Который раз убеждаюсь, что если что-то не дает выполнить задуманное, заставляет сдвигать, откладывать – не надо сопротивляться, насиловать себя. Конечно, если это «что-то» не очень серьезное, такое, что, сдвинув его чуть-чуть вправо по времени, никому не навредишь…
Недавно по телевизору очень уважительно чествовали кинорежиссера – мультипликатора Гарри Бардина. В течение нескольких дней транслировались его мультики, шла беседа с юбиляром, очень молодым и в трезвом уме в свои 75. Он много говорил о современниках, об искусстве, о кино. Но с наибольшим упоением, без всякого пафоса рассказывал о своем детстве, о родителях, о дедушках-бабушках. Один дедушка был портной, другой – сапожник...
-…Сапожник, портной, кто ты будешь такой?.. – не преминул вспомнить детскую считалочку знаменитый режиссер.
Так вот, о дедушках. Вернее, о дедушке, о том, который жил в Киеве, и который и был сапожником. Бардин вспоминал, что он любил наблюдать за тем, как дед, тихонько напевая сквозь зажатые во рту деревянные гвоздики, подшивал очередной сапог или валенок. И сейчас режиссеру помнился запах дратвы, колодок… Запомнил Гарик и всегда задернутую цветастую шторку на окошке, у которого примостился дед – от фининспектора!
Дратву я тоже помню. Помню и то, как отец ее приготавливал, помню очень хорошо, зримо. Он протягивал из угла в угол нашей небольшой комнаты, служившей и кухней и спальней для части семьи, нитку, как сейчас помню, не больше 10-го номера, потом еще раз, еще, и так, пока не получалась довольно прочная толстая нить, потом натирал эту нить куском смолы. Смолой мы называли черный гудрон или битум. Он, конечно, имел запах, но, мне кажется, не тот, который вспоминал Бардин. Его дедушка имел какую-то другую смолу. Кстати, иногда нитки у нас натирали парафиновой свечой. Тоже получалось неплохо.
Вот эти просмоленные нитки и назывались дратвой. Она была очень прочной, не размокала в воде, была незаменима особенно при подшивании валенок. Капроны-нейлоны появились позднее.
Для дратвы и иголки изготавливались особенные, из тонкой медной проволоки. Сложенная вдвое проволока аккуратно свивалась в спираль, с оставленным ушком на одной конце, вот и вся «иголка». Ее предназначение – не колоть - прокалывалась подметка острым шилом, а служить проводником для дратвы. И протягивалась такая «игла» сквозь прокол в подметке с помощью плоскогубцев-пассатижей.
Мне кажется, если бы довелось, то смог бы подшить прохудившийся валенок. Вот ремонта сапог или каких-нибудь башмаков не помню. Наверно, их ремонтировать сложнее.
И с особым бы удовольствием делал гвоздики для валенок. Вот только ловлю себя на мысли - если так хочется, то почему же не делаю? Многое не делаю из того, что хочется… И объяснения, причины нахожу! Так и с этими гвоздиками.
Помню тоненькие, сантиметра по два толщиной березовые кругляши. Их отец с лета нарезал и оставил на припечке. И вот с холодами, когда в плите почти весь день гудит пламя или потрескивают жаркие угли, с горячего припечка потягивает подсыхающей березой. Пройдет неделя, другая и эти кругляши высушатся до звона. Кажется, если бы не белый обруч коры, они бы рассыпались, если их уронить на пол.
Потом из этих кругляшей с помощью острого ножа нарезались тонкие, толщиной около двух миллиметров пластинки. Это тоже было легко: к лежащему на столе березовому кругляшу, очищенному предварительно от коры, приставлялся нож, по ножу отец тихонько постукивал небольшим молоточком, нож все больше входил в дерево, и вдруг – раз и кругляш раскалывался на две части с ровненькими краями. Потом таким же образом, легоньким постукиванием молотка по обуху ножа, от этих кусков березы отделялись ровненькие-ровненькие пластинки. И все это без суеты, аккуратно, вдумчиво. Шла подготовка к дальнейшему.
Я и сейчас помню этот нож – простая металлическая рукоятка и вкладывающееся в нее лезвие, довольно большое, сантиметров десять - двенадцать. Лезвие было из тускловатого металла, скорее всего, сделанное самим отцом, возможно, взамен прежнего, сломавшегося, а возможно, замененного на более прочный металл, хорошо затачивающийся. Этот невзрачный нож был, очевидно, очень дорог отцу и был с ним всю его жизнь, во всяком случае, на том отрезке, на котором был с ним и я.
Иногда отец подтачивал этим ножом карандаш, который был ему нужен для чего-нибудь. Чаще это были очень твердые, «химические» карандаши. Какими аккуратными, ровненькими они были! Такой остроты кончика не достичь ни одной затачивающей машинкой!
Всегда хотелось, чтобы и мне отец заточил мои замусоленные, ломанные-переломанные карандаши. Но зная его занятость, как-то неловко было просить его об этом в те короткие минуты, когда он был более-менее свободен. Но несколько раз все же небывало острые, аккуратно заточенные карандаши у меня были.
Вот уже нащепана горка пластинок. Тем же ножом, острым-острым, отец затачивает их с одного краю и вот уже можно нарезать гвоздики. С легким пощелкиванием при даже несильном нажатии ножа пластинка быстро превращается в небольшую кучку аккуратных гвоздиков.
И вот за всем этим я мог наблюдать, отрываясь на минутку-другую от интересной книжки, а то и от письменных уроков, которые часто делал по вечерам после неоднократных маминых напоминаний.
Мама была тут же. Управилась по хозяйству, накормила нас, погремела тихонько - отец не выносил шума, кастрюльками-сковородками, подсыпала в топку плиты очередную порцию угля, да и села передохнуть с куделью овечьей шерсти, привязанной к коцюбе - штуковине, выполняющей обязанности кочерги, но больше похожей на тяпку для прополки огорода, только деревянную. Коцюба использовалась в большой, «русской» печи для выгребания или разравнивания углей, когда собирались печь хлеб.
А сейчас топилась печурка поменьше, у нас она называлась плитой. Устройство тоже непростое. Запомнилась большая дверца, через которую закладывались дрова, выгребалась зола. Дверца была чугунная, литая. На ней рельефно выделялась фигура всадника на коне, с копьем. Сейчас понимаю, что это был Святой Георгий-победоносец. А тогда почему-то и не интересовался. Всадник и всадник. Интересно было смотреть на него, когда плита особенно сильно разгоралась, дверца раскалялась, розовела, а всадник из-за большей толщины металла был темнее. Он скакал на фоне заката. Или восхода?
Нижняя дверца, прикрывающая так называемое поддувало, была не такой интересной – серая, толстая, с выпуклой звездой в центре. Она всегда была прохладной.
Помню, была у нас и прялка с задорно вертящимся колесом и довольно сложным механизмом, на который наматывалась пряжа, но мама всегда пряла шерсть руками, с помощью веретена. Веретено, тоже, кстати, сделанное отцом, не шумело так, как прялка и не мешало маме что-то тихонько напевать.
А отец уже принес еще один инструмент для себя – железную «лапу», насаженную на отполированный с годами чурбачок. Принес и валенки, которые требовали ремонта. Сложил все в центре комнаты, под яркой лампочкой. Уже смеркалось – из ярко освещенной комнаты через неприкрытое занавеской окно ничего не было видно. Потом задернули занавеску. И стало еще уютнее.
Фининспектора у нас не было, но все же…. Был комендант, который в любой момент мог заглянуть к переданным под его контроль переселенцам из далеких краев. Но он знал, что хозяевам, загруженным по полной на колхозных полях и фермах, времени и сил едва хватало, чтобы одеть - обуть свое немаленькое семейство, а обувь на детишках так и горела. Да скотину присмотреть. Не до дополнительных заработков. Коменданту главное, чтобы никто никуда без его ведома не уехал, да чтобы каких-нибудь посторонних у переселенцев не появилось.
В те годы, которые уже я помню, в 50-е, коменданта не очень боялись. Чаем поили, когда – и рюмкой потчевали… Ну, да бог с ним. Не о нем я…
Сквозь очки отец долго рассматривает валенок, мнет его, ощупывает, откладывает, берет другой – совсем старый, кладет на пол, приставляет к нему тот, что поновее, обводит мелом, тоже аккуратно заточенным, и потом тем же самым ножом ловко вырезает подошву для прохудившегося валенка.
Я не буду описывать всю эту сапожную технологию. Хотя это очень интересно. Закончив очередной валенок, а за вечер он успевал подшить пару, отец внимательно обследовал свою работу, постукивал молотком по некоторым гвоздикам, хотя все они сидели намертво и ни один не высовывался из войлочной подметки больше, чем следовало. Потом он прощупал внутреннюю поверхность подшитого валенка, нет ли там торчащего гвоздика. Не нашел. Ему был приятен процесс завершения. А еще он ждал оценки. Я в этом очень похож на отца. Только он более сдержан…
В завершение он аккуратненько срезал своим чудо-ножом только ему видимые неровности краев подметки и опустил валенок на пол. Не бросил – поставил. Подшитый валенок в отличие от самого нового никогда не падает.
Беру теплый валенок. Просовываю руку вовнутрь, чувствую рядочки чуть липковатой дратвы, сплющенные кончики гвоздей. Ничто не колется, не царапает. Смотрю на новую подметку снаружи: аккуратно вдавленные в войлок стежки и гвоздики образуют бесконечную фразу из «точек» и «тире». И вдыхаю густой запах хорошо просушенного валенка, просмоленной дратвы, березовых гвоздей – запах счастья…