«Не можете пить чашу Господню и чашу бесовскую; не можете быть участниками в трапезе Господней и в трапезе бесовской».
I, Римлян. X, 21.
«Итак покоритесь Богу; противостаньте диаволу. и убежит от вас».
Иоан. IV, 7.
Более четырех месяцев прошло со дня смерти Замятина. Зоя Иосифовна с детьми жила еще в их бывшем доме, но он был уже продан и вскоре им предстояло переехать на маленькую квартирку в отдаленном квартале, освобождавшуюся через неделю. Через два дня после их выезда должна была состояться публичная продажа всего движимого имущества, от которого Замятина отказалась в пользу кредиторов. Среди оставшихся верными Замятиным друзьями были старый профессор и их соседка по Горкам Максакова, проводившая зиму в Киеве, где служил ее сын. Горячая симпатия Максаковой удивляла сначала Надю и ее мать, так как они мало знали ее; но скоро обе очень привязались к превосходной женщине, умевшей самым деликатным образом облегчать им не одну заботу. Бледная, как тень, и страшно исхудавшая Зоя Иосифовна сидела в кресле, прислонившись к подушкам; два месяца пролежала она в постели, и здоровье ее восстановлялось весьма медленно. На низеньком стуле около матери помещалась Надя и читала машинально Священное писание, но мысли ее были далеко. Она также очень изменилась; розовый цвет лица сменился прозрачной бледностью, хорошенькое личико сильно похудело, и глаза казались чрезмерно большими, а на маленьком ротике появилась горькая, серьезная складка. Она и мать были в глубоком трауре.
Эти последние месяцы были тяжелой для нее школой. Неделями дрожала она за жизнь матери, а когда Замятина очнулась и поняла весь ужас своего несчастия, то у нее едва не сделалось повторение болезни. Но Зоя Иосифовна была набожная и верующая женщина, а вера в Бога и материнская любовь поддержали ее; ей надо было жить, чтобы не оставить совсем одинокой свою мужественную дочь, которая с такой твердостью несла страшное испытание. Вообще сила духа и бескорыстие обеих несчастных женщин возбудили в обществе большое сочувствие и удивление; вместе с тем поспешный разрыв Масалитинова с невестой строго осуждался и репутацию его весьма поколебала разнесшаяся в скором времени весть о его помолвке с Милой.
Надя прервала чтение, чтобы дать матери лекарство, когда дверь отворилось и поспешно вошла Максакова.
– Ах, милые друзья! – радостно сказала она, поцеловавшись с хозяйками. – Наконец то, после стольких дурных вестей, я счастлива сообщить вам хорошую новость. Вчера вечером было общее собрание кредиторов, и они единодушно отказались от вашей пригородной дачи. Она остается за вами во всей ее неприкосновенности и с полным инвентарем. Это совершенно справедливо после тех жертв, которые вы принесли в пользу обиженных. Особенное впечатление произвело великодушие Нади, отказавшейся от капитала и Горок, составлявших ее приданое. Ах, кстати, знаете, кто купил Горки? Людмила Вячеславовна, и очень дорого заплатила.
Надя подняла голову, и глаза ее сверкнули.
– Вот действительно приятное известие. Я пожалела бы всякого другого покупателя этого злополучного места, а Людмиле Вячеславовне оно вполне подходит. Желаю ей наслаждаться всеми прелестями, которыми эти очаровательные Горки осыпают своих владельцев.
– Довольно, довольно, милая моя, не будьте злой, – заметила Максакова, обнимая ее. – Лучше поговорим о делах: я ведь еще не все хорошее выложила. В последние дни крупные кредиторы, друзья вашего покойного мужа, ассигновали в вашу пользу капитал в 15 000 рублей. Это обеспечит вам небольшой доход, а вместе с дачей, избавляющей вас от забот относительно квартиры, вы получите возможность скромно жить. Итак, советую вам, милый друг, как можно скорее переехать. Я полагаю, что завтра вы можете уложиться, а за вами я пришлю экипаж.
Зоя Иосифовна поцеловала приятельницу и со слезами благодарила за ее участие. Та отклонила благодарность и прибавила, желая дать разговору другое направление:
– А теперь я хочу сообщить вам свой проект относительно Нади. Нужно удалить ее отсюда: сватовство Милы с этим негодяем Масалитиновым только усиливает ее горе, а вдали она скорее его забудет.
– Ах, если бы я могла уехать! – воскликнула в волнении Надя.
– Это от одной вас зависит, милочка. Зоя Иосифовна, вы знаете Ростовскую?
– Я встречала ее за границей.
– Это превосходная личность, богатая и независимая; она не больна, но доктор посоветовал ей пожить в теплом климате и она отправляется за границу на семь или восемь месяцев. Ей хотелось бы взять с собой молоденькую компаньонку, девушку из хорошей семьи, с солидным образованием и знающую немного музыку, которая могла бы вести ее многочисленную переписку на английском, французском и итальянском языках. Ввиду того, что Надя говорит и пишет превосходно на этих трех языках, да притом еще и на немецком, к тому же поет и очень хорошо играет на фортепьяно, я подумала о ней. Ростовская платит очень хорошо, – сто рублей в месяц, а я ручаюсь, что Надя будет в ее доме как родная. Я уже говорила с Анной Николаевной, а если мама и вы согласны, то дело решено.
Надя слегка покраснела. Ей казалась истинным спасением возможность не встречать на каждом шагу знакомые лица, особенно же бывшего жениха и Милу; оба были ей одинаково противны.
– Я очень желала бы принять предложение, но как мне оставить маму? Она еще так слаба, – проговорила она, колеблясь.
– Нет, нет, не мучай себя этим. В нашей милой дачке я проживу очень хорошо, а тебе необходима другая обстановка, чтобы восстановить душевное равновесие и окончательно забыть негодяя, так низко поступившего с тобой. Там ты рассеешься. Милая Александра Павловна, передайте пожалуйста m me Ростовской, что я с благодарностью принимаю ее предложение, и Надя поедет с ней; надеюсь, она понравится.
– Без всякого сомнения. От вас я прямо лечу к Анне Николаевне; она будет в восторге, потому что любит хорошеньких. Нам остается решить только вопрос о туалете. Хотя Надя и в трауре, тем не менее, ей следует одеваться очень изящно; Ростовская останавливается в лучших отелях, везде у нее множество знакомых, а посещает она лучшие и модные морские курорты. К тому же она уезжает через десять дней, так что у нас не много времени.
– К счастью, Наде ничего не надо. Ведь приданое ее было готово и там найдется достаточно подходящих туалетов. Серебро, драгоценные вещи, дорогую посуду она отдала в конкурсную массу и все это будет продано с аукциона, ну а белье, платья и верхние вещи остались у нее.
– Превосходно! Пока прощайте, друзья мои; я лечу к Анне Николаевне, – сказала m me Максакова, прощаясь.
Когда мать и дочь остались одни, Надя опустилась на колени около матери и, спрятав голову в ее платье, разрыдалась. После страшной катастрофы это были первые слезы, облегчившие немного ее больное сердце. Замятина ласково погладила ее опущенную головку.
– Плачь, плачь, бедное дитя мое. Слезы – небесный дар; они уносят горе…
Когда Надя немного успокоилась, мать притянула ее к себе и поцеловала.
– Надейся на милость Божью, дорогая моя, и верь, что испытания, посылаемые Им, служат нам на благо. Конечно, несчастье наше велико; но оно многому научило тебя, внушило тебе мудрость и энергию… Я убеждена, что настанет время, и ты будешь благословлять тот горький час, который показал тебе любимого человека во всем его нравственном уродстве, открыл его низкое сердце и его пошлую жадность. Ты забудешь его, полюбишь другого и будешь счастлива. А теперь вытри свои слезы, а мне дай капель и вина. Мне нужны силы для укладки; я хочу как можно скорее уехать из этого дома, а на даче я буду спокойнее.
– Мама, каждый месяц я буду присылать тебе половину жалованья, а все таки боюсь, как ты обернешься с такими скудными средствами. Я сумею уложиться и одна; сборы невелики.
– Совершенно излишне присылать мне денег; я отлично обойдусь. На даче папа прекрасно все устроил: и молочную, и птичник, и большой фруктовый сад, и огород; дом хорошо меблирован, и мы найдем там все удобства, к которым привыкли. Ты знаешь, ведь там полное хозяйство. Старый Афанасий, сторож, останется к нашим услугам, а дочь его Дуня очень хорошая кухарка и будет рада жить у нас с двоими детьми. О! Ты увидишь, как я хорошо устроюсь. Например, с домом: он слишком велик, так я оставлю себе низ, а верхние шесть комнат отдам на лето с частью сада; он такой большой, что можно разделить его дощатым забором. Дров у нас полный сарай; думаю, их хватит на год. Добрая Ольга Ивановна хочет остаться с нами, даже без жалованья, и мы вместе будем заниматься с детьми; а времени у меня будет вполне довольно, так как я не буду ни выезжать, ни принимать. Увидишь, как все хорошо устроится. А пока, милая моя, иди укладываться, а я немного усну. Давно не была я так спокойна; потом приду тебе помочь.
На другой день все было готово к отъезду.
Несколько сундуков и мелочей отправили на подводе с единственной горничной, которую брали. В последний раз обошла Надя роскошный дом, где выросла. Никогда уж больше не видать ей знакомые и милые предметы, китайский кабинет, ее любимый уголок, библиотеку, где отец любил читать и курить; горло ее сжали подступавшие рыдания, но она не хотела поддаваться слабости, энергично поборола волнение, отвернулась и побежала к матери и детям.
На даче их встретила приятная неожиданность. В столовой, изящной и уютной комнате, был приготовлен завтрак, кипел самовар, а на столе стояли корзины цветов, торт и коробка конфет, присланные преданными друзьями; все имело праздничный вид и благотворно подействовало на больную душу приезжих. Только что сели за стол, как прибыла Максакова с Ростовской, дочерью и сыном. Тотчас завязался оживленный разговор, так как гости хотели отвлечь семью от тягостных дум. Ростовская расцеловала Надю и заговорила об их путешествии.
Это была пожилая женщина, небольшого роста и несколько полная, – из тех которые никогда не стареют. Очень богатая, свободная и бездетная, не имевшая даже близких родственников, Анна Николаевна была удивительно добра и пользовалась за эту свою доброту общей любовью.
– Возьмите с собой свои наряды, дорогая. Я вас выдам там замуж, – шутила она, – и вы скоро забудете этого негодного Масалитинова.
Позднее, прощаясь с Замятиной, она дружески обняла ее и прошептала, крепко пожимая ее руку:
– Будьте покойны, Зоя Иосифовна, я буду смотреть за вашей прелестной дочкой, как бы за своей собственной. Я полюбила ее с первого взгляда.
Следующие дни заняло устройство на новом месте и приготовления к Надиному отъезду. Из своего великолепного приданого она выбрала все черные и белые костюмы, а между ними были шерстяные, шелковые, батистовые и кружевные; взяты были два серых платья для полутраура, а также пальто и шляпы, подходившие к платьям. Два сундука, предназначавшиеся для свадебного путешествия, были набиты до верха, и через неделю после переезда на дачу Надя садилась в вагон, уносивший ее в новую жизнь…
В тот же день, вечером, Михаил Дмитриевич был у невесты; он похудел, побледнел, хотя и был здоров, но какая то тяжесть зачастую давила его душу. Изумрудные глаза Милы и ее кошачьи ласки положительно пленяли его и держали в своей власти, а окружавшая роскошь и мысль, что он будет пользоваться ею, чарующе действовали на него. В иные же минуты его приводила в нервное состояние затаенная, но бурная страсть странной девушки, и в сердце его шевелилось горькое сожаление, что он потерял Надю.
Они только что отпили чай и сидели в будуаре Милы, великолепном уголке, обтянутом изумрудным шелком с розами; жених и невеста разговаривали, а Екатерина Александровна молча занималась вышиванием; она казалась хмурой и чем то недовольной. Молодые люди строили планы будущего, как вдруг Мила сказала:
– Вы еще не знаете, Мишель, что я сделала приобретение, которое доставило мне большое удовольствие. – Заметив удивление жениха, она прибавила: – Я купила Горки. Кажется, Замятин давал это имение в приданое Наде, но так как полоумный адмирал вбил ей в голову, что это место роковое, то она не пожелала, вероятно, сохранить его, и имение продали. Я узнала это случайно и купила. С меня, однако, дорого взяли, но… я не торговалась; надо же оставить ей что нибудь, дабы легче было поймать мужа.
Она злобно захихикала, что очень покоробило Масалитинова.
– Странная фантазия покупать это «чертово гнездо», как его прозвали. Во всяком случае, Замятиным Горки принесли несчастье, – приговорил он с раздражением.
– Фи, Мишель, неужели вы так суеверны? Ведь это же глупо верить, будто такое очаровательное место может принести несчастье.
– Правда, местоположение восхитительное; но, несмотря на это, Горки мне опротивели. Не будучи суеверным, я должен все же признать, что ряд несчастий, постигавших его владельцев, может произвести неблагоприятное впечатление.
– Да и мне тоже не понравилась эта покупка; если же ты думаешь, что облагодетельствовала Надю, то ошибаешься: все вырученные деньги она предоставила кредиторам, – заметила Екатерина Александровна. – А кстати, Надя уехала из Киева, – прибавила она.
– Как? Куда она могла отправиться? – спросила с удивлением и любопытством Мила.
– Куда она едет со старой дамой, с которой сидела в купе первого класса, я не знаю; но что она уехала, я видела своими глазами. Ты знаешь, утром я ездила на вокзал проводить старушку Франк, и вдруг вижу Александру Павловну Максакову с Замятиной около вагона, а из окна Надя и какая то пожилая дама кланялись им и прощались. В ту минуту поезд тронулся. Я подошла поговорить, но они встретили меня так холодно и затем поспешили уйти, что их нерасположение бросилось в глаза. Могу уверить тебя, что соседские отношения с Максаковыми будут не особенно приятны.
– Это не важно, положим; можно обойтись без них, – сказал Масалитинов, нахмурив брови. – Только медовый месяц мне не хочется проводить в Горках. Против этого я протестую. Здесь будет очень весело, да и по службе моей я не могу надолго отлучаться.
– Хорошо, хорошо, мы не поедем в этом году в «чертово гнездо», а в остальном программа остается прежняя. Я еду с мамой покупать приданое, а через три недели вернусь, и мы отпразднуем свадьбу. Что касается Нади, то она, вероятно, взяла место «девицы для компании», а что Зоя Иосифовна сердится на тебя за мое замужество, я понимаю; но для меня непонятно, какое до этого дело Александре Павловне? А вы, Мишель, не сентиментальничайте, иначе я буду ревновать.
В этот вечер Масалитинов ушел ранее обыкновенного; он чувствовал жгучую потребность быть одному, и голова у него болела.
Вернувшись домой, он поспешил надеть халат, бросился на диван и задумался. Лицо его нахмурилось и из груди вырвался тяжелый вздох. Вечерний разговор с мучительной ясностью воскресил в его памяти чистый, невинный образ Нади, ее скромную, преданную любовь, и часы тихого счастья, проведенные с ней. Это блаженное спокойствие исчезло, казалось, навсегда. Несмотря на бесспорную красоту Милы, ее страсть к нему и странное, чарующее действие на него, он счастлив не был; прежняя веселая беспечность исчезла, и безотчетная тоска терзала его, отнимая покой, сон и аппетит. В сумерки, когда он сидел около невесты и она, в порыве страсти, обвивала руками его шею или прижималась головою к груди, его охватывал панический ужас. Когда зеленые, фосфоресцировавшие, как у дикого зверя, глаза Милы пристально смотрели на него, а кроваво красные уста улыбались ему, у него являлась безумная мысль, что вот вот она кинется на него, вонзит в его горло свои маленькие острые зубы и высосет всю его кровь. Иногда ему казалось, что она догадывается о его страхе, что злой глумливый огонек загорается в ее зеленоватых глазах и она наслаждается его внутренней слабостью. В такие минуты он испытывал невыразимое отвращение и на теле выступал холодный пот; а между тем он не имел силы вырваться из под власти загадочной женщины. Хотя днем все эти впечатления бледнели, он сам трунил над собой и приписывал свои нелепые мысли расстроенным нервам.
Веселая, подвижная и независимая, в денежном отношении, Ростовская любила переезжать с места на место. Зимние месяцы и весну провела она во Флоренции и Монако, а затем остановилась в Гаштейне. Всюду ее прелестная спутница возбуждала внимание своей красотой и изяществом, а многие принимали Надю за дочь Ростовской, которая в самом деле относилась к ней чисто по родственному.
Надя чувствовала себя хорошо в новой обстановке. Новые места, новое общество, произведения искусства, которыми она любовалась, все это отвлекало ее от мыслей о постигшем горе, а письма матери извещали о хорошем состоянии ее здоровья и спокойной жизни на даче; все это, в связи с добротой и расположением ее покровительницы, способствовало к успокоению Нади. Образ Масалитинова значительно поблек, и даже известие о его женитьбе произвело на нее слабое впечатление.
В конце июля Ростовская с Надей очутились в Трувиле. Был чудный летний вечер и Анна Николаевна со своей спутницей, после катанья в экипаже, отправилась в сад Казино. Там шел концерт на открытом воздухе и они сели за маленький столик, потребовав мороженого. Ростовская осматривала окружавшую их публику и вдруг радостно воскликнула:
– Вот сюрприз, Адам Бельский здесь. Прекрасный юноша, и с матерью его я была очень хороша. Бедная Леопольдина несколько месяцев тому назад умерла от разрыва сердца. Но что это значит? Он смотрит в нашу сторону и не подходит здороваться! Неужели я так изменилась за два года, что не видела его? Посмотрите, Надя, там, налево, молодой блондин разговаривает с господином с черными усами. Это он.
– Я знаю графа Бельского и несколько раз встречала его у Максаковых. Тогда он упорно ухаживал за Людмилой Вячеславовной, и все думали, что он женится на ней; но после смерти матери он уехал за границу.
Действительно, новый граф Адам был в Трувиле несколько дней, куда приехал к своему другу Красинскому, преобразившемуся в графа. Оба собрата беседовали, прогуливаясь, и только что заказали мороженое, когда появилась Ростовская. Адам не знал ее, а потому и не помнил, что она – большая приятельница его покойной матери; но, к счастью для него, Красинский в подробностях изучил биографию «воскресшего из мертвых» и тотчас же дал Бельскому необходимые сведения. Тогда тот поспешно подошел к дамам и раскланялся.
– Я уж думала, Адам, что вы не хотите узнавать меня, – засмеялась Анна Николаевна.
– О, как могли вы думать что нибудь подобное, тетя Аня, – ответил он с укором. – Я был далек от мысли, что вы в Трувиле и потому не заметил вас в первую минуту. Я так счастлив видеть вас и m lle Замятину. Если позволите, я сяду с вами, только извинюсь перед моим другом, графом Фаркачем.
Через минуту он вернулся, и завязался оживленный разговор. Вспоминали столь неожиданную смерть графини Леопольдины, а граф, артистически притворяясь огорченным, рассказал все, что знал от компаньонки о болезни и последних минутах матери. Разговаривая, он с большим интересом наблюдал за Надей и находил ее положительно восхитительной; ее бледное и грустное личико, большие мечтательные глаза невыразимо нравились ему. Говорили также о планах графа, оставившего службу и намеревавшегося заняться устройством своего большого состояния; а до того он собирался путешествовать и не предполагал вернуться в Россию, пока его глубокая скорбь не уляжется настолько, что он в состоянии будет переносить убийственные воспоминания, которые возбудят в нем, конечно, места, где жила его обожаемая мать.
– Вы всегда были примерным сыном, Адам, и горе ваше так естественно, – заметила Анна Николаевна, а потом, чтобы дать другое направление мыслям, прибавила шутя: – Знаете, друг мой, вы очень изменились: похудели и побледнели, сделались серьезнее, а выражение глаз стало строже и глубже. Я не хочу этим сказать, что перемена эта не в вашу пользу; напротив, вы чрезвычайно похорошели и стали даже интереснее.
Граф посмеялся, поцеловал ее руку, поблагодарил за комплимент, а потом заговорили о другом; но весь вечер граф не отходил от дам и проводил их до отеля.
Несмотря на любезность графа, он произвел на Надю неприятное впечатление. Потому ли, что граф был влюблен в ненавистную ей Милу, или почему либо другому, но она с удивлением заметила, что прежняя страсть Адама совершенно испарилась. В разговоре Ростовская упомянула, между прочим, о замужестве Милы с Масалитиновым, и известие это оставило графа, по видимому, совершенно равнодушным. С этого дня Бельский сделался тенью Ростовской и ее прекрасной компаньонки. Он открыто ухаживал за Надей, засыпал ее цветами и конфетами, и не скрывал своего восхищения.
Бельский представил Ростовской с Надей и своего друга, графа Фаркача, который очень понравился Анне Николаевне интересными, оригинальными разговорами и безупречными манерами. Граф Фаркач был человек от тридцати до тридцати пяти лет, бесспорно красивый, высокий и стройный, с густыми вьющимися волосами, большими, полными огня глазами и длинными черными усами; вся его фигура дышала энергией и силой воли. Он выдавал себя за венгерца, рассказал, что недавно получил наследство от родственницы и купит дом в Киеве, где и предполагал провести зиму для разных дел. На Надю граф произвел тоже отталкивающее впечатление; она призналась Ростовской, что граф с мертвенной физиономией и фосфорически блестевшими глазами внушает ей непреодолимое отвращение.
– Он похож на труп со своей бледной рожей, – прибавила она.
Анна Николаевна посмеялась над ней и сказала с легким упреком:
– Вы несправедливы, Надя. Граф не виноват в бледности своего лица, а притом матовый цвет идет ему. Это прелестный человек, высокообразованный и великолепно воспитанный.
Так прошло несколько недель, и наконец Анна Николаевна объявила, что отправляется на два или три месяца на остров Мадеру, где никогда не была. Таким образом, компания расстроилась.
Фаркач уехал по делам, заручившись разрешением засвидетельствовать почтение дамам зимой в Киеве, а Бельский проводил дам до портового города, где те сели на пароход, и объявил, что сделает им визит на Мадере, если разрешит Анна Николаевна, на что та с удовольствием согласилась.
Ростовская наняла чудную небольшую виллу, близ моря. Дом был в итальянском вкусе, окружен обширным садом и с роскошным видом.
Надя чувствовала себя спокойной и счастливой, как никогда не ожидала быть, и пока Анна Николаевна отдыхала после обеда, она мечтала на террасе, качаясь в шелковом гамаке и любуясь океаном.
Бельский аккуратно присылал письма и почтовые карточки, справляясь о здоровье дам.
Однажды вечером, прочитав только что полученное письмо графа, Ростовская позвала Надю, ставившую букет в хрустальную вазу, и, посадив ее около себя, дружески заговорила:
– Я только что получила письмо от Адама с извещением о его скором приезде; по этому поводу я хочу серьезно поговорить с вами, милая моя. Я очень люблю вас и была бы счастлива оставить вас при себе до самой смерти, потому что вы, как дочь, ухаживаете за мной и окружаете вниманием. Но с моей стороны это был бы чер ст вый эгоизм, потому что судьба представляет вам блестящую партию. Вы так же хорошо, как и я, видите, что граф Бельский страстно влюблен в вас и несомненно сделает вам предложение по приезде сюда. Вы должны обдумать ответ, написать матери и вообще обсудить свое решение.
Надя побледнела и с грустью посмотрела на свою покровительницу.
– Ах, Анна Николаевна, он мне так неприятен. Не знаю почему, но он внушает мне отвращение.
Ростовская покачала головой.
– Вы неправы, крошка моя. Отвращение ваше – это остаток любви к Масалитинову, которую надо вырвать с корнем. Говоря правду, при матери Адам был много симпатичнее; у него было больше прелести и добродушия во взгляде и обращении. Но все это мелочи, вызванные, может быть, переменой настроения и чувств. Подумайте хорошенько, милая, прежде, чем примете решение. Имеете ли вы право отказаться от такой блестящей партии? Адам – красив, прекрасно воспитан и образован, а кроме того, – миллионер. Брак вернет вам все, что вы утратили; да не только вам, но и вашей матери. Он обеспечит будущность сестры и брата, потому что Адам добр и великодушен. Примите все это в соображение, Надя. Легко говорить про честную, трудолюбивую «бедность» , легко идеализировать ее вместе с удовольствием зарабатывать самому хлеб; но как тяжел этот кусок трудового хлеба и как дорого стоит каждая пара перчаток или башмаков, купленных такой ценой!..
Работать без передышки, терзаться постоянной мыслью о необходимости добыть деньги на все мелочные, а между тем необходимые нужды в хозяйстве, какая это пытка! Да, тянуть вечно лямку, быть рабой труда, который старит раньше времени, сжигает на медленном огне, истощает силы, отравляет счастье жизни, парализует все стремления и превращает интеллигентного человека в автомата, который перестает даже желать что либо, потому что крылья подрезаны – это очень тяжелая участь! Я знавала много таких тружеников: художников, музыкантов, литераторов, людей одаренных, а кончалось тем, что они ненавидели свой талант, впадали в мрачный маразм и потому только, что… приходилось жить этим талантом.
Не смотрите так удивленно и не смущайтесь, Надя; то, что я говорю – горькая истина. Разменивать ежедневно талант на гроши ради насущной нужды, которая непрерывно терзает, как отвратительный призрак, и уничтожает одаренного этой священной искрой человека, – это ужасно. А как часто такой человек гибнет, не будучи более в состоянии работать. Но если такова, зачастую, участь гения, что же сказать про обыкновенного работника, того несчастного, которого всякий эксплуатирует и сосет до последней капли крови? Взгляните на бедных тружеников в конторах, редакциях и т. д., скудно оплачиваемых и под гнетом страха, потеряв место, очутиться на улице. Толпа равнодушна и жестока, дитя мое; она восхищается и упивается произведениями таланта, не думая даже о том, что все эти красоты созданы потом и кровью, не подозревая всех внутренних бурь, всех обманутых надежд, всей борьбы человеческого сердца. Все любуются и восхищаются, а никто не подумает узнать, не нужна ли автору предмета всеобщего восторга помощь и поддержка? А уж мимо простых безработных тружеников, умирающих с голода в трущобе, проходят мимо, даже не глядя на них.
Я так говорю, Надя, потому, что все это знаю на опыте. Прежде чем стать богатой, я была очень бедна и работала из за куска насущного хлеба. Отцу моему, – учителю музыки и пения, – человеку скромному, честному и доброму, не посчастливилось скопить копейку на черный день, и умер он в нужде, совсем не старым. Мне минуло тогда семнадцать лет, я была старшая в семье, и на меня легла обязанность содержать больную мать и двух маленьких братьев. У меня был чудный голос, и отец обработал его, развивая попутно мое музыкальное дарование. Я пробовала поступить в оперу; но, за отсутствием протекции, меня не приняли и я должна была перебиваться уроками музыки и пения. С утра до вечера, под проливным дождем, в холод и жар бегала я по городу и возвращалась раздраженная, с чувством отвращения и ужаса к своему таланту и знанию. Одиннадцать лет тянулась эта мука, и я не в состоянии высказать, сколько булавочных уколов, надменных взглядов, пренебрежения, наглости и обид всякого сорта выпало на мою долю. Платили мне плохо; не раз и вовсе не платили. Те, от кого зависишь, – собственники так называемых «свободных рабов», не церемонятся эксплуатировать бедного работника; они вполне уверены в своей безнаказанности.
Мне было двадцать восемь лет, когда однажды я пела с благотворительной целью, – бесплатно, конечно, – и меня увидел старик Ростовский. Он восхитился моим голосом и сделал мне предложение. Ему стукнуло пятьдесят восемь, и он очень мало походил на моего героя; но он любил меня и был очень богат. Брак с ним избавлял меня от забот о квартире, платье и, главное, от необходимости бегать во всякую погоду, чтобы слушать завыванье учеников. Я вышла за Ростовского и не пожалела об этом; мы прожили спокойно, и он сделал меня своей единственной наследницей. Вы – почти в таком же положении, Надя, даже в худшем, потому что выросли в роскоши, и еще вопрос, хватит ли вашей энергии на то, чтобы всю жизнь нести бремя тяжелого труда…
Надя слушала с поникшей головой, и по щекам ее катились крупные слезы. Она понимала правоту слов своей покровительницы, внушенных горьким личным опытом. Сама испытав разорение, она понимала, что такое – бедность. Правда, она не любит графа Бельского; но, может быть, в самом деле антипатия к нему – остаток любви к Мишелю, и она наконец привяжется к человеку, который так великодушно дает ей богатство, блестящее положение в свете и возможность улучшить судьбу ее семьи. Опустившись на колени перед Ростовской, она поцеловала ее руку и прошептала:
– Благодарю вас за вашу доброту ко мне, Анна Николаевна, и материнские советы; я решила последовать им. Я понимаю, что каждое ваше слово – истина. И не каждый может пройти, не споткнувшись, весь трудовой путь жизни. Завтра я напишу маме, а если граф сделает мне предложение, я его приму и надеюсь, при добром желании, полюбить его.
– Вот прекрасное, смелое решение, милое дитя, – сказала Анна Николаевна, привлекая ее к себе и целуя. – Наверно, Адам сумеет быть любимым, а для такой, как вы, – красивой и умной девушки, – с помощью Божией, легко будет направлять вашего мужа.
В эту минуту, из густого кустарника, вблизи которого сидели собеседницы, раздался глухой, но отчетливый смех и прервал слова Анны Николаевны. Надя вскочила и так сильно ударила зонтиком по кусту, что с него во все стороны полетели листья и цветы.
– Это, должно быть, сова! – заметила Ростовская. Но вслед за этим из чащи вылетела большая бабочка с темными крыльями и, почти касаясь щеки Нади, села на каменный стол около скамейки. При ярком свете луны Надя разглядела на спинке насекомого изображение мертвой головы. Под влиянием охватившего ее жуткого, неприятного чувства Надя опять ударила зонтиком; а бабочка, избежав удара, взвилась с резким сухим треском, и от нее шел такой сильный фосфорический свет, что она казалась окруженной красноватой дымкой.
– Фи, противная тварь! Никогда не видела такой бабочки! – воскликнула Надя.
– А ведь существуют такие бабочки с мертвой головой, и это вовсе не редкость, – заметила Ростовская.
– Знаю, что есть, но эта вдвое больше виденных мной; а когда она улетала, то и на крыле ее я заметила мертвую голову, у других же этого не бывало. Тяжелое впечатление произвела она потому, что именно теперь появилась эта бабочка, – ответила Надя, вспомнив при этом случае удивительные рассказы адмирала.
Ростовская промолчала и обе вернулись домой в тяжелом настроении.