Не миновали еще те суровые и смутные времена, когда влияние Церкви с ее жестокой инквизицией было достаточно велико. Теперь же после передачи процессов о ведьмах и еретиках преимущественно в цепкие, надежные руки светской власти согласно принятому ордонансу и издания королем эдикта, предусматривающего конфискацию имущества осужденных, казалось, что преследования последних даже увеличились.
Люди свято верили в рай и ад, почитали Бога на небе и признавали козни и происки дьявола на земле. Тех безумцев и глупцов, кто осуждал, нарушал и переиначивал церковные догматы, а также тех, кто лишь по недоумию своему творил что-нибудь несообразное считали еретиками. Иных же - чаще всего женщин, осмеливавшихся превозносить и прославлять дьявола или же творящих нечто более необъяснимое, относили к ведьмам. Прикрываясь именем господа, зачастую казнили невинных людей, утверждая таким образом власть и преследуя другие корыстные цели.
Города с приходом сумерек погружались в кромешную темноту и мертвую тишину. Затхлость и смрад повисали в воздухе, обволакивали стены, пропитывали одежду и въедались в кожу. По большей части из-за отсутствия необходимых средств, таких как вода и дрова, а также из-за религиозных убеждений люди не купались месяцами, годами, а то и всю жизнь, умирая иной раз от чесотки и вшей. Обездоленным и обнищавшим неоткуда было ждать помощи, а эпидемии сравнимы были разве что с мощными стихийными бедствиями, сметающими целые города. Однообразные серые будни разбавлялись зверскими зрелищами карательных процессов и в противовес им - пестрящими претенциозными церемониями и торжествами знатных господских особ. Поэтому разум человека был устлан густым туманом страхов и сомнений, равно как подвержен натиску неистовых порывов страстей и безумств.
"Где замер мрачный лес,
Простерся виноградный холм,
И в окружении реки сияет
Оливковая роща золотая,
Как исполин уходит до небес
Своими башнями дворец,
В былом величие пребывая.
Впитали стены боль столетий
И тайны бытия хранят,
Чернеют в них проемы бойниц,
Топорщатся шипы оград.
Он, как ларец - с резьбой мерлонов,
Во чреве дремлющих покоев,
Что в дальней нити анфилад,
Душу томленную скрывает
От глаз людских и их трагедий,
Мирских утех и искушений,
Но и от звонкости тирад…"
Девушка отложила карандаш в сторону и с тоской глядела через мутное стекло окна на вечерние, пустые окрестности. Прикрепленные с наружных стен факелы, разрубая сумрачную темноту ночи, освещали силуэты деревьев, понурые ветви которых судорожно колыхались от внезапных нападок шквального ветра. Ни одного листочка уже не осталось ни на ветвях, ни на стылой земле – бушующий ветер все давно сорвал и разнес. Снег еще не выпал, и потому все представало в печальном виде.
Но тоска ее была связана не только с наступившими холодами и не от однообразных, серых дней. Эта тоска была по чему-то неопределенному. Она сама бы не смогла объяснить истинную причину, ее породившую. Может, от того, что грезила она о любви – о любви пламенной, пылкой и всепоглощающей, о любви, которую пока еще не успела постичь, но стремилась к ней так безрассудно и так рьяно, как к последнему своему пристанищу. Хотя была она еще совсем молода. Только-только ей миновало шестнадцать лет.
И помимо ценной юности – периода, который не может еще столь горько разочаровывать, периода, когда все лишь начинает распускаться, подобно раскрытию цветочного бутона, она была так прекрасна, точно тот самый прелестный бутон с алыми, бархатными, нежными лепесточками. Стройные, точеные изгибы ее тела и величавую статность не могло скрыть никакое одеяние, будь оно самым мешковатым. Мраморность кожи, но не бледная, а со щедрым румянцем, вспыхивающим время от времени на ее лице во время негодования или стыда. Медно-золотистые волосы, всегда убранные в высокую, модную согласно времени прическу. И совершенно неописуемое лицо – такое, что если подробно описывать отдельную его черту, то можно и не увидеть ничего особенного, а даже усмотреть изъяны. Однако, все вместе взятые черты представляли собой какое-то необъяснимое совершенство. Глаза с немного опущенными уголками, переходящие лучами от янтарного цвета в сердцевине в оливковый, горчичный и так до темно-зеленой окаймовки, словно в них то зажигалось, то угасало солнце – всегда были разных оттенков в зависимости от освещения. И всегда в них проскальзывала тень печали, даже когда она улыбалась. Тонкий нос, который можно было бы назвать правильным греческим, если бы не его небольшая изогнутость, что никоим образом его не портило, а наоборот, делало чудесным и особенным. Густые черные брови – предмет женской зависти, были разделены и четко очерчены самой природой. Пухлые щечки, то бледнеющие, то пылающие – добавляли детскости к ее лицу, которому суждено оставаться еще долго моложавым. А ярко-вишневые губы – немного сведенные от своих уголков, будто сложенные для поцелуя. Не менее очаровательным и загадочным было и ее имя. Ее звали Бернадеттой. Одно только имя наделяло ее чувственностью и в тоже время силой духовной. Но казалось девушке, что жизнь неумолимо течет, и та немногая в ней красота вскоре исчезнет, а она так и останется не возлюбленной нареченным женихом.
Ее родители не были очень богатыми, хоть и относились к именитому роду баронов, но дали ей хорошее образование и привили христианское воспитание. Бернадетта могла объяснить происхождение человечества с научной точки зрения, не отрицая при этом Всевышнего Бога, в которого она свято верила и почитала, и знала, что любое обращение к злу – это сильный грех.
И вот глядела Бернадетта в окно с грустью, даже с настороженностью и опаской, будто ожидала, что вот-вот случится беда. Ведь там, в чудовищной мрачности могут обитать только твари. Среди непроглядной черни туч показалась луна в россыпи звезд, и под их холодным свечением проступили контуры леса и холма. Девушка опустила взор на реку – на ее гладкой темной поверхности, покрывшейся у берегов паутинкой льда, отражался возвышающийся замок, и серебристый диск луны, и оголтелые понурые деревца.
Бернадетте захотелось непременно все нарисовать. Пододвинув ближе бронзовый канделябр со свечами, она взяла бумагу и графитовый карандаш. Но вместо рисунка она стала описывать все, что наблюдала, в красивейших эпитетах, какие только знала. Никогда еще она не подмечала того мрачного великолепия, которое может таить в себе дикий, мрачный мир.
И в тот момент, когда уже собиралась поставить точку, Бернадетта услышала звонкий стук по стеклу. От неожиданности девушка вздрогнула, взметнув глаза к источнику звука за окном. И то, что она увидела, заставило ее еще больше преисполниться страхом. За окном на выступающем карнизе сидел черный ворон, кажущийся поистине зловещим в столь поздний час. Он встрепенулся, переливаясь оперением с металлическим отблеском, и со скрежетом провел изогнутым клювом по стеклу в сторону оконной перемычки.
Бернадетта оцепенела от ужаса, но через мгновение резко вскочила и отшатнулась от окна, неотрывно продолжая наблюдать за птицей.
Ворон переместился к другой створке окна. Склонил голову и пронзительно взглянул на нее черными, круглыми, словно большие бусины, глазами.
Повинуясь какому-то необъяснимому порыву, Бернадетта вместо того, чтобы спугнуть птицу, распахнула створку.
Пронизывающий ветер ворвался в комнату, стукнув створкой об косяк, освободил от обхвата витых шнуров полотна штор и взметнул их до потолка. Порыв ветра затушил свечи, оставив виться дымок и погрузив комнату в темноту. Края листа, который Бернадетта придержала, загнулись и затрепетали. А карандаш упал и покатился со стуком по полу.
Ворон взмахнул крыльями, оторвался от карниза и влетел через распахнутое окно в комнату. Важно прошелся по широкому каменному подоконнику, остановился на листе бумаги, нагнул голову, порылся клювом в оперении под крылом и снова ее повернул к ней. В клюве ворона была зажата серебряная цепочка с необычным крупным медальоном – в круглой раме, усыпанной переливающимися черными камнями, покоилась ажурная звезда.
Как зачарованная, девушка следила за происходящим, преисполняясь в то же время и тревожным чувством. Ей думалось, что свершится нечто необъяснимое и чудовищное. Но ворон опустил свой подарок на лист, развернулся, взглянул на нее через расправленное крыло и упорхнул.
Она закрыла окно. Затем взяла медальон, долго рассматривала его, размышляя над произошедшим. В узоре медальона Бернадетта усмотрела небесные символы - полной луны, заключенной в нее звезды, или же встающего над планетой солнца. Она даже усмотрела в нем собственные глаза – ведь их цвет переходил как раз такими же широкими заостренными лучами от сердцевины к краю. Она усмотрела в нем и что-то демоническое, однако не хотела это принимать, стараясь отталкивать от себя такие мысли. Да и как можно? Ведь она и ее семья были богобоязненными людьми. Она бы и решила, что это лишь плод ее воображения. Но как можно усомниться в тактильных ощущениях? Она явственно прощупывала узорный рельеф, ощущала холодность и тяжесть металла.
Бернадетта спрятала подарок и, конечно же, не собиралась рассказывать родителям об этом происшествии. Да и разве они ей поверят?
Только мысли об этом не покидали ее ни днем, ни ночью. Во снах она видела черного ворона и разговаривала с ним. А вечерами высматривала его через окно, при этом преисполненная одновременно и страхом, и радостным волнением.
Круговорот дней и ночей продолжал свое вращение, изводя ее ожиданиями, а ворон все не появлялся и не появлялся.
Иногда она доставала цепь с медальоном, надевала на шею и подолгу смотрела на свое отражение в большом зеркале, обрамленном массивной кованой рамой. Ее распущенные медные волосы, плавно струившиеся по плечам, в полумраке свечей отливали огненно-красным оттенком. Стоя перед зеркалом в длинной кружевной сорочке, она казалась себе готической невестой.
- А черный ворон, - думала она, - это посланник, который снова прилетит и поведает, где ждет суженный.