Природа с ее способностью все подчинять своим законам, обычаям, распорядку и здесь брала свое: могилы на сельском кладбище заросли ягодником, словно веселое неровно постеленное светло-зеленое одеяло кто-то забрызгал кровью.
Места в скромной обители усопших, свободной от духа характерной состязательности и кичливой заносчивости живых, опекающих могилы родных и близких на городских кладбищах, мало чем отличались друг от друга, разве что наличием или отсутствием оградки, размером креста и материалом, из которого он был сделан. Здесь не являлись исключением деревья и живые цветы на могилах. А убранство последних, равно как и отдание других почестей погребенным никогда не находились в строгой зависимости от материального их достатка при жизни.
Волынин прошел сначала по одной, потом по другой улочке сельского погоста. Он не спешил отыскать могилу Сверчковой. Вглядываясь в фотографии бывших обитателей деревни, вчитываясь в фамилии на крестах и всматриваясь в даты под ними, Василий Митрофанович пытался представить, о чем мечтали и чем жили эти люди. Кому дарили свою любовь? На что растратили силы? Был ли какой-то смысл в этом? Как оказалось, что судьба свела именно их, умных и глупых, расточительных и скупых, добрых и злых, усердных и нерадивых, на этой огромной земле вместе в одной-единственной точке?..
Наконец, возле небольшой березки, не успевшей густо покрыться листвой, он увидел удлиненный, не затянутый еще ягодником холмик и большой деревянный крест над ним. Ни на могиле, ни на кресте не было фотографии, но зато на никелированной табличке, прикрепленной к нему, красивым почерком кто-то вывел: «Здесь покоится раба Божья Сверчкова Елизавета Николаевна». Ниже указывались даты рождения и смерти.
Справа от могильного бугорка в землю вросла широкая аккуратная скамейка, как и крест, блестящая свежим лаком. Василию Митрофановичу показалось даже, что она еще не просохла, и он осторожно прикоснулся к ней рукой. Однако покрытие оказалось сухим и шершавым, присесть можно было без опаски.
Здесь, среди мертвых, безразличных к бедности и богатству, как и ко всему окружающему, Волынин остро почувствовал всю нелепость и бессмысленность своего марш-броска за сокровищами. Надо было отказаться от этой идеи сразу, избавиться от нее в зародыше, сжечь, уничтожить то нежданное, не ко времени полученное письмо и никогда больше не вспоминать о нем! На что ему, одному, разменявшему шестой десяток, чужие и, вероятно, не от большого ума на десятки лет замурованные под кирпичами в старой печи деньги?.. Деньги, из-за которых одни неприятности!
Теперь, когда Волынин освободился от обязательств, которыми связала его в предсмертном письме тетушка, можно было вздохнуть свободно. С другой стороны, неправильно было бы думать, что он не выполнил ее волю. Тайна клада раскрыта, золото найдено, ни одной монеты из него не пропало, не пущено по ветру, а более правильного применения сокровищам и подыскать сложно. Вверяя ему тайну схрона, Елизавета Николаевна не подсказывала, даже не намекала, на что племянник должен потратить деньги, и, тем более, не настаивала на том, чтобы богатством завладел лично он. Нет, в этом вопросе Сверчкова полностью полагалась на него. Поэтому довольно размышлений. Что сделано, то сделано. В конце концов, деньги пойдут на благое дело, и в этом смысле совесть его чиста.
Однако что-то ему подсказывало: история с золотом из прошлого имеет продолжение, не может все так просто закончится. Хотя бы потому, что отречение от материального, решительно выкинутого из головы, из сознания, предполагает замещение, компенсацию этого материального чем-то другим. Его место, по логике вещей, по неписаным законам природы, не должно оставаться пустым, хотя сама мысль об этом казалась теперь абсурдной, слишком теоретической, не связанной с ним лично.
Сейчас Василию Митрофановичу было стыдно, что оказавшись в деревне, он первым делом не пришел сюда, а кинулся разыскивать клад. Волынин с сарказмом, выговаривая каждую букву, произнес вслух неуклюжее, смешное, как ему казалось, слово «кладоискатель» и чертыхнулся. От этого сочетания букв так и повеяло запахом гнилого дерева, плесневелым запахом сырой земли… Эти ассоциации вернули его к сну минувшей ночи, к тому самому эпизоду, когда два молодых лейтенанта французской армии моментально, как по команде, с тяжеловесными сундуками и лопатами исчезли в прохладном и влажном подполье деревенской избы, где удивительно приятно пахло... плесенью.
«Стоп! – мысленно приказал себе Волынин. – Сундуки! А что было в сундуках»?.. Вопрос этот буквально проколол сознание. И через крошечное отверстие в нем стали медленно, цепляясь одна за другую, просачиваться мысли, напоминающие незаконченные фразы древней, стершейся от времени рукописи на свитках.
Много лет назад Василий Митрофанович не раз участвовал в реконструкции событий более чем двухсотлетней давности в Смоленске, сражения на бородинском поле, играл в театре роль командира партизанского отряда крестьян в спектакле, посвященном войне с Наполеоном, в преддверии юбилея этой войны его приглашали на съемки четырехсерийного проекта первого канала российского телевидения - документального фильма Павла Тупика «1812». Цепкая актерская память до сих пор хранила многие детали и театрализованных схваток с врагами, и трагических эпизодов сценария телевизионной версии героической истории изгнания захватчиков, и саму атмосферу грандиозной освободительной эпопеи. Как всполохи яркой шелковой нити она вкрапляла эти детали в его сны – волнующие полотнища эпических баталий тех лет.
Форму полковника французской армии ему пошили в театре. Денег на нее актер не жалел, в то время его отличало снисходительное к ним отношение. Волынин всегда интересовался историей, являлся членом патриотического клуба «Сыны Отечества» и считал своим долгом делать все, чтобы память о героических подвигах предков не стерлась, не вытравилась из скрижалей изменчивыми ветрами временем. Таких считают людьми не от мира сего, хотя смотрят на них, как правило, с восхищением, а то и восторгом. Палаш и французский кавалерийский пистолет Волынин сделал себе сам, хотя, если для имитации холодного оружия ничего кроме дюроаллюминия и фотографии из интернета не требовалось, то для огнестрельного понадобились не только материал, которого не было под руками, и специфические знания, но и определенные навыки. Однако Василия Митрофановича это не остановило, как не остановила необходимость в совершенстве освоить верховую езду.
Мария, которая следовала за Волыниным повсюду, любуясь восседавшим во время репетиции или отдыха на гарцующей лошади мужем, каждый раз, словно впервые, игриво, с детской наивностью в голосе спрашивала, прикрывая от солнца глаза рукой:
– Так за кого вы, полковник, за французов или все-таки за наших?
И он, оправив на себе мундир, отвечал ей почти серьезно всегда одинаково, как будто на вопрос, заданный только однажды:
– Я?.. Я за верность родине, преданность Отечеству… Я за любовь к тебе, мое ласковое солнышко!
Под ленивый снисходительный шелест листвы Василию Митрофановичу померещилось на мгновение, что сон, привидевшийся ему прошлой ночью, не сон вовсе, а наваждение какое-то. Будто бы бодрствовал он всю ночь, и наяву, крутясь в воздухе, летели прямо в него горящие факелы, и не во сне, а наяву занималась от них пламенем деревенская изба… «Вот фантасмагория какая! – Подумал Волынин. – Но почему его так тревожит, так волнует эта улетучившаяся из головы часть странного сновидения, в которой содержится ответ на тот взбудораживший мозг вопрос.
И тут актер отчетливо вспомнил, как по его требованию, требованию полковника французской армии, деревянные сундуки с овальными крышками, коваными ручками с торцов немедленно появились, а потом открылись перед ним словно по мановению волшебной палочки. Один из них почти доверху был наполнен золотыми чеканными монетами, другой – только наполовину, зато (точно!) в нем же находились какие-то иконы с потускневшими от времени и почти неразличимыми в темноте ликами святых и Божьей матери с младенцем, большие кресты с распятием Христа, какие-то чаши и цепи, употреблявшиеся, вероятно, для подвешивания ритуальной церковной утвари, – все из желтого, очень похожего на золото металла.
Да, Василий Митрофанович много раз читал о том, что отступающие французы тащили на себе все, как хорошо навьюченные мулы, начиная с увесистых монет и заканчивая столовыми наборами, будь они хотя бы посеребренными.
Волынин снова живо представил себе то время, остатки измотанной армии Наполеона, отчаявшихся от постоянных атак частей русской армии и партизан голодных солдат. Нести награбленное на себе, да еще, как правило, в пешем строю, было практически невозможно.
Вспомнил актер и строчки из теткиного письма, в котором она невзначай упоминала о каком-то схроне, оставленном разбитым при отступлении партизанами под Вязьмой французским обозом и найденном дедом первого мужа Сверчковой. С легким пренебрежением и прямотой, присущей этой бесхитростной женщине, она писала: «Прятали все эти вояки, сильно их наши партизаны тогда щипали».
Василий Митрофанович, привыкший к неспешным размышлениям, на сей раз и вовсе застрял на одной-единственной мысли: «Где это «все»?.. Драгоценности есть, они найдены. Но где же иконы, нательные и ритуальные кресты»?.. Его вновь захватила… нет, не жажда обогащения (собственно, он никогда, а тем более теперь помешанным на деньгах не был), его захватила испепеляющая страсть следопыта, первооткрывателя некой тайны. Да, Волынин отказался от содержимого разрушенной им печи, однако он не отказывался от потребности думать, от удовольствия копаться в загадках далекой истории, приближенной к нему вплотную по воле случая.
Среди вполне понятных причин, побудивших Василия Митрофановича решительно отречься от сокровищ, припрятанных в теткином доме, была еще одна, пожалуй, самая веская. Причина эта, довлевшая над ним как само собой разумеющееся, заключалась, как бы точнее выразиться, в актерском чистоплюйстве что ли… во врожденной интеллигентности, побуждающей с брезгливостью смотреть на вещи, марающие манжеты белоснежной сорочки… Пришла-таки ему в голову мысль, что охотится он за добром когда-то кем-то награбленным, политым чьей-то кровью… Ведь не просто так оказались эти сокровища в руках французов, они были откуда-то изъяты, у кого-то отобраны силой! Получается, и он собирается присвоить награбленное! Получается, и в нем есть что-то от мародера, и на него распространяются проклятия людей, оставленных без средств к существованию!
Однако деньги деньгами, от них и без исторических передряг зачастую попахивает нечистотами, предметы же отправления веры, духовные ценности – совсем другое! Поэтому сон – не намек, не иносказание, которое надо сначала истолковать, чтобы докопаться до смысла. Сон – руководство к действию, прямая подсказка, над чем теперь надо пораскинуть мозгами и что искать!..
Но есть еще один вопрос: где? Где искать?.. Вот на него-то с разбега никак не ответишь!
«Безусловно, – размышлял Василий Митрофанович, – безусловно, у отступающих французов не было другого выхода, как хоронить до лучших времен в земле русской все, что они прихватили с собой. В ней не составляет значительного труда спрятать как миниатюрные, так и громоздкие дорогие вещи, практически любую поклажу, в том числе и христианскую утварь. Золотом можно начинить и печь, как это сделал дед первого мужа Сверчковой, перепрятывая сокровища. Но замуровать под изразцами, возле горячих дымоходов предметы религиозного культа вряд ли кому пришло бы в голову. Предназначение ценностей духовных – быть рядом с людьми и верно служить им в качестве предметов поклонения»...
Волынин встал, потом сел. Глаза его смотрели на лакированный могильный крест, а голова не понимала, где и зачем он здесь. Наконец, он увидел перед собой могилу, усеянную ягодами траву вокруг и тот самый крест…
Василий Митрофанович опять медленно встал и, на этот раз полностью вернувшись к действительности, заключил вслух:
– Прощай, Елизавета Николаевна! Царствие тебе небесное!..
Но, отходя, оглянулся и подумал, что на кладбище следует вернуться, хотя бы для того, чтобы огородить могилку…
До усадьбы Сверчковой, где актер оказался в первый день своего пребывания в деревне, после недавнего дежавю он брел не спеша, размышляя о вере, пристрастиях и слабостях человеческих. Но память не успокаивалась. Словно в довесок к этим неторопливым размышлениям из самых укромных своих уголков снова извлекала она лица и события далекого детства…
Вот его тетка, тетя Лиза, как он звал ее тогда, смахивает невидимую пыль с комода, стола, сундука с мукой, хлебом, макаронами и сахаром… Вот она торопливо берется за веник и начинает выметать недавно, днем уже выметенные дорожки в избе. Дядя Витя, обычно не любивший много и зря говорить, вдруг закипает:
– Ты, Николаевна, как к пришествию христову готовишься! Сколько можно трудиться-то? Краска слезет!..
Но все это припоминается Василию Митрофановичу смутно, а вот что он помнит отчетливо, так это как батюшка Никанор пробует на вес резной напольный подсвечник, отражающий своими гранями тревожные цвета гаснущего в окне солнца, внимательно разглядывает причудливую лампадку в теткином доме... Он молча гладит свою седую бороду, потом обращается к дяде с вопросом:
– Зачем это вам?.. – Опять молчит, сопит себе в усы. – Такая красота должна в церкви глаз людской радовать.
Батюшке сразу не отвечают. Лишь после второй чашки чая, подобрев, дядя Витя будто продолжает только что начатый разговор:
– Может, и привезу как-нибудь… а так… сами радуемся! Бог так распорядился...
Привычным движением Волынин открыл калитку, подошел к крыльцу, машинально прочел снова бросившиеся в глаза слова на двери дома: «Ничего нет». Он быстро миновал темные сени с играющими полами, открыл еще одну дверь, которая скрипела как перед смертью, и очутился в знакомом доме, посреди которого лежали груды кирпичей от разрушенной им печи.
Только теперь актер обратил внимание на то, что в доме не было ни одной иконы. А ведь Сверчкова была старушкой глубоко верующей… Василий Митрофанович кинул взгляд в передний угол дома, где стояло массивное самодельное трюмо. Оно представляло собой небольшой столик, стоявший на четырех резных ножках, на который водрузили большое зеркало в прямоугольной оправе, едва не упиравшейся в потолок.
Но почему трюмо стоит здесь, в переднем углу, где должны была висеть икона с лампадой, как это принято в христианских домах? Волынин подошел ближе. Из зеркала, по которому поползла с краев к средине сетка потрескавшегося напыления, на него смотрело небритое лицо уставшего человека. «Хорошо, что хоть кувалдой махать не надо»! – подумал актер. Он опустил голову, и тут в соседнем углу боковым зрением он увидел то, что заинтересовало его чрезвычайно. На полу оставили явный отпечаток четыре ножки трюмо, стоящего сейчас перед ним! Так зачем же и когда оно перекочевало на новое место?..
Василий Митрофанович взял с боков обеими руками зеркало в оправе и попытался, расшатывая большой тяжелый прямоугольник, отделить его от столика. Зеркало опасно качнулось, и стало совершенно ясно, что его без особого труда можно снять.
Через несколько секунд потрясенный Волынин стоял перед открывшимся тайником.