, уменьшить меню до дюжины основных блюд. [прим: сомелье – служащий ресторана, отвечающий за вина]
Пожар случился в понедельник на рассвете, когда ресторан был закрыт; он не работал ночью по воскресеньям и в понедельники. Карина до сих пор помнит телефонный звонок и то, как, стоя в дверях своей спальни, она увидела выбегавшего из квартиры отца, который даже не попрощался с женой, а также помнит мать в ночной рубашке, со скрещенными на груди руками, глядевшую вслед убегавшему отцу скорее строго, чем с беспокойством. Возгорание началось на кухне. Несмотря на то, что полиция пришла к выводу, что причиной пожара было короткое замыкание, страховая компания отнюдь не была в этом убеждена и провела собственное расследование. Спустя три дня, они составили доклад, в котором утверждалось, что это был предумышленный поджог, и выдвинули обвинения против неустановленного лица.
Каринин отец всегда отрицал свою причастность к этому пожару, но к несчастью, камера видеонаблюдения соседнего банка записала на пленку, как отец входил и выходил из ресторана той ночью за полчаса до того, как сосед позвонил пожарным и предупредил их, что снизу выходит столб дыма. Несмотря на утверждения отца, что маньяк-поджигатель проник в ресторан, выбив дверь, ведущую в парк, страховой эксперт настаивал на том, что стекла были выбиты изнутри, учитывая, что большинство из них вывалились наружу. Противные стороны так и не пришли к соглашению, доказать что-либо было невозможно, и выплачивать страховку компания отказалась. Суд затянулся на несколько лет, на него была потрачена львиная доля семейных средств, и в итоге все закончилось внесудебным двухсторонним соглашением, по которому страховая компания выплатила минимальную стоимость помещения.
Впрочем, меняться каринин отец начал гораздо раньше. Дела в ресторане катились под уклон, и он шел параллельным с ними курсом. Чем больше пустел ресторан, тем хуже выглядел отец, теряя свою былую осанку и становясь все молчаливее. Он по-прежнему обедал и ужинал вместе с семьей, проводил выходные дома, но это была лишь телесная оболочка прежнего человека, у которого теперь не было ни жизненной искры, ни желаний. Когда мама спрашивала, что ему хотелось бы на ужин, он безразлично отвечал: “что хочешь” или “все равно”. Собственно говоря, он отвечал так практически на любой вопрос. Отец от корки до корки прочитывал по меньшей мере две газеты в день, предоставив жене тащить на себе семью. Так продолжалось несколько лет. По сути, отец Карины и Клары стал совсем другим человеком, лишь внешне похожим на прежнего. Сестры перестали приходить к нему утром по воскресеньям и забираться в кровать не только потому, что они выросли, но еще и потому, что он уже не откладывал в сторону газету и не встречал их улыбкой. Когда суд, наконец-то, закончился, все восприняли его как поражение, несмотря на частичную компенсацию. Сестры неожиданно поняли, что отец сильно изменился, причем окончательно, и это не было связано с судебными переживаниями; от их отца остались лишь жалкие развалины.
Несмотря на то, что местами тропинка шла вверх очень круто, Карина спокойно продолжала свой рассказ и дышала ровно, не сбиваясь с ритма, так что я едва поспевал за ней. Иногда я останавливался и задавал ей какой-нибудь вопрос, типа: “Твой отец был поваром?” или “Как он составлял меню?”, “А что сказала о пожаре твоя мама?” и старательно делал вид, что и шагу ступить не могу, не услышав ответ – так мне интересно.
- А ты не допускала, что это отец поджег ресторанчик? – спросил я.
- Нет, никогда, – ответила Карина. Внезапно меня забил сильный приступ кашля, и мне пришлось остановиться, но Карина не обратила на это внимания и продолжала идти вперед. Задыхаясь, я побежал за ней, а, догнав, старался сдерживать дыхание, чтобы она не заметила мою одышку. – А вот сестра его подозревала. Иногда она подходила ко мне с заговорщическим видом, закрывала дверь и тихо шептала, чтобы не услышали родители: “А вдруг это папа поджег?” Она говорила это так весело, будто и впрямь хотела, чтобы отец был способен на подобный поступок, возможно, глупый, безрассудный, плохо спланированный, но, по крайней мере, смелый, который показал бы нам, что он был человеком, гораздо более интересным, чем мы думали. Клара снова и снова возвращалась к теме пожара. К примеру, она спрашивала меня, не была ли мама в курсе дела и не спланировала она поджог на пару с отцом.
- Мама была мозгом, а отец – рукой-исполнителем, – заключила сестра и добавила: – Знаешь, мама, хоть и хотела, не поджигала ресторан, потому что не выдержала бы унижения, если бы ее уличили в поджоге, и ей пришлось бы во всем признаться на допросе у какого-нибудь грубого, бесцеремонного копа, но вот спланировать поджог и убедить отца в необходимости махинации со страховкой вполне могла. Вот он и купил бензин.
Мы с Кларой представляли отца в темном ресторане с пластиковым бидоном, доверху залитым бензином, похожим на поджигателя, которого мы видели на картинке в книжке о беспорядках и террактах. Хоть я и подыгрывала сестре, представляя, как отец крадется ночью к ресторану с бидоном в руке, а потом его освещают первые всполохи огня, но в действительности никогда не верила в это. Я объясняла Кларе, что у нас нормальные родители, а нормальные родители не поджигают рестораны и не планируют аферы. Впрочем, я считаю, что подавляющее большинство тех, кто совершает подобное, тоже нормальные люди, но до того момента, пока их фантазии не заканчиваются планом, и они не решают пойти по иной дорожке, сделав шаг, который люди, в основе своей, не делают. И именно этот единственный шаг приводит их к тому, что они престают быть нормальными людьми. Я просто не могла поверить в то, что родители пошли на такое. В конце концов, Клара устала от этой темы, перестала интересоваться семьей и пустилась во все тяжкие.
А самое интересное то, что сестра была права. Это были не просто ее буйные фантазии для того, чтобы сделать нашу жизнь интереснее. После смерти Клары мама попросила меня разобрать семейные бумаги и сложить отдельно все документы, имеющие отношение к моей сестре. Я хотела положить все в отдельную папку, но мама сказала, что она и сама в состоянии это сделать. В шкафчике с документами я обнаружила фотографии пожара, страховые свидетельства, полицейские и судебные протоколы. Я с интересом прочитала их, потому что они напомнили мне то время, когда наша семья только-только начала погружаться в дерьмо, и мы сами этого не замечали. Так вот в одном из конвертов я нашла ряд написанных от руки подсчетов, сделанных отцом, где были расписаны убытки и издержки за последние годы и постепенное вынужденное урезание расходов, чтобы счета не достигли красного сальдо, то есть отрицательного остатка. В примечании на полях отец указал стоимость ресторана на случай непредвиденного бедствия при условии, что кредит превышает дебет. Подсчеты были четырехлетней давности, хотя не думаю, что он уже тогда планировал поджог, потому что действительно скверные времена тогда еще и не начинались.
- Но он мог написать это потом, – заметил я, полной грудью глубоко вдохнув чистый горный воздух и делая вид, что восхищаюсь пейзажем.
- Не мог: в примечании на полях были также расчеты погашения долгов рестораном, на что была использована часть денег по страховке; другую же часть отец собирался вложить в ценные бумаги “Сокровища”. Я проверила расчеты: долг был подсчитан до пожара. [прим: “Сокровище” (Isla del Tesoro) – сеть ресторанов “Остров сокровищ”]
- Жертв не было?
Карина помотала головой и ускорила шаг, не глядя в сторону обрыва, который мы огибали уже несколько часов, забираясь все выше и выше. Мы шли к вершине горы, на которой не было ничего, кроме огромных острых скал. На другом склоне, таком же крутом и обрывистом, как наш, виднелась зигзагообразная линия круто уходящей вверх тропинки, ведущей к хижине, находящейся в нескольких часах пути, до которой мы никак не могли добраться. Мне хотелось повернуть обратно, но было стыдно, что я не поспеваю за девушкой, которую никогда не представлял себе не только альпинисткой, но даже любительницей деревенских полей и природы. Карина не казалась мне сильной, спортивной девицей, обожающей спортзал или зажигательную, ритмичную дискотеку. Я не мог представить ее в спортивном костюме с пластиковой бутылкой в руке, с лентой в волосах и айпадом в чехле, прикрепленном к руке, но разрази меня гром, она карабкалась по горам, как коза, а я еле плелся за ней, спотыкаясь и оступаясь. Я был в отчаянии и злился на Карину, на ее упрямое желание добраться до другой стороны – тем самым удлинив наш обратный путь – будто на этой самой другой стороне нас что-то или кто-то ждал.
- Уже поздно, скоро стемнеет, – громко крикнул я. Карина ушла от меня по меньшей мере шагов на двадцать и скрылась за поворотом, до которого мне уже не добраться, потому что больше я и шагу не пройду. И словно в подтверждение, какой-то камень ушел из-под моей ноги, и острая боль пронзила щиколотку.
- Что с тобой? Что случилось?
Я хотел ответить, но к горлу подступил кислый комок. Я быстро наклонился, и меня вырвало, выворачивая наизнанку. “Только бы она не вернулась,” – подумал я, услышав приближающиеся ко мне шаги. Я поднял руку, чтобы успокоить Карину и задержать ее на время. Тошнота накатывала на меня волнами, не давая выпрямиться, и я думал о сценах из фильмов, в которых героя рвет, а героиня, чаще всего, любимая или невеста, трогает его лоб. Ну уж нет, я не позволю хватать себя за лоб, хотя в то же время меня обидело, что Карина остановилась в нескольких метрах от меня. Мне не хотелось увидеть на ее лице, ни отвращения, ни жалости, ни презрения. Я достал платок и вытер лицо, стоя к ней спиной, а потом пошел обратно к машине, от которой нас отделяли несколько часов пути. Карина быстро подошла ко мне и коснулась моего плеча.
- Все нормально, – не оборачиваясь, сказал я.
- Самуэль.
- Я же сказал, все хорошо.
- Мне жаль.
До стоянки, где оставили машину, мы добрались уже затемно. Температура у меня спала, и выступивший пот холодил кожу. Мне и в голову не пришло захватить с собой куртку. Меня еще немного подташнивало, оставалась и смутная злость к Карине. Обратно мы ехали молча, а до этого так же молча медленно и долго шли к машине. Я не знал, с чего вдруг впал в уныние и был так несчастен. “Нехватка глюкозы, – сказала бы сестра и добавила:– Прими витамины или выпей немного вина, и увидишь – все пройдет.” Карина ограничивалась тем, что с тревогой поглядывала на меня. Странная, чужая мне женщина, которую я одурачил и заставил войти в свою жизнь. Она считает меня тем, за кого себя выдаю и пытается оживить свои воспоминания о сестре при помощи моих. Она ищет Самуэля, которого не может найти, и ушедшую теперь уже навсегда сестру.
Карина задумчиво сдвинула брови и положила руку мне на лоб. Она сделала это так просто и непринужденно, что я смутился и откинул голову назад, чтобы избавиться от легкого прикосновения ее руки. Внезапно мне показалось, что мы с Кариной давно живем вместе, и в тяжелые минуты она поддерживала меня, а я помогал ей. Поделенное на двоих прошлое, которого нам так не хватает.
- Подожди, – сказала она и снова отыскала мой лоб. – У тебя жар. Я поднимусь с тобой.
- Не стоит, я справлюсь.
- Не сомневаюсь, что ты справишься, все мы как-то выкручиваемся. Вопрос в другом: хочешь ты, чтобы я поднялась к тебе или нет? Я могу заварить тебе чай, почитать вслух какую-нибудь книжку.
Карина беспокоится, чтобы заморочить мне голову, и ее беспокойство напомнило мне о том, что произошло как-то вечером на моей террасе, и о чем я до этой минуты больше не думал. Это было после того, как я рассказал Карине, какой мне запомнилась ее сестра, сочинив на ходу историю наших с Кларой тайных отношений и после того, как обнимал Карину на моей террасе. Когда мы снова сели каждый на свой диванчик, я спросил себя, что же творится в ее голове? Возможно, сейчас, она вставляла в головоломку клариной жизни лжекусочки, только что ловко подсунутые мной. Раз от раза Карина выглядела все более заинтересованной, словно открыла, что сестра была намного сложнее, чем она думала, и, главное, она была совершенно не такой, какой казалась ей, а может, сама Карина стала смотреть на нее по-другому.
- Какого цвета мои глаза?
Я машинально повернулся к Карине. Она закрыла глаза, и я решил импровизировать.
- Карие.
- Так я и думала.
- Точнее, светло-карие, как лесной орех.
- Когда ты смотришь на меня, мне кажется, что ты выпалываешь сорняки.
- Впрочем, может быть, чуточку темнее, не уверен.
- Что ты стараешься убрать с дороги то, что тебе мешает. Ты смотришь на меня и ищешь Клару. Это все равно, что близорукому пытаться распознать родной облик в размытых, расплывающихся чертах. Ты ищешь во мне ее жесты, черты лица, и мои тебе мешают.
- Синие?
- А какого цвета были глаза Клары?
- Учти, что у меня есть только черно-белая фотография.
Вот она, опасность лжи. Что делает ложь интересной? Да то, что ты в любую секунду можешь выдать себя с головой одним необдуманным словом, потому что отвлекся. Не знаю, сколько времени длилось наше молчание. Я вжался в спинку дивана и ждал, стараясь дышать ровно и расслабиться, словно наш разговор ничуть меня не взволновал. Если бы Карина удивилась, это было бы в порядке вещей и означало бы, что она ничего не заподозрила и просто растерялась от моего загадочного ответа, но на ее лице отразилось не удивление, а тревога, словно мой ответ подтверждал ее опасения, которые она даже не осмеливалась произнести вслух. Я быстро пришел в себя и сыграл на опережение.
- Ты меня не понимаешь, – продолжил я. Руки и ноги покалывали тысячи острых иголок, будто я только что вышел из ледяной воды.
- Я действительно тебя не понимаю. Какая разница, что ее фото было черно-белым?
- Не только ЕЕ фото, для меня все фото черно-белые: кларины, твои, цветов на моей террасе. Я – дальтоник.
- Что-то незаметно.
- Слушай, я же не слепой и не паралитик. Меня не нужно переводить через улицу или говорить, что на светофоре красный свет.
- Клара ничего мне не сказала.
- Сильно сомневаюсь, что она об этом знала.
- Итак, мои глаза…
- Серые, как у Клары, только больше.
- Значит, ты не знаешь, русая я или рыжая.
- У тебя нет веснушек, значит русая.
- Но ты же знаешь, какого цвета твой диван.
- Оранжевый, если только моя жена не подшутила надо мной, как это иногда бывало. Не знаю, что за удовольствие она находила во всем этом, но за долгие годы, я узнал, что эта стена оливкового цвета была светло-синей. Понятия не имею, сколько раз за все это время, я выходил на улицу в пальто пурпурного как у фуксий, цвета, потому что жена говорила, что оно темно-синее. Я был убежден, что у меня очень элегантное пальто, потому что люди на улице задерживали на мне взгляд.
- Ты и сам себе не веришь.
- Клянусь.
- Ты разыгрываешь меня, смеешься надо мной.
- Ничуть. У моей жены было своеобразное чувство юмора.
- Она не очень тебя любила, верно?
- Конечно, для того, чтобы купить одежду, мне нужна помощь. Если я пойду один, то могу выйти из магазина разряженный как клоун.
Карина расслабилась и скрестила ноги. Ее руки, лежавшие на подлокотниках дивана, соскользнули вниз. Она улыбнулась, тряхнув головой: наверное представила меня этаким самовлюбленным нарциссом, разгуливающим по улице в пальто цвета фуксии, и людей, которые перепихивались локтями, завидев меня. Удалось ли мне убедить ее? Да уж, с пурпурным пальто я переборщил. Иногда меня заносит, и я теряю чувство меры из-за стремления к немыслимым подробностям как раз для того, чтобы придать вымыслу правдоподобность: дескать, кто придумал бы такое? Но если подозрение возникло, то любая малость может возродить его с новой силой, и тогда оно лишь усилится, обретя свое прошлое и суммируясь с прежними. Мне срочно нужно было нанести решающий удар – рассказать Карине что-то такое, чтобы она больше никогда не сомневалась во мне, убедившись в том, что Клара любила меня. Мой рассказ должен был потрясти ее, заставив смеяться или плакать, представляя в моих объятиях счастливую Клару, или же несчастную, в бешенстве и отчаянии дерущуюся со мной. И пока я думал, чем бы мне добить Карину, раз и навсегда избавив себя от ее подозрений, в моей голове эхом звучал заданный ею вопрос: “какого цвета мои глаза?” и еще “ты смотришь на меня, как на сорняк”.
Я вошел в квартиру один; Карина не настаивала на том, чтобы проводить меня, и от этого мне было легче и спокойней. Больше меня не тошнило, только кружилась голова, хотелось забыться и долго-долго ни о чем не думать, ничего не чувствовать и не желать. Ни-че-го. Какой же дерьмовый, паскудный день. Я разделся и собрался лечь в постель, но меня зазнобило, и пришлось надеть фланелевую пижаму, перед этим изрядно полазав по ящикам, чтобы ее найти, благо я всегда сплю без пижамы. Несмотря на скверное состояние, я включил компьютер и заглянул в почту. Клара добавила меня в друзья, ответив согласием на мою просьбу. Голова моя была тяжелой, словно в нее насыпали мешок песка. “Привет, Клара, я соскучился по тебе,” – написал я и отправил сообщение. Я немного подождал, стараясь не заснуть; снова и снова я открывал глаза и проверял, не пришел ли ответ. Уже на рассвете я без всякого интереса посмотрел на монитор, собираясь снова закрыть глаза, когда с фейсбука пришло новое сообщение. Я решил не читать его. Лучше и дальше спать, не выходить из тяжелого горячечного сна. Разочарования мне без надобности. Никогда не сбыться тому, что не может сбыться. Но соблазн оказался слишком велик, и я открыл почту. Сообщение было от Клары, но несмотря на это, я не мог полностью проснуться, будто не было в мире ничего естественнее, чем ее милый ответ: “Я тоже соскучилась. Очень”. Я улыбнулся, закрыл глаза и уснул, закутавшись в одеяло.
Глава 21
Меня разбудил звонок в дверь, и я вполголоса чертыхнулся, поминая недобрым словом почтальона и разносчиков рекламы. Моя голова была сырой от пота, а во рту стоял густой, вязкий привкус. Вставать я и не собирался, а потому сунул голову под подушку в надежде, что дверь откроет кто-нибудь из соседей, но звонок прозвенел снова. Я живо представил стоящего в ожидании на лестничной клетке Самуэля. Вообще-то, было вполне логично заявиться ко мне и требовать объяснений, откуда мне так хорошо известны подробности смерти Клары. Я приподнялся на кровати и снова повалился на подушку от острой боли, пронзившей виски. Я заглянул в фейсбук и убедился, что сообщение Клары на месте. “Я тоже соскучилась. Очень”.
В дверь снова позвонили. Нехотя я поплелся открывать, и у двери моим глазам предстала потная, ненакрашенная Карина в спортивном костюме и кроссовках.
- Вчера, когда мы ходили в горы, на тебе была юбка, – не подумав брякнул я, даже не пригласив ее войти: не то чтобы не хотел, просто в голову не пришло.
- И?..
- Ни одна женщина не пойдет лазать по горам в юбке. Я думал, ты что-то имеешь против брюк.
- У меня была утренняя пробежка. Ты замерзнешь.
- Может, войдешь? – неожиданно до меня дошло, что разумнее всего предложить Карине войти, несмотря на то, что я грязный и потный, что на мне растянутая пижама, и я тяжело дышу.
- Иди-ка ты обратно в постель.
Слегка оторопев от ее решительного тона, я послушно направился в спальню, а Карина пошла следом за мной. Жаль, что у меня не было времени проветрить комнату. Я лег в постель и закрыл глаза, почувствовав как у меня скрутило желудок.
- Ты что, всерьез пришла ухаживать за мной?
- Как ты?
- Гораздо лучше, если голова не трещит.
- Ты что-нибудь пил?
- Ага. Виски, вчера вечером, перед сном.
- Не глупи, и не прикидывайся идиотом. Ибупрофен, френадол, аспирин.
- Не думаю, что они у меня есть, я почти никогда не болею. Последний раз я переболел гриппом больше двух лет назад.
- В этом мы похожи: я тоже никогда не болею, а вот Клара подцепляла все простуды.
- И ты за ней ухаживала?
- Да. Мне очень нравилось ухаживать за ней, так я чувствовала себя взрослой и ответственной.
- И теперь тоже?
- Я заварю чай, и пока ты будешь его пить, спущусь в аптеку.
- Тебе очень идет спортивный костюм.
- Иди полоскать горло.
- Я серьезно: в спортивном костюме и без макияжа ты кажешься другой, более женственной.
- Это лучше или хуже?
- У меня нет чая.
- Господи, у тебя ничего нет!
- Сейчас я могу представить, как ты сидишь на диване, протянув ноги под стол, и смотришь телевизор.
- Где у тебя ключи?
- Что ты хочешь открыть?
- Твою дверь, тупица, чтобы ты не вставал, когда я вернусь.
- Черт его знает, посмотри в карманах.
Я снова закрыл глаза и подумал, что сейчас усну.
Я проснулся от стука хлопнувшей дверцы шкафа, звона чашек и звука шагов. Карина вошла в мою спальню с подносом в руках. На подносе лежали чай, хлеб, масло, мармелад, и френадол.
- Нельзя принимать таблетки на голодный желудок.
Теперь решительность Карины успокаивала меня: я мог ни о чем не думать. Я слушался ее, как заболевший маленький ребенок. Карина помогла мне приподняться и поправила подушку под моей спиной. Я пил чай и ждал, когда она намажет на хлеб масло и мармелад, а затем принял таблетку френадола.
- Ты чувствуешь себя виноватой, да?
- Хочешь, я сделаю тебе массаж?
- Ты серьезно?
- Нет, чтобы посмотреть, какое у тебя будет выражение лица.
От смеха голова у меня разболелась еще сильнее, я медленно откинулся назад и снова лег.
- Вчера ты предлагала мне что-нибудь почитать, – я показал ей на потрепанную книжку, лежащую на ночном столике. Зажав открытую страницу, Карина пролистала книгу.
- Филип Рот... не знаю такого.
- Хотелось бы, чтобы ты познакомила меня с Алехандро.
- Да?
- Ты меня не слушаешь.
- Нет, милый, потому что ты мелешь чушь.
Осознав, как Карина меня назвала, я на секунду решил, что она хочет извиниться, но она просто читала про себя.
- Ну так как, познакомишь?
- Зачем?
- Думаю, он мне написал.
- Ты так считаешь?
- К тому же, мне хотелось бы поговорить с ним о Кларе. Он рассказал бы мне свое, я ему – свое.
Карина начала читать вслух. Она читала очень выразительно, но тихо, вероятно, потому, что читала больному. До этой минуты я не замечал, какой у Карины мягкий, приятный, грудной голос. Мне безумно захотелось сказать ей, как нравится мне ее голос, но язык мой сильно распух и не ворочался во рту, занимая гораздо больше места, чем обычно. Я слушал, как Карина читала описание магазина часовщика в Нью-Йорке, и мне казалось, что этот магазинчик отлично ей известен.
Проснулся я глубокой ночью. Карина уже ушла, и книга снова лежала на столике. Как жаль, что я так и не сказал Карине, как нравится мне ее голос. Я снова заснул и не просыпался до самого утра. Кажется, жар прошел. Не будь это выражение столь пошлым и избитым, я сказал бы, что приход Карины показался мне всего лишь сном. И, тем не менее, эту пошлость я уже сказал.
Глава 22
Сестра вошла в квартиру и торопливо чмокнула меня. Я рассказал ей по телефону о своей болезни, но, несмотря на мои упорные заверения в том, что я уже поправился, мне так и не удалось отговорить ее от затеи навестить меня. Она придирчиво осмотрела гостиную, будто ища себе неотложное дело, и, не задерживаясь, прошла по коридору дальше.
- Постели убраны, – сообщил я, – и в шкафу тоже порядок.
- А ванная?
- Сверкает и блестит.
- Так, а где у тебя туалет, мне надо пи-пи.
Я не верю сестре, более того, я убежден, что ее поспешность не имеет ничего общего с насущной физиологической потребностью. Не останови я ее чуть раньше, она влетела бы в спальню и принялась застилать кровать, поскольку там, естественно, лежала целая куча смятых простыней и подушек. Я плохо сплю, потею и ворочаюсь, причем не только из-за недавней простуды. Мой сон никогда не был легким, и постель – свидетель моих ночных треволнений. Во сне меня преследуют не всамделишные страхи и тревоги, а некие смутные опасения. Я ворочаюсь с боку на бок, не находя себе места, вытаскиваю из-под головы подушку и снова кладу, потею, устаю, меня бесит вес собственного тела. И так каждую ночь.
Сестра вышла из туалета и направилась на кухню. Про кухню я ей, кажется, не говорил? Тут же послышался шум льющейся в раковину воды и звон посуды. Я не стал мешать ей мыть посуду. Сестра меня любит и всячески опекает. Как же замечательно иметь такую сестру, не витающую в облаках, а приземленную, дебелую тетку с расплывшимся телом, с засученными по локоть рукавами и с широкой улыбкой торговки, без всякого намека на изящество и грациозность. Но жениться на ней я бы не женился, потому что испугался бы ее шумных движений и стал бы искать себе укрытие в каком-нибудь темном уголке. Я не выдержал бы ее жизнерадостного голоса, каким она раздает детям срочные указания.
Сестра вышла из кухни и остановилась передо мной, уперев руки в бока. Она почти никогда не садится: разговаривает стоя и пьет кофе тоже стоя. Нередко я вижу ее с тарелкой в руках – она ест на ходу, попутно наводя порядок: что-то раскладывает, подбирает, переставляет.
- Тебе что-нибудь приготовить? Хочешь, я что-нибудь куплю? Тебе уже лучше? У тебя мультяшный вид. Знаешь, а у тебя очень милая квартирка.
- Как дети?
- Отлично, они счастливы. Дети – самое лучшее, что было и есть в моей жизни. Тебе нужно жениться, стать отцом, а потом и дедушкой. На свете нет ничего, кроме этого, что стоит забот и мучений.
- А ты все сидишь на таблетках?
- А ты помнишь время, когда я их не пила? По-моему, я тебе не говорила, но я уже давно смотрю на себя, как на медлительного, бесформенного слизняка – ни талии, ничего, а ведь тогда я еще не была такой толстой, как сейчас. Вот ты касаешься слизняка, а он только поджимается, оставаясь все там же и выставляя напоказ свою мягкотелость… Послушай, уж не намекаешь ли ты, что я пью таблетки из-за детей? Женись, серьезно тебе говорю, семья это единственное, что со временем может сделать тебя счастливым.
- И поэтому ты пьешь таблетки.
- Если бы у меня не было семьи, я тоже пила бы таблетки, при этом пуская слюни в парке и не имея представления, идет ли дождь или солнечно. Тебе тоже следовало бы что-нибудь принимать, ведь это у нас наследственное. Посмотри на отца.
- Мы совсем не знаем отца.
- Это ты его не знаешь, а я все отрочество провела с ним. Это было все равно, что разговаривать со стиральной машиной, ну из тех, допотопных, с одной программой.
- Да сядь ты хоть на секунду.
Сестра присела, глядя по сторонам в поисках какого-нибудь дела, до сих пор незамеченного.
- Знаешь, я за себя не отвечаю. Рано или поздно я схвачу ее как куклу за шею и стану трясти как грушу, пока голова не отвалится.
- Кого?
- А ты еще говоришь, что я пью таблетки. Ты же не живешь с ней. Если она снова спросит меня, когда придет Клара, я удавлю ее проводом от наушников. Я собираюсь привести ее сюда и оставить у тебя, чтобы она оживила твое существование.
- Когда придет Клара?
- И ты туда же? Вы что, сговорились с ней, чтобы свести меня с ума? Если вы этого добьетесь, то вам придется взвалить на себя детей, потому что Мартин ни на что не годен. Он даже задницу им вытереть не смог бы.
- Я просто интересуюсь, почему она спрашивает о Кларе, ну, когда она придет?
- Она говорит, что Клара была очень ласкова с ней, и спрашивает, когда она снова придет. И так раз за разом. Иногда я отвечаю, что через час, чтобы посмотреть, не успокоится ли она. Еще говорит, что ты очень ее любил. Бедняжка, она так растрогана и потрясена тем, что ты очень сильно любил Клару. Ты знаешь какую-то Клару?
- Одно время мы с ней встречались.
- Отличная новость, поскольку женщины задерживаются у тебя ровно настолько, насколько у меня туалетная бумага... Тогда вот что, сделай одолжение, приведи Клару как-нибудь вечером к нам домой, глядишь, эта мания у нее и пройдет, и она даст мне отдохнуть пару дней до тех пор, пока ее не осенит другая идея.
- Не смогу. Клара погибла несколько недель тому назад. Несчастный случай, она разбилась на машине.
Пожалуй, больше всего я люблю сестру, когда она сбрасывает маску и перестает быть этаким ураганом, в который ее превращают таблетки и горячее желание убежать от самой себя, когда она перестает наводить порядок и смеяться, перестает вести жизнь бойкого лейтенанта среди неуклюжих и нерасторопных солдат. Я просто обожаю сестру в те минуты, когда ее глаза становятся мягче и темнее. Вот и сейчас они похожи на два колодца, вобравших в себя мою грусть и утягивающих ее на самое дно сестринской души, где моя печаль становится ее печалью.
- Надо же, даже не позвонил, – укоризненно покачала головой сестра, протянув ко мне руку, но не коснувшись. – Погибла девушка, с которой ты встречался, а ты даже не сказал об этом, не пришел ко мне за утешением. Какой же ты дурак, ей-богу. Вот так взяла бы и трясла, трясла тебя, честное слово!
- До тех пор, пока голова не отвалится?
- До тех пор, пока на место не встанет! Ох, братишка, какой же ты тупица! Я ее знала? Это не та, с которой мы видели тебя как-то раз на улице, правда, не помню на какой?
Я не шелохнулся. Сестра подсела ко мне поближе и устроилась поудобнее. Она взяла мою руку и взъерошила мне волосы. Того и гляди сестра усадит меня к себе на колени и крепко-крепко обнимет, прижимая к себе, как обнимает в порыве нежности своих детей.
- Да, это была Клара.
- У нее были короткие волосы, верно? И она была гораздо моложе тебя. Я тогда, помнится, сказала Мартину, что ты ищешь себе подружек на школьном дворе. Я еще сразу обратила внимание, что она молчаливая, но веселая.
- Это правда. Она была молчаливой, но веселой. Хотя, вообще-то, она не всегда была молчуньей. Если у Клары было отличное настроение, она могла болтать без умолку часами.
- Ну вот, – тяжело вздохнула сестра, – теперь мне придется убеждать маму, что Клара не придет. Какое горькое разочарование ее постигнет.
- И много раз.
- Шут гороховый. Мне придется рассказать ей, так нужно. Нет, ты только посмотри, она помнит Клару, хотя и забывает обо всем!
Слава богу, сестра не додумалась спросить меня, когда это наша мать виделась с Кларой, если так скучает по ней или знает, что она была ласковой и нежной. Какое-то время мы молча сидели, держась за руки, отрешившись от всего мира, как парочка влюбленных голубков. “Бедная Клара,” – сказал я вслух, потому что мне хотелось слышать тихий голос сестры, ее вздохи и сожаления о смерти Клары, о двух влюбленных, которых навсегда разлучил несчастный случай на дороге.
- Ох, Самуэль, Самуэль, бедный ты мой Самуэль, – причитала она. – Ты рассказал Антонио?
- Я уже несколько месяцев не разговаривал с ним.
- Господи, ну и семейка! Если наши дети пойдут в нас, я расквашу им носы. Поговори ты с кем-нибудь, излей душу, не носи в себе боль. Позволь какому-нибудь другу утешить себя.
- Знаешь, что со мной происходит?
- Нет.
- Это был риторический вопрос, ты и не можешь знать.
- Тогда не спрашивай.
- Понимаешь, я не хочу, чтобы меня утешали. Есть один рассказ, не помню чей, какого-то бельгийца. Так вот, там умирает жена главного героя, и он едет жить в Брюгге, потому что ему кажется, что этот город настолько тосклив, что не даст ему забыть о его собственной тоске. Я тоже не хочу искать утешения от смерти Клары, потому что это было бы все равно, что разлюбить ее, забыть, как ты скучал без нее, как тосковал и страстно желал ее. Я тоже уехал бы в Брюгге, побродил бы вдоль его каналов под небом, затянутым тучами, продолжая любить Клару. [прим: речь идет о книге “Мервый Брюгге” бельгийского писателя Жоржа Роденбаха (1855-1898)]
- Чушь собачья, от этого есть лекарство. Пьешь таблетку и перестаешь барахтаться в унынии и тоске. Я всегда говорила своему Мартину, что ты у нас умница, единственный в нашей семье человек с мозгами, хотя и работаешь с цементом, кирпичами и унитазами.
- Когда кого-нибудь любишь, ты тоже несчастен, потому что иногда ты расстаешься с этим человеком и тогда скучаешь по нему. Или грустишь, оттого что не знаешь, любит ли он тебя так же сильно, как ты его. Конечно, все это звучит слишком пошло и банально, но все равно несчастье – одно из самых прекрасных душевных состояний в любви, потому что заставляет понять, какой ты есть и каким хотел бы быть.
Я сочиняю на ходу, и сам не понимая, правду ли я говорю, потому что не помню, чтобы со мной происходило подобное, во всяком случае, до этой минуты. Я никогда не говорил о любви и никого не любил, кроме женщины, которую не знал. Я никогда не знал той боли, о которой говорил сейчас своей сестре, глазевшей на меня с поднятыми от удивления бровями.
- Ну что за хрень, ей-богу! Откуда такая одержимость быть несчастными? Что у вас в голове, чем вы только думаете?
- В любви всегда есть некое разочарование.
- Все это потому, что у тебя нет детей. Послушай, что я тебе скажу. В любви к детям нет места слабости и унынию. В ней заключены и сама любовь, и забота, и ты чувствуешь ответную любовь от них. У тебя нет времени подумать о себе самом, потому что тебе важны только дети; они дают тебе счастье.
- И таблетки.
- Дети не наказание, они цвета твоей жизни, яркие, как комиксы. Цвет жизни, вот что у тебя есть.
- Угу.
- Это приблизительно то же, что подделывать телесный цвет, когда получается не телесный, а слишком бледный или ярко-оранжевый.
- И в каком же мы цвете, в оранжевом или бледном?
- Ненормальный. Мне пора идти. Приходи к нам в выходные. Я скажу детям и маме, что ты придешь.
- И Мартину?
- Мартину? Зачем мне говорить ему? Так мы тебя ждем, приходи, ладно? На обед или поужинать, как хочешь.
Сестра ничуть не изменилась. Она ненавидит любое проявление меланхолии. Я абсолютно уверен в том, что все последующие дни она будет мне названивать, думая, что окажет милость, вытащив меня из глубокой задумчивости. “Мертвый Брюгге”, так называлась эта книга. Если бы я дал сестре почитать ее, она мельком проглядела бы первые страницы, недовольно поморщилась бы и засунула ее под диванную подушку. Она не вспомнила бы о ней, даже усевшись на нее.
- Заметано, – ответил я, как будто мог сказать что-то другое или промолчать.
Глава 23
Полоумная с третьего этажа неожиданно появилась на лестничной клетке как раз, когда я проходил мимо ее двери. Возможно, это было случайно, но, скорее всего, она наблюдала в дверной глазок. Эта дама страдает бессонницей и почти каждую ночь переставляет в квартире мебель, пустые коробки и шкафы. Ей безразлично, сколько раз соседи вызывали полицию: она живет в другом измерении, в котором полиция и жилищное сообщество, которому она уже несколько лет не платит, это существа, любой контакт с которыми представляет собой нечто вроде сна или бреда. Они преследуют ее, но на них лучше не обращать внимания, заткнуть уши и притвориться сумасшедшей.
- Вор – завопила она на меня, – так это Вы – вор. Думаете, я не разбираюсь в таких вещах.
- И что же я украл? – я задержался на площадке и показал ей пустые руки.
- Я сию же минуту выброшу на улицу весь ваш хлам. Здесь приличный дом. Извращенец!
В этот момент открылась дверь соседней квартиры, и из нее вышла женщина с ребенком. Я их никогда не видел. Женщина по виду была скандинавка, да и ребенок, нетвердо стоящий на ногах и прижавшийся к коляске, которую мать не успела разложить до конца, был такой светленький, что жилки на его лице напоминали речную сеть на карте.
- Добрый день, – поздоровалась мать. Впрочем, почему я решил, что она мать? С тем же успехом она могла быть няней, подругой матери или, скажем, ее двоюродной сестрой. Ребенок ничем не похож на нее, кроме того, что он светленький.
- А-а, так вы собрались меня обмануть, значит, вы заодно! – Чокнутая насильно схватила женщину за руку. – Сегодня же утром вы уберетесь из этого дома!
Мать, или кем там она была, вырвалась из рук полоумной, но коляска и ребенок, вцепившийся в нее, мешают ей уйти. Я вызвал для женщины лифт.
- Это было недоразумение, – пояснил я предполагаемой домохозяйке. – Все прояснится и вернется на круги своя. Ничего не бойтесь, все будет путем с божьей помощью.
Молодая мать, вроде бы, успокоилась, но теперь косилась на меня с подозрением, будто оценивая, не опасен ли я.
- Но я же не сказала ей ничего такого, – девушка, не развернувшись, попятилась к своему убежищу, как норный зверек. Такие зверьки, время от времени высматривая опасность, высовывают из норки свои головки, не вылезая целиком, и тут же забираются обратно. Я распахнул дверь лифта для девушки с ребенком, и они прошли мимо меня, оставив в воздухе после себя запах талька. Девушка возится с коляской, пытаясь затолкать ее в тесную кабинку, но малыш, намертво вцепившийся в коляску, мешает ей, а войти в лифт всем сразу очень трудно. После долгих мучений им, наконец-то удалось войти, я закрыл за ними дверь, почти бегом спустился по лестнице и внизу снова вежливо открыл дверь лифта. Ребенок засмеялся и показал на меня пальчиком, толкая коляску другой рукой и весело погукивая. Девушка не подняла головы, делая вид, что занята коляской и ребенком. Волосы закрыли ее лицо, но она не поправила их и даже не попрощалась.
Я и забыл, что сегодня воскресенье. Шум, доносящийся с конца улицы, и толпа, идущая по поперечной дороге, напомнили, что сегодня торговый день на барахолке Растро. [прим: Растро – открытый рынок в Мадриде, рабтающий по воскресеньям и праздникам]
Я почти не удивился, заметив на углу возле бара кладовщика. Он уткнулся носом в стеклянную дверь, словно она была витриной с выставленными в ней и сильно интересующими его товарами. На нем был коричневый костюм, отвороты которого даже с такого расстояния казались слишком большими. Впервые я видел кладовщика без бейсболки. На самой макушке у него светилась плешь, похожая на монашескую тонзуру, что лишало его авторитета и делало менее грозным. Я открыл перочинный нож, который носил в кармане с тех пор, как заметил за собой слежку на улице, сильно сомневаясь, впрочем, что смогу защитить себя им. Я стоял на месте и ждал, когда кладовщик осмелится посмотреть мне в глаза. Честно говоря, я тоже не намеревался покидать свой наблюдательный пост до тех пор, пока он не даст мне понять, что находится здесь из-за меня. Неужели он думал, что я кинусь от него со всех ног, в страхе оглядываясь на бегу? Я ждал. Как обычно по воскресным утрам, звучала музыка Пако де Лусия, которую приходится выслушивать несколько часов. Люди. Гомонящая толпа терпеливо шла и шла вверх по улице. Мимо прошла группка девушек, все как одна в шортах и шлепанцах. Кладовщик повернулся ко мне, и я рассчитывал увидеть на его лице раздражение и досаду. Возможно, он надеялся, что я его не замечу. Что ж, я застал тебя врасплох. На этот раз я не стал махать ему рукой, а сунул руки в карманы и ждал его реакции. Я не боялся, лишь немного нервничал, потому что не знал, чем может закончиться наше противостояние. Вряд ли мы пожмем друг другу руки. Может, он со своим дружком-мотоциклистом, станет угрожать мне, чтобы я защищал их интересы, но, если честно, я не верил, что они нападут на меня. Я вспомнил Алехандро и его слабенький тычок.
Кладовщик торопливо вошел в бар, словно хотел укрыться там, но на сей раз я не оставлю дело на полпути. Я подошел к бару, приоткрыл стеклянную дверь и заглянул внутрь. В баре было полно людей. Они громко и весело болтали о чем-то и перекрикивались через весь бар. Мне показалось, что я стал участником какой-то театральной постановки о деревенском празднике. Официанты тоже переговаривались во весь голос, громыхая тарелками и стаканами на мраморной стойке. Они быстро сновали от стола к столу, разнося стаканы с пивом, бутерброды с омлетом, маслины. Столкнувшись в узком проходе за барной стойкой, они весело перешучивались, подкалывая друг друга. На полу валялись бумажные салфетки, зубочистки, оливковые косточки, куски растоптанного хлеба. От двери мне не удалось разглядеть кладовщика в орущей, развеселой толпе, и я вошел в бар. Я заметил его в центре маленькой группы и впервые осознал, что он был невысокого роста. Здесь кладовщик выглядел гораздо старше, чем на складе, возможно, из-за плеши. Мне показалось, что ему совсем недалеко до пенсии. Окружавшие его люди тоже принарядились, словно находились на причастии или свадьбе. Убого-праздничная одежонка рабочих напоминала старинные фотографии прадедушек или дальних дядюшек, почивших много лет назад. Какая-то по виду деревенская баба с необъятными телесами и неимоверно большим ртом, пониже кладовщика ростом, потянула его за рукав, словно прося о чем-то.
Кладовщик заметил мое присутствие, покосился на меня украдкой и отвернулся как страус, спрятавший голову в песок, думая, что это его спасет. Он достал из пиджака деньги и поднял руку вверх, подзывая официанта. Рука кладовщика, сжимавшая купюру, подрагивала. Я видел отражение его лица в зеркале за барной стойкой. Оно было похоже на лицо человека с картины какого-нибудь импрессиониста: нижняя челюсть казалась неестественно смещенной, а глаза погружались в два темных, бездонных пятна-провала; огромные брови выделялись двумя резкими, грубыми штрихами; а на переднем плане – синеватый подбородок и дрожащая исполинская рука. Кладовщик упрямо стоял, высоко подняв руку с купюрой, но никто не обращал на него внимания: в баре он был не кладовщиком, руководившим людьми, а всего лишь одним из многих. Здесь никто не станет хохотать над его шутками и подбрасывать его в воздух. Женщина одной рукой продолжала теребить его за рукав, а другой тащила за руку, подталкивая к нему, какую-то девочку-подростка. Приятели кладовщика хохотали, отпуская шуточки своими грубыми, резкими голосами. Один из них вдруг принялся хлопать в ладоши, стараясь попасть в такт звучащей гитаре, но все у него выходило неуклюже и невпопад. Никто из друзей не присоединился к незадачливому музыканту, только женщина сказала ему: “Ты много хлопаешь, но мужикам...” – больше я ничего не расслышал; голос женщины потерялся в гаме и взрыве хохота приятелей и близких знакомых, тем более что пронзительно затренькал стоявший поблизости игровой автомат.
Женщина снова с силой дернула моего доброго знакомца за рукав, но тот, не повернувшись к ней, в бешенстве вырвал руку.
- Да отцепись ты, – рявкнул он, покосившись на меня в зеркало. – Получи с меня! – крикнул он официанту, но его крик так и остался неуслышанным.
Было глупо и дальше стоять за их спинами, зная, что нас разделяют всего-то три метра, и чтобы покончить с этим, я начал проталкиваться к ним через толпу, извиняясь на ходу: “Простите, разрешите”. Женщина опять схватила кладовщика за рукав и потянула к себе, что-то говоря ему. Кладовщик повернулся к ней, полез свободной рукой в карман, – а я покрепче сжал нож – достал оттуда платок и, не поднимая головы, вытер девчушке слюни. Девочка шмыгнула носом и открыла большой, вялый рот. Кладовщик несколько раз провел платком по ее губам. Он делал это почти со злостью, будто отчищал въевшееся пятно со стены. Они так и стояли: кладовщик со стиснутыми зубами, а девчушка с широко открытым ртом. Она смотрела на меня и улыбалась, указывая на меня подбородком и издавая невразумительные звуки. Теперь я не знал, как мне улизнуть от кладовщика, поскольку уже стоял перед ним. Кладовщик скривился, покраснел и опустил глаза, разглядывая пол. Наконец он снова поднял глаза. Мы молчали, и мне показалось, что все повернулись в нашу сторону и глазели на девчушку-дауна и ее отца в ожидании, кто из нас и что скажет.
- Привет, как дела? – это все, что сумел выдавить я, поворачиваясь к двери и живо представляя, как все смотрят мне вслед.
Глава 24
Алехандро открыл дверь и, не говоря ни слова, жестом пригласил нас войти, не подав мне руки. Карина вошла первой, я – следом, и мы сразу прошли в гостиную.
- Привет, – поздоровалась Карина, мы же с Алехандро промолчали.
На деле Алехандро оказался еще ниже ростом, чем я его помнил. Лощеный франт – самая точная характеристика этого щеголя в тесно облегающих джинсах-дудочках, черных полуботинках и белой рубашке без воротника. Будь у него чуть побольше голова и несколько иные черты лица, его усы-подкова могли бы придать ему воинственный вид. Алехандро был из тех людей, которых нельзя представить со слишком длинными и грязными ногтями даже на ногах, хотя они и не видны, или с пушком на затылке и торчащими из ушей волосами. Он наверняка умрет от злости, когда поймет, что на шее у него прилеплены два кусочка туалетной бумаги, чтобы остановить кровь из порезов при бритье. У нас с ним есть нечто общее: мы оба бреемся лезвиями для бритья.
Мы с Кариной расположились в креслах с очень низкой прямой спинкой, а хозяин сел напротив нас на неказистый с виду красный кожаный диван, совершенно не подходивший ни к креслам, ни к остальной меблировке, если можно назвать меблированной почти пустую комнату, в которой находились только прозрачные столики с полиуретановым покрытием, одна этажерка со стальным каркасом, на которой стояло несколько книг, маленькие лампы и пластиковый белый шкаф. Словом, обстановка гостиной была как в фильмах 70-х годов. Я не мог представить себе Клару с ее неуемной жаждой жизни, запертой в этом дизайнерском музее, потому что Клара запросто могла бы положить ноги на стол, развалившись на стуле, или заляпать прозрачный столик испачканными мармеладом пальцами. Клара выбрала бы удобные кресла и столы, сделанные из материалов теплых оттенков, а цвета стен радовали бы глаз, повышая настроение. Моя Клара не смогла бы жить здесь, с этим человеком, выдающаяся черта которого – скрупулезная чистота и опрятность.
- Я не понимаю, чего ты хочешь, что тебе надо? – первым делом спросил Алехандро. – Что еще при жизни Клары ты не успел у меня украсть? Что еще ты хочешь прихватить с собой? Вазу, фотографию, что? Ну, конечно же, наверняка, это ты украл фотографию, ведь ты остался один, когда мы все стояли у гроба. С моей стороны было бы слишком просить тебя вернуть ее мне, верно? Ты не из тех, кто отдает или возвращает, ты из тех, кто все уносит с собой, выгребая подчистую. Какого черта ты здесь делаешь? На кой дьявол ты пришел?
В промежутках между вопросами и обвинениями я пытался вставить хоть слово, но Алехандро не хотел меня слушать. Он говорил и говорил без умолку, не давая мне возразить или что-то добавить, чтобы не оборвать свой гневный словесный поток смирившегося человека.
- А кошек нет, – заметил я, когда Алехандро закончил свою проповедь, а я осознал, что в квартире нет ни кошачьей шерсти, ни запаха.
- Каких кошек? – оторопел он. – У меня на кошек аллергия.
- У Клары были кошки.
- Как у нее могли быть кошки, если я аллергик?
- Но иногда к одежде Клары прицеплялись шерстинки, и она говорила, что это от ее кошек.
Карина была удивлена не меньше Алехандро; оба озадаченно смотрели на меня. Я едва не взмок от страха. Пожалуй я сморозил глупость, брякнув про кошек. Ну кто меня за язык тянул? Да и вообще, заявиться сюда было не лучшей идеей.
- Я так и думал, что ты не знал Клару, не мог знать. Ты только трахался с ней, не задавая вопросов, а если даже и спрашивал о чем-то, и она тебе отвечала, ты все равно ничего не понимал. Клара была для тебя дрочиловом, говяжьим оковалком, разве что температура у них была разная.
Непристойная брань никак не вязалась с его лоском и хлипкостью и, тем не менее, грубые слова срывались с его губ так естественно, будто он всегда так выражался. Карина закинула ногу на ногу и тут же снова поставила ее на пол, заправила волосы за уши. Она находилась меж двух огней, и у нее не было даже простейшей защиты в виде обычной вежливости. Алехандро не собирался миндальничать с нами, и не стеснялся в выражениях. Мне чертовски хотелось встать и уйти, покончив с этим кошмаром.
- Ты был ее барыгой, это ты доставал ей наркоту, о которой она тебя просила. Тебя не волновали последствия, ты наживался на ее зависимости. Молчи, потому что, как только ты разинешь рот и вякнешь что-нибудь, я вышвырну тебя отсюда. И тебя тоже. Не понимаю, какого хрена ты привела его сюда. О чем он хотел со мной поговорить? О том, что пытался трахнуть и тебя тоже? Можешь не отвечать, достаточно посмотреть на него. Просто невероятно, что ты здесь с человеком, который причинил столько боли твоей сестре!
Вены на лбу и шее Алехандро вздулись, как зоб у игуаны. Он не просто покраснел, его лицо постепенно становилось фиолетовым. Того и гляди начнутся необратимые изменения, и в маленькой гостиной Чамбери перед нашими глазами предстанет “невероятный Халк”. Джинсы-дудочки лопнут по швам под напором выросших мускулов, а из-под белой рубашки вылезут невообразимо огромные грудные мышцы. [прим: “Невероятный Халк” – американский фантастический боевик об ученом-мутанте, снятый по одноименному комиксу]
- Алехандро, – прервала его Карина, и я был ужасно благодарен ей, ибо своим вмешательством она спасла Алехандро от бешенства, – не думай так. Мне тоже хочется узнать, что произошло, хочется, чтобы ты немного рассказал о Кларе. Я хотела повидаться с тобой, а ты не звонил мне больше.
- Теперь ты с ним? Я имею в виду…
- Нет.
- Неужели?
- Нет, но мы много говорим о Кларе.
Алехандро, похоже, немного успокоился.
- Да что он знает о Кларе, – сказал он, глядя на Карину, и слабо улыбнулся, похоже напрочь забыв обо мне. – Клара хотела спокойствия. Она сказала мне это с самого начала, она хотела спокойно дышать. – Сам Алехандро дышал так, словно делал упражнения на расслабление, на выдохе чуть наклоняя голову вперед. – “Я выйду за тебя замуж, – сказала мне Клара, – если ты пообещаешь, что по вечерам мы будем смотреть телевизор и есть жареную картошку, и по воскресеньям будем поздно вставать. Алехандро, я хочу спокойной жизни, без драм”. Я пообещал ей, что мы будем жить без потрясений и детей, это было ее второе условие, и оно показалось мне очень хорошим. Я работал бы, занимался своей мебелью, а Клара делала бы, что хотела. Нашла бы себе какое-нибудь занятие или просто сидела бы дома, смотрела сериалы, ходила в парикмахерскую – какая разница. – Теперь Алехандро говорил так, словно вспоминал. Кажется, он позабыл, кто я такой, и иногда поворачивался ко мне, чтобы я подтвердил его слова, чтобы понял, что он потерял. Я не шевелился, чтобы, не дай бог, его настроение снова не изменилось. – Я не знаю, от чего она хотела спрятаться, а когда спросил, Клара ответила мне как-то туманно, но, в сущности, мне это было безразлично: она хотела спокойствия, и я мог его дать.
Потом Клара ухватилась за эту работу на телевидении, и, видимо, она ей понравилась. Работа пошла ей на пользу. Клара слишком много времени проводила взаперти, и было замечательно, что она выходила ненадолго. Впрочем, когда я приходил, она всегда была дома. Я брал напрокат диски, или шел вместе с Кларой в кино, а иногда мы валялись на диване и читали или разговаривали. Клара была интересным собеседником, у нее всегда было оригинальное мнение, которое мне и в голову не приходило… Так было до тех пор, пока не появился ты. Я понял это сразу же, по мелочам: Клара перестала спрашивать меня по утрам, хорошо ли я спал, больше не звала меня в офис, забывала о встречах с друзьями, ходила мрачнее тучи. Но, главное, она ко всему потеряла интерес и все делала с неохотой. Клара сердито сопела, как ребенок, запуливший портфель на стол, потому что ему нужно делать уроки. Она недовольно бродила по дому, скрепя сердце разговаривала, стелила постель, чистила зубы. Все казалось ей нестерпимой обузой. Я наблюдал за происходившим, ничего не понимая, и был бессилен что-либо сделать. Когда я заподозрил причину перемены, произошедшей с Кларой, то предложил ей переехать в другой город, но она уже сдалась, смирилась. Она губила себя, но в ее падении было что-то от победы, будто она доказывала себе, что была такой, какой была. Я знал, что был некий виновник происходящего, несчастный ублюдок, который использовал ее, не придавая значения тому, что с ней делает.
Внезапно Алехандро привстал с дивана и попытался дать мне пощечину. Я вовремя откинул голову назад, и он ударил пустоту. Карина, защищаясь, прикрыла лицо руками, хотя он даже не замахнулся на нее. Алехандро снова сел и продолжил, как ни в чем не бывало, словно, задумавшись, прервался на минутку.
- Сама она мне не призналась, но и скрывать не старалась. “ С тобой что-то происходит,” – сказал я ей. “Ничего. Ничего со мной не происходит,” – ответила она. Пару раз Клара все отрицала, а потом все-таки призналась: “Его зовут Самуэль, он просто что-то”. Она сказала мне это почти вызывающе, сидя там, где сидишь сейчас ты. Я поинтересовался, могу ли чем-то помочь. И тогда она огорошила меня вопросом, почему у нас нет ребенка. “Совсем плохо дело, если речь пошла о ребенке и нас,” – подумал я. Поймите сами: Клара никогда не хотела ребенка, а я не выношу детей. Вы представляете себе ребенка, который будет бегать среди этой мебели, неуклюже карабкаться на кресла, разрисовывать своими каракулями стены? И все же ради Клары я пошел бы и на ребенка, но она, скорее всего, завела этот разговор, чтобы поссориться со мной. Я ответил, что ребенок не выход из положения, и что он не решит проблему... Да что там говорить, все у нас было замечательно; у Клары никогда и ни с кем не было таких сердечных, теплых отношений, как со мной, но на ловца и зверь бежит: я не знаю, что было в Кларе такого, но моя сардинка привлекала акул. Я видел, как они увивались вокруг нее на праздниках и в барах, ломая себе зубы о ее неприступность. Клара ничего не позволяла им, отвергая одного за другим. Она понимала, что, если уступит, то нашей тихой жизни придет конец, а вместе с тем придет конец и ее покою. А с тобой… Надо же, именно с тобой. Уму непостижимо! У тебя же ничего нет, ни-че-го. Стоит только посмотреть на тебя... И откуда ты взялся? Чего добился в жизни? Какого черта ты мог дать ей, ты, по уши измазанный в дерьме? Ты притягивал ее к себе, потому что причинял ей боль. Это именно ты убил Клару.
- Клара погибла в результате несчастного случая. Я не убивал ее.
- Нет, убил... убил.
- Да будет тебе известно, Клара хотела жить со мной, а я отказался. Значит, не так уж хорошо вы жили, что-то было не так. Спроси себя и подумай, что было нужно Кларе, чего не было у тебя.
- Ты отказался жить с ней? – Алехандро расхохотался, вцепившись пальцами в колени. – Брось, для кого ты придумал эту сказку? Ты же по полу ползал за ней! Клара рассказала мне, как ты преследовал ее, хвостом таскался за ней, сделал бы что угодно, лишь бы добиться ее. Она все рассказала, чтобы сделать мне больно, чтобы я бросил ее, позволил ей пойти ко дну.
- Клара солгала тебе.
Карина встала, зябко обхватив себя за плечи, и подошла к окну.
- Если бы ты знал Клару, то знал бы и то, что она никогда не врала, но ты ничего о ней не знаешь.
Карина, не глядя на нас, металась по комнате. Казалось, она не слушала нас, точнее, старалась не слушать.
- Думай, как хочешь. Клару многие любили. Я подумал, что мы с тобой могли бы разделить…
- Мы с тобой? Разделить? Что разделить, мразь, что? Твои поганые желания, страдания Клары? Ты хочешь, чтобы я тебя утешил, сказал, что ты не виноват? Не-е-ет, это твоя вина, тварь, твоя. Клара не покончила бы с собой, если бы не чувствовала, что запуталась. К тому же, помнишь, что я сказал тебе раньше? Чтобы ты рта не раскрывал! Я же предупреждал тебя, верно? – Алехандро вскочил с дивана. Казалось, он хотел наброситься на меня, и я инстинктивно прикрыл лицо руками точно также, как раньше прикрывала свое лицо Карина. Алехандро двигался бесшумно и легко, словно шел по воде, подобно Христу, и боялся замочить ноги.
- Вон отсюда, оба! – Алехандро подошел к двери и распахнул ее, недвусмысленно выгоняя нас из своей квартиры. – Ты тоже убирайся отсюда. Не хочу, чтобы ты приходила сюда, хоть и была Кларе сестрой! И не звони мне больше! Знать ничего не желаю ни о тебе, ни о твоих родителях, ни о ком. Вы все умерли!
- Клара погибла, – сказал я, не собираясь убираться отсюда побитым псом, которому не позволяют спать в доме. – Ты понял? Клары больше нет, так что перестань присылать мне сообщения, будто она все еще жива.
Алехандро не замечал меня, только снова кричал, что это я убил ее. Этот истеричный трус хотел умыть руки, выйти сухим из воды. Он ни на миг не задумался, не была ли эта стерильная тюрьма, построенная им для Клары, ловушкой для нее, чтобы отказаться от той, другой Клары, не подходившей к его приторно-слащавой жизни, к его малюсеньким шажочкам по начищенной до блеска поверхности. Он никогда не хотел по-настоящему понять Клару, окунуться в ее ярость и отчаяние, а я понял бы ее, разделил бы с ней ее чувства. Со мной Клара могла бы не таиться и быть самой собой.
Сейчас я радовался, видя, как Алехандро корчится от ярости, продолжая орать на меня. Карина пыталась проскользнуть между нами и убраться подальше из этого дома. Я не помню точно, что кричал ему в ответ, кажется, чтобы он перестал писать мне, что он никогда не понимал и не хотел понять Клару, а лишь учил ее уму-разуму. Глаза Алехандро бешено сверкали, расплескивая ярость, а кулачки были крепко сжаты. Я перенес вес тела на одну ногу: если это чучело, кларин муженек, эта тряпка, попытается еще раз наброситься на меня, я ударю его по яйцам. Прошло несколько секунд, и я успел представить, как, заехав Алехандро по яйцам, я схвачу его за смешную шейку и начну метелить кулаком по губам до тех пор, пока у него не вылетят зубы.
Алехандро шагнул ко мне и остановился. Ну, давай же, иди ко мне, хлыщ, сделай всего один шажок, и ты меня узнаешь! Но в эту самую секунду ноги Алехандро подкосились. Его колени согнулись не вперед а куда-то в сторону, но, прежде чем он грохнулся на пол, я успел подхватить его под мышки и поставить перед собой. Мне чертовски хотелось вытрясти из Алехандро душу, но я не мог осуществить свое желание, потому что мне пришлось прижать его к своей груди, чтобы он не упал. Черт его знает, обморок это был, или что-то еще. Карина посмотрела на меня поверх его плеч и вопросительно выгнула бровь, словно советуясь со мной. В ответ я так же неопределенно пожал бы плечами, если бы они были свободны, но Алехандро положил свою птичью головку на мою ключицу и тяжело дышал, словно не мог вдохнуть. Он разрыдался у меня на руках, по-детски слабенько всхлипывая. Ему был нужен кто-то, кто его услышит. Алехандро так мало весил, что если бы я не боялся его обидеть, то поднял бы на руки и, баюкая, ходил бы с ним по комнате. Какое-то время я крепко прижимал Алехандро к себе, сопереживая ему, будто плакал я сам. Карина нежно положила руку мне на плечо и мотнула головой в сторону двери. Потихоньку я отпустил Алехандро, убедившись, что он может стоять на ногах.
- С тобой все в порядке? – спросил я, отступив на шаг.
- Не приходите больше, – попросил Алехандро, – ради бога, не приходите. – Он стоял, понуро опустив голову. Карина поцеловала его в щеку, но он не поднял головы до тех пор, пока мы не начали спускаться по лестнице. Мне так и не удалось узнать, написал он мне под видом Клары или нет.
Глава 25
Самуэль открыл дверь и, заметив в моей руке бутылку, с недоверием воззрился на меня, будто увидел перед собой торговца вразнос, предлагавшего товар. Ни о чем не спросив, он молча посторонился, давая мне войти. В коридоре воняло табаком и тухлятиной. Кто знает, как долго он не убирался в квартире и не выносил мусор. Вся мебель была покрыта слоем пыли, за исключением тех мест, где стояли стаканы и тарелки или лежала бумага. Он закрыл дверь на кухню до того, как я успел разглядеть, что там внутри. Он и сам уже давно не мылся, сальные волосы липли к голове и шее. Самуэль ходил по квартире босиком, загибая пальцы ног вверх, будто боялся наступить на стекло, и от этого слегка пошатывался, хотя был трезв.
- Ты не на работе?
- Работаю по интернету.
Изо рта Самуэля воняло как из звериной норы. Мы одновременно сели, он на диван, я на кресло, точно также, как в первую ночь. Самуэль взял со стола штопор, откупорил бутылку и налил из нее прямо в стакан с остатками какого-то вина. Немного поколебавшись, он встал с дивана, куда-то вышел и вскоре вернулся с чистым бокалом для меня.
- Как ты? – поинтересовался я.
- А-а-а... – удрученно протянул он, вяло махнув рукой и указывая на окружавший нас беспорядок, словно давая тем самым понять, что творится у него в душе.
- Жена не вернулась? – уточнил я.
- Слушай, я показывал тебе фотографии Клары? – спросил он и, не дожидаясь ответа, включил ноутбук. Рабочий стол компа представлял собой мозаику из клариных фото. Среди них я узнал ту, что была сделана в ванной, но были и другие, которые я никогда не видел: Клара на улице и на природе, в пальто и в рубашке, улыбающаяся и серьезная. На некоторых фотографиях Клара была вместе с Самуэлем. Она стояла, обняв его за талию и положив голову ему на плечо. На каком-то фото Клара была с закрытыми глазами, а на другой любовалась профилем Самуэля. Еще на одной Клара показалась мне грустной или уставшей: она подняла руку, как бы прося: “не снимай меня, только не сейчас”.
- Она была очень красивой.
- Теперь уже все равно, если ты увидишь ее обнаженной. Да, Клара была красавицей. Но, ты не сказал, откуда ты ее знаешь? Вы были друзьями?
- Мы виделись несколько раз. Я встречаюсь с ее сестрой.
- А, это та девушка, с которой я видел тебя однажды в лифте. Когда вы вошли, я посмотрел на нее и подумал: “Вот черт, я схожу с ума, теперь Клара мерещится мне повсюду”. Еще одна случайность.
- Не вижу никакой случайности.
- Ну как же, ведь мы живем в одном доме.
- И нас обоих зовут Самуэль.
- Ну, мужик, ты даешь. Вот, блин! Шутишь? Надо же! Самуэль, говоришь? Да нет, ты врешь! – я сунул ему под нос удостоверение личности, и он разразился новой порцией восторженных восклицаний. – Кто ты по китайскому гороскопу?
- Наверняка свинья, как и ты.
Самуэль безудержно хохотал, время от времени икая и расплескивая вино на диван, но, похоже, это его не волновало. Меня бесило его громкое ржание. Наконец Самуэль умолк и пригладил волосы другой рукой.
- Ты говоришь так, потому что у меня в квартире грязь, да?
- Представления не имею, кто я по китайскому гороскопу.
- Значит, с ее сестрой, говоришь. Она советовала Кларе бросить меня, твердила, что я заставляю ее страдать, представляешь? Я. Не принять решения – это одно дело, а заставлять страдать – совсем другое. Я делал ее счастливой, дружище, я был ее “русской горкой”, на которой она кричала, давая выход своим чувствам. Надо же, я заставлял ее страдать. Слушай, раз ее сестра твоя девчонка, я не стану говорить тебе, что думаю о ней.
- Можешь сказать, что бы там ни было.
- Она несчастная неудачница: блуждает себе, не имея мужика... Послушай, ведь у вас с ней совсем недавно, верно?
- Давно.
- И чего Клара так переживала за сестру? Вечно терзалась вопросом, уж не лесбиянка ли она? Не потому ли никогда не появлялась с парнем на семейных посиделках, никогда не рассказывала о своей личной жизни? Знаешь, что мне сказала Клара? “Моя сестра смирилась, – вот прямо так и сказала, – она не видит выхода, как и ты”, в смысле, как я, потому что Клара говорила, что я тоже смирился со всем. “Как все,” – ответил я, и она с горечью заметила: “Это верно, как все”. Я не так уж много знаю о твоей подружке. По-моему, они не очень хорошо ладили. Может, оно и не так, но Клара говорила о сестре, как о близком человеке, избравшем неверный путь, хотя я думаю, что у твоей девушки есть теплое местечко и все такое прочее. Я считаю, они просто не понимали друг друга. Моя твоя не понимать, – сказал Алехандро с английским акцентом. – Как мы с женой.
- Она не собирается вернуться?
- Ха, так у нее уже другой! Она – потаскуха, шлюха драная.
- Потому что другой был у нее и тогда, когда она жила с тобой.
- Слушай, ты думаешь, что все тебе известно! Ты и жену мою тоже знал?
- Как давно она ушла? Месяц, если не меньше?
- Не смотри на меня так. Месяц – большой срок.
- Всего месяц, и уже с другим.
- Такое бывает. Любовь с первого взгляда, фьють, внезапная страсть. Смотришь на кого-то и говоришь себе...
- Всего через месяц. Ты только представь: жена узнаёт, что у тебя есть любовница; ей больно, она злится, страдает и бросает тебя. И вот не успела она уйти от тебя, как тут же решилась связаться с кем-то еще. Конечно, она может переспать с другим от злости или для того, чтобы отвлечься, подсластить горькую пилюлю, доказать себе, что привлекательна, но, судя по твоим словам, она живет вместе с кем-то.
- Дело в том, что она ушла из дома... и ей негде было остановиться... просто ужасно. Я не знаю, откуда ты свалился на мою голову, но всякий раз ты приходишь с плохими новостями. Что я тебе сделал?
- У Клары не было кошек.
- Как это, не было кошек. Да говорю же тебе...
- Кларин муж был аллергиком. Она не могла держать кошек.
- Слушай, мужик, я хожу из дома на работу и с работы домой. Ну вот, а тем вечером я был в гостинице и кувыркался там с Кларой. Усек? А тут эта кошачья шерсть. Вот объясни мне, умник...– я скрестил руки на груди и напустил на себя задумчивый вид, будто искал ответ на его загадку, – ты что-нибудь понимаешь?
- Клара говорила тебе о своих кошках?
- Нет, мы мало говорили о личных делах.
- Но о сестре она тебе рассказала.
- Черт возьми, сестра – не драная кошка.
- Тогда представь себе такую ситуацию.
- Какую?
- Ты пришел домой после свидания с Кларой, повесил пальто, а вскоре твоя жена приходит с этим самым пальто в руке и показывает его тебе. Ты догадываешься, что она что-то нашла, и недовольно ворчишь: “В чем дело?”, и тут жена снимает с пальто два-три длинных женских волоса. Что ты скажешь?
- Ну, спрошу, в чем дело.
- Это ты уже говорил.
- Ну, тогда скажу так: “Милая, ты что, сдурела?” и наплету что-нибудь о висевшем на соседней вешалке в кафе пальто, о секретарше или о какой-нибудь сослуживице, с которой мы поцеловались при встрече.
- Верно: жена спросила о женских волосах, а у тебя уже готово оправдание. А теперь предположим, что она показала тебе кошачью шерсть. Что ты на это скажешь? Что ты ей сказал?
- Я растерялся, потому что не знал, откуда могла взяться кошачья шерсть. Конечно, я подумал о Кларе, о гостинице, как мы вдвоем резвились на ковре, но не мог же я сказать жене, что на работе валялся на полу. Я остался в дураках, не зная, что сказать, но ведь это было случайностью, что я подумал о кларином коте, иначе я придумал бы нормальный ответ, это было нетрудно… Блин, вот ведь сукина дочь!.. Слушай, выходит, это жена сама мне шерсть подсунула?
– Короче, тебя застали врасплох, и ты во всем признался. Жена закатила тебе сцену, ты ей клялся, что это была всего лишь интрижка, мимолетное увлечение, но не убедил ее. В последующие дни жена играла роль страдалицы, ты чувствовал себя виноватым и сказал, что порвал с Кларой. И вот на тебе, бывают же совпадения: именно сейчас Клара попросила тебя уйти к ней, а ты отказался, при этом не сказав, что жена узнала о вашем романе, и ты должен расстаться с ней. Ты хотел удержать Клару, продолжать встречаться с ней, хотел потянуть время и угнаться за двумя зайцами.
- Более-менее так. Я не хотел потерять Клару, не хотел, чтобы она ушла сгоряча, потому и не сказал ей, что жена меня застукала... и все равно она ушла. – Самуэль умолк и нахмурился, печально глядя в пустоту и, видимо, вспоминая те минуты, когда он сказал Кларе, что не может бросить жену “так поспешно, прямо сейчас, разве что чуть позже”. Я мог побиться об заклад, что так и было. – Вот сукина дочь, значит, шерсть мне подсунула, – Самуэль прищелкнул языком и хлопнул себя ладонью по лбу. – Так ты говоришь, это она ее на пальто подложила? Да не-е-ет, мужик, она не может быть настолько изощренной! Не может... или может? Вот сволочь! Что за ненормальная идея, чувак: подложить кошачью шерсть. А я-то хорош, попался в ловушку, как распоследний дурак: рассказал о Кларе, о кларином коте. Ох, мать твою, вот черт.
Самуэль не сказал правду ни жене, ни Кларе. Он хотел помириться с одной и волынился с другой, а теперь сидел на диване, грязный, с сальными волосами и в замызганной одежде, переваривая новость.
- Что делать будешь? – поинтересовался я, предлагая выпить.
Самуэль воздел руки к небесам, словно прося у бога защиты, и не слишком убедительно принялся биться головой о стену, поначалу отказавшись пить, а затем согласившись.
- А потом, жена сказала, что больше не может с тобой жить, и ты, не возражая, согласился на все ее условия.
- Я ее убью: она все рассчитала. Наставляла мне рога, а я же при этом еще чувствовал себя дерьмом. Эта свинья обобрала меня до нитки, вынесла все, и машину забрала.
- Не переживай, такое случается.
- Только это случилось со мной, твою мать, со мной! Будь это с тобой, я тоже был бы спокоен. Послушай, ты что, задался целью испортить мне жизнь? Я был так счастлив, пока не пришел ты со своими баснями.
- Оно и видно.
- Ладно, черт с ним, я живу в дерьме, но это не твое собачье дело. Нет, серьезно, тебе незачем приходить ко мне и рассказывать о всякой ерунде.
Я не понимал, что больше – злости или жалости – вызывал во мне этот сломленный, сбитый с толку и растерянный человек, который пытался лавировать между двумя женщинами, обманывал обеих, все просчитывал вперед, разыгрывая раскаяние. Я представлял, каким он был на работе: этакий милашка, не лезущий за словом в карман рубаха-парень, у которого всегда наготове ответ; столь же веселый, сколь и лицемерный, ни о чем не переживающий и не лезущий на рожон.
- Я хотел сообщить тебе хорошую новость.
- О чем? О том, что у Клары не было кошек? Что жена врала и наставляла мне рога? Благодарю покорно.
- Нет, совсем другое.
Ничего не понимая, Самуэль тянул время: он достал из кармана резинку и неторопливо стянул волосы в конский хвост.
- Валяй, – сказал он, наконец, – только если новость хорошая, с меня хватит бед.
- Отличная: Клара не покончила с собой, это был несчастный случай, и ты не имел к нему никакого отношения.
- Черт, уже легче. Уф-ф-ф, подумать только, говорил же я себе, что не виноват, что она сама так решила. Только все равно я думал, что Клара врезалась в дерево от отчаяния. Знаешь, мое горе было таким безутешным, что у меня невольно слезы текли при мысли о том, что ласковая, веселая девушка захотела разбиться, разогнавшись до ста километров в час, чтобы ее тело зажало грудой железа. Ты меня понимаешь? Но, в конечном счете, все так и вышло, хотя аварии – это немного иное, и Клара, пожалуй, даже ничего не поняла, у нее не было времени… Но откуда ты знаешь, кто тебе сказал?
- Ее сестра.
- Блин, опять сестра. А она откуда узнала?
- Клара оставила записку.
- Записку оставляют, когда решили покончить жизнь самоубийством. Ты же не станешь писать на листочке “не волнуйся, дорогой, сегодня я не брошусь с моста”.
- Клара написала записку мужу, в которой говорилось, что она уходит от него.
- Я тебе не верю: в наши дни никто не оставляет записки, все шлют сообщения на электронку или смс-ки. Как ты думаешь, в каком веке мы живем? Ты еще скажи, что она написала записку гусиным пером.
- Я говорю о важных для тебя вещах.
- Мне уже ничего не важно. Оглянись вокруг. Тебе кажется, что для меня что-то имеет значение?
- Так ты хочешь знать, что она написала или нет?
- Как будто теперь уже не все равно. Ладно, валяй, скажи, что она написала.
- Я скажу не дословно, а по памяти, что услышал от Карины.
- У тебя стакан пустой, налей себе еще, а я пойду прилягу. Я до смерти устал.
- Клара не покончила с собой. Ты меня слышишь?
- Как не слышать, ты повторил мне это раза три или два. Я просто лопаюсь от счастья, только, знаешь что, иди домой. Я больше не могу.
- Она написала Алехандро, что ушла от него, потому что любила, и остаться с ним было равносильно предательству...
- Да, это она, моя Кларита.
- … потому что она не такая, какой он ее считал...
- Еще бы, разумеется.
- … и, сама того не понимая, любила Самуэля...
- То есть меня.
- … Да, и собиралась ждать тебя, хоть ты и сказал, что не хочешь жить с ней. Клара написала, что любит тебя и должна быть верна своим желаниям, а не разуму.
- Это она, моя Клара, – с гордостью сказал Самуэль и повторил, – это она, моя Клара.
- Она оставила записку, а потом ушла из дома, села в машину и поехала неизвестно куда. Ясно только, что это было не самоубийство, потому что Клара собиралась ждать тебя, ждать, когда ты захочешь жить с ней.
- Просто сериал какой-то, – с нарочитой снисходительностью обронил Самуэль, но так и застыл с открытым ртом.
Только сейчас я заметил какие-то беловатые пятна вокруг уголков его губ и то лишь потому, что он несколько раз очень медленно облизнулся, но пятна так и остались. Самуэль тянул время, подыскивая точные слова для подведения итогов услышанному. В глубине его, в общем-то, усталых глаз было заметно оживление. Ни с того ни с сего мне подумалось о звездах. Перед моими глазами как в ускоренной съемке быстро проносились в головокружительном полете звезды и планеты, вселенная расширялась. “Вау, – сказал бы Самуэль, увидев эту картину, – вот это “лимончик!” [прим:“лимон” – на русском сленге наркоманов одно из названий дозы ЛСД] Впрочем, вполне возможно, в глазах Самуэля скрывалась всего лишь пустота, неспособность обдумать и произнести единственные нужные слова. Он тянул время, а я стоял рядом с ним, с любопытством ученого наблюдая за его неподвижностью. Это было сродни эксперименту, который вот-вот подтвердит теорию, над которой работали много лет.
- Клара и вправду собиралась ждать меня? – спросил он наконец. – Она ушла от Алехандро из-за меня? Слушай, чувак, Клара собиралась все бросить, потому что любила меня, и сейчас она могла бы…
- Верно, могла бы, – согласился я.
- Если бы она не погибла, мы были бы вместе. Че-е-ерт, она собиралась ждать меня. Понимаешь, чувак, я был ее мечтой. Я, понимаешь? – Самуэль повалился на диван и, лежа на боку, принялся яростно лупить по ножкам стола, как ребенок.
Бутылка и стаканы упали, но я не уворачивался от брызг разлившегося вина. Оно растеклось по стеклу, а затем и по полу. Самуэль тер глаза кулаками, как сонный ребенок. Я сидел и ждал, пока он что-то невразумительно бормотал себе под нос, время от времени ударяя ногой в сторону ножки стола, но теперь он лупил только воздух.
- Оставь меня одного, ладно? – Самуэль снова сел и потер лицо руками.
Перед тем как уйти, я положил руку ему на плечо, но Самуэль с раздражением сбросил ее. Я оставил его в каком-то ином месте, и тот, другой Самуэль, когда-то перетасовавший и отвергший свои возможности, теперь мысленно представлял себе, какой могла бы быть его жизнь, вот только проверить это было уже нельзя.
Глава 26
Я вошел в кабинет Хосе Мануэля без стука, как обычно входит ко мне он, и уселся на кожаный диван. Хосе Мануэль не отрывал взгляд от монитора.
- Я заболел, потому и не пришел.
- А никто не заметил, что тебя не было, скорее всего, мы уже просто привыкли.
- У меня был тяжелый период.
- И у меня тоже. И у компании. Ты знаешь, каково согласовывать все одному, без администратора. Ах да, тебе же все равно. Ты делаешь, что тебе хочется, не беспокоясь о других. Я пашу здесь целыми днями…
- Мы похожи на супругов.
- Ты знаешь, что косовцы снизили цену на пятнадцать процентов? Они говорят, что дела на предприятии обстоят хуже, чем мы уверяем.
- Они правы. На складе много материалов, стоимость которых мы посчитали по рыночным ценам, но они не продаются.
- Спасибо, что предупредил, – Хосе Мануэль встал со своего директорского вращающегося кожаного кресла с высокой бордовой спинкой, которое кряхтит и скрипит, когда Хосе Мануэль ездит на нем, как в фильме Жака Тати. Он подошел и сел на диван рядом со мной, а я предался своему излюбленному занятию – начал соскребать ногтем чешуйки с кожаной обивки дивана.
- А если я куплю предприятие? – Я ожидал с его стороны жаркой реакции: натянутой улыбочки, череды проклятий, сопений, выходов из себя, клоунской недоверчивости.
- Я уволил пятерых из пятнадцати человек, но косовцы говорят, что еще двое лишние.
- А что думает Хеновева?
- Она даже не знает.
- А что думаю я?
- Не знаю, ты у нас такой умный, но от тебя мало пользы.
- У нас самая большая выслуга лет и самые высокие оклады. Наши увольнения дорого обойдутся, и они хотят, чтобы их оплачивал ты.
- Думаю, тебе все равно. Если мы продадим предприятие, ты не останешься.
- Но они не знают, что им не придется увольнять меня.
- То есть, уволив тебя, я окажу тебе услугу, но я не собираюсь этого делать.
- А если я куплю у тебя предприятие?
- Не беси меня, Самуэль.
- Ты грубишь.
- Я могу послать тебя в задницу.
- У меня идея купить предприятие, а не в задницу идти.
- Ты сам-то понимаешь, что сказал? – Хосе Мануэль затрясся от смеха; он качал головой, будто не веря столь бурному веселью. – На самом деле?.. Ты подумал?..
- На другом предприятии никто не станет меня терпеть.
- Это точно. Подожди, я позвоню жене, расскажу ей, вот уж она повеселится.
- Ты мог бы остаться, как акционер, имея на руках пятнадцать процентов, как я сейчас. При таком раскладе мне нужно будет выкупить семьдесят процентов, но даже так мне придется по уши увязнуть в долгах.
- Ты говоришь серьезно, то есть ты на самом деле думал об этом.
- Ты знаешь, что у кладовщика есть дочь-даун?
- Только не говори мне, что собираешься выкупить предприятие, потому что тебе жалко кладовщика.
- Кладовщик мне по барабану, а вот сама идейка выкупить предприятие кажется мне забавной. Звучит важно. Быть предпринимателем, создавать рабочие места, поднимать страну, это придает жизни смысл, а?
Хосе Мануэль подошел к двери и крикнул Хеновеве, чтобы она принесла виски.
- Или, может, тебе кажется, что для виски рановато?
- Откуда Хеновева возьмет виски?
- У нее в столе есть бутылочка. Вот только льда у нас нет.
- С десятком служащих мы могли бы работать в последующие месяцы без потерь. Точнее, с девятью, потому что у меня не будет оклада, и предприятие не будет выплачивать мне социальное обеспечение.
- Ты же мне только что сказал, что предприятие не сможет работать с меньшим количеством рабочих.
- На самом деле иногда я говорю не то, что думаю. Нам нужно уменьшить количество материалов на складе, чтобы арендовать под склад меньшее помещение, и еще нужно быстро продавать то, что к нам поступает, чтобы грузовики не простаивали. Как на воздушных линиях. К слову сказать, они здорово экономят на том, что самолеты проводят мало времени на земле. Нужно все распланировать так, чтобы поставщики привозили материалы прямо перед нашей доставкой, как говорится, тютелька в тютельку.
В кабинет вошла Хеновева с подносом в руках, на котором стояли два стакана и бутылка виски. Она поставила поднос на стол, но уйти не решалась, будто ожидая объяснений.
- Нам нужно купить холодильник, – продолжил я. – Если мы пристрастимся к виски в это время, нам понадобится, по крайней мере, лед.
- Я еще не сказал “да”, пока я тебя слушаю.
Хеновева все-таки вышла, хотя по ее коротеньким, неторопливым шажкам, слегка повернутому телу и вытянутой шее было видно, что ей хочется остаться и узнать, зачем она принесла начальству виски, и почему они собираются пить в половине одиннадцатого утра.
- Серьезно, я подготовлю план по финансам и логистике, – продолжил я, – а твоя задача – связи с общественностью: переговоры с поставщиками, замена тех, кто нам не подходит, привлечение клиентов. Нам нужно осуществить переход к продукции с большой добавочной стоимостью: больше кафеля и меньше кирпича, больше стекла и меньше пластика. Словом, чем дороже, тем лучше.
- Но, это увеличит первоначальные вложения, а мы в кризисе.
- Кризис касается продукции низшего класса: показатели продаж там плохие, в лучшем случае, средние, а вот спрос на роскошь во времена кризиса неизмеримо вырастает.
- Мы уже давно могли бы все это начать. Я целый год пытался увеличить прибыльность компании.
- Жаль, но я был всего лишь администратором, а сейчас стал думать, как компаньон.
- Ты и раньше был компаньоном.
- Разве что чуть-чуть, так что даже не осознавал, а теперь я смотрю на все, как капиталист.
- Паяц.
- Я не шучу.
- Я подумаю над этим, ладно? Но если соглашусь, то пятьдесят один процент за мной. Поверить не могу в твою перемену: преображение Святого Павла, да и только, – Хосе Мануэль неожиданно подмигнул мне. Он изучающе приглядывался ко мне, как эксперт-оценщик к картине, сомневаясь в ее подлинности. – Ты влюбился?
- Я всегда влюблен: не в одну, так в другую.
- Если это так, я немедленно продам предприятие косовцам. Если судьба компании зависит от твоей амурной жизни и от энтузиазма, вызванного гормональным возбуждением, я не стану тянуть с продажей.
- Ее зовут Карина. Я влюбился в девушку по имени Карина. Мне и самому удивительно. Я не знаю, нашел ли я ее, или придумал. Знаешь, я сказал “я влюбился в Карину”, хотя обычно говорил “я встречаюсь с”, “у меня отношения с”, “я с”. Но как же здорово звучит “ я влюбился в Карину”, хотя я точно не знаю, что это означает, и потому не знаю, правда ли это.
Хосе Мануэль поставил стакан на поднос, взял бутылку, но вместо того, чтобы плеснуть немного виски, поставил ее на колени и несколько раз отвинтил и завинтил пробку.
- Ох, черт, а я-то размечтался, – сказал он наконец.
- Понимаешь, я встречался с кучей женщин, но никогда не стремился работать, а взваливать на себя ответственность и того меньше.
- Это правда. Но почему именно сейчас? Ты мог бы задуматься об этом и раньше, – Хосе Мануэль встал, подхватил бутылку и стаканы, и мне пришлось открыть ему дверь. Он по-отцовски озабоченно тряхнул головой. – Ладно, подготовь мне отчеты, тогда и поговорим, – нехотя согласился он, – но косовцам я скажу, что мы собираемся продавать предприятие. Я не стану из-за твоей прихоти менять все за одну ночь.
Хосе Мануэль врал: он уже все переиграл и теперь цеплялся за свое предприятие, строил планы, придумывал, как его сохранить. Он так быстро согласился подумать над моим предложением, что я невольно усомнился, а хотел ли он на самом деле продавать предприятие? Или просто устроил спектакль, чтобы расшевелить меня.
После разговора с Хосе Мануэлем я спустился на склад. Поначалу он показался мне опустевшим и безлюдным. Не было видно ни рабочих, толкающих ручные тележки, ни разгруженных грузовиков. Хосе Мануэль уволил румын, принятых на работу совсем недавно, но остальные должны были шататься где-то поблизости, попусту теряя время, как и я. Из складской конторы доносилась однообразная электронная музыка. В конторе находились кладовщик и несколько рабочих, но не все. Ума не приложу, что они здесь делали, вероятно, ничего. Несколько человек сидели вокруг небольшого металлического письменного стола, другие стояли около радио, как в фильмах, где какая-нибудь семья слушала сводку о наступлении союзных войск, но здесь радио было цифровым и звучала дискотечная музыка.
- Больше он никого не уволит, – сообщил я. Вместо того, чтобы повернуться ко мне, рабочие повернулись к кладовщику. Тот поднял взгляд, но, похоже, не нашел в моем лице ничего интересного. Порывшись в коробке, кладовщик достал что-то, завернутое в фольгу. Он опять был в своей всегдашней бейсболке, скрывающей плешь. Лицо, как обычно, было наполовину скучающее, наполовину раздраженное, как у человека, не желавшего беспокоиться из-за самозванцев.
- И кто это сказал? – кладовщик провел рукой по лбу так, будто это стоило ему неимоверных усилий, и пожал плечами. Двое эквадорцев тоже пожали плечами вслед за ним.
- Я сказал. Мы собираемся преобразовать предприятие, а не продавать его.
- И ты просишь нас постараться, вылезти из кожи вон, потому что мы все – одна семья, а это предприятие – наш общий корабль, и если он пойдет ко дну, потонут все.
Кладовщик по-хозяйски развернул бутерброд с колбасой и с интересом осмотрел его перед тем, как поднести ко рту. Он откусил от бутерброда кусок, достойный сказочного великана их тех, что одним махом перешагивают гору, держа в одной руке болтающего ногами ребенка, а в другой – вырванное с корнями дерево. Кладовщик разглядывал остаток бутерброда, а поверх него и меня.
- Нет, я только хотел сообщить вам, что увольнений больше не будет.
- И ты примешь обратно тех, кого вы уволили, – буркнул кладовщик с набитым ртом.
- Они – жертвы системы.
- О которых ты сожалеешь в душе, – он усмехнулся, с трудом проглотив пережеванную пищу.
- Точно так же, как и ты.
Кладовщик откусил еще один огромный кусок.
- Значит, мы останемся, – вмешался один из эквадорцев, стоявших возле радио.
- Можете быть спокойны.
- Спасибо, – ответил эквадорец, и я не понял, одобрил ли он мои слова или просто жевал.
Глава 27
Мне позвонила Карина.
- Пойдем в Ретиро, пива выпьем в павильоне, – пригласила она и добавила, – конечно, если природа с ее деревьями, травами, сороками и прудом для тебя не чересчур. [прим: Буэн-Ретиро – городской парк в центре Мадрида, излюбленное место отдыха горожан]
Я торжественно пообещал, что на этот раз меня не вырвет.
За окном ярко светило солнце, но было уже по-осеннему прохладно. Начало осени – самое время любоваться цветом платановых листьев и отражением солнца на зеленоватой водной глади пруда... но кому важны листья, солнце, воскресные семьи, продавцы вафель, и вообще весь мир снаружи этого туннеля, ведущего меня к Карине. Сегодня она была в джинсах, черной потертой кожаной куртке и кроссовках. Своим спортивным видом она давала мне понять, что больше не обязана носить костюмы, заставляющие думать лишь об офисной жизни, вагонах класса люкс, аэропортах и рабочих обедах.
Я не мог понять, ищет ли Карина мои глаза или просто смотрит на свое отражение в моих солнцезащитных очках. Я заказал ее любимый вермут.
- Что с тобой? Ты еще болеешь? – спросила Карина, положив руку мне на колено.
- Я должен рассказать тебе кое-что, – я сомневался в своем намерении, более того, возможно, я даже не завел бы этот разговор, если бы не ее вопрос и рука, лежащая на моем колене.
Карина убрала руку и принялась вертеть бокал. Какое-то время она разглядывала слоняющихся без дела людей, собаку, постоянно убегавшую от хозяина и носившуюся между столиками, ребенка, с трудом забиравшегося на самокат и падавшего через каждые два-три шага.
- Если бы мы жили вместе, я подумала бы, что ты собираешься объявить мне, что у тебя есть любовница. Подобные разговоры именно так и начинаются, верно?
- Не знаю. У меня была только одна любовница.
- А у меня вообще любовников не было, ни одного. Ладно, давай погуляем по парку, и ты мне расскажешь.
Карина оставила деньги за вермут на столе. Я едва успел отпить глоток. Мы встали, и Карина взяла меня под руку. Так, держась за руки, мы дошли до края пруда. Карина уже давно могла бы быть моей девушкой, могла бы и раньше гулять со мной по воскресеньям, подхватив под руку, как сейчас, молчаливая и вместе с тем такая близкая, но только сегодня и здесь, в парке Ретиро, мы решили стать ближе друг другу. У нас уже могла бы быть – или не быть – история наших прогулок по парку и любимые скамейки. Мы могли бы целоваться на том самом месте, куда пришли сейчас, или спорить, расставаться и мириться. Мы могли бы уже не первый раз облокачиваться на парапет пруда и смотреть на компанию плавающих на лодках подростков. Юнцы, разбившись на группки друзей-соперников, гребли, перекрикиваясь между собой, и смеялись, по-приятельски подкалывая друг друга. Мы с Кариной и раньше могли бы вот так же, облокотившись на парапет, разговаривать о нас самих, как делают все новоиспеченные пары, и тогда сегодняшний разговор мог бы стать каким-то особенным.
Карина не отпускала мою руку, желая быть рядом и касаться меня. Возможно, это был для нее некий способ утешиться или успокоиться.
- Что ты должен рассказать мне? Начинай.
Клара со слов Самуэля.
- Поскольку ты никогда об этом не упоминала, подозреваю, что Клара ничего тебе не сказала. На самом деле это меня не удивляет, поскольку она не хотела, чтобы ты знала о некоторых вещах, потому что из-за них Клара стыдилась себя, сравнивая себя с тобой, и то, о чем я расскажу тебе – одна из таких вещей. Строго-настрого молчать Клара мне не запретила, так что не думаю, что мой рассказ будет предательством. К тому же умершие не имеют права запрещать; каждый сам решает, рассказывать что-то или нет в зависимости от того, что это даст живым. Знаешь, я много раз спрашивал себя, говорить ли тебе об этом, и в итоге решил, что должен рассказать, прежде всего потому, что ты, как и я, продолжаешь поиски Клары, ты все еще не похоронила ее и не хочешь хоронить, пока не убедишься, что знаешь, какой была твоя сестра. Вероятно, поэтому ты со мной; что-то похожее я мог бы сказать и о себе. Предупрежу сразу, что у меня много вопросов. Я хочу знать, как Клара отзывалась обо мне, пусть и нечасто, судя по твоим словам; какой она тебе казалась: радостной или испуганной; какие недостатки находила она во мне; что беспокоило и настораживало ее, если она и вправду считала, что когда-нибудь мы сможем жить вместе.
Карина не прерывала моего длинного вступления и ничего не сказала, когда я замолчал. Она выглядела спокойной и довольной. Мне очень хотелось, чтобы Карина начала доверять мне, поняв, что рядом со мной она может опустить оружие, расслабиться и перевести дух.
- Я уверен, тебя заинтересовали слова Алехандро о ребенке. Ему показалось, что Клара просила его о малыше от отчаяния, но он попытался уцепиться за ее предложение как за что-то прочное и надежное, что остановит сползание Клары на дно, хоть и не сказал нам об этом.
Карина повернулась ко мне и открыла рот, словно собираясь что-то сказать, но промолчала, ожидая продолжения. Думаю, она догадывалась, о чем я скажу.
- Алехандро не понимал Клару, как и многого другого. Клара хотела сказать ему, что она беременна.
- От тебя?
- Она сказала, что от меня, но я не могу знать наверняка.
Карина резко выбросила вперед руку, и я почти почувствовал царапины на своем лице, но она лишь сдернула с меня солнцезащитные очки и швырнула их в пруд, а потом поднесла ту же руку ко рту, словно удивляясь сделанному. Мы оба наблюдали за очками, как они тонут в зеленоватой воде, надо заметить, гораздо быстрее, чем можно было ожидать.
- Да-а, они влетели мне в копеечку. Армани или Келвин Кляйн, что-то в этом роде.
Мы не отрывали глаз от того места, где исчезли очки, словно ждали, что они вынырнут из глубин на поверхность. Карина стояла, прижав руку к губам: она была на грани либо смеха, либо плача. Солнце било ей прямо в глаза, и она прищурилась. Карина молчала, и я продолжил рассказ:
- Клара сказала, что я отец ребенка, и теперь я должен рассказать, что произошло, когда она попросила меня начать жить вместе. На самом деле я не заявил ей прямо в лоб, что не хочу жить с ней, как сказал тебе раньше, а просто объяснил, что мы не можем жить вместе или жениться исключительно по залету, как делают другие, что это ответственный шаг, который полностью изменит нашу жизнь, а потому жениться нужно только тогда, когда действительно этого хочешь, а не с бухты барахты в силу обстоятельств. Я напомнил Кларе, что до этого она всегда давала мне понять, что не готова к совместной жизни и хочет встречаться со мной только по выходным, не более того. Я всегда чувствовал себя скорее полезным, нежели желанным, этаким инструментом, при помощи которого она вырывалась из петли навязанной ей жизни. Я смирился с этим и никогда не протестовал, как она и хотела, но я не был готов жить с ней для того, чтобы стать отцом ее ребенка или что-то в этом роде.
- Когда произошел несчастный случай, она была беременна?
- Ты имеешь в виду, не сделала ли она аборт? Не знаю, больше мы не разговаривали. Клара не звонила мне две недели.
- Ты попросил ее сделать аборт.
- Я попросил ее подумать, хочет ли она иметь ребенка.
- Скорее всего, это была проверка, одна из бредовых идей, пришедших ей в голову, а о последствиях ее Клара не задумывалась.
- Вообще-то она действительно не хотела быть матерью.
- У тебя тоже нет детей.
- Верно, нет.
- Почему?
- Потому.
- Жена не хотела, или ты?
- Жена. Не то чтобы она вообще не хотела детей, скорее, не хотела иметь их от меня. Впрочем, откуда мне знать, что она хотела? По женской части я не мастак, да ты и сама это поняла.
- Не мастак, это точно. Значит ты не против иметь детей.
- Я не знаю, Карина. Я никогда не жил с женщиной, которая на самом деле хотела иметь детей, а сам я не особенно о них мечтал.
- Предпочитаешь пить бурбон на террасе, – Карина снова поднесла руку к моему лицу, только на этот раз медленно, словно давая понять, что мне нечего бояться. Она ласково погладила меня по щеке, и по ее губам скользнула легкая улыбка, но, несмотря на это я подумал, что точно так же Карина могла бы приласкать подбежавшую к ней тяжело дышавшую собаку с висящим на шее ошейником: “Ну что, малыш, ты потерялся? Ну-ка, давай посмотрим, где твой хозяин.” От нежного прикосновения ее пальцев к моей коже я несколько приободрился.
- Ага, предпочитаю пить бурбон на террасе, читать, гулять, встречаться с друзьями. Черт знает, сколько времени прошло, как я ни с кем не встречался: ни с Франом, ни с Хавьером, ни с Алисой, а мне хотелось бы повидаться с ними. Они все время ругаются, спорят.
- А ты, конечно, никогда не споришь.
- Очень редко, ты же меня знаешь.
- Знаю, но если честно, ты не всегда мне нравишься.
- Поэтому ты и забросила мои очки в пруд.
- Сама не знаю, зачем я это сделала. По большому счету, не так уж и важно, что Клара ждала ребенка. Если вдуматься, то с какой стати мне сильнее переживать из-за смерти какого-то зародыша, чем из-за смерти сестры?
- Оно, конечно, так, но смерть женщины в положении гораздо горше обычной. Ты мечтаешь, строишь планы, и вдруг все разом рухнуло…
- К тому же, я не думаю, что сестра была беременна.
- Зачем мне врать тебе?
- Продолжай... рассказывай дальше.
- Я не знаю, как рассказывать дальше, если ты мне не веришь. Я сказал тебе, что Клара была беременна от меня и хотела, чтобы мы стали жить вместе, а я отказался. Скорее всего, именно после этого она и предложила Алехандро обзавестись ребенком. Я не думал, да и сейчас не думаю, что Клара и вправду хотела малыша. Это была одна из тех сумасшедших выходок, которая должна была полностью изменить ее жизнь. Впрочем, есть одна неувязка: Клара хотела взвалить на Алехандро чужого ребенка, хотя никогда не хитрила, все делала открыто.
- Но с тобой она встречалась тайно.
Карина заметила слабое звено в моих доводах и была права. Она словно размышляла о сестре вслух, впервые что-то поняв. Карина снова взяла меня за руку, оторвала от парапета и повела к аллее. Не успели мы отойти подальше от пруда, как к нам подошла цыганка с веточками розмарина в руке, вероятно, желая погадать нам.
- Ай, какая красивая пара, – пропела она, качая головой. – У вас будет четверо детей, таких же хорошеньких, как вы. Эй, блондиночка, подойди сюда, дай-ка я тебе погадаю. Все прочитаю по твоей руке, все скажу, – продолжала цыганка.
- Спасибо, не стоит, – отказались мы и, не останавливаясь, пошли дальше.
- У вас будет четверо детей: два паралитика и два гомика, – цыганка отошла от нас с достоинством римской императрицы.
Карина рассмеялась и крепче прижалась ко мне.
- Я был ее любовником, но на самом деле Кларе хотелось, чтобы все было иначе, без тайн и обмана; она хотела жить открыто.
- Клара не была беременна. Мне кажется, она сказала вам обоим о ребенке только для того, чтобы убедиться, что вас ничто не связывало по-настоящему, что ни один из вас не бросится в огонь ради нее. Клара уже тогда собиралась уйти от вас обоих, и ей нужно было обрести уверенность, хотя, по сути дела, она уже бросила вас.
Карине хотелось думать о сестре именно так: независимая девушка, которая любит довести все до конца, а потом идти дальше. Мне тоже нравилась такая Клара, собственно, такой я ее и представлял: вот она ставит нас с Алехандро перед выбором и, давно зная ответ, ждет его от нас, думая про себя: “брошу я вас обоих к черту, это не жизнь”. Я уверен, что Карина, как и я, видела перед собой девушку, которая готова жить с бомжами в заброшенных развалюхах, чтобы избавиться от опостылевшей унылой однообразности, которая обретет свободу и будет вприпрыжку бежать по жизни, ища свой путь, которая будет рисковать, а упав, не смирится с поражением, а встанет и продолжит идти вперед. Мы представляли Клару такой, и нам это нравилось, хотя ни один из нас ничего для нее не сделал, и неправда, что я был бы рядом с ней на протяжении ее падений и возрождений, терпел бы ее выходки и непостоянство. И все же Клара нравилась мне, очень нравилась. Хотелось бы, чтобы эта веснушчатая девчонка была моей подругой. Мы сидели бы с ней на моей террасе, попивая пиво, и она рассказывала бы мне о своих приключениях, смеясь над своими прошлыми невзгодами. Я звал бы Клару на террасу и в тяжкие для нее времена, когда дни черны, как воронье крыло, и кажется, что нет ни выхода, ни будущего, когда сама мысль о том, чтобы смириться и всю жизнь прозябать без мечты, без огонька и риска, но и без особых бед, невыносима. Я просто слушал бы ее, пытаясь понять и не давая советов. Мой дом был бы для Клары убежищем, в котором она могла бы укрыться и набраться сил, чтобы снова вприпрыжку бежать по жизни дальше. Я не стал бы возводить для нее кукольный домик, как Алехандро, а соорудил бы лишь пристанище для отдыха перед продолжением забега.
Мы с Кариной не спеша бродили по парку Ретиро, погрузившись в свои мысли, хотя оба, наверняка, думали о Кларе. Дойдя до конца парка, мы, не сговариваясь, пошли дальше по улице Аточа. Мы ни о чем не расспрашивали друг друга. Карина все так же цепко держала меня за руку. Слышался шум проезжающих мимо машин, визг тормозов, голоса людей, гудки, рев моторов. Повсюду городская толчея и спешка, грязные здания, жаркое марево на выходе из метро. Узенький тротуарчик на улице Магдалены и машины, припаркованные на нем, чтобы не создавать пробки. Наркоманы, выпрашивающие мелочь на еду, запах кальмаров, наполовину оторванные плакаты, объявляющие о всеобщей забастовке. Цветочные киоски на площади Тирсо де Молина, нищий, каждый день стоящий с протянутой рукой и сжимающий в другой недокуренную сигарету. Китайцы, парами или в одиночку стоящие или сидящие на корточках, у дверей своих лавчонок с отсутствующим или скучающим видом.
Мы с Кариной, почти ничего не замечая, молча шли по городу, будто он был всего лишь декорацией наших с ней жизней. Я открыл дверь подъезда. Лифт был внизу, и нам не пришлось ждать его. Кабинка поднималась со своей всегдашней неторопливостью, так, что мы даже не замечали движения. Дверь лифта открылась, и я пропустил Карину вперед. Я достал из кармана ключи и, повернув их пару раз в замке, толкнул дверь.
- Проходи, – пригласил я. Таких темных глаз, как у Карины, я никогда не видел. Это были глаза человека, с опаской заглядывающего в пещеру, но уверенного в своем следующем шаге. Карина переступила порог, и обратного пути уже нет. Перед тем как войти в комнату, Карина сняла с себя серьги и кроссовки. Она оставила кожаную куртку на спинке стула, бросила серьги на стол, как швыряют игральные кости, и повернулась ко мне, вопросительно подняв бровь.
- Дашь мне минутку?
- Конечно.
Ее шаги стали медленней, но вряд ли Карина сомневалась, она словно прислушивалась к своему телу. Ее босые ноги танцевали по паркету, как в замедленной съемке. Карина тряхнула волосами, хотя они были слишком короткими, чтобы разлететься. Расстегнув пуговицу на блузке и молнию на джинсах, Карина встала на носочки и повернулась к ванной. Ее глаза стали еще темнее, а на губах блуждала улыбка той, кого она вспоминала. Карина была выше Клары и чуть угловатее, но впервые она показалась мне красивее сестры. Я снял часы, лишь бы что-то сделать.
- Я сейчас вернусь, – сказала Карина, прежде чем скрыться в ванной, – не уходи.
Глава 28
Полуприкрыв глаза, я лежу в комнатке на террасе и смотрю в окно на немыслимо черное небо, с которого, кажется, стерли все звезды. Иного объяснения нет, но, скорее всего, их скрыли тучи, впрочем, точно не скажу, потому что не приглядывался. По небу с завидным постоянством быстро пробегают снопы света от фар проезжающих мимо машин. Мне нравится это темное небо, и я терпеливо жду следующего ускользающего луча. Карина спит, повернувшись к стенке. Ее обнаженная спина гораздо моложе ее. Это оттого, что взгляд, губы, даже руки имеют свое прошлое сбывшихся и несбывшихся желаний, в то время как спина кажется защищенной от всего, гладкой и девственно-невинной.
Прежде чем Карина уснула, я сказал ей, что ее кожа пахнет свежевыглаженным бельем, и она рассмеялась. Когда Карина смеется стоя, она слегка откидывает голову назад, но через секунду всем телом наклоняется вперед, трясясь от смеха. У нее маленькие зубы, и когда она смеется, их почти не видно.
Мне нравятся ее слишком маленькие зубки, и – о, боже! – как же я обожаю все остальные ее несовершенства, например, пухленькие ступни, которые никак не вяжутся с худенькими, как руки моей матери, лодыжками. Они будто принадлежат разным людям, будто ее тело – одно из тех мошенничеств, коих было в изобилии пару веков назад, когда пройдохи-ловкачи или просто шутники сшивали части тел разных животных – например, рыбий хвост пришивали к обезьяньему животу, – чтобы обманывать музеи или научные общества. Ее ступни не должны были быть ее ступнями, однако, я умилился, взяв в ладонь одну из них. У меня возникло желание поддаться той степени близости, когда неважно, что другой видит нас такими, какие мы есть. Вокруг карининых лодыжек проступают тоненькие жилки, но я не знаю, можно ли назвать их несовершенством. Возможно, они были напрямую связаны с пятисантиметровым в длину и полусантиметровым в ширину шрамом на ее животе, мягким, но отличимым на ощупь от окружающей его кожи. В детстве Карине удалили аппендицит, и шрам вырос вместе с ней. Я рисую Карину, проводя пальцами по этим указателям. Коснувшись давней, уже зажившей ранки, я испытал то же самое чувство, что и при рассказах Карины о ее детстве. Когда Карина рассказывала мне истории из детства и ранней юности, я приоткрывал для себя ее прошлое. Я видел ту девочку, какой она должна была быть, чтобы превратиться в теперешнюю женщину со своими слабостями, неудачами, маленькими и большими бедами. Мне нравится ее шрамик, потому что он приближает меня к ее истории, которая позволяет ей находиться рядом со мной, спящей и обнаженной. Карина дышит очень тихо, почти неслышно.
Как и каждую ночь, слышен только вой сирены скорой помощи и полиции. Обычно я не обращаю на них внимания, но сейчас, лежа рядом с Кариной, положив руку ей на бок, и чувствуя ее малейшее движение, биение ее сердца, каждое ее легчайшее подрагивание, я думаю о том, что где-то там, снаружи, есть люди, у которых случился сердечный приступ, и есть жертвы нападения. Есть медики, делающие искусственное дыхание человеку, чтобы вернуть его к жизни, и есть те, кто этой жизни угрожает, покушаясь на нее. Есть ножевые ранения, контузии, ужасная боль, которую я никогда не испытывал, ярость и злость, которые я не могу представить. За стенами моего маленького мирка есть люди, которые живут на улице, ни с кем не разговаривают, мочатся на углах и месяцами не моются. Они переживают и холод, и жару, и голод; иногда они напиваются в стельку, до рвоты, внезапно валятся плашмя на землю и остаются лежать посреди тротуара. Большинство людей торопливо пробегают сторонкой, некоторые звонят в полицию или скорую помощь, но, на самом деле, никому не хочется прикасаться к ним. Никто не хочет понять, что у этих людей, возможно, было счастливое детство или, по крайней мере, были матери, которые укачивали их и, глядя на них, спрашивали себя, чего же достигнет в жизни их, внешне ничем не отличающийся от других, ребенок. Но, слава богу, сия чаша минула меня. Со мной не произошло ничего, что можно было бы назвать трагедией, и все эти разрушенные жизни находятся там, снаружи, пятью этажами ниже. Они далеко от нас, в другом мире, где мы с Кариной не живем.
Мы с Кариной... Карина и я.
Еще совсем недавно она попросила меня: ”Не делай со мной того же, что с Кларой, – и, видя мое смущение, добавила, – не занимайся со мной любовью, сотвори ее для меня”. Возможно, это было пошлое или, по меньшей мере, невозможное требование, но я согласился и попробовал представить, что это происходит со мной впервые. Подушечками пальцев я долго и неторопливо пробегал по телу Карины, стараясь почувствовать, как ее тело отзывается на мою ласку, ощутить на себе это маленькое чудо. Я отмечал, как изменялось ее дыхание в зависимости от того места, которого касались мои пальцы. Если я легонько касался затылка, то по коже Карины пробегали мурашки. Я ласкал ее губы, увлажнив свои пальцы слюной, и Карина часто-часто моргала, будто мечтая о каком-то из тех невероятных приключений, о каких она, по ее словам, всегда вспоминала, проснувшись.
Карина спит и видит сны, а я – человек без сновидений, так что если когда-нибудь мы будем жить вместе, мне очень хотелось бы, чтобы она каждое утро рассказывала мне, что ей снилось.
- Имей в виду, что иногда мне снятся кошмары, – сказала мне Карина, – с поножовщиной и выстрелами, в которых кто-то умирает.
- А ты жертва или палач? – спросил я. Карина задумалась: до этого она никогда не рассматривала свои сны с такой точки зрения.
- Я часто убегаю, – ответила она. – Обычно со мной ничего серьезного не случается; ужас творится вокруг меня, и мне нужно незаметно удрать оттуда.
Словно в подтверждение Карина тихо и жалобно застонала, сжала кулачки, и подтянула колени к груди. Я положил руку ей на спину, словно говоря: “Держись, я здесь”. Но, вместо того, чтобы принять мою помощь, она перестала возиться и проснулась, перевернувшись на другой бок. Мои глаза были закрыты, но я знал, что она изучает мое лицо. Мы с Кариной совсем не знаем друг друга. Нельзя узнать человека сразу, даже если в какой-то момент мы неосознанно догадываемся, что он скажет, или о чем думает. В нем всегда найдется темный уголок, который даже через много-много лет удивит нас, и, возможно, мы даже испугаемся, открыв неведомую нам частичку. Где-то в глубине души мы одиноки, и никто не может пойти туда вместе с нами, но не стоит недооценивать и, тем более, отказываться от наших пустынных глубин. Вполне возможно, чьи-то руки доберутся туда и расширят просторы нашей души, отвоевав у зарослей место для посева.
Я никогда не говорил слов любви, никогда не читал книг о любви. В то время, когда я носился с идеей стать писателем – никогда не осуществляя ее, впрочем, из-за отсутствия силы воли – я представлял себе сборник рассказов под названием “Любовь – это сказка”. [“Любовь – это сказка” – книга испанской писательницы Бланки Альварес Гонсалес] Позже я узнал, что книга с таким названием уже существует, и о любви уже все сказано, так что ничего нового не сочинить. Я всегда думал, что мысль оригинальнее чувств, что легче что-то придумать, чем испытать. Счастливая любовь нам только кажется, и несчастная тоже. И, тем не менее, в эту минуту, я чувствовал что-то новое – не изначально, а для себя. Новое и даже необычное (слово “необычное” понравилось бы Карине). Я хотел, чтобы все это длилось долго, очень долго, но не этот самый миг наслаждения, когда я слышу дыхание Карины и чувствую ее руку на своем бедре и не ожидание того, что вот-вот случится, а нашей с ней долгой соместной жизни. Я думал о том, что пройдет много времени, а Карина по-прежнему будет здесь. Разумеется, она будет другой, не такой как сейчас, и мне придется подстраиваться к ней, а ей – ко мне.
Какой будет наша с Кариной старость? Будут ли мне по-прежнему нравиться несовершенства, когда ее пятки потрескаются и станут мозолистыми, когда появятся морщины вокруг губ, когда одеревенеют пальцы на руках, а сами руки станут вялыми и дряблыми, когда пятна на лице или груди укажут на старость? Старость уродует нас, но это неизбежно, и другого пути у нас нет. Я спрашивал себя, будем ли мы и тогда смотреть друг на друга с прежней страстью, или же наше желание сменится чем-то другим, пока незнакомым? Впервые мне хочется прожить с человеком не один десяток лет. Мне хочется узнать, будем ли мы в старости, лишившись страсти и желаний, цепляться за близкого человека из боязни одиночества, или на смену потере придет что-то еще? Мне хочется узнать, какой будет Карина через двадцать лет. Как она будет двигаться, о чем будет думать, что из того, что мне нравится сейчас, за прожитые годы надоест, а что, наоборот, я научусь ценить.
Я всегда спрашивал девушек, с которыми встречался, что во мне будет волновать их больше всего через десять лет, и одна из них, у которой был книжный магазин в районе Аргуэльес, и с которой я встречался до тех пор, пока мы не поняли, что читали жизнь по-разному, ответила мне:
- Это самое.
- Что это самое? – уточнил я.
- То, что ты всегда думаешь о конце, о старости. У тебя нездоровый интерес к тому, что утрачивается с годами.
Она была совсем не глупа, та девчонка.
- Эй, – позвала меня Карина, и я подумал, что сейчас она спросит: “О чем ты думаешь?”
- Что?
- Почему ты ничего мне не рассказываешь?
- А что бы ты хотела послушать?
- Что-нибудь правдивое.
Я открыл глаза. Карина расслабилась, и, по-моему, не собиралась упрекать меня или расставлять ловушки.
- По-твоему, раньше я тебе врал?
- Не всегда.
- Никто не говорит одну только правду.
Карина положила руку мне на живот и нежно подергивала меня за волосы, а затем приглаживала их пальцами в разные стороны. Спросонья ее щеки были розовыми, и она казалась моложе, чем несколько часов назад, когда сидела на мне верхом, сосредоточенная, с видом человека, открывшего что-то неожиданное и не знающего, радоваться ему или волноваться.
- Даже Клара. Это мы оба уже поняли.
- Это ты ответила за Клару?
- За Клару?
- В фейсбуке. Я попросился к ней в друзья, и она согласилась. Она прислала мне сообщение.
- Ты сошел с ума, – безразлично сказала Карина. Точно так же она могла бы сказать “я хочу спать” или “уже семь”.
- Я, конечно, сумасшедший, потому что написал ей, но не настолько, чтобы выдумывать, что она мне ответила.
Лежа на спине, Карина тряслась от смеха. Отсмеявшись, она приподнялась и прислонилась спиной к стене.
- И что же она тебе ответила? – Карина игриво дернула меня за волосы на лбу.
- Это ты ответила мне, иначе не смеялась бы.
- Скажи, что она тебе написала?
- Что очень сокучилась по мне. Я не осмелился ей ответить.
- Какой же ты трус. Ты должен был ответить. Она наверняка была бы рада.
- Это была ты.
- Расскажи мне о своей жизни, о себе. Но только правду.
Мне очень хотелось, чтобы нас увидела Клара, увидела, как Карина пальцем водит по моему лицу, очерчивая его контуры. Она читала меня пальцами, как слепой – книгу. Вот бы узнать, считает ли нас Клара отличной парой? Погадай нам, Клара, и ответь, счастливы мы будем или несчастны, а лучше подскажи, насколько мы будем счастливы и насколько несчастны. Скажи, не станем ли мы сожалеть о том, что вложили в другого? Или же, напротив, все наши старания быть вместе увенчаются успехом? Посмотри на нас, Клара, посмотри и ответь мне, хмуришь ли ты брови, или на губах твоих скользит улыбка?
- Правдивую историю, говоришь?
- М-м-да-а-а, – нежно мурлычет Карина.
Мы поменялись местами: она медленно, безвольно соскользнула на спину, словно ей не хватило сил просто опрокинуться на нее. Я остался на месте и прислонился к стене. Карина повернулась ко мне и нежно укусила за бедро. Я провел пальцем по ее щеке, и она легонько куснула меня за палец.
- Ты и в самом деле хочешь знать правду обо мне?
- М-м-да-а-а.
- Но это будет очень длинная история.
- У нас впереди столько времени, все время мира.
Карина посерьезнела и перестала покусывать меня. Она откашлялась, словно собиралась говорить, и подбодрила меня взглядом, слегка выгнув бровь. На самом деле, я впервые в жизни не знал, с чего начать.
- Ладно, начну с самого важного, – сказал я, чувствуя, как кружится голова от бурлящего в крови адреналина. Мне хотелось броситься вперед напролом, без подготовки, не решив заранее, что рассказать, а о чем молчать, и зная, что отныне моя жизнь пойдет по пути долгих и мучительно сложных перемен. Пусть скорость падения перехватит мне дыхание. Я был возбужден. Боже, как же мне хорошо! Я так счастлив: рядом со мной Карина; она приготовилась слушать меня. Карина… такая серьезная... Она ждет, что я расскажу ей правду о своей жизни. Я поднял глаза и посмотрел на темное небо. Я не увидел в нем ни летучих мышей, ни стрижей. Тянуть дальше было нельзя. Я закрыл глаза и начал рассказывать Карине историю Самуэля со слов Самуэля.