Маленькая комната в старом, осевшем в землю, словно сахар, крошащемся и почти разваленном доме. Единственная его достопримечательность – это почтенных размеров окна, слегка завешанные старыми, но покойными шторами. Через желтые кружевные шторы пробираются теплые лучи солнца. Лазурно-голубое, словно спокойная речка, небо красит отошедшую ото сна природу.
Утром Аню невольно пробуждала приятная летняя прохлада, толкала к мелким женским хлопотам и провожала на работу. Новые подсчеты, деньги и покупки - все было на ее молодых плечах. К счастью, работа для Аннушки, так называл ее мудрый коллектив, была радостным делом: ткани по европейской моде, сверкающие пуговицы, придающие изысканность одежде, нити, цветы, банты, шляпки – все это восхищало ее и вместе с тем требовало строгого расчета и постоянной закупки; Сызранская швейная фабрика стремилась к новым вершинам. Трудовые будни накрывали Аню с головой и она, утомленная привычным графиком и сверхурочными за особые успехи, нередко произносила: «Двадцать лет, и никакой личной жизни! Ах, завидую сверстницам!», на секунду закрывала глаза руками и тяжело всхлипывала, но глубоко в душе осознавала, что подружки-то ее непутевые, что время – делу, а потехе – час, и снова находила интерес в работе. День пролетал незаметно, так незаметно пролетел и целый год. Столько времени прошло, а ничего нового, кажется, так и не произошло. Лишь маленький карманный дневничок запечатлел некоторые события молодой жизни Анны.
« 17 августа 1940 года. Хочется больших перемен, а больше, кажется, ничего... И этого будет достаточно. Сшила летнюю блузу по выкройке, которую нашла на фабрике, через неделю увидела такую же на очень статусной, видимо, приезжей даме: выражалась она неясно, кажись, в гости прибыла к кому. Вчера Шура навещал…»
Анна долго думала, подбирала слова для новой записи, старалась писать мельче, чтобы поместились все-все мысли.
« Принес цветы, видно, сорвал где-то, а сам рассказывал о Катьке, хотя я и не знакома с ней. Я было испугалась его внимания, а потом-то все и прояснилось: про новую пассию пришел поболтать, похвастаться, а может, и намекнуть, что я ему небезразлична … Кто его знает?»
Новый день, новый вечер, и Анна снова открывает дневничок и делает короткие, будто специально сокращенные записи…
« Дама эта – вовсе и не дама, ей 25, невестка купца Стерлядкина и будущая хозяйка этого дворца. Любит языки и постоянно их практикует, поэтому и говорит не по-нашему . А блузку-то из-за границ привезла … Все они там у нас воруют. Идем с Шурой в парк, пассия – сестра его из Воронежа, с подругой приехала, тоже Катей. Уже познакомились.»
Строки из дневника Аннушки начали преобразовываться в жизнь и давали ей новый темп. Еще один год прошел вовсе незаметно, но, в отличие от прошлого, был удивительно занятным, да настолько, что хотелось повторить его снова и снова. По правде говоря, этот год в корне изменил насущные будни молодых. К маю они сыграли свадьбу. Рановато, конечно, но уверенность в настоящей любви не позволяла им думать о всевозможных ошибках раннего брака. Заводские и фабричные будни разъединили их, зато упоительные вечера они проводили вместе за чашкой чая и размышлениями о будущем: об изменениях в маленькой комнате, в которой помещались теперь вдвоем и даже были несчастливы от оставшегося пространства в ней, о заслуженных выходных, которые совпадали со школьными выпускными балами и, верно, были редчайшей забавой не только для растущих детей, но и для всех взрослых, ностальгирующих по этому времени.
« 19 июня 1941 года. В выходные пойдем с Шурой на центральную площадь, потанцуем, да и наряды новые покажем…(пойду в платьице с ромашками: розовый пояс и кружевная оборка). Обещали прибыть Катерины … Ух, как мы ждем этого дня!»
Танцы были назначены на 21 июня и прошли они незабываемо. У Ани даже не осталось времени и грусти на дневничок, поэтому записей про это событие она не сделала, а лишь произнесла: «Такое не забывается!» Но жизнь продолжалась, июньское солнце вновь собиралось освещать путь жителям Земли, но, кажется, внезапно его существование остановилось, его остановила Великая Отечественная война.
Теперь девочке было не до дневника: утром работа, вечером работа, про отдых и думать не смеет. Лишь пара свободных минут удается за неделю труда, тогда Аня открывает маленькую жизнь и разбавляет ее новыми днями:
« 13 августа 1941 года. Сашу забрали, когда вернется – не сказали, да и не собирались рассусоливать с каждым. Нас с молодыми девчонками привезли незнамо куда, говорят, что у Самары. Нас всего шесть: я, три будущие учительницы, а еще две и вовсе недавно праздновали первый и последний выпускной. Копаем глубокие ямы и день и ночь, они должны помогать советским солдатам в противостоянии немецко-фашистским танкам. А перед глазами все время мелькает мост, словно манящий домой, в родные края…Говорят, Александровский, вот и мы неподалеку. Хлеба дают очень мало, так и ходишь весь день, обдумываешь, когда же съесть этот кусочек, а вот уже и время прошло, и кажется, что недолго до конца войны осталось. Девчонки, конечно, хорошие, свой кусок хлеба отдать готовы, но к вечеру жуткая тоска и страх дрожащий горло сжимают, что уже все негативным кажется. Ночью очень холодно, спим на кровати все вместе, теплой одежды нет. Командир обещал снабдить, но решил, что переживем. Кто первый утром встает, высматривает, все ли живы. И мысли нету, конечно, все. Снова идем на работу, руки истерли, но продолжаем трудиться… О еде стараемся не думать… Как Бог даст.»
Время уже не бежало так быстро, ночи тянулись, казалось, бесконечно. И было так страшно и досадно за этакую несправедливость войны, что хотелось свести счеты с жизнью, но лишь единственная мысль о Шуре заставляла Аню, сжав зубы, терпеть и копать эти ямы окровавленными руками.
«Сентябрь 1941 года. Схоронили учительницу и Свету, долго не могли прийти в себя, все мерещились их лица… Лида отказалась от хлеба еще 2 дня назад, чувствует себя неважно, плохо видит и почти не различает людей. Хочется сбежать с этих мертвых мест, пока их плодовитая земля не забрала нас. Очень голодно, но привычно. Шура, забери меня…»
У Анны Прокофьевны, так называли ее девушки за непоколебимый характер, в этот раз было много времени, бессонница не уходила.
«Вспоминаю, как мечтала избавиться от привычных ритмов жизни, ненавидела спокойствие. Да как глупа я была?! Вот и наказание, не ценила…
Как часто мы не ценим то,
Чем обладал отнюдь не каждый,
Стремимся к счастью. Хорошо
Забыть бы было день лукавый
И смерти непреклонный путь…»
« Октябрь 1941 года. Нас осталось трое. Форма перестала закрывать наши тела: юбка не держится на талии, а больше ничего и нет. Сон приснился лихой, будто осталась я одна и не знаю, как быть, жить-то не хочется. Глупость, а не сон. Жду только весточку от Саши, как мы с ним договаривались. Очень хочется домой и пить, но пока норму не сдадим – ни глотка. С неба сыплются листовки с надписью «Вам капут». Каждый раз прячемся, когда слышим свист самолета, под обстрел-то больно, да и не поможет никто, это только в детстве бывает, что мама тут как тут. Но мамы у меня и не было никогда, откуда ж знать мне? Скоро кончится война, может, через три недели, а может, через месяц, больше наш организм не выдержит, как раз, и Победу отпразднуем! Снова жужжание и листовки..»
Это последняя запись в дневничке Фроловой Анны Прокофьевны. Спустя много лет 89 летняя Анна Прокофьевна вспоминала нелегкие дни и уже не записывала, как раньше, а повествовала о самом сокровенном своим внукам. Она рассказывала, что Сашу убили в первые дни войны, а теперь его имя покоится в Красной книге Памяти, подружка Катька сейчас живет где-то рядом и вот-вот обещает навестить, во что бы то ни стало, сестру Шуры сожгли в избе немцы. Вскоре Анна Прокофьевна скончалась в невыносимых болях, но ее внуки теперь точно знали, что их бабушка – герой и самый недосягаемы идеал человеческого совершенства, безоглядно жертвующий собой. Теперь, сталкиваясь с трудностями жизни, они всегда вспоминают бабушку Аню и даже не смеют сравнивать собственные проблемы с ее пребыванием на войне.