Огоньки стали уходить все выше и выше
и вскоре превратилась в ясные звёздочки.
Одна из них покатилась по небу, оставив за собою
длинный огненный след…
Г.Х. Андерсен
—… Видите ли, сударыня моя настырность может показаться…
— Меня зовут Диана Георгиевна, и вы это знаете. Поэтому, пожалуйста, без театральностей. Сударыня! Вообще, у меня мало времени. То есть — у вас.
— Понял. Вам угодно, чтоб я называл вас… Дианой Георгиевной? У нас мало времени? Хорошо. Я всего-то хотел рассказать вам одну историю. Угодно будет послушать?
— Похоже, этого не избежать. Только если не длинно.
— Это будет зависеть от вас.
— Ещё раз прошу, без загадок.
— Какие загадки. Просто если вам минут через… десять покажется, что эта история к вам не имеет никакого отношения, вы так и скажете. Я раскланяюсь и уйду… Ваш кофе, сударыня. Коньяк, если угодно…
***
— Значит, так. Это было два с половиной года назад. Новогодний, вообразите, вечер. Тогда, ежели вы помните, всю предновогоднюю неделю держались морозы под двадцать пять-двадцать восемь. К Новому году обещали перемену погоды. И верно. Тридцатого задули западные ветры с метелью. А тридцать первого вдруг ударил морозище, причём, с теми же ветрами. К вечеру — минус тридцать пять, да со штормовым ветром и позёмкой.
Было около десяти вечера. Я ехал из седьмого микрорайона домой. Ехал в скверном настроении. Женщина, с которой я намеревался тогда встретить Новый год интимно и незатейливо, вдруг взяла да и… В общем, это уже неважно. То был заурядный типаж капризной женщины-тирана (вернее таковою себя возомнившей) с воспалёнными глазами и нервической полуулыбкой. Я благодарен судьбе хотя бы за то, что она, развела нас тогда, причём вполне безболезненно. Хотя в тот вечер произошедшее мнилось невосполнимой утратой. Впереди ожидал новогодний вечер в бездарно скорбном одиночестве.
Возле дамбы я, презрев ограждение и запрещающий знак, свернул налево. Улица Фрунзе тогда была наглухо закрыта уже пятый месяц из-за каких-то ремонтных работ. Оттуда, если вы помните даже повыселяли жильцов. Однако к концу осени работы застопорились, улицу так и не открыли. Я и решил срезать угол и проехать по закрытой улице, ибо резонно полагал, что гаишники в такой адский морозище едва ли станут себя калечить.
Однако вскоре я пожалел, что свернул: дорога пошла скверная, какие-то рваные колдобины, асфальт разворочен, приходилось объезжать глубокие, заледенелые рытвины. Улица походила на воющую, заиндевелую трубу. По обеим сторонам — щербатые, словно покрытые струпьями, кирпичные трёхэтажки, клубящиеся паром колодцы. Честно говоря, было жутковато.
Улица эта, которая мне всегда казалась не столь уж длинной, похоже, не намеревалась заканчиваться. Продолжали громоздиться вывернутые наизнанку дома, змеиться траншеи. Главное, я решительно не мог найти на этой улице ничего такого, что напомнило бы мне, что это именно та самая улица Фрунзе. Вернее, я начисто забыл, как она выглядела-то прежде, эта чёртова улица. Глянув на часы я неожиданно обнаружил, что еду по ней почти сорок минут. На какой-то момент стало жарко. И тотчас я едва усел затормозить возле огромной, костлявой траншеи. Далее шла редкая череда вбитых в землю бетонных свай недостроенной эстакады, напоминающей скелет ископаемого звероящера. Полуосевшее двухэтажное строение со съехавшей набок нелепой, проржавевшей надписью «Империя белья». Стоп, вот сейчас — обратно. Какая-то несуразная путаница. Когда-нибудь мы посмеёмся, вспоминая эту путаницу. Пока не до смеха. Я осторожно стал подавать назад, едва не съехал в какой-то воронкообразный кратер. Машину, казалось потянула вниз, я отчаянно выруливая и матерясь, сумел её выровнять, колеса натужно взвыли, разбрызгивая ошмётки мёрзлого грунта и щебёнки. Затравленно ёрзая, скрежещущими зигзагами, машина выкарабкалась и изнеможённо перевалилась за кромку воронки.
Как раз именно в этот момент мне и показалось… Косым, кисейным промельком. Человеческий силуэт. Даже не силуэт, а некий сгусток пространства, напоминающий объёмную человеческую тень. Мне, однако, не составило труда, подавить в себе лёгкую оторопь любопытства и тревоги. Да и мало ли, что могло привидеться в этом обморочном, воющем хаосе.
Я развернул машину, мотор урчал тяжело и сипло, будто переводя дух. Да и у меня, признаться, взмокла спина. И вот, оглядевшись, дабы вновь не въехать в какую-нибудь очередную оскаленную берлогу, я в режущем свете фар, в центре светового круга вновь увидел этот затемнённый человеческий контур….
Это впрямь была человеческая фигура. Она стояла, едва прислонившись к бетонному, обвитому, как щупальцами, гнутой арматурой, столбу. Это была женщина.
Едва веря увиденному, я подъехал ближе и, открыв дверцу, немалым усилием воли позволил втянуть себя в этот беснующийся ледяной вакуум. И тотчас с головой утонул в неистово жалящей небесной сыворотке
***
Я начала себя сознавать именно тогда, когда кипящий свет автомобильных фар обдал меня сверху донизу. Все, что было до этого рисовалось чем-то волнообразно плоскостным и малоинтересным. Мне казалось, стоит мне чуть поднапрячь память, и я непременно вспомню, каким образом, откуда и зачем я сюда попала, но именно вспоминать ничего не хотелось. Но тот полыхнувший невесть откуда кочующий свет обнажил хотя бы то, что со мной происходило на тот момент: уродливую нежить этой ужасной улицы, свистящий, всепроникающий холод и обречённую безысходность.
Человек шёл, пригибаясь от ветра. Я шагнула навстречу, ибо сознавала: этот человек мне ничем не опасен. И что этот человек — моё единственное спасение. И ещё: когда-то, запредельно давно, в ином, но близко расположенном мире, я знала этого человека.
«Что с вами! — прокричал он мне почти в самое ухо, а я лишь глупо и послушно кивала ему головой. Кажется, я была счастлива. Он повторил ещё несколько раз, гримасничая от режущего метельного ветра, я все кивала, словно соглашаясь.
Я перестала ощущать холод, он вернулся ко мне лишь в сладковато прокуренном чреве машины, вошёл столь глубоко и резко, что я невольно вскрикнула, потому что холод на какое-то время точно проволокой перекрутил дыхание.
«Ну хорошо, — он глянул на меня с ободряющей улыбкой детского врача, — поставим вопрос иначе: Вам куда ехать?»
Ехать. Куда. Мысли сходу вплыли в некий вязкий временной коллоид. Куда? Но это ж так просто. Итак…
«Маленькая», — произнесла я уверенно и с достоинством. Увидев его вытянувшееся лицо, поправилась: — Малая».
Опять не так.
« Малая — что?»
«Семь, — ответила я, подумав. Точнее, подумала не я, а словно кто-то другой. Подумал и выложил слово, как камушек на ладонь. — Это недалеко.
Слова и мысли всплывали из зыбучей глубины.
«Что — недалеко?»
«Ехать недалеко, — я даже позволила себя слегка повысить голос. — Нет, в самом деле, неужели непонятно?
« По правде сказать, да».
«Я же говорю: улица Малая, дом семь. Ну есть такая улица. её когда-то переименовывали в улицу Красных полярников, потом опять вернули, — я говорила громко и чеканно, как экскурсовод, наслаждалась вернувшейся способностью к внятной речи. — Она впрямь очень маленькая, всего… восемь домов Я живу — в седьмом. Это возле арки. Там такая красивая кирпичная арка с орнаментом… Почему вы на меня так смотрите?»
Он и в самом деле смотрел на меня каким-то странным образом. Удивление, сочувствие и даже что-то наподобие затаённого страха.
«Я знаю эту улицу. И дом знаю. И арку. Но…»
«Но а коли знаете…»
«То есть, знал. Только давно. Но тут, — он помолчал, лицо его, как водная рябь, исказила судорога, — вы поймите правильно, но… нет такой улицы. Уже лет пять как нет. И арки тоже нет.
«Что значит, нет! — у меня даже вырвался вздорный смешок. — Что вы такое говорите».
«Да уж так. Нет и все. её не переименовали. Просто там соединились две большие улицы и та улица просто исчезла. Так бывает».
«Может, и бывает. Но я точно знаю, что и улица, и дом, существуют. Вы, может быть, что-то путаете…»
Я уже говорила громко и даже, как будто снисходительно. Будто это не он подобрал меня, полуобморочную и потерянную, на мертвенной безлюдной улице, а я его. Хотя в душе понимала, что веду речь об улице, о которой имею лишь тусклое представление. Если вообще имею. И ещё, я боялась ненароком рассердить этого, похоже, незлого человека, от которого, я это осознавала ясно, напрямую зависела тогда моя жизнь. И ещё… ещё мне хотелось поскорее уехать с этой миражной улицы. Куда угодно, куда угодно…
А он вдруг рассмеялся и сказал: «Ну хорошо. А давайте съездим. Это ведь в самом деле недалеко. Чем чёрт не шутит, может и впрямь я что-то напутал в этой жизни, и есть она, эта улица Малая. А? И дом номер семь есть. Чего не бывает под Новый год…Что вы сказали?»
«Ничего».
«Мне показалось, вы сказали: «главное — выбраться отсюда».
Очень может быть, что так и сказала. Очень может быть.
«И не надо останавливаться, — вновь не то произнесла, не то подумала я. Он согласно кивнул, тем не менее, удивлённо на меня покосившись.
Машина наконец тронулась. Я успокоено откинулась на спинку сиденья и, кажется, задремала.
***
Я покосился на спящую. А что, вполне привлекательна, как будто. Профиль интересный. Такой, что можно, увидев раз, узнать безошибочно лет через десять. Глаза немного раскосые, но не по-азиатски, а как-то по-особому. Одета, мягко говоря, не по сезону. Какая-то куртёжке на рыбьем меху с паутинным капюшончиком. Шапочка вязанная, шарфик с кисточками. Как жива-то осталась в этакий морозище. Трогательные потеки туши на лице. Не то от снега, не то от слез. Сейчас подъедем к тому, что было когда-то аркой, и я её разбужу. Воображаю реакцию. Придётся успокаивать, объяснять. Ну а потом… Есть шанс неплохо компенсировать сегодняшние мытарства.
О том, что эта странная, пугливо взъерошенная женщина вдруг, словно сквозь сон, назвала улицу и дом, которого уже давно нет, но которые были, и остались в моей душе глубоким, неизбывным тавром, я не думал. И уже тем более, не думал я о том, что она, не прямо, а каким-то неясным, еле уловимым, боковым дуновением, напоминает мне совсем другую женщину, ту, которая когда-то, нестерпимо давно, жила в том самом доме…
Главное сейчас — выбраться отсюда. Именно так. И не останавливаться.
Ехать вперёд охоты не было. Да и вообще возникло какое-то мистическое чувство, что путь вперёд вообще никуда не приведёт. Просто никуда.
Обратный же путь оказался, наоборот, на удивление кратким и покатым. Не прошло и нескольких минут, как я вновь очутился возле дамбы. Я уже давно решил ничему не удивляться, а лишь без сожаления распрощался с этой стенающей ледяною прорвой, дымящейся прорубью в никуда, и погнал машину вдоль дамбы туда, где живым огнём, как маячки, горели городские огни.
Ну и вот оно, это место. Универсам «Гурман». Ателье «Шлейф королевы». Ладно поедем дальше. Ах, милая, да если б возможно было вернуть назад. Даже в студёную новогоднюю ночь. Увы, моя радость, увы… Я миновал огромный круглый газон с нелепо торчащей посередине мутной застеклённой будкой…
Я едва успел затормозить. Там, где абсолютно точно должно было располагаться пригожее здание магазинчика «Кот в сапогах», возвышалась… кирпичная арка. Та самая. Слышал, её когда-то сочли памятником архитектуры, а потом, в юбилей города, все же снесли для общего, как водится, блага.
Вырвался бессмысленный смешок. Арка. её не могло быть, а она — была. Что-то помешало мне испугаться, что-то участливо и своевременно незримым двуперстием надломило ледяную, спиралевидную иглу страха.
От толчка женщина проснулась. Встрепенулась, глянула сперва с бессмысленной сонной оторопью, затем вполне осмысленно и даже приветливо. Затем глянула в окно и радостно рассмеялась.
«Ну вот видите, — она торжествующе указала на арку. — Вот же она. А вы говорили!»
Ну конечно! Это шутка, не правда ли?! Ха! Разве ж мы не разумеем? Непонятно, правда, чья и для чего. Хорошо, сейчас мы не торопясь выйдем из машины, и весь этот тряпично-кукольный, балаган обернётся должно, в пыль, труху, пыль, моль…
Я в самом деле вышел. Арка была настоящей, той самой аркой, с растительной гипсовой лепниной по периметру. Что-то вроде окаменевшей цветущей лианы. Увесистый, стылый, столетний кирпич. Ладно. Кому-то угодно держать нас за идиота. Ладно, извольте. Мы готовы. Мы сейчас въедем в эту арку. И уж там вы нас не проведёте...
***
На этой улице шёл снег. Роящейся, как гигантский штопор, вьюги там не было в помине, она так и не протиснулась, не пропихнула своё наждачно-ледяное тельце сквозь арку. Снег тут шёл густыми, бесформенными хлопьями, неторопливо и вертикально, как и должно идти снегу в новогоднюю ночь. Маленькие дома с уютными, оранжевыми окнами. Где-то в стороне с покатой крыши литым волнистым столбом поднимался медлительный гипсовый дым. Исчезла не только пурга, но и чугунная, костлявая стужа: я обнаружил, что стою без шапки, и мне совершенно не холодно. Кажется, это и есть тот самый дом. Так что же, мы пришли?
Дом, трёхэтажный, с осевшим, щербатым фундаментом стоял не параллельно улице, а углом. Вероятно, замыслили когда-то улицу повернуть, да так и не повернули. Над крышей сутуло возвышался растрескавшийся скворечник, как забитый пеной перископ над волнами метели.
Где-то сзади хлопнула дверца машины, послышался сбивчивый скрип спрессованного наста под ногами. Она стояла позади меня. В этот момент мне не хотелось её видеть. Она, точно понимая это, осталась тенью за спиной.
«Вам знаком этот дом?»
«Знаком».
«И квартира…»
«Да, квартира номер восемь. Так?».
«Так. Как её звали?»
«Неважно. Впрочем, — извольте. её звали — Рита. Маргарита Вячеславовна».
«Я — похожа на неё?»
«Нет… Только чуть-чуть. И голос. И ещё… Я даже не знаю. Что-то ещё».
«Вы с ней расстались?»
«Она погибла. Дикая смерть: в городе был ураган, на такси, в котором она ехала, упало дерево».
«Знаете, — она вдруг почему-то виновато посмотрела на часы. — Время сейчас — без двадцати двенадцать. Домой к Новому году вы едва ли поспеете. Если хотите, давайте поднимемся ко мне. Я понимаю, что…»
Я кивнул, ибо в душе и сам искал повод напроситься.
Я поднимался по лестнице, уверенно держась за широкие деревянные перила с пузатыми роялевыми ножками и ни о чем не думал. Ибо разумно понимал, что думать о чем-либо сейчас и не следует. И ещё: меня не покидало ощущение, что не столь она ведёт меня, сколь я веду её. Она ступала неуверенно, на третьем этаже остановилась напротив квартирной двери и искоса глянула на меня с вопросительной улыбкой. Я кивнул и она тотчас, как по команде, вытащила из кармана связку ключей.
…А потом я сидел в какой-то нереальной, придуманной комнате. В ней вправду все было странно, окно было полукруглое, а противоположная стена скошена, как в мансарде. Женщина ходила по ней осторожно, точно боясь кого-то спугнуть или потревожить.
Комната эта ничем не напоминала ту комнату. Все тут было другое. Кроме… Кроме, разве что, большой цветной репродукции на стене...
***
Я в тот момент не могла понять, признаю я этот странный, асимметричный мирок как свой, единственно мне принадлежащий, или нет. Я уверенно ходила по комнате, кухне, отчётливо знала, что где лежит, но порой мне казалось, что либо кто-то незримый водит меня, как куклу, либо я когда-то и где-то досконально изучила этот уголок пространства и теперь исправно, геометрически выполняю затверженный урок.
На свет была извлечена бутылка шампанского, какие-то вычурные замороженные салаты, красивая посуда… Порой мне казалось, что в доме уверенно хозяйничает какая-то другая, непохожая на меня женщина, сама же я с испугом наблюдаю за нею со стороны. Более всего я боялась остаться тогда одна в этом ухоженном, необитаемом жилище. Мне казалось, что если этот мужчина вдруг возьмёт и уйдёт, тотчас вновь завертится то ледяное, безумное веретено и придёт кто-то другой. Я даже зримо представляла этого другого — седовато-серебристый ёжик плоский, раздвоенный подбородок, дугообразный, синеватый шрамик на подбородке, похожий на клеймо…Или меня вновь вынесет на эту жуткую улицу.
Мужчина, между тем, встал и осторожно, точно с опаской, подошёл к висящей на стене большой, кустарно обрамлённой цветной фотографии.
«Что это?» — спросил он, указав на этот прямоугольный темно-сиреневый блик.
Я подошла ближе. На фотографии был обыкновенный морской пейзаж. Узкий, змеистый краешек каменистого, отороченного пеной берега, вздыбленные волны, лиловое небо и…нечто ещё, трудноразличимое. Я на какой-то момент растерялась, ибо не знала, что ответить. Незримый подсказчик, похоже, то ли отвлёкся, то ли решил предоставить мне свободу действий.
«Это? — Взгляд мой упёрся в какое-то внезапно увиденное слепое пятно на стыке моря и неба. — Это — Летучий Голландец».
Сказала сама, просто ткнула наугад. Слепое пятно впрямь оказалось дымчатым, скелетообразным силуэтом трёхмачтового парусника. Меня удивило не столько то, что я сказала, сколько то, как на мои слова среагировал мужчина. Он вздрогнул, уже открыл было рот что-то сказать, но смолчал и отошёл, не открывая широко раскрытых глаз от фотографии.
«Уникальная фотография, — он вдруг коротко натянуто рассмеялся. — Про;клятый корабль. Странно, не правда ли? Ведь — семнадцатый век. В морях шастали флибустьеры, работорговцы, прочая нечисть. А Господь проклял его. Его одного… Да ну, что ж я в самом деле. Новый год, понимаете, а я тут про какие-то божьи проклятия. А время меж тем, без пяти двенадцать…»
Потом, когда под манекенный перезвон курантов было выпито шампанское, я поняла, что оживлённой застольной беседы не получится. Разговор покачивался, как поплавок на водной глади, не погружаясь в глубь. Я не хотела вопросов. Ни задавать, ни отвечать. К счастью, он это, кажется, понял.
«Летучий Голландец, — сказала я, дабы хоть как-то разрядить угрожающе вздувшуюся паузу. — Вам что, знакома эта фотография?»
«Нет, не знакома. Просто… Да ладно, к чему все это», — он махнул рукой
«А всё же?»
Не то чтоб мне очень уж интересно. Просто я ухватилась за эту тему, как за некое спасение.
«Вам интересно? Это связано с той женщиной. У нас однажды, вообразите, как-то сама по себе сложилась песня. Про этого самого Голландца. Я написал первые две строфы. Просто так. Даже не написал, они сами собой как-то сложились. Шёл, бормотал и набормотал. Потом она закончила. Потом, тоже сама по себе, сложилась мелодия. Она все время менялась. То бардовская баллада, то тягучий блюз. Потом все ж таки утвердилась.
«Вы её помните?»
«Песню-то? Помню. Я вообще, знаете, все помню. Просто как-то не умею забывать. Не научился. Хотя, надо бы научиться. А что?»
«Да ничего такого. Просто хотелось бы послушать. Никогда не слыхивала песен о Летучем Голландце. Опера есть, а песен, вроде, нет. У нас тут даже гитара есть. Вы играете?»
Я, не дожидаясь отклика, уверенно встала, подошла к шифоньеру и безошибочно достала за рулонами каких-то пыльных бумаг маленькую, точно усохшую от времени гитару.
Мужчина, похоже, ничуть не удивившись, повертел её в руках, как игрушку. Я боялась, что он вернёт её назад. Мне отчего-то показалось очень важным, чтоб он этого не сделал.
«Играть-то играю, положим. Вернее, играл. Только её придётся перестроить. На семиструнный лад. Ре-си-соль… Поговори хоть ты со мной… По-другому не умею, не взыщите… Вся душа полна тобой… Вы позволите?
Он очень долго, возился с колками, что-то мычал, сосредоточенно морщился, сгорбленно прислушиваясь к дребезжанью струн. «Ага… Нет, что-то не так. Вот теперь… Пятая у вас не строит. Ну да ладно… Ну значит, про Голландца желаете всенепременно? Так извольте».
Он как-то театрально откашлялся. Затем запел. Сначала — как-то театрально, само пародийно…
«Грохочет шторм, океан охрип,
В снастях завывает Ост
Бродит затерянный голландский бриг,
Как свет отгоревших звёзд…»
Забытый у мыса Добрых Надежд
В пути к неоткрытой земле.
Темнеет вода, зеленеет медь,
Белеет соль на смоле…
«Наверное, можно не продолжать?.. В самом деле? Ужель понравилось?»
Парит в океане бродяга, беглец,
Полночных морей властелин,
Дурных известий шальной гонец,
Исчадие черных глубин.
Не вскрикнешь и не заломишь рук,
Когда под слепящий вой…
Тут он осёкся и наморщил лоб, точно пытаясь вспомнить.
«… Парус без мачты мелькнёт, как лук
С оборванной тетивой…»
Вдруг неожиданно для самой себя произнесла я. Нараспев. Слова выплывали, как песчинки с илистого, взбаламученного дна…
***
… Я специально сделал эту театральную паузу, ибо в какой-то момент понял, что она, эта женщина, знает этот доморощенный «блюз». Понял потому, что она, я это явственно видел, всем ликом своим повторяла слова, порой даже опережая их. Произнеся последние строки, она испуганно осеклась, будто сказала что-то лишнее.
«Откуда вам это известно?»
«Что известно?»
«Вы отлично знаете, о чем я говорю! ещё раз спрашиваю, откуда вам это известно?!»
Кажется, я сказал излишне резко. Женщина как-то затравленно съёжилась. Но меня уже трудно было остановить.
«Вы поймите наконец! Этого никто не знал и не мог знать кроме меня и её. Вы скажите хотя бы, откуда вам это известно?! Хоть намекните!»
М-да. Кажется, я тряс её за плечи. Кажется, она заплакала. Кажется…
Сначала я хотел уйти. Просто уйти, чтобы выйти наконец из этой пугающей комедии масок. Мне начиналось казаться, что и я уже — не я, а некий самодвижущийся манекен. Безмозглая напичканная кукла в непонятно кем задуманном бесовском представлении. Я бы и ушёл, если б уже на выходе не наткнулся на её взгляд. Какой-то застывший слепок отчаяния. Я остался. Не стану описывать то, что было дальше.
***
Что потом? Потом было утро, сумрачный кисло-молочный, с сероватыми прожилками рассвет. Я уже, как ни странно, свыкся со всем тем, что произошло, воспринимал это как некую условную реальность, которую я принял, и в которой готов был некоторое время пребывать и которой бессмысленно искать объяснения. Все, что мне желалось тогда, — чтобы перестал наконец вращаться этот безумный детский волчок, его краснобокое тельце, какими бы чудными ни были его дымчатые виражи. Чтобы он, волчок, с последним, бессильным звяком завалился б набок и замер, оставив меня одного. Одинокого, опустошённого, но — одного, в мире симметричных предметов, мыслей и помыслов
Я даже выпил кофе с какими-то подсоленными гренками с сыром. Кажется, мы ни о чем не говорили. Так, какие-то обрывочные слова, схожие больше с междометиями. Я даже положительно не могу припомнить, что я вымолвил прощаясь. Кажется, какой-то, упёртый в пол, бубнящий вздор про Новый год, про какие-то удивительные встречи, про то, что мы всенепременно…
Кода я уезжал, во мне роились два разных чувства — облегчение и безвозвратность. Но первое было сильнее. Я миновал арку и ни разу не обернулся на слабо освещённое, с волнами инея окно на третьем этаже. Почему-то мысль о том, что я, как стылый моллюск, возвращаюсь из взбаламученных вод в насиженную раковину, в эту перламутровую спираль, показалась мне триумфальной до идиотизма.
***
Дом мой был, естественно, был в точности таким же, каким я его оставил. Я бродил по нему, с бессмысленной многозначительностью переставляя вещи, словно пытаясь вновь утвердиться в нем. Затеял нелепую, суетную уборку, о которой, впрочем, вскоре забыл. Потом мной овладело лихорадочное желание кому-то звонить, кого-то поздравлять, однако всякий раз, набрав номер, я бросал трубку, ибо решительно не понимал, о чем стану говорить. Когда звонили мне, я не брал трубку по той же причине. День был бессмысленный, раздувшийся, как флюс.
***
Кажется, я рано лёг, тотчас и уснул, но, не проспав часа, проснулся, будто по привычному, колющему звонку, бездумной поступью лунатика собрался и оделся. «Как же я сразу не догадался, — удивлялся я, — ведь как просто».
А все и впрямь было просто: нужно-то было всего лишь вновь проехать по тому вчерашнему маршруту и проскочить на хвосте у метели в ту арку и вернуть то, что, вроде, принадлежит нам по праву. Мысль эта сидела во мне ветвистой занозой.
Я собрался, взяв с собой коробку с давно купленным крикливо дорогим вином и какой-то шоколадно-мишурной ерундой, сел в машину и поехал по городским улицам, не успевшим отойти от посленовогодней похмельной оторопи. Я ничуть не сомневался, что все случится именно так, а не иначе.
С маниакальной точностью я повторил весь свой вчерашний маршрут. Развернув машину, посреди улицы Фрунзе, погнал её обратно. Улица, выжженная льдом, была все так же стерильно пуста.
Универсам «Гурман»… Ну дальше. Круглая клумба, похожая на опрокинутую суповую тарелку. Все. Итак…
… Никакой арки не было, зато благополучно пребывал салон-магазин «Кот в сапогах». На прежнем месте. «Мурр! Наши цены гладят вас по шёр-рстке!» печатно изрекал мордастый полосатый кот в высоких ботфортах и мушкетёрской шляпе с оранжевым, переливающимся пером.…
***
Да вот, в общем-то, вся история, Диана Георгиевна. Я вас утомил? Не очень? Дальше? Дальше — неинтересно: пять-шесть совершенно бессонных ночей, ночные блуждания по городу, основательное нервное расстройство со всеми вытекающими…Потерял работу, все, в общем, потерял. Пришлось продать машину, квартиру. В общем, — пропадал. Но не выкарабкался, как видите.
***
— Итак, вы решили, что я и есть та женщина из ваших… Ну в общем, та самая. Да!?
Не дождавшись ответа, она резко поднялась на ноги.
— Это интересно. Однако, — женщина неторопливо встала натянуто улыбнулась и тотчас косой, дробной россыпью глянула куда-то по сторонам, — однако если Вы уже закончили вашу историю… Вы ведь закончили, да? Так вот, если вы закончили, я пожалуй откланяюсь.
Она говорила, продолжая улыбаться косной, незрячей улыбкой, и все так же продолжая нервным, рассыпным взглядом оглядываться вокруг.
— Я уверена, — она заговорила громко и даже торжественно, — у вас все сложится нормально. Все это пройдёт. Уж поверьте. Мне очень жаль, что…
Она недоговорила, осеклась, вновь широко, ободряюще улыбнулась, кивнула, затем повернулась и торопливо зашагала к выходу.
— Погодите минуточку.
Женщина медленно повернулась. Ему показалось, что на него глянул, темно исподлобья, совершенно другой, отчаянно уставший человек.
— Что вам?! — голос прозвучал отрывисто и резко, но не раздражённо, скорее испуганно.
— Извините. Я просто забыл об одной вещи. Все, что у меня осталось от той женщины… Не угодно ль глянуть?
— Знаете, — женщина говорила сухо, почти враждебно, — мне кажется, достаточно. Чересчур. Я понимаю, конечно, но всему есть… Что это у вас?!
— Коробок спичек, как видите. Обыкновенный коробок. Там всего одна спичка. Всего одна. Этот коробок был у… той женщины. В руках. Потом он остался в машине, на сидении. Я тогда вспомнил… сказка была такая у Андерсена «Девочка со спичками». Там…
— Помню. Страшноватая сказка. Девочка, зима, стужа. Канун рождества, кажется. Трогательно. Но что с того?
— Просто я подумал, может вы заберёте его с собой. Ну мало ли…
— Опять вы за своё, — женщина вздохнула с равнодушным участием. — Поймите же…
— Да я понял, понял. Нет так нет, — мужчина положил коробок на столик.
— И вообще, — женщина вдруг взяла его под руку и подвела к увитым пыльным хмелем перилам. — Вон, видите, — автомобиль. Тот, второй справа от ворот. Там меня уже, наверное, около часа дожидается шофёр. Я, чтоб вы знали, замужем, и довольно давно. Потому прошу меня понять. Не ищите меня больше. Навредите и мне, и себе. Да, и себе. Не стану вдаваться в подробности. Поэтому я сейчас пойду, а вы останетесь. Не уходите сразу, побудьте ещё минут десять. Не спрашивайте, зачем. И не оборачивайтесь. Прощайте.
Мужчина не ответил. Он стоял, прижав лоб к оконному стеклу…
***
Ну что, старик, стало быть, придётся возвращаться обратно в тот мишурный кавардак, в который превратилась вся твоя жизнь. Возвращаться сквозь колкую бездну, туда, в густую телесно-лиловую акварель, проекцию чужого счастья, где каждый твоя ночь будет лишь дробным рикошетом той ночи. А она — по-прежнему неуловима, как ртутный шарик? И как же ты будешь жить там, когда с жизнью связывает тебя лишь тонкая, нервно вибрирующая болевая нить да мельтешня в газообразной воронке памяти? Как жить в разъятом надвое мире? Главное, как быть теперь, когда, вроде бы, отыскал ты в кромешной тьме крохотную иголку в стоге сена и тотчас выронил её? Лишь крохотная алая язвочка от её острия. Какой дымной кислотой вытравить её из сознания? Как жить далее, привычно натыкаясь днём на глинобитные лица прохожих и сослуживцев, а по ночам метаться в объятиях членистоногой бессонницы? Как жить, если ты сам давно стал собственной нагою тенью, отлипшей от тела. Тело, не ведая о том, удачливо и успешно, у него, возможно, даже будет семья и даже, кто знает, известность. А тень, возможно, даже переживёт своего хозяина, ибо ничто не может так давить, как пустота. И потом скорбно склонится над ним в час последней, всепрощающей боли.
***
Он машинально отсчитал её удаляющиеся шаги, равнодушно, но отчётливо представил себе её, понуро сбегающей по винтовой лестнице. Он словно уже видел это когда-то и теперь прокручивал в памяти некогда увиденное.
Женщина меж тем, с усилием толкнув тугую медно-дубовую дверь кафе, вышла, зажмурившись, наружу, на обесцвеченную зноем стоянку, подошла ртутно-бирюзовому автомобилю. Оттуда по-паучьи выкарабкался шофёр в сетчатой футболке, с длинными, обезьяньими руками. Он, зубасто гримасничая, ткнул пальцем себе на левое запястье с часами, открыл усатый рот и тотчас резко распахнул заднюю дверцу. Женщина, не взглянув на него, неловко согнулась и вошла в туманно непроницаемое чрево автомобиля. Все.
Он отвернулся от окна. Столик. Две чашки с нетронутым кофе. Почти опустошённая склянка с коньяком. Три скрюченных окурка в пепельнице.
Коробка на столе не было.
***
— Диана!
Малиновый кокон пахучего, распаренного банного халата. Благоухающий плавающий конус. И голос тоже какой-то жарко распаренный, растопленный. Короткий седоватый ёжик с клинообразно срезанными бачками. Он звонко чпокнул пивным цилиндриком, сделал, запрокинув голову, несколько шумных клокочущий глотков. Розовый кадычок его ходил, как смазанный поршень.
— Диана, я кажется к кому-то обратился? Так вот я спрашиваю: как прошла встреча?
— Никак, — женщина коротко пожала плечами. — Этот человек обознался. Бывает.
— Это замечательно, — человек в халате рассмеялся. — Обознался. Нет, бывает, конечно. Да! Но для того, чтоб выяснить, что человек обознался, нужно полтора часа?
Женщина не ответила.
— Знаешь, душечка, — глаза щербато сузились, хотя лицо продолжало радостно улыбаться, — я привык, когда мне отвечают на вопросы. Да! Так вот я спрашиваю, не слишком ли много…
— Я же ответила — он перепутал меня с кем-то. Пришлось выслушать долгую историю.
— Я спрашиваю: не слишком много ты себе позволяешь, вот что спрашиваю. Да!
Лицо человека в халате не переменилось, лишь дугообразной шрамик над подбородком отчего-то густо побагровел.
— Но этот человек все понял. Он никогда больше…
— Ты опять не поняла, душечка. Речь не о том человеке. Мне на него наплевать, если честно. Речь о тебе. Ты, кажется, кое-что забыла. Так?
Женщина сникла, но промолчала, лишь глянула исподлобья.
— Если ты возомнила себя вольнолюбивой, необузданной дикаркой, то я знаю, способ избавить тебя от этого. Да! Только тебе он не понравится.
— Ты пойми, — человек в халате протянул толстопалую веснушчатую ладонь и умиротворяюще потрепал её по плечу, — я не деспот и не бешеный ревнивец. Но, — его кочерыжечный палец взмыл вверх, — женщина, с которой я сплю, должна вести себя соответственно. Ну хотя бы из соображений личной гигиены. Да! Моей гигиены.
Слово «сплю» он произнёс с утроенным, нёбным «л».
— Рад, что ты поняла. Однако надо собираться, через час мы едем. Ты уже забыла? Это очень важно. А что важно для меня, то вдвойне важно для тебя. Так, надень сегодня… Что у тебя в руке?!
— Ничего! — женщина отпрянула в сторону.
— Опять ничего? Дать сюда, я сказал!
Он вновь властно протянул пятерню и, видя, что женщина не повинуется, цепко, по-обезьяньи схватил её за запястье.
Однако женщина с остервенелым клёкотом вырвала руку, отбежала к окну, глядя на мужчину в халате округлившимися от ужаса и ненависти глазами.
— Вот так, да? — подбородочный шрамик вовсе набряк и полиловел, однако глаза были по-прежнему желеобразно неподвижны. — Ладно, Диана. Угодно опять тебе ломать комедию про ту замерзающую девочку со спичками? Изволь. Но уж и не обессудь теперь.
Человек в халате сокрушённо развёл руками и вышел, бережно прикрыв за собою дверь.
***
— Лев Маркович? Это вас беспокоит… А, узнали? Чудно. Как живете-поживаете?.. Лидочка как?... А Аркаша?... У-у! Да! Я ведь, Лев Маркович, вот по какому поводу… Догадались? Экий же вы… Ну не совсем. До этого, слава богу не дошло. Вы же помните, что приключилось два года назад. Так вот, нечто сходное…. А вот тут позвольте мне решать. Извините, но я плачу вам. Да! … Господь с вами, какой сейчас развод! Сказанули! В обозримые год-полтора думать нельзя. Ну а там — возможны варианты. Вплоть до…Ну вы понимаете. Так когда вы сможете подъехать?.. Вот прямо сейчас?! Да это просто сказка. За мной, знаете, не заржавеет. Ну и… сугубо конфиденциально, сами понимаете…
Человек в халате говорил с придушенным драматическим рокотом, то и дело суетливо поглядывая на закрытую дверь с павлиньим витражом, точно желая убедиться, достаточно ли ясно слышит его та женщина за дверью. Он повесил трубку, и лицо его тотчас разгладилось, как надутая резиновая перчатка. Он неторопливо подошёл к двери. Шёл, пружинисто, роликообразно перекатываясь с пятки на носок. Оттого, наверное, совершенно бесшумно.
— Диана!..
Он легонько постучал в стекло квадратным восковым ногтем. Постучал с деликатной снисходительностью человека, уверенного, что все сказанное будет исполнено сиюминутно.
***
«И реквием сыграет мне пурга на черно-белых клавишах полночных…» Откуда это? Разве важно сейчас. Важно то, что сию минуту сюда войдёт этот говорящий толстозадый флакон, с надушенными подмышками и мёртвой хваткой волчатника. Начищенный клеймёный пятак с затаённой мышиной мордочкою страха. И что, возможно, есть только один выход. Только один.
— Диана!!
(Ноготь превратился в черепаховый панцирь.)
Но неужто же впрямь возможно протиснуться в дыру в зеркальном полотне, отыскать ту арку из красного кирпича? Наверное, она существует и сейчас, просто надо её разглядеть. А пока высится она немым, фантомным стражем того мира. И дом тот стоит необитаемым сгустком пространства, и его привычно обтекают метели, запинаясь о призрачные углы и откосы, стоит, зыбко просвечиваясь сквозь зеркальные цоколи новых стекло-бетонных кубышек? И оранжево светится окошко, и неприкаянный, смятенный кораблик на стене все так же бугрится, как мглистый смерч на воспалённой глазнице неба, силясь перевалить за ломаную линию горизонта? Видимо, да. Уже невозможно укрыться вновь за бронзовой чешуею забвенья.
Говорят, тоннель, прорытый сквозь мрак, необязательно приведёт к свету. Так из какой же ещё глухой, дымящейся полыньи вытолкнет тебя время? В чьей ещё мучительной памяти отпечатаешься рельефной, вогнутой полутенью, ты, кочующий персонаж чужих снов? Но теперь уже поздно, поздно об этом.
Ведь с минуты на минуту явится, просочась сквозь дверь, тот румяный флакон, и даже в сопровождении некоего ужасного типа с парафиновой лысиной, курчавыми, мохнатыми ноздрями и влажными клеёнчатыми ладонями. Господи, да почему от них обоих, несмотря на тучи всяких плодово-ягодных дезодорантов всегда сквознячком пованивало лежалой рыбой?
— Диана!!!
Что с тобой, любимый? Ты волнуешься? Твой голос натянулся, как плёнка на рыбьем жире? Опасаешься, что сейчас придёт тот колченогий грассирующий педераст с чемоданчиком, и я не смогу подобающим образом ответить на его бамбуковые вопросы? Успокойся, милый, все будет хорошо, хоть и не так, как ты удумал.
Итак! Спичка сухо шаркнула, как гремучая змейка, крохотная её головка сперва вскипела искорками, затем, немного ошпарив пальцы, полыхнула жёлтым змеиным язычком в синеватой дымке, затем...
***
«Дорогая, ты знаешь, что происходило с шансонетками, которых иногда звали скрасить холостяцкие пирушки? Нет, ничего страшного. Они были королевами бала, за них произносили тосты, пили из их туфелек, из-за них ссорились, заключали пари. «Ах, простите, но этот танец я обещала вон тому господину». А под утро они плелись домой, дрожа от озноба, с потёками туши на лице, порой в одном чулке и даже с небольшой ссадиной под глазом.
Так вот, душечка, пирушка закончилась. Ты готова к концовке? Судя по загадочному молчанию, нет. Напрасно. Ты меня знаешь, я ведь долго стучать не буду…»
Немного помолчав, человек в халате все с тем же сонно улыбчивым выражением лица с силой пнул дверь тяжёлым круглым коленом. Дверь жалобно звякнула, но не подалась. Человек в халате укоризненно покачал головой и пнул ещё с каким-то добавочным сипловатым выдохом. Павлиний витраж тотчас разлетелся на звонкие льдистые перья, дверь распахнулась настежь.
В комнате не было никого. Лицо человека в халате ороговело, шрамик на подбородке исчез вовсе, будто его смыли обильные капельки пота, тотчас проступившие на лице. Он, сгорбившись, на цыпочках обошёл комнату, со звериной опаской косясь на распахнутое окно и не решаясь подойти. Приглушенный пинг-понговый дверной звонок заставил его конвульсивно содрогнуться. Он беззвучно, оскалено выругался в сторону двери, бочком, по-крабьи подобрался наконец к подоконнику и высунул голову.
Внизу было заполненное зноем пространство. Молодая женщина с детской коляской. Привязанный к ограде изнывающий пудель с высунутым дрожащим языком. Мужчина в камуфляжной футболке, выгружающий кульки и коробки из багажника машины. Все.
Человек в халате выпрямился и с бессмысленной, трясущейся улыбкой оглядел подоконник. Там тоже ничего не было. Кроме смятого, обшарпанного коробка и обгоревшей, скрюченный в жгутик спички.