Побег

Кажется, они во что-то играли.
Или он просто так подошёл к ней на перемене?..
Кто? Да Венька Санин, вот кто. Веня.
То ли она уже тогда ему нравилась, то ли потом, после этого, нравится стала...
Но вот он подошёл. Очень близко! Он как будто преследовал её. Как будто в шутку. То есть в шутку. Ходил следом. Не отставал ни на шаг. Куда она – туда и он. Она идёт – и он идёт. Она встанет – и он стоит. Они смеялись тогда – оба... И все смеялись.
И вот он подошёл и встал перед ней – лицом к лицу. В этом-то всё и дело. Проходу не давал! Буквально.
И тогда она взяла его за лацканы синей школьной курточки... Они ведь были школьники – во втором классе учились... или, может быть, в первом. Взяла не то чтобы очень сильно – тоже ведь в шутку! – ей показалось, даже ласково... И стала отталкивать Веньку от себя, одновременно на него наступая с нарочито недовольным видом, со «страшным» лицом – шуточно страшным. Это было весело – они с Венькой смеялись, и все вокруг смеялись тоже: и Соня, и Маша Кодзасова, и Артур Добронравин, и ещё кто-то... И, кажется даже, Катя сказала сердито-грозно (тоже в шутку, конечно!): «Да отстанешь ты от меня в конце концов или нет?!»
И вот так они наступали-отступали-пятились... Катя наступала, а Венька пятился, пятился... пятился...
Пока вдруг не запнулся – он и так-то был не очень ловкий тогда, а тут ему ещё и задом на перёд идти пришлось...
И не полетел со всей силы, а вернее, со всей высоты своего роста – пусть и не очень высокого, даже маленького тогда, но всё-таки...
Не упал и не ударился затылком – со всего размаху! – грохнулся! – треснулся! – о пол школьной рекреации...
А Катя, естественно, полетела на него – ведь она всё ещё сжимала в руках лацканы его синей курточки...

 ...ХРЯСНУЛСЯ так!! – что, показалось, сотряслась-содрогнулась вся школа, и что-то зазвенело в Катиных ушах, и загудел железобетон перекрытий.

Хоть пол рекреации был устлан толстым линолеумом – таким, казалось бы, мягким, «пластилиновым» на вид.
С которого дежурные старшеклассники вечно заставляли их, первоклашек и второклашек поднимать бумажки: «Девочка, подними бумажку!» (Ну или «мальчик, подними».)
И с которого учителя заставляли ластиком оттирать тёмные полоски – следы обуви на чёрной резиновой подошве.

И, в общем-то, в такой обуви даже и не разрешалось-то в школу ходить! Директор не разрешал. Сам! – лично! – стоял каждое утро в дверях одной из лестниц, ведущей из вестибюля на верхние этажи (другую на это время приказано было закрывать) и проверял наличие у учащихся сменки.
Вернее, не сменки как таковой – наличие мешка с оной проверяли на входе в здание школы ученики дежурного класса во главе дежурным учителем, – а сменки «не простой, а золотой», не абы какой, а особой: по решению директора школы Юлия Вильгельмовича Жизельского – решению, одобренному и принятому всеми (до единого) учителями единогласно, каждый школьник с первого по десятый класс, приходя во вверенное руководству Юлия Вильгельмовича учебное заведение, обязан был переобуться в... домашние тапочки.
На светлой (!) подошве.
И так – в домашних тапочках (на светлой подошве) – целый день по школе ходить.
В тапочках.
В которых, понятное дело, никто не ходил. Кроме Васи Осокина, шестиклассника, сына Нелли Игоревны, заведовавшей в те времена школьной библиотекой, да первоклашек. Ну, может быть, ещё и второклашек с третьеклашками.
Старшеклассницы изящно предъявляли строгому директору стройные ножки в босоножках и туфельках на светлой (!) подошве, ребята тоже как-то выкручивались – некоторые ходили... ну, например, в кедах (хоть это тоже было запрещено – в кедах можно было появляться только на уроках физкультуры). Словом, всякий здравомыслящий ученик норовил (и ухитрялся-таки) обойти строгие «жизельские» обувные правила.
Однако младшие школьники обязаны были соблюдать школьные законы поведения неукоснительно. «Школа – ваш родной дом! Не будете же вы у себя дома – в ботинках ходить?!» – ну как с этим поспоришь?
И с директором школы не поспоришь тоже: с тамим пожилым, седовласым, носатым... удивительно похожим на инспектора Жюва из смешного французского фильма, только не смешным, а умудрённым... Причём умудрённым настолько, что даже уже и не смешно.
Совсем не смешно. А даже страшно – когда сам (!) Жювельский (!) – с самого раннего утра стоит на страже школьного миропорядка и проверяет наличие у тебя тапочек. У Кати душа в пятки – в эти самые тапочки, будь они неладны! – и уходила.
Правда, ей повезло: у неё были не совсем тапочки и не совсем домашние, а такие полуботиночки – вельветовые, красные, на шнуровочке и на светлой (!) подошве. И даже на небольшом, как у настоящих ботиночек, каблучке. Так что совсем даже и не стыдно было ей в них ходить, а очень даже приятно, удобно и здорово. Это мама ей купила! Ай да молодец, мама! Ай да умница!
А в тон тапочкам – красная кофточка шерстяная. Тоненькая, но тёплая. Потому, что Катя часто болела. И чтобы не простужалась, мама ей кофточку велела надевать – от сквозняков.
Но вот с кофточкой как раз в тот день и не повезло ей.
Завидев красную кофточку, Жювельский...

Или просто Жюв, а точнее (и совсем уж попросту), Жуф – с глухим [ф] на конце, ведь именно так и звали его незнакомые с французской фонетикой ученики (в школе иностранным языком шёл английский), а некоторые, самые отчаянные, так даже и на парте выцарапывали, и на стенах коридоров, и на школьном заборе писали это страшное «слово из трёх букв»... И не только из-за невероятного внешнего сходства «отца родного» (ну раз уж школа – «родной дом»!) с киношным горе-инспектором, но также и по первым буквам ФИО: Жизельский Юлий Вильгельмович – Ж. Ю. В. (Вот такой редкий случай! Ну просто редкая удача! Или неудача...) И самые отчаянные и «грамотные», конечно же, прямо так и писали: «ЖУФ», а не «ЖЮВ». И Катя поначалу всё думала-недоумевала: «Что же это за Жуф такой? На „жука” похожий... Или даже на „Жука”?» – был такой фигурист-тренер... говорили, очень строгий... – «Только „Жуф” намного страшнее звучит... И кого это, интересно, он „жувал”?» – Ей прямо так и слышалось, как он жуёт: «...Жуф-жуф-жуф!!..» – точно взаправдашний жук своими жвалами... Тогда она не знала ещё, что это про директора...

...Коршуном бросился на Катю...
Нет, не то. Не бросался он коршуном.
Тогда, может быть, «ринулся, как разъярённый бык на красную тряпку»? – ведь красная же кофточка... Ну или «как Серый волк на Красную Шапочку» – по той же самой причине...
Однако «орлиный» жювельский нос упорно «просил» иного сравнения. Ну так, может быть, всё-таки «коршуном»?.. Ведь у него и «глаз – как у орла»...
Но нет, нет и нет. Жизельский-Жювельский-Жуф вовсе не был разъярён, он был спокоен как никогда – как всегда. Как-то по-змеиному спокоен. Или по-совиному?.. Всё одно ведь хищник...
Он посмотрел на Катю как... «как удав на кролика»! – вот! точно! вот оно! – то самое сравнение! – и велел ей шерстяную кофточку снять. Ибо все ученики от мала до велика в стенах учебного заведения обязаны быть одеты по форме. Девочки – в коричневые платья с белыми воротничками и чёрные передники; по торжественным дням – в передники белые. Мальчики – в тёмно-синие костюмы, а под ними – в рубашки; по будням – в обычные цветные (но спокойных тонов), а по праздникам – в белые.
А красная кофточка – не по форме.

– Девочка, сними, кофточку, – сказал хищный инспектор.
Тихо сказал – проскрипел, прошипел почти, будто и не сказал, а прополз... прозмеИл – вот как он сказал! – но Катя всё равно услышала. Несмотря на то, что перед началом учебного дня, когда уроки ещё не начались, а только-только прозвенел самый первый звонок и многие ещё толпятся в раздевалке или поднимаются по лестнице и идут в свои классы, в школе очень шумно. Попробовала бы она его «не услышать»!
Ведь он даже пальцем показал на неё саму и на её кофточку. Будто подцепил, зацепил, выцарапал и вытянул из толпы. Остановил и отвёл в сторону от общего потока. И всё это – одним пальцем. Буквально.
Причём он даже не прикоснулся к ней этим своим страшным пальцем – «и пальцем не тронул»! И даже не двинулся с места. Но Катя всё равно испугалась, чуть не заплакала (она очень боялась седого носатого Жуфа) и...
Кофточку сняла.
Один раз такое уже случилось. Вернее, чуть не случилось. Но тогда рядом с Катей была Таня. И ей удалось отстоять Катю и её кофточку и уговорить ста... строгого инспектора... директора: сестрёнка, мол, часто болеет... вот и сейчас только-только после ОРЗ... А в этот злополучный день Тани рядом не оказалось.

И всё, конечно, из-за этих «жуфских» тапочек.
То есть не самогО Жуфа, конечно, тапочек! – сам-то он в тапочках по школе не ходил – в ботинках ходил! – как все нормальные люди! На тёмной подошве. Между прочим.
А из-за тапочек Венькиных.
Это в них Венька запнулся – ведь у тапочек подошва слишком мягкая! – и полетел со всей силы, и ударился затылком о пол так, что загудели стены... а вокруг стало тихо-тихо.

– Веня! Венечка!! Вставай!! – Катя быстро поднялась сама и бросилась поднимать несчастного.
Ведь ей вовсе не хотелось его ронять! Ни ронять, ни ударять, ни бить – ничего из этого не хотелось ей! – они ведь играли! Они ведь это всё – в шутку!

Но учительница была иного мнения.
Когда Веню наконец подняли и привели в класс – и, надо отдать ему должное, он совсем не плакал, совсем-совсем, а только морщился от боли, ведь больно ему было очень! – она, учительница, увидев Венино бледное искажённое гримасой страдания лицо, ахнула и всплеснула руками:
– Веня, что случилось?! Что с тобой?! Кто это сделал?!!
– Это Кислова... – услужливо подсказал кто-то. Думая, может быть, что сама «виновница» сознаться не догадается.
Но в подсказке не было необходимости.
– Это я... Это мы... мы... мы играли!.. И он упал... Я не... Я нечаянно!.. – заспешила объяснить Катя, трясясь от ужаса и заикаясь.
– Да как ты могла?! Да ты что?! Да знаешь ли ты?!.. – закричала на неё учительница. – Да он и так весь битый-перебитый!!
Катя знала. Да, бедный Веня и так был весь, как сказала учительница, «битый-перебитый»: он ведь был не очень ловким мальчиком и к тому же тогда ещё маленьким, и ему постоянно «доставалось». Нет, его никто не обижал специально. Но вот, например, недавно – прямо на Катиных глазах! – мальчишки играли: один, стоя у стены, должен был другого ловить. «Ловили» как раз Веню. И тот, кто должен был его «поймать», в последний момент возьми да и увернись! Возьми да и отойди в сторону! Возьми да и не поймай! В шутку, конечно же! А Веня возьми да и ударься лицом о стену. И...
Прощайте, передние зубы! И ходил теперь наш бедный Веня с одними их обломками.
Веню было очень жалко.
А теперь ещё и это.
– Да что же я его родителям скажу?! – кричала учительница чуть не плача и всё «плеская» руками.
Катя не знала, что сказать Вениным родителям.
– Да знаешь ли ты, что его мама?!.. – не унималась педагог. – Да знаешь ли ты, что его мама уже?!.. – она так и не смогла закончить фразы. Видимо, и сама не знала, «что его мама» и что она «уже».
И Катя не знала, «что его мама». Ей было стыдно и страшно. Она никогда никого не била. И не роняла. И вот на тебе! Уронила! И теперь не знала, как исправить случившееся. Вернее, знала, что исправить уже ничего не исправишь: ни зубы Вене новые не вставишь, и не отрастут они (Катя и за них чувствовала свою вину – ведь на её же глазах они «выбились»!), ни голову разбитую вот так сразу не вылечишь (хотя голова-то у Вени как раз на месте была и целая – даже крови нет, просто болела сильно... сотрясение, наверное), ни новую здоровую, которая сама следила бы за тем, чтобы он не падал больше, не приставишь.
И, конечно, жалко стало Кате бедного незадачливого Веню – ещё жальче, чем раньше было: и так без зубов, а теперь ещё и с головой битой! – очень жалко... Жалко до слёз. Хоть сам Веня и не плакал – ни тогда, ни сейчас.
Зато по Катиному лицу – вот уж кто плакал! – слёзы лились рекой  (и некто будет вспоминать-смаковать потом: «Как ты ревела, Кислова! Как ты ревела!!»).
Она уже хватала ртом воздух, как будто вот-вот захлебнётся. Господи! Да она ведь – не нарочно! Она ведь – нечаянно!
– По... простите меня, по... пожалуйста!.. Я... я... я не хо... хотела!..

Но ни Катино чистосердечное признание, ни раскаяние, ни её слёзы, перешедшие уже в бурные рыдания, не только не смягчили мудрое и чуткое педагогическое сердце, а, казалось, ещё больше распалили его:
– Вон!! Вон из класса!!! – вдруг грохнуло как гром среди ясного неба (впрочем уже не очень «ясного», а вполне себе «пасмурного» и даже весьма «дождливого»).
Дети оторопело притихли.
– Марш за родителями!! Сейчас же!! И без них в школу не возвращайся!!! – гремело-неслось Кате вдогонку.

Потому что она уже бросилась – вон из класса!
Она даже не поняла, как это случилось – просто вдруг...
Бегом! В рекреацию!
Из рекреации – в коридор!
Из коридора – на лестницу! Один пролёт! – другой! – третий!.. Скорее! Скорее! Бегом!
Не чуя под собой ног, она скатилась по безлюдной лестнице, и через тихий пустой вестибюль – ведь уже начался урок – кинулась ко входной двери...

Ещё когда она только бежала к ней, когда только приближалась, ей навстречу – будто в замедленной съёмке – из-за стоявшей у входной двери парты стала подниматься какая-то тёмная фигура...
И, пока поднималась, тоже медленно – опять же, как в замедленной съёмке, – округлив почти до совиного размера глаза, произнесла-прошелестела – на одном замедленном выдохе:
– Девочка, ты куда?..
Это был кто-то из дежурных, всегда оставалась пара учеников, дежуривших и во время уроков: по принципу «всех впускать, никого не выпускать».

Но Катя не ответила, она уже налегала руками и грудью на тяжёлую стеклянную дверь...
Она уже открывала их, эти двери, ведь их было две: одна!.. потом тамбур... вторая!..

И вот уже она «на воле» – скатывается, слетает вниз по ступенькам: раз, два, три, четыре, пять!.. Бегом! Бегом! Скорее!
Она бежит через школьный двор, пересекает его и, выбежав из ворот школы, оказывается на бульваре, после чего ей предстоит перейти дорогу – улицу... Одну! Затем ещё бегом и – другую!

И вот уже она на горке! И с неё виден Катин дом! И ведущая к нему дорожка! Наискосок – мимо детской площадки и старой тропарёвской берёзы...

И Катя бежит! – летит! – по дорожке! – мимо детской площадки и берёзы – такой солнечной! – ветки её все в мелких золотых листочках... – плакучей..

Летит, как поросёнок Пятачок со своим зелёным шариком! Только без шарика...
Но зато в красных вельветовых тапочках на шнуровке и мягкой светлой подошве...
И без куртки.
И даже без кофточки своей! – красной шерстяной... Ведь директор не разрешил...
Хорошо ещё, что не так холодно – а ведь уже осень...

Катя бежит! – летит! – не разбирая дороги и не ощущая собственного тела! – а ощущая только его – этот полёт! – и этот осенний воздух – свежий, лёгкий и вместе с тем упругий и плотный – странно, непривычно и одновременно приятно, холодящий руки и грудь сквозь тонкую ткань коричневого платья... – и плачет.

Девочка, ты куда?..

Если вас спросят – не отвечайте.
«Куда?» Какая теперь разница, куда... Главное – откуда.

Из «детства».

Откуда выгоняют шлепками, пинками, тумаками и оплеухами.
Выводят за покрасневшее ухо – с позором.
Выволакивают за шкирку. Выталкивают взашей.
Вытягивают клещами. Щипцами. Выдавливают.
Выпихивают.

С плачем и криками.
И какая разница, кто кричит и плачет кто... Ты ли... Тот ли, кто тебя выгоняет...

Вам всё ещё хочется назад – «в детство»?

Вам всё ещё хочется обратно – туда?

Бегите, милые, бегите. Бегите без оглядки. Оттуда.
А неважно, куда.

Не смотрите назад и никогда, слышите – никогда! – туда – не возвращайтесь.

И если вас спросят – или, лучше сказать, когда вас спросят, потому что это обязательно произойдёт, обязательно случится! – так вот, когда вас спросят: «Девочка, ты куда?..» (ну или, скажем, «мальчик») и попытаются остановить, задержать, вернуть – ничего им не отвечайте! имеете полное право! – не останавливайтесь, не задерживайтесь и не возвращайтесь – бегите!
Бегите! – летите! – сейчас! Иначе потом всё равно придётся – придётся бежать и лететь! – только уже «из Шоушенка» [1] или из другого какого-нибудь «гнезда кукушки» [2].
И без конца себя спрашивать, без конца повторять: «Тварь я дрожащая или право имею...» [3] И не находить ответа.
Нет, убивать никого не нужно, боже упаси!.. Но – бегите! Бегите!
И главное – ничего не бойтесь.
Ничего и никого.
И никогда.

*

Катя всё-таки добежала.
Нет, она не споткнулась и не упала, как поросёнок Пятачок.
У неё не развязались шнурки. И мягкая «тапочная» подошва не подвела её – ни за что не запнулась. Ай да мама, какие тапочки ей купила!

Добежала до своего дома...
А ведь ей ещё одну дорогу пришлось перейти – третью... вернее, перебежать...
И, в общем-то, странно, что никто из взрослых, пускай даже совсем незнакомых, не обратил внимания на плачущего ребёнка в школьной форме, бегущего незнамо куда... в «урочное»... или даже в «неурочное» время... – не остановил, не поинтересовался, а что же случилось...
Взлетела по тёмной лестнице на свой второй этаж...
И даже сама (!) своим (!) ключом (он висел на специальной ленточке, под форменным платьем) отрыла дверь...
И из полутёмной прихожей бросилась на кухню – на свет...

Там кто-то был...
Попав из темноты в залитую светом просторную кухню, всё ещё плача, задыхаясь от слёз, а теперь ещё и от бега, Катя не видела, кто. Не поняла.
Или просто не запомнила.
Может быть, это была Таня...
Точно. Таня! Да-да! Она ведь в первую смену училась, а Катя – во вторую. Значит, это во втором классе было, а не в первом. Во втором классе они учились во вторую смену и стояла просто удивительная – настоящая – золотая – осень...
И у Тани тоже округлились глаза – как тогда у дежурного (или это дежурная была?) –  Катя не видела Таниных глаз – свои не давали – всё плыло перед ними, словно в тумане... но она поняла, почувствовала это крайнее удивление: по тому, как медленно, будто заторможенно, поднялась Таня со стула, по тихо свистящему шёпоту вопроса на одном выдохе:
– Катя, что случилось?..
Действительно, что это делает её младшая сестра здесь, сейчас – в то время, как должна быть в школе...
Одна (!), без ранца (!), без мешка со смен... с тапочками...
Без кофточки. Без куртки!..
И... И в школьных тапочках! В них, что ли, она по улице бежала?!..

А родителей как раз-таки дома и не было, они были на работе.

И чем там этот день закончился, Катя тоже уже не помнит: как добралась обратно в школу... и добиралась ли.
С Таней ли они туда отправились, или решили всё-таки дождаться родителей...
И что она говорила родителям, и говорила ли... Или Таня сама им всё объяснила...
И что родители говорили Тане... и Кате... и о чём говорили они позже с учительницей...
И даже что это была за учительница (!): любимая ли Татьяна Витальевна или другая – нелюбимая – «зАучиха» – с жирными малиновыми губами и свекольными волосами... Катя не помнит.
И как всё уладилось, не помнит тоже.

И ведь уладилось! И не простыла она, не заболела!
И Веня Санин жив-здоров!
И даже полюбил её, Катю, за что-то... (Или это он ещё до того влюбился?..)

Но вот помнит она, как – бежала! – летела! – неслась! – хоть и не по своей воле, не по собственной, хоть и «наказанная», а всё равно – на волю.

Девочка, ты куда?..

Вы всё ещё спрашиваете?



16 апреля 2015


__________________________
1. «Побег из Шоушенка» – (англ. The Shawshank Redemption; слово «redemption» также может иметь значения «спасение», «освобождение», «искупление») – американский художественный фильм-драма 1994 года, снятый режиссёром Фрэнком Дарабонтом по повести Стивена Кинга «Рита Хейуорт и спасение из Шоушенка» (англ. Rita Hayworth and Shawshank Redemption).

2. «Пролетая над гнездом кукушки» – (англ. One Flew Over the Cuckoo’s Nest, также встречается перевод «Полёт над гнездом кукушки») – художественный фильм-драма кинорежиссёра Милоша Формана, экранизация одноимённого романа Кена Кизи.

3. «Мне другое надо было узнать, другое толкало меня под руки: мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? <...> Тварь я дрожащая или право имею...» (Ф. М. Достоевский «Преступление и наказание»)