К Р Е П К О Е К Р Ы Л О
Я летел в стае последним. Быть последним меня в общем-то не устраивало, но мои силы да и мой ничтожный опыт в преодолении огромных пространств не позволяли быть фаворитом. Я слаб здоровьем, и оно было у меня таковым от природы. Я, конечно же, смирился с тем, что кто-то должен быть слабее всех, но одновременно с этим внутри меня постоянно что-то протестовало: почему же я? Почему ни кто-то другой? И раз мне выпала такая судьба – быть слабее кого-то, то я постоянно упражнялся, уделяя тренировкам всё своё время, отрывая его даже от сна. Может быть я и неправильно поступал, насилуя свой организм, в то время, когда другие собратья предавались праздному ничегонеделанию.
Я вставал на заре и на час пропадал в прохладном молочном тумане, бегая на длинные дистанции и взбивая крыльями вееры бодрящей росы с прибрежных трав. Я не пытался при этом подниматься вверх, поскольку считал, что одновременная работа ног и крыльев даёт мне лучшие результаты для укрепления здоровья. Я далеко убегал от места ночлега моей семьи, чтобы не мешать им видеть
сладкие утренние сны, ведь хлопанье моих крыльев слышно было далеко окрест, а когда я переходил к тренировкам на водной поверхности, то к обычному свистящему звуку крыльев добавлялось ещё звонкое, как пощечина, шлепанье лап о водную гладь озера.
Мне нравилась эта водная процедура. Я обычно откладывал это на десерт, потому что эти звуки ощущались мною аккордами, кульминацией моих утренних тренировок. Потом я встречал зарю, которая лениво окрашивала розовостью всё, что было мило моей душе и глазу. Природа трепетно радовалась встрече с солнцем и раскрывала бездонную синь неба, в которое уже давно заныривали всевозможные мелкие пташки, купаясь беспечно в этой лазури, и громко провозглашали начало дня . Выше всех забирался жаворонок и, зависая неподвижно, своею песнью проникал в душу всего живущего в этом подлунном мире.
Конечной процедурой утреннего моциона была чистка обмундирования, ведь не разложи по порядку каждое перо, даже самое маленькое, невозможно и надеяться на грациозность полёта перед той, которую я в нашей стае выделял особо. Но о ней чуть позже, хотя, забегая немного наперёд , скажу, что кто его знает, вёл бы я это повествование не будь в моей жизни этого нежного, великолепного по своей красоте создания.
И вот я спешу к своим собратьям, чтобы предстать перед их взором готовым к работе, связанной пусть пока и небольшими перелётами. Спешу обратить ваше внимание на то, что наша жизнь ежедневно пополняется яркими впечатлениями от казалось бы привычного ландшафта. Я ещё молод, но мой взгляд отмечает множество изменений в растительном мире – это постепенное отмирание старого и появление нового, чему я постоянно удивляюсь – насколько же мудра природа. Очевидно это же и происходит с нами, ведь не зря наш вожак твердит, что он стар и что он обязательно передаст свою должность кому-нибудь из нас, кто помоложе а значит и покрепче.
На роль вожака я, конечно, не гожусь по известной причине, хотя мой глаз довольно зоркий, и я легко распознаю местность, виденную мной раннее, как говорится, с птичьего полёта. Но что меня особенно отличает от остальных сородичей, то это моя способность чувствовать направление даже тогда, когда земля под нами устлана облаками. И это моё чутьё не раз отмечалось вожаком, но тем не менее я был обречён быть всегда последним, замыкающим. Моя неспособность держаться в воздухе так долго, насколько необходимо быть всей стае во время длительного перелёта, основательно подорвала доверие ко мне, как к чему-то путному.
Но меня никто и никогда не оставлял одиноким – ощущали боковым зрением, а то и обычным поворотом гибкой шеи, узревая мою состоятельность двигаться ещё, либо дать незапланированную передышку всей стае ради меня одного. Такое случалось,.. и тогда вся стая, видя, что я основательно выдохся, решала опускаться вниз, теряя драгоценную высоту, чтобы отдохнув, вновь двигаться дальше. А когда случались посадки для действительного отдыха или подкрепления пищей, то я всё равно нервничал и воспринимал это поблажкой для себя. Не сказать, что меня окружали лишь косые взгляды сородичей – все довольно нежно относились друг к другу, понимая нелёгкость кочевой жизни, но тем не менее я уязвлял сам себя, чувствуя свою физическую слабость. И вот однажды я решил изменить себя ежедневными, порой изматывающими тренировками, о чём я уже достаточно достоверно изложил. Очевидно, это дало определённый результат, поскольку в этом перелёте я чувствовал более уверенно, хотя как всегда летел последним.
Мы поднялись на заре и начали оглашать всё окрест своими возгласами и хлопаньем крыльев. Мы были страшно возбуждены от предстоящего перелёта, и наша громкая песнь была гимном, призывом, перекличкой: «Всё ли в порядке? Все ли здесь? Вперёд, друзья, вперёд!» Вожак оглядел нас строгим взглядом и, широко расправив крылья, оббежал нас, удостоверяясь в готовности к полёту, и, на секунду замерев, сделался гордым. Глаза его возбуждённо блестели, в них отражалась непоколебимая твёрдость принятого решения. Мы тоже замерли в тревожном ожидании, но через мгновение раздался его торжествующий клич, и он, разбежавшись по мелкой прибрежной гальке, легко, как и в молодости, оторвался от земли. Мы с криком последовали его примеру и, едва поднявшись над речным туманом, начали выстраиваться клином.
Я не спешил занимать место, в любом случае оно оставалось за мной, главное, чтобы в начале не отстать, выдерживая дистанцию. Здесь я хочу сделать некоторое уточнение: с правой стороны клина выстраивалась наша слабая и прекрасная половина, те, которым мы и посвящали свои песни, и благодаря которым ещё существует наше крылатое племя. Так было заведено, чтобы мы, летящие в левой части, постоянно держали их в поле зрения, чтобы в случае какой-либо неприятности быстро отреагировать на это. На левой стороне нас было шестеро, включая и вожака, а справа – пять. Поэтому наш клин выглядел несколько скособоченным и не представлялось бы это так странно, если бы в конце не было меня. Я был как ненужный довесок к строгой симметрии, а порой и просто балласт, когда ради меня делали вынужденную посадку.
Я, рассекая грудью утренний туман, вынырнул наконец-то на божий свет и обнаружил, что немного задержался со взлётом, потому как до моего места в строю было метров пятнадцать, которые я не без труда тут же наверстал. В этом случае на меня сильного внимания не обращали – все тоже были небезгрешными – двое, следовавшие за вожаком, даже несколько раз задевая друг друга крылом, с трудом определились в строю, да и то потому, что первый ведомый, больно ущипнул
другого, чтобы тот знал своё своё место.
Небо было удивительно чистым, оно тут же напоило наши глаза бездонной голубизной, и мы, дыша в полную грудь, радостно устремились за вожаком.
Я видел её. Она, вытянув шею и торопливо махая изящными крыльями, тоже заняла своё место в строю. Она летела последней в цепочке, и догляд за ней по приказу вожака осуществлял летящий передо мной широкозадый лимпопо. Правда, его вовсе не так кличут – это я окрестил его так, что первое взбрело мне в голову из ревности к моей очаровашке. И я, пожалуй, чаще, чем он, держал её в поле зрения и даже невольно нарушал общий рисунок строя, всё больше прижимаясь к другой стороне. А когда меня основательно заносило к ней, то я слышал громкое шипение широкозадого и тут же возвращался на своё место.
Мне всё нравилось в ней, включая даже небольшое, как родинка, пятнышко на её длинной шее. Мне хотелось позвать её с собой, улететь совершенно в другое направление, а куда, я не имел никакого понятия на данный момент. Но она не баловала меня своим вниманием, всё больше посматривая на своего опекуна. Лишь один раз, когда я чуть не задел её своим крылом, она удивлённо обернулась, взглянув на меня, как на полоумного, слегка сбиваясь с ритма. На этот раз меня грозно окликнул вожак, и вся стая неодобрительно покосилась в мою сторону. Вожак ещё несколько раз оборачивался и, гневно сверля меня взглядом, упрекал: « Не вольничай, береги силы, которых у тебя…» И я, пристыженный, следовал за хвостом лимпопо, изучая основательно его зад. А ведь, действительно, он тяжеловат на эту часть – вон она как заныривает вниз, придавая всему телу продольную качку. Конечно же, он не самый сильный из моих собратьев, поскольку тоже тащится почти последним. Я мысленно представил широкозадого вожаком и как все остальные, замедляя при этом ход, наталкивалися на него, и что вместо десятидневного перелёта мы летим целый месяц, потому что «лимпопо» не задаёт нужного темпа в движении, и что все дела нашего семейства будут выглядеть весьма плачевно. Ведь на новом месте нам необходимо в срок вырастить детей, потом вновь отправиться в путь к тому месту откуда мы взяли этот старт.
При мысли о потомстве я печально посмотрел на свою избранницу, которая, вовсе не замечая меня, летела, о чем-то изредка перекликаясь с подругами. К сожалению, до этого я тоже не мог наладить с ней контакта, поскольку был занят своими тренировками, да и своё внимание, она, видать, предпочитала отдавать «лимпопо», а, может быть, мне так казалось, но, во всяком случае, я не сомневался, что мой соперник дышит к ней неровно.
Вспоминаю, как после вечерней кормёжки я отдыхал, покачиваясь на лёгкой речной волне, внезапно услышал лёгкий свист крыльев, и как кто-то мягко опустился впереди меня. Это была она. Я хотел к ней приблизиться, чтобы поболтать о погоде, но через мгновение к ней буквально свалился широкозадый, выписывая вокруг неё круги, напевая при этом что-то сердечное. И хотя они не видели меня в вечерней мгле, но всё равно поспешил удалиться, дабы не быть свидетелем чужих воздыханий. Мне было противно видеть широкозадого «лимпопо», как вроде только я имел исключительное право на её любовь. Но отдавала ли она ему своё предпочтение – неизвестно. Может, она ко всем равнодушна, включая и меня? И почему, собственно она вошла в моё сердце? Своими печальными глазами? А, может они вовсе и не печальные – мне так кажется? Зачем ей печалиться в молодые годы, когда кругом столько неизведанных земных красот, да и лаской старших она не обделена. Эти и другие мысли занимали меня во время полёта.
Часов через шесть лёта вожак всё чаще оборачивался, оглядывая нас, как бы спрашивая: «Как вы себя чувствуете? Не пора ли отдохнуть?» Я же волновался, как дурак, потому что пока не давал никакого повода на усталость, и по мне этого не скажешь; видать, сказались мои утренние тренировки. Вот «лимпопо» - другое дело. Все видят, как он разорвал дистанцию от своего ведущего, а я же стараюсь ни на метр не отстать, и то пространство впереди широкозадого по праву, я уверен, принадлежит теперь мне. И я не замедлил показать свои большие способности, обгоняя «лимпопо» виляя своим хвостом – подразнивая того. Он же пыхтел, злился, но я, зная своё место, отступил назад. Я показал ему, кто я такой, на что я способен. И я не ошибся в своих силах.
Когда наш отдых на сонном озере (мы так назвали его за необычайную тишину) подходил к концу, то вожак громко объявил о том, что теперь я, в силу своих ярких возможностей, становлюсь в строй предпоследним. Я ликовал! Теперь последний «лимпопо»! А это значит, что и догляд за моей зазнобушкой полностью теперь ляжет на меня. Теперь я напротив неё, и вся её драгоценная жизнь принадлежит мне. За каждый вздох, за каждый взмах её крыла я несу ответственность. Я сильный!.. Соперник мой повержен! Теперь он будет в качестве балласта. Теперь на него с укоризной все будут глядеть.
Я торжествовал. Я летел и любовался своей избранницей, а она со скрытой благодарностью уже не печально (так мне казалось) посматривала на меня. А широкозадый «лимпопо» где-то пыхтел сзади. Я даже несколько раз помахал ему хвостом, на что тот отреагировал шипением. А ему больше ничего не оставалось, как шипеть и болтаться поплавком в небесах. Впрочем, я его теперь буду называть поплавком.
Но потихоньку у меня к нему начала проходить злоба. Я знал, каково быть последним – я это не раз испытывал во время полёта и полагаю, что и у других отношение к нему тоже не злобное, хотя жалость тоже не лучшее чувство.
Мы летели к намеченной цели уже четвёртые сутки, как вдруг с нами произошла беда. Неожиданно со стороны зарослей какого-то болота раздались гулкие хлопки и взвились струйки белого дыма. Мы ещё не успели набрать должной высоты, и потому наше нахождение в столь малом расстоянии от земли было чревато для жизни. Вожак что-то прокричал нам, но за бесперебойными и беспорядочными хлопками мы не поняли, что нам нужно предпринять. Я видел, как впереди летящий меня товарищ, вздрогнул от сильного удара снизу, потом его перевернуло и он, окрасившись в красный цвет, начал стремительно падать. В стае был переполох: наша слабая половина заметалась из стороны в сторону, да и левая сторона не знала, что делать, но строй ещё как-то поддерживала. Вожак тоже был в смятении. Он круто забирал вверх, насколько позволяли силы, и тут же пикировал уходя в сторону. Мы тоже пытались проделывать всевозможные финты, чтобы то убийственное, идущее снизу, не могло нас порешить в одночасье. Я краем глаза видел, как моя возлюбленная рванулась книзу, вроде там её ожидало спасение.
Я бросился ей наперерез, чтобы резко поднырнуть снизу и остановить её безумное падение. У меня это получилось. Мы вновь, напрягая силы, поднялись ввысь, и у меня мелькнула дерзкая мысль: забраться в кучерявое облако. Хлопки всё также настойчиво продолжались, и я увидел, как ещё двое, поникнув головами и разбрасывая далеко в стороны пух, упали в болото.
Мы летели с ней, кружа в небольшом молочном пространстве облака, скрываясь от глаз наших убийц. Наверное, во всё облако было глупо стрелять, потому-то мы и были в относительной безопасности. Мы слышали между выстрелами голоса наших собратьев, и я, стараясь им помочь, неожиданно вылетал из облака, зазывая их к себе. Правда, за это мне пришлось лишиться части оперения хвоста. Вскоре всё стихло, и мы, вынырнув из облака, устремились ввысь зазывая всех. Нас осталось немного – добрая половина погибла. Вожак высоко оценил мою смекалку и храбрость. Он дал мне понять, что меня ожидает хорошее будущее, и что он готов, буквально, сейчас же передать мне бразды правления, если бы мой пока ещё слабый опыт в навигации. Меня распирало от гордости, от похвалы, но я не подавал вида, и как можно было говорить о каком-то успехе, если пятеро из нас ушли в царство небытия.
Мы ночевали на высоком утёсе, грустя об ушедших. Море величаво вздымало свои волны, а потом безжалостно разбивало их о скалы. Я находился рядом со своей желанной и, легко касаясь её крылом, рассказывал ей о том, как я год назад, будучи на этой же скале, поранил грудь, упав во сне со скользкого камня. К нам подошёл поплавок( он остался в живых) и, с грустью выслушав мою смешную историю, сказал, что у него плохое предчувствие в связи с этим перелётом.. Мы как могли успокаивали его, говоря, что самое страшное уже позади.
Но мы ошибались.
Вечером, на исходе восьмых суток перелёта мы, изрядно поустав, решили опуститься до небольшой высоты над океаном, чтобы, таким образом, отдохнув немного, вновь устремиться дальше. Садиться на волны было бессмысленно – они яростно шумели от надвигающегося шторма и захлёстывали со злостью одна другую. Они были свирепы, как стая голодных псов, и поглотили бы любого из нас, вздумай только опуститься на кипящую гневом волну. Мы слишком поздно поняли, что наверху нам было гораздо спокойнее, но здесь…
Здесь было страшно. Стихия разыгралась в своём безумстве и мы слишком поздно поняли всю опасность своего поступка. Слишком поздно вожак заметил ревущую и бегущую на нас, словно сама смерть, огромную грозовую тучу.
Внезапно всё померкло перед глазами, и хлёсткий ливень с порывами ветра и раскатами грома обрушился на нас, обрекая на безысходность. Я видел, как впереди летящие птицы внезапно из больно стегающего ливня попали под выстрелы крупных градин. Они были настолько крупны, что, попадая на голову, насмерть могли убить любого. Это было ужасное зрелище. Вожак с криком заметался в яростных раскатах грома и ослепительных вспышках молний, как тут же исчез из поля зрения. Я знал что его поглотила морская пучина – чувствовал. Ещё некоторые из нас были поражены градом и окровавленные сброшены в океан, который рычал раненым зверем и требовал новых жертв.
Я же успел сориентироваться, подталкивая грудью свою ненаглядную, которая натерпелась такого ужаса, что его хватило бы даже с излишком на всех, живущих на земле и в небе. Я никогда не забуду её глаз в этот страшный предсмертный миг, которого, к счастью, не произошло, благодаря нашей счастливой судьбе. Мы выходили из этого ада огромным усилием воли. Я оглянулся на какой-то момент и обрадовался – за нами следовал поплавок. Его также терзала своим алчным желанием чёрно-сизая туча, но он, вытворяя всевозможные сальто, казалось, благополучно выходил из неё. Но это только казалось… В момент, когда ему оставались какие-то метры (крылом подать до спасения) блеснула молния, и бедолага на моих глазах превратился в пылающий факел, который тут же поглотил ливень, и обугленное чёрное тело камнем упало вниз.
Я был теперь вожаком. Я был теперь первым и последним. Она летела рядом. Я не имел право оставить её за мной. Мы летели крыло в крыло, туда, где нас ожидала новая и счастливая жизнь.