Илья Федорович шел утром в школу, и как всегда, еще долго осенью после летнего отпуска дорога казалась ему новой, интересной и что-то обещающей. Хотя звали дома молодого учителя совсем не Илья, а отец его был совсем не Федор, но так получилось с первых дней в школе, по совету директора, чтобы детям понятнее было. Хорошая дорога. Сначала слишком знакомая – родной двор в окружении деревянных домов. До революции это была генеральская дача. Барский белый оштукатуренный дом украшала причудливая резьба на карнизах и наличниках, правда, штукатурка во многих местах обрушилась, а наличники давно не крашены. В окнах мезонина нижние стекла были разноцветные – синие и красные, а в водосточные трубы на углах с причудливыми воронками. Двухэтажные бараки сталинских времен были не такие красивые, с многочисленными крылечками они напоминали Воронью слободку из известного романа. А посреди двора росла огромная лиственница, говорят, посадили ее еще до пожара Москвы, во времена пышных наездов Екатерины из новой столицы в старую. Одна сторона двора открывалась в парк. В годы первой мировой хоронили в парке солдат, умерших в московских госпиталях, потом кладбище закрыли, и никаких следов от могил не осталось – парк снова стоял таким же, как и во времена Наполеона. Маленький Илья, однако, помнил, как прокладывали в парке теплотрассу и водопровод к домам и выкапывали множество костей. Эти кости сначала ребята нагружали в корзины и пытались сдать в палатку утильсырья. Кости, конечно, не приняли. Палатка стояла до сих пор, но дорога в школу шла в стороне от нее, сначала мимо столетних сероствольных лип. Внизу стволы лип были серыми, а ветки абсолютно черными, покрытыми редкими желтыми листьями. Парковые яблони стояли тихо, умиротворенно, увешанные зелеными крупными кислыми яблоками. Яблоки в детстве он перепробовал со всех деревьев, но сладких так и не нашел. А вот молодые листья весной на липовой поросли у стволов всегда ел с удовольствием, даже взрослым, по дороге в школу. Говорят, слаще кладбищенской земляники ягод нет. Дальше по переулку. Вот по переулку Иван Федорович летом не ходил, его путь всегда лежал к метро, по асфальту. А переулок был вымощен разноцветным булыжником: розовым, синим, серым, попадались иногда коричневые и белые – радужный путь, особенно после дождя! Может быть, по камням ходить не слишком удобно, но интересно, не то, что по серому асфальту. Камни казались такими древними, дореволюционными, а вот деревянные и тоже, наверное, древние дома в переулке ему не нравились. Домики скрывались за высокими заборами и воротами, и в утренней тишине калитки возле ворот лязгали как тюремные двери, закрываясь за спешащими на работу жителями. Среди этих ветхих домиков небоскребом возвышалась четырехэтажная школа, словно Москва среди России. Илье Федоровичу она напоминала средневековый замок, сложена была из красного кирпича с белыми колоннами у входа и большими казенными круглыми часами – часы показывали: времени до уроков было еще достаточно. Вестибюль, как всегда встречал его прохладой, чистотой и полутьмой. Прямо перед входом у стены протягивал руку к входящим гипсовый одинокий Ленин. Когда-то рядом с ним стоял тоже белый Сталин, тоже гипсовый, тоже с протянутой рукой, но сейчас статуя вождя лежала глубоко в подвале в темноте, в абсолютной тишине, как в склепе, и только протянутая рука грозила тем, кто наверху. Выбросить статую не решились. Неужели надеются на новые времена? Илья Федорович любил свою школу. В ней он пошел в первый класс, в нее вернулся по распределению после пединститута. Любил сверкающий паркет в коридорах, актовый зал с тяжелыми портьерами, занавесом на большой сцене, с черным роялем и портретами композиторов на стенах. И особенно он любил учительскую. Директор школы постарался от души. Шторы на окнах создавали приятную полутьму, посреди учительской возвышалась колонна со встроенным огромным аквариумом. В ярко освещенной воде среди редких высоких водорослей, посаженных в горшочки, плавали золотые рыбки. Мягкие кресла призывали учителей расслабиться после уроков, покурить и выпить чашку кофе или чая. Илья Федорович предпочитал чай из электрического самовара на столике у стены, что поблескивал из полутьмы как какая-нибудь ваза на картине Тициана, белел круглым расписным заварочным чайником на горловине. Несмотря на ранний час, в учительской уже сидел историк, парторг школы Новожилов, и, как всегда, склонялся над листами бумаги, заполняя длинную таблицу для отчета. Бумаги партийные он заполнял аккуратно, инструкции выполнял неукоснительно, но, как ни странно, говорить с ним наедине можно было на любую тему, Илья Федорович был уверен – не выдаст. Вот и сегодня старый приятель сразу поднял голову от бумаг:
- Ну, что, Илья, встречался со своим Мустафой?
- Встречался.
- Я тебя не понимаю. Ты же еврей, что тебе эти крымские татары? Они же фанатики!
- А мы равнодушные терпилы. Мне Мустафа нравится. Летом в Крыму так хотелось расслабиться. Сидели с ним за столиком на набережной перед белой балюстрадой, по-простецки пили крымский портвейн, ели на жаре обжигающие чебуреки, следили, как на горизонте проплывают белые пароходы, кажется, даже стайка дельфинов из воды выпрыгивала. А потом он рассказывал, как погибла его тетка. Везли их в поезде в закрытых вагонах в Азию по приказу Сталина, как врагов народа, стариков, женщин детей. Туалет – дырка в полу. Тетка его отказалась по нужде туда при всех ходить. Мочевой пузырь лопнул, умерла от заражения крови и никто ей не помог. Татары имеют право жить в Крыму, выстрадали. Мы вот ученикам толкуем, что не стоит мировая гармония слезы младенца, а ста пятидесяти тысяч слезинок стоит? Есть в вашей истории какие-то таинственные законы. Еще в детстве прочитал «Отца Горио» и запомнил слова Вотрена, когда он учил уму разуму Растиньяка: «Укради булку, и тебя посадят в тюрьму, укради миллион и станешь ходячей добродетелью». Так было и будет всегда и везде. Убей одного человека и тебя казнят, убей 150 тысяч и станешь великим вождем и великим полководцем. Вот такие законы в школе и нужно изучать.
- Про Вотрена и Растиньяка ничего не слышал, а вот про Суворова, Нахимова, Корнилова, про Севастополь все знают. Крым это наш флот, наша великая история. Крым - наш, русский! Зря его Хрущев хохлам отдал. Хорошо, что его сняли.
- Не забывай, я хрущевец, что бы он потом не натворил, миллионы людей от смерти в сталинских лагерях спас. Я не понимаю, почему татары не могут вернуться в Крым. Мустафа родился во время войны под Судаком, а посмотреть на родину может только тайком, пробирался как партизан.
- И все-таки это и удивительно – твои родственники, даже дальние, не пострадали. Что ты так за других переживаешь? В чем с тобой, экстремистом, я согласен – это по событиям в Чехословакии, две тысячи слов прочитал с сочувствием.
- Вы говорите, да не заговаривайтесь, - раздался вдруг хриплый голос из темного угла. Приятели даже не заметили, как в учительскую вошла, села в любимое кресло и закурила утреннюю папиросу учительница литературы Медведева, - а вы, Илья Федорович, особенно поостерегитесь , у вас тема на уроке «серебряный век», кажется. Снова будете неосторожны. Я слышала, Капустин по выбору стихотворение Гумилева выучил.
- Так это «Жираф», а не «Заблудившийся трамвай». Никакой политики. И вообще, откуда вы узнали, ведь десятый класс мой?
- Есть у меня источники информации. Все равно в программе Гумилева нет. Выполнение программы – главное, детей к экзаменам надо готовить, а не эксперименты над ними ставить.
Ответить он не успел. Дверь отворилась, и целая группа учителей пошла за журналами. Будни начались.
Иван Федорович был поэт, но поэт плохой, он сам это осознавал, и двадцать лет, чуть ли не с первого класса школы, мучился, исписывая многочисленные тетради. Это было наваждение. Стихи он понимал, мог любое разобрать по винтикам, оценить достоинства и недостатки. Память на чужие стихи была гениальная. Некоторые свои строки он тоже любил, повторял про себя в трудные минуты, но знал – это не шедевры. Зато уроки литературы у него получались.
Перед уроком в одиннадцатом классе было «окно» и Илья Федорович постарался написать вопросы на доске поразборчевей. Почерк у него был ужасный для учителя русского языка. Особенно возмущались ребята, разбирая его пространные (иногда на целую страницу) комментарии на сочинения. Кабинет свой он тоже держал в недолжном с точки зрения администрации порядке. В шкафах он постоянно накапливал груды прошлогодних тетрадей, жаль было выбрасывать. Единственный шкаф, где порядок был идеальный, так это книжный. Книги были порой уникальные, отысканные в любимых букинистических магазинах, в Столешниковом переулке, в проезде Художественного театра, на Кузнецком мосту. В школьной библиотеке таких книг не было. Книги свои он давал читать всем и без всякой записи. Бывало, книги пропадали, но ребята тоже приносили и дарили литературу интересную, наверное, из дедушкиных, бабушкиных библиотек. Любил Илья Федорович и свой кабинет, хотя, на первый взгляд, ничего особенного в нем не было: разномастные стенды, стенная газета с нарисованными черепахой, машиной и ракетой. В три ряда стояли все те же черно-кирпичнокоричневые, тяжелые, неподъемные, кажется, вечные парты. Недавно ему выдали присланные из коллектора черно-белые портреты писателей в коричневых рамочках, и только портрет Пушкина над классной доской был большой, цветной и в багетной раме. Но в окно заглядывал огромный клен, ярко горели его листья, освещенные утренним солнцем, а вдалеке золотой стеной поднимались липы любимого парка. Жаль, что пол в классе был деревянный, из досок, а не паркетный, как в коридорах и актовом зале.
Урок как всегда начинался шумом поднимаемых и опускаемых тяжелых крышек парт. Дождавшись тишины, Илья Федорович присел на краешек учительского стола (привычка, за которую его ругали и директор и завуч), поправил указательным пальцем сползающие на кончик носа очки и повернул голову к портрету Пушкина:
- Посмотрите на солнце нашей поэзии, его век был золотым, а кто же был луной нашей поэзии?
-Блок!
- Ты меня всегда радуешь, Шабардина!
- Солнце – это день, яркий свет, а время Блока?
- Ночь, улица, фонарь, аптека!
- Снова Шабардина, а что же остальные? Я вот сам дрожу, ведь тема у нас сложнейшая: «Серебряный век»! Ну-ка, расскажите мне, какие ассоциации возникают у вас на слово «серебряный»?
Класс оживился. Вспомнили серебряные пули и вампиров, серебряные кресты и святую воду, серебряные маски и серебряную луну.
- Молодцы. Солнце и день нам понятны и, чаще всего радостны, ночь таинственна и порою страшна. Но во тьме у нас есть проводник, как Вергилий у Данте. Вергилий родился до Христа, однако был больше христианином, чем иные папы римские. Наш проводник тоже не дожил до серебряного века, но был не менее таинственным и это … Некрасов. Да-да, не удивляйтесь. Вспомните что-нибудь из Некрасова.
- Кому на Руси жить хорошо?
- Однажды в студеную зимнюю пору.
- В полном разгаре страда деревенская
- Чей стон раздается над великою русской рекой?
- Дед Мазай и зайцы!
- Все правильно, все не верно. Некрасов не только певец бедствий народных, он прежде всего лирик, замечательный поэт. Послушайте , как звучит его стихотворение о любви,- Илья Федорович прочитал одно из самых лиричных стихотворений Некрасова.
- Некрасов был мастером, новатором в поэзии, сложной и неоднозначной личностью. Вы готовитесь к самостоятельной жизни, к неоднозначной жизни - невольно посмотрел Илья Федорович на Ларису Кудряшову, первую красавицу в классе, такую же кудрявую, но такими огромными глазами, что порой он терял ход мысли на уроке.
Однажды он сделал замечание хихикающей Ларисе:
- Кудряшова, ты такая красивая девочка, а ведешь себя так некрасиво!
- Илья Федорович, Вы правда считаете, что я красивая, - стала она вдруг серьезной.
- Правда,- не менее серьезно ответил он. С тех пор Лариса смотрела на уроках на Илью Федоровича как-то особенно задумчиво.
- А что вы скажете о Некрасове, который ненавидел детей? Противные дети норовили прокатиться, прицепившись сзади к его новой коляске. Тогда он прибил там острые гвозди. Вы думаете, для Некрасова было важно только гражданское по теме содержание в стихах? В своих стихах он был новатором и тонким лириком. И тут Илья Федорович не удержался и прочитал любимое стихотворение Некрасова.
- А теперь вспомним, что вы знаете о Корнее Чуковском. Смелее, кто первый?
- Муха-Цокотуха
- Айболит
-Тараканище.
- Молодцы. А вот во времена Серебряного века Чуковского называли «белым волком». В те годы это был жесткий, знающий и понимающий стихи и бескомпромиссный критик. Поэты тряслись от страха, когда он приступал к разборке их опусов. Но вот неожиданно однажды Чуковский обратился ко всем знаменитым поэтам с анкетой. Текст ее вы видите на доске. Как вы относитесь к Некрасову, и я скажу кто вы! Послушайте, что ответил Александр Блок.
Илья Федорович прочитал ответ из потрепанного тома из библиотеки кабинета.
- А теперь послушаем стихотворение Блока, Марус, ты, конечно, приготовил «Незнакомку»?
- Не угадали! «В густой траве пропадешь с головой»!
Когда в тишине отзвучали первые строки, наступили самые счастливые для учителя мгновения. Ребята выходили и читали стихи Ахматовой, Блока, Гиппиус, Мережковского, Гумилева, Белого, Бальмонта. Иван Федорович купался в звуках и ритмах, не забывая проводника Некрасова и таинственных заклинаний начала века – акмеизм, имажинизм, футуризм, символизм. Звуки и ритмы владели почти всеми ребятами в классе, только на Камчатке Харламов читал тайком под партой книжку, о спорте, наверное, ну и бог с ним.
На дом, как всегда, он назвал труднейшие темы сочинений и, как всегда, после звонка. И, как всегда, ребята долго не уходили из класса, задавали вопросы и спорили друг с другом. А Илья Федорович с тоской думал: «Неужели в последний раз в жизни даю уроки, неужели тюрьма?»
Они договорились встретиться в Александровском саду, на спуске от Манежа. Место для Ильи Федоровича было знаковое. Десять лет назад теплым весенним днем он сидел здесь на лавочке с книгой в руках перед огромной клумбой гиацинтов. Запах от гиацинтов шел такой густой, что кружилась голова. Подняв случайно голову от книги, он вдруг увидел девушку, идущую, как ему показалось прямо к нему. Голубое платье и облако золотых волос вокруг нереально красивого лица так поразили его, что Илья вскочил и быстро пошел в сторону метро, а потом побежал прямо через газон и очнулся только в переходе. Очнулся и повернул назад, он понял, что нашел родственную душу, догнал девушку и, о, ужас, заговорил. Через два года она стала его женой, а гиацинты любимым цветком. Сегодня он сидел на той же лавочке в последний раз в жизни, и вспоминал дома, лица и события молодости. Вспоминал юношеский зал библиотеки Ленина, в доме Пашкова, где он школьником любил готовить уроки, а порой выписывал по совету приятелей такие книги, которые были совершенно не интересны и непонятны (друзья как назло были «физиками», а он хотел быть «лириком). Но так уютно было читать, сидеть за длинными столами под зелеными лампами. Вспоминал музей Калинина, напротив библиотеки, где принимали его в комсомол. Вспоминал выставки в Манеже, где, даже после погрома Хрущева, встречалась наряду с гладкими фото-картинами Шилова настоящая живопись. Неужели наши усилия одиночек ни к чему не приведут? Нет! Сравняли могилы на братском кладбище. Как будто его и не было. Ходят бульдозером ЧК, КГБ десятилетиями по стране и все терпят. А все-таки надеюсь!
Татьяна и Андрей подошли незаметно, сели рядом, обменялись короткими фразами. Все уже обсудили и не раз. Илья Федорович знал, что под плащами у них тоже скрыты свернутые плакаты. Сначала хотели сделать плакаты бумажными и поместить в чертежный тубус, но потом решили, что матерчатые пронести легче, не привлекая внимания. Андрей был из них самый опытный. Он уже участвовал в акциях, много писал в «Хронике», дважды КГБ устраивали у него обыски в квартире, перерыли все, но ничего не нашли, пригрозили выслать из страны. Татьяну арестовывали, когда она стояла у здания Басманного суда, где расправлялись с участниками акций. Арестовали, быстро отпустили – у нее был грудной ребенок, но объявили душевнобольной.
Молча они встали и пошли вдоль кирпичной высокой стены Кремля, мимо вечного огня, мимо черных чугунных решеток, через черные ворота к Историческому музею, мимо Никольской башни. Почему в белокаменной Москве в центре так много всего кирпичного? Кирпичный музей Ленина. Там его принимали в пионеры. Кирпичный исторический музей, где он тоже бывал школьником, проходил через широкие стеклянные двери, поднимался наверх, в библиотеку. И только сама Площадь была каменной и черной. Из чего она сделана? Из диабаза? Видел диабаз Илья Федорович в камнепадах на Кавказе. Только там каждый камень был свободным, ускользал из под ног, а здесь камни стояли намертво, одинаковые как клоны. Камень. Андрей говорит – мы камни – тронешь один, и вся пирамида рухнет в одночасье.
А дальше, где-то за черными елями у кирпичной стены лежал в могиле Сталин. Его душа может торжествовать. Сталинизм возвращался в страну. Теперь уже официально считалось, что и Победа – заслуга Сталина!
Давно, на день рождения пионерии, в мае Илья Федорович со школой прошел по черным ячейкам брусчатки с белым голубем в руке. Шли сначала бесконечной колонной по улице Горького с громоздкими коробками, а перед площадью все получили в руки голубей. У него был голубь с мохнатыми лапами и высоким воротником вокруг головы. На трибуне, тоже, наверное, в последний раз стоял Хрущев. А рядом улыбался и махал рукой Юрий Гагарин. Какое белое облако поднялось и закружилось тогда по команде над Площадью! Даже Кремль скрылся! Сегодня мавзолей казался ему огромным как египетская пирамида. Почему-то вспомнился Иржи Ганзелка, подписавший «две тысячи слов». Два чеха путешествуя по Африке на новой модели «шкоды», поднялись на пирамиду, чтобы переночевать на верхней ступени, перед сохранившейся обшивкой, в спальных мешках, под звездами. Вот бы переночевать в спальнике на мавзолее! Хотя нет, это было бы похоже на свидание Ионыча на кладбище.
Площадь, наконец, кончилась, они подошли к полуоткрытым дверям, где стояли часовые в белых перчатках (солдаты с белыми руками, как говорила его маленькая дочка), развернули черные с белыми буквами плакаты. У Андрея на плакате было написано: «Свободу слова!», у Татьяны «Гласность!», а у Ильи Федоровича «Верните крымских татар на Родину!». Стояли молча, а редкая толпа зрителей тоже молча читала надписи на плакатах, и многие спокойно ели мороженое. Белые стаканчики пломбира, наверное, купили в ГУМе, а «Ленинградское», любимое с детства Ильей с тележек возле входа. Когда подъехали черные машины и вышли парни в черных костюмах, и стали вежливо, но решительно заталкивать Андрея и Татьяну в разные машины, Илья Федорович вдруг заметил в толпе Новожилова, встретил его затравленный взгляд, и, в последние мгновения на свободе, понял предателя, ясно представил, как допрашивали его в КГБ, угрожали и выбивали показания. Понял, но не простил. И еще он с тоской подумал о жене, представил ее и детей в окружении чужих людей в их уютной квартире, попросил мысленно прощения. Двери машины закрылись. Впереди была тюрьма, и, теперь он и это понял, но не сожалел - смерть.
-