Помню, на уроке русской литературы снимали эпизод, где требовалось от каждого прочитать стихи. Вечер был посвящен творчеству поэтов серебряного века. Человек выходил на сцену и сначала рассказывал сведения биографического характера об авторе, и позже декламировал. Я выбрал Анну Ахматову.
Выплываю на всеобщее обозрение и стараюсь войти в роль, не смотря в сторону красного огонька, а в пространство.
Со всей патетикой и жестикуляцией, на какую был способен, я начал вдохновенно рассказывать о тяжелых военных буднях Ахматовой, она у меня чуть не мешки таскала с мукой по 50 кг каждый. И вдруг я понял, что начисто забыл текст поэтический. Повисла напряженная пауза.
– Смотри на стол, – подсказывает Тамара Филипповна.
Я поглядел в указанном направлении и увидел заготовленный заранее текст стихотворения. Беда в том, что стол был весь устлан шпаргалками – где среди них моя? А время шло. Пауза затянулась. Я уже открыто искал глазами нужную бумажку. Но я ее не находил. Подойдя вплотную, я схватил самый далекий из листков и с горем пополам дочитал стихотворение. Слава богу, не было особых аплодисментов, ибо, уж если на то пошло, зачем скрывать?
Все еще трясясь, как в лихорадке, я занял свое место в классе. Мне помнилось другое, более удачное выступление. Тогда мы проходили Сергея Есенина. У него лирика воздушная, певучая, мелодичная, что позволило мне проявить любовь к пению. Мелодию я подобрал самостоятельно, и произошло это совершенно случайно, за прослушиванием любимого мною и поныне Луиса Армстронга. Напевая одну из композиций и повторив перед этим вирши, я нашел некое гармоническое сочетание. Чем оно достигалось – совпадением ритмики или моим сильным желанием соединить несоединимое, не знаю, но спеть песню собственной аранжировки довелось лишь однажды, а позже не доводилось и не моглось. Зато очень хорошо запомнилось удивление Тамары Филипповны, и запись в дневнике слова «Браво!».
– Есть уроки, – сказала эта женщина, – которые не забываются. Запомните этот урок! Я уверена, вы это сделаете благодаря нашему Владимиру. Продолжаем… – После меня выходить не решились.
– Бывает разное, – подытожил я свои воспоминания. Я отдал оператору одно из детских фото – можно было больше, ведь они для фильма, но что-то мне подсказывало, что вижу я этот снимок в последний раз. Поэтому я отдал двойной, подстраховался. И не зря. Правда, я на фото восьмилетним мальчуганом выглядел несолидно – левый глаз сильно косил. Что подумать могли? Но на щедрость большую никак не тянуло. Уж извините. Такой характер подозрительный. Да и не попалось особенно снимков – поспешил я себя успокоить. Ну, как знать, как знать... – вздыхал внутренний голос.
А съемки продолжались на уроке истории Белоруссии.
Павел Валентинович Барбатьков к тому времени уже не работал в школе. Преподавал у нас молодой человек с польскими корнями Казимир Борисович Акотич – человек весьма обыкновенный, со своими слабостями и достоинствами. Слабость свою господин Акотич скрывать не стал: по его собственным словам, он злопамятен. Маленькая хитрость – дымчатые очки, которые позволяли не только сформировать свой стиль, но и скрыть недостаточно выразительные глаза.
Однажды по дороге домой я встретил Казимира Борисовича. Он сочувственно поглядел на меня:
– Как у тебя со зрением?
– Да неважно, – уронил я. – Падает.
– Не переживай, – подбодрил Акотич, – это временно. Наступит критический момент – все поправится. Точнее, не будет ухудшаться.
Я сдержанно кивнул.
– А пока важно носить правильные очки, – Казимир Борисович прикоснулся к оправе своих, дымчатых. – Старайся использовать такие, чтобы в них не было излишней четкости. А еще лучше – снимай иногда очки и представь, что их у тебя нет. Это поможет глазам искать резервы, следовательно, самим себя укреплять.
– Вот до последнего я пока не додумался.
– У нас тут олимпиада наклевывается, – сменил тему учитель истории. – Я думаю, ты смог бы поучаствовать.
– Все смогли бы, – философски рассудил я. – Но, в общем-то, я не против.
– Ну, вот и отлично! – Акотич был явно собой доволен. Стрижка ежиком блестела на солнце. Преподаватель всегда носил короткие стрижки, даже зимой. – Прекрасно, Володя. За участие я поставлю оценку.
– Спасибо, Казимир Борисович. Мне радостно попробовать себя в этой роли еще однажды. Ранее призовых мест я не занимал.
– Ну, ерунда, – улыбнулся Акотич. – Не всем быть Александрами Македонскими. А то ведь знаешь, – доверительно сообщил учитель, – у нас ведь тоже свое начальство. Сколько человек отправил, когда? Все проверяют!
Мой собеседник досадливо сморщился и махнул рукой куда-то в сторону.
– По прошлым годам посудить, – распалялся Акотич, – так первое место достается только гениям, что придумает один фанатик и десятеро не уразумеют…
– В целом, олимпиада – это интересно.
– А потом, после выпускного, куда собираешься пойти? Лучше в Машеровский, – доверительно сообщил Акотич, – туда многие стремятся попасть.
– Ну, первый год я, допустим, отдохну. Таково желание моих родителей. А потом – в Томск, к брату.
– А чего так далеко?
– Здесь я вряд ли смогу проучиться как следует.
Мы подходили к автобусной остановке.
– А ведь Вы, Казимир Борисович, наверняка еще чем-нибудь занимаетесь? – задал я вопрос.
– Грешен, грешен, – прищурился учитель. – Да я в преподавателях-то недавно. А так я судья по различным видам самообороны без оружия.
– По Вас не скажешь, что Вы кандидат в мастера спорта по боксу, – я кивнул, имея в виду физические данные. – Или тоже недавно?
Мы тепло распрощались друг с другом.
Однажды Казимир Борисович появился в классе с забинтованными кистями рук.
- Что, – спрашиваем, – случилось?
- Бандитская пуля, – говорит. – Вы в дневники оценки проставьте, а то больно очень! Током ударило!
– Да Вы не расстраивайтесь, Казимир Борисович, могло ведь и убить, – сказали из задних рядов.
Мужчина бессильно опустился на стул. Стул мгновенно выплюнул вековые запасы пыли на седушке.
Акотичу это не очень понравилось: вскочив, он отряхнулся, выразив уверенность, что «похоже, последний раз на этом месте сидел еще покойный Лев Николаевич Толстой». После этого аккуратно предмет был отодвинут в сторону локтем, и урок начался.
Я сразу же поднял руку.
Акотич:
– Я же еще ничего не говорил.
– Говорить буду я, а Вы послушаете.
– Так ты же, Владимир, отвечал на прошлом занятии.
– А у меня пошел непрерывный творческий процесс, – заявил я.
– Что там? – учитель указал на журнал, лежащий раскрытым на столе.
– «Дзен-буддизм и современность», – сочинил я название статьи.
– Так ведь не по теме…
– Правильно. Как сейчас модно говорить, «в тему».
Смешки начались сразу же, как только первые ряды сподобились рассмотреть название журнала – отнюдь не научного плана.
– В чем дело? – обращаюсь я к Алене Решетиловой, даме, надо сказать, весьма эффектной. – Захотела на обложку? – Решетилова прыснула еще сильнее. – Кто желает, может ознакомиться с иллюстрациями к излагаемому мной материалу, – я пустил номер «Плейбоя» по рядам.
Я рассказывал о монастыре где-то в Тибетских горах. Монахи вставали там в четыре утра, причем спали исключительно на полу. После нехитрых гигиенических процедур прислужники отправлялись в отдельный зал для коллективной медитации. Тех, кто неправильно держал позу, отвлекался или засыпал, ждали чувствительные удары палками. Так что хочешь – не хочешь, а приобщаться к Будде придется. Тем более, что насильно в его обитель никто зван не был. А коль уж пришел…
Из развлечений – только шашки го – и то, если удастся найти партнера. И прогулки, конечно же, многочасовые в горы, желательно в одиночестве; нахождение же в горной реке – это нечто вроде священного ритуала. Далее коллективное опять же паломничество в ближайшие деревни, километрах этак в тридцати – место Богом забытое, а Буддой присмотренное. А дошли до деревни, как не подать подаяние сынам Неба, а то ведь мало ли… урожая не будет, проклятье какое… народ здесь суеверный.
А может, это гортанные песнопения монахов заставляют быть щедрыми – чтобы те ушли поскорей.
Все собранное используется для нужд монастыря. Отдохновение духа – первое дело на лоне природы, – резюмировал я.
– Я и не знал, что в таких журналах есть что-то полезное, – притворно изумился моему ответу Акотич. – Но оценку не поставлю, так как, в общем-то, не за что.
– Почему? – удивился я.
– Не по теме, – сказал Казимир Борисович.
Но я все равно был доволен собой. «Это он чтобы поддержать общественное мнение», – подумал я. А вслух произнес:
– Ваше право.
И вот к такому преподавателю подходит оператор. Мужчины о чем-то переговариваются, съемка согласовывается. Более того, Казимир Борисович препровождается за дверь. Вернулся он несколько растерянным.
– В камеру говорить не так уж просто, – со знанием жизни констатировал учитель, – надо иметь силу воли. (Обращаясь к классу.) Извините, как-то натянуто получилось, неестественно, – Акотич тяжело вздохнул. – Мне не понравилось.
Несколько самых активных в голос посочувствовали Казимиру Борисовичу.
Оператор, невозмутимый, как танк, взял инициативу в свои руки.
– Снимать будем следующим образом. При ответе на вопрос учителя каждый встает…
– Все разом? – ехидный выкрик.
– Из тех, кто отвечает. Я успеваю заснять человека. Если кто-то желает дополнить, то опять-таки не с места. Потом снимаем у доски. Можно просто стоять, открывая рот и жестикулируя – звука не будет, важна картинка.
Я, правда, в кадре не появился. После провала у Тамары Филипповны я предпочел отсиживаться в окопах.
2007