Когда я окончил институт и был оставлен в Москве, получив направление на работу на один из заводов, мне выделили жилплощадь - комнату, узкую и длинную, с половиной окна и выбитым стеклом внутренней рамы. Вторая половина его была за перегородкой в кладовке. Я не ожидал увидеть такое унылое жильё; но, когда вспомнил, что пожилой сотрудник заводской администрации, вручая мне ордер, сказал, что дом этот «под снос», настроение моё улучшилось.
Помню, как с рюкзаком и чемоданом поднялся я на второй этаж и оказался в длинном полутёмном коридоре.
Моя комната находилась в самом углу в противоположной стороне от тусклого окна. Когда возился с замком, из двери напротив вышла пожилая женщина в пёстром халате и приветливо заговорила со мной. Мы познакомились:
- Тётя Тоня, - представилась она мне.
Была она разговорчивой и любопытной, и мне пришлось рассказать ей о себе; она же заочно познакомила меня с будущими моими соседями.
Сама тётя Тоня жила с дочерью-третьеклассницей, толстой и неуклюжей белобрысой девочкой, которой впоследствии я помогал с уроками, особенно по арифметике.
В комнате моей стояла старая железная кровать, в углу казённая тумбочка, более там ничего не было. Меня новое жильё не огорчало, я был молод, здоров, доволен распределением и полон надежд.
Была первая половина дня, и соседи, вероятно, были ещё на работе. Я прошёл по коридору, узнал, что в противоположной стороне большая кухня со сколоченными из досок столами и четыре газовых плиты, напротив неё - два туалета, мужской и женский.
Вечером стали возвращаться соседи. Девять комнат наполнились людьми, доносились их громкие разговоры и запах из кухни.
Соседи. Я хорошо помню их. Неприятное впечатление произвела на меня Инна - худая, бледная женщина. Первое, что она сказала мне, это то, что раз в месяц я должен мыть мужской туалет. Муж Инны был алкоголиком, часто совершенно пьяный, он сидел на стуле возле своей двери и дымил «Беломором». Потом она втаскивала его в комнату, и тётя Тоня объявляла: «Потащила укладывать, будет ему свою титьку давать». Была у них и дочь, бледная, как мать, неразговорчивая девушка-старшеклассница.
В углу кухни каждый вечер сидела полная и некрасивая улыбчивая женщина, которую соседи звали Шурой, а я - Александрой Николаевной. Она была одинокой и часто говорила о своих родственниках где-то в деревне, о том, что они ей прислали картошку в посылке, "и зачем?", что она, картошку себе не купит? "только с почты её тащить...". У Александры Николаевны был любовник, который изредка её навещал. Однажды я слышал её сетование в разговоре с Инной: «Ты даром катаешься, а я - одинокая».
Как-то тётя Тоня поскандалила с Шурой. Они громко кричали друг на друга, тётя Тоня называла её распутницей и даже нецензурно, а Шура в ответ кричала:
- Да, ходит ко мне! А тебе завидно? О табуретку почеши!
Меня Александра Николаевна приняла ласково, по-матерински, и даже связала мне свитер.
С другой стороны кладовки в большой комнате жили пять девушек-лимитчиц, которые недавно приехали в Москву. Вели они себя тихо, на кухню почти не выходили, как и я, и, кажется, соседи ими не интересовались.
Рядом с комнатой Инны находились три комнаты, две из которых были сделаны из одной, как и моя с кладовкой. Там жила, как мне казалось, да наверное, так и было, интеллигентная женщина. Соседи звали её Катей. У неё были сын и дочь - близнецы и старые родители. Парализованный отец Кати никогда не вставал с постели, мать - высокая седая старуха редко выходила на кухню. Дочка училась, кончая школу, а сын... сын был душевнобольным. Целыми днями он сидел у своей двери и бормотал что-то, покачиваясь на стуле, или молчал, как будто не замечая окружающих.
Катя каждый день стирала бельё своего отца и осенью в дождливые дни сушила его в коридоре, как и другие жители этого ковчега, и тогда от него распространялся тяжёлый тошнотворный запах.
Однажды, весной, когда у катиного сына началось обострение, он внезапно подбежал ко мне и торопливо заговорил:
- Скажите, пока нас никто не слышит, где мы, в какой стране? В Ливии или Боливии?
Я не нашёлся, что ответить, кроме того, что мы в Москве.
Ему становилось всё хуже. Мать пыталась успокоить его и удержать в комнате, такой же узкой, как и моя. Тётя Тоня в это время говорила, что Катя живёт с ним половой жизнью, чтобы успокоить; но я этому, конечно, не верил. Она же рассказывала мне, что у близнецов нет законного отца, и, когда детям было уже по пять лет, и Катя гуляла с ними в овраге, где протекала маленькая речка, приходил мужчина, по-видимому, отец - посмотреть на детей.
Соседки написали куда-то письмо с требованием положить больного юношу в больницу. Я отказался подписать его; но, когда вернулся из отпуска, долгое время его не было. Появился он располневшим и флегматичным, и опять тупо сидел в коридоре.
Катерина Ивановна рассказала мне, что он был здоровым, способным, живым мальчиком и заболел после того, как сосед, живший тогда в моей комнате, чем-то напугал его, и с ним случился истерический припадок, после которого он и стал больным.
Жизнь моя в этом доме затянулась на несколько лет. Дочка тёти Тони подросла, и помогать ей с уроками мне иногда стало затруднительно. Умер отец Катерины Ивановны, её старую маму увезла в новую квартиру сестра. У Инны дочь переболела менингитом, к счастью без серьёзных последствий.
У меня появилась любимая девушка. Мы собирались пожениться. Иногда она оставалась у меня ночью. Утаить этого мы не могли, и однажды Инна остановив её в коридоре, потребовала, чтобы она мыла мужской туалет. «Если ты его уважаешь, - говорила она, - должна убирать!» Наверное, качество моей уборки Инну не устраивало.
Вскоре мы поженились и уехали на съёмную квартиру а ещё через несколько лет получили свою, так как дом, в котором я прожил первые годы своей работы в Москве, наконец, снесли.
Сейчас, когда минуло столько времени, и многих моих бывших соседей уже нет в живых, я вспоминаю их с теплом: и Александру Николаевну, и тётю Тоню, родившую своего позднего ребёнка и не чаявшую в нём души, и Екатерину Дмитриевну, которая вызывала во мне не только симпатию, но и уважение, и даже Инну, с которой мы случайно встретились на Славянском Бульваре, и она так искренне была рада мне, так тепло светились её глаза.