- Что за бесовские изображения? – как-то спросила Арманда де Буаселье, обнаружив в комнате дочери рисунки, на которых был запечатлен черный ворон то на фоне полной луны, то с медальоном в клюве, то с тенью человека.
- Это, это…, - неуверенно начала Бернадетта, застигнутая врасплох, но тут же взяла себя в руки. – Это всего лишь рисунки, навеянные зимним, тусклым пейзажем.
- Надеюсь, - как-то с недоверием произнесла Арманда де Буаселье. – Мне не нравится и твое мрачное настроение, в котором ты преимущественно пребываешь в последнее время. А такие рисунки заставляют только насторожиться. Не обеспокоена ли ты чем-нибудь, дочь моя?
Арманда де Буаселье, приходившаяся ей матерью, была привлекательной женщиной - в формах и изгибах своей фигуры она ничем не уступала дочери, несмотря на ее уже далеко не молодой возраст. Разве что кожа ее уже не была столь бархатной и светящейся, и не было таких необыкновенных глаз, и в лице было больше резких черт. Однако одного прожигающего взгляда ее было достаточно, чтобы подумать о ее возможной пылкой темпераментности. Но на знаки мужчин, оказываемые ей до сих пор, она всегда отвечала молчаливой надменностью или даже с прямым, язвительным укором. И это было связано не только с ее замужним положением, но и с выхолощенной истиной вероисповедания. Казалось, что жизнь ее состоит из одних запретов и бесконечных напоминаний о возможных грехах. При этом Бернадетта замечала, что сознательно заковывая себя в кандалы запретов, она не была преисполнена той благостной радостью, которой должен быть преисполнен человек, видящий свое предназначение в вере и служении Господу. Зато она с упорным, даже с каким-то иступленным осуждением относилась к людям, которые тем или иным образом нарушали священные заповеди.
- Что бы она сейчас сказала, узнай всю правду, - размышляла Бернадетта. Хотя, по большему счету она представляла, что услышала бы в ответ. Она даже улыбнулась своим мыслям – довольная, что может предугадать развитие ситуации.
- Если меня что-то начнет тревожить, ты узнаешь первой, матушка, - ответила Бернатетта, жутко покраснев от того, что была вынуждена обманывать.
Арманда де Буаселье уже отвернулась и не заметила предательской краски, прильнувшей к щекам своей дочери.
- И все-таки, - вдруг развернувшись к ней, начала Буаселье старшая, - не было ли у тебя какого-то видения, Бернадетта?
- Нет, что ты...
- Корни фантазии произрастают от наблюдений, - с суровостью в лице сказала мадам де Буаселье. – И потому я еще раз тебя спрашиваю – не привиделся ли тебе этот черный ворон, не прилетала ли к тебе эта дьявольская птица? То, что ты нарисовала – это зло. Зло в его самом явном обличии. А знак? Откуда ты могла его увидеть?
- Я же тебе ответила, - стараясь придать голосу уверенности, произнесла Бернадетта, но предательские капельки пота выступили на ее переносице, а руки задрожали. – Это всего лишь мои фантазии.
- Нелепые фантазии, - добавила она, чтобы успокоить матушку, - фантазии от мрачных мыслей, коих уже нет и не будет.
- А я уверена, Бернадетта, что ты где-то видела этот знак. И меня это страшит, потому как знак этот языческий, а язычество – это тьма. И знаешь, что тебя ожидает? В лучшем случае - монастырь. Совершая грех, ты обрекаешь и нас на несчастья. Помни об этом.
Она собиралась уйти, оставив Бернадетту стоять в ошеломленном состоянии, но вдруг повернулась и через плечо бросила последнее:
- Я не успокоюсь, пока не выясню, где ты могла увидеть этот знак. И рисунки твои я забираю.
- Не делай этого, прошу! - закричала Бернадетта, испугавшись, что она может кому-нибудь показать рисунки, и вскоре ее действительно сошлют в монастырь.
- Будет именно так, как я решила, - произнесла Арманда де Буаселье, отмерив дочь надменным, чуть ли не презрительным взглядом.
Ей было ясно одно – дочь ее подвержена злу. Одухотворение зла, а рисунки, его изображающие – это и есть одухотворение и возвышение зла, должно пресекаться в самом его начальном зачатке. Только так возможно спастись и уберечься остальным. Она презирала людей, не способных противостоять злу. И таковыми были не только те, кто не соблюдает заветы, но и те, поведение которых выходит за принятые рамки. Слабые, глупые, жалкие – вот кем были они в ее глазах. И если ее единственная дочь – одна из таких людей, значит, во имя Господа и святых она отречется от нее, как бы больно ей не было.
На глазах женщины выступили слезы, когда она представила себе казнь, произведенную над Бернадеттой – площадь с толпой орущих людей и тело дочери, содрогающейся в предсмертных конвульсиях меж двух деревянных столбов виселицы на эшафоте или сжигаемой заживо на костре.
«Ежели суждено мне испытать потерю единственной моей дочери, единственного моего ребенка, вскормленного вот этой самой грудью, обласканного вот этими руками, руками, которые больше не коснутся ее, ибо будут осквернены, я должна крепиться. Господи, помоги мне все это претерпеть!», - мысленно произнесла она и поспешила выйти из комнаты дочери, чтобы не разрыдаться прямо при ней.
Зная свою образованную мать, обладающую даром красноречия и слепую в своей страсти следованию религиозным заветам, Бернадетта в этот же момент представила, с какой легкостью та убедит отца в непреложных своих истинах, а она, не имевшая какой-либо догматической почвы, уже не избежит участи быть сосланной в монастырь или того хуже.
Бернадетта бросилась к окну, возле которого так любила рисовать, склонилась над каменным подоконником и тихонько заплакала...