С одной стороны море,
С другой горе,
С третьей мох,
С четвертой ох.
(Балакирев, шут Петра)
Вижу серого оттенка
Мойку, женщину и зонт,
Крюков, лезущий на стенку,
Стикс, Коцит и Ахеронт.
(Кушнер)
Вскоре после основания Петербурга возникло и развивается до сих пор антиномичное, не допускающее примирения сторон отношение к городу. С одной стороны, гиблое или даже прОклятое место, соседствующее с нижним миром (напомню, что Мойка и Крюков канал протекают в Петербурге, остальные же упомянутые реки – в подземном царстве). С другой – признания в любви к Городу, восхваления - многие из них каждый знает с детства.
Так же двойственно и отношение к жизни в городе. Часто оно – с вариациями – сводится к такому: «жить в городе (нормальному человеку) невозможно; но и расстаться с ним тоже нельзя». Иногда указывают и более определенно, например:
В нем (Петербурге) есть одно удивительное качество – способность тревожить разные раны и болезни нравственной природы
(у А.Григорьева).
Герцен удивлялся, что самые глубокие мысли рождались у него, когда он бродил по нелюбимому городу… Вообще, примеров не счесть.
Так сложилось представление о загадочном, необъяснимом Городе, таинственно и даже вопреки воле людей воздействующем на них. В своем труде «Петербургский текст» Владимир Топоров многостороннее анализирует практически необъятный комплекс текстов писателей о Петербурге, сложно переплетенных в них реалий, идей итп.
Наряду с очень интересными частностями делаются и попытки наметить общие свойства:
«Как и всякий город, Петербург имеет свой язык, говорит улицами, водами, …, садами, памятниками, идеями, историей. Как гетерогенный текст, которому приписывается некий общий смысл и на основе которого может быть реконструирована система знаков, реализуемых в тексте.
Со времен Гоголя в Петербургском тексте «за поверхностно-материальной реальностью узревалось нечто сверхреальное». Характерно снятие жанровых ограничений, установка на разгадку некоей «последней тайны, способной открыть высшие смыслы».
Сакральная структура лежит в основе Петербурга как результат синтеза природы и культуры, места, где разыгрывается их двоевластие.
Максималистская смысловая установка Петербургского текста: « самоопределение человека по отношению к истине, и, значит, его к его бытийственному вектору». Это предполагает «путь к нравственному спасению, к духовному возрождению в царстве смерти, где ложь и зло (по видимости – НС) торжествуют над истиной и добром. «
Конечно, и эти утверждения не дают ответа на вопрос – в чем же главная черта Петербургского текста. Но заметим – здесь уже прозвучало, пусть в измененном виде, слово – БЫТИЕ. Читаем дальше.
«Страдание, связанное с Петербургом, и «момент отрицательного», им вызываемый, содержит в себе и нечто благое, «момент положительного», заключающийся именно в освобождении чего-то глубинно-важного, подлинного, человеческого. Впрочем, удивляться этому не стоит, ибо, как сказано, где о-пасность, там и с-пасение.»
В конце фразы звучат слова Гёльдерлина – любимого поэта Мартина Хайдеггера, вероятно, последнего великого философа.
«В Петербургском тексте со времен Достоевского утвердилась «стихия безотчетного страха, носителем которой был сам город, точнее, нечто тайное, незримо в нем присутствующее», не тот страх, что вызывают «зрелище человеческих страданий , стихийные бедствия или социальные катаклизмы», а «страх как таковой, в чистом виде».»
Вот теперь уже нельзя не вспомнить одну из основных мыслей Хайдеггера: именно в состоянии страха ( Angst ) как такового, без ясно формулируемой причины, и соприкасается человек с БЫТИЕМ как таковым. Речь идет не о существовании конкретных вещей и отношений, а об их общем свойстве БЫТЬ, отличающем от НИЧТО*.
Петербург как-то отучает смотреть на вещи прямо, в вас совершенно исчезает чувство действительности, вы ее как будто не замечаете, она для вас не существует…
(Слепцов)
Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать, может быть, все это чей-нибудь сон, и ни одного человека-то здесь нет настоящего, истинного, ни одного поступка действительного? Кто-нибудь вдруг проснется, кому это все грезится, - и все вдруг исчезнет...
(Достоевский)
«Эсхатологический и апокалиптический слой Петербургского текста отсылает к идее безосновности Петербурга, жить в котором можно только опираясь на Ничто (ср. ницшевское das Nichts), которое идет или прямо к гибели, или к подлинному спасению, достигаемому уже не прежним человеком, но новым уже силу своего мучительного, личного жизненного опыта».
Здесь у В.Топорова появляется второе, наряду с БЫТИЕМ, и неотрывное от него слово НИЧТО – упрощенно, как граница бытия:
Где речь идет о ничто и смерти, там и находится бытие – именно о бытии задумываются наиболее глубоко.(Мартин
(Хайдеггер)
Итак, Владимир Топоров и Мартин Хайдеггер подвели нас к выводу: уникальность Петербурга в том, что – при достаточной чуткости – он позволяет соприкоснуться с БЫТИЕМ.
Приведенные слова Хайдеггера особенно соответствуют великому, уникальному времени не только Города, но и всемирной истории – Ленинградской блокаде. Когда быт переходил в бытие, жизнь, смерть и ничто были рядом.
Я никогда с такою силой,
как в эту осень, не жила.
Я никогда такой красивой,
такой влюбленной не была.
И так мила мне вся земная твердь,
так песнь моя чиста и высока…
Не потому ль, что в город входит смерть,
а новая любовь недалека?
Ольга Берггольц, Ленинград, осень 1941.
На Пискаревском кладбище, где на граните высечены слова Ольги, или на полях битв под Ленинградом – на Невском плацдарме, подо Мгой, в Тортолове, Гайтолове, - связь с бытием уже не нуждается в словах…
Но жизни всей разрозненные пятна
слагаются лишь здесь в прообраз цельный.
Сказать ее нельзя членораздельней.
(Лев Васильев, Ленинградский сонет)
* - https://www.stihi.ru/2013/12/14/4132