1
Тяжела была жизнь Владимира Дмитриевича, тяжела и смерть. Всё, что принято считать человеческим счастьем, прошло у него стороной.
Его рождение, 11 октября 1944 года, пришлось на суровые времена восточной Украины: война, второе отступление оккупационных войск, разруха.
В двухлетнем возрасте с ним случилась большая беда: обварился кипятком. Едва начав ходить, он удерживался ручонками за полы материнской юбки; неловко повернувшись, мать толкнула его, и маленький Володя плюхнулся в стоявший сзади таз с горячей водой для стирки. Неосознанно перенесённые физические страдания, нанесли малышу глубокую душевную травму, повлиявшую на психическое его состояние в продолжение всей жизни.
В семье Дмитрия Артёмовича Борисова, заведующего паспортным столом г. Красный Лиман, Владимир был третьим ребёнком. Старшими были тётя Лиза и мой отец, 1940 и 1941 годов рождения. Когда отцу было одиннадцать лет, а Володе восемь, дед оставил семью, женившись на другой женщине.
По словам отца, детство их проходило в глубокой бедности. Не имея собственного жилья, ютились по квартирам, а большей частью у бездетной сестры бабушки, потерявшей мужа в сталинских лагерях. Перебивались случайными заработками: бабушка шила на дому, на железнодорожной станции торговала семечками, пирожками, летом вишней, сливой. Подростками, отец и дядя работали на разгрузке товарных вагонов, сметали с пандусов угольную крошку, цементную пыль, и вёдрами продавали на местном рынке. Когда стали старше, отец мастерил кухонные табуретки на продажу, а младший брат помогал ему в этом.
После окончания школы все трое освоили фотографическое дело. Арендовав у дальнего родственника фотоаппарат «ФЭД», отец разъездным фотографом снимал детей в школах, портреты, окрестные пейзажи. Сестра и брат проявляли снимки, делали виньетки, печатали.
Эра цветного фото к тому времени ещё не пришла, и для нарядности, чёрно-белые фото тётя вручную подкрашивала красной и зелёной тушью. В незатейливых рамках бабушка продавала их на рынке.
В кропотливой работе ретуширования снимков дядя Володя познавал дивную игру света и тени. Здесь стал всё отчётливее проявляться его дар художника. Карандашом, пером, на попавшемся под руку клочке бумаги он перерисовывал фотографии, и безжизненно плоские пейзажи, замершие в нерешительности образы, оживали его внутренней силой, изумляющим воображение контрастом и достоверностью. Беззаботно улыбающиеся сиюминутной радостью лица с фотографий, на его портретах обретали масштаб в пространстве и времени, пометившись, увы, тенями удручающих знаний о непрочности и недолговечности любого на свете счастья, скоротечности земного бытия. В летних пейзажах какой-нибудь густо зелёной долины просматривались тени грусти о надвигающейся осени, в молодых лицах – неизбежная старость.
На курс живописи и графики краснодарского художественного училища, дядю взяли вне конкурса, довольно было и отправленных почтой его нескольких работ. Однако учиться он и так не поехал; любая зародившаяся идея, желание, гасились в нём сомнением и наступавшей по пятам апатией: а нужно ли всё это? Будет ли в этом толк?
Познания драматичной стороны человеческой жизни пришли к дяде слишком рано. На сохранившихся фотографиях юных лет, его взор всегда обращён куда-нибудь в сторону от объектива, задумчив и грустен.
Одухотворёнными чертами красивого лица он нравился девушкам. Многие искали общения с ним. Но случающееся порой его беспричинное беспокойство, депрессивные взгляды на окружающий мир настораживали их родителей. И когда с одной из девушек, Надей, у дяди родилось взаимное увлечение, и они решили пожениться, родители спешно увезли её в другой город, а купленный дядей к свадьбе костюм остался висеть нетронутым на вбитом в стену крюке.
На призывной комиссии военкомата дядю с диагнозом «неврастения» навсегда отстранили от призыва на воинскую службу.
2
Моё личное воспоминание о дяде Володе начинается с беленого известью домика на окраине Пятигорска. Вросший в крутую гору тупик улицы Сергеева; на возвышении, сквозь густые заросли плюша, сиреневых кустов, акации, просматривались штакетник забора, белеющие стены дома, черепичная крыша. Вдоль забора летом и зимой журчал ручей, перед калиткой мостик, наверх во двор асфальтированные ступени. В доме две небольшие комнаты, совмещённая с кухней прихожая, всё общей площадью чуть более двадцати квадратных метров.
Переехав в Пятигорск незадолго до моего рождения, дядя жил здесь с матерью, нашей бабушкой Мариной. В детстве мы часто бывали у них в гостях, порой оставались ночевать.
Встречали они нас всегда радушно:
– Ой, кто к нам пожаловал! Цэ ж гости дорогие,… – всплёскивая руками, вперемешку украинскими и русскими словами, причитала бабушка. – Караул! Ратуйте! Радуйтесь!
Её речь изобиловала шутками, прибаутками. Уникальным словосочетанием творился особенный южный колорит, – тёплый, гостеприимный.
В домике хорошо пахло сушеными травами, хозяйственным мылом, бабушка была приверженницей экологически чистых продуктов, лечения травами.
Вечерами, с дворовой площадки мы подолгу глядели на уютно раскинувшиеся внизу огни курортного города.
Быт бабушки и дяди был аскетичен: вёдрами носили воду с уличного крана, готовили на примусе. Из мебели припоминаются лишь пара столов, кровати, швейная машина бабушки, да выкрашенный голубой краской старинный сундук. В углу, прислонённые к стене несколько сложенных раскладушек для нас, гостей. И всюду, – на столах, полках, – стопки измятых набросков картин дяди.
После тридцати, утратив веру в свой дар, он относился к этому беспорядку уже довольно небрежно: писал много, столь же легко, но о качественном сохранении картин не задумывался. Бумагу использовал мятую, порой заляпанную кухонным жиром, картон – с мебельной упаковки, обувных коробов.
Не обретя своей семьи, детей, дядя был заботлив к племянникам, общался с нами на равных. Слова его имели для нас особенный подтекст, гнетущий второй план, и глубоко осаживались в памяти. Тягостно проживающий свои дни, дядя никогда не говорил глупостей.
Помню, как показал он мне шмеля, высохшего между оконными рамами.
– У насекомых очень слабая нервная система, – сказал он. – Очень боятся закрытого пространства. Чуть поволновался между стёкол, – сдох.
Дневной его быт мало отличался от нашего общего, а иные ночи напролёт, дядя нервно ходил по небольшому дворику, мерно раскачивался взад-вперёд на кровати. В такие ночи бабушка подолгу молилась, терпеливо неся свой крест и не прилагая заметных усилий для лечения сына.
Болезнь дяди воспринималась в их доме как неизбежная данность. Не вспомню, чтобы дядя или бабушка обращались по этому поводу к невропатологам или психиатрам.
Работал он в Пятигорском театре Музыкальной комедии,– натирал воском паркетные полы. Иногда брал нас с собой: взволнованно перекуривающие между сценами репетиции актёры, запах старого дерева, воска в тёмных днём театральных залах, коридорах.
Невзирая на деловую загруженность, он часто бывал у нас, тёти Лизы, помогал в хозяйстве, строительстве.
3
Недостаток в общении с детворой дядя Володя едва ли испытывал: у тёти детей трое, нас у отца пятеро. В труде, тётя с мужем обзавелись своим домом, личным транспортом. Не отставали и мы: построили дом, купили мебель, машину.
В подсознании дяди детская боязнь нужды осела прочно. Невзирая, что на трёх ставках он зарабатывал прилично, быт в их доме не менялся. Экономия, – верный путь к богатству.
Их житейская скромность со временем стала вызывать среди родни усмешку, перешедшую в насмешку: убожество домашних интерьеров, латаные-перелатаные одежды бабушки, десятилетиями ношеный, выгоревший до светло-серого плащ дяди.
Однако это немногим убавляло привлекательности их места. Курортный город, расположенный в уютном месте двор, наполненный разными интересными штучками домик, – многие годы оставались занимательным для родни, особенно нас, подрастающего поколения.
Радостью своей первой основательной покупки, соседствующего выше по переулку дома, дядя искренне делился с отцом и тётей. Мы помогали ему в ремонте, реконструкции. Но охладев вскоре к целесообразности этого приобретения с неудобным подъездным путём, дядя спустя год продал его, прочно закрепив среди родни убеждение в своей состоятельности.
Первым в посягательстве на их собственность, помнится, отметился я, семилетним: украл из ящика швейной машины бабушки десяток катушек с разноцветными нитками. Оттенки цветов были очень уж красочны: алый, бордовый, пурпурный… Набив катушками карманы своей зимней курточки, я привёз их домой. И тут передо мной во весь свой рост (много выше моего), встал серьёзный вопрос: куда же их девать? В наполненных карманах руки не помещались, на улице мёрзли. По долгом размышлении о выборе места хранения похищенного, я, улучив минуту, спрятал их под диваном в зале. Вечером, когда диван разложили для ночлега, катушки выкатились и дело раскрылось. Помню, как слёзно уговаривал мать не возвращать их бабушке: выбросить, и всё…
Пропавшие около того времени из голубого сундука несколько сотен рублей, и последовавшие за этим неестественно шикарные дни семнадцатилетней племянницы Лены куда существеннее насторожили бабушку и дядю, положив начало к отчуждению от нас, самоизоляции. Пока юная Лена угощала близких невиданными гостинцами, широко отдыхала на Сочинском, а затем и Сухумском курорте, в домике под горой принимались меры экономической безопасности. Сундук теперь запирался на навесной замок, за нашим перемещением присматривали.
Позже дядя купил другой дом, – на прямой улице, с удобным подъездом, садом, ухоженной клубничной плантацией в семь соток. К тому времени мы тоже продали свой дом, и на время поисков жилья, отец попросил разрешения вселиться квартирантом. Скрепя сердце, дядя разрешил, и наша большая семья туда въехала. Сам дядя остался жить с матерью в домике под горой.
Родительские поиски дома растянулись почти на год, и период родственного квартирования значительно осложнил отношения отца и брата. Наш многодетный быт решительно рушил представление дяди об экономии, пугал неоправданным расточительством. Он уже боялся нас: спиленная на дрова большая акация у ворот, истопленные за зиму тонны угля, а уж весной и вовсе явственное воровство детворой зреющей на продажу клубники, малины.
Неожиданно нагрянувшая бабушка, застала нас с братом, прогуливающимися между клубничных рядов. Негодованию её не было предела:
– Кто вам позволил вообще ходить там? – крикнула нам бабушка. – Разве отец не говорил, что клубника эта – деньги нам зарабатывает! Не смейте в огороде и появляться!
– Кислая клубника ваша, – бурчал брат.
– Позавчера собрали два ведра, сегодня чуть больше полутора! Шо ж це такэ? – вечером выговаривала отцу бабушка. – Опять дети воровали?
Едва сдерживая всё нарастающее желание выгнать нас, прибывший с ней дядя взволнованно ходил взад-вперёд по двору.
Но что бы ни говорили они с бабушкой о вселении других квартирантов, – более порядочных, платежеспособных, – после нас туда никто не въехал. И, потеряв к дому интерес, дядя вскоре его также продал.
Спустя время, он купил дом в третий раз. И это была уже дорогая покупка: в престижном районе города, на уютной улице Коста Хетагурова, в нескольких минутах ходьбы от вокзала. В доме было четыре комнаты, высокие потолки, отопление газовыми каминами. О подобном не могли и мечтать как в нашей семье, так и в семье тёти.
– Вот куплю на оставшиеся деньги ещё себе машину, «Волгу», тогда женюсь… – горделиво признавался нам дядя.
4
Человеческие желания всегда превосходят возможности. Невзирая на то, что наша семья жила много богаче, причин для займа денег у дяди Володи было достаточно. Не раз отец обращался к нему. Смягчившись, дядя как-то передал ему из сундука, сколько просил, две с половиной тысячи. Но, узнавшая об этом бабушка, потребовала немедленно деньги вернуть:
– Не смей обирать немощного, больного, – кричала отцу. – Народыв пятерых, расти на здоровье, поднимай, но посягать на жизнь младшего брата не смей!
Дядя тогда был действительно очень худ. Сказывались прогрессирующая нервная болезнь и затеянный ремонт в новом доме. О покупке автомобиля не могло быть и речи (у него и водительских прав-то, никогда не было). Более того, неслыханная инфляция начала девяностых в год-другой обратила его значительные сбережения в стоимость приличного обеда.
«Чубайсу подарил» – смеялся над ним отец. Дядя подавленно молчал.
Невозможным для него оказалось и ночевать в этом доме: относительный душевный покой он находил, только живя с матерью, в домике под горой.
Жил он, как бы опережая своё время, свой возраст. Скромный быт, значительные денежные запасы свойственны людям пожилым, а дяде в то время было едва ли сорок.
Разруха в семейных отношениях с мамой, побудили моего отца искать квартиру для временного проживания. И пустующий дом брата опять стал для него желанным чаянием. После долгих уговоров, дядя позволил отцу вселиться в летнюю кухню в глубине сада.
В юности мы с братьями часто бывали у отца. Бурная наша молодость, приходившие в гости приятели брата повергали дядю в смятение. В их присутствии он боялся и появляться в своём доме. И тут, в который раз, за дело взялась бабушка: жёстко выдворила отца из квартиры.
Позже, она просила у отца прощение за свою жестокость, завещала после своей смерти заботиться о младшем брате, напоминала о его болезни. И всё же – выгнала.
Пустующим домом интересовались и тётины дети. В трудные дни государственного переустройства, двоюродный брат Олег уговорил дядю принять на квартиру беженцев из Абхазии, наполовину грузинскую, большую и шумную семью. С ними у брата были тёплые отношения, что, однако, не помешало дяде с первых же дней люто возненавидеть этот говорливый бедлам.
О быстро вызревшей необходимости и этого выселения, не хотели слышать брат, тем более сами квартиранты. Дело было зимой, у них дети малые.
Отслужив к тому времени срочную службу, я гостил у отца в Пятигорске.
Побывав в домике под горой, услышал от дяди исполненную негодования повесть о горячих нравах квартирантов, просьбу о содействии в их выселении.
Заниматься этим мне не очень-то хотелось. Однако – пошёл. Во дворе меня встретила восточного вида дама лет тридцати. Сообщая ей суть визита, я видел, как слово за словом привожу её в бешенство. Побледнела смуглая её кожа:
– Вон отсюда! – всё, что смогла она мне выкрикнуть. – Вон, говорю, пошёл!
Широко расставив ноги, она долго пристально смотрела мне в глаза, затем начала наступать:
– Зима… война… дети… – надвигаясь, кричала мне эта женщина, и я ретировался. Отворяя притвор калитки, оглянулся: ненавистный взгляд дамы, в окнах, испуганно следящие за моими движениями несколько тёмных детских лиц.
Тем не менее, квартиранты скоро съехали, а в моих отношениях с Олегом легла первая линия отчуждения.
После их выселения, весной, мы с отцом помогали дяде восстанавливать покосившуюся колонну ворот. Массивную кирпичную конструкцию пришлось разобрать до основания, построить новую.
– Как ты живёшь с матерью-то? Что, других женщин у тебя вовсе нет? – за работой, задал я свойственный молодым, необдуманный вопрос.
– Почему же? – усмехнувшись, возразил дядя. – Недавно, с одной тут, у меня были встречи, свидания. Недолго, правда, были…
И помолчав, вдруг ожесточённо добавил:
– А вообще,… много зла на земле исходит от женщин.
– Ага,… действительно много. Примерно половина, – обратив его слова в шутку, вставил отец, и мы рассмеялись.
Я осознал, что вопрос задал глупый.
Следующие квартиранты, молодые врачи из Ингушетии тоже задержались ненадолго: бурные ночи, девушки, дядины страхи.
Под видом пациента дождавшись приёма в городской больнице, я побывал в кабинете одного из квартирантов, Расула, и изложил суть дела: ночная жизнь ваша вселяет тревогу и неприемлема. Хозяин психически болен.
Проникнувшись сказанным, Расул с приятелем съехали с квартиры в ту же неделю.
Дом оставался пустовать. Опасаясь воров, дядя высоко зашил забор мятыми обрезками листового железа, что придало подворью весьма неприглядный вид с улицы, сомнение в душевной устойчивости хозяина.
На замечание отца относительно эстетичности проделанной работы, дядя отреагировал враждебно:
– Не лезь не в своё дело!
Олег же не оставлял надежды воспользоваться незанятой собственностью. Отметив, что делового толку для дяди от неё нет, предложил выкупить его.
К тому времени, наши контакты с дядей заметно сократились, и узнал я об этом случайно. Жалуясь как-то, что дом без жильцов рушится, дядя рассказал, что с племянником явилась, наконец, договорённость о продаже. Более того, Олег уже продал своё жильё в Минеральных Водах, и переехал туда квартирантом с последующим выкупом.
– Ты вообще, знаешь истинную стоимость этого дома в настоящее время? Инфляция ведь огромна! – задал я дяде роковой для родственной сделки вопрос, после которого всё было кончено.
С негодованием, брат съехал с квартиры, и купил в удалении от центральной части Пятигорска полдома, – с узким проездом, низкими потолками.
Пролегшая после этого случая вторая линия нашего взаимного отчуждения с братом стала куда толще, жирнее первой. Прыгать через неё туда-сюда неудобно, и общение наше в последующие годы стало крайне редким, большей частью по необходимости.
5
Смерть бабушки стала вторым после нечаянного кипятка сокрушительным ударом для хрупкого душевного мира дяди Володи. На похоронах он взволнованно метался по двору, выкрикивая несуразности.
– Это же труп, труп… – обращался он неизвестно к кому. – Что церемонитесь с ним, чего ждёте? Скорее зарыть его надо!
Подскочив к гробу, он вдруг стал трясти мать за плечи:
– Что?.. Всё? – обливаясь слезами, спрашивал он бездыханное тело. – Всё?..
Смотреть на него было страшно.
О поминальном столе в обществе дяди не могло быть и речи, почтить память нас пригласил к себе Олег.
За обедом, все подавленно помалкивали: невесть куда запропастившегося дядю никто не увидел на кладбище. Тяжкое его будущее угадывалось без труда.
Редкие наши посещения домика под горой большей частью оставались из-за престарелой бабушки, с её же уходом бывать там становилось всё более неловко. К тому же, дядя стал вовсе груб с гостями. Страх в материальной заинтересованности родственников, застил его разум, на прочее, оставив слишком мало места.
Последними каплями масла в этот огонь души плеснул мой младший брат Сергей. Обзаведясь собственным делом, он вдруг предположил, что дядя заинтересуется этим, и займёт ему денег. С чем и приехал в домик под горой.
– О чём мы можем здесь говорить? – играно вздохнул дядя. – О каких деньгах? Всё инфляция съела.
С того времени посещения дяди стали и вовсе тяжкими. Жёстко обругав, он выгнал пришедшего как-то в гости отца, грубо обошёлся с Олегом, а заезжавшему несколько раз Сергею и вовсе не отворял. Калитка его теперь была на замке.
Потеряв к жизни дяди интерес, мы оставили его. Раз-другой в месяц бывала у него лишь тётя Лиза, приносила поесть, нам делилась подробностями его тяжкой жизни.
В суровом одиночестве укреплялся его стяжательный дух. Строгая экономия обрела невиданные масштабы: питание подгнившими продуктами с рынка, хлеб чёрствый, оплата коммунальных услуг незначительна. Он хвастал тёте, что по установленному газовому счётчику в зимние месяцы умудряется потреблять лишь восемь кубометров газа в месяц, стоимостью в двадцать шесть рублей. Нецелесообразный клиент для «Газпрома»!
От тёти мы узнали, что свой дом он продал-таки. Задёшево, «чёрным» риэлторам. Стоимость сделки хотя и была несколько выше назначенной Олегом, однако несравнимо ниже рыночной. В том же году, следующие покупатели этого дома заплатили в риэлтерское Агентство сумму, превышающую выплаченную дяде почти втрое!
В продолжение восьми лет я видел дядю лишь несколько раз, случайно, в городе: измождённый вид, тот самый выгоревший уже добела плащ, груженая пустыми пивными банками гужевая тележка.
– Как дела? – задал я ещё более глупый, чем некогда о женщинах, вопрос.
– Мои дела? – отставив тележку, нехорошо переспросил дядя. И, переходя на крик, добавил: – Дела?.. Да как ты можешь спрашивать о моих делах? Что, ослеп?
В другой раз я видел его на городском рынке. Застал у мусорного короба, увлеченно сортирующим гнилые фрукты, овощи. Боясь сказать лишнего, лишь осторожно поприветствовал его.
– Привет, – на секунду обернулся ко мне дядя, и продолжил своё занятие.
6
На исходе шестого десятка лет, бдительность его ослабла, характер смягчился, и мы снова стали бывать у него.
Уже беглого взгляда на двор с переулка было достаточно чтобы понять: здесь живёт глубоко больной человек. Все прилегающие к дому закоулки, сарайчики, – загромождены всевозможными ящиками, упакованной бумагой. Обе комнаты домика до потолка заставлены коробами с сушеной лечебной травой, прочим мусором; остались лишь узкие проходы к кровати, печи. Голубого сундука и вовсе не видно, завален ворохами одежды.
Нездоровый цвет лица, всклоченная, давно не стриженная седая голова, сквозь дыры в латаных лохмотьях домашней одежды выпирающие рёбра.
В беседах с ним мы больше говорили на отвлечённые темы: с улыбкой вспоминали прошлое, обсуждали дальние страны.
– Я много читал о Бразилии, – говорил дядя, – там очень мягкий климат. Недавно узнал, что у них работает государственная социальная программа, привлекающая из разных частей света состоятельных мужчин. Лояльные условия для животноводческого, и прочего сельскохозяйственного бизнеса. Главное условие, чтобы у соискателя имелось при себе не менее десяти тысяч долларов.
– И что, у тебя же они есть, так поезжай! – подыгрываем мы ему.
– И поехал бы… – серьёзно продолжает дядя. – Занялся бы делом. Страусов, например, выращивал. На мясо. Говорят, сейчас это модно.
– Модно… – вторим ему.
– А кто-нибудь из вас пробовал это страусовое мясо? Как оно?
– Да ничего, вроде индейки…
За маленькими окнами синеют зимние сумерки, и дядя пересаживается к ведру с вишнёвыми ветками у печи.
– Я вот ветками печь топлю, и газом почти не пользуюсь, не хочу больше Чубайса содержать, – хвалится дядя, с трудом разжигая сырые ветки в печи.
– Чубайс теперь светом заведует, не газом, – шутя, поправляем его.
– Да? – усмехается дядя. – Я-то и не знал. Ну да ничего, свет я тоже включаю лишь в исключительных случаях. Телевизора, холодильника у меня нет, а радио… много ли потребляет?
– У тебя сам дом стал холодильником! Сидеть вон даже в куртке прохладно… стены от сырости рушатся, – воспаляется отец, и мы ему шикаем. Никому не хочется обсуждения щекотливых тем.
7
В том, что дядя серьёзно болен и физически, сомнений не оставалось: бледный цвет лица, впалые глаза, щёки.
К тому времени его двор невиданно зарос диким кустарником, деревом. Склонившиеся ветви калины, яблони, затрудняли путь по ступенькам к домику. Чтобы пройти, приходилось сгибаться едва ли не пополам. Как-то в начале осени, я предложил ему почистить сад и привёз бензопилу.
– Нет, не нужно, – сказал дядя. – Разберусь сам, топором и пилою.
Бензопила, – инструмент скорый и впрямь опасный. Дяде же спешить некуда, и месяца два он вручную пилил и кромсал разросшиеся ветви.
Требовалось усовершенствование возрождавшихся контактов, и отдалённо живущая племянница Лена подарила ему мобильный телефон. Мало разобравшись в управлении связью, дядя остерегался его. Когда же я в шутку напомнил дяде, что телефон нужно заряжать, тратить электроэнергию, а за каждый его звонок оператор снимает со счёта определённую сумму, – вовсе встревожился и спрятал его подальше в кладовой.
Родные настаивали, чтобы телефон дяди был включен хотя бы для входящих звонков, и с этим сомнительным расходом ему пришлось-таки смириться, – заряжать, сохранять включенным.
Той же осенью, сильные боли в области печени заставили его обратиться к врачам, слечь в больницу.
Мы навещали его. Витаминные капельницы, калорийная еда, покой, – укрепили его организм. Болезнь отступила, дядя повеселел, и мы подолгу беседовали на разные отвлечённые темы: о политике, погоде.
– Здесь, (в больнице!) очень вкусно готовят, – восхищался он. – Каждый день врач спрашивает о моём самочувствии, в палате убирают. Я никогда не жил в такой заботе, внимании…
«Денег дашь, забота станет ещё лучше» – хотелось сказать ему, но я держался. Не хотелось нарушать идиллии.
Больничная одежда преобразила его. Был со мной помолодевший человек, творческого мышления, оригинального вида.
После выписки дядя вернулся к своим делам: работе в театре, мусорным контейнерам рынка.
Ненадолго вернулся. Уже с началом ноября шли слухи о новом обострении его болезни. В компании отца либо тёти он всё чаще бывал в онкологическом отделении больницы, – у дверей кабинетов с грустным видом просиживал в очередях, задумчиво прогуливался в холлах и коридорах.
Под Новый год я заехал к нему. Приготовлений к празднику не замечалось. Слегка раскачиваясь, дядя печально сидел на хлипком табурете.
Хотя он ничего не спрашивал, я рассказывал ему о своих командировках, далёких городах.
– А вид твоего лица стал лучше. Идёшь, вроде, на поправку, – польстил ему.
– У меня рак, – сказал дядя и заплакал. – Рак печени…
Плакал он долго, безнадёжно, я не мешал ему. Успокоившись, он пошёл в кладовку и вынес оттуда пакеты с подгнившими бананами, яблоками, апельсинами.
– Вот детям твоим… гостинцы, – передал он мне пакеты. – Хотя вряд ли они есть это будут. Побрезгуют…
– Ничего, – оправдывался я. – Гнилое, обрежем.
Небосвод моего сознания заволакивали горестные мысли о невозвратности произошедшего. В душу просачивалось что-то очень далёкое, родное, навсегда утраченное, чередуясь с чётким пониманием невозможности другой формы наших взаимоотношений, иного исхода. Было жаль утерянных десятилетий отчуждения.
– Если хочешь, прихвати себе домой ящик-другой картошки,– напоследок предложил дядя. – Мне уже наверняка не съесть столько. Осталось жить, – месяцы.
– Съешь, – ободрил его на прощанье.
8
В конце января состояние дяди заметно ухудшилось. По дому он передвигался с великим трудом. Рак, – враг беспощадный. От почечной недостаточности отекли ноги, заметно выпирал правый бок в области печени. Приглашённый участковый врач порекомендовал снова положить его в больницу.
Сам он туда добраться уже не мог, и Олег с отцом поехали за ним.
По словам отца, собирался дядя медленно: укладывал-перекладывал вещи в рваной авоське, паковал истрёпанные одежды. Когда спускались с взгорка, он оглянулся на домик и замер.
– Поехали уже, – поторапливал его Олег. – Я на работу спешу.
– Я ведь в последний раз здесь… – вздохнул дядя, и послушно повернул за Олегом.
В больнице к нему снова вернулось короткое облегчение. В один из светлых февральских дней мы в большом составе родных посетили его. Дядя был бодр, вставал с постели, шутил.
– Куда же девались картины твои? – спросил я его. – Сколько бывал у тебя, не видел.
– До картин ли мне теперь? – вздохнул дядя. – Умираю я…
Тётя и Лена заплакали.
– Ты бы ключи от дома передал, пустует ведь, – сказал ему отец.
– Да-да, конечно, – дядя стал рыться в карманах висевшего на спинке кровати плаща.
Рылся он долго. Отыскав, наконец, завёрнутую зачем-то в целлофан связку, медленно передал ключи отцу.
– Вот, – глядя в пол, покорно сказал он, навсегда прощаясь со своим богатством.
Когда уходили, напутствовал нас:
– Если захотите, посадите там весной картошку, на верхнем участке она растёт лучше всего. Урожай соберёте хороший…
Утром следующего дня мне позвонил лечащий врач и сообщил, что ночью у Владимира Дмитриевича случился криз, и теперь он в реанимации. Также, он добавил, что ввиду отсутствия надежды на выздоровление, дядю выписывают, и попросил сегодня же его из больницы забрать.
Вечером, мы забрали дядю. Из инвалидного кресла, с трудом перетащили в машину. Пребывая в шоке от собственной беспомощности, он дико озирался, и несколько раз напоминал:
– Сумки мои из палаты заберите… обязательно заберите.
– Да вот же они, – показывала ему тётя залатанную авоську, затёртый пакет.
По пути в дом отца, я в зеркале заднего вида поймал его удручённый взгляд:
– Знаешь, куда едем?
Дядя утвердительно кивнул.
9
Мучительные его дни тянулись чуть более недели. Не раз мы вызывали «Скорую помощь». Понимая суть происходящего, врачи к нашим просьбам относились всё более поверхностно.
– Тут вы того… готовьтесь, – отозвав меня как-то в сторону, сказал врач. – Дело достаточно ясное, осталось день-два.
…Дядя страдал. Дыхание его превратилось в непрерывный хрип. После отъезда врача он вдруг задержал на мне исполненный боли пристальный взгляд и задал единственный за всю память наших отношений серьёзный вопрос:
– Я умру?
«Да. Сегодня, в крайнем случае, завтра», – требовался ответ.
– Все умрём, – сказал я другую, уклончивую правду, и, приняв её за очередную глупость, дядя тяжко отвернулся к стене.
Умер он следующим утром на руках отца. Уже не сдерживая рыданий, отец всё повторял:
– Брат… брат… Мы же до пятнадцати лет спали с тобой на одной кровати, валетом. Пятнадцать лет…
В слезах перебирая убогие вещи в авоське дяди, он обнаружил вдруг служебный конверт и показал мне. Это была платёжная карта «Сбербанка». Запечатанная в конверте, она никогда не использовалась, а в потайной вкладке оставался невскрытым цифровой пароль доступа.
На счету этой карты имелось шестьдесят четыре тысячи рублей.
10
После похорон мы поехали в домик под горой.
Многие годы столь интересный для родни голубой сундук был раскрыт, замок лежал рядом. Слишком контрастно знающий порядок земных дел, дядя не стал утруждать себя запиранием сундука.
Первым делом, отец переложил в большой короб все имеющиеся в сундуке бумаги и привёз к себе домой.
Рассортировав, он разделил внушительную кипу на четыре стопки: фотографии, документы права собственности, бумаги «Сбербанка», письма. Разобраться с полутора десятком сберегательных книжек, сертификатами ценных монет, ему оказалось не под силу, и с тётей они отправились в головной офис «Сбербанка».
По выписке банка, на валютных счетах дяди имелось более сорока тысяч долларов, почти восемь тысяч евро. На рублёвых, – около миллиона. Небольшая сумма одного из вкладов в банке не подтвердилась, и значительная, 16880 долларов не подтвердилась наличием сберегательной книжки (не нашлась). По прошествии полугода, совпавшие наличием книжки и банковским подтверждением деньги в равных долях зачислили на счета отца и тёти.
На «отнятых Чубайсом» счетах сберкнижек бабушки и дяди остались невостребованными пятнадцать тысяч советских рублей, стоимость тогдашней «Волги». Рассматривать этот «неденоминированный» вопрос в банке не стали, и отдельной стопкой, книжки хранятся среди документов отца.
Банковские монеты мы в домике не нашли, зато обрели немало прочего, ценного: три ящика картошки, много бутылок растительного масла, полмешка сахара. Кроме этого, в сарае хранились десятки мешков смятых пивных банок, несколько «голов» пчелиного воска. Алюминий сдали в пункт приёма металлолома, воск пошёл на изготовление церковных свечей.
Неотправленных писем дяди было также много: исписанных неровным почерком десятки мучительных страниц. В посланиях городскому Главе, дядя жаловался на оставившую его без внимания алчную родню, в краевую прокуратуру – на обещавшего убить риэлтора Бардина. К руководству прихода храма «Всех скорбящих радость» обращался с просьбой о вселении к нему какой-нибудь бездомной старушки, чтобы заботилась о нём, готовила пищу.
В необходимости очистить двор для продажи, мы с отцом несколько дней сжигали мусор. Это был большой костёр. Три воскресенья, с утра до вечера, мы жгли в конце двора заботливо упакованную бумагу, всевозможную хозяйственную утварь, покрытые плесенью ткани.
Добравшись, наконец, до чердака, среди клочьев паутины нашли там стопку заброшенных его картин…
_____________
С наступлением первых солнечных дней мы по завещанию дяди посадили на его участке картошку. Но оставленная без ухода, она вскоре заросла сорной травой и была уничтожена колорадским жуком. Урожай собрали – чуть больше ведра.
Спустя год, мы продали этот домик под горой.
Собственные желания отца и тёти давно остыли, и унаследованные средства уже скоро растворились в нуждах следующего, нашего поколения. Частью из них было оплачено дорогостоящее лечение Олега, часть пошла на расширение дела Сергея. Другим потомкам было оказано содействие в погашении кредитов, а кому закрыта задолженность по скопившимся коммунальным платежам.
Часть вырученных от продажи дома денег отец передал мне для покупки нового автомобиля.
И теперь, когда на каком-нибудь перекрёстке выкручиваю упругий руль своего автомобиля, вспоминаю разболтанные колёса хлипкой тележки дяди, выбеленный солнцем и дождями его старомодный плащ, и так не сбывшийся переезд в Бразилию.