По сл. Рожд. Чистая тетрадь с правильными ответами

Елена Федорова Нижний Новгород
  День перед поездкой в столицу выдался ужасно хлопотный. Заскребыш вечно училась чему нибудь и где нибудь. Если только этого не происходило жизнь для нее превращалась в сущий ад и она вырождалась так же как когда принимала участие в совершенно обратном: бешеной гонке и в соревновании за успех. Она могла бы просто напросто зачахнуть, если не стремиться научиться новому, не постигать религию, философию, психологию, изобразительное искусство, ремесла или литературу, пусть понемногу. Интересовало искусство  общения между мужчиной и женщиной, как будто она старалась стать гейшей; справляться с детьми требовалось порой макаренковой уздой, но самое главное, кто бы указал ей ее собственный путь? Тут просто необходима наука изложения мыслей по технологии древних греков. Жизненно важно  и настала пора  уметь говорить перед любой - знакомой и незнакомой аудиторией, чтобы внутри своей смешливой нежности стать подобной разумному, сильному мужчине, противостоящему иронично словоблудию и хуцпе.

Как не стыдит  пророк Кейси, что знание должно быть реализованным, иначе оно не стоит ни гроша, но как знать - когда и где может что-нибудь пригодится из этого вороха и все равно будет ужасно мало. Просто необходимо  научиться всему, чем может владеть женщина, словно со временем она хотела уметь быть королевой, поэтому трудилась не покладая рук, как самая распоследняя служанка, приученная с детства не бояться никакой черной работы. Готовить, шить, растить деревья, цветник и огород. Никто не мог упрекнуть ее в том, что в доме ее не царила чистота. Правда, чистота соблюдалась повсюду и на коммунальной кухне тоже, а это значит, что она расплодила вокруг тунеядцев и бездельников, которые пользовались плодами ее труда десятилетиями, нарабатывая себе самую неблагодарную  судьбу. Со временем она пришла к выводу как Мартин Иден в прачечной, что труд полезен, когда он осмысленен, а она не могла избавиться от поглотившей ее со всех сторон, бесстыжей, наглой человечьей кабалы.
 Заскребыши не цветут в грязи, а потому тратила на всю эту белиберду целые годы своего времени и огромное количество жизненных сил. Ее труда не стыдились, принимали как должное, над ней смеялись, презирали,  плевали на плоды стараний, но однажды она с недоумением стала замечать, что у  плевательниц  не получается жизнь.
 
У законных и временных жен были длинные языки, и вместо того, чтобы совершенствоваться на общей кухне в кулинарии, они состязались в брехне, отчего их мужики становились пьяницами. К тому же из лени готовили им скучные и однообразные борщи, по утрам принюхиваясь к запаху заскребушкиных пирожков и живого хлеба.

Заскребышкин мир хоть и был совсем крошечным, но выстроенный в нем дом не оскудевал, фантазия ежедневно била ключом рядом с тлетворной и приторной вонью томленных в сметане, загубленных куриц, их отрубленных ног и крыльев для ртов, чьим вселенским правом осталось жевать животную смерть, прикрывая  смердящее мучение чесночком для давно атрофированного носа.
 Курицы и коровьи печенки здоровья и блага не приносили, потому что актерские браки и женины упрямые, однообразные, скучные внутренние миры  скоро оказывались ненужной обузой. Завсегдатаи коммуналки старели, уезжали сами или их выгоняли за их же свинство с позором, мужики мерли так рано, что Заскребышу становилось жутко оттого, что они не видят, насколько причина всех неудач находится не столько в человеческой голове, сколько в сердце, где не моют пол. Простой материальный пол в коридоре или кухне, и презирают туалет. Но  туда ходят.

 Иногда к обитателям приходили гости. Тогда они радостно шумели и проявляли   заботу. Мужья, если таковые имелись, конечно, пили и изменяли. Мужей можно было встретить в другом районе и люди думали, что именно там они и живут, если их видели там слишком часто. Это привычно и без нервов.
 У них вырастали дети. И дети все начинали сначала. Исключений еще не случалось. Они не мыли общий коридор и в туалете, но! Они играли в провинциальном театре. И все рвались в Москву, в Москву и иногда туда попадали. Спросить их: как они жили раньше?
Не расскажут.
 Они никогда ничего не ремонтировали в этом пристанище, они здесь временщики. И их жены тоже. И их ****и. Но Заскребыш тут зависла и в колонне их заурядные истории  проходили передо ней один за одним.   Они позволяли ей драить  стены под Новый год или  Пасху, а   коридор и туалет -  ежедневно. Изо дня в день она чистила  обычный ад, где в полночь возносились курения жареного сала и начиналось пиршество усталой от творчества, разбухающей плоти. Запах пищи смешивался со  стойким запахом мочевины. Обитатели  цитировали Булгакова, но продолжали мочится мимо унитаза и в довершение вечного спектакля лейтмотивом со стен сливалось под аккомпанимент бачка " в пещере горного короля". Это только кажется, что за этой квартирой никто не наблюдает. За ней наблюдает Воланд...
Ей оставалось только наблюдать. Слово неблагозвучное по образности, если вслушаться.  Наблюдать - это значит смотреть с чувством подступающего сблева на процесс деградации от прихода до ухода отсюда. Это зеро, место, забытое Богом. Здесь проявляется  синдром йеху.  Процесс скоротечен как  таянье случайной, беспричинно подаренной красоты, и совершенно незаметен тот переход, кризисный момент, когда верный и закадычный  помощник становится бесполезным и предательски предает. Это грим. Почему? Спросите у грима!
  О Гримм...Гриммах... как склонить Гриммов? Может, зря она думала о них и сказку о Золушке рассказал Шарль Перро?   Не помнит,  а ведь она ее играла или играет, но не лучше, конечно, Янины Жеймо.   
 У нее комната в этой коммуналке и необходимо, чтобы близкий человек не задохнулся в этом трансмифическом месте, где они реально, без метафизики, два десятка с половиной лет терлись друг о друга задами. Зады проходят разные, в любом случае,  она слишком долго была их Золушкой. Между уборкой, готовкой, учебой и постановкой спектаклей они жили рядом, то - ли люди, то ли нелюди. Цветаевская Сонечка давно отхныкала, что нет ничего ужаснее актерского общежития  и не зря: в этом месте отбывают мороку не живые люди из плоти и крови, а развоплощенные   персонажи. 

Плюс ко всему, что она переживала ежеминутно - у нее не было никакой надежды на то, что ее жизнь когда либо изменится к лучшему, да и все окружающие были настолько в этом уверены, что считали возможным бесконечно использовать дармовой  рабский труд. Заскребыш скрывала кроме всех прочих напастей трещину  сердца оттого, что ее предал самый близкий друг; что работы было здесь уже не найти; что... в общем, это было то, что называется самой что ни на есть депрессией, когда человек живет, едва сдерживая боль,  хлещущую из дыры солнечного сплетения.

И вот в тот самый момент надо было тащить ноги зачем-то в ненужную ей Москву. Совершать поступки, не поддающиеся разумному объяснению. Слава Богу, что у нее хотя бы появилась возможность учиться. По субботам и воскресеньям дотоле гуманитарию было невыразимо сложно искать во всем выгоду, общаться с высшей математикой, она переписывала целые методички, чтобы хоть как-то в этом разбираться, зубрила термины и новые равнодушные для нее слова. И снова  пригодился Иден из телевизора. С его помощью, стиснув зубы, она осваивала чуждую территорию. Взяв в друзья теперь не подружку-поэта, которая бросила ей поучительное, презрительное слово в трудный момент о том, что она ее слишком хорошо знает (на что "прочитанная книга" промолчала, думая про себя, что ей все это, наверное,  снится), поскольку поэтка никогда сама особенно прочно не стояла на своих ногах. Но сейчас та была в фаворе, ее жизнь устраивалась в отличии от Заскребыша, у которой рушилось все, над чем так долго работала. При этом у поэтессы не нашлось даже слова утешения, чтобы было за что ее помнить потом.
Спесивой поэтессе Заскребыш противоречить не стала, кроме высказанного сомнения в безапеляционности ее слов. "У человека в жизни есть то, чего он сам о себе не знает" - ответила она, смиренно склоняя голову и  принимая приближения того периода, который на востоке именуется Сади Сати, забывая поэтку уже навсегда.

Милая Заскребыш. Ты бы так не отчаивалась, если бы могла увидеть хоть немного вперед, ведь именно сейчас, в эту самую минуту, когда поэтка толдычит тебе про то, что ты для нее прочитанная книга - перед тобой открывются двери совершенно в другой мир, где тысячи других талантливых художников и мастеров своего дела протягивают для знакомства дружественные руки. Несмотря на свой возраст душа Заскребыша еще слишком юна и простодушна, чтоб понять, что не стоит тратить ни минуту своей жизни ни на что, кроме самого важного, что делает жизнь человека бесценной. 

Сначала долго не получалось. Зскребыш мучилась оттого, что у нее был друг, пока она была при месте и важна. Но вместе с потерянным статусом в поэтке обнаружилась одна особенность: голос из мягкого стал вдруг определенным и жестким,  тон  металлическим. Ожидая от подружки хоть  самого короткого звонка, доброго, понимающего слова - Заскребыш почти не ела, курила, а потом взяла как-то книжку ее бесценных стихов, да и вышвырнула с балкона. Мусорить некрасиво, это понятно.  Чтоб было еще понятнее с неба раздался такой страшный грохот, что Заскребыш не на шутку перепугалась и захлопнула щеколду балконной двери. Поднялся ветер. Он снес несколько деревьев в округе. Ошеломленная Заскребыш вышла во двор, когда ливень закончился, стояла, размышляя перед грязной лужей, в которой завяз печатный раскисший лист, на котором обитали когда-то  драгоценные для нее, огненные слова, слушала себя недоверчиво: но наваждение как водой смыло!

Глупая, самонадеянная поэтка-цыганка. Ты останешься бездетной и уже некрасивой  теткой, потому что твоя душа вылезет наружу и о которой молодняк будет говорить: "это та седая женщина, которая стопит на дороге", но пока ты так собой гордишься, того и гляди лопнешь.  Лопнутое место займут другие, источники творчества иссякнут и тема будет крутиться только про бабий пупок. Через год Заскребыш пошлет с громаднейшим облечением этот мраморный пупок на фу, а пока переживает дурища, переживает, как поэтка задурила себе голову и спесиво порет чушь на весь белый свет, шлепая по поздним вечером по проспекту Гагарина. Никогда нельзя знать о человеке то, чего он сам о себе не знает. Именно так и ответила поэтке Заскребыш, смиряя выю перед суровым судьей, владыкой Сади Сати. Владыка смилостивился, не поднял на нее свой смертельный взор и как только была возможность бережно  стал наставлять Заскребыша в мудрости, чтобы она никогда не вела себя подобно дуракам и дурам, ибо кто, скажите, кроме Создателя знает все о своем создании?  К примеру, под какими звездами зачали его небесные и земные? А вдруг это самая что ни на есть настоящая цифра тринадцать? И какая сокрыта в ней сила начала и конца? Остается закрытой темой для непосвященных тайна свободы и освобождения. Дар тринадцатого созвездия. Благословение неба и Земли.

Заскребыш недоумевала:"Что это такое произошло?" Положила на грудь  ладонь и вслушивалось в свое тело в центре солнечного сплетения - оно было совершенно здорово. Сердцу было легко и комфортно, с удивительной быстротой был наведен порядок в духовном разуме. Вся она изнутри была вымыта, как ребенок заботливыми родительскими руками, укутана в чистенький, теплый махровый халатик. К тому же ей полагалось сладкого. Она слишком долго мучилась по воле людей. Теперь все закончилось. На ножках шерстяные носки, подтерт нос и  эмоциональные файлы памяти, которые предприимчиво, по-хозяйски закатав рукава, продиагностировал самый лучший друг человеку и врач  - практический ум. Как это хорошо. Жизнь как праздник и она твоя. Желанное и едва не утраченное внутреннее здоровье.
 Потом она встречала много таких людей, которых делали несчастными именно те,  кого они любили. Или они сами. И хоть это мартышкин труд, но иногда ее слова утешения были рентабельны, работали не хуже таблетки, а все остальное люди должны делать сами.
 Смыло не только поэтку, на вздорный характер которой было положено немало  сил, вместе с ее шедеврами был вышвырнут прочий мусор из головы: кое-кто из многочисленных друзей, учеников, знакомых, разных забегающих гостей для пустой забавы. Их место постепенно заполнят другие люди, даже вернутся забытые старые, а  пока мир сузился до нескольких человек, но самых верных и честных, тех, кто не бросил в трудную минуту.
 
Вместо душеспасительных бесед, которые тоже немало сокращали часы и дни, она обложилась словарями и пособиями; бросилась на борьбу со своими страхами, пошла к людям и стала общаться как умела сама, конечно, как всегда без забрала, но и без промежуточного звена и переводчика; пришлось учиться работать с компъютером и даже самое страшное! - водить автомобиль, в общем, совершала над собой самое настоящее насилие, лишь бы  выбить клин клином страх перед жизнью, пассив поражения, вернув  самоуважение, создавала новую себя из праха вопреки бессмыслице, утекающему сквозь пальцы, времени. Кроме неба, ей помогал близкий человек. Это она осознавала четко, стараясь потратить наиболее разумно каждый, вложенный в нее родным человеком, рубль.

День и вправду выдался непростой, ибо сразу влепили для заочников два экзамена. Один был связан с политикой, другой проще: культурология. Но преподаватель был совершенно необычный. Филологическая фамилия была известна не только в городе, на всю страну, и материал, с которым Заскребыш встретилась удивил ее чрезвычайно своей новизной и обширностью взгляда. Да и сама личность филолога привлекли Заскребыша с первой минуты, которой она с первого взгляда внутренне выставила высший балл. Странно, что она здесь делает, на этой подработке - думала Заскребыш, не подозревая, что смыслом могли быть не только деньги, но еще и она сама. В результате выпросила себе тему, которой филолог удивилась. Тема была от творчестве художника времен советского периода, стили и техники письма которого были не изучаемы.
Эту работу, которой была крайне недовольна, она все таки выполнила, зато другую совершенно не открывала. Методичка между тем была толстая и Заскребыш, несмотря на все угрызения совести отправилась выкручиваться, авось повезет списать, хотя сама была старше своих преподавателей.

Она села за предпоследний стол у окна, просить помощи неоткуда: впереди и сбоку другой вариант, позади никто не сидел. Рядом плюхнулась развеселая вдова, подруга медик, давай, мол, писать на один вариант - подруге хотелось  бежать к своему новому мужчине. Мужчина был разведен, с машиной, характер имел, как видно, для медика пригодный, был порядочно брюхат и незлобен. Заскребыш уважала ее вдовье счастье, но теперь только грустно помотала головой, впрочем, давай, и все же помочь написать двадцать пять ответов я тебе все равно не смогу.
- "А, вот и ответы!" - воскликнула подруга, беря тетрадь, лежащую на столе позади Заскребыша. Тетрадь была новехонькая, пустая, обложка загнута, как по заказу открыта на первой странице, на которой аккуратным, круглым почерком было написан вариант и  два аккуратных столбца с номерами ответов. Ровно двадцать пять. Подруга их немедленно сдула, Заскребыш тоже. Тетрадь водворили на место, даже не поинтересовавшись: чья она? Но Заскребыш засомневалась верны ли ответы. Между тем медичка уже находилась в самом развеселом состоянии духа оттого, что словила халявную пятерку. Спохватившись, Заскребыш обернулась, чтобы снова взять счастливую тетрадь и увидела парня, которого раньше тут не было.
- Можно мне еще раз тетрадь? - шепнула она.
- Какую тетрадь? - удивился парень.
- Чистую тетрадь. С правильными ответами.
Он сказал, что никогда еще такую не видел. Осмотрел стол, вокруг,  недоуменно поглядел на нее и пожал плечами. Тогда она его зачем-то спросила:
- Ты давно здесь?
- С самого начала...
 Помыкавшись из-за своего недоверия, не свою пятерку от политики она все-таки получила и оправилась к филологу на экзамен второй. Та, едва кинув взгляд, спросила: она ли писала про художника N?
 
 У проходной сюсюкали люди. На углу учебного корпуса, на еще не просохшем майском асфальте кого - то очень долго дожидалась белая птица с синим ожерельем. Переминалась. Шлепала туда-сюда. И весь вид ее говорил:" Хочешь, не хочешь, а отправляйся - ка ты в Москву!"