Я спала без сновидений, глубоко и крепко. Внезапный грохот прорвался сквозь сон, и он, немного помедлив, отошел от меня. Светало. В окна лился сероватый сумрак, а грохот продолжался. Этажом ниже дрались соседи, еще не очень пожилые супруги. Это случалось не часто, но так драматично и страшно, что хотелось немедленно остановить драку. Обычно я стучала по батарее, и шум мгновенно прекращался. Но мой муж строго - настрого запретил мне это делать. «Какое тебе дело до них, – говорил он. – Да пусть они хоть поубивают друг друга. Двумя придурками будет меньше. Через время они помирятся, и ты же будешь виноватой». Все это так, настолько так, что во время предыдущей драки, я, проснувшись от грохота, повернулась на другой бок и тотчас же уснула. Когда проснулась часа через три или четыре, драки уже не было, и было тихо-тихо. Даже не верилось, что часа три или четыре назад этажом ниже все сотрясалось от грохота. «Вот это да! – подумала я. – Вот это я! Вот до чего дошло! Там, внизу, смертоубийство, а я сплю и горя мне мало». Я и на сей раз опять, был, попыталась уснуть, но сон пропал. Я посмотрела на часы: было около пяти часов утра. Я начала прислушиваться к тому, что делалось внизу, этажом ниже. Мат перемежался с метанием друг в друга каких-то тяжелых предметов. «Чем они кидаются? – думала я.Похоже, табуретками. И почему они дерутся именно на рассвете? А чем занимались ночью? Они еще не очень старые. Неужели права была моя хорошая знакомая Ольга Петровна Шпаковская, когда говорила: «После горячей любви обычно наступает собачье разбежище». Мне стало и грустно, и скучно.
Я включила радио. Передавали песни в исполнении Адриано Челентано. Адриано Челентано! Я люблю этого артиста больше всего не за то, что он – это он, а за то, что он внешне: и лицом, и всей своей повадкой напоминал мне одного человека, вернее сказать, человечка. До человека ему не суждено было дорасти. Давно это было. Более шестидесяти лет назад. Давно бы уж пора забыть его, а не забывается. Я училась тогда в начальной школе. Это был второй или третий класс. Тогда же учился в нашей школе один мальчик по фамилии Травкин. Имени его я не знала. Никто не звал его по имени, а только по фамилии. Худенький мальчишка с умными веселыми глазками, невероятно подвижный, шумливый, со всезнающей мордочкой. Увы! Дети тогда слишком рано взрослели. Конечно, если три поколения взрослых людей вынуждены были жить в мире и согласии на 14-ти квадратных метрах и без перегородок, то непременно повзрослеешь и состаришься раньше положенного срока. Так вот этот Травкин наводил ужас на всю школу. Учителя боялись его дерзких выходок, его смешливых шуточек, в которых, однако же, не было ничего зловещего и подлого.
А однажды этот Травкин, посмотрев на меня внимательно, сказал обо мне своим друзьям: «Эта девчонка никогда не сдается». Больше он не смотрел на меня. Мы были в том «милом» возрасте, когда нас больше интересовало друг в друге, насколько крепки наши кулаки и быстрые ноги. А потом он исчез. Исчез навсегда. Говорили, что он попал в колонию для малолетних нарушителей. За что – не знаю. Украл чего-нибудь или скорчил одну из своих невероятных рожиц в неподходящем для этого месте. Вскоре пришло известие о том, что Травкин умер. Не знаю, от чего – не спросила: от болезни или его убили. Не стала я расспрашивать об этом. Не все ли равно. Может быть, это даже и лучше было для него. По крайней мере, он многого не узнал из того, что стало известно мне. Он – дитя войны, вернее, ее вы… . (Ох, простите! Не надо так. Я же дала себе слово никогда не материться) . Но как же его обозначить? Каким словом? Байстрюк? Нет. Это по-холопски. А он не был холопом. Бастард! Да, бастард. Это ему подходит. Королевское словечко. Звучит как удар шпагой. Итак, Травкин – бастард, тайный плод подворотной любви. Бедные наши матери, у многих из них позади было позорище, а впереди – коммунальный рай и нищета. Детки у них, мы, то есть, наше поколение получались с больными зубами, глазами, костями, малокровные рахитики, но зато воодушевленные морально, готовые к подвигу, жизнерадостные строители социализма. Мы бы и коммунизм построили, да куда-то сахар вместе с мылом и электрическими лампочками пропали. А о каком коммунизме может идти речь, если электрические лампочки пропали…
Травкин, Травкин! Я не сдавалась никогда. Ты был прав, говоря так обо мне. Я не сдалась даже тогда, когда однажды горе ударило меня, как палач топором по голове. Помню, был вечер, зима, я сидела на полу, прижавшись к теплой батарее. Эта железяка была единственным существом, которое грело меня в тот вечер. Все другие – такие правильные, взрослые, умные – не видели. Что я умираю. Никого не было рядом. И, слава богу! Одной батареи мне хватило на то, чтобы согреться. А те, наверху, все еще дерутся. Реализуют себя таким образом. Травкин, Травкин… Ему бы теперь перевалило уже за семьдесят лет. Интересно, в другом мире, когда я встречу его там, узнаем ли мы друг друга?