Катастрофа

Сергей Анатольевич Протасов
Мелкая водяная пыль сверху и снизу осыпает людей, улицы, машины, дома, деревья. Брызги с мостовой долетают даже до запотевшего изнутри стекла автобуса. Холодный ветер порывами треплет и раскачивает кроны тополей, верхушки которых касаются тяжелых, медленно ползущих по небу сизых туч.
Сменяются сезоны, увядшие листва и трава превращаются в перегной, умирают и прорастают деревья, отжившие насекомые и звери разлагаются в земле. Туда же уходят и люди, не оставив, за редким исключением, даже памяти о себе. Планета, дышит, крутится, покрывая свою поверхность поколеньями разносортной биологической массы, залечивая следы жизнедеятельности миллиардов тех существ, каждое из которых называет себя человеком и даже, возможно, думает, что это звучит гордо. Однако Герман уверен: гордо звучит только конкретный человек, имеющий имя и сделавший нечто, повлиявшее на судьбу человечества, нечто, за что его будут помнить. Тот индивидуум, который сумел отлепиться от общей серой массы, занятой, подобно муравьям, исключительно борьбой с внешним миром и друг с другом за пропитание и жилье. Отлепившись, он навсегда прославит себя и свой народ, и не важно, со знаком плюс или минус окажутся результаты его деятельности. История знает случаи, когда с течением времени плюс обращался в минус, а потом обратно. Не это главное. Главное оторваться от этой черной дыры, вырваться из плена засасывающей в бездну небытия чудовищной гравитации, стать Человеком. Кому-то же удается!
Автомобили нескончаемым потоком несутся, разбивая дождевые капли, мокрые разноцветные пешеходы, укрываясь под зонтами, перескакивают через лужи. Ненастье! Герман любит дождь. Дождь успокаивает, настраивает на размышления, помогает забираться в своих мечтах на недостижимую в погожий день высоту, особенно когда обозримое будущее выглядит светлым и радостным. Все идет по плану, и удача сопутствует ему. Герман сегодня едет в университет с особой задачей — встретиться с деканом факультета и утвердить дату предзащиты кандидатской диссертации. В душе сладостное предвкушение скорого достижения цели, до которой шел три года, — кандидат наук! Звучит! Эту чудесную вибрацию хотелось продлить, вдоволь насладиться ею.
До университета можно добраться на метро или на автобусе. Он выбрал автобус. Получается значительно дольше, но в тепле так уютно думается, глядя через полупрозрачное окошко на захваченный дождем город.

Глава первая

1
— Поймите меня правильно, Герман Сергеевич, я отдаю должное той огромной работе, которую вы проделали, я понимаю, как это было сложно. Понимаю, как много вашего времени заняли поиски в архивах, — пожилой декан сочувственно смотрел на Германа из-под косматых, рыжих с сединой бровей, словно ждал от него помощи в поиске неприятных, но нужных им обоим слов. — Отдаю должное вашему упорству, это необходимое качество для историка, и вы наделены им в полной мере…
Герман перевел взгляд с декана вглубь помещения кафедры. Тут, видимо, ничего не менялось последние лет тридцать-сорок. Светлая, «под орех», ветхая, но фундаментальная мебель: встроенные шкафы с пыльными антресолями до потолка, огромные двух тумбовые столы в ряд, протертая до дерева коричневая доска на стене. «У меня, кажется проблемы с защитой. А ведь я с самого начала знал, что так будет. Захотел побыть честным, делал так, как считал нужным. Демагог и глупец! Все три года подсознательно ждал подобного разговора, — отстраненно констатировал Герман, чувствуя, как легкая тошнота и озноб поднимаются откуда-то из желудка, превращаются в мурашки на затылке и опадают по пояснице. — Дождался, и что же теперь? Всё впустую?»
Декан неумолимо продолжал свой трудный приговор:
— Руководство университета, некоторые члены совета, внимательно ознакомились с вашей диссертацией и имеющимися публикациями и, учитывая все аспекты, тем не менее настоятельно рекомендуют не представлять работу на предзащиту. Не надо… Надеюсь вы сами всё понимаете. С этой темой и в особенности теми выводами, которые вы делаете, как-то это все не соответствует современным реалиям, современным трендам, что ли, хотя это бесспорно интересно... Нас могут не понять, в том числе и жертвователи университета, а это финансирование. Да-с! Мне искренне жаль… Примите совет, — вдруг воодушевился декан. — Это совсем не трагедия. Вы спокойно сможете защититься в любом другом университете на кафедре истории или политологии, думаю даже, там вам будут рады, поскольку работа действительно интересная; можно сказать, острая. Я готов посодействовать, позвонить кое-кому.
Декан факультета современной истории Краснов, доктор исторических наук, профессор и заслуженный деятель науки, недавно отметил семидесятипятилетний юбилей, украшенный почетной грамотой от замминистра образования. Он выглядит бодрым и крепким стариком с ясной головой без признаков маразма. Его умные, бледно-голубые в окружении желтоватых белков глаза внимательно и грустно разглядывают Германа Талинского, одного из десятков невезучих аспирантов, прошедших через его руки. Сцепив пальцы в замок, он сочувственно вглядывается в мимику Германа. «Что тебе не ясно-то? — думает он. — Голова от тебя болит уже. Ну, уходи же, давай. Свободен!»
— Это все несколько неожиданно… совсем как-то неожиданно и странно, Михаил Михайлович, недоразумение какое-то. Тема была утверждена кафедрой, я работал и мой научный руководитель был всегда в курсе дела, мне помогали с доступами в архивы, в том числе и в секретные. Вы же знаете! Может быть, есть возможность изменить что-то, хотя это нежелательно, ну, название, что ли, подправить. Нет? — Герман пытался для виду сопротивляться, хотя знал огромное количество случаев, когда диссертации по общественным наукам внезапно и безапелляционно снимались с защиты по конъюнктурным идеологическим причинам.
— Герман Сергеевич, дорогой мой, вы же все понимаете. Я не могу вам сказать больше, чем уже сказал, но умному человеку, такому, как вы, достаточно и сказанного. Давайте сделаем так: подумайте недельку, посоветуйтесь с семьей и приходите ко мне. Ситуация вовсе не безвыходная, уверяю вас, и что-то наверняка можно придумать. Обязательно приходите. Обещайте, что придете, — он обнадеживающе улыбнулся. — Буду ждать.
Декан поднялся и протянул Талинскому для пожатия красную в веснушках широкую ладонь.
В дверь заглянула высокая худая женщина лет сорока пяти.
— Лариса Николаевна? — обрадовался Краснов возможности красиво прекратить эту пытку. — Заходите, я уже освободился, прошу вас. Всего доброго, Герман Сергеевич! Жду вас через неделю. К вашим услугам, Лариса, слушаю.
Лариса Николаевна с порога громко и бодро поприветствовала декана: «Здравствуйте!» — с любопытством оглядела шедшего навстречу Германа и заняла его стул. В дверях Талинский произнес, неизвестно к кому обращаясь: «Да-да, конечно», — и вышел в коридор, обеими руками тихо затворив за собой высокую тяжелую дверь.
Раз — и все! Десять минут назад ты успешный, справляющийся с планом аспирант и перспективный преподаватель университета, а сейчас уже нежелательное лицо, persona non grata. Прощайте, мечты о кандидатской и докторской, о возможной стремительной карьере, известности и о сопутствующем всему этому благосостоянии. Его немного покачивало, ноги сделались мягкими. За всю его жизнь это был первый удар, и сразу такой сокрушительной силы. Нокдаун с открытием счета. Голова в прострации, мысли путаются, требуется время, чтобы успокоиться и как-то начать дышать. Первым движением души приближающейся к нему лаборантки было предложить помощь человеку с белым лицом, но, увидев, что тот слишком молод для нее, к тому же на нем дешевая одежда, обувь и простые часы, она, устыдившись собственной меркантильности, опустила глаза в пол и прошла мимо. Герман же вспомнил про кафе, находившееся этажом ниже, и повлекся туда.
***
Проводив взглядом аспиранта, Михаил Михайлович нахмурился и коротко мотнул головой, отгоняя нано частицу угрызения совести, пытающуюся пробиться в голову и заразить мозг. Это не помогло, и у Краснова испортилось настроение. Тут необходимо сообщить, что примерно неделю назад Краснова задержал после совещания проректор по безопасности. И между ними состоялся следующий разговор.
— Михалыч, есть деликатная просьба. Уверен, ты сможешь мне помочь, буду обязан.
— Да ладно! Чем могу — помогу, — Краснов считал полезным иметь в должниках бывшего генерал-лейтенанта ФСБ, имеющего связи и наделенного властью в такой щекотливой области. — Ставь задачу, Петрович!
— Это не задача, это просьба, но я прошу не от себя, — проректор закатил глаза к потолку и вздохнул. Для советского человека других объяснений и не нужно — сразу понятны и уровень, с которого спустилась просьба, и ответственность. — У тебя по факультету проходит такой аспирант — Талинский, у него в следующем году по плану защита кандидатской; так вот, надо, чтобы он снял свою диссертацию с рассмотрения. Сам снял. Прошу отнестись к этому вопросу со всей ответственностью, но действовать деликатно. Поговори с ним, как ты умеешь.
— Знаю я этого Талинского, он преподает у нас, а что с ним не так? Вроде нарушений с его стороны нет, работает хорошо. Во взятках не замечен, жалоб на него не помню, не пьет, в полицию не попадает. Чего-то нарушил по твоей линии, чего мне знать не положено?
— Вот, возьми, — вместо ответа Горовой протянул Краснову флешку с прикрученной биркой «Информация ограниченного пользования». — Завтра вернешь. Тут материалы его диссертации, предварительные. Посмотри — и сам все поймешь. Нам такие работы в отчетах не нужны, — и снова задрал зрачки к потолку.
— Трудновато это будет, но постараюсь, — Краснов убрал флешку в карман с некоторым облегчением. Если работа слабая, дискредитирует или что-то в таком роде, то это хоть какое-то основание. Смущало только то, что работа засекречена. Тут совсем другой механизм выдачи и хранения материалов, нужны соответствующие допуски, в том числе и у членов диссертационного совета. Такую работу проще пропустить, чем закрыть или перевести: хлопотно и могут возникнуть вопросы у соответствующих органов. Но раз включился проректор по безопасности, то, видимо, он поможет уладить эти моменты. Все равно нехорошо.
Когда Краснов ознакомился с текстом Талинского, вопросов стало еще больше. Работа была, без преувеличения, сильной и грамотной. Обычно люди защищаются для личных целей. Кому-то по должности положено быть кандидатом наук, кто-то значимость свою подчеркивает или статус, другой самооценку поднимает, а непосредственно наукой заниматься сейчас практически никто не хочет. Тем более за это и не платят.
Но только не в данном случае. Тут работал настоящий молодой ученый. Толковый, заинтересованный не в самой защите, но именно в деле, за которое взялся. Не сказать, что блестящий ученый, но способный. Такого человека просто нельзя зарубать, тем более в его диссертации особой крамолы не было. В целом материал получался очень патриотичным и современным, и линия особой миссии России ненавязчиво, но непрерывно проходила через все содержание. Выводы интересные, слегка не то чтоб острые, а неожиданные, но при этом аккуратные — догадайся сам, что называется. Тем не менее это совсем не повод для отказа, но он уже пообещал решить вопрос.
Друзья по университету, коллеги по научному сообществу и студенты иногда называли Краснова Атаманом, ему это льстило. За глаза его чаще называли «Хорьков» или «профессор Хорьков». Это было неприятно, но терпимо — в связи с тем, что имело под собой почву, поскольку свою родословную Краснов то ли вел, то ли вывел от Платона Николаевича Краснова, брата известного атамана Войска Донского Краснова, имеющего отношение к семье поэта Блока и бог еще знает к чему. Ученый народ считал так: если он действительно предок, то это заслуживает уважения в связи с дворянскими корнями, заслугами семьи и так далее, а если он не предок, то научная работа по обоснованию своего происхождения тем более заслуживает уважения. История, равно как и философия или политология, относится к той категории наук, которые не укладываются в привычную представителям точных наук схему: сбор данных — их систематизация — эксперимент — математическая модель — прогноз — корректировка после внедрения. Здесь нет необходимости и возможности подтверждать теоретические выводы практическими результатами. Эксперимента с достаточным объемом выборки нет, внедрение невозможно, математика на уровне подготовительной группы детского сада. Руки развязаны, остается только уловить направление руководящего ветра, встроиться в поток и лететь, пожиная в пути лавры, согласно штатному расписанию. Лучше всего, конечно, предугадать направление этого ветра и обосноваться в авангарде. В данном же случае Краснов немного поставил науку на службу себе в качестве хобби, и в этом не было ничего зазорного.
Чем спровоцирован остракизм Талинского, Краснов знать не мог и не хотел, но осознание несправедливости, творящейся его руками, все-таки вызывало угрызения совести. На склоне лет обязательно нужно считать себя порядочным человеком, но жизнь — череда компромиссов, главным образом с самим собой. Благо память стирает неприятные моменты, защищая мозг от психических болезней и комплексов. Можно, допустим, восстать и отказаться участвовать в этом фарсе, открыто защитить молодого аспиранта, исходя исключительно из собственной оценки ситуации. Лучше, заблуждаясь, не дать свершиться злу, поступить по чести, упасть на амбразуру, чем стать послушным орудием неведомых сил. Эффектно! Однако последствия такого шага могут оказаться роковыми для профессора глубоко пенсионного возраста. Талинского все равно снимут с защиты — не его руками, так чьими-то еще, но тогда самому Михаилу Михайловичу, скорее всего, придется уходить: команда поступила из очень высоких, если учесть до предела закатившиеся глаза проректора, сфер, а там разбираться не любят и прежние заслуги не учитывают. Место его очень скоро займет другой человек, даже можно догадаться, кто именно, а уж тот никакими угрызениями страдать не станет, к тому же он некомпетентен и понимает только деньги. Результатом его подвига, таким образом, станет крушение судьбы минимум двух человек, а то и более, и что полное ничтожество получит власть для умножения своего вреда обществу. Придется, как на войне, жертвовать солдатами ради победы в сражении. Скорее всего, не нужно подключаться к переводу Талинского в другой университет, по крайней мере, пока не прояснится, кто блокирует его защиту и почему. Видимо, это очень большие люди, намерения их не ясны, но последствия могут оказаться серьезными. Инициатива здесь неуместна. Это не подлость, это ответственность, хотя гаденькое чувство все-таки присутствует: знаменитый в первой половине прошлого века родственник — атаман Краснов — до конца боролся за свои идеалы и окончил жизнь в петле в Лефортове, но это был его выбор.

2
Оглушенный новостью, Герман шагал по коридорам университета и отмечал, что ничего вокруг не поменялось. Преподаватели не спеша несли свои бумаги и папки. Быстро перемещались редкие студенты и студентки, озабоченно вглядываясь в номера аудиторий, доски объявлений и в преподавателей. Его персональная катастрофа осталась никем не замеченной. Только дождь за окном стал мерзким, костюм оказался промокшим, мятым и несвежим, а лицо потным и отталкивающим.
Июль в этом году выдался рекордно холодным и дождливым. Редкое солнце сменялось проливными дождями, и сейчас в кафе было сумрачно и пусто. Студенты в основном на каникулах, и народа с утра мало.
Кофе-машина, холодильник с пирожными и бутербродами, десяток никелированных круглых столиков и стульев — вот и все оборудование. Герман сделал заказ и сел в угол, привычно включив смартфон. Время 11:15, сообщений нет, Интернет не ловится, смена на кафедре начинается в 14 часов.
«Наверное, ничего ужасного не случилось, — неторопливо успокаивал он сам себя, двигая пальцем по экрану гаджета. — В самом деле, защититься ведь можно и в другом вузе. Потребуется время, конечно, и организационные мероприятия по переводу и прочее, но если Краснов действительно поможет, то реально и перевестись. Он хороший мужик, видно было, как переживал за меня. Слава богу, материал практически весь уже собран, осталось описать и проработать, а это вопрос времени. Хорошо, что все прояснилось до предзащиты, не придется проводить ее повторно. Нормально, прорвемся! С работы никто не гонит, до следующего лета отработаю, однако в будущем нужно будет искать новое место. Ладно, всему свое время». Отрывчатые мысли постепенно формировались в некий смутный предварительный план действий, который не обязательно воплощать немедленно. Есть время все обдумать. Чувство крушения всей жизни уходило, но на смену ему пришло чувство собственной несостоятельности, невезучести какой-то. Они с женой жили скромно, в квартире ее родителей. Преподавательский заработок невелик, но цель — ученая степень Германа — сплачивала молодых супругов, позволяя смиряться с временными неудобствами во имя неясного, но обязательно счастливого будущего.
Молодая официантка неслышно принесла чай и эклер и исчезла где-то за прилавком. Из приемника тихо звучала музыка. Есть, если честно, совсем не хотелось, и Талинский уперся бессмысленным взглядом в эклер, словно тот являлся виновником всего произошедшего. Мыслительный процесс остановился, перенастраиваясь, видимо, на прием пищи.
— Кофе латте, пожалуйста, — услышал он женский голос и поднял глаза. Это была та самая Лариса Николаевна, сменившая его у Краснова. — Гипнотизируете десерт? — весело обратилась она к Талинскому через зал. — Не против, если я к вам подсяду, Герман Сергеевич?
— Сделайте одолжение, — ответил он без энтузиазма. Вообще, он пришел сюда остыть и осмыслить произошедшее. Говорить ему совсем не хотелось.
— Михаил Михайлович рассказал мне про вас немного, — она уже садилась к нему за столик. — Вы уж извините, но у вас был такой потерянный вид, что я не смогла удержаться и спросила профессора о вас. Меня зовут Лариса Николаевна Вилкова, я президент и генеральный директор фонда «Открытая история», — она покопалась в сумочке и вынула визитку. — Вот. Наш фонд в настоящее время готовит серию изданий, посвященных периоду середины тридцатых годов прошлого века. Приоткрываем завесу тайны, так сказать.
— Полагаете, в нашей истории остались завесы и тайны? — Герман ощутил неприязнь к этой особе и какую-то неопределенную странность в ее лице.
— Я понимаю ваше раздражение. Наверное, неделикатно навязываться к вам со своими разговорами, особенно сейчас, — она задвинула полутемные очки к переносице. — Но не исключаю, что мы сможем наладить некое взаимовыгодное сотрудничество. Мне интересно то, чем вы занимаетесь в рамках своей диссертационной работы. Если вы сейчас не расположены говорить, то просто возьмите мою визитку и позвоните, когда появится время или будет интерес. Фонд поддерживает молодых историков, учреждает гранты; думаю, мы могли бы быть друг другу полезны. Такое вот неожиданное предложение.
— Вы в курсе моей работы? — Герман от удивления откусил сразу половину пирожного.
— В общих чертах. Михаил Михайлович сказал, что вы разрабатываете тему «Смена курса внешней и внутренней политики в СССР в 1934–1936 годах и связанные с ней перестановки во власти», как-то так.
— Практически дословно, — наконец-то проглотив, ответил он. — Что еще сообщил Михаил Михайлович?
— Ну, еще он сказал, что вы дотошный, въедливый, — она скосила глаза на остатки эклера со следами от зубов. — Историк со своим взглядом на события и, можно сказать, специфическим способом исторического анализа. С нетрадиционным подходом к оценке как известных, так и новых фактов, в том числе способностью из старых материалов создавать новые факты путем их перегруппировки, переосмысления, анализа и даже синтеза, что ли. Как Менделеев создавал свою периодическую таблицу и предсказывал неизвестные на тот момент элементы.
— Мудрено как-то. Но про Менделеева мне все равно понравилось.
— Так он говорил…
— Вы давно его знаете, Лариса Николаевна?
— Невежливо намекать женщине на возраст! Шучу. Давно. Лет, наверное, двадцать. Он был моим научным руководителем когда-то. Очень интересный человек и большой ученый. Так что относительно моего предложения? Подумаете? Сразу предупреждаю, Краснов не в курсе. Это я за его спиной, можно сказать, делаю вам спонтанное предложение, но если вы потребуете — я ему расскажу о нашем разговоре.
— Мне все равно, поступайте, как считаете верным. Раз уж речь зашла, посвятите меня в детали, что конкретно вы от меня ждете.
— Это так сразу не объяснишь. Вам доводилось когда-нибудь участвовать в создании альманахов или других сводных трудов?
— Никогда.
— Понятно. Тогда немного расскажу вам о принципах нашей работы. Мы — некоммерческое объединение, работающее на грантах и пожертвованиях. Обычно один грант — один проект. Мы получаем гранты и учреждаем гранты для наших исполнителей. В данном случае формируется рабочая группа под проект — создание серии изданий, предположительно три тома, посвященных личности Сталина в период тридцатых годов. Это фотодокументы, другие свидетельства о личности самого вождя и его окружения, события, анализ, последствия и так далее. Работа не бесплатная, можно даже сказать хорошо оплачиваемая, — Лариса Николаевна излагала уверенно, не торопясь, давая возможность собеседнику усвоить материал. — Мы ищем, тем не менее, энтузиастов, преданных делу, работоспособных с незамутненным идеологическими штампами взглядом. Что касается конкретики, она возникает в процессе работы и зависит от нарезанных конкретному исполнителю задач. Зависит от возможностей исполнителя, его таланта и способности выдерживать сроки при заданном качестве. Финансирование проектное, поэтапное, в соответствии с планом. У нас есть сайт, на котором можно найти выполненные нами проекты, узнать о фонде побольше. Адрес на визитке. Как-то так в общих чертах.
— НКО? Наслышан, тема популярная!
— Да, — Лариса Николаевна улыбнулась одними губами. — Но мы, разумеется, не призываем к свержению власти, не подстрекаем к цветным революциям и не финансируем мятежников. Нас никто не запрещал и не запретит. Мы формулируем альтернативную историю для тех, кто хочет разобраться в прошлом. Мы открываем историю для мыслящих людей. Это не опасно и не наказуемо. И вообще, нельзя все, что говорят по телевизору, принимать за чистую монету. Не мне вам объяснять, какое количество нюансов определяет конкретное политическое решение, но никогда не озвучивается в СМИ. Простые объяснения — это для народных масс, которые понимают только то, что могут потом объяснить сами. Издержки профессии. Впрочем, это не относится к теме нашего разговора.
— Вы меня заинтересовали, Лариса Николаевна. Мне импонирует ваша способность четко и сжато излагать свои мысли. Как-то даже непривычно слышать такую связную речь от женщины, извините. Теперь я доем эклер, допью чай и пойду на кафедру заниматься работой, за которую получаю зарплату. Через день-два я вам обязательно позвоню.
— Рада слышать! — она опять как-то криво улыбнулась. — Надеюсь, мы найдем общие точки соприкосновения и эта случайная встреча послужит прологом для длительного конструктивного сотрудничества. Спасибо за компанию! — Лариса Николаевна поднялась, промокнула салфеткой губы, скомкала окрасившуюся помадой бумажку и бросила ее в свой стакан. — Звоните, Герман Сергеевич, и не унывайте. Часто окончание чего-то хорошего — это начало чего-то лучшего.

3
— Назначили предзащиту? — молодая жена Талинского встретила мужа у порога вопросом, который ее мучил весь день. — Я думала, ты позвонишь. Привет! Когда? Чего ты такой?
— Танюш, давай я умоюсь с дороги и все тебе расскажу. Не хочется на ходу. Привет!
— Как скажешь. Я тогда накрываю на стол, а ты умывайся и переодевайся. Что-то не нравится мне твой вид.
Супруги Талинские вместе с родителями Татьяны живут в двухкомнатной квартире в двадцати минутах ходьбы от станции метро «Красносельская» или «Сокольники». «Хорошо, что мы живем дружно, — каждый раз подходя к подъезду, уговаривал себя Герман. — Старики не вмешиваются в нашу жизнь, живут сами по себе, как соседи. Странно это как-то выглядит, но так, безусловно, спокойнее. Приняли меня и ни одного дурного слова не сказали, можно сказать, как родного, — иронично усмехнулся он. — Не упрекают, хотя без нас, наверное, им было бы комфортнее. Может быть, скучнее. Нам бы без них точно жилось комфортнее и веселее. Они хорошие люди, терпеливые и понятливые, всем бы таких родственников».
***
— Тебе не кажется странным появление этой мистической Ларисы Николаевны? — глядя в потолок, спросила Татьяна, когда молодые уже лежали в своей комнате в постели. За ужином она терпеливо выслушала мужа, поддержала его там, где он нуждался в поддержке, успокоила тогда, когда он сомневался. — Тебе зарубают защиту, и вдруг, как спасение, — она, да еще с предложением. Если это совпадение, то удивительное. Какое-то детективное совпадение. Невероятное. Почему-то в моей жизни так никогда не бывает, может быть, у молодых ученых все по-другому, а?
— Кто ж их знает, этих ученых? Вот Краснов, например. К молодым ученым его трудно отнести, мягко говоря, но живет небедно, это видно. Ездит на «ауди», часы дорогие носит и очки желтого металла. Крутит, наверное, что-то или пишет кому-то за деньги. Зарплаты у преподавателей скромные, а он не тужит. Что за дела у него с этой дамой? Точно, какие-то дела есть. Не удивлюсь, если Краснов ее ко мне и подослал. А впрочем, какая разница? Она же не банк грабить меня вербует. Думаешь, соглашаться?
— Я не знаю. Зайди на их сайт, разберись, что это за фонд такой. Я поддержу любое твое решение, кроме романтических связей с этой Ларисой. Она симпатичная?
— Смешная ты! Как-то я не посмотрел на нее с этой стороны. Она старая, отвратительная, и от нее пахнет чесноком, — усмехнулся Герман. — Но обязательно при встрече обращу на нее дополнительное внимание и потом расскажу тебе. Спокойной ночи, родная!
— Спокойной ночи, дорогой!
«Таньке надо выспаться, ей рано вставать на работу, трудится пчелка моя, — Герман крутился в постели не в силах заставить себя спать. — Пойду на кухню, чтоб не мешать». Он тихонько выскользнул из комнаты и затворил за собой дверь.
В доме все спали, всем завтра рано вставать, и только ему некуда спешить. Обычно он засиживался до глубокой ночи, работая над диссертацией, пропадал в компьютере с головой, обкладывался книгами, распечатывал отдельные разделы, черкал и дописывал. В целом работа в значительной степени выполнена, но постоянно хотелось что-то дополнить или переписать. Возникали новые идеи, требующие отражения в тексте. Он мечтал создать самостоятельную монографию, диссертацию, которую захотят читать как литературу, которая не только станет событием в научном мире, но и заинтересует обывателя, а заодно послужит основой для будущей докторской работы. Герман писал для себя, получая удовольствие от результата или огорчаясь, когда что-то не шло.
Он с некоторых пор вывел правило: в сфере творчества успешной может быть только работа, изначально не нацеленная на коммерческий успех. И не важно, что именно создает творец: книгу, картину, музыку, стихи или фильм. Стремление к идеальному произведению, совершенному по замыслу и исполнению, где все отвечает лично твоим ценностям и восприятию, где ты честен по отношению к себе, где ты и объективен, и субъективен, и не стараешься понравиться кому-то. Когда ты не думаешь о цензуре или о своих скромных способностях, когда ты сам себе устанавливаешь планку и сам ее достигаешь. Только такой подход, по его мнению, достоин того, чтобы браться за дело.
Если же автор, наоборот, заранее предвидит реакцию аудитории, учитывает требования рынка, интересы дистрибуции, математически точно вычисляет свои аллегории, он убивает душу своего произведения, теряет именно то неуловимое, что заставляет людей сопереживать и в итоге добивается прямо противоположного результата — его работа не интересна.
Смотришь, допустим, кино, и в одной из сцен вдруг появляется белый бумажный мотылек, неестественно летающий между говорящими и явно отвлекающий собеседников в этой сцене. Летает он себе, то появляясь в кадре, то исчезая, потом — хлоп!  — мотылька вбивают в пыльный лист раскрытого уголовного дела. И пауза. Это автор дает зрителю время переварить предъявленную аллегорию, намекает на что-то. Подумаешь — к чему бы этот мотылек и на что это он такое намекает? Ведь не просто так! Совершенно непонятно, или я тупой, или мотылек как-то неорганично летал. Не могу догадаться, ну не летают мотыльки в густом табачном дыму по своей воле. Подумаешь несколько секунд, а кино дальше крутится, и решишь: да ну его в баню, этого мотылька, а заодно и фильм, да и автора этого заумного с его аллегориями, сыт я ими по горло уже. А вот в другом фильме — белый газовый шарф развевается, то на шее героини, то сам по себе. Сразу понятно, что аллегория очередная, авторский почерк уже угадывается, а что означает — не ясно, но совершенно понятно, что дальше смотреть не стоит: замучает аллегориями. Получается, огромные народные деньги освоены, а результата, кроме личного обогащения режиссера, его родственников и съемочной группы, нет. Лучше бы на хоспис какой-нибудь потратили.
На книжных развалах можно найти горы, а то и целые горные хребты книг в духе соцреализма, написанных когда-то по заказу партии. Встречаются нередко и известные талантливые писатели, но сами книги читать-перечитывать желания нет и никогда не возникнет. Аналогично стихи или музыка.
Герман же, искренне руководствуясь данным правилом, вкладывал всю душу в свою работу, но все-таки в итоге рассчитывал подарить ее людям. Где-то в уголочке его души жила вера в успешность созданного произведения. Конечно, он не отказался бы от признания и известности. А если бы за это еще и заплатили, то было бы совсем хорошо. Хотя в общем-то это совсем не главное. И вдруг ситуация поменялась — стало непонятно, зачем делать то, что никто не увидит и не оценит?
Наверное, он мог бы найти место, где больше платят, и обеспечивать свою маленькую семью. Возил бы Танюшку на теплые моря, ввязался бы в ипотеку, купил машину. Она молодая привлекательная женщина, осенью только двадцать пять будет, и, конечно, хочет жить в достатке, иметь красивые вещи, маникюр и педикюр, знакомого парикмахера и хвастаться перед подругами, но она посвятила свою жизнь Герману, считает его талантливым и предана его замыслам. Работает сменами по двенадцать часов в химчистке на приемке-выдаче, как старушка, и не ропщет, ждет обещанного мужем результата. Не пилит, ни на что не намекает, гордится им и всячески поддерживает. Хотелось, конечно, для нее сделать что-то приятное или заработать на что-то приятное.
***
Герман налил себе чаю и углубился в Интернет — идея, предложенная Ларисой Николаевной, давала надежду, интриговала и притягивала.
«Может быть, в самом деле, конец чего-то хорошего — это начало чего-то лучшего? Переход количества в качество, как утверждали марксисты, — рассеянно думал Герман, списывая название сайта с визитки. — Сайт неплохой у них. Книги, диски, фильмы на разных языках, семинары, даже выездной лагерь по истории для детей. Странно, что я про них ничего не слышал, хотя что я вообще слышал, кроме себя и научного руководителя? В стране гудит общественная и политическая жизнь, а я изображаю из себя затворника. Обложился тайнами и готовлю секретное варево, которое всех излечит. Похоже, книги и прочую муру они рассылают по библиотекам, университетам и фондам бесплатно. Государственные просветительские программы, наверное. Моя тема довольно скромно представлена, а упомянутые три книги даже не анонсированы. Что-то мне подсказывает, что я завтра позвоню этой таинственной... как ее? Госпоже Вилковой. Лучше послезавтра, надо выдержать паузу для солидности. Действительно, для сидящего ночью на табуретке на чужой кухне в сатиновых трусах паренька солидность — это первое правило!»
В прихожей послышался шорох. Тесть, с всклокоченными волосами, смешно щурясь на свет, появился в проеме, спросил: «Пашешь?» — и, не дожидаясь ответа, укрылся в уборной. Относительно молодой, пятидесятилетний мужчина казался Герману стариком. Болельщик английского футбола, сам бывший футболист заводской команды, поклонник тяжелого рока, Антон Васильевич несколько лет назад превратил себя в верующего человека и теперь старательно постился и посещал церковь, однако не утратил присущей ему иронии. Через некоторое время, под аккомпанемент сливного бачка, он вышел и добавил: «Не надорвись. “Манчестер Юнайтед” — чемпион!» — после чего отправился спать дальше. Это он произносил всегда, когда заставал Германа за работой, и именно в такой последовательности.
Герману стало не по себе, как бывает у всех людей, в которых уживаются невероятные амбиции и ожидание со дня на день того самого шанса всей жизни и фактическая неспособность обеспечить самый минимум, дающий возможность сейчас жить независимо. Татьяна действительно никогда не упрекала его, но это-то и было еще хуже, поскольку приходилось все объяснять только себе, а себя обмануть трудно. Улетая в своих мечтах и планах днем на головокружительные высоты, вечерами он был вынужден смотреть в ее большие грустные глаза, слушать рассказы о барынях, приносящих безумно дорогие, как ей казалось, вещи на чистку и часто незаслуженно отчитывающих ее. А если шанса не будет или он его упустит? Как тогда объяснить ей, а главное, самому себе, что такой талантливый и так далее не может просто заработать на достойную жизнь? Что, в конце концов, мешает совмещать научную работу и заработок? Почему его однокурсники и школьные друзья Гена и Димка смогли достойно устроиться? Гена в рекламе, а Дима вообще в Америку перебрался. От этих вопросов всегда ухудшалось настроение и пропадал сон, но раньше он побеждал это угнетенное состояние работой с материалами, и настроение постепенно восстанавливалось. Планируя свои дальнейшие шаги, он успокаивался и быстро засыпал. Только не теперь, когда все стало зыбко в плане смыслов, целей и перспектив.

4
Но на следующий день Лариса Николаевна не подняла трубку, и на другой день тоже. Потом были выходные. Дозвониться удалось только в понедельник.
— Хорошо, что вы позвонили, Герман Сергеевич. Я на этой неделе уезжаю в командировку, и потом меня десять дней не будет, — торопливо тараторила Вилкова. В трубке слышны были звонки других телефонов. — Приезжайте завтра. Мы находимся на территории МГУ, в зоне химического факультета, — она продиктовала адрес офиса и объяснила, как найти корпус и помещение. — Часам к десяти утра. Если меня не будет, прошу вас подождать — я обязательно приеду. Ну, если что-то срочное — вот мой сотовый…

Ему повезло, он попал на территорию МГУ в день какого-то массового мероприятия. Казалось, это первомайская демонстрация времен развитого социализма. Яркая и нарядная молодежь, охваченная общим подъемом, оккупировала прилегающую территорию. Румяные, зубастые девчонки непрерывно смеялись, освещая все вокруг себя задорным оптимизмом и убежденностью в обязательном счастье. Глядя на компании этих чудесных молодых девушек, мечтающих вскоре стать абитуриентками и уверенных, что это самое главное событие во всей их жизни, Герман вспомнил себя в этом возрасте. «Молодость, — размышлял он, с интересом разглядывая девчонок. — Счастливое, беззаботное время безвременья. Сидишь на полном родительском довольствии и считаешь, что взрослый, что все про жизнь понимаешь и даже можешь учить. Впереди светлая и дальняя, за горизонт, дорога, сложенная из иллюзий, ведущая прямиком к полному окончательному счастью». Настроение его выправлялось.
Отвлеченный приятными воспоминаниями, он уже открывал дверь подвального помещения. На обтянутой черной кожей железной, с красивыми ручками, двери висела толстая бронзовая табличка «Фонд “Открытая история”», значились часы посещения. Дверь вела в приемную, где за сложной формы офисным столом сидела средних лет чистенькая и строгая секретарша. Мебель выглядела добротно и дорого. Приемная вмещала кожаный диван, журнальный столик, большие кожаные кресла, качественную офисную технику, кулер, большую кофе-машину, стеллажи, на которых экспонировались литература и коробки с DVD. Одна дверь, поменьше, видимо, вела в санузел, другая, деревянная, двухстворчатая — в кабинет генерального директора.
Секретарша поднялась.
— Господин ТАлинский Герман Сергеевич? — констатировала она, сделав ударение на первый слог.
— ТалИнский, — поправил ее Герман, сделав ударение на второй слог. — Я к Ларисе Николаевне.
— Это неважно, — спокойно отреагировала секретарша. — Присаживайтесь, пожалуйста, она вас сейчас примет. Желаете чай или кофе?
Герман сел в мягкое светлое кресло и провалился почти до подбородка. Его острые колени, обтянутые голубой тканью, оказались практически на уровне глаз. «Вот зараза, — огорчился он. — И не выберешься отсюда, если что. И кофе пить неудобно. Нарочно они, что ли, такие кресла ставят? А если так попробовать?» Он откинулся на спинку, освободился из кожаной трясины, и стало несколько лучше.
— Чашку кофе я бы выпил.
В этот момент дверь кабинета открылась, и оттуда задом наперед стал выходить мужчина, мелко кланяясь и повторяя: «Огромное спасибо, Лариса Николаевна! Не волнуйтесь — все будет сделано в срок. Обязательно учтем все замечания. Благодарю вас за доверие, спасибо, не подведем. Больше не подведем, передадим, как договорились». Из кабинета не донеслось ни слова в ответ. Выйдя целиком в приемную, он медленно, но плотно затворил дверь, повернулся и, кивнув секретарше, быстро направился к выходу, утирая на ходу платком пот со лба. Гипертоническое красное лицо его украшали черные усы и густая седая шевелюра. На мужчине был дорогой светлый костюм, и весь мужчина выглядел дорогим, светлым и холеным.
Секретарша кивнула на дверь: «Входите». Она так и не начала готовить кофе. Герман уперся в подлокотники, отжался и высвободился из кресла.
Кабинет оказался раза в три больше приемной и имел две двери по левую и правую сторону от входа, ведущие, вероятно, в комнату отдыха и еще куда-то. Т-образный стол директора, круглый стол для переговоров со стульями, прямоугольный журнальный столик и кресла, портреты руководителей государства, дипломы, лицензии и грамоты на стенах. Все это не соответствовало вышедшей навстречу в джинсах и футболке рослой Ларисе Николаевне. Тень предыдущего, видимо неприятного, разговора сходила с ее лица, и она уже улыбалась Герману открыто и приветливо.
— Бывает и такое, — пожав плечами, объяснила она марш респектабельного господина и размеренно начала: — Хорошо, что вы приехали, и отдельное спасибо за пунктуальность. Отсутствие пунктуальности у нас не поощряется, мягко говоря. Всё по принципу: сказал — сделал. Только так, и никак иначе. Устраивайтесь. Кофе? — Герман отрицательно мотнул головой. — Значит, к делу.
Она села в свое кресло и уставилась на Германа, потом в компьютер, как бы соображая, с чего начать. В глазах ее, просматривающихся через затемненные линзы, было нечто притягивающее и отталкивающее одновременно. Свет экрана от раскрытого ноутбука отражался в ее очках, и даже можно было прочитать в них английское слово «Phoenix». «По-моему, изображение букв на стеклах очков должно быть перевернутым, как на капоте скорой помощи. То есть оно перевернуто на экране. Ну, мало ли, — неосознанно анализировал Герман увиденное. — Пауза, однако, затянулась».
— М-да, — прервала молчание Лариса Николаевна, перевела взгляд на Германа, потом снова на экран и умолкла, но через минуту воодушевленно заговорила: — Что только эти дизайнеры не пришлют, паразиты. Сорванцы! Но чертовски талантливые ребята. По-настоящему талантливые. Вы знаете, Герман Сергеевич, в нашей стране огромное количество талантливых людей. Мы с вами каждый день проходим мимо них, спотыкаемся об них на улицах, толкаем в метро, наступаем им на ноги в трамваях и не знаем, что это сплошь Эйнштейны, Ньютоны и Шостаковичи. В данном случае я не имею в виду национальную принадлежность. Бывают и русские, конечно, совершенно не в этом дело! Они есть, и их больше, чем мы с вами себе можем представить. А ведь нашей стране сегодня, как никогда, нужны светлые умы в самых разнообразных отраслях народной хозяйства. Теперь, когда Россия отвергнута Западом и не принята еще на Востоке, нам ничего не остается делать, как развиваться самостоятельно. Вы скажете — об изоляции в эпоху расцвета Интернета говорить не приходится, но это бред невежества, полный идиотизм, простите мою прямоту, обмен технологиями — это не обмен информацией. Тут надо понимать разницу. Чтобы из информации получилась технология, нужны ученые, инженеры, рабочие, организаторы опытного и серийного производства, руководители, наконец, и много-много других высококлассных специалистов. Не говоря уже про оборудование, материалы, время и деньги. А у нас с вами одни только менеджеры по продажам в обтягивающих брючках и коротеньких пиджачках…
Герман покраснел. На нем был синий костюм, состоящий именно из тесных коротковатых брюк и укороченного пиджака. Хипстерский вариант в бюджетном исполнении. «Интересно, упомянет она про узкий галстук?» — только и успел подумать он.
Неожиданно строго она спросила:
— Где все эти необходимые как воздух специалисты, я вас спрашиваю? А? — На секунду могло показаться, что именно Герман отвечает в стране за кадры, и теперь его обязательно уволят, а то еще и посадят. — Они здесь, они вокруг нас, но они не готовы. И дело не в разгромленном высшем и среднем специальном образовании. А оно разгромлено! И не в отсутствии производственной базы. А базы-то нет! Дело в отсутствии внутренней и внешней мотивации. Допустим, внешнюю мотивацию мы с вами создадим. А как быть с внутренней? Думаете, она сама появится? Ошибаетесь. Для этого нужны годы жизни в совершенно других культурных условиях, селекция, воспитание. Да и что там получится, бабка надвое сказала. А страна ждать уже больше не может. История не оставила нам времени. Или сейчас — или никогда. Что вы думаете об этом? Лично!
— В принципе, я согласен. — Из всего этого потока он уловил только один раз слово «история», но пока не мог понять, при чем тут он. «Куда это она клонит-то?» — думал Герман, стараясь не упустить мысль Ларисы Николаевны.
— Это я и хотела услышать! Но в том-то и дело, — торжествующе пропела Лариса Николаевна. — Кого ни спросишь — все поголовно согласны, но делать никто ничего не хочет. Или еще хуже — делают вид, что делают, а сами не делают, а другие, странное дело, и делать вид не хотят.
Она откинулась на спинку кресла, сняла очки и большим и указательным пальцами правой руки коснулась уставших глаз. Стало понятно, что эта тяжелая борьба совсем утомила ее. Снова воцарилась тишина.
— Могу я попросить чашку кофе? — робко прервал Герман затянувшееся молчание. — Что-то во рту пересохло.
— Разумеется, — Лариса Николаевна надела очки, нажала кнопку на селекторе, сказала: — Две чашки кофе, и поскорее, — и тут же продолжила монолог: — Наш фонд выиграл грант в семнадцать миллионов рублей на создание серии книг. Пока планируется три книги, о личности товарища Сталина и его окружения в разрезе от начала коллективизации до пакта Молотова — Риббентропа. Тираж ориентировочно — пятьсот экземпляров на русском и пятьсот на английском, полос по триста в каждой книге. Бумага мелованная, восемьдесят грамм, один плюс один, переплет — семь БЦ, в суперобложке. Авторский коллектив уже создан и работает. План книги разработан и выполняется, срок сдачи в печать — ноябрь-декабрь текущего года, получение тиража — февраль-март следующего. Сроки очень сжатые.
Секретарша внесла поднос с кофе, сахаром, сливками и конфетами и установила его на круглом столе. Лариса Николаевна замолчала и заговорщицки посмотрела на Германа, а когда секретарша вышла, продолжила, понизив голос:
— Если вы все-таки примкнете к нашей группе, то прошу вас никому не сообщать, в особенности финансовые параметры и технические характеристики: будет подписан договор о конфиденциальности. Если согласитесь, то детали обсудите с руководителем проекта, я вас потом познакомлю. Если да — подпишете договор, надеюсь, ИНН у вас есть. Теперь детали. В принципе, от вас нужны кое-какие копии решений Политбюро и узкого круга того времени, а также записки Сталина, Крыленко, Вышинского, Бухарина и других товарищей по перечню и по темам, которые вам обозначат. Разумеется, речь идет о документах эксклюзивных, никогда ранее не публиковавшихся. Копии мы делаем сами, исключительно с подлинников. Таковы правила препресса и требования полиграфического производства.
Из селектора телефона донесся голос секретарши: «Лариса Николаевна, вам звонят из бухгалтерии аппарата президента».
— Соедините, — ответила Вилкова. Она сняла трубку, и громкая связь отключилась. — Слушаю, — ее голос стал нежным. — Да, здравствуйте. Уже неделя, как отправили. Исходящий номер вам скажет секретарь, я переключу. Да, всего доброго. — Нажала кнопку и положила трубку.
— Извините, Герман. Итак, платим мы по договору сто тысяч рублей в месяц, если план выполняется; если не выполняется — оплата снижается пропорционально невыполнению вплоть до расторжения, если перевыполняется или выполнена особо ценная работа, то начисляется премия до пятисот процентов от суммы в месяц, к сожалению, больше мы платить пока не можем. Сейчас у всех тяжелые времена, вы должны нас понять, но премии у нас платятся регулярно. За это я отвечаю. Понимаю, вам надо подумать, все-таки диссертация отнимает уйму времени. Я позвоню вам по возвращении, и вы объявите свое решение. Надеюсь на утвердительный ответ, тем более вы уже сказали, что в принципе согласны. А теперь давайте пить кофе, а то у меня через пять минут следующая встреча.
Они перешли к столу для переговоров, и Лариса Николаевна изрекла:
— Круглый стол символизирует равные права и возможности участников! Угощайтесь, Герман Сергеевич! Расскажите немного о себе, пожалуйста. О чем мечтаете, чем живете? Вы женаты, у вас есть дети? Если хотите, конечно.
— Почему нет? Я женат, детей пока нет…
Потрясенный всем услышанным, Герман с трудом выжимал из себя слова. Казалось, его переехали катком для укладки асфальта. Огромные деньги, президент, молодые таланты, какие-то дурацкие менеджеры в дурацких штанишках… Он и не заметил, как, пятясь, кормой открыл дверь кабинета со словами: «Конечно, Лариса Николаевна, спасибо за доверие, всего доброго, да-да, буду ждать звоночка…»

5
Так рано сегодня, в час дня, дома никого не должно быть. Таня как раз эту неделю работает. Герман открыл дверь и услышал с кухни звук включенного телевизора. Таня с красными глазами и красным носом сидела на кухне и смотрела женское кулинарное шоу.
— Что случилось, родная? Почему ты дома? Ты плакала?
Жена отвернулась к окну, и волна рыданий сотрясла ее тело. Это совершенно невозможно каждый раз сообразить, что делать в таких случаях. Хорошо, что так случается не часто. В голову начинают лезть самые ужасные варианты случившегося с ней несчастья, в том числе те, за которые придется мстить, убивать, потом обязательно садиться в тюрьму на двадцать лет. То, на что Герман вообще не способен, даже в состоянии аффекта. Он обнял Таню, потом налил ей воды, снова обнял, сел рядом. Молодая женщина вытерла слезы, промокнула нос. Она постепенно успокаивалась и, наконец, смогла говорить:
— Гера, меня уволили с работы.
— Почему, Танюша? — он почувствовал облегчение: слава Богу! — никого не надо убивать. И тут же наоборот: какой ты мужчина, если боишься заступиться за жену? Облегчения все же было больше. — Расскажи.
— Какая-то коза написала заявление, что в сданной ею шубе лежали деньги. И якобы я их не отдала. Присвоила, утаила, украла. Принимала я — моя смена и моя подпись, но ни женщины этой, ни шубы не помню, хоть убей. Короче, мне предложили написать заявление по собственному, иначе могут возбудить уголовное дело, уволить по статье. А так типа контора сама решит вопрос с клиенткой.
— И ты написала?
— А ты бы не написал? А что мне делать-то? Проклятая эта работа никогда мне не нравилась, — голос Тани начинал звенеть от злобы. — Ты даже не представляешь, что такое работать с гражданами, будь они неладны, да еще по услугам, да еще за двадцать три тысячи. Уроды одни! Они же смотрят на тебя, как на грязь. Они же всегда правы, они деньги платят и рассматривают свое барахло под микроскопом. Но я же не чищу, я приемщица, а не завод, какие ко мне претензии? Не нравится — верни на переделку, но унижать не надо.
— Танюша…
— Что — Танюша? Что? Я написала заявление сегодняшним числом, получила трудовую и расчет и теперь счастлива. Лишь бы не видеть больше эти рожи!
***
Очередная волна накрыла Таню. Состав волны: обида на жизнь, которая несправедлива, на мужа, который не может освободить ее от унизительной работы, не может позволить ей родить ребенка, потому что рожать сейчас дорого, и обеспечивать дорого, и лечить, а денег нет. Более того, он обязан ее защищать, а он не защищает. Ее оскорбляют, унижают, а он ничего не делает. Вот у Юльки муж — взял и врезал одному алкашу на улице. А Герман? Ни разу никого не ударил из-за нее. Не чувствует она ни защиты, ни финансовой стабильности.
Что можно сделать? Уговорить ее не работать. Но ведь тогда придется зарабатывать. Драгоценные годы ее молодости проходят, и через пять лет она постареет и ей ничего этого уже будет не нужно. Конечно, она его любит, даже очень, но почему обязательно при этом нужно во всем себе отказывать? И еще выслушивать оскорбления чужих людей?
У нее есть подруги, которые замужем и живут в достатке, а есть — которые не замужем, но тоже в достатке. Она делает все. И готовит, и убирает, и гладит. Ему остается только заниматься своей наукой, он весь в своей диссертации, думает о своих вождях. Раньше он зачитывал ей отдельные, особенно удачные, как ему казалось, места, а теперь перестал. Герман, конечно, очень умный — закончил с отличием университет, без пяти минут кандидат, и тут она ему не ровня со своим колледжем.
Но она же девочка! У нее другое предназначение — семья, дети, уют, любовь, красота. Герман рассказывал, что еще с первого курса мечтал об ученой степени, потом о карьере, женитьба для него — как очередной этап, а о чем она мечтала в молодости? Мечты молодой девушки, за редким исключением, упираются в удачное замужество, а вот дальше — дело любимого мужа создавать будущее, дальше ее мечты не простирались никогда.
Он думает — она счастлива, но не представляет, каких усилий требует улыбка, когда хочется плакать. Он зарабатывает двадцать семь тысяч в месяц с подработками, она почти столько же, и все эти деньги уходят на питание.
Не на такую жизнь рассчитывала первая красавица в классе. Ей обязательно нужны украшения, наряды, походы в театр, маленький автомобиль — ощущение уверенности. Она молодая красивая женщина и хочет красивой, достойной ее внешности и вкусу, жизни.
Он думает — она спит, а она рассматривает в Instagram фотки одноклассниц с невероятных курортов, где белый песок и пальмы, и тихо плачет в подушку. Некоторые даже свадьбы делают на Мальдивах или на Гоа. Когда они собирались жениться, мама сказала, что у Германа правильная фамилия — евреи никогда не живут бедно, это их народная традиция — умение зарабатывать деньги, тем более он умница, учится в аспирантуре. Таня хотела сделать ему приятное и предложила не тратиться на традиционную свадьбу, просто расписаться в джинсах, а вечером посидеть в кафе с родителями. Он обрадовался, что нашел полного единомышленника в ее лице, и они так и поступили. Но ждала-то она, что он убедит ее, заставит купить свадебное платье, перчатки, венок, закажет лимузин и ресторан на друзей и родственников, а потом они уедут в Грецию на Санторин, где синее море и белый город, в свадебное путешествие.
Каждая девушка мечтает о красивой свадьбе с платьями, бросанием букета и завистливыми взглядами холостых подруг. Взгляды просто обязательны. Потом выяснилось, что Герман не еврей, и теперь родители втихаря дают ей деньги. Без этой помощи Тане просто не хватило бы на проезд. Конечно, она его очень любит и будет всегда любить, но он что-то должен сделать, что-то придумать, так невозможно же дальше!
***
— Любимая, — утешал ее Герман. — Если по собственному желанию, то можно ведь устроиться в химчистку и поближе? Я тут приглядел, как чувствовал, что пригодится: в пяти минутах ходьбы от нас есть сетевая химчистка. Удобно. Можно на обед домой ходить…
О нет, хватит! Да когда же он поймет, наконец… Она нарочно ездит через полгорода, чтоб соседи и знакомые не знали, где она работает, а он возле дома нашел! Как можно быть таким умным и тупым одновременно? Это эгоизм, он думает только о себе, он всегда думает только о себе, а я так, бесплатное приложение для домашнего хозяйства и кое-чего еще. Все мужчины эгоисты и вруны. Пока ухаживают — внимательные, как женятся — забывают жен, а те, глупые, принимают все за чистую монету и верят, мечтают о вечной любви. Она думала, что с ней такого не произойдет, она же не такая, как все, она особенная — а все произошло как у всех. И это теперь на всю жизнь, и неизвестно, что делать, et cetera, et cetera…
«Никогда бы не подумал, что можно так убиваться из-за химчистки, — думал Герман, глядя на заливающуюся слезами Таню. — Вот у меня проблемы, и то я держусь, не раскисаю, а тут такие эмоции. Странный народ эти женщины все-таки. Обязательно завтра загляну в здешнюю химчистку, возможно, там даже и зарплата выше, думаю, еще и посмеемся с ней над сегодняшним “горем”. Из негатива всегда надо уметь делать позитив. Знала б она, какое мне предложение сегодня сделали! И чего мне стоит от него отказаться. Наверняка она бы мной гордилась. Что ни говори, но система ценностей у нас с ней одна и понимание жизни тоже. Реакции несколько разные, но это все женские приколы, на которые не нужно обращать внимания».

6
Людей в университете прибавлялось день ото дня, начиналась пора подготовки к началу нового учебного года. В течение следующих двух недель Герман настойчиво пытался увидеть профессора Краснова, но тот был неуловим. Совещания и заседания без начала и конца, неожиданная командировка, обеды, просто отсутствие в университете и т. д. Вилкова тоже не объявлялась, и стало казаться уже, будто никто ничего и не предлагал.
В химчистку он так и не ходил, догадался о неуместности такого рода помощи супруге. Таня сидела дома и штурмовала рекрутинговые сайты в поисках работы, но летом активность работодателей резко снижается, и до собеседований дело пока не дошло, хотя интересные предложения все-таки были. Отношения в семье опять стали ровными, почти как до того злополучного дня Таниного увольнения, только с некоторыми особенностями, вызванными отсутствием необходимых средств к существованию.
Герман искал подходящий для защиты университет, но все ответственные лица оказывались занятыми и просили выйти на связь месяца через два-три. Иного и не следовало ожидать.
Изнурительное ожидание затягивалось, деньги тем временем заканчивались. Восстановившиеся отношения накладывались теперь на внутреннее напряжение от ожидания неизбежной финансовой катастрофы и приобрели новый, трагический оттенок.
Дело определенно шло к взрыву, когда Лариса Николаевна позвонила Герману.
— Герман Сергеевич! Вилкова, — по-военному представилась она. — Извините за задержку, командировка продлилась дольше запланированного времени. Готовы к труду и обороне?
— Здравствуйте, Лариса Николаевна! — Герман вышел из комнаты, где Таня сидела в наушниках и смотрела фильм онлайн.— Относительно готовности. Не могу сейчас ответить однозначно. Есть моменты, которые необходимо решить. Без этого все то, о чем вы мне говорили, невозможно. Может быть, есть какие-то другие варианты, я пока не знаю.
— Что за моменты-варианты? — казалось, она не расстроена. Человек привык всегда добиваться своего.
— Моменты такие: доступ к оригиналам тех документов, о которых вы упомянули, мне предоставлен в связи с диссертационной работой. Сами же документы засекречены, и работа с ними потребовала открытия формы допуска, соответствующих разрешений соответствующих органов. Вынос документов исключен. То есть от меня лично ничего не зависит. Я дал подписку о неразглашении сути документов, перечня документов и так далее, со всеми вытекающими. Если в подобных материалах у вас есть крайняя необходимость, а я этого не знаю, поскольку не в курсе дела, наверное, придется оформлять всё как положено. Кстати, готов помочь с перечнем документов, оформлением допуска и каталогизацией. Но только после разрешения. Увы! Однако я не теряю надежды, что смогу пригодиться в этом проекте и без секретности.
— Ясно. Может быть, есть какие-то компромиссные варианты решения вопроса? Мы ничего никому не скажем, и ссылок не будет. Откуда к нам попали документы и куда потом делись, и вообще, подлинные они были или нет — кроме вас и меня никто знать не будет, — голос был все еще добрый, даже ласковый.
— Лариса Николаевна, я понимаю, на что вы намекаете, поверьте, я искренне хотел бы помочь, но только в рамках, определенных законом, а там про компромиссы четко указано: от трех месяцев до семи лет в зависимости от последствий. Статья 283 УК РФ. А если будет определена госизмена, то статья 275-я, а там свыше десяти лет. Есть еще и репутация. А самое главное, только не смейтесь, — нравственные причины. Я обещал, я подписал, я дал слово, и мне поверили. И все-таки…
— Категорически? — нажимала Лариса Николаевна.
— Боюсь, что так, — упавшим голосом подтвердил Герман.
— Вы усвоили сумму вознаграждения и премии?
— Это невероятные для меня деньги, фантастические, но все-таки я вынужден отклонить ваше предложение. Вот если бы работа без секретности, другая, пусть и на меньшие деньги. Я очень хочу поучаствовать в проекте. — Герман понял, что сейчас она положит трубку — и все закончится, вернее, продолжится в его беспросветной жизни, надежно двигающейся к краху. — Но только не это. Извините ради бога.
— Я вас услышала, — разговор приближался к концу. — Я подумаю, как вас можно использовать с учетом ваших особенностей. Будьте на связи, я позвоню в течение недели-двух.
Телефон отключился без прощаний и любезностей. Вряд ли она позвонит. Когда Герман пытался устроиться на работу, после собеседования эйчары тоже всегда обещали позвонить, но почти никогда не звонили. Зачем? Он для них уже умер, как и для Ларисы Николаевны.
— Кто это звонил? Лариса Николаевна? — Таня сняла наушники и повернулась на кресле к Герману.
— Предлагала работу, я отказался.
— Ну и не переживай. Работы на наш век хватит. Я решила пока у мамы занять пятнадцать тысяч, так что перекрутимся. На месяц хватит. А там что, совсем мало предлагают?
— От ста тысяч до полумиллиона в месяц, родная, но придется продать не только свои способности, а еще и Родину.
— Долларов?..
Герман рассказал о посещении конторы Вилковой и причинах своего отказа. Он был подавлен, и Таня была подавлена. Это и был тот шанс, которого они ждали. Шанс, который он так бездарно упустил. Таня думала, что он себе нравится в этот момент, но он проклинал себя за неспособность договориться, переступить через свои атавистические принципы, что-то придумать, найти пути решения. Она молча смотрела на него, а он на нее.
***
Они познакомились около четырех лет назад на молодежном патриотическом форуме. Он поехал туда по направлению университета, она — по направлению колледжа. Им довелось работать вместе в одной из секций форума в течение трех дней. Удивительная атмосфера молодости, интеллекта, сплоченности вокруг фигуры Лидера нации, депутатов и представителей правительства овладела сознанием и навсегда осталась в нем. Вера в величие Родины и огромное желание работать на это величие, подпитанные визуальной близостью к руководителям государства, которых обычно видишь только в телевизоре и которые теперь казались полубогами, создавало иллюзию непосредственной причастности к чему-то огромному, светлому и правильному. Такими они вернулись с форума, стали встречаться, в прошлом году поженились и больше уже не расставались.
Два разных человека, сплетенные общей судьбой. Женщина и мужчина. Он — пытается смотреть вперед, мечтает о чем-то в будущем, работает на это будущее и готов жить своей мечтой, не замечая сегодняшних неудобств. Она — живет сегодня и видит свое будущее в сегодняшнем Германе, который живет в завтрашнем дне. Но у них было и много общего. Понятие нравственности не раз обсуждалось ими, и их взгляды совпадали. Они оба принципиально берегли себя до свадьбы. Впервые они познали противоположный пол друг с другом, поклялись никогда не изменять и не изменяли до сих пор. Понятие личной чести, вытекающее из нравственности, было четко принято обоими.
Именно в силу близости характеров они молча смотрели друг на друга. Чем больше у людей общего, тем меньше возникает лишних, необязательных и неудобных вопросов. Таня подумала: «Понимает ли он, насколько мне трудно? Понимает, конечно!» Герман подумал: «Понимает ли она, что убеждения нельзя продавать? Разумеется, понимает!» Она смотрела на него снизу вверх огромными мокрыми зелеными глазами, как беспомощный ребенок на всесильного родителя, и он сжался внутри от этой невыносимой ответственности. Сглотнув подкативший к горлу ком, он прошептал:
— Я обязательно что-нибудь придумаю, родная.
— Я верю в тебя.

7
Через две недели после того, как Таню уволили с работы, Герман уже заходил в знакомую дверь фонда «Открытая история». Он страшно волновался, настроив себя, что должен относиться к встрече как к самому важному событию в жизни, и только и думал, как не показать своего волнения, но чем больше об этом думал, тем труднее получалось сдерживать дрожь в руках и предательскую испарину. Сегодня его длинную, худую и нескладную фигуру облегал строгий, почти новый шерстяной костюм, оставшийся с выпускного вечера. Белая рубашка подчеркивала черные волосы и черные глаза. Таня пошутила с утра: мол, в таком виде и на похороны не стыдно показаться, но Герман тогда шутку не оценил, а толкая тяжелую железную дверь, вспомнил, повеселел и почему-то несколько успокоился.
Секретарша была другая, но такая же. Над поверхностью одного из опасных кресел-ловушек торчала голова провалившегося в него господина. Герман улыбнулся и отрапортовал:
— Талинский.
Секретарша сверилась с ежедневником, кивнула и указала на свободное кресло: «Присаживайтесь».
Герман встретился глазами с утонувшим и проследовал к витрине. Очень жарко в костюме, но снимать пиджак никак нельзя. Он набрал из кулера воды в пластиковый стаканчик, выпил и принялся рассматривать экспонаты. Книги выглядели впечатляюще красочно и дорого, но брать их в руки не хотелось. Что-то было в них бездушное, отталкивающее, искусственное. Как и во всей приемной, секретарше и даже в кабинете вместе с его хозяйкой. Словно он только приоткрыл завесу, тайком заглянул в другой мир, туда, где живут другие люди, с другими ценностями и по другим правилам. Где только внешне все как в привычном Герману мире, но на самом деле все иначе. Слегка приоткрыл, и оттуда повеяло могильным холодом. А может быть, это были просто галлюцинации взвинченного до крайности мозга. Ничего определенного. Секретарша подняла трубку и выкликнула: «Герман Сергеевич, вас ждут».
— Ну, здравствуйте Герман Сергеевич, — с места вальяжно протянула Лариса Николаевна и сменила позу в своем директорском кресле. Сегодня она была одета строго официально. — Присаживайтесь.
— Добрый день, Лариса Николаевна, — Герман решил быть сдержанным, четким и следить за каждым своим словом. — Благодарю.
— Не за что благодарить. Это я должна вас благодарить. Когда спонсор узнал, что в сборнике не будет новых документов, он ограничил финансирование, а мы-то уже потратились. Так что, получается, вы нам должны, будем пока работать в убыток, то есть дофинансировать за счет других проектов. Но пусть вас это не тревожит, всего три с небольшим миллиона. Для наших оборотов не страшно. Чепуха! Мы можем подождать, пока вы отдадите. Вам они не нужны, заказчик их вернул себе.
Герман налился краской, как помидор, и молча кивнул, давая понять, что все слышит и юмор оценил. Не сказать, чтобы он напугался, но все равно как-то неприятно. Никто не заставлял их подписываться за него под эксклюзивные материалы. Но говорить об этом не имело смысла, Вилкова сама все знает. Он внимательно смотрел на нее и понял, в чем заключается странность ее взгляда: левый глаз у нее слегка косил. «Современная ведьма, — подумал он, — хранительница ключей от потустороннего мира».
— Интересный вы человек, Герман Сергеевич, — вдруг тихо, как будто с пришепетыванием, продолжала она, не моргая, с любопытством глядя на собеседника и даже подперев слегка подбородок сложенными домиком руками. — Живете с родителями жены. Факт! В квартире жилой площадью двадцать два квадратных метра и кухней шесть метров вчетвером. Кошмар! На птичьих правах, можно сказать. Работаете много, а зарабатываете мало. Жена с недавних пор не работает, занимает с вашего одобрения деньги у своих родителей, а вы делаете вид, что вас это не касается. Или по вашему поручению занимает? Шучу, шучу. Стыдно должно быть? Науку вашу срезали, из преподавателей, скорее всего, тоже попросят. Они такие, уж я их знаю всех! Между нами, на работу сейчас, когда везде сокращения, устроиться совсем не просто. Скоро ваша маленькая молодая семья останется совсем без денег, бесценный Герман Сергеевич. По-моему, это роскошь — в данных условиях морализировать и отказываться от супервыгодного предложения ради тайн государства, которое не хочет обеспечить преподавателя вуза мало-мальски нормальной зарплатой. Что мне с вами делать-то?
«Бум-бум-бум», — отдавались в ушах Германа удары сердца. Вся кровь бросилась в голову, и, казалось, он сейчас «поплывет» и потеряет сознание. Спина вспотела. Отвращение, недоумение, но в основном бешеный гнев вопили в нем, срывая горло: «Заткнись! Закрой рот! Это не твое дело, не лезь! Не сметь! Сгинь, ведьма, изыди, пропади!» С середины выступления голос Ларисы Николаевны плавно отделился от нее и стал доноситься откуда-то сверху. Он стиснул зубы и решил дождаться развязки.
—  Молчите? Понимаю, сказать-то нечего. А и не говорите ничего. Не надо. Слушайте, — голос стал постепенно воссоединяться с костлявым телом Ларисы Николаевны и обретать твердость. — Предложение украсть секретные материалы — это была обычная проверка на вшивость. Вы ее прошли. Вы устояли, но понервничали. Не смертельно, мы всегда так делаем. Отклонение вашей диссертации — тоже испытание из того же плана. Моя работа! Кроме того, мы проверяли вас, ваших родственников и родственников вашей жены по всем базам, сетям, через знакомых и друзей. Да, чуть не упустила, Таню, кстати, уволили тоже по нашему приказу. Да! Подумайте, ну в самом деле, не место ей в общепите или где она там работала, не помню. Верно же? У меня есть полное досье на вас, включая информацию, которую вы, возможно, давно забыли, и ту, которую наверняка хотели бы забыть. Теперь мне понятно, — она достала из ящика стола толстую папку-скоросшиватель и бухнула ее перед собой на стол, — что вы человек честный, надежный, достаточно стрессоустойчивый, а то, что вы человек не глупый и талантливый, мне было понятно уже давно. Кофейку не желаете? Отказываться от предложения будущего коллеги невежливо.
Герман кивнул, а директорша-ведьма продолжала:
— Мы хотим предложить вам работу в нашем институте, фонд — это так, прикрытие, хотя он действительно существует и работает при правительстве Москвы. Полагаю, что вы подходите нам. Предлагаю преподавательскую ставку, защиту проведем у нас. Институт называется МИРК — Московский институт руководящих кадров при аппарате Президента. Раньше он назывался «Центральный», но по понятным причинам название поменяли. Я возглавляю отделение 67, или «отделение Вилковой», как у нас принято называть.
— Я бы хотел выразить свое отношение к тому, что услышал о моей личной жизни, — голосом Левитана, еле размыкая сведенные челюсти, начал Герман реагировать на озвученные ему факты.
Но Лариса Николаевна перебила его:
— Оклад сто тысяч и сто процентов премия на испытательный срок в месяц. Продолжительность испытательного срока — три месяца. После прохождения оклад увеличится процентов на тридцать-сорок, точно не помню. Так что там у вас за отношение?
У Германа перехватило дыхание, он с трудом сглотнул.
— Что я должен буду делать?
— Ага! — удовлетворенно кивнула она. — Преподавать историю, то, что и раньше делали. Можно подумать вы что-то еще можете. Младенцев пожирать вам не придется. Герман  Сергеевич, вы прошли все проверки, и теперь у вас есть возможность поступить на работу в особый институт, который занимается подготовкой очень особых руководящих кадров для нашего государства. Это исключительно серьезно! Работая и продвигаясь здесь по карьерной лестнице, вы не будете испытывать материальных неудобств, но это потребует от вас соблюдения определенных условий. Мы — это особая группа людей, выполняющая очень ответственную работу для правительства, для России. Я предлагаю вам стать частью нас. — Ее голос стал серьезным и даже торжественным.
Он ждал, что вот-вот она начнет извиняться за жестокость всех этих проверок, и готовился уже к мягкому осуждению с элементами понимания.
— Я жду ответа! — торжественно настаивала она. — Итак?
— Я готов, — отважно кивнул Герман. — Когда можно приступать?
— Завтра и приступите, а сейчас давайте попьем кофе. Потом я выдам вам документы, которые необходимо будет прочитать и подписать, и, когда мы уладим все формальности, — договоримся о завтрашнем дне. Хотелось бы до двух управиться, самое позднее до трех, потом мне нужно будет уехать.
Старинные напольные часы пробили полдень, и в кабинет вплыла секретарша с подносом.
Герман устроился за столом для переговоров, а Лариса Николаевна унесла чашку за рабочий стол и уткнулась в компьютер. Время от времени она нарушала тишину репликами:
— Оклады ежегодно индексируются на величину официальной инфляции.
Герман чуть не поперхнулся, начал вычислять размер индексации в деньгах, но не успел дойти до суммы.
— По итогам года выплачивается тринадцатая зарплата до двух окладов.
Это уже не вмещалось ни в какие рамки! Внутри сразу организовался неконтролируемый карнавал, и вычислять стало бессмысленно.
— Бывают иногда премии по окладу примерно, но это зависит от финансирования и вашего отношения, — это напоминало серию пенальти, где каждый мяч с пушечной силой влетал в ворота. — Хорошо это вы сказали: «Выразить отношение»!
Герман отставил кофе и приготовился поглощать будущие прибавки всухомятку, однако больше Лариса Николаевна ничего не обещала.
— Пошли, — позвала она и ввела Германа через боковую дверь в комнату отдыха. Войдя, коснулась заключенной в папку стопки бумаг сантиметра два высотой на низком журнальном столе. — Почитайте, ознакомьтесь. Я вас оставлю часа на два. Если что, — Вилкова кивнула на дверь, — здесь уборная.
***
Герман открыл папку, на обложке которой значилось: «Талинский Г. С. таб. № 4640», и принялся читать. Трудовой договор, дополнительное соглашение к договору, соглашение о конфиденциальности, согласие на обработку персональных данных, должностная инструкция, заявление на удостоверение, заявление о приеме на работу, анкеты, огромный список сведений, отнесенных к секретной информации, и много чего еще в четырех экземплярах. Дело предстояло серьезное, и отношение к формальной стороне вопроса — самое серьезное.
Он читал, читал, читал, уже не соображая, что и для чего, пока не дошел до документа на одном листе в одном экземпляре, но на плотной тонированной бумаге с цветной типографской тисненой печатью. Документ назывался «Торжественная Присяга», и вот ее текст: «Я, (пропущенное место), гражданин Российской Федерации, поступая на службу в Московский, ордена Дружбы народов, институт Развития кадров имени Дня независимости России, принимаю присягу и торжественно клянусь высоко и с достоинством нести честь сотрудника института, добросовестно выполнять возложенные на меня должностной инструкцией обязанности, выполнять требования Конституции, законов Российской Федерации, локальных нормативных актов, правил внутреннего трудового распорядка, соблюдать правила охраны труда и техники безопасности на работе и в быту. Быть честным, верным, самоотверженным работником. Постоянно повышать свой профессиональный уровень, беспрекословно выполнять распоряжения вышестоящих руководителей. Хранить доверенную мне государственную, служебную и иную тайну. Если же я, вольно или невольно, сознательно или случайно, нарушу эту мою Торжественную Присягу, то пусть меня, моих близких и родственников постигнет суровая кара и всеобщее презрение народа. Да хранит Бог Россию!» Ниже оставлено место для подписи. «Страшно становится, — крутилось в голове, — кара родных и близких! И проклятие до пятого колена. Подписал — и все, ты уже не человек, а винтик. То был человек, и сразу — винтик!»
Герман откинулся на спинку кресла и посмотрел на часы. До истечения отпущенных двух часов оставалось десять минут. До разделения его жизни на «до» и «после» оставался один шаг, и ногу он уже занес. Теоретически можно отказаться и сохранить в себе что-то очень дорогое, главное, чему Герман не мог придумать определения. Там, в прошлом, обязательно должно было остаться что-то настоящее и святое. Так всегда и у всех в прошлом есть что-то такое, с чем в переломные моменты жизни трудно расстаться, без чего ты уже не тот чистый и светлый, чем обязательно нужно пожертвовать, чтобы всю последующую жизнь жалеть об этом. Герман тщетно рылся в памяти, ничего подходящего не обнаруживалось, и он решил отложить эту сладкую страдальческую работу на потом.
Тем временем внутри уже шел диалог между разделившимся «я» Германа. Появилось правое и левое крыло его сознания. Правая и левая оппозиции друг другу. «У тебя есть выбор? — агрессивно напирал, как и положено, левый Герман. — Тебе работу предлагают, о которой ты даже мечтать не мог. Это пропуск в касту избранных, причем делать надо то, что ты любишь и умеешь. Это будущее. Или желаешь продолжать влачить жалкое существование?» «Ты внимательно читал Присягу, — возвышал голос правый. — Могут пострадать мои родные, Таня, неродившиеся дети, когда они родятся, конечно. Мы не знаем, во что ввязываемся и какие последствия могут быть. А если я во сне что-то брякну? Всем на плаху?» «Желаешь получать большие деньги и жить спокойно? — глумился левый. — Заделайся рантье. Сдай свою комнату в родительской квартире тысяч за десять и наслаждайся. Там поселятся неисчислимые веселые гастарбайтеры, и вскоре вся квартира будет твоей, сумма увеличится!» «Прекрати!» — начал гневаться правый, но вошла Лариса Николаевна, и Герман поднялся и воссоединился.
— Прочитали?
— Да.
— Все понятно?
— В общем, да.
— Тогда подписываем.
— Кровью?
— Нельзя, только шариковой ручкой синего цвета, — бесстрастно отреагировала она. — Таков порядок. У вас в роду душевнобольных не было?
— Пока нет, — удивился он. — А что?
— Ничего, просто ваши показатели… хотя ладно, все в пределах нормы по нижнему краю. Подписывайте, время дорого.
Они присели, Герман начал подписывать, а Лариса Николаевна внимательно проверяла, везде ли он подписал. В допсоглашении к договору она своей рукой вписала оклад: «Сто тысяч рублей». Через несколько минут все было кончено.
— Хорошо, — Лариса Николаевна посмотрела на часы. — Идем в графике. Теперь наши с вами пути, Герман Сергеевич, расходятся. Осталось передать вам некоторую информацию, и на сегодня вы свободны. Итак, с завтрашнего дня вы поступаете в распоряжение вашего куратора, нового руководителя — Дмитриева Игоря Владимировича. Документы дооформите уже у него, я ему их перешлю.
Герман достал блокнот и потянулся за ручкой.
— Ничего записывать не надо, — оборвала она его движение. — У нас вообще ничего никогда без команды записывать не надо, кроме случаев, когда вам выдадут блокнот из секретной части. Запоминайте. Завтра вы к десяти часам подъедете по этому адресу, — она показала Герману визитную карточку с адресом и телефоном, но без имени и названия фирмы. — Найдете Игоря Владимировича, и он введет вас в курс дела. С собой — трудовую, паспорт, ИНН, СНИЛС, полис ОМС, дипломы. Вопросы?
— Все понятно, только трудовую завтра не смогу.
— Действительно. Тогда сразу отсюда поезжайте в университет, в отдел кадров, пишите заявление на увольнение в связи с переводом. Я им позвоню. Трудовую вам сегодня отдадут, расчет вам переведут на карточку. Ну, раз все понятно, последнее напутствие: никому, даже жене и родителям, не говорите о своей работе и зарплате. Легенда такая — секретный институт, секретная работа, должности аттестованные. Куратор вам обязательно озвучит легенду. Размер оплаты труда? Коммерческая тайна. Это принципиально, ничего объяснять не буду, тем более что преамбулу своего обвинительного заключения вы уже подписали, — она передвинула по столу лист присяги. — Вы вступили в новый этап вашей жизни. Новая работа — это новая жизнь. Здесь высокие зарплаты и большие перспективы, но за них вам придется платить нервами и перенапряжением. Высочайшая ответственность! Вам потребуются весь ваш интеллект, такт и много чего еще. Удачи вам, Герман Сергеевич, и прощайте.


Глава вторая

1
Второй раз живьем Герман видел Лидера нации в прошлом году, опять же на молодежном форуме. Теперь ему удалось подойти совсем близко, хотя и в толпе ребят. Молодежь, одетая в белые футболки с логотипом мероприятия, походила на огромную команду по регби, члены которой размножались делением прямо в процессе игры. Группы юношей и девушек, подчиняясь внутренним законам хаоса, то разъединялись на малые подгруппы, то сливались в огромные сообщества, удваиваясь или утраиваясь в числе и вдруг уменьшаясь, постоянно кружа и сталкиваясь, напоминая кадры из фильма со сражением на Чудском озере. Эпицентры притяжения возникали там, где появлялись известные люди, раздавали еду или грамоты.
Уже повзрослевший Герман и похорошевшая Таня заранее четко вычислили, откуда появится Первое лицо, и не давали себя отжать с занятого места. Они оказались буквально в метре от Лидера, даже попали в объективы телевидения, и их передали потом по центральному каналу. Герман жадно вглядывался в руководителя государства, пытаясь накрепко запомнить это лицо, каждую его черточку уловить неповторимость походки и осанки, увидеть в его глазах признаки исключительности, по которым Господь отбирает лучших. Ему хотелось сохранить все увиденное в памяти, чтобы потом проанализировать и постараться повторить. Каких-то конкретных, анатомических особенностей не оказалось, но энергия, идущая от этого человека, его харизма и мудрость не оставляли сомнений в том, что перед тобой человек, управляющий огромной частью планеты Земля.
И все-таки это был не бог, но человек. Человек, вознесенный на самый верх то ли волею случая, то ли вознесшийся туда в результате сложной и жестокой дворцовой игры, а скорее всего — по велению времени, стечению обстоятельств и благодаря личным качествам. Нельзя сказать, что Герман разочаровался. Он и сам не знал, что же хочет увидеть, но рассчитывал разглядеть нечто такое, вроде сияния, что перевернет его представление о власти. Чуда не случилось, но с тех пор он часто вспоминал эти несколько минут своей жизни. Представлял Лидера, вступал с ним в воображаемые диалоги, иногда моделировал с ним нестандартные ситуации. Даже писал странные стихи, отдаленно напоминавшие что-то из школьной программы. Стихи выходили дурно, но для лучшего понимания противоречивого характера нашего героя одно из стихотворений необходимо привести (орфография и пунктуация автора сохранены):

Стихли салюты
победам внемля,
Россия опять впереди
по медалям! :-)
Тьма заслонила
святую землю. :-(
Вьется туман
по родимым далям.

Что-то на сердце тревожно
и скверно.
Включил телевизор —
пусть себе светится.
Двое в комнате.
Я и Первый!!!
Этой ночью случилось нам
встретиться. :-))

Рот открывает,
а звук-то выключен,
Что говорит,
не узнаешь сроду. :-0
Мыслю высокой лик его
высвечен —
Правда летит
всем земным народам.

Должно быть,
он говорит про санкции,
О том, что падает
внутренний спрос.
О том, что за блеском
иллюминации
Пенсионеров
не видно слез. :-(

Струятся колонны
его поклонников,
Грохот шагов
заглушает стоны,
А он все радеет
за экономику,
Мечтает собрать
зерна мегатонны. :-)

Тут я не выдержал,
встал стремительно.
Крикнуть хочу
прямо в душу ночи. :-0
Чтобы собрать всех людей
на митинг,
Чтобы доклад свой
озвучить срочно.

«Товарищ Первый,
я вам докладываю,
Как понимаю,
так прям и выскажу:
В стране происходит
чего-то адовое,
Но ваш народ
не такое выдержит!» :-8

Много вокруг
недостатков отдельных
Коррупционеры,
как с цепи сорвались. :-(
Нам не хватает
статей расстрельных...
К чертовой матери
все провались!

День отшумел,
бестолковый и нервный,
С экрана реклама
бурлит и пенится.
Были в комнате.
Я и Первый
Этой ночью случилось нам
встретиться. :-))
***
«О чем он думает, этот великий человек, наделенный безграничной властью над ста сорока шестью миллионами граждан, не считая миллионов бесправных приезжих с регистрацией и без? Как он меняется, когда снимает строгий костюм и остается один на один с собой и со своей совестью?» — размышлял в полудреме Герман, по своему обыкновению сидя на кухне перед компьютером, когда все давно спят. Сегодня ему смоделировался такой эпизод: вот Лидер поздней ночью ходит по дому, допустим, в майке и сатиновых трусах, как у Германа, подходит к холодильнику, открывает его. Желтый свет из чрева холодильника освещает лицо вождя. Он с отвращение достает открытый пакет с кефиром, делает несколько глотков, возвращает пакет на место и закрывает дверцу. Невыносимый груз ответственности давит на плечи, он садится на табуретку и закрывает глаза. «Что я делаю? — спрашивает он себя. — Зачем мне это? Работаю круглые сутки и все равно не успеваю. А сделано действительно много. Сегодня у границ полыхает справедливая освободительная война братского народа с самим собой, гибнут мирные люди, территория государства внезапно приросла исконной землей, внешние враги сбросили маски и забились в бессильной злобе, углеводородная игла больше не дает необходимого объема средств. Национальная волюта стремительно валится в бездну, не оставляя надежд на возвращение. Наступила эра предельной ясности, которая открывает новый путь. Никто не знает, куда этот путь ведет и какие жертвы придется принести на этом пути. Ванга обещала всемирное могущество России, Нострадамус тоже, кажется, что-то в этом роде записывал, схиархимандрит Иона говорил в том же духе…» Лидер прислушался к себе, изнутри организма слышались посторонние звуки, он отмахнулся и продолжил размышлять: «Главное — верить в себя и в страну, не отступать от своих интересов. Да, много трудностей, но и мой холодильник не ломится от икры, фуа-гра и устриц. И дело здесь не только в диете. Просто голода в стране нет. Это факт и безусловное достижение, такое же, как и мир при мультикультурности и многоконфессиональности. Но все-таки — правильно ли я распорядился отпущенной мне властью? Как потомки оценят мои решения и что считать результатами моей работы? В чьи руки перейдет этот сакральный руль? А ты бы как поступил, интересно знать? — внезапно Лидер открыл глаза и посмотрел на Германа. — Лично ты? Когда ты на вершине и любой твой приказ исполняется. Только представь — любой приказ исполняется, а результат не известен заранее, и ответственность только на тебе. Ты можешь повести страну налево, направо, в обход, залечь в окопах, заставить лебезить перед Западом или гордо отстаивать свои интересы и принципы. Единственное, чего ты не можешь, — не принимать решения. Что, страшно?» Герман не знал, что ответить Лидеру, и решил дальше не моделировать, от греха, а заняться шлифовкой выводов своей диссертации.

2
Офис куратора располагался на набережной, недалеко от Театра музыки. Герман сидел за свободным столом в переговорной комнате, заполнял огромные простыни анкет и время от времени поглядывал в окно на забранную в гранитные берега Москву-реку. Период дождей прервался пару дней назад, и город выглядел умытым, довольным и сытым за счет бесчисленного количества дорогих иномарок, припаркованных вдоль берега. Помимо помещений 19-го отделения  МИРК, куда безымянная визитка ушедшей в прошлое Ларисы Николаевны привела Германа, в здании еще находились представительства крупнейших автомобильных компаний, в основном из Японии.
Герман старательно и не спеша продвигался, перекладывая выполненную работу в отдельную ровную стопочку. Листок за листком он покрывал прямым, четким почерком. Его никто не торопил, и он, как мог, оттягивал начало разговора с Игорем Владимировичем, сидя в переговорной комнате и прихлебывая давно остывший кофе. Удивительным, непостижимым образом жизнь его и Тани обещала наладиться. Хотелось замереть в этой нирване и неподвижным плыть по тихому течению туманных и сладких, как розовая сахарная вата, предчувствий.
***
Игорь Владимирович Дмитриев имел остренькое лицо профессионального математика. Коротко постриженная, с проседью голова в очках сидела на тонкой подвижной шее. Острые серые, мышиные глаза сверлили Германа, но существовали отдельно от языка, который быстро и четко выдавал вводные инструкции:
— Самое главное — все вопросы задавать только мне, по любой нештатной ситуации связываться немедленно и только со мной. Ваши задачи: будете читать лекции, преподавать историю по материалам, которые вам будут предоставлены, никаких импровизаций. Если будут жалобы, которые вы не сможете объяснить, подложив соответствую бумагу, будет взыскание, если мне потребуется вас уволить, я это сделаю без колебаний. Далее — помимо преподавания, будете заниматься методической работой по своему профилю по плану, который утверждаю я. У нас, как в армии, звания и должности. Ваша должность — методист, звание — старший лейтенант. Должность капитанская. Полностью — методист 19-го отделения МИРК. После испытательного срока, если доживешь, будет увеличение оклада. Пока все понятно?
— Все понятно.
— Дальше. Сегодня вам будет выдано удостоверение старшего лейтенанта ФСБ. Это делается для налоговой и других госорганов, так будет официально называться ваше место работы. Вы предупреждены о неразглашении любой информации, касающейся содержания вашей работы, включая название института, номера отделения, вашей должности и всего, что вы здесь делаете или узнаете. Письменные и печатные материалы, записи, аудио- и видеофайлы, любые носители информации из помещений института не выносить, по открытым сетям передачи данных не отправлять. Все сдается в секретный отдел. Присягу помните? — Дмитриев постоянно ерзал на стуле и не мог найти удобное положение тела. Он то опирался на правый подлокотник, то откидывался на спинку, то вытаскивал руки, то убирал.
— Да, конечно.
— Повторяйте ее как «Отче наш», когда возникнет искушение что-то говорить вне этих стен. Через неделю вам выдадут пластиковую карту Сбербанка, на которую будет дважды в месяц перечисляться зарплата. Прошу этой картой в магазинах и Интернете не расплачиваться. В здании есть банкомат… Спрашивайте, не стесняйтесь. От того, как быстро вы встроитесь в систему, будет зависеть эффективность вашей работы.
— Игорь Владимирович, когда я смогу получить материалы лекций и когда планируется допустить меня к занятиям?
— Материалы получите сегодня, после нашей встречи. Две недели вам на ознакомление, а с первого сентября вы должны начать преподавать. Если поймете, что готовы раньше, заходите, я вас протестирую, и мы решим, чем вас занять. Работы хватает.
— В каких случаях я могу предъявлять удостоверение?
— Можете спокойно показывать его дома и друзьям, сотрудникам полиции, но бравировать не надо и объяснять, где работаете, тоже. Ведите себя скромно и достойно, никаких преимуществ удостоверение вам не дает, это своего рода пропуск. Полиция не имеет права вас задерживать, но имеет право переписать данные с удостоверения и написать докладную записку. По таким запискам всегда назначается служебная проверка, так что лучше до этого не доводить. Кстати, в корочки вставлен чип для прохода через наши двери и турникеты. Работает бесконтактно, имейте в виду. Когда считыватель срабатывает, открываете дверь и проходите через турникет, а на мониторе охраны или секретаря появляется ваш портрет и ФИО. Охранники и секретари должны представляться, приветствовать вас по имени-отчеству и предложить свою помощь. Если вам что-то не понравится, запишите фамилию данного сотрудника, передайте мне, и он будет наказан. Непосредственно работнику делать замечания не надо, достаточно сообщить его руководителю. Внутри коллектива мы, как правило, придерживаемся более демократичного стиля общения, но в целом порядок такой.
— Понял! — выдохнул Герман.
— Еще. В удостоверение помимо чипа для прохода встроен дистанционный eToken для работы на компьютере и GPS, по которому ваша траектория всегда находится под контролем. Удостоверение передавать другим или терять категорически не рекомендую — последствия самые серьезные. Держите его всегда при себе. В случае, если вы срочно потребуетесь мне, по координатам к вам приедет машина. Давайте дальше.
— Меня интересует еще вот что. Кто мои студенты? В возрастном и социальном плане. Численность групп.
— Это будущие или действующие руководители. Группы небольшие — пять, максимум десять человек. Пока переходный момент, но через год-два будут только будущие руководители. Все они в системе, но не в нашем институте. Все равно ведите себя корректно, внимательно, по-деловому. Заискивать не надо, но и высокомерия быть не должно. Система сложная, многое переплетено так, что вы и через пять лет не разберетесь, и неизвестно, откуда, что называется, прилетит. Причем может прилететь и мне. Так что повнимательнее, — у Игоря Владимировича раскалывалась голова после вчерашнего дня рождения дочери, и вообще он сегодня планировал ничего не делать. — Думаю, на сегодня хватит инструкций, постепенно буду вводить тебя в курс дела. Давай к секретарю, познакомься, она даст тебе мою визитку, проводит в библиотеку, покажет твой стол. Да, каждый день в семнадцать часов ко мне с докладом — что сделал за день. Все, иди, Герман Сергеевич, вникай. — Он навалился на стол, схватился за какой-то документ, тут же отложил его и поднялся.
— Есть! — неожиданно выскочило из штатского Германа. — Всего доброго!
— Давай, по плану, — отмахнулся Дмитриев.
«По какому еще плану? — озадачился Герман. — Первый день на работе. Ладно, разберемся, главное — ввязаться в драку!» Он покинул кабинет куратора преображенным. Ему нравилась система, в которую он попал. Четкая, жесткая, цепкая. Человеку, недовольному собственной мягкотелостью и слабостью воли, именно таких отношений и не хватало.
Секретарша поднялась и представилась:
— Лобанова Евгения Викторовна. Герман Сергеевич, разрешите, я провожу вас на ваше рабочее место?
— Конечно, Евгения Викторовна, — Герман чувствовал себя великодушным и уже успел пообещать себе не меняться под бременем власти. — Я прошу вас, если можно, не представляться каждый раз.
— Как скажете, Герман Сергеевич.
Они быстро пошли по коридору. Проходя мимо некоторых дверей, Евгения Викторовна сообщала: «Здесь переговорная», «Это секретная часть, здесь вы будете получать документацию утром и сюда же сдавать вечером», «Тут бухгалтерия», «Туалеты», «Сисадмины» — и так далее. Кабинет Германа предназначался для троих работников. Три больших стола с древними компьютерами и мониторами, отделенные друг от друга полутораметровыми перегородками, платяной шкаф, железные шкафы, холодильник с микроволновкой наверху.
— Это ваше место, — указала она на один из кубриков. — Ваши соседи сейчас в отпуске. Часа через два вам позвонят из секретки, попросят зайти за удостоверением и рабочими материалами. Вроде пока все. Разрешите идти?
— Один вопрос: компьютер уже можно включать?
Евгения Викторовна оглянулась вокруг и нерешительно произнесла:
— Герман Сергеевич, если вам Игорь Владимирович не сказал, то я не готова ответить. Вы можете ему позвонить по этому телефону, вот список внутренних номеров.
— Да-да, конечно. Я разберусь. Спасибо вам.
Евгения Викторовна ушла, а Герман сел в удобное директорское кресло, опустил веки и замер, прислушиваясь к окружающим звукам. Надо было придумать какое-то занятие на эти два часа. Зазвонил телефон.
— Талинский, — представился Герман.
— Устроился уже? — это был голос Дмитриева.
— Да, спасибо. Жду вызова для получения материалов и удостоверения.
— Хорошо. Чтобы войти в компьютер, я забыл тебе сказать, положи удостоверение на системный блок, и все. И еще, напоминаю тебе, все вопросы задавай только мне. Все без исключения, и пойми меня правильно: тебя могут специально провоцировать, проверять или подсиживать, я всегда должен всё знать, — голос звучал раздраженно. — Я не могу проинструктировать тебя на все случаи жизни, но ты должен сам соображать.
— Я понял, — ответил сникший Герман гудкам отбоя в трубке.
***
Игорь Владимирович вовсе не разочаровался в Германе. Раздражение — это так, игра для повышения тонуса. Дать понять, что расслабляться не надо и ошибок здесь не прощают. Он опытный человек, много видел новичков, и практически все они не сразу привыкали держать язык за зубами. Герман Дмитриеву понравился — толковый, серьезный. Разберется. Может быть, и стоит жути нагнать, быстрее пойдет процесс адаптации.
Аспирин медленно снимал спазмы, голова продолжала болеть, но уже не раскалывалась. Практически каждый день в течение последнего полугодия, кроме дней совещаний у руководства, Дмитриев приезжал на работу с больной головой. Звание подполковника и полагающийся к нему служебный автомобиль с персональным водителем он получил четыре месяца назад. С этого момента уже не надо было думать о возможных проблемах с ГИБДД, и он стал выпивать почти каждый день. От тоски, от несправедливости жизни, находя в алкоголе анестезию от назойливых и жгучих мыслей.
Дети давно жили отдельно, жена постоянно лежала в больнице по поводу онкологического заболевания. Была еще и любовница, которая регулярно выносила мозг. Но встречаться с ней он недавно прекратил — просто не мог ее видеть. Жизнь на глазах теряла смысл и приносила одни страдания. Ни высокая зарплата, ни власть, ни служебный «мерседес» и большой кабинет не могли примирить Игоря Владимировича с постоянным ощущением содеянной им неисправимой подлости. Дело было не в любовнице как таковой, женщины на стороне появлялись у него и раньше. Просто все так совпало. С этой женщиной он познакомился до того, как обнаружилась болезнь супруги. Знакомство под напором интеллекта, тонкого юмора и достаточных финансовых возможностей Дмитриева скоро переросло в устойчивую, необременительную связь. Он делал все аккуратно, как всегда, никто ничего не подозревал, да и сейчас жена об этой связи не знает.
Потом у жены появились признаки недомогания (в детали входить мы не будем), она обратилась в медицинский центр. Последовали госпитализация и четкий диагноз. Он и подумать не мог, как всегда в таких случаях бывает, что это опасная стадия и предстоящее лечение носит, скорее, условный характер и может принести только отсрочку страшного, неизбежного приговора. Шок для всех родных, близких и коллег. Она уже несколько недель находилась в частной клинике в Израиле и чувствовала себя стабильно. Лучше, чем до Израиля. Возможно, потребуется операция, но после нее станет либо намного лучше, либо намного хуже. Результат наверняка никто предсказать не может, хотя, по словам врачей, некоторые шансы есть. Теперь она вернется домой только после операции.
Страх сжимал горло, когда он представлял ее возвращение. Дом навсегда покинула радость. Оба воспринимали внезапную трагедию как наказание, пытались объяснить себе произошедшее старыми грехами. Ей пришлось копаться в себе, и она нашла объяснения. Ему копаться было не надо. Он сразу понял, что это наказание за измены, за двойную жизнь, за бесконечные вранье и предательство. Он всегда любил ее и мог не изменять, не должен был изменять, но странная внутренняя потребность что-то такое себе доказать, жажда каких-то обязательных мужских приключений толкала его на поиски уступчивых и безнравственных женщин.
Видимо, когда Господь хочет наказать особенно страшно, он наказывает через страдания близкого грешнику человека, дает грешнику возможность увидеть мучения любимого, безвинного, родного существа и почувствовать свое бессилие. Дает время осознать свои грехи, прочувствовать всю глубину падения и невозможность что-то изменить. Когда полным раскаянием уже нельзя ничего искупить — сделать так, словно ничего и не было. Он всегда был уверен, что если никто не знает, то вроде как этого и нет.
Практически вся его немаленькая зарплата уходила теперь на лечение, он не жалел ничего, но понимал, что этого уже недостаточно, что уже поздно, что можно купить отсрочку, но выздоровления жены и счастья купить не получится. Он, полный сил мужик, метался, стремясь сделать все для нее, но больше, чем оплачивать лечение, он ничего придумать не мог.
Каждый вечер после работы, позвонив жене, расспросив о том, что было за день, и пожелав спокойной ночи, Игорь Владимирович доставал французский коньяк и напивался, полагая, что так наказывает себя. Из его глаз текли пьяные слезы, он шептал слова и раскаяния, и любви, глядя в стену перед собой. Раньше он думал, что все находится в его руках. Так быстро место гордости занимает осознание своей ничтожности.
Жена оказалась сильнее него и даже сильнее своей болезни. Она воспринимала приближающуюся, неотвратимую и скорую смерть как технический переход в другой мир. Как продолжение жизни, но в каком-то неизвестном ей пока, измененном виде. Словно она продолжит наблюдать за любимыми людьми откуда-то со стороны, возможно с неба, хотя так буквально религиозные догмы она не воспринимала. Держала себя ровно, с пониманием принимала процедуры и болеутоляющие, старалась успокоить родных, настраивалась на операцию.
Дети выросли и стали самостоятельными, так что свою миссию она считала выполненной и ожидала теперь ухода, проводя время за чтением религиозной литературы. Это ее спокойствие совсем добивало Дмитриева. Он словно больше не был частью ее жизни. А был ли раньше? Тем временем она медленно угасала, а вместе с ней угасал и он.

3
Конец сентября в этом году радовал ясной и аномально теплой погодой. С понедельника синоптики обещали похолодание и возвращение к климатическим нормам, но сегодня просто лето.
Чета Талинских в воскресенье на автобусе ехала на дачу к школьному приятелю Германа. Это был один из двух людей, кого он мог с некоторой натяжкой назвать другом. Они решили, что на автобусе в последний раз — и следующая поездка будет уже на автомобиле. Герман получил вчера первую, невероятно огромную, зарплату, и тучи разошлись, засверкало солнце, и, как утверждал тесть, еще и грибы полезли с нечеловеческой силой. Они ехали сидя вдвоем у окошка, каждый в своих наушниках, и улыбались друг другу, дороге, погожему дню и пассажирам. Они были счастливы.
«Как же хорошо на душе, — думала Таня. — Красиво. Кое-где деревья уже окрасились “в багрец и золото”, прохладно и солнечно. Обожаю такую погоду». Душа ее последние дни ликовала и пела негромким, но несмолкающим голосом — Герман принес огромную кучу денег и обещал приносить вскоре еще больше. К сожалению, в связи с секретностью его работы они стали меньше разговаривать, и она уже не вполне понимала его. Чем он живет и что его тревожит или радует? Но он оставался таким же внимательным и нежным, и она чувствовала себя счастливой. Мир вокруг искрился самыми яркими цветами, ужас вечного безденежья вдруг отступил и растворился, словно его и не было. Грустные женские песни любимого ею Стаса Михайлова только подчеркивали состояние обретенной с недавнего времени постоянной радости, которой не было конца.
У нее появилось много свободного времени. Хотелось жить и очень хотелось ребенка. Одна из одноклассниц Татьяны недавно выложила фото с дочерью в соцсети. Под фото подпись: «Знакомьтесь, это Даша! Вест 3780, рост 52. Я счастлива!!! 10 марта». На изображении смешные круглые глаза малютки и светящиеся трогательной нежностью, умилением и счастьем глаза матери. Выражение этих глаз с искоркой преследовало теперь Таню постоянно, и ее новый, окрашенный нежным розовым светом мир нуждался теперь в ее ребенке. В чудесной девочке, которая внесет гармонию в Танину душу, наполнит ее существование тем особым смыслом, который известен только женщине.
Ей уже казалось, что финансовое благополучие наступило как бы само собой, и оно не могло не наступить, потому что хочется, пора, невозможно больше жить без ребенка. Она представляла себе постоянно шевелящуюся и пищащую, очаровательную кроху, связанную с ней необъяснимой связью, ради которой хочется пожертвовать всем. Той связью, которая только и может быть смыслом жизни и объяснением всего. Как она прикладывает ее к груди, купает, пеленает, смотрит на нее с бесконечной нежностью. Как она покупает ей самые качественные, красивые и дорогие вещи. Сейчас все можно купить, были бы деньги. В современной нарядной коляске выгуливает дочь в своем дворе, и знакомые женщины с завистью провожают ее взглядом. И это всё возможно, нужно только поговорить с Германом, а он хороший, он обязательно согласится.
Она оторвалась от окна и посмотрела на Германа своими огромными лучистыми зелеными глазищами. «Ты же, конечно, будешь только рад, любимый?» — беззвучно спрашивала она его. Герман перехватил этот взгляд и подумал: «Какая же она красивая! Столько в ее взгляде благодарности. Понимает, как непросто дается наше сегодняшнее благополучие. Это нервы, огромный труд и, наверное, все-таки способности. Она верила в меня, и всё начинает сбываться. Мой нежный ангел-хранитель! Она очень красивая. Были бы мы дома, я бы отвел ее в спальню…» Он ощутил сильное желание и игриво подмигнул ей. Мол, понимаю, вот приедем на дачу — и тогда!.. Они оба сидели в наушниках, и у каждого в голове звучала своя музыка.
Напротив молодых на диванчике две бабушки не умолкая говорили друг с другом с самого начала поездки, то есть больше сорока минут. Лица обеих выражали искренний интерес. Говорила больше женщина с невероятного цвета, смесь алого и багрового, короткими волосами, завитыми на лбу. Ее собеседница была в бейсболке, из-под которой топорщились непослушные, черные как смоль и тоже короткие, волосы, и бусах с крупными, размером с перепелиное яйцо, бусинами. Обе были в спортивных костюмах, ярко накрашены и выглядели, как и положено выглядеть активным женщинам за шестьдесят, — умопомрачительно.
«Я всегда был уверен, что необходимость круглосуточно выглядеть модно — это от неуверенности в себе, — поймал себя на мысли Герман, разглядывая забавных старушек. — По-настоящему цельному человеку, полностью поглощенному своим делом, нет смысла модничать, да и сил на это не должно оставаться. Я видел такие экземпляры среди ученых университета. Неопрятный профессор, неопрятностью только подчеркивая свою гениальность, удивляет коллег и студентов нестандартными решениями и новыми пятнами на пиджаке, но пользуется при этом непререкаемым авторитетом и уважением. Нет разницы, в чем ты сделал великое открытие — в трениках или во фраке. Видимо, с возрастом приходит мудрость, и человек очищается от всего лишнего и от комплексов, приближаясь к совершенству, — усмехнулся он сам себе. — И эти две леди — доказательство тому, что чем дальше человек уходит от совершенства в обывательском представлении, тем ближе он к нему в категориях духовных».
«Я вышел — духовный, а вернулся — мирской, и мог бы пропасть, ан нет — не пропал», — пропело в его наушниках. Герману стало любопытно, о чем же эти леди так увлеченно говорят, и он снял наушники.
— Ты же знаешь, Тома, я проработала всю жизнь, — напористо говорила огненная бабушка. — И на заводе работала, и в институте. Заработала пенсию аж семь тысяч. А как прожить на семь тысяч, когда квартплата дорожает, продукты, глянь, почти вдвое подорожали? А лекарства? В нашем возрасте без лекарств уже только в гробу хорошо. Одежда пенсионерам нужна? Обязательно, мы же не в Африке живем.
— Не говори, — подтвердила бабушка в бусах. — Если бы не Колина военная пенсия, не знаю, как жили бы.
— А я одна живу, причем в Подмосковье, и мне приходится работать. Езжу на работу в Москву, чтоб как-то прожить. Тяжело уже, а что сделаешь? В нашем городке работы нет. Ничего не сделаешь. Хорошо хоть работа есть в Москве. Чем мы прогневили Воробьева? Теперь подмосковных пенсионеров лишили льгот на проезд в Москве, а это четыреста рублей в месяц. Для меня это деньги, для него, наверное, нет. Говорят, нас таких миллион.
— Нашли на ком экономить. Всю жизнь работали, света белого не видели. После войны уж как тяжело приходилось, так и детей рожали и воспитывали. Заработали на спокойную старость, а нам говорят: пора помирать, много вас что-то развелось, пенсионная система не выдерживает.
— Я смотрела новости про Грецию, так там пенсионеры получают восемьсот евро, — огненная бабушка задумалась. — Это сколько же на наши?
— Тысяч пятьдесят.
— А доллар сейчас сколько? — огненная обратилась к Герману. — Молодой человек, почем нынче доллар-то?
— Рублей шестьдесят, но в Греции евро.
— А евро?
— Где-то семьдесят или больше.
Бабушка в бусах быстро подсчитала:
— Семью восемь — пятьдесят шесть. Пятьдесят шесть тысяч на одного.
Обе потрясенно замолчали. Герман надел наушники.
«Какое счастье, что я больше не в этой партии малоимущих граждан, — он с удовольствием зажмурился от попавшего в глаза луча солнца. — Можно жить, развиваться, заниматься наукой, не думая, как дотянуть до получки и почему так все несправедливо. Словно взлетел над будничным миром, отряхнул все бренное и ненужное и готов посвятить себе чему-то большому. Если мне уготована неординарная судьба, соответствующая моим способностям, я просто не должен тратить силы на эту возню. Обязательно следует себя проявить на работе, выложиться полностью, закрепиться на этом плацдарме и двигаться выше. Это счастье — делать то, что любишь, в чем разбираешься, за хорошие деньги и с надеждой на перспективу».
***
Со дня на день должны были начаться занятия. Лекции предстояло читать по кратким методическим материалам, разработанным неизвестными Герману авторами и утвержденными Управлением. Это была серия репринтных брошюр, аналогичных по исполнению университетским методичкам к лабораторным работам. Материал изложен скупо и сдержанно, конспективно. Все методички объединялись планом проведения занятий для нескольких групп. План предполагал полную занятость с утра и до вечера, при редких переездах между адресами. Перемещения по городу обещаны на служебном автомобиле с водителем. Герман за неделю разобрался в материале, доложил Игорю Владимировичу, и тот остался доволен. Неделя методической работы воплотилась в перечень предложений, которые также нашли одобрение куратора. Герман подсознательно чувствовал перспективу.
Буквально вчера его вызвал в кабинет Дмитриев и попросил помочь:
— Герман Сергеевич, у тебя сейчас есть время, будь добр, посмотри эти материалы по политологии, — он передвинул по столу в направлении Германа стопку свежих методичек. — Тут твоей подписи нет, и формально ты не должен принимать в разработке участия, но мне нужен свежий глаз. Я вижу, у тебя получается. Любые вопросы отмечай карандашиком или стикером и передавай мне пособия по мере готовности. Ну, потом уже я проверю.
— Я понял, Игорь Владимирович, сделаю.
— В ноябре выходишь на предзащиту, я договорился. Недели через две поезжай в университет, подпишешь бумаги и заберешь работу. Автореферат готовишь?
— Готов практически.
— Хорошо. Рецензенты, оппоненты намечены?
— В общих чертах.
— Понятно. Обращайся к Горовому, проректору по безопасности, он в курсе, поможет тебе. Если его не будет — найдешь Краснова. Вопросы?
— Спасибо, я понял.
— Лучшая благодарность — самоотверженный труд. Вот так. Давай, работай по плану.
— Есть!
Воспоминания вчерашнего разговора наполняли его осознанием собственной силы и уверенностью. Убежденностью в правильности всего, что он делает.

Сегодня он спокоен и намерен отдыхать. Хорошенькая Таня слушает свою девичью музыку. Автобус, раскачиваясь на ухабистой сельской дороге, подъезжает к дачному поселку.

4
Герман считал Геннадия незаурядным человеком, умным и успешным. Вся их троица — Герман, Геннадий и Димитрий, который эмигрировал в Америку несколько лет назад, — хорошо училась в школе, держались они вместе тогда и поддерживали отношения до сих пор. Гена закончил автодорожный институт, работал в сфере продаж автомобилей, быстро продвигался и сейчас занимал должность начальника отдела по продажам автомобильной рекламы в одном из крупных рекламных агентств. Он был недолго женат, но развелся, оставив жене с ребенком квартиру и переехав на постоянное место жительства на родительскую дачу, которую обустроил для круглогодичного проживания. Последние года два они стали созваниваться реже, но традиция один раз в год приезжать на шашлыки осталась.
Через забор, представляющий собой сетку рабицу, издалека хорошо просматривался хозяин дачи. Обнаженный по пояс Гена мелькал возле дымящего мангала, в нескольких шагах от которого под брезентовым тентом виднелся пластиковый стол. На краю стола Герман разглядел сиреневую кастрюлю, видимо с мясом, пакеты, видимо с овощами, и неизменный приемник. Все верно — шашлык за Геной, напитки за Германом. Традиционно Герман отзвонился, когда автобус преодолел переезд, и к приходу гостей угли подходили к нужной температуре.
За все время знакомства (дружбой это назвать не получалось) с Геннадием Ивановым они ни разу не поссорились, даже ни разу не повысили голос друг на друга. Хорошо зная обстоятельства личной жизни своего товарища, нередко помогая, в том числе и деньгами, они сохраняли какую-то незначительную дистанцию, которая не позволяла перейти к фамильярности. Тон их общения всегда оставался уважительным и ровным. Манера разговора иногда содержала некоторую встречную иронию, иногда становилась жесткой, но не теряла взаимного живого, душевного интереса. Обычно Геннадий много говорил, рассуждал, привычно находя в Германе терпеливого слушателя и искусного оппонента. Нередко их диалоги напоминали интеллектуальную дуэль, за которой с удовольствием наблюдала Таня.
— Танечка, ты, как всегда, ослепительна, — улыбающийся Гена держал в одной руке шампур, в другой — кусок мяса, с которого на землю капал маринад. — Идите ко мне, дорогие мои, дайте я вас обниму. Год не виделись! Я соскучился.
— Здравствуй, дорогой, конечно, обнимешь, — Герман искренне был рад видеть приятеля. — Только сначала Таню, а потом, попозже, ближе к вечеру, и меня.
Девушка охотно принялась накрывать на стол, резать овощи и хлеб. Она незаметно поглядывала на Гену, удивляясь его новому образу — теперь его лицо обрамляла короткая пшеничная бородка, добавлявшая ему несколько необязательных лет и мужественный шарм. Гена когда-то занимался боксом, а теперь просто поддерживал форму в тренажерном зале. Он выглядел сильным и гибким, что выгодно отличало его от нескладного Германа и вызывало некоторые смутные и постыдные девичьи фантазии. Когда ее только познакомили с Геной, ей сразу показалось, что с его стороны присутствует некоторый повышенный интерес к ней. Она ему определенно нравилась как женщина, и ей это, разумеется, льстило. Гена всегда оставался корректен, но нарочито предупредителен и вежлив, причем всегда, когда Герман не мог этого видеть. Потом Таня узнала, что он бабник, отчего от него и ушла жена. Возможно, это были только сплетни, поскольку она никогда не видела ни одной девушки в его доме, а фотографий он не размещал даже в социальных сетях.
— Как твои продажи, Ген? — задал Герман давно интересовавший его вопрос, когда они уже устроились за трапезой. — Автомобильный рынок валится, рекламы, я наблюдаю, в телевизоре все меньше и меньше.
— Тяжело, сокращаемся, — Иванов разочарованно отвел шампур от губ. Ему не нравились тривиальные разговоры в духе «как дела», он жаждал баталий на вечные темы. — Производители экономят на всем, считают каждую копейку, рассматривают рейтинги под микроскопом. Сами проводят свои исследования, сами разрабатывают рекламные кампании. Поувольняли прикормленных менеджеров, набрали пугливых детей. Кавардак полный. Рекламный рынок здорово просел. Плюс мы же международное агентство, немцы начинают вникать в нашу специфику и бухгалтерию. Разобраться, само собой, не могут и вводят новые отчеты. Никто толком не знает, что делать. СМИ зажимают суперкомы, брыкаются, — он сделал длинный глоток пива. — Тяжело. Хорошо, я успел тогда квартиру купить! За два года собрал деньги. Представляешь? Вот времена были! Теперь такого больше не будет. Будем пробовать работать по-честному. Неблагодарное это дело — в России работать по-честному. Ты-то как? Шпионов на тебя хватило? Чем занимаешься в ФСБ? Засекретился полностью?
— Ну, есть такое, — Герман всю дорогу настраивался удержаться от сильнейшего соблазна все рассказать другу, но после таких вопросов понял, что точно ничего не скажет. — Платят хорошо, но говорить о работе не велят, извини. Я подписку давал, огромную по объему и ужасную по содержанию.
— Что, даже мне не велят рассказать? Ксиву-то можно посмотреть?
— Удостоверение? Конечно, потом покажу, напомни только. Одно могу сказать: это не наркотики, не оружие, не торговля живым товаром или охлажденными человеческими органами. Работа спокойная, тихая, по профилю, но ответственная.
Гена кивнул, прожевывая мясо. Его маленькие, насмешливые голубые глаза заискрились внутренним ликованием от обретенной темы, но говорил он с серьезным видом.
— Герман ибн Сергеевич, а у тебя в семье были пострадавшие от этой структуры? КГБ — НКВД — ОГПУ. Репрессированные? — он взял паузу и пытливо посмотрел на друга. — Нет? А у меня, представь себе, были. По материнской линии крестьяне сгинули где-то в вечной мерзлоте всей семьей. Исчезли бесследно ни за что, — голос Иванова наполнялся искренней печалью. — Их сослали как середняков, вставших на пути советской власти к полному коммунизму через поголовную коллективизацию, незадолго до «головокружения от успехов». Полетели щепки. Не прими на свой счет, но, думаю, какой-то спокойный сотрудник, лейтенант с румяным здоровым цветом лица, в тиши кабинета составил сводку, включил ее в отчет и отправил ответственному товарищу. И вся процедура! Причем, сто процентов, он был в этот момент уверен, что делает важную для родины работу. Что делает ее много лучше других и достоин благодарности, повышения, премии или как минимум путевки в Сочи или Кисловодск. Думаю, он не переживал о судьбах внесенных в списочек людей, не жалел их, понимая между тем, что пострадают невинные души — женщины и детки. Что несчастные подвергнутся насилию со стороны конвоя, уголовников, что их ждет голод, цинга, вши. Что, скорее всего, семью разлучат, и они вымрут постепенно врозь или вместе. Вместе! Обезумевшая от страданий мать увидит смерть своего ребенка. Ему было безразлично, он выполнял приказ и старался выполнить его наилучшим образом. А совесть? Когда я думаю об этом, мне плохо становится. Как можно было так перевернуть все с ног на голову? Ты же защищался по этой теме. Ответь.
— Не совсем по этой теме, да и не защищался я еще, готовлюсь только. Что касается темы — период совпадает, но направление работы другое. — Герман начал волноваться, живо представляя нарисованную другом картину. — Конечно, я понимаю, о чем ты спрашиваешь, но странно, что вопрос звучит в привязке ко мне. Поверь, хоть я и не могу посвятить тебя в подробности моей работы, но профиль ее чисто научный, и ты напрасно на меня окрысился. ФСБ тебя раздражает? Это только видимость на самом деле… Ну, ты же меня знаешь, я человек с принципами. Занимаюсь, как я уже говорил, профильным трудом, историческими всякими исследованиями.
Повисла тяжелая пауза. Гена отложил еду, медленно вытер руки о салфетку, выпрямился на стуле и неожиданно улыбнулся.
— Извини, друг, речь вовсе не о тебе. Прости, так сказанулось как-то. Решил тебя малость поддеть для бодрости, но, видимо, перестарался. Простил? На самом деле я хотел спросить тебя как историка, попавшего в изучаемую среду. Как оно там, в зазеркалье? Внутри Левиафан такой же страшный, как снаружи? Думал, ты — его часть, необходимая клеточка его организма, а ты, похоже, раковая клеточка, роковая, которую этот стальной организм может и отторгнуть. Хотел понять, но, похоже, ты и сам ничего не знаешь. Ради бога, только не обижайся. Если говорить о совести и прочем, то и я небезупречен. Спроси меня — «Геночка, друг мой кристально чистый, а как ты смог заработать на квартиру за два года?» И я отвечу — не для протокола, конечно. Я получал суперкомиссию с суперкомиссии. Времена были жирные, как я уже говорил, народ денег не считал, и расходование рекламных бюджетов представительствами, как правило, целиком отдавалось агентствам на определенных, взаимовыгодных условиях. А уж мы!.. И так везде.
— Это мне понятно. Хорошо, что сейчас гайки позакручивали.
— Да бог с ними, с гайками. Гера, дело не в этом. Гайки, болты, шарниры, рессоры, карбюратор — это элементы механизмов внешних конструкций. Внутри-то что? Идеологически. Вопрос в эластичности правосознания всех без исключения наших граждан. Сверху донизу и вбок. Это факт, и неизвестно еще, кстати, хорошо это или плохо. Дело даже не в правосознании, а в базисных, основных принципах человека. Есть они у наших соотечественников или вообще у человечества? Вот у тебя есть принципы, ради которых ты можешь пожертвовать чем-то важным? Или есть что-то важное, во имя чего ты готов пожертвовать принципами? Как ты относишься к воровству, например? В широком смысле.
Герман не задумываясь ответил:
— Плохо отношусь. Сам не ворую и не буду никогда. Я не святой, но стараюсь жить по заповедям — по крайней мере, по тем, которые знаю.
— То есть «не укради»?
— Точно так.
— А если, предположим, надо спасти любимого человека? Его жизнь или здоровье — и нужны деньги. Срочно и много денег. Столько, сколько у тебя нет, и взять их негде. И в то же время они вот — плохо лежат. Представь себе такую ситуацию. Гипотетически.
— И мне за это ничего не будет, естественно.
— Ничего, хотя это не принципиально.
— И если я не украду, то любимый дорогой человек обязательно умрет? — догадался Герман.
— Обязательно, причем на твоих руках, в страшных мучениях, извергая проклятия и все, что положено в таких случаях.
Они замолчали. Гена долил пива и посмотрел на Таню так, словно это ее судьба должна была сейчас решиться. Вопрос словно сам собой переходил из абстракции в реальность, и Таня с интересом смотрела за страданиями любимого мужа.
— Я бы украла! — неожиданно для всех и для себя решительно выдала она. Мужчины резко обернулись к ней. — Пусть меня посадят! Я готова пострадать ради Геры.
Она действительно готова, и никакие заповеди не смогут ее остановить. Уверенность в своей правоте и в красоте своего самоотверженного поступка светились в ее огромных глазах. Еще бы, отдать свою молодую жизнь, сломать собственными руками судьбу ради любимого человека, которого между тем она лет пять назад даже не знала. Если и есть в таком поступке какой-то смысл, то это высший, необъяснимый смысл, граничащий с бессмыслицей, глупостью, что всегда является необходимой составляющей настоящего подвига. Ей даже стало себя немного жаль, и эта сладостная жалость добавила наслаждения к предполагаемым страданиям.
Герман держал паузу, раздумывая, как бы уклониться от прямого ответа. Особенно теперь, когда жена вмешалась и спутала карты.
— По моему мнению, человека от животного отличает не только способность передвигаться на задних лапах, и не способность не падать, когда на этих лапах каблуки по пятнадцать сантиметров. И даже не сознание его отличает как таковое, а наличие убеждений, принципов, императивов, если угодно, позволяющих измерять и корректировать свои поступки в сложных жизненных ситуациях. Когда требуется принять тяжелое решение, совершить действие, в котором заложено противоречие, человек сверяет его с убеждениями, и, если решение противоречит им, он отказывается так поступать вне зависимости от последствий. Это единственный индикатор. Только так можно сохранить себя и избежать преступления перед собой и перед обществом. Я убежден, что, если все люди станут поступать только по законам, в том числе и религиозным, в мире наступит порядок и благоденствие.
— А как же гуманизм, любовь, ответственность? — радостно вступил Геннадий. — Мне кажется, что Танечка ближе к этим понятиям. Конечно, она поступила бы так, как только и может поступить любящая женщина: эмоционально и преданно. Однако если приглядеться и попробовать простроить ситуацию дальше, то получается все не так просто, как ты представляешь, Гера. Предположим, ты не стал брать денег, скажем жестче — красть. Что дальше? Любимый человек, лишенный средств на лечение, умирает на твоих глазах в страшных муках. Ты остаешься один на один с собой, гордый и принципиальный, но ты же человек — и начинаешь терзаться, страдать, обвинять себя в бессердечии и так далее. Ты постепенно понимаешь, что больше уже не можешь жить с этим раздавившим тебя грузом. Родственники, опять же, как-то неодобрительно смотрят на тебя и преследуют одним и тем же вопросом: «Как ты, мужчина, взявший на себя ответственность, мог допустить трагедию? Чистеньким решил остаться?» Сам факт того, что ты жив, а любимого человека больше нет, и все из-за принципов, которые никто не оценит, обесценивает и твою жизнь, лишает ее минимального смысла. Ты больше не сможешь быть счастлив и спокоен, никогда! И неизбежно приходишь к выводу об искуплении. Смерть? Монастырь? Что выбрать? — Гена глотнул пива, зацепил кусок мяса и выдавил на него кетчуп. Герман поднялся и стал вылезать из-за стола. — И враг бежит, бежит, бежит!
— Человеку в туалет нужно, — пробурчал Герман. — Накачают пивом, а потом издеваются. Не расходитесь без меня.
— Как поживаешь, Танюша? — Гена ласково смотрел на жену друга, когда Герман скрылся в доме. — Отлично выглядишь. Всё красивее и красивее с каждым годом. И как это тебе удается — повернуть время вспять?
Таня почувствовала, как у нее накаляются уши. Совершенно банальный, даже пошлый комплимент достиг своей цели.
— Это любовь моего мужа так действует, — с вызовом ответила она.
— Я так и думал, — нежным тихим голосом продолжал он. — Везунчик. Мы напоминаем героев фильма «Офицеры». Помнишь? Сентиментальная история о дружбе и любви.
— Конечно, — быстро ответила Таня, хотя фильма такого не помнила. — Ой! Герман возвращается.
— Нагулялся? — Гена поежился: похолодало, пора было перебираться в дом. — А Таня говорит: «Десятый час ночи близится уже, куда-то Герман запропастился. Чего его все нет?» А он — вот он ты. Давайте, ребята, в тепло перейдем.
Они за несколько раз перенесли остывшую еду на кухню. Гена разогрел шашлык в микроволновке и снова подал на стол.
— Так что, mon cher ami? Вернемся к прерванному разговору?
— Конечно, — без особого энтузиазма ответил Герман. — Итак, я взял деньги.
— Ты их украл, похитил, кинул кого-то, обманом выкрутил. Но спас дорогого тебе человека. Он жив, здоров и весел, однако тебе придется сесть в тюрьму на годик-другой. А как ты хотел? За преступление нужно отвечать. Ты сядешь, но как ты сядешь? Красиво и гордо сядешь, с почетом! Прокурор и судья тебе посочувствуют, прослезятся и учтут. Братва по достоинству оценит твой подвиг, даже петушиный угол будет тебе аплодировать стоя. Ты в авторитете. Любимый человек будет вечно молить за тебя Господа. Потом, года через полтора, ты по УДО вернешься и много-много лет будешь счастлив, окружен заботой и уважением. Даже сделанные на зоне татуировки показать будет не стыдно. В процессе отсидки выяснится, что тот, кого ты обокрал, сам вор и подлец, к тому же толстый, лысый и с запахом изо рта. Он денег не считал и планировал просадить их в казино. Аккурат ту самую сумму. Настоящее животное, но он уже сидит за взяточничество в особо крупных размерах и за рассматривание детской порнографии. Выходит дело, совесть твоя чиста. Экспроприация экспроприаторов получилась. Всё вроде бы верно. Всё да не всё! Закон-то ты нарушил, через принципы перешагнул, попутно наступив себе на горло. Вот такая история.
— Тяжелый выбор, признаться. Принципы как бы есть, но жить по ним непросто. А отказываться от них — себя не уважать, — серьезный Герман помрачнел, медленно и тяжело выдавливал из себя слова. — Да, брат, трудный выбор. И все-таки в этой ситуации, совсем не простой ситуации, человек должен оставаться человеком, и я, скорее всего…
— Если человек собрался жить строго по заповедям, — Гена решил избавить друга от мучений, — никогда не нарушать церковных законов и мирских, он, скорее всего, должен постричься в монахи и обосноваться в монастыре, причем в отдельно стоящем ските, проверив перед тем документы на собственность земли, источник доходов на постройку скита, чтоб не зашквариться. Тогда он отвечает только за себя, не имеет, где украсть, а если украл, то не имеет, где продать. Можно сказать, искушений нет — и ответственности за других тоже. Жизнь не может его поставить перед подобным выбором. Красота! Конечно, есть свои неудобства: отсутствие женщин, развлечений, строгий распорядок дня, скудное питание, постоянные посты, немодная одежда, — но кристальная чистота совести гарантирована. Грехи если и есть, то, по нашим меркам, мелкие, от которых можно спастись, например, капустой, как говаривал старик Карамазов. Но когда вдруг все захотят жить строго по заповедям, как ты мечтаешь, планета опустеет. Сначала народ повалит в монахи, чтоб избежать искушений, потом поумирает, поскольку прокормить имеющееся в наличие человечество первобытным трудом затруднительно, а значит, продуктов не будет, опять же постепенно прекратится воспроизводство людей по понятным причинам. Я ставлю вопрос так. Или ты живешь строго по заповедям и законам и никогда, ни при каких обстоятельствах их не нарушаешь, даже в помыслах, даже на миллиметр, на грамм. Или ты в принципе не можешь себя считать честным человеком, не погрешившим против своих убеждений, когда хоть чуть-чуть где-то вышел за рамочки. Если так мерить, то честных просто нет. Есть другие, и таких много, кто предпочитает считать себя честными, укрывшись за дырявыми принципами и законами. Эти-то и есть самые страшные люди на земле. Страшнее даже, чем воры и бандиты. Как тот, упомянутый выше румяный лейтенант НКВД, который составляет расстрельные списки потому, что так приказал начальник, что это допускает закон и требуют высшие, неизвестные ему, но великие, цели государства. Этого требует присяга, наконец! Он движением пера убил моих давнишних родственников, потому что они попали в определенную категорию граждан, и их, граждан, не хватало до выполнения плана по району. Убил и пошел в кассу за премией, потом повел в пятый раз свою крашеную жену и упитанного розового ребенка на идеологически выверенную, но авангардную картину «Октябрь», где с обожанием вглядывался в фигуру почти аутентичного Вождя. Потом они ели мороженое и пили сельтерскую. И никаких тебе угрызений.
— Если так мерить, то кругом одни сволочи. И ты, и мы, — грустно сопротивлялся Герман.
— Если так мерить, то — да. Но я так не меряю, хотя, — он внезапно перешел на шепот. — Строго между нами, действительно одни сволочи. Я вообще живу в другом измерении, как и все люди, пусть они и не осознают этого. Для меня мерило всего — моя совесть, мой гуманизм, мои верность и справедливость. А заповеди, законы и подзаконные акты — всего-навсего ориентиры, дающие представление о границах, за которые опасно заступать. Они, заповеди, мешают двигаться, тормозят развитие и принятие решений, загоняют человека в добровольную тюрьму. Их нужно отряхнуть с себя, как кандалы, раскрутить и бросить на середину самой широкой и самой глубокой реки. Все эти заповеди и законы заменяют и отрицают совесть и, стало быть, личность. Заставляют перестать думать, превращая человека в робота, иногда в робота-убийцу, которым легко манипулировать. Замечательно получать большую зарплату, пользоваться правом на отдых и лечение в ведомственном учреждении, возложив всю ответственность за дело рук своих на правительство или начальство.
—  Но согласись, что, если каждый солдат будет соизмерять свой маневр с собственными представлениями о тактике, справедливости или гуманизме, войну не выиграть, — Герман, казалось, нашел слабое место в логике Гены.
— Какую войну? При чем тут война? На настоящей войне действуют совершенно другие правила. Сейчас нет отечественной войны с врагами-басурманами, Герман, сейчас на самом деле мир, время заботы о ближних своих. Если, конечно, мы не воюем с собственными гражданами. Так вот, резюмирую. Каждый человек, по-моему, вправе принимать решения в зависимости от ситуации и согласуясь исключительно со своими собственными понятиями. Тут инструкциями не прикроешься. Только попирающий прописанные правила человек может быть по-настоящему счастлив, потому что идет туда, куда ведет его здравый смысл, собственный бог и личная заинтересованность. Идеальный человек — это человек вообще без убеждений. Это и свободный человек, поскольку он не ограничен никакими внешними рамками. Лично я хочу стать свободным идеальным человеком, а остальные — как хотят. Следующий вопрос о воспитании, но на сегодня хватит вопросов. Сдаетесь Герман Сергеевич? Таня, выбрасывай полотенце на ринг!
Гена в процессе изложения не переставая ходил поперек кухни, вдоль стола. Закончив, он остановился напротив своих гостей, оперся руками в спинку стула и предложил примирительно:
— Давайте пить кофе? У меня есть замечательные конфеты.
Он думал, что победил Германа, и хотел казаться великодушным, не добивающим павшего противника героем. В общем-то он старался понравиться жене друга, но с сожалением обнаружил, что она не восхищается победителем, а жалеет побежденного.
Таня действительно расстроилась, когда поняла, что Герману нечем крыть. Остаток вечера разговор перескакивал с темы на тему, но больше ни о чем интересном Таня не услышала.
Стрелки часов приближались к одиннадцати. Герман вызвал такси.
***
Автомобиль поздним вечером выезжал из дачного поселка на двухполосное шоссе. Дорога виляла среди полей и перелесков. Таня зевала, устало водя пальчиком по экрану смартфона, опустошенный Герман мысленно продолжал спор с другом, пытаясь до последнего отстоять свою точку зрения, в которой сам уже не был уверен. Изредка встречные машины ослепляли лучами фар дальнего света.
«Как это так возможно? — задавался Герман вопросом. — Приехал с отличным настроением, а уезжаю с плохим, хотя ничего в жизни не поменялось. Бред! Во многом Гена, конечно, прав. Умеет он спорить на ровном месте, но в здравом смысле ему не откажешь. Цель оправдывает средства, хотел сказать он. Самое важное, чтобы цель была. Что есть моя цель? — он попытался заглянуть в самые темные глубины своей души. Чего он хочет? О чем боится даже мечтать в самых дерзновенных своих мечтах? Вдруг — как вспышка: «Власть!» — А, у меня есть цель!» Таня не заметила безумных огоньков, загоревшихся в расширившихся от удовольствия глазах мужа. Только нехорошая красная луна немигающим взглядом сверлила зрачки Германа из-под сгустков запекшейся на ее лице крови.

5
— Евгения Викторовна, добрый день. Игорь Владимирович у себя?
— Здравствуйте, Герман Сергеевич. Он сегодня будет с двух, я могу чем-то помочь?
— Хотел попасть к нему на прием.
— Секунду, Герман Сергеевич, посмотрю график встреч.
Секретарша на том конце провода взяла паузу, чтобы проверить расписание шефа. Она планировала его встречи, звонки, оповещала тех, кто должен явиться и когда, напоминала и записывала наперед. Ежедневные встречи куратор отменил, заменив их на встречи по понедельникам в пятнадцать часов. Герман отчитывался за работу на предыдущей неделе и согласовывал с шефом план на текущую неделю. Поначалу эта бюрократия его напрягала, но постепенно он оценил такой стиль. Недельные планы не давали расслабляться, держали в тонусе и готовности отчитаться в любую секунду о положении дел. Сегодня среда. Почти две недели Герман набирался смелости и наглости попасть к шефу по собственной инициативе.
Несколько раз Герман записывался прямо в приемной у секретаря, но потом отказался от такого способа. Приемная вечно была переполнена ожидающими, секретарша бесконечно вскакивала и отвлекалась. Потом он с ней договорился, что она будет его записывать по телефону и по телефону же приглашать. Так удобнее.
— Самое раннее в пятницу, Герман Сергеевич. Сколько времени займет встреча?
— Минут тридцать от силы.
— Хорошо, в пятницу в четырнадцать тридцать. Вас устроит?
— Вполне, спасибо.
Некоторое время назад Герман задумал статью, которую собирался согласовать с шефом. Статья формировалась сама собой без ясного назначения. Сейчас она была наполовину готова, и ему обязательно нужно понять, для чего же он ее пишет и для кого. И вообще, следует ли тратить свое и рабочее время без указания руководства.
***
В четырнадцать двадцать пять в пятницу Герман уже стоял под дверью руководителя и малодушно проклинал себя за излишнюю инициативу. В приемной сидели сегодня всего двое. Строгая молодая женщина с прямой спиной и мужчина лет пятидесяти в очках с желтыми стеклами. Они выглядели напряженными и беспрестанно перебирали бумажки, перечитывали, словно им предстоял экзамен. Их вид еще больше разволновал Германа, но отменять встречу было уже поздно. Время от времени к секретарше приходили люди, ставили штампы, она отмечала что-то в журнале, выдавала копии приказов и распоряжений.
Он и сам постоянно получал от секретаря копии писем с приколотыми квадратиками бумаги, на которых ровным почерком шефа были нанесены указания: «Проработать», «Включить в план», «Подготовить предложения до такого-то числа». Герман печатал отчеты о выполнении, подкалывал их к вошедшим документам и сдавал бумаги обратно в секретариат.
Ровно в половине третьего из кабинета вышел молодой парень, и телефон Евгении Викторовны зазвонил. Она послушала трубку, посмотрела на Германа и сказала: «Проходите, пожалуйста, Герман Сергеевич».
На огромном столе Дмитриева аккуратными стопками громоздились скрепленные по нескольку штук зажимами документы и методические пособия. Сам начальник, сдвинув очки на кончик носа, что-то писал на клочке бумаги, приколотом к какому-то листку.
— Проходи, садись, — кинув быстрый взгляд на Германа, дружелюбно сказал он. — Шлют и шлют бумаги сверху, читать не успеваешь. Еще год назад, не поверишь, в день приходило по две-три, а сейчас… — Дмитриев взглядом показал на стопки, отложил дописанный клочок, взял другую бумагу и углубился в чтение. — И это только за неделю. Ну, что у тебя?
— Наверное, я не вовремя, — Герман понял, что его глупая инициатива ничто по сравнению с таким количеством важных и срочных документов. Дернуло же его! Не мог дождаться понедельника!
— Ты не смотри, что я читаю, говори, я слушаю. Время идет.
— Игорь Владимирович, я замыслил сделать материал, которого нет в моих рабочих планах и нет в методиках, и хотел бы с вами посоветоваться, — Герман старался говорить быстро и четко. — Если вы посчитаете это нецелесообразным или вредным, я не стану.
— Ну, давай, давай, не тяни резину. О чем материал? Почему «вредным»? Герман Сергеевич, если я не перебиваю, значит можно говорить.
— Рабочее название — «Термин “демократия”», — затараторил Талинский. — Идея такая. Демократия в современном западном обществе уже давно не соответствует самому понятию демократии, как его формулировали древние и как это декларируют современные «демократы» в кавычках. Это давно уже не власть народа. Это просто термин, означающий определенный способ прихода к власти представителей олигархического капитализма и их назначенцев. Демократия в значительной степени — это тот же социальный эксперимент, как и октябрьская революция в России, неограниченная монархия в средневековой Европе, консульская республика в Риме или любая другая форма. И пока еще не доказала своей эффективности в долгосрочной перспективе. Опять же, существует культурная, экономическая, религиозная и национальная специфика. Я, например, убежден, что наступление исламизма, так обострившееся в последние годы, вызвано главным образом навязыванием западных ценностей и правил там, где это в принципе неприемлемо, и является зеркальным отражением предпринятых Западом усилий. То есть, строго научно, нельзя утверждать, что то, что сейчас именуется «демократией», — единственный из возможных, наиболее оптимальный способ государственного устройства для всех времен и народов. Не вызывает сомнений, что за демократией западного толка, агрессивно продвигаемой сегодня где ни попадя, последует другая, более прогрессивная форма власти. Возможно, при смене технологических эпох должен меняться и способ управления государством, в том числе и процедура получения власти. Возможно, этот процесс закольцован. Можно сослаться и на формационный подход. Например, способ правления и передачи власти, называемый феодализмом, просуществовал гораздо дольше, чем нынешняя демократия в Европе или Америке, и сменился в основном под воздействием технического прогресса. Между тем любая смена способа прихода к власти невыгодна существующим правителям и их окружению...
Игорь Владимирович отложил документ и направил поверх очков свой острый веселый взгляд прямо в зрачки Герману.
— Обоснование?
— Обоснование. Рейтинги глав государства периодически падают или растут, бьют рекорды в оба конца. А это значит, что в какой-то период времени, скажем, только двадцать процентов избирателей поддерживают президента, или пятнадцать. С этого момента демократия превращается просто в термин, поскольку подавляющая часть народа не согласна с действиями правителя, она резко против и не готова пожинать плоды его правления и разделять ответственность перед будущими поколениями. Даже если есть Конгресс или нечто подобное. То есть президента или канцлера надо бы сразу менять. Но как? По современным законам — только путем выборов, причем, скажем, через три года. Если тот сам не подаст в отставку, что маловероятно. Значит, в течение оставшихся трех лет демократия уже не работает, и можно от имени всего населения бомбить кого вздумается, отменять или вводить налоги, санкции и так далее. Импичмент же никогда не выгоден элитам. Еще вариант. Сейчас модно устраивать разноцветные революции. Это актуальный способ смены власти, когда президент надоел, однако через несколько месяцев и новый лидер может разонравиться. Снова революция? Передел собственности, разруха? Примеры приводить? Ой, извините, зарапортовался… Выходит дело, только выборы. Тупик! Теперь о самих выборах. При наличии спонсорских средств, умении их собирать процесс агитации за кандидата превращается в процесс зомбирования публики. Массовый гипноз с песнями и плясками. И тем оно эффективнее, зомбирование, чем больше имеется денег, поскольку технологии известны, отработаны и почти не различаются. Тут мы подходим, как раз к технологиям и Интернету. А если у тебя финансы и ресурсы и ты можешь правильно посчитать голоса, то все вообще упрощается. Однако спонсорские деньги необходимо возвращать, отрабатывать то есть, а это влечет за собой конфликт интересов и…
— Выводы какие?
— Так! Выводы. Во-первых, современная западная демократия, в том виде, как она сегодня существует, уже не соответствует…
— Ясно, а что предлагаешь?
— Ничего не предлагаю. Рано мне еще предлагать. Я констатирую.
— Фактуру наберешь?
— Все уже собрано, Игорь Владимирович.
— Кто тебя надоумил-то? Твои соседи? — строго взглянул куратор, словно навел красную точку прицела на переносицу собеседника.
— Нет, я сам надоумился, — Герман, конечно, немного лукавил. Эту тему, ее вектор подсказали методические материалы по политологии, которые он недавно вычитывал для шефа.
— Понятно. Принеси мне краткий реферат этой статьи, я посмотрю попозже, подумаю.
Герман достал из папочки лист бумаги и протянул Дмитриеву.
— Вот, подготовил и захватил на всякий случай.
— Хорошо, оставляй, — Игорь Дмитриевич снова принялся читать одну из своих бумаг. — Что у тебя еще?
— Больше ничего. А так — всё по плану.
— Ты всегда должен помнить,  — Дмитриев поднял голову, голос звучал нарочито раздраженно. — Что здесь для тебя все решаю только я. Захочу — и ты завтра перестанешь работать. Пойдешь на улицу. На твое место очередь до лобного места стоит. Захочу — отмечу тебя или повышу. Если сверху мне скажут тебя убрать — я сделаю это немедленно. Поэтому ты должен делать только то, что я говорю, и только в соответствии с требованиями инструкций, положений и прочего. То, что ты проявляешь инициативу, — это в любом случае хорошо, и ты правильно сделал, что сразу пришел ко мне. Молодец. Потому что ты никому больше в этой системе не нужен. Тебя прожуют, выплюнут и не вспомнят. Тебе могут предлагать деньги, должности, обещать золотые горы, но это всегда будет пшик. Пустые обещания. Пока я тебя поддерживаю — ты работаешь. Пока есть я — есть и ты. Ты должен всегда это помнить. Если где-то в разговорах среди наших работников любого уровня возникнет тема, которую хоть как-то можно связать со словом «деньги», или у тебя возникнут иные сомнения, ты сразу, в любое время суток звонишь мне. Любые предложения, требования, замечания или вопросы от других ты должен аккуратно фиксировать, не выражать своего отношения — ни да, ни нет. Мне, мол, надо вникнуть, разобраться, я мало еще работаю и так далее. И потом, в зависимости от контекста, сразу или на совещании передаешь информацию мне. Я решу, что дальше делать. Я всегда рано или поздно все узнаю, и лучше, если ты первый мне доложишь. Понятно? Любое отступление от этих правил будет стоить тебе как минимум работы, как максимум — жизни.
Герман кивнул особенно отчетливо и резко, выражая позой, мимикой, глазами, и даже дыханием полную преданность и понимание. Во время всей тирады он тоже кивал, демонстрируя непрерывное совпадение точек зрения.
— Хорошо. Молодец, что сразу ко мне пришел. Пока никому об этом не говори. Все, свободен. По плану.
После этого знакового разговора Герман с утроенной энергией принялся дописывать и шлифовать свою статью. Материал рос, наполнялся новыми подтверждениями, его никак не получалось закончить, но он все-таки закончил. Победил в себе желание переписывать до бесконечности. В конце концов, если идея окажется востребованной, он доработает ее, но уже в рамках своего еженедельного плана.
Дмитриев больше не возвращался к теме демократии, словно такого разговора и не было. Совещания проходили обычным порядком. Герман преподавал и готовился уже выпускать одну из групп. Ту, которую взял первой. Он все ждал, когда же ему начнут предлагать деньги или должности, но предложений не поступало. Казалось, уже ничего не будет, когда однажды ему позвонила Евгения Викторовна и назначила встречу с куратором.
***
— Герман Сергеевич, — объясняла секретарша. — Игорь Владимирович просил вас захватить с собой рабочую флешку с материалом, о котором вы с ним недавно говорили. Он сказал, вы поймете. Встреча завтра в одиннадцать.
«Вот и хорошо, — думал Талинский, ожидая на следующий день под дверью шефа. — Я как раз уже закончил. Видимо, тема заинтересовала. Но два месяца — это “недавно”? Каково?»
— Тема нас заинтересовала, — привычной скороговоркой объяснил Дмитриев. — Получено одобрение руководства. Планируется проверить ее на публике, и если она приживется, то мы, скорее всего, включим ее в методические материалы, но об этом пока рано говорить. Необходимо правовое и юридическое заключения, некоторые предварительные согласования и экспертизы. От тебя сейчас требуется передать мне текст, как только он будет готов, — Дмитриев сделал паузу, Герман разжал кулак с флешкой и положил ее на край стола. — Вижу, ты готов, молодец. Давай!
— Игорь Дмитриевич, по положению о работе с переносными носителями информации в институте я имею право передавать носители только работнику отдела собственной безопасности. Как быть?
— Все верно, дорогой, — ухмыльнулся куратор. — Сейчас.
Он позвонил секретарю и попросил вызвать к нему сотрудника службы безопасности. Через несколько минут вошла уже знакомая ему Александра, забрала флешку под подпись Германа в журнале, тут же выдала ее Дмитриеву под подпись в том же журнале и удалилась. После чего Германа отпустили.
Он ехал домой в приподнятом настроении. Всегда приятно, когда начальство одобряет инициативу, выражает заинтересованность. Скорее всего, Игорю Владимировичу и самому полезно, если из недр его отделения прорастают новые интересные начинания. Шаг был со стороны Германа рискованный, но риск оказался оправданным. Сегодня он доволен собой.
***
Как только муж вошел в квартиру, Таня сразу уловила его состояние. Она давно и старательно готовилась к серьезному разговору, но Герман обычно выглядел сосредоточенным, погруженным в себя. Тогда они просто садились на кухне, ужинали и смотрели телевизор, перебрасываясь отдельными бытовыми и ничего не значащими фразами. Удачное время для разговора пока не подворачивалось, но Таня ждала. Сегодня, определенно, подходящий момент. Герман ножом и вилкой кушал свои котлеты, когда она начала:
— Как у тебя на работе?
— Все замечательно, дела идут, — заулыбался он загадочно, вспоминая сегодняшний разговор с Дмитриевым. — Как ты?
— Отлично! — прозвучало с ноткой фальшивого оптимизма. — Готовлю, убираюсь, стираю и глажу. У женщины всегда куча дел по дому, ты же знаешь.
— Знаю, конечно, Танюша. Представляю, как ты устаешь, — ответил Герман и подумал, что встает-то она утром часов в одиннадцать-двенадцать, завтракает до часа, а он в шесть поднимается, а в восемь уже в офисе. Но она ложится в три, потому что сидит в соцсетях. — Зато в доме полный порядок. И я очень ценю твой труд.
— Я готовила на днях, а телевизор работал. Так-то я его почти не смотрю, включаю для фона, некогда мне смотреть. Шел какой-то фильм. Там мать спрашивала у взрослой дочери… нет, дочь спрашивала у матери… короче, они говорили про любовь. Тебе это интересно?
— Конечно, даже очень, я слушаю.
— Они говорили, что такое любовь, как она определяется. Человек говорит: «Я тебя люблю», а как он понял, что именно пришла любовь, а не страсть, увлечение или влюбленность?
— Так сложно, столько степеней одного и того же, — искренне удивился Герман тому, что происходит в голове жены. — Интересно, и как же определить?
— Ну, там мать высказала такую мысль, такой способ ответить самому себе, вернее, самой себе, это в основном касается женщин, конечно. Ну вот, считается, что женщина любит, если женщина хочет ребенка от мужчины. Если она уверена, то она его любит, а если не хочет, то это может быть влюбленность, которая пройдет. Короче, если любит, то хочет ребенка, нет, если хочет ребенка, то любит, а если не хочет, то и не любит, получается. Вот так.
— Коротко и ясно. Можно вопрос? — он привык уже спрашивать разрешения.
Она кивнула, испытывая облегчение от того, что так красиво получилось выйти на желаемую тему. И теперь осталось дождаться от него согласия на то, о чем он просто не думал.
— А как этот тест распространяется, скажем, на лесбиянок? Или их отношения априори любовью называть нельзя, раз зачатие исключено? Так можно получить обвинение в нетолерантности со стороны ЛГБТ-сообщества.
— Чего? — Таня растерялась. Не таких вопросов она ждала, не такого отношения, и совсем оказалась не готова вступать в бестолковую дискуссию, но Герман внимательно и весело смотрел на супругу, готовясь применить весь свой опыт бессмысленных споров.
— Или, например, искусственное оплодотворение. Несчастная женщина должна полюбить шприц? Ха! — продолжал он с увлечением, не замечая ее разочарования. Это было отвратительно. — Я не говорю уже про суррогатных матерей и отцов! Такое бывает — суррогатный отец?
— В смысле? Ты перестал меня понимать, — тихо сказала она, и ее глаза неожиданно увлажнились. — Это очень трудно. Мы отдаляемся друг от друга.
Он подумал: «Такое хорошее настроение было, и на пустом месте все расстроилось. Стараешься, вытягиваешься на работе изо всех сил, а в ответ — “ты меня не понимаешь”. Все я понимаю».
Она подумала: «Наверное, он слишком умный для меня, я не знаю, как с ним разговаривать, а он ничем больше не интересуется, кроме своей работы. Конечно, он обеспечивает семью, я понимаю, но зачем ему я? Хотя тоже понятно. Он счастлив, у него есть красивая ухоженная жена, интересная работа, в доме порядок, обед готов всегда, он зарабатывает, но я тоже хочу счастья. Я уже перестала улыбаться. Месяца два уже не улыбаюсь, по-моему, не меньше. Я его люблю, а он любит себя».
Они молча уставились в телевизор.

6
Почти полгода Герман работает в институте. В декабре ему исполнилось двадцать восемь лет, и к этой дате он пришел, имея кое-что за плечами. Он уже ведущий методист с соответствующей зарплатой, имеет личный автомобиль, откладывает на первый взнос по ипотеке. Предзащита успешно пройдена. Скоро защита. Все складывается наилучшим образом и в семье, и на работе.
Герман старательно вникает в организацию процессов своего отделения. Это непросто. Вся система построена на определенных принципах секретности, которые трудно объяснить, исходя из житейской логики. По сути, это институт повышения квалификации, распространенная форма обучения руководителей. И все-таки таинственность тут неспроста. Его соседи по кабинету практически не разговаривали друг с другом, только «здравствуйте» и «до свидания», молча брали и сдавали свои бумаги, пропадали где-то неделями. Он даже не знал их имен. Судя по всему, Игорь Владимирович Дмитриев является руководителем, своего рода, кафедры социальных наук. В течение нескольких месяцев через руки Германа прошли, помимо истории, материалы, относящиеся к юриспруденции, экономике, политологии.
Народа на этаже размещалось человек пятьдесят. Обращая внимание на людей в приемной, Герман догадывался о количестве работников, подчиненных куратору, и о примерном составе подразделений. В основном к Дмитриеву ходили руководители отделов, реже исполнители. Отделы насчитывали три-пять человек. Сотрудники тихо сидели в своих кабинетиках и строчили на клавиатурах. Почему сам Герман подчинялся напрямую шефу, он не понимал.
Из методичек, которые на него сваливал шеф, приказов и распоряжений Талинский собрал представление об объемах и уровне задач 19-го отделения. Задач много, но исполнители в наличии, тем более работа поставлена.
Он по-прежнему проверял несвойственные ему материалы, подготовленные другими отделами. Ошибок всегда было мало, и в основном замечания можно было бы назвать придирками, но Герман держался принципиально, обращая внимание на любую мелочь, даже отклонения от правил оформления.
Сейчас перед ним лежала книжка по экономике. Скучный текст, одно и то же разными словами. Герман боролся с зевотой, проигрывал ей, но старался все-таки держать мысль: «Присоединение Крыма к России, произошедшее в результате референдума, свободного волеизъявления крымчан, кардинально изменило экономическую ситуацию на полуострове. Даже принимая во внимание торговые, финансовые и экономические ограничения, связанные в первую очередь с санкциями, введенными против России, и в частности против Крыма, нельзя оценить положительно экономический эффект от присоединения, а соответственно, оценить и политическое решение руководства Российской Федерации». Талинский очнулся и, как гончая, учуявшая дичь, замер в напряжении. Он еще раз прочитал фразу, пытаясь понять, что же его насторожило. Потом еще раз, медленно. Понятно, авторы пособия пропустили «не» в двойном отрицании. Нужно было написать «нельзя не оценить» вместо «нельзя оценить», а так весь смысл предложения диаметрально менялся, приобретая признаки частей 1а и 10 58-й статьи давно отмененного УК. Такой чудовищной и нелепой опечатки Герману встречать еще не приходилось. Он перевернул последнюю страницу и посмотрел список исполнителей: авторы, рецензенты, редактор, корректор. Все эти люди подписали документ. Недоставало одной подписи — на титульной странице под фразой «Утверждаю. Начальник отделения 19 МИРК И. В. Дмитриев, 2016 г.».
Герман взял карандаш и занес его над страницей с ошибкой, недолго подумал и отметил еле заметной галочкой соответствующую строку. Потом еще раз подумал и стер ластиком отметку. «Вот за такую ответственность государство и платит большие зарплаты, “казнить нельзя помиловать”, — подумал он и записал номер страницы на другой бумажке — списке внутренних телефонов, в углу. — Надо дальше почитать». Он внимательно вычитывал брошюру, отмечая недочеты карандашом по тексту и приклеивая стикеры на край листа. Проверял даты, фамилии, иностранные слова, нумерацию рисунков, схем и таблиц, отступы, шрифты и так далее до конца дня, но больше смысловых опечаток не нашел. Непроверенной к концу дня оставалась примерно треть. Герман сдал то, что положено, в секретную часть. То, что ему передал Дмитриев, он положил в сейф, поскольку эти материалы получены неофициально.
Ему определенно не хотелось добавлять это «не». Наверное, тут имели место зависть и искаженное представление о всеобщей справедливости. Ведь, в конце концов, он ничем не обязан Дмитриеву, да и ошибка невелика. Вряд ли кто-то заметит. Тогда лучше исправить и показать куратору, может быть, отметит премией. Однако неведомая сила не позволяла окончательно утвердиться в простом, понятном и объяснимом решении.
Ревность. Куратор сказал: «Ты зависишь от меня полностью!» Герман не согласен, он может доказать обратное. Самому себе доказать. Вот только зачем? Он все-таки решил посмотреть, что будет, и пока не исправлять опечатку. Сам он ничем не рискует. Его подписи на документе нет и быть не может, он даже не имеет права видеть этот документ. Он нарушает все инструкции, читая такие документы. Если узнают, Германа накажут? Однозначно. Куратор вступится? Никогда. Он сам об этом сказал.
Герман чувствовал, что с ним происходят какие-то странные вещи, необъяснимые. Какое-то измененное представление о справедливости и порядочности. Порядочность, как классовое понятие? Свинство чистой воды подставлять человека, который тебе доверяет, исправно платит большую зарплату и даже премии. К чему эта игра? «Завтра исправлю, — решил он. — Нет, послезавтра — завтра у меня лекции». На душе в целом отлегло, но где-то в глубине осталось чувство стыда и осознание собственной маленькой подлости. Он поморщился — не до того сейчас. Через неделю защита, нужно собраться и порепетировать свою речь.
***
Поскольку предзащита прошла практически в семейной атмосфере, никто особенно не придирался и вопросов трудных не задавал — Герман с трудом настраивался на серьезное испытание. Все документы были оформлены, подписи собраны, плакаты выполнены, диссертация распечатана, переплетена и разослана. Хотелось ощутить мандраж, волнение, но он оставался спокоен.
Смущало только одно. В университете ему не раз доводилось присутствовать на предзащитах и защитах кандидатских и докторских диссертаций. Как правило, на предзащитах соискателю прилично доставалось, но сами защиты проходили в благодушной обстановке. Диссертационный совет находился в предвкушении обильного застолья. Только раз он был свидетелем «черного шара», но, как ему потом объяснили, отрицательный голос был вызван внутренними неприязненными отношениями между членом диссертационного совета и кафедрой, представлявшей соискателя. Будет ли здесь так?
Успешная защита диссертации обязательно должна венчаться банкетом в ресторане или на кафедре, и Герман тоже хотел бы отметить это дело. Но как? Защита режимная, институт секретный. Он советовался с куратором, и тот подтвердил, что банкета никакого не получится: «Дома, с семьей — пожалуйста, а так… Ну, меня можешь угостить в ресторане, если совсем невмоготу, и то никто об этом знать не должен».
Герман с Таней сидели вечером у телевизора. Герман ел, а Таня берегла фигуру. Она теперь посещала фитнес-клуб, ходила на маникюр, ездила в спа-салон и вообще вела полусветский образ жизни.
— Сегодня репетируешь? — спросила она, имея в виду имитацию защиты — декламацию заученной речи перед макетами плакатов. — Можно мне послушать? Для достоверности тебе необходима аудитория, даже в количестве одного человека, иначе в боевых условиях можешь растеряться.
Он задумался. Работа, конечно, секретная, но сама речь едва ли. Тем более плакатов она не увидит, документов не разглядит, да и вообще — надо меру знать. А слушатель ему нужен.
— Конечно, дорогая, я просто думал, тебе будет скучно. Тогда давай ты мне будешь слегка мешать, в смысле, помогать мешая, чтоб я научился держать мысль и не сбиваться.
— Хорошо, пойду аудиторию готовить. Защита через пятнадцать минут!
Он мыл посуду и прислушивался к звукам, доносившимся из их комнаты: негромко хлопнула дверца шкафа, вот еще раз, вот Таня спрыгнула — хлопок босых ног.
Герман открыл дверь, желая войти, но замер в проеме. В полутемной комнате с их старенького дивана на него смотрели два десятка глаз. На сиденье, на спинке и подлокотниках расположились его плющевые зрители, члены временного диссертационного совета. Большой коричневый медведь, крохотная рыжая белочка, лиловая обезьяна с непомерно длинными руками, разухабистая корова в белой юбочке, всего «человек» пятнадцать, не включая жену, таращились не него бессмысленными глазами-пуговицами, словно спрашивая: зачем позвали? Их круглые остановившиеся зрачки источали ужас и любопытство.
— Совет собрался, месье Талинский, — Таня обвела рукой эту разноцветную банду. — Просим вас начинать.
— Это ученые?
— Неужели не видно? Все поголовно доктора наук, — жена обольстительно улыбнулась и поправила завалившуюся выменем кверху распутную корову. — Можете не сомневаться, приступайте. Время.
Сама Таня оказалась в специфическом халатике, который они когда-то покупали в специфическом же магазинчике недалеко от Арбата. Герман по-настоящему растерялся и забыл накрепко заученное начало своей речи. Он сверился с бумагами и начал излагать, стараясь не смотреть на диван. В течение выступления, время от времени бросая взгляд на совет, он заметил, что ученые освоились. Ему показалось, что корова двусмысленно ухмыляется, что медведь зевает, а обезьяна заигрывает с его женой. Он сбивался и начинал сначала. Его двадцатиминутная речь растянулась на сорок минут, а когда Таня принялась освобождаться от халатика, он вообще уронил все бумаги и бросился ей помогать…
По случаю первой совместной тренировки супруги достали бутылку красного вина. Таня переживала радость от их близости и сближения — Герман возвращался к ней, разогнав пелену им же самим придуманной, надуманной секретности. Она снова становилась частью его интересов и планов. Герман же испытывал чувство благодарности и удовлетворения за эту имитацию защиты, за ее фантазию и вновь обретенное чувство семьи.
По телевизору шло одно из тех политических шоу, когда все гости студии одновременно говорят, орут, лают, как собаки, на ведущего и друг на друга. Специальный вид профессиональных бездельников, откормленных и агрессивных. Это шоу называлось по-латыни «Causa prima», и сегодня, как и всегда, ругались о Западе. С одной стороны выстроились сторонники западных ценностей, с другой — сторонники российских. Они напоминали две изготовившиеся команды кулачных бойцов. Между ними упивался своей значимостью высокомерный толстячок с глазами труса, уверенного, что его никто никогда не тронет.
Обычно Герман не смотрел такие передачи, но в этот раз что-то его привлекло. Один из противников Запада, еврей-славянофил, известный депутат и скандалист, излагал точку зрения, что демократия — это вовсе не демократия. Сквозь орущий хор Герман узнавал материалы свой статьи, причем некоторые фрагменты, особенно исторические обоснования, приводились почти дословно, наименее значимые излагались в импровизации, а где-то оратора заносило бог весть куда.
В углу экрана изображалась индикация подсчитанного по телефонным звонкам рейтинга поддержки телезрителями позиции одной из групп. Телезрители, сторонники депутата-славянофила, сначала задумались, забуксовали, но вдруг начали активно выражать поддержку.
— Ну, вы посмотрите, — привычно орал означенный депутат, стирая отвратительную пену с уголков рта и резко откашливаясь. — Они же презирают нас с вами. Что? Считают дикарями и недочеловеками. Да-да и вас лично тоже! Нацистская идеология. Так было и до Гитлера, но он развил эту теорию, сформулировал, доказал, и она кое-где прижилась. Очень приятно и удобно считать себя выше по развитию кого бы то ни было. Причем уверенность в собственном превосходстве настолько в крови у людей, что простирается от индивидуума до населенного пункта, к народам и континентам. Я умнее соседа. А коллега заведомо глупее меня. Подруга тупая и непорядочная по сравнению со мной. Все народы считают себя умнее соседей. Всегда. Армяне уверены, что они умнее азербайджанцев. Замолчите, я вас не перебивал! Грузины умнее армян. Немцы умнее французов. Русские умнее украинцев и наоборот, и так до бесконечности. Украинцы умнее белорусов. Евреи вообще умнее всех! Побудьте в самой гуще любого народа, и вы быстро выясните, какой народ глупее. Абхазы в книге «Сандро из Чегема» гораздо умнее эндурцев. Романские народы умнее славян, а те умнее арабов. Мы для европейцев слабоумные, недоразвитые и к тому же невоспитанные, необразованные, жадные, — лицо депутата краснело с каждым словом и стало бордовым, глаза вылезли из орбит, казалось, сейчас он упадет в страшном припадке. Он бросал отрывчатые лозунги в массы без передышки: — Агрессивные и вероломные мы для них, видите ли! Они никогда не хотели сближаться с нами. Никогда! Они нас боятся, как интеллигент в очках боится соседа-алкаша, отсидевшего десять лет за убийство. Вот! Вот наши соседи все просятся к ним, в единую европейскую семью. Понимают, что их там никто не ждет, но унижаются, продаются и надеются, что их кто-то примет. По недосмотру, конечно, и не всех, да и не самых лучших, главное — нам во вред. Конечно! Примут их, и они вдруг станут как немцы. Все как один! Назавтра проснутся с тем же перегаром, но с другим менталитетом. Начнут вдруг уважать закон, терпимо относиться к геям, платить по долгам. Перестанут кидаться в драку при первой возможности. Святая Русь! Сменили лозунг «Слава КПСС!» на «Слава Украине!» и победили таким образом проклятое прошлое в своих головах. Всегда славянские народы ждут чуда, верят в чудеса и чудотворцев...
— То есть вы считаете, — вмешался ведущий. — Мы никогда не сможем вступить в Евросоюз?
— Может быть, через сто-двести лет, если от этого союза тогда что-то останется. Вот вы, мужчина, сможете ходить в женском платье? Сможете, наверное, но вам будет неудобно. Это не ваше. Так вот, Европа — это не наше. Начиная с Петра, мы прорубали туда окна, теряя собственную идентичность и превращая себя в нацию, элита которой натягивала фраки на немытые тела, говорила по-французски, притворяясь французами. С нас довольно! Обмен научно-техническими открытиями не должен ломать вековые традиции, веру, менталитет. Япония до середины прошлого века жила практически в изоляции, а открывшись миру, обогатила его своей культурой. А чем мы можем обогатить мир? Хватит уже считать их лучше себя. Их ценности никогда не станут нашими, нужно вспомнить уже собственные корни, собственные традиции и собственный способ управления государством. Не приживется на нашей земле реплика с их так называемой демократии…
Далее, в течение сорока минут, он изложил практически полностью материалы статьи Германа и обеспечил своей команде победу с ощутимым перевесом.
Обещанная проверка на публике понравилась автору идеи.

7
В этом году 17 февраля в жизни Германа — особенный день. Долгожданная защита. Герман спокоен и собран. На нем хороший темный костюм, дорогие часы, в руках лазерная указка. Согласно плану, на всю процедуру отпущено полтора часа, после чего на служебном автомобиле следует вернуться в офис и продолжить работу. Выделенная аудитория проветрена, оборудована проектором, плакаты на слайдах в подключенном компьютере. Начало в 14:00.
Цель, больше походившая на мечту более трех лет назад, выглядела сегодня обыденно, разве что добавилось торжественности. Члены совета подтягивались на кафедру и рассаживались в аудитории, продолжая что-то читать в своих планшетах и книгах. На столах стояло скромное угощение для тех, кто проголодается: минеральная вода, печенье и фрукты.
«Как это странно всегда, — думал Герман, стараясь отвлечься от предстоящего выступления. — То, чего ты, казалось, хотел больше всего на свете, когда случается, выглядит буднично и скучно. Словно иначе и быть не могло, как только так. Наверное, в этом и заключается способность добиваться поставленных целей у людей, по-настоящему целеустремленных и одаренных. У людей, предназначенных природой для чего-то значительного. Недурно это я сейчас подытожил!»
— Готовы? — прервал его мысли ученый секретарь. — Через пять минут начинаем.
***
На свое рабочее место он вернулся под конец дня. В пути Герман позвонил своим родителям и жене, доложил о завершении защиты и принял поздравления. Настроение изумительное. Соседей по кабинету не было, и Герман упал в кресло опустошенный и счастливый. Все прошло идеально. Представление, выступление с демонстрацией плакатов, вопросы, прения и голосование. Его поздравили с успешной защитой, и оставалось только ждать заключения ВАК и вручения диплома. Он закрыл глаза и погрузился в состояние блаженной неподвижности. Без мыслей и времени. Как он всегда делал в подобных случаях.
Зазвонил телефон.
— Почему не докладываешь, что вернулся? — куратор притворялся сердитым. — Защитился?
— Так точно, Игорь Владимирович, простите, ради бога. Все прошло хорошо. Единогласно!
— Поздравляю, молодец! Можешь ехать домой праздновать. На сегодня свободен.
— Игорь Владимирович, простите мою дерзость, — Герман на кураже отважился задать вопрос, который они с Таней продумали заранее. — Могу я пригласить вас отметить со мной успешную защиту? Вы как-то давно говорили, что такое, в принципе, возможно. Вы столько сделали для меня. Я вам всем обязан, и этой защитой тоже. Очень хочется вас отблагодарить, а жену я предупредил, что, скорее всего, задержусь, — без подробностей, конечно.
Дмитриев задумался.
— Вообще-то у нас это не принято. Я, конечно, рад за тебя, и спасибо за теплые слова. Заходи, пожму тебе руку.
Секретарь поднялась и рукой указала на дверь куратора. В его кабинете громко работал телевизор.
— Если узнают, могут быть неприятности, — чуть слышно говорил Дмитриев, не объясняя, у кого «неприятности». — Пойми правильно, между нами должностная пропасть, я обязан быть незаинтересованным. Ты нормальный парень, стараешься… На машине?
Герман кивнул.
— Подъезжай в ресторан «Черноморская Ривьера» на 60-летия Октября к восьми. Без машины. Позвонишь мне оттуда. Свободен. Давай, по плану.
***
Талинский никогда не бывал в этом заведении. Несколько раз проезжая мимо, он обращал внимание на большое количество припаркованных иномарок, но разглядеть здание не удавалось, да и незачем тогда было. На фоне скудного февральского снега, грязью обрамлявшего дорогу, и голых деревьев странная архитектура ресторана с остроконечной крышей выглядела сиротливо и грустно, особенно в сравнении с громоздящимся через проспект богатым комплексом зданий Сбербанка.
Ровно в 20:00 такси уехало, и Герман, ежась от промозглого, пронизывающего ветра, поднялся на крыльцо, достал телефон и позвонил куратору. Странно, но его высвеченное огнями ликования приподнятое настроение постепенно спадало, и он успел уже пожалеть о сделанном приглашении. Понятливая, благодарная и нежная Таня ждет его сейчас дома, на плите томится угощение, и сейчас хочется быть именно с ней.
Официант проводил Германа на третий этаж, туда, где размещались отдельные кабинеты. В одном из них, небольшом пенале, убранном коврами, за накрытым блюдами кавказской кухни столом сидел Дмитриев и наливал сам себе коньяк.
— Задержался ты, — объяснил он досрочное начало банкета. — Договорились же в восемь. Садись, рассказывай, как все прошло.
— Извините, Игорь Владимирович, таксист попался неопытный, — Герман вытирал руки влажным душистым полотенцем и вглядывался в глаза Дмитриева. Определенно, тот уже прилично выпил. — Собственно, рассказывать-то нечего. Все прошло быстро, как по сценарию. Выступил, задали несколько вопросов — ответил. Потом обсудили, проголосовали, посчитали, объявили результат. Распишитесь здесь и здесь. Поздравили. Есть в этом какая-то несправедливость. Это так, из области ощущений. Когда я поступал в аспирантуру, то думал, что вступаю в тяжелую изнурительную войну, победа в которой будет подобна взятию Берлина и Рейхстага. Сражение. На самом же деле процесс оказался мирным, — он свернул полотенце и отложил его на край стола. — Хорошо, что вы всё уже заказали, спасибо огромное, и еще раз прошу извинить меня за опоздание.
Дмитриев поднял рюмку, набрал воздуха, улыбнулся и произнес:
— Герман Сергеевич, я искренне рад за тебя. Быть защищенным в нашей системе необходимо, и ты правильно поступил, что когда-то поступил, а потом не бросил, что довел работу до конца, — Игорь Владимирович на секунду задумался, продолжая держать рюмку в вытянутой руке. — Ты молод, умен и, вполне возможно, сделаешь карьеру. Пока ты все делаешь правильно, пусть так и будет в дальнейшем. В любом случае, я тебя всегда поддержу. Поздравляю тебя, поехали, — и проглотил содержимое рюмки.
Герман слегка пригубил, и куратор это заметил.
— Никогда так не делай, тебя не поймут. Надо пить наравне, не больше и не меньше. Ты действительно мне нравишься, но пойми — то, что ты защитился, вообще ничего не значит. Диплом кандидата просто должен быть, это как приходить на работу в ботинках или в галстуке. Тебе, самое главное, следует научиться вести себя правильно, правильно говорить и слушать. Правильно смотреть, здороваться, представляться, заходить, прощаться, пить правильно, правильно отказываться пить и так далее. Я знаю — ты карьерист, это нормально, однако способностей и профессионализма для карьеры недостаточно. Более того, они для карьеры вообще не обязательны. Пей давай и наливай, рюмки не должны стоять пустыми.
Талинский допил свою рюмку, разлил коньяк, и они замолчали, уделив время закускам. «Что-то меня развезло с одной рюмки, — думал он. — Усталость, наверное, сказывается и напряжение. Надо бы закусить. Не люблю я крепкие напитки, а шеф, похоже, любит».
— Игорь Владимирович, разрешите тост?
— Конечно, сегодня же твой праздник.
— Игорь Владимирович, не знаю точно, за что положено поднимать второй тост, я, в общем-то, не часто поднимаю тосты, — голос Германа слегка дрожал, слова вылезали с трудом. — Я хотел вот что сказать. Мне не так уж много лет, но за свою жизнь я встречал большое количество разных людей, с кем-то общался, с кем-то работал, кому-то преподавал и так далее. Очень многих я не помню. Но в памяти остаются люди, о которых я буду помнить всю жизнь, которые чем-то отличаются от других или которые сыграли какую-то роль в моей жизни. Так вот, если посчитать, скольких же таких людей я помню, то наберется с десяток, наверное. Это самые важные для меня люди. Я сейчас ел и пытался подсчитать… Вы самый яркий из числа этих важных для меня людей, и это не лесть. Игорь Владимирович, я уже имел возможность говорить вам, что вы тот человек, который круто изменил мою жизнь и жизнь моей семьи, нашу судьбу, возможно, вы спасли наш брак; впрочем, это нюансы. Я всегда вам буду благодарен, никогда вас не предам, и вы всегда можете на меня рассчитывать, — он растрогался от собственных слов, от этого неожиданного, но важного признания. Волнение усиливалось, и он уже не знал, как красиво закончить выступление. Дмитриев слушал внимательно. — Трудно подобрать слова, чтобы выразить мою благодарность. Я надеюсь долго работать под вашим началом. Спасибо вам огромное! Спасибо за все! Я хочу выпить за вас, за ваше здоровье и за здоровье вашей семьи, за…
— Спасибо, Герман Сергеевич, за добрые слова. Мне приятно это слышать, — словно куратор понял затруднение своего молодого коллеги и помог ему все-таки закончить. Он выпил и помрачнел, вспомнив о своей тяжело больной жене. Речь его замедлилась, казалось, он говорит уже сам собой. — Молодец ты, я твоей работой доволен. Слова хорошие, но за ними мало смысла. Что такое предательство? А преданность? Есть еще глупость и право на ошибку, за которые приходится платить, причем часто не нам. Иногда мы делаем что-то, не отдавая себе отчета в последствиях, ты просто не понимаешь, как твои действия повлияют на будущее. Однако наше будущее — всегда следствие прошлого, приложенное к особенностям текущего момента. Мы, Герман, должны прежде расставлять для себя приоритеты, определить, что же главное, во имя чего совершаются поступки, что для тебя важнее всего в этом самом будущем. Понимаешь? Нет? — он снова выпил и уже не закусывал, Герман не отставал. — Трудно оставаться человеком, когда ты строишь карьеру. Вот в чем беда. А ты говоришь: преданность, благодарность… Карьера, стремление к власти не предусматривают таких фантазий. Стремящийся к власти теряет на пути все мешающее, в том числе и преданность. Он избавляется от жалости, сострадания, порядочности. Что там еще? Если придется, ты предашь меня ради своих целей, и не обижайся, просто прими к сведению. «Трижды отречешься, прежде чем пропоет петух». Помнишь?
— Я могу поклясться, что этого не будет никогда! — горячо возражал Герман.
— Поклянись, — грустно усмехнулся куратор.
— Клянусь! — от количества выпитого действительность стала терять очертания. Куратор просматривался не вполне отчетливо, словно в легком тумане, и его слова приобретали гипнотическую силу.
— Аминь! Потешный ты. Молодой и глупый. Не понимаешь, — Дмитриев с теплотой смотрел на своего молодого товарища увлажнившимися глазами. — Я сам был таким в твои годы. Раз уж ты решил запомнить меня на всю оставшуюся жизнь, то запомни заодно и вот что. Власть — это самый сильный мотиватор для того, кто стремится к ней. Власть — это и цель, и средство достижения цели одновременно. Ради власти человек готов отказаться от семьи, от друзей, от принципов и идеалов. «Враги человеку — домашние его. Кто любит отца и мать более, чем меня, не достоин меня». Власть — это Бог. Ты со временем поймешь. Не удивляйся, наша система очень серьезно подходит к подбору кадров. Ты имел возможность в этом убедиться. Я располагаю твоим объективным портретом и могу сказать, строго между нами, что твои показатели гораздо выше, чем у подавляющего большинства работников. Ты классифицирован как весьма перспективный кадр, и если не споткнешься и не оступишься, то тебя ждет большое будущее. Твои показатели в части стремления именно к власти очень высоки, хотя, возможно, ты этого пока и не чувствуешь. Ты же историк. Должен знать, что все личности, пришедшие к власти с низов, а не по наследству, получили власть не случайно, а благодаря победам внутри системы и способности убеждать массы в своей уникальности. Если человеком владеют моральные принципы и привязанности, они становятся тормозом на пути наверх, и он избавляется от них или сворачивает с пути. Очищается от всего, что мешает. Чтобы двигаться внутри системы, приходится предавать, обманывать, подставлять. Не каждый день, но приходится. Моральный человек должен себе это все постоянно объяснять, договариваться со своей совестью, и в конце концов ему приходится находить компромиссы, менять принципы, прикрываться фальшивыми целями, потому что больше всего на свете ему нужна власть, которая ценнее денег, женщин, даже детей. Он думает, что, получив власть, он все исправит, но, достигнув цели — власти, он оказывается занят исключительно ее сохранением. Даже и не пытайся спорить со мной. Просто присмотрись на досуге к историческим личностям повнимательнее, и пойми, что за столетия ничего не изменилось. Ты же специалист по Сталину? Прекрасный образец восхождения. Или ты идешь к власти, или нет. Третьего не дано. Обрати внимание на бытовую скромность Ленина и Сталина. В этом их сила и в каком-то смысле неповторимость. Они фанатики власти, отринувшие всё, кроме нее. Сейчас правители желают жить в роскоши, то есть размениваются, предают свои идеалы по слабости, глупости и недомыслию, поэтому их свергают, а потом истязают и уничтожают, если они не успевают сбежать. Как трусы, но не как воины, для которых нет альтернативы. Власть могут удержать лишь те, кто альтернативой видят только смерть. Я, конечно, утрирую для лучшего восприятия, главное, чтобы до тебя дошла суть. А вообще, будь внимательнее и осторожнее. В недрах нашего учреждения существуют разнообразные течения, возможно, что-то тебе покажется странным или даже подозрительным. Реагируй спокойно и, прежде чем что-нибудь предпринять, обязательно посоветуйся со мной. Иначе дров наломаешь. Учти, на кону может оказаться и твоя жизнь. Все очень серьезно. Усвоил?
Герман оцепенело слушал этот гипнотический бред и никак не мог связать его с собой. Никогда раньше он так отчетливо не думал об этом. Ему становилось страшно. Вдруг куратор не ошибается? Совсем не хотелось такой жизни, тем более такой ценой. И в то же время ему было приятно. Его признали ультраперспективным. Более того, он подсознательно чувствовал готовность к необходимым жертвам и даже удовольствие от своей способности на подлости и злодейства. Поймав себя на этом, он устыдился и даже гадливо скривил лицо, но что-то внутри тихонько ликовало, словно, только что родившись, уже ждало своего часа. Конечно, куратор мог и купить Германа, он хитрый. Какая-нибудь очередная проверка, но Герман почему-то предпочитал верить.
— Кстати, — продолжал Игорь Владимирович. — Относительно твоего бреда про демократию…
Телефон Дмитриева звякнул.
— Это напоминалка, — нахмурившись, вглядывался он в экран. Фокус не наводился, куратор был сильно пьян. — Покури, мне надо срочно позвонить. Минут на пять-семь.
Талинский вышел и спустился в общий зал. Там играла живая музыка и царила атмосфера веселья. Преимущественно публика состояла из кавказцев, но были и славянские лица. Народ выпивал и закусывал, нарядные дамы плавно перемещались по залу. Тут было хорошо, даже не хотелось возвращаться. Он сходил туалет и встал сбоку от площадки, на которой уже танцевали. Через десять минут он вернулся в кабинет, но Дмитриева там не было. Вместо него в дверях стоял официант.
— Игорь Владимирович срочно уехал, — сообщил он. — Желаете кофе, десерт? Есть мороженое собственного производства. Или счет?
— Да, посчитайте, пожалуйста, и, если можно, вызовите такси.
Герман с облегчением позвонил жене и предупредил, что выезжает и скоро будет дома.
***
Таня и ее родители подготовились к встрече. Они накрыли в их комнате стол. Шампанское, красная икра, красная рыба, фрукты — все было красиво сервировано и ожидало его прихода. За столом, помимо жены и тестя с тещей, сидели также кукольные члены диссертационного совета. Таня старалась насмешить своего мужа, поднять ему настроение. Она действительно старалась ради него. Он видел это и чуть прослезился от охватившего чувства несказанной благодарности. Все улыбались и встретили Германа аплодисментами.
Уже около двенадцати ночи, когда Таня с Германом перебрались на кухню, а родители уже спали, он сказал ей:
— Я очень тебя люблю. Ты даже не представляешь, как сильно. Моя защита и работа смогли стать реальностью только благодаря тебе. Без тебя ничего бы не было. Это и твоя ученая степень. Ты верила в меня даже в самые тяжелые моменты, — он говорил очень нежно, и она слушала его с застывшим восхищением на лице. — Танечка, любимая, я хочу ребенка.
Таня молча смотрела на мужа, пытаясь осмыслить его неожиданное признание. Волна счастья накрыла ее, лишив возможности говорить. Она отпила воды из стакана, справилась с волнением и ответила:
— Я так счастлива с тобой. Я тоже очень тебя люблю.
— Все у нас будет хорошо, — Герман привлек к себе Таню и нежно обнял ее, поглаживая по голове. — Воробушек мой, все будет хорошо.
— Ой, забыла! Знаменский звонил, Дима, когда тебя не было.
— Димка! Перезвонит? — Герман обрадовался. Ему очень нравилось часами болтать с далеким другом.
— Нет, он прилетает в воскресенье. Какие-то дела с оформлением мамы на ПМЖ в Америку. Справки, инвалидность, я не поняла, ты же знаешь, как он всегда быстро и непонятно говорит. Я сказала ему, что мы купили машину. Он попросил встретить. Гена Иванов не может, он в командировке в эти дни. Встретим? Рейс и время я записала.
— В воскресенье? В это? Конечно! Он надолго прилетает?
— На неделю, говорит. Провожать его поедет Гена, они уже договорились. Нам только встретить.
— Отлично! Если он перезвонит, а меня не окажется дома, скажи ему, пожалуйста, что обязательно встретим, пусть не переживает.

8
Ранним холодным утром воскресенья Герман загружал в свою небольшую машину большие сумки друга. Если бы Таня поехала в Шереметьево, а она просилась, то места для сумок могло и не хватить. С учетом времени прилета и необходимости мыть голову, потом сушить ее, потом краситься и так далее, Тане можно было и вовсе не ложиться спать. В итоге, принимая во внимание сильный февральский ветер, Герман уговорил супругу не ездить с ним в аэропорт.
— Как ты управляешься с таким количеством багажа, да еще при пересадке в Цюрихе? Я бы, наверное, потерял половину. — Талинский пыхтел и отдувался нафаршировывая салон и багажник машины разноразмерной поклажей.
— При пересадке, — с некоторым превосходством засмеялся Дмитрий, — багаж не выдается. Это ж не поезд. Главное, чтобы его не отправили в другом направлении. Такой случай со мной был. Представляешь? Стоишь ты около транспортерной ленты, а твоего любимого чемодана все нет и нет. Много разных катаются, как дети на карусели, а твоего нет. Начинаешь спрашивать работников, а они не в курсе, потом бегаешь к другим лентам, которых десяток. Без результата. В итоге находишь стойку перевозчика, пишешь заявление, они кого-то запрашивают, ты что-то уточняешь… Хорошо, это был внутренний рейс, я в Лос-Анджелес в командировку летал, и багаж мне вернули всего через неделю. Я уже вернулся обратно в Честер, когда чемодан мой прибыл в Лос-Анджелес. Там, кстати, были материалы моего выступления, ноутбук со слайдами. Как вспомнишь, так вздрогнешь. Ну да ладно. Как вы тут в Рашке поживаете?
Герман от неожиданности вздрогнул, но сдержался.
— Нормально поживаем. Как Ленка? Как дети?
Они захлопнули двери, наконец-то укрывшись от метели в теплом салоне автомобиля. Тронулись.
Разговорчивый Дима стал длинно и смешно рассказывать про жену и детей, потом посвятил в детали операции по перемещению своей мамы в Америку, «запуск на орбиту», потом рассказывал, как и почему ему пришлось переехать из Чикаго в Честер, как он оформлял ипотеку на дуплекс в лесу, где олени и барсуки мордами утыкаются в забор его дома, как они покупали подарки всем знакомым и родственникам. Не обошлось, разумеется, и без политики.
Знаменский забавно вставлял в свою речь английские слова, иногда картавил, словно прожил на чужбине сто лет без соотечественников. Хотя Герман твердо знал, что Димка раньше не картавил, а его жена Лена по-английски почти не говорит.
— Ты теперь тоже кандидат наук?
— Только защитился. Диплома еще не получил. Месяца через два только.
— Поздравляю! Искренне рад! Надеюсь, хоть ты будешь работать по специальности и станешь прологом новой, рациональной России. Без этих superstitions.
— А почему «тоже»? Ты-то теперь философ, пиэйчди, даже доктор.
— Это ничего не меняет, только название.
За два с небольшим года, прошедшие с момента последнего приезда Знаменского в Россию, что-то в нем неуловимо изменилось. Герман слушал веселый треп друга и пытался понять, откуда появилось то легкое высокомерие, которое его задевало, и как можно взять некоторый реванш, чтобы восстановить равенство. Герман поймал себя на мысли, что Дима словно слегка отстал, оставшись где-то в начале двухтысячных. Он вроде бы перестал быть русским, сохранив стереотипы давно ушедшего времени, так и не став американцем. Должно быть, те самые стереотипы конца девяностых — начала двухтысячных помогали ему проститься с родиной, создавали благоприятный фон для сравнения в пользу своего выбора. Словно он находился в пути из России в другой мир, о котором Талинский мало что знал. «Он не сможет жить на две страны, — решил для себя Герман. — Заберет мать и забудет, откуда он родом. Постарается забыть».
Знаменский напористо и аргументированно защищал действия своей новой могучей родины, надсмехаясь над неловкими попытками Германа применить патриотические штампы, прекрасно работающие здесь, среди соотечественников.
— Гера, я тоже смотрю русское телевидение, меня тоже зомбируют, — легко парировал Знаменский объяснения друга. — Знаю я все, что ты мне скажешь. Однако прошу учесть. Американцы действуют в своих интересах, защищают интересы своей страны и благосостояние своих граждан. Если бы Россия обладала таким могуществом, то неизвестно еще, как бы она поступала. Согласен? Газовый рычаг, единственное средство давления, вы использовали до отказа, пока не оторвался. Возмущались, что санкции — это нарушение принципов свободной торговли, и тут же включили их против Турции, наказывая простой народ, а не правителей. Зеркально. Добились цели и выключили, словно ничего не произошло. Зато у вас духовность! Да? Балет и Достоевский. Духовность нужна тому, у кого нет денег и кто не может сосредоточиться, чтобы их заработать.
— Это всё разговоры ни о чем, гадание на кофейной гуще, — разозлился Герман. — Нельзя бежать вперед, глядя себе под ноги. Надо обязательно смотреть вдаль, видеть историческую перспективу, учитывать культурные, географические, мать их, национальные особенности. Лет через двадцать-тридцать, я думаю, будут видны истинные результаты сегодняшней российской политики.
— Извини, но я уверен, что за обозначенный тобой период ничего не изменится.
— Чего так? — разозлился Герман. — Посмотри, как меняется расклад сил в мире за последние пару-тройку лет. Началось колоссальное движение в перераспределении зон влияния, в глобальном плане. Влияние России растет, — он специально употребил нормальное название своего государства. — Она становится новым мировым лидером. Новым центром притяжения.
— Не подумай, что я злопыхатель, я желаю России процветания, но в любом деле бывают краткосрочные неудачи и успехи, спорадические отклонения от средней статистики. Посмотри на эту ситуацию как ученый, проводящий большую серию однотипных экспериментов. Самое важное — не упустить за разовыми отклонениями общую закономерность процесса. Общий тренд. Понимаешь? Аналитик, ученый не может быть патриотом. Математика, химия, механика вне политики. Исследователь не должен находиться внутри процесса, он всегда вне и беспристрастен. Будешь спорить?
— С этим — нет.
— Хорошо. Тогда смотри, простая аналогия. Человек приходит в магазин, выбирает товар из перечня сопоставимых по цене и внешнему виду продуктов. Какой признак сыграет решающую роль в его выборе?
— Какой?
— Он выберет товар известного бренда. Это азы маркетинга. Человек в любом выборе сознательно или бессознательно ориентируется на бренд. Тот, кто работает в продажах, подтвердит такой подход. Согласен?
— Ну.
— А что такое российский бренд в мире — бренд «Россия», что это? Знаешь? Признак номер один — автомат Калашникова, теперь еще комплексы «Бук» и «Калибр» добавились! Малопонятный балет и Толстой, которого даже у нас не читают. Всё! Американский бренд из чего состоит? Их много больше: джинсы, Coca-Cola, Apple, Windows, Ford, McDonald’s, Hollywood, Disneyland, доллар — самая надежная валюта в мире и так далее. А теперь ответь мне, какой бренд более привлекателен для жителей планеты? — Дмитрий выдержал театральную паузу. — В том-то и дело, что все хотят сытого мира, надежного благополучия и безопасных развлечений. И через двадцать-тридцать лет ничего подобного в России появиться не может. Система под это не заточена. России нужен ребрендинг, но нет ни людей, ни ресурсов. Так что, исходя из поверхностного анализа, глобальная перспектива вырисовывается однозначная, и каждая страна должна четко понимать свое место в этой перспективе. И действовать исходя из возможностей, а не из одних только амбиций. Может быть, я ошибаюсь, конечно. Рад буду ошибиться, но другого будущего в среднесрочной перспективе для России пока не вижу.
— Ты упускаешь из виду Евразийский Союз, БРИКС.
— Наверное, я что-то упускаю. В каждом случае надо разбираться, кто с кем ассоциируется. Какие цели преследует, какие выгоды получает. Где-то режим решает за народ, не могу сказать, но эмоциональный выбор для меня очевиден. Надо видеть результаты работы таких альянсов, прежде чем рассуждать об их эффективности. Результаты есть? Не знаешь? Украинский народ, в частности, сделал именно выбор бренда. Эмоционально, неосмотрительно, поспешно. Они выбирали сердцем и желудком.
— Одного жулика сменили на другого, это их выбор.
— Да нет же, они выбрали европейский, цивилизованный путь развития, вернее направление развития, просто их дезинформировали по поводу особенностей пути, обманули. Дорога оказалась слишком непроходимой и извилистой, а терпение заканчивается, и кушать надо каждый день. Однако они собирались приняться в дружную семью европейских народов и, думаю, не откажутся от своего выбора. Наивно конечно, но объяснимо.
— Звучит достаточно убедительно, но я чувствую слабость в твоих построениях, — не сдавался Герман. — В чем слабость, пока не могу сформулировать, но сформулирую. Ты видишь все каким-то мрачным и вывихнутым. Наверное, ты пока не стал еще американцем, — решился он на реванш. — Если, как ты говоришь, настоящему американцу Россия до лампочки, то тебе нет. Ты громишь бывшую родину со знанием дела, именно по слабым местам, неравнодушно, с огоньком. Скорее всего, ты хочешь таким образом доказать сам себе правильность своего выбора, то есть что-то тебя гложет, не отпускают сомнения. Смеешься? Это не смешно, потому что тебе придется стать в своей семье тем человеком, которому судьба — мучиться. Но у детей ничего подобного уже не будет. Они-то и станут американцами, способными любить Россию без этой осатанелости эмигранта. Давай прервем наши мрачные споры, тем более мы приехали уже. Потом доспорим.
— Доспорим, конечно. А мрачно все потому, что в Рашке сохранять хорошее настроение может только тот, кто уже наворовал на себя и свою семью на сто лет вперед, купил себе виллу на теплом берегу, или блаженный идиот, получивший орден неизвестно за что, или дилетант, для которого все кажется просто, поскольку он не понимает сути предмета.
Они уже подъезжали к подъезду старенькой девятиэтажки на окраине Москвы. Неубранный снег громко скрипел под шипами колес.
— В гости заедешь как-нибудь? — стараясь сгладить обострение, предложил Герман. — Таня рада будет тебя видеть.
— Конечно, приеду во вторник вечерком, тем более Морозова подарков надавала. Тебе, Таньке.
Знаменский и Талинский перенесли поклажу к двери квартиры, простились возле машины:
— Не приглашаю, сам понимаешь, — с сумками наперевес выпрямился Дмитрий. — Спасибо, что подвез.
— Не за что. Ждем тебя. Пока!
Дима, выдыхая густые клубы пара, пошел к подъезду своей сильной пружинистой походкой.

9
Он все рассчитал. Сегодня суббота, а с понедельника начинался его первый отпуск на новом месте работы.
Апрель, конечно, еще не совсем весна в этих широтах, но отдыхать никто и не собирался. Задача — за две недели выбрать двухкомнатную квартиру категории «эконом» на рынке вторичного жилья и переехать в нее. У них с Таней будет своя квартира! Непосредственно работой с риелторами занималась жена, это знакомые ее знакомых. Сам он встречался с менеджером кредитного отдела банка и получил предварительные гарантии в скором одобрении кредита. Герману, в принципе, не важно, где и какая квартира, лишь бы Таня была довольна. Он решает стратегические вопросы: когда пора покупать, сумма собственных средств, срок кредита, сумма ежемесячного платежа. Планирует возможность досрочного погашения без ущерба качеству жизни. В связи с этим он определяет и срок появления ребенка.
Талинский серьезный мужчина, мыслит серьезными категориями, а следовательно, планировать должен сам в строгом соответствии с возможностями и перспективами. На следующей неделе он намерен оформить кредитный договор и внести деньги, а на другой неделе они собирались уже перевезти вещи и вселиться. Таня спокойно и с готовностью подчинялась мужу, радуясь совпадению их желаний. Ей жилось хорошо и спокойно, она счастлива. В доме достаток, супруг нежен и внимателен, перспектива самая лучезарная. Они планируют ребенка и заняты поисками жилья. По имеющимся фотографиям они определили несколько вариантов, отдавая предпочтение квартирам с ремонтом и бытовой техникой. Цена укладывалась в намеченные рамки, остальное следовало решать на месте.
Апрель — замечательный месяц, особенно прекрасны последние две недели. Кровь будоражит переизбыток эндорфинов от предчувствия теплого лета, до которого в календарном измерении еще целый май с его многочисленными праздниками. Снег почти везде сошел, наливаются почки и распевают птицы. Стало вдруг много солнца, словно на небе переключили тумблер в положение «весна/лето».
Таня на кухне варит кофе, а Герман валяется в постели, глядя на солнечные лучи, пробивающиеся сквозь задвинутые шторы. Он раз за разом возвращается к февральскому разговору с куратором, пытаясь разгадать смысл сказанного им. Если отсеять бессмыслицу про власть и мораль, останется совершенно четкий посыл: ты перспективен и на тебя у кого-то есть какие-то планы в части продвижения по какой-то карьерной лестнице. Больше ничего понять нельзя, тем более на следующий день, как и во все последующие дни, Игорь Владимирович к этой теме не возвращался ни прямо, ни иносказательно.
Работа продолжалась обычным чередом: чтение лекций, подготовка методических материалов, проверка документов по особому распоряжению шефа. Кстати, ту статью, которую Дмитриев обозвал «бредом про демократию», включили в перечень факультативных материалов, правда в сильно урезанном виде. Это нормально для системы, где все всё понимают без слов. Все равно приятно.
Больше всего интриговали, конечно, эти абстрактные намеки на продвижение. Какое, когда? Нельзя сказать, что Герман так уж прямо стремился к изменениям. Сейчас его все устраивает в финансовом смысле и, самое главное, в работе. Ему нравилось сочинять планы занятий, готовить материалы, заниматься преподаванием. Он в тайне даже от самого себя стал подумывать о докторской диссертации. Доктор исторических наук Талинский, профессор! Аж, дух захватывает! И тем не менее эти полунамеки интриговали. Многое, очевидно, зависит от куратора. От его оценки деятельности Германа, веры в него и много от чего еще, о чем простым смертным знать не полагается. Слава богу, Дмитриев им пока доволен и доверяет. Герман и сам видит, как меняется, становится более деловым, строгим и требовательным. Его работа четко спланирована, все идет без срывов и авралов. Все идет хорошо. А значит, надо вставать, собираться и ехать смотреть варианты жилья, сегодня три адреса, определяться и впоследствии оформлять кредитный договор. Потом последуют переезд и много всяких трудных, но приятных хлопот. Согласно планам.
Им понравился уже второй вариант, не старый еще дом, отделанный оранжевым кирпичом, под коричневой крышей, недалеко от Профсоюзной улицы и Нахимовского проспекта, около закрытого кинотеатра «Тбилиси». Двушка на шестнадцатом этаже с видом на детский садик во дворе. Они ходили по комнатам, оглядывали средненький ремонт и пытались сдержать дрожь ликования от близости своей мечты. Всё! Больше они смотреть ничего не хотят, они будут жить здесь. Есть стиральная машинка, есть кое-что из мебели в приличном состоянии. Соседи вроде спокойные. С одной стороны живет одинокая женщина, которую редко видят, с другой — семейная пара в однокомнатной квартире с двумя детьми, дальше еще одна женщина, которая приходит всегда поздно вечером и уходит рано утром.
— Любимый, — обратилась Таня к мужу, когда они уже ехали домой. — Я, наверное, с понедельника начну потихоньку уже собираться к переезду, — Герман важно кивнул, не отвлекаясь от дороги. — Вернее, разбираться. Так вот, на антресолях у нас хранятся два пыльных ящичка, которые ты привез от родителей. Ты говорил, что там какие-то старые бумаги. Мы так и перевезем это в новую квартиру или ты разберешься с ними? Пока это хранилось в квартире родителей, меня оно вроде и не касалось. Но сейчас всё по-другому. Ты знаешь мое отношение к порядку. Я не хочу сразу захламлять дом. Ты знаешь, что в этих ужасных ящиках?
Все, что касается жилья, — это территория Татьяны, и никаких прав у Германа тут нет. Она готовит еду и знает, где и что должно лежать: посуда, продукты, приправы и прочее, — и не дай бог Герман что-то перепутает. Он даже и не прикасался ни к чему, чтобы не спровоцировать обиды. Она стирает и гладит вещи, и значит, ей решать, что где висит и лежит. Уборка опять же на ней со всеми вытекающими. То же относилось и ко всему остальному, включая всевозможные архивы документов. Раньше подконтрольная территория ограничивалась их комнатой и выделенными ей мамой ящиками на кухне, теперь же границы раздвинутся. И если жена велит разобраться, то нужно сделать без лишних слов.
— Это артефакты, которые не имеют ценности, но которые важны для меня. За всем этим стоит семейная драма, о которой не принято было говорить в нашей семье. Что-то вроде родового проклятия.
— Рассказывай скорее, пока я не лопнула от любопытства прямо в машине.
— Уже-уже, держись. От тебя потребуется полная концентрация. История такая. У моей матери был дед, мой прадед. Он воевал в Великую Отечественную, имел ранения и боевые награды. Я видел его фотографию — бравый такой мужчина, майор, танкист в мятой шинели. Кроме наград и ранений он имел еще и женщину, боевую подругу, которую привез с войны (сама она была родом откуда-то из провинции) и к которой ушел от моей прабабки в сорок шестом или сорок седьмом году. Сразу почти после войны. Должна быть и ее фотография, потом посмотришь, если есть. Вот с этого дня его и прокляли, наложили всевозможные запреты и ограничения на общение с ребенком и даже на упоминание имени прадеда в семье. На момент его ухода в семье уже был ребенок, мальчик, будущий мой дед, который умер в 2012 году в возрасте семидесяти двух лет. Ты его не застала, к сожалению. Но он даже, по-моему, не помнил своего отца, моего прадеда. Ну ладно. Так вот, моя мама родилась в шестьдесят пятом, а прадед умер в восемьдесят шестом, когда ей был двадцать один год. Он, прадед, прожил до семидесяти одного года, давно похоронил свою фронтовую жену, и своих детей у них не было. Он умер один, и социальные службы стали искать родственников, наследников имущества. Квартиры тогда не приватизировались и просто отходили государству. Они как-то нашли мою маму, и среди разного скарба значились и эти запертые ящики с потерявшимися ключами. Выкинуть их пожалели, а прикасаться никто не хотел — анафема. Засунули на антресоль, как водится. Там они и пролежали лет двадцать пять, до ремонта в родительской квартире. Начали ремонт. Ба! Ящики! Их снова хотели выкинуть, но я не позволил, аккуратно взломал замки и нашел там письма, несколько фотографий и старые газеты. Более-менее ценный предмет — это фашистский штык-нож, часть экипировки полицейского. Длинный такой, красивый, с рукояткой в виде орла. В ножнах. Больше ничего ценного. Сам нож, естественно, выкидывать никто не собирался. Более того, папа хотел его у меня конфисковать, но я отстоял. Выбросить бумажный архив рука тоже не поднялась. Я же историк, а это страничка истории моей семьи, хоть и запрещенная. Так что ящики, а они сами по себе тяжелые, со всем содержимым отправились на антресоль уже в вашей квартире. Вкратце все. Теперь пришла пора уделить им внимание еще раз. Ты что-нибудь поняла?
— Конечно, — Таня растрогалась, и ее глаза сразу намокли. — Длинная такая история. Грустная. Ты, конечно, разберись, но если сможешь привести внешний вид ящиков в порядок, то пусть хранятся дальше. Я не буду возражать. Свидетели истории далекой и драматичной любви.
Следующие полторы недели своего отпуска Герман посвятил метанию между банком, нотариусом, риелторской конторой, снова банком — и так до завершения сделки. В воскресенье, последний день отпуска, они решили перевезти вещи и окончательно заселиться. Таня изнервничалась и никак не могла приступить к сбору и подготовке. Только в субботу они выдохнули и решили начать перебирать и упаковывать имущество. Благо за время их совместной жизни его собралось совсем немного.
Родители Тани, по договоренности, уехали в гости с ночевкой, чтобы не путаться под ногами, не мешать детям собираться. Герман достал оба ящика, обтер их и расположил посреди комнаты в предвкушении не столько полезного, сколько увлекательного занятия. Небольшие такие кованые походные ящики с ручками по бокам, обтянутые выцветшей черной искусственной кожей и обрамленные стальными полосками. Вся история с изгнанным прадедом и последующее упорное забвение, как ни странно, пробуждали у Германа симпатию к этому человеку и интерес. Тогда, несколько лет назад, когда он впервые перебирал старые пыльные бумаги, он настолько был поглощен диссертацией, что не испытал ни малейшего желания вникать в их содержание. Теперь все было иначе. Он расстелил на полу клеенку для перекладывания бумаг и уже собирался начать, когда его рабочий телефон зазвонил.
— Герман Сергеевич, здравствуйте, это Лобанова, — Герман сразу узнал голос секретарши куратора. — Извините, что беспокою вас в отпуске, но я имею к вам срочное поручение.
— Я слушаю вас, — отчеканил Герман, пытаясь подавить волнение, овладевающее им. — Говорите, Евгения Викторовна.
— Игорь Владимирович больше у нас не работает, вас немедленно вызывают в управление. Машина за вами прибудет через тридцать минут. Вы успеете собраться? Форма одежды — свободная.
— Я успею, конечно, а что случилось? А куда машина-то приедет... Адрес сказать? — теперь уже можно было спрашивать, запрет на вопросы отменился сам собой.
— Ваше текущее местоположение им известно. Оставайтесь там, где находитесь, и они найдут. Что случилось, точно не знаю, он сказал, что его переводят на другую должность. Сложил какие-то вещи. Я не понимаю ничего, но с таким настроением на повышение не уходят. Наверное, что-то не так. Простите, — она тихо заплакала, стискивая зубы, потом справилась с волнением. — Вам водитель позвонит, когда подъедет. До свидания.
— До свидания, Евгения Викторовна, — ответил Герман и нажал кнопку сброса.

Глава третья

1
«Милая моя, нежная, Катенька! Я по-прежнему в госпитале. У меня все хорошо, рана моя заживает, и я уже неплохо могу ходить. Врач говорит, что недели две продержит меня еще и выпишет домой на долечивание. Потом обещает, что вернусь в строй. Так что увидимся месяца через полтора. Где-то вы уже будете?..»
Таня вспомнила, как Герман резко собрался и без объяснений уехал из дома. Сказал только: «ЧП на работе, как освобожусь — позвоню». Он выглядел напуганным и нервным. Она после его отъезда растерянно ходила некоторое время по комнате, переступая через клеенку и натыкаясь на ящики, и решила самовольно заглянуть в один из них. Она хотела только посмотреть, но взяла сверху лист бумаги, покрытый шрамами от многочисленных складываний, и начала читать. Вечно работающий в комнате телевизор отвлекал, и она его выключила. Комната погрузилась в полную тишину, изредка нарушаемую короткими всхлипываниями. Сейчас она сидела на полу посреди комнаты, скрестив ноги, и медленные слезы скатывались по ее щекам.
«…Очень хочется тебя скорее увидеть, но придется потерпеть. Ты мне не пиши на этот адрес, боюсь, пока письмо придет, меня тут уже не будет. Помни, что я тебя люблю больше жизни.
Крепко целую, вечно твой, Николай».
Таня еще раз медленно перечитала неровные строки, написанные чернильным карандашом, потом еще раз — и положила письмо на место. Совсем короткий текст. В ящике оставалось еще несколько листков, но читать их она постеснялась. Скорее всего, Николай — это тот самый прадед. Его отправляют домой, а он не рад, не пишет, что соскучился по сыну, который будет безумно счастлив возвращению отца, что там ждет его законная жена, которая, может быть, каждый день молится за него. Он не хочет огорчать свою Катеньку этими переживаниями и тактично умалчивает в письме о своей семье, о которой она и так думает постоянно. С этим грузом он приедет в Москву, где обнимет своих, а обнимая, будет думать о Кате. Где она сейчас? Жива ли? Верна ли ему? Потом когда-то обнимет Катю и будет переживать за жену и сына.
Женится он только после войны, а пока он не знает своей судьбы. Что доживет до Победы, что она доживет тоже. Таня живо представила себе эту картину, только в роли прадеда почему-то предстал ее отец. Зачем люди обрекают себя на такую жизнь? Ведь страдают все вокруг, и никто не счастлив. Скорее всего, Николай и Катюша не думали, что переживут войну, потому и решились на этот роман. Ей было очень жалко их всех одновременно. И Николая и его Катюшу, в страшное военное время влюбившуюся, и тогда еще молодую несчастную жену Николая с сыном, который потом забыл отца.
Таня вытерла слезы, вздохнула, не в силах осмыслить противоречивость этого мира, построенного на любви и бесконечных ее жертвах, закрыла крышку ящика. Ей показалось, что в крышке что-то глухо шевельнулось, словно стукнуло. Она плавно открыла — еле слышный звук повторился. Снова закрыла, приблизив ухо к крышке. Так и есть, что-то там переваливается. Полному открыванию препятствовали веревочные ограничители, зацепленные за маленькие гвоздики по бокам. Она сняла их, откинула крышку до предела и стала внимательно рассматривать ее изнутри, подсвечивая себе телефонным фонариком. Мореные фанерные панели отделки внутри плотно, без зазоров, прилегали друг к другу. Выглядели ровными и гладкими по всей площади, при нажатии на них не перекашивались. Никаких потайных кнопок ни снаружи, ни внутри не видно, так, несколько непонятных дырочек. Таня решила отложить все до возвращения Германа, закрыла крышку и вернулась к домашним делам.

2
До этого дня Герман никогда не ездил на «мерседесе» S-класса. Как-то сидел в нем на Московском автосалоне, куда его бесплатно провел Гена Иванов, но это другое. Только на дороге понимаешь, что такое роскошь и качество. Ему нравилось. Внутри тишина, плавный ход, удобные сиденья и комфортный климат. Все выглядит качественно и дорого, автоматически повышается самооценка. Хорошо! Не то что в его бюджетном корейском автомобиле. Единственный недостаток — не покидает ощущение, что ты тут по ошибке и тебя могут в любую секунду грубо прогнать или даже катапультировать на полном ходу.
Очень тревожно, и полная неизвестность впереди. Вопросы, вопросы, вопросы. Может быть, куратор заберет его с собой на новое место? Если повышение, то почему он был расстроен? Дмитриев хорошо относился к Талинскому, доверял ему и доверялся, помогал и поддерживал. Новый куратор может не оценить таланты Германа и, страшно подумать, уволить его. Тогда всё, катастрофа. Только жизнь наладилась — и вот, пожалуйста. Теперь еще и обязательства перед банками, как назло. По мере движения Германа трясло от волнения все сильнее, и он попытался отключиться от беспокойных мыслей. Все равно ничего не получается придумать, и накручивание себя заранее только навредит. Решил — на встречу необходимо прибыть спокойным, уверенным в себе, но готовым ко всему, даже к увольнению. Не дай бог!
Он вспомнил, как прошлым летом ехал в автобусе к профессору Краснову по поводу предзащиты. Совсем другие времена и другой Герман. Как скоро все изменилось. Теперь его везут в автомобиле премиум-класса. Очевидное-невероятное!
С Мясницкой машина свернула на боковую улицу, потом во дворы и уперлась в арку пятиэтажного старого дома, перекрытую глухими черными воротами, составленными их железных прутьев и листов. Через несколько секунд автоматические створки ворот медленно подались назад, «мерседес» вкатился во внутренний дворик и замер около стеклянного подъезда.
— Приехали, Герман Сергеевич, — полуобернувшись, проговорил водитель. — Вам туда. Вас подождать?
— А какие были указания? — удивился такой учтивости Герман.
— Я в вашем распоряжении до конца дня, — в свою очередь удивился водитель.
— Тогда подождите, — он коротко кивнул, вылез из автомобиля и прошел через дверь подъезда в вестибюль здания.
***
Похоже, стеклянно-металлический подъезд был пристроен относительно недавно. Внутри же помещение проходной сохранило штабной стиль, знакомый по кадрам из фильмов про военный период. Мраморная лестница, задрапированная толстым красным ковром, прижималась на ступенях бронзовыми прутьями с литьем на концах. Тяжелые чугунные перила с дубовыми поручнями. В углу гранитный постамент, на котором помещался непропорционально маленький бюст Дзержинского. Видимо, первоначально постамент служил основанием для другой, более крупной скульптурной фигуры. Большая хрустальная люстра на цепях свешивалась с высокого потолка, декорированного лепниной с элементами советской символики. Отделанные под дуб стены и будочка постового рядом с современным турникетом.
Герман мысленно похвалил себя за надетый строгий темный костюм, белую рубашку и галстук, хотя уместнее здесь были бы френч цвета хаки с петлицами и нашивками, портупея и сапоги. Сзади доводчик захлопнул входную дверь, словно завершая цикл работы машины времени, перенесшей Германа в тридцатые годы прошлого века.
Часовой в армейской форме с погонами капитана поднялся со стула в своей будке и негромко, но четко представился:
— Капитан Воронин. Герман Сергеевич, прошу подождать минуту, сейчас вас проводят, — он взялся за телефон, нажал кнопку, сказал: «Прибыл» — и положил трубку.
На турникете загорелась зеленая лампа, и Герман прошел внутрь охраняемой зоны. Заложив руки за спину, он в ожидании стал прохаживаться взад-вперед поперек ковровой дорожки, ведущей к лестнице, незаметно поглядывая на видеокамеры и стоящего навытяжку капитана. Действительно через минуту по лестнице торопливо спустился старший прапорщик, сказал: «Старший прапорщик Трубников. Герман Сергеевич, прошу следовать за мной» — и повел Германа вверх по лестнице на третий этаж, потом по ковровому коридору до большой приемной. Приемная, по случаю субботы, было пуста. Трубников указал на черный кожаный диван с валиками подлокотников и высоченной спинкой: «Присаживайтесь, вас вызовут», после чего удалился.
Герман присел на край жесткого сиденья и огляделся. Дубовый паркет, дубовые панели на стенах, такая же мебель. Все отреставрировано, но видно, что произведено очень давно и очень качественно. На столе секретаря современная офисная техника. Идеально чисто и аккуратно.
«Полагаю, эти стены видели много такого, о чем лучше не знать, — он медленно крутил головой, разглядывая обстановку. — Может быть, тут даже работал кто-то из тех, о ком я упоминал в своей диссертации. Какой-нибудь большой начальник НКВД, решающий судьбы людей росчерком красного карандаша по многостраничному списку. Чью судьбу однажды также решили — но уже более высокий начальник или Специальное судебное присутствие Верховного суда СССР, как в случае с Берией. Каким-то непостижимым образом судьба привела меня в те времена, которые мне всегда были безумно интересны. И если в природе существуют призраки, то тут, я думаю, их должно водиться множество».
Аура дома и помещения была настолько сильна, что Герман физически ощущал чье-то пристальное внимание. Вот, представил он, Всеволод Николаевич Меркулов вальяжно прошел в свой кабинет и даже не удостоил Германа взглядом. Еще бы, приемная заполнена бледными от волнения генералами, не до какого-то мальчишки в штатском. Его когда-то красивое, а теперь располневшее лицо может показаться высокомерным, если не знать, какой объем задач на него возложен и какой будет спрос при невыполнении. А еще есть интриги и подковерная борьба. Блестят сапоги, ордена и потные лица служителей революционной законности и порядка. Начальник прошел, и напряжение в приемной поднялось еще выше. Обычному человеку не понять, как можно выдерживать такие нервные перегрузки ежедневно, круглосуточно, годами. «Очень плохо палачам по ночам, если снятся палачи палачам», — вспомнилась Герману «Плясовая» Александра Галича.
Ему захотелось сбежать, когда открылась одна половина двухстворчатой двери кабинета и из нее на полкорпуса выдвинулся высокий полноватый мужчина лет шестидесяти, в костюме. Герман инстинктивно поднялся.
— Через пятнадцать минут заходите, — удовлетворенно сказал мужчина и скрылся, притворив дверь.
Герман не знал и не мог знать, что в начале недели на этом же диване сидел его куратор Дмитриев, также томясь неизвестностью. Игорь Владимирович был обеспокоен внезапным приглашением к начальнику управления. Вызовы к Краюхину для него небывалый случай. Юрия Николаевича он обычно видел на крупных совещаниях в качестве председателя. Все рабочие моменты Дмитриев всегда решал со своим непосредственными руководителем — заместителем начальника управления Снегиревым Виктором Васильевичем, который располагался этажом ниже в кабинете поменьше и с которым у него были очень хорошие, почти дружеские отношения. Исходя из данной диспозиции, можно было заключить, что произошло нечто чрезвычайное.
***
Дмитриев не хотел перемен. Он занимал комфортную должность, на которой чувствовал себя нужным и незаменимым для Организации. Высокая зарплата позволяла оплачивать лечение жены и помогать детям. Большой стаж давал уверенность в высокой ведомственной пенсии. Но он потерял бдительность и знал об этом. Всегда должно присутствовать ощущение внезапного и неминуемого конца удачной карьеры. Это инстинкт, позволяющий не расслабляться и удерживаться наверху. Алкоголь и жалость к себе создали ложное представление о некой всеобщей справедливости, которая защитит от потерь, учитывая страшную личную трагедию. Но нет никакой справедливости, есть только право сильного. «Необходимо собраться, срочно взять ситуацию под контроль, — раздраженно прикидывал Игорь Владимирович, пытаясь себя успокоить. — Пока не поздно. Пока оргвыводы не последовали».
Сейчас он сидит и машинально разглядывает секретаршу, которая равнодушно шлепает по клавиатуре, поглядывая в бумажку на столе. В приемной светло, и через открытую форточку доносятся запах весны и звуки воробьиного гомона. Весна всегда приносит надежду. Ему вспомнился вчерашний разговор с женой. Они проговорили дольше и теплее обычного.
Краюхин долго, почти минуту, молча смотрел на Дмитриева, прежде чем пригласил его присесть.
— Ты одиннадцатый год работаешь здесь? — сказал он. — Проходи, садись.
— Так точно.
— Получается, с самого начала.
Игорь Владимирович промолчал.
— Давно. Так что должен понимать. Вот посмотри, — Юрий Николаевич протянул одну из брошюрок, которые выпускаются экономическим сектором 19-го отделения. — Где закладка. Читай.
Дмитриев нашел фрагмент, выделенный маркером, прочел, и у него похолодела спина. Он поднял глаза на Краюхина, обдумывая, что же сказать, но тот заговорил сам, без злости:
— Это очень серьезная ошибка, и я не могу на нее закрыть глаза, тем более сигнал поступил не из нашего управления. Мы обязаны реагировать, но дело не в этом. Последний год к тебе стали накапливаться вопросы. Не имеет смысла вдаваться в подробности. В целом же — как по организации работ в отделении, опечатка тому подтверждение, так и по твоему морально-бытовому облику. Я имею в виду и алкоголь. Эта опечатка, если это, конечно, опечатка, стала последней каплей, даже не каплей, а водопадом, потому что отписываться нам по этому вопросу придется долго. И неизвестно еще, какие меры и к кому будут приняты. Но люди пострадают — это точно. Короче, решение принято, и я предлагаю тебе написать заявление по собственному желанию. Прямо сейчас и здесь. Это все, что я могу для тебя сделать.
Дмитриев беспомощно всматривался в глаза Краюхина, пытаясь разглядеть в них спасительную иронию, словно на самом деле его пытаются напугать и предупредить на будущее, а не увольнять. Но глаза Юрия Николаевича оставались неподвижны и спокойны — он хотел скорее закончить неприятную процедуру и пообедать. Никакой иронии и надежды на изменение решения. Долгая работа в системе научила не задавать лишних вопросов и не требовать лишних объяснений. Он понял, что жизнь его заканчивается именно в эти минуты.
— Я понял, — тихим бесстрастным голосом произнес бывший куратор Германа. — Здесь писать или выйти в приемную? — Он надеялся услышать слова сожаления или поддержки, хоть что-то человеческое, понимая, что ничего такого ему не скажут, да и он сам бы не сказал. Лишние слова.
— Пиши здесь, потом подпишешь у Снегирева — и в кадры, там же завизируешь, что с приказом ознакомлен, — Краюхин поднял трубку, сказал: «Через минуту иду» — и продолжил: — Завтра выйдешь на работу. До обеда приведи все в порядок — и в кадры за трудовой. Написал? Хорошо, шагай к Снегиреву. — Юрий Николаевич глянул на заявление, кивнул, вернул обратно и прошел в комнату отдыха, где его уже ждали куриный суп, мясо и прочее. Он выполнил свою часть, теперь пусть у Снегирева голова болит, что говорить и кем заменить.

Герман посмотрел на циферблат. 15:03. Стрелка новеньких механических швейцарских часов медленно двинулась на последний круг. Мимо него в кабинет прошел быстрый, подтянутый, моложавый господин с тонкими усиками, в джинсах и свитере.
Через несколько секунд Герман встанет, приблизится к двери, постучит и войдет туда, откуда не возвращаются. Уже через пять. Секундная стрелка короткими рывками завершает оборот. Сейчас. Пора.
Он встал, решительно подошел к двери, постучал, не дожидаясь ответа открыл — и уткнулся в другую дверь. Снова постучал, сказал громко: «Разрешите?» — и очутился в просторном кабинете. За приставным столом, друг напротив друга, сидели тот, который выглядывал, и тот, который только что вошел: Краюхин и Снегирев. Они синхронно повернули к нему головы, и в их веселых глазах Герман прочитал готовое решение своей счастливой дальнейшей судьбы, с которым он уже был согласен.

3
Еще в пятницу Игорь Владимирович снял в банкомате все перечисленные ему в связи с увольнением деньги. До копейки. Сейчас они лежали на кухонном столе в трех разноразмерных стопочках: жене на лечение за два месяца, старшей дочери и сыну. Он ежемесячно помогал детям, несмотря на то, что они жили самостоятельно. Дочь была замужем и воспитывала ребенка — девочку, а сын снимал квартиру поблизости от своей работы. Он мог и не давать денег, они не просили, но ему хотелось помогать. При этом себе он не оставлял ничего, словно не собирался жить долго — и, значит, незачем копить, откладывать, покупать что-то дорогое и вообще строить планы.
Первые два дня после увольнения он судорожно искал в Интернете работу. Лихорадочная, болезненная энергия кипела, и хотелось быстро решить финансовый вопрос. Ничего не получилось. Он не мог найти предложение, соответствующее его запросам. Таких денег за работу, которую он мог выполнять, на рынке не предлагал никто. Больше он не сможет оплачивать лечение жены.
На третий день он вытащил из стопки купюр, предназначавшихся сыну, несколько бумажек и купил себе коньяк. Борьба закончилась. Он устал и отчаялся. Его телефон молчал. Нет ни друзей, ни коллег, помощи ждать неоткуда.
Он мутными глазами вглядывался в экран планшета, забирая пальцами из банки маринованный огурец. Подходило время ежедневного звонка жене в израильскую клинику. Ему было страшно.
— Здравствуй, Юля, как твои дела?
— Хорошо, Игорек, — ответила жена, куда-то оглядываясь и передвигая что-то на столе под объективом камеры.
— Тепло, наверное, сейчас у вас на чужбине? — Дмитриев, как ему казалось, плавно начал беседу с отстраненных тем, словно настраиваясь. Он решил все объяснить жене сегодня.
Последние несколько вечеров их переговоры затягивались на час и больше, чего прежде не бывало. Их затягивал Игорь. Юля чувствовала, что происходит нечто необычное, нехорошее, но не могла себе ничего объяснить, а он не говорил. Они общались через Интернет, и качество изображения не позволяло оценить состояние собеседника. Она слышала его речь и поняла — он был здорово пьян сегодня и от этого, наверное, сентиментален сверх меры. Ей хотелось, но она не могла напрямую задать неприятный вопрос. Стеснялась или боялась услышать что-то такое, что можно сейчас и упустить и что со временем само может рассосаться. Ей же нельзя волноваться, наметившаяся положительная тенденция еще слишком неустойчива.
— По московским меркам тут уже лето. Очень тепло и солнечно. Ты не поверишь, но я сегодня выходила на балкон гулять. Щурилась на светило и вдыхала запахи моря. Первый раз за много месяцев. Жаль, всего на десять минут, но врач говорит, что со временем можно будет и дольше. Так прекрасно и удивительно снова иметь возможность просто дышать свежим, уличным воздухом. Вам, здоровым, этого не понять, — она запнулась, поймав себя на мысли, что еще совсем недавняя успокоенность переходом в мир иной уступает место желанию жить, выздороветь и вернуться. — Дети уже звонили сегодня. У них всё отлично. Слава Богу! Как у тебя дела? Как на работе?
Юля видела в монитор остановившееся лицо мужа, по щекам которого медленно ползли слезы. Ей захотелось попросить его: «Не говори, скажи завтра, не нужно сейчас».
Он несколько раз глубоко вздохнул, силясь начать говорить, и никак не мог отогнать подкативший к горлу ком.
— Почему ты молчишь? Что-то случилось? — ее голос звучал тревожно и нежно. — Игорек, что?
— Юля, — у Дмитриева шумело в голове и стучало в висках, фразы прерывались длинными паузами. — Юлечка, прости меня, любимая, прости меня, родная, — он снова потерял способность говорить и заплакал. — Любимая моя, я потерял работу. Денег осталось на два месяца твоего лечения, возможно и меньше, завтра я их отправлю. Я ищу работу, я обязательно что-то придумаю. Есть еще месяц, этого должно хватить. Трудно найти что-то сейчас. У меня есть варианты, послезавтра пойду на собеседование. Ты не теряй надежды…
— Почему-то я так и думала, — она быстро взяла себя в руки. — Все это казалось сказкой, иллюзией. Все равно я бы скоро умерла. Так странно говорить про себя: «Я умерла». Так всегда случается: сначала становится вдруг лучше, а потом конец. Как спичка вспыхивает последний раз, чтобы погаснуть совсем. Через два месяца меня уже не будет, — Юля поперхнулась своими последними словами. «Что ж, два месяца — это немало, — посчитала она. — Восемь недель». — Не грусти, милый, и ни в чем себя не вини. Это жизнь, а она всегда заканчивается смертью. На год раньше или позже. Какая разница? Никто ни в чем не виноват, такая, видно, моя судьба.
Игорь Владимирович смотрел на свою жену, вглядываясь в это когда-то красивое, а теперь заметно постаревшее лицо. «Да, в той жизни я любил ее за ум, красоту и деликатность, — думал он. — И не мыслил об изменах и прочих мужских попытках что-то себе доказать. Потом пришли хорошие деньги, соблазны и связи, о которых противно теперь вспоминать, да я их и не помню. Она пытается меня успокоить. Не себя, а меня. Словно это мне предстоит умереть. Чтобы я не мучился от черных мыслей, не винил себя, не упрекал за трусость и пьянство, из-за которых ей придется уйти гораздо раньше, чем могло быть. Чтобы я смог справиться и жить дальше. Она, как актриса, играет мудрость. Она все еще меня любит. Больше, чем себя. Ей словно даже неловко, что ее смерть может вызвать во мне угрызения совести, что я расстроюсь и буду себя обвинять. А что у нее делается внутри?»
— А что у тебя на работе такое случилось? Надеюсь, ты здоров?
— Здоров, Юлечка, хотя теперь это уже не важно. Теперь уже вообще ничего не важно. Я не смогу жить без тебя, родная. Это я во всем виноват. Ошибка, досадная, нелепая опечатка. Я поручил помощнику проверить текст вместо себя, а он прозевал. Он не виноват, конечно, но что теперь изменишь. Никому нельзя доверять. Меня просто уволили. Взяли и выбросили на помойку, не посчитавшись с заслугами. И вот я не знаю, что теперь делать, чтобы спасти тебя.
— Не казни себя, Игорек. Извини, сейчас начинается обход, давай вечером договорим или завтра. Пока. Все будет хорошо.
Она отключилась первой, не дожидаясь его слов прощания. Не о чем больше говорить. «Господи, — думала она. — Только бы он глупостей не натворил, не наложил на себя руки или что-то еще. Живут же другие вдовцами — и ничего, женятся потом, иногда детей рожают, это жизнь, она продолжается, даже когда мы уходим», — Юля тихо заплакала. Только что она лишилась последней надежды задержаться на этом свете. Теперь помощи ждать неоткуда. Обратный отсчет запущен. Ей совсем не хотелось уходить, и все слова о спокойствии и переходе в другой мир она сочинила специально для близких, пытаясь убедить в этом и себя. Чем ближе она приближалась к черте, тем труднее становилось поверить в закономерность происходящего. Понимание того, что совсем скоро будет минута, по прошествии которой окружающий мир, со всеми радостями и печалями, достижениями и планами, морем, солнцем и снегом, перестанет для нее существовать, доставляло невыносимую, ежесекундную душевную боль. Она шептала сквозь слезы: «Как же страшно умирать. Господи, спаси, защити! Как же мне страшно!»
Игорь Дмитриевич отключил планшет и повернулся к окну. Весна. Обновление природы и все такое. Пробуждение жизни. В голову лезла разная чепуха. Он вдруг понял, что не сможет больше звонить жене. Он не знает, что говорить и как смотреть ей в глаза.
Все деньги поместились в кармане куртки. В другой карман он вложил спиртное. Самое главное — завезти наличность в банкомат, там же можно и разбросать по счетам. Жене, детям. Что еще? Машина оформлена на жену, квартира тоже. Вроде всё. Он вышел из дома и направился к метро, чтобы доехать до офиса банка и переправить деньги без комиссии. По крайней мере, на ближайшие сорок минут он точно знал, что нужно делать.


4
Вытянув руки по швам, собранный, прямой и красивый, Герман стоял под углом к длинному столу совещаний. Он чувствовал подсознательный восторг, уверенность в себе и способность понравиться руководителям невероятно высокого уровня, это был очередной звездный шанс, который нельзя упустить. Он не упустит. Его взгляд медленно переходил с Краюхина на Снегирева.
— Старший методист Талинский, — спохватился он, определив, что тот, который постарше, который выглядывал из двери, тот и главный и табличка на двери содержит его данные. — Прибыл по вашему вызову, Юрий Николаевич.
Краюхин продолжал задумчиво разглядывать молодого человека, потом обратился к Снегиреву:
— Не слишком молод?
— Молод, — согласился Виктор Васильевич. — А может быть, это и не плохо. Стоит попробовать, я думаю. Способности есть.
Краюхин углубился в чтение бумаг, стопкой лежащих перед ним. Герман на несколько минут перестал дышать, потом постарался себя успокоить: «Они определенно говорят о моем повышении, это уже неплохо. Главное — не увольняют. Мое дело листает. Нормально все. Внимание и полная концентрация».
— Признаться, не знаю чем объяснить, но компьютер выдал именно вашу кандидатуру, — заговорил Краюхин, не поднимая головы. — Виктор Васильевич, как вы слышали, вас поддерживает. Есть кое-какие сомнения, в основном касающиеся вашей психологической устойчивости. Впечатлительный вы человек, как следует из анализа. Иногда это минус, но иногда и плюс. Не знаю. Но попробовать, действительно, стоит. Если, конечно, вы готовы. Назад пути не будет, учтите.
— Мы последим за Германом Сергеевичем повнимательнее, направим, поправим, если надо. Думаю, у него получится, — отозвался Снегирев.
«Бедолага, вон как вытянулся. Демонстрирует мобилизацию всех сил, — думал Юрий Николаевич, разглядывая то психологические и интеллектуальные графики и таблицы, вложенные в личное дело Талинского, то его самого. — Чует запах карьерных денег, власти хочет».
***
Краюхин ушел на пенсию в чине генерал-полковника ФСБ еще сравнительно молодым в начале девяностых. Потом была работа в мэрии Санкт-Петербурга, где он снова встретил Лидера, служившего когда-то в смежном подразделении. Юрий Николаевич считал себя одним из основных идеологов Новой Системы. Он много сил потратил на обоснование и формирование структуры Системы, на организацию и консолидацию единомышленников, кадровое комплектование. Теперь ему поручили одно из трех направлений — научно-методическое управление, или Управление «Н». Работой креативного управления, Управления «К», руководил другой человек, призванный Лидером из армейской разведки. Существовало еще и Управление «М» — международное, которое входило в состав головного института — РИРК (Российский институт руководящих кадров), руководителя этого управления Краюхин никогда не видел.
Нельзя сказать, что назначением в московский институт Краюхин был полностью доволен. Каждый федеральный округ имел собственный институт, но традиционно самым влиятельным институтом оставался московский, и это несколько компенсировало уязвленное самолюбие. Однако с недавнего времени Юрий Николаевич стал всерьез подумывать об отставке. Он докладывал руководству о своем намерении, но его уговорили доработать минимум до конца года. Дела в институте принимали нежелательный оборот, проект «Феникс» стал постепенно выходить на цели, которые никак не согласовывались с его убеждениями, становились опасными. Он согласился повременить с увольнением, продолжая старательно руководить управлением. Именно Управление «К» предложило кандидатуру Талинского на освободившуюся должность. Их креатура, их и ответственность.
***
— Присаживайтесь, Герман Сергеевич. Познакомьтесь — Виктор Васильевич Снегирев, — прервал молчание Юрий Николаевич. Он говорил так, словно в его словах содержался вопрос, хотя он не спрашивал. Герман, помешкав, занял стул с торца Т-образного длинного стола, как бы во главе совещания. Начальники переглянулись, и Краюхин продолжал: — Я пригласил вас в связи с открывшейся вакансией начальника 19-го отделения института. Есть мнение, что вы способны заместить эту должность, несмотря на молодость и некоторую неопытность.
«Пушечное мясо, — думал Снегирев, равнодушно вглядываясь в окрыленного юнца. — Чудак не подозревает, на что подписывается. Или вывернется? Всякое бывает».
Герман хотел сказать: «Я согласен», но решил, что это будет глупо и бестактно. Дмитриев научил его в свое время говорить с большими людьми и ждать прямого вопроса, прежде чем открыть рот. Вопроса не было, и Герман хранил напряженное молчание, внимательно вслушиваясь в вопрошающую интонацию говорившего и пытаясь настроиться на его эмоциональную волну.
— Не буду скрывать, Игорь…
— Владимирович, — подсказал быстрый Снегирев.
— Да. Игорь Владимирович не оправдал наших надежд. Ему поручили самое крупное подразделение нашего института, но со временем стало понятно, что он утрачивает контроль. Пошли ошибки, кадры разболтались. Такая работа нас не могла устроить, и было принято решение освободить его от должности. Я говорю все это не просто так, вы должны понимать, что ответственность на должности начальника отделения несопоставима с ответственностью на вашей теперешней должности. Мы предлагаем вам значительно большую работу, объемные планы, большой штат исполнителей. Ну и большую зарплату, конечно. Прежде чем вы объявите свое решение, вот — взгляните, — Краюхин переложил несколько бумаг на столе, из-под одной из них достал маленькую брошюру и протянул ее Герману. — Прочтите.
Герман открыл книжечку на заложенной странице и сквозь след красного маркера прочел: «…нельзя оценить положительно экономический эффект от присоединения…». Он вспомнил о рабочем экземпляре книжки — о том, который он правил и который хранился сейчас неизвестно где. Там в углу страницы мог остаться стертый ластиком след от карандашной пометки, которую в свое время Герман в задумчивости нарисовал, а потом пытался удалить, могут быть и отпечатки пальцев.
— Увидели ошибку? — поторопил его Краюхин.
— Да, конечно. Тут пропущено «не».
— Именно, только и всего. Это стоило Дмитриеву работы. Принимая решение, учтите, что миндальничать никто не будет. Любая ошибка, даже самая мизерная, может стать причиной потери работы. Выше должность — выше ответственность и вероятность ошибок, допущенных не только вами, но и вашими подчиненными. Если откажетесь, то просто вернетесь к исполнению своих нынешних обязанностей. Если согласитесь — в понедельник въедете в кабинет Дмитриева. В бывший его кабинет. Да, обращаю внимание — ошибка стоила работы не только ему. Пришлось уволить корректора, двух, по-моему, редакторов, рецензентов. В общем, всех, чьи фамилии значатся в пособии. Кстати, как вам это удалось? — Краюхин, говоривший до этого момента глядя в бумаги из личного дела, снял очки и твердо посмотрел Герману в глаза.
У Талинского зашевелились волосы на голове и резко заколотилось сердце. Казалось, этот спокойный взгляд сканирует мозг, снимает параметры, читает все нейронные связи, вычисляет мысли. «Он всё знает! Всё! Позор, я пропал!»
— Простите, что удалось? — еле пошевелил он пересохшим языком.
— А вы не догадываетесь? — Юрий Николаевич чуть склонил голову набок и прищурился. — Не попасть в этот список, конечно. Что же еще? Дмитриев же давал вам время от времени проверять вместо себя материалы?
— Давал, но этого момента я не помню.
— Дело не в тексте. Если там нет вашей подписи, то и вопросов к вам нет. Но помните — я знаю все, что мне нужно знать. И про ваш поход в ресторан после защиты, и то, о чем он там вам говорил. Запомните и больше такого себе не позволяйте. Система этого не терпит. И еще: ваше согласие — это билет в один конец. Обратной дороги уже не будет.
— Я понял, — успокаиваясь, кивнул Герман.
— Ваш ответ?
— Я готов!
— Виктор Васильевич, — обратился Краюхин к Снегиреву. — Объясните Герману Сергеевичу политику в части, его касающейся. Да, вот еще что: вы переходите в следующую лигу, и переход потребует от вас лично определенной перезагрузки. Теперь все в вашей жизни должно быть посвящено исключительно работе. Наилучшему и четкому выполнению планов, в этом главная и единственная ваша задача. Если появятся дополнительные задачи, их следует выполнять точно в срок с наилучшим качеством. Не считаясь со временем, без отговорок. Надеюсь, это понятно. Как вы будете распределять работу внутри отделения, с кем решите расстаться, кого выдвинуть, кого наказать, а кого поощрить — полностью ваша ответственность. Мягкотелости, жалости, лени, расслабленности больше в вашей жизни не может быть места. Меня интересует результат. Не подведите.
Краюхин поднялся и вышел в боковую дверь кабинета, плотно закрыв ее за собой. Снегирев проводил его взглядом.
— С этой минуты вы подчиняетесь лично мне. Напоминаю о строгой секретности всего, что вы тут узнаёте и чем занимаетесь. Я заместитель директора Управления «Н», научно-методического, МИРК, в который входит ваше отделение за номером девятнадцать. Ваши обязанности включают подготовку методических материалов по перечню дисциплин по социальным наукам. Это научные отделы, организация занятий с нашими студентами, это методические отделы, управление отделом допечатной подготовки и контроль работы с типографией — производственный отдел. Более подробную информацию, полный пакет необходимых документов вы получите в своей секретной части, которая, кстати, вам не подчиняется. Там же получите планы работы, структурную схему отделения, справочники и все остальное. На первых порах мы будем встречаться с вами по вторникам и четвергам в восемь утра здесь, этажом ниже, в моем кабинете. Потом — посмотрим. Пока читайте, вникайте, задавайте вопросы. Чем больше вопросов, тем лучше. Главное — обеспечивать работу в соответствии с планами и отладить процессы по исключению ошибок. Последствия ошибок вам теперь ясны. Действуйте аккуратно, все изменения и инициативы согласовывайте со мной. И вот еще. Специфика нашего учреждения заключается в строгой иерархии, в том числе и знаний о целях института. Теперь вы поднялись на ступень выше и должны обязательно знать и разделять задачи института, доведенные до вас. Мы должны быть единомышленниками, действовать в единой канве, все наши силы и стремления соединять в единый поток. Чиксентмихайи читали?
— Простите, не расслышал. Смысл этого слова не понял.
— Хорошо, что «будьте здоровы» не сказали. Ладно, потом. Кофе хотите?
Снегирев вышел в приемную, и Герман услышал шипение кофе-машины.
— Так что? — громко переспросил новый руководитель из приемной. — Кофе делать?
Герман также вышел в приемную.
— Разрешите, я сам.
Они сели с чашками друг напротив друга. Снегирев умел располагать к себе людей. Он выбирал всегда доверительный тон, настраивал на командную работу. Невысокий, резкий в движениях, поджарый и подвижный, он напоминал жесткого каратиста, который берет собеседника под свою защиту.
— Институт возник более десяти лет назад, скоро будет пятнадцать. Возник как неизбежная реакция на положение дел в стране и на ее положение в мире. Россия огромная и очень богатая страна, которая достойна лидирующего положения на международной арене. Природные ресурсы, людские ресурсы, история. Наверное, то, что я говорю, вам покажется прописными истинами, но я должен это сказать, — Снегирев задумался. — Очевидные вещи приходится напоминать! Это не относится к вам, просто мы сами однажды забыли свою историю и свое место в мире. Только начинаем вспоминать. Институт занимается подготовкой профессиональных руководителей в разных областях государственной службы и бизнеса. Грамотных, честных, патриотичных. Мы отбираем самых лучших, готовим и выдвигаем их. Как сказал один гениальный человек, кадры решают всё. Надеюсь, вы еще не забыли, как сами попали в систему, какие проверки проходили. Однажды на всех ключевых позициях в стране окажутся безупречно честные, многократно проверенные, люди, которые смогут побороть вечный бич России — воровство и коррупцию, помогут продвинуться действительно талантливым, высокопрофессиональным людям, поднимут на должный уровень управление, производство, науку, бизнес. Это будет великая культурная революция, которая изменит политический облик планеты. Мы уже творим эту революцию. Здесь и сейчас куется будущее величие и могущество нашей страны. Проект называется «Феникс». Нам нужно найти лучших, обучить их и расставить.
Герману на секунду представилась огромная птицеферма, в недрах которой, перепачканные мелом скорлупы, выводятся функционеры в костюмах, подрастают и отращивают животики, набираются ума и идей, после чего сразу с портфелями расходятся по учреждениям. Он еле сдержался, чтобы не улыбнуться.
— Огромное доверие и огромная ответственность, — тем временем продолжал Снегирев. — Отсюда такие высокие требования к тем, кто причастен к этой работе. Страна в состоянии платить высокие зарплаты своим верным сынам и дочерям. Вся работа четко спланирована и в целом идет в графике. Осталось около полутора-двух лет до того момента, когда мы с вами сможем с гордостью оглянуться на дело рук своих. На великую, процветающую Россию! Таковы наши задачи. Не больше и не меньше. Теперь, — Снегирев протянул Герману его служебную записку в адрес Краюхина. — Подпишите вот здесь: «Согласен» — и роспись. Хорошо. В понедельник приказ о вашем назначении с утра будет в секретариате отделения.
***
В просторном представительском «мерседесе», который уже не казался чужим, Герман возвращался домой, прокручивая в голове услышанные тезисы. Его жизнь стремительно набирала темп, люди, события проносились в темпе вида из окна лимузина. Скоро он не сможет уже различать лица людей, не говоря об их судьбах.
Он еле справлялся с вибрацией ликования, поразившей каждую клетку его организма. Мог ли он мечтать о причастности к гигантским тектоническим сдвигам мировой истории? В какой-то момент ему даже показалось, что его сейчас вырвет от переполнявшей эйфории, неспособной уместиться в теле обычного человека. Так вот на что намекал Дмитриев в ресторане! Эйфория вытеснила все остальные чувства, даже чувство стыда за поломанную судьбу несчастного Игоря Владимировича, увольнению которого он некоторым образом поспособствовал. Не до него сейчас, потом, потом он вернется к этому случаю и осмыслит его, и сделает выводы. Всё потом. Сейчас надо настраиваться на новую должность, готовить свой мозг к перезагрузке в соответствии с рекомендацией нового руководителя.

5
Таня с пылесосом в руках и наушниками на голове завершала уборку в квартире. Одежда, посуда, бумаги, разложенные в картонные коробки, занимали все свободное пространство их маленькой комнаты. Герман заглянул из прихожей в коридор и стал медленно раздеваться. Пожалуй, он не будет ничего говорить жене сейчас, скажет — срочное совещание, секретное, как обычно. Так можно, она уже привыкла. Вот когда получит новую зарплату, тогда и объявит о своем возвышении.
«Светлый человечек, — он с умилением разглядывал свою изящную девочку, как она заботливо и старательно, словно правительственное задание, выполняет обычную домашнюю работу. — Готовится к переезду. Все разобрала, обмотала газетами, подписала, попрятала в специальные чехлы. На таких вот маленьких, смешных людях держится мир. Забавные птички вьют свои гнезда по всей стране, по всему миру, окружая своей заботой нас, считающих себя самыми главными. Нет здесь главных, но есть наиболее трудолюбивые, добровольно берущие на себя самую незаметную и самую необходимую работу. За простые и теплые слова благодарности и признания».
— Ой, зачем так пугать? — Таня заметила Германа и, как ему показалось, слегка подскочила от неожиданности. — Чего ты притаился? — положила трубку пылесоса и вплотную подошла к нему. — Что у тебя, почему вызывали?
— Ничего страшного, обычное совещание, общие вопросы. Все хорошо.
— Позвонить ты не мог? Я переживала.
— Меня водитель отвозил туда и обратно. При нем не очень удобно, сама понимаешь.
— Да-да, конечно, я все всегда понимаю, — она улыбнулась ему. — Я заканчиваю уже, хочу убрать комнату основательно. Ты подождешь с ужином? Сильно голодный? Я скоро, минут двадцать еще.
— Я подожду, пчелка моя, заканчивай. Хорошо бы сегодня пораньше лечь, чтоб завтра пораньше начать перевозить.
— Там твои ящики на кухне, можешь пока разобрать. Кстати, в одном что-то в крышке катается. Все, я пошла. Весь дом на мне! Весь дом!
Она снова взялась за пылесос, а Герман прошел к умывальнику. Совсем не было никакого настроения что-то разбирать. Хотелось только спать. Нервное перенапряжение дня, ожидание понедельника и вступления в новую должность, тут еще переезд завтра. Как-то слишком много всего сразу. Мозг требовал отдыха.
Он прошел из ванной на кухню и уткнулся в эти дурацкие артефакты, стоящие на столе один на другом. Не свернуть и не объехать. Кому теперь нужно в них копаться и читать старые, не имеющие к нему отношения письма, когда такие дела в дне сегодняшнем? Он присел на табуретку и несколько минут смотрел на этих своих безмолвных палачей, потом, набравшись решимости, открыл верхний ящик. За шумом пылесоса что-то услышать невозможно, и пришлось закрыть дверь на кухню. Покачал крышку вперед-назад. Действительно, что-то в ней тихо стукает. Тайник! Он обследовал поверхности со всех сторон — ничего, кроме трех круглых ровных отверстий снаружи, диаметром миллиметра по два. Проверил крышку другого ящика. Сравнил примерно по весу — очень близки. Отверстия на втором ящике располагались в тех же местах. В хозяйстве тестя нашлись тонкие длинные гвозди. Герман затупил их о напильник, плавно, шляпками вверх вставил в отверстия на крышке и надавил черенком молотка поочередно на все. Гвозди продвигались, выдавливая фанерку с обратной стороны крышки, пока фанерка не упала внутри ящика на сваленные горкой письма.
Герман медленно открыл ящик и через секунду закрыл. На старых бумагах лежал, засыпанный обрубками пенопласта, маленький черный, завернутый в промасленную бумагу и пленку пистолет, вернее часть пистолета. За закрытой кухонной дверью волнообразно гудел пылесос. Оставался еще другой ящик. «Должно быть, там патроны и недостающие детали», — подумал Герман и не ошибся. Так же в кусках пенопласта, служившего уплотнителем, лежали переупакованные вручную рыжие цилиндрики и черные металлические детали.
Он несколько секунд помешкал, прислушиваясь к монотонному шуму пылесоса, затем принес из прихожей свой объемный рабочий портфель и убрал в него опасные железки. «Позже разберусь, — решил он. — Этого мне еще не хватало». Торопливо побросал пенопласт в мусорное ведро и поместил фанерки на прежние места в крышки ящиков.
Поздно вечером Таня вспомнила о тайнике:
— Ой, Гер, ты разобрался с ящиками? Открыл?
— Открыл, конечно. Нужно было гвоздиками через дырки выдавить другую сторону.
— И что там было спрятано?
— Старый, пожелтевший пенопласт. То ли утеплитель, то ли что еще. Он деформировался от времени и начал двигаться внутри. Я выкинул его, вот в ведре лежит. Так что ящики теперь неутепленные, — он глупо ухмыльнулся. — Лучше бы прадед положил туда…
— Ты уверен, что нашей машиной мы все перевезем? Или лучше «газель» заказать? Ты говорил, за два раза получится. Может быть, закажем? Это не так дорого, да и машину убивать не хочется. Давай закажем, а? Закажешь?
Конечно, он закажет. Герман недолго покопался в Интернете и сделал заказ. Он устал от впечатлений дня, ему хотелось просто посидеть, уставившись в телевизор.
— Дорогой, ты не против, если мы прочитаем какое-нибудь письмо из архива твоего прадеда? — Таню разъедало любопытство. Она весь день придумывала возможные сюжеты той забытой истории. — Если устал, я сама прочту.
— Откуда ты силы на все берешь? — он зевнул. — Где заряжаешь свои батарейки? Принести тебе ящик?
— Я сама принесу.
Таня открыла знакомый ящик, сдвинула верхний листок, присыпанный крошками пенопласта, и взяла лежащий под ним. Удобно устроилась на табуретке напротив мужа, торжественно и аккуратно развернула письмо, глубоко вздохнула и начала читать с выражением:
«Здравствуй, дорогой Коля! Шлю тебе пламенный фронтовой привет. Надеюсь, что рана твоя быстро заживет и через несколько недель мы вместе будем бить фашистского зверя. Наш верный друг Михаил Антонов погиб смертью храбрых в жестоком бою с врагами за свою Великую Родину. 15 июля 1944 года похоронили героя под Луковцем недалеко от Тернополя. Очень больно было расставаться с боевым товарищем. Над гробом мы поклялись жестоко отмстить врагу за его смерть, за слезы его родителей. Бои сейчас идут страшные. Очень скучаю по тебе, хоть бы дождаться и увидеть тебя еще разок. Полтора месяца — это очень долго.
Пиши чаще, твоя Катя».
По мере чтения интонация Тани падала, и закончила читать она почти шепотом. «Хоть бы дождаться и увидеть тебя еще разок», — повторила она и подняла на Германа свои огромные влажные глаза.
Они минуту молча смотрели друг на друга, силясь преодолеть придавившую их тяжесть от близкого дыхания той далекой войны.
— Пойдем спать, Танюша? — с особой нежностью предложил Герман. — Поздно уже, завтра тяжелый день.
— Мы никогда с тобой не расстанемся? Ведь правда?
— Конечно, нет, любимая, пожалуйста, не плачь. Я тебе обещаю.
— Можешь поклясться?
— Клянусь!

6
Поднимаясь на прозрачном лифте в свой новый кабинет с окнами на набережную, Герман ощущал себя другим человеком. Сейчас он пройдет по офису и окажется в приемной. Пока никто не знает о его назначении, разве что Евгения Викторовна уже прочитала приказ, которого он и сам еще не видел.
Герман волновался. Более полусотни человек, получающих несоизмеримую с рынком оплату труда, обремененных кредитами и другими обязательствами, их будущее зависели теперь от его воли и настроения. Та самая власть, которая портит людей, неизбежно деформирует их психику и влияния которой обязательно нужно избежать, оказалась в его руках. Он думал об этом каждую минуту начиная с вечера субботы. Главное, решил он, всегда оставаться человеком, не изображать из себя большого начальника, помнить, что сам совсем недавно зависел от капризов руководителя. Ему поручили большое и важное дело, и от того, как подчиненные будут его выполнять, зависит его собственная судьба. Самое важное — это дело, решение поставленных задач, и все должно быть подчинено его наилучшему выполнению.
Придется научиться быть требовательным, но ровным, терпеливым и снисходительным, чтобы завоевать уважение коллектива, чтобы не подставили и не относились к работе без должного усердия. Ему не приходилось еще работать руководителем, однако он чувствовал, что готов.
— Здравствуйте, Герман Сергеевич, — Евгения Викторовна поднялась из-за стола и протянула Талинскому связку ключей. — Приказ на вас пришел сегодня утренним курьером, вот ваши ключи. От кабинета, от сейфа. Копия приказа у вас на столе. Какие будут указания?
— Пока никаких, работайте по обычному плану, — он попытался добавить теплоты в голос, вспомнил: «Давай по плану» говорил всегда Дмитриев, теперь вместе с кабинетом ему передалось и это его выражение. — Евгения Викторовна, я очень рассчитываю на вашу помощь. Надеюсь, у нас установятся хорошие, рабочие отношения. Вызовите ко мне, пожалуйста, начальника секретной части.
Документы, которые получил Герман для вступления в должность, уместились в одной папке. Положение о 19-м отделении МИРК, положения об отделах, коллективный договор, положение об оплате труда, план работ отделения на год, планы работы отделов на год и на квартал, план работы сектора допечатной подготовки и график выхода изданий из типографии, структурная схема отделения, штатное расписание, нормативная численность, фактическая численность, должностные инструкция начальника отделения и начальников отделов, перечень отчетов в управление, бюджет на текущий и предыдущие годы и так далее.
«Вот я и продвинулся по карьерной лестнице, — размышлял Герман, стоя у окна и отстраненно глядя на медленную воду Москвы-реки. — Сделал гигантский шаг наверх. Предел мечтаний — огромный пустой кабинет, комната отдыха с персональным санузлом и холодильником. Но почему я чувствую себя таким болезненно одиноким? Почему так печально? — из приоткрытого окна до него долетал теплый, свежий, пахучий ветерок весны. — Вокруг меня множество людей, а я один, и это грустно. Теперь я на службе великой и непонятной мне цели. Чему я служу, спросите вы меня? Большой зарплате я служу. Персональному автомобилю. Своей семье, достатку и праздности Тани, квартире и отпуску в теплых странах, то есть уверенности в своем завтрашнем дне, — он прерывисто вздохнул, уловив в себе глупое самолюбование, и сник. — Нет-нет, просто я стараюсь хорошо делать свою работу, ту, которую мне поручат. Если так подумать, то за большие деньги можно поставить себе на службу любого. Любого? Или такого, как я, способного, но, видимо, пустого внутри человека. Приступ самокритики! Я словно механизм, исправно функционирующий согласно техническому регламенту. Когда я работал над диссертацией, у меня была цель. Смешная, иллюзорная, может быть, но моя. Хотелось передать людям часть истории страны, разъяснить истинные мотивы участников событий тех лет, последствия их деятельности или бездействия. Своего рода просветительская миссия, что ли. Удивительно то, что тогда, совсем без денег, я, удачно, как мне казалось, сочинив очередной абзац, чувствовал себя счастливым человеком. Только и всего! Теперь вся эта чепуха в прошлом. Теперь у меня другая цель, наверное такая же иллюзорная, — власть. Или иллюзия власти? Романтическое, чистое детство осталось позади, — он тряхнул головой, словно отгоняя надоевшего комара. — Облачайтесь, Герман Сергеевич, в броню, берите мечи и копья, и в бой. Иначе не стоило ввязываться».
Он перебрал все полученные материалы, отодвинул их в сторону и выложил на стол свой отяжеленный железом портфель. Его никто не тревожил, персонал в своих кабинетах замер в ожидании решений нового руководителя, поспешно приводя дела в порядок. Герман попросил Лобанову никого к нему не пускать, за исключением тех, кому нужно было срочное решение. Он выложил на стол свертки из портфеля и откинулся в высоком кожаном кресле. «Зачем ты мне прислал эту штуковину, уважаемый Николай Васильевич? — еле слышно бормотал Герман. Он распаковал детали оружия и аккуратно собрал его. — Зачем мне это? Browning M1906 и десять патронов к нему. Компактный. Почему молчишь, дедушка? — Герман обтер руки и пистолет тряпочкой, которую прихватил из дома, собрал обрывки бумаги, упаковочную пленку и тряпку в пакет и убрал мусор в портфель. — Ты полагаешь, мне пора стреляться, что ли, или кого-то застрелить? Не смешная шутка и не своевременная. Ты же меня совсем не знаешь. Ладно, будем считать это ошибкой».
Пистолет он собрал, зарядил патронами, засунул в пакет и положил в сейф. Затем помыл руки в примыкающей к кабинету комнате отдыха и начал внимательно читать документы по работе отделения.
Волнение отступало, замещаясь напряжением от умственного труда. В принципе, все более-менее понятно. Отделение в конце года направляет проект плана на будущий год. Проект этот составляется из предложений отделов, просчитывается его финансовая часть по подготовке научной, редакционной и типографской. Управление спускает в отделение утвержденный план на год, который дробится на отделы. Далее планы отделов утверждаются начальником отделения ежеквартально. Отделы отчитываются ежемесячно, письменно. Исходя из выполнения планов, начисляются премии. Преподавание планируется по планам управления и дает возможность работникам совмещать занятия с научно-методической работой по соответствующим нормативам, а начальникам отделов ходатайствовать об увеличении штата отделов. Кое-что он знал по своему опыту работы здесь.
Главный документ — это бюджет отделения, рассчитанный из количества штатных единиц, объемов подготовленной методической литературы, количества человеко-часов преподавательской работы, количества планируемой офисной техники, приобретаемых автомобилей, топлива и пр. Гуманитарий по образованию, он с ужасом разглядывал пространные формы финансовой отчетности, содержащие непереводимые аббревиатуры и бухгалтерские термины. Этой работой занимается финансово-хозяйственный отдел, но принимать решения необходимо самому, как в свое время Дмитриеву, чьи подписи украшали бесчисленное количество документов.
Герман снова и снова вглядывался в структуру своего отделения, пытаясь разобрать руководящие документы в соответствии с клеточками схемы, стараясь установить и осмыслить взаимосвязи. Ему не мешали, из чего он сделал вывод, что работой отделы не перегружены и все идет по плану.

7
Следующим утром Герман подходил к знакомому стеклянному подъезду недалеко от Мясницкой улицы. Старший прапорщик ловко приложил руку к фуражке, и Герман без задержки прошел сквозь дистанционно сработавший от удостоверения турникет. Вестибюль уже не выглядел чуждым и зловещим, Герман будто духовно слился с винтажными интерьерами, надев их на себя, как чекистскую форму. Он вошел в приемную Снегирева, прокручивая в голове вопросы, собранные накануне.
Брюнетка лет за сорок, секретарь Снегирева, поднялась, представилась и предложила кофе. Ровно в восемь она пригласила Германа зайти в кабинет начальника.
— Вникаешь? — с доброй улыбкой спросил Виктор Васильевич, потом утвердительно: — Разберешься.
— Стараюсь, Виктор Васильевич, — Герман попытался придать своему голосу бодрости. — Самое сложное пока — это финансовая часть. Что касается тематической части, тут более-менее понятно, как организована работа. Пришлось с подобным столкнуться при подготовке диссертации.
— Финансы — это все мелочи. Лишнего — захочешь не потратишь, не забивай себе голову. Механизм в целом отлажен и работает достаточно четко, хотя проблем хватает. Тебе главное — проводить политическую линию руководства в жизнь. Вот что от тебя требуется. Тонкий вопрос и очень ответственный. Самый главный вопрос, так и знай. Как он формулируется, знаешь? Уже должен знать. Ну-ка?
— Наверное, так, — Герман задумался, силясь вспомнить субботнее собеседование, и сформулировал, делая акцент на каждом слове. — Настоящее свое величие Россия обретет через правильные, правильно расставленные кадры, которые воспитываются в нашем институте.
— Это лозунг, но вопрос из него вытекает: что такое правильные кадры и что такое правильная расстановка? Вторая попытка.
— Правильные кадры, — как на экзамене выдавливал Герман. — Это настоящие патриоты Отечества, грамотные, преданные и честные профессионалы. А правильно расставленные — это занимающие руководящие должности в соответствии со своими способностями, образованием, опытом и амбициями.
— Опять не то. Патриоты, что это? Что тебе лично делать надо, чтобы патриоты получались? И кто может кадры правильно расставить? Ты зарплату пришел получать или работать? Третья попытка тебе, последняя. Не ответишь — я буду крайне разочарован. Крайне!
Герман не находил ответа. Он совсем оказался не готов к такому приему, и его собственные вопросы больше относились к производственной сфере, чем к идеологической. Снегирев терпеливо ждал, чем закончатся мучительные раздумья молодого руководителя отделения. Тот медлил.
— Патриотизм — это любовь к Отечеству, способность…
— Не знаешь, — голос Виктора Васильевича звучал действительно разочарованно. — Герман Сергеевич, ты должен думать на своей новой должности, постоянно думать и понимать все лучше меня. Тут нет места просто словам, за каждым словом должно стоять конкретное действие, а лучше — план действий, с измеримыми и датированными результатами. Запомни и проникнись, — голос Снегирева наливался сталью, набирая пафос и страсть. — Наш патриотизм — это убежденность патриота в исключительности нашего Государства, в его превосходстве по сравнению со всеми другими. В особой миссии нашей Родины и ее жителей в цивилизационном масштабе. Только мы избавим мир от зла и несправедливости через нашу историческую духовность. Это литература и искусство, религиозность — миролюбивое православие, особый менталитет — читай Бердяева, опыт построения многонационального государства и биологическое стремление к правде. А все, кто сомневается или хочет оспорить нашу миссию, — наши явные или скрытые враги. Именно это знание примерами и логикой тебе необходимо вдолбить в головы своим работникам, которые должны это привить своим ученикам. Но делать это нужно умно — деликатно и ненавязчиво. А для того чтобы работать в заданном направлении, ты сам должен быть убежден в несокрушимости нашей обшей доктрины. Если ты вдруг засомневаешься, знай — ты предатель и тебе следует немедленно самоуничтожиться. Теперь тебе понятно, что и как ты должен делать? Понятно, замечательно. А то ты не знаешь, как ответить. Есть что добавить лично от себя?
— Я все понял, Виктор Васильевич. Каждое слово в наших разработках и каждое слово наших преподавателей должно работать на доказательное патриотическое воспитание. Это должен быть своего рода аргументированный гипноз, подготовленный на неоспоримой фактической базе. Патриотизм как смысл жизни и цель всех действий человека.
— Да, что-то в этом роде. Но не всё. Теперь самое важное! Персонификация патриотической доктрины — Лидер нации, олицетворение всех самых лучших национальных черт, носитель и символ российского патриотизма. Вершина духа и так далее. Человек, не принадлежащий себе, ведущий аскетический образ жизни, практически монах, посвящающий каждый день, каждый час исключительно служению Родине. Вспомни нашу соборность. Он пастырь, заботящийся о каждом человеке, агнце своего бессметного стада. Величайшее самоотречение во имя будущего и неизбежного величия Отечества, процветания его жителей и гордости за свою страну. Дар провидца и отточенная интуиция — как результат всеобъемлющего анализа мировых процессов. Даже некая связь с Богом, своего рода помазание, гарантирующее поддержку Всевышнего, получение от него необходимой информации и указаний. Его искренность и скромность, способность сострадать и радоваться, многотерпимость и праведный гнев — квинтэссенция всего русского, что объединяет народы России и постепенно объединит народы мира, во всем их многообразии. Это высочайшая сакральность главного человека! Ты должен целиком вобрать его в себя и одновременно стать его неотъемлемой частью. И с этой позиции работать со своим персоналом, не раскрывая буквально своего понимания. Сам додумаешь или еще что-то объяснить?
— Я все понял, Виктор Васильевич.
— Теперь следующее. От тебя требуется качество материала и сроки. Сроки — это обязательно. Делай что хочешь, хоть всех уволь и поменяй, но план должен быть выполнен. Действуй постепенно, но настойчиво. Сроку тебе даю полгода, потом буду спрашивать. Имей в виду, что всех, кого вы обучаете, мы тестируем на выходе, и результаты тестирования пока далеки от ожидаемых. Обрати на это внимание, пожалуйста. И еще: если у тебя возникнут вопросы по финансовой части, дави своего начальника финансового отдела. Возникнут трудности — обращайся, я дам тебе своего работника для консультации.
— Спасибо, Виктор Васильевич.
— Да не за что. До конца апреля предоставишь мне отчет за первый квартал, форму тебе вышлют. Вроде всё. Вопросы есть?
— Никак нет.
— Работай, если что — звони. В четверг жду тебя с планами на текущий квартал.
«Вот я бестолочь, — корил себя Талинский по пути в офис. — Мог бы и сам обо всем догадаться. Необязательно было Снегиреву мне разжевывать. Отвлекся я на квартиру, перестал думать, анализировать проходящие через меня материалы. Каков Дмитриев! Заставил готовить тексты так, как ему нужно, и при этом ни словом не обмолвился о цели. Ничего-ничего, наверстаю». Он разозлился на себя и впервые почувствовал, как сдержанная, контролируемая внутренняя злость преобразуется в нем в раздраженность своими действиями и всем происходящим, а раздражение, в свою очередь, как адреналин, вызывала прилив энергии и желание действовать немедленно, решительно и, если потребуется, жестко. Наблюдая за своим состоянием, он отметил, что не испытывает больше сомнений или стеснения относительно предстоящих консультаций со специалистами своего отделения.
Зайдя в офис, первым делом Герман пригласил Лобанову:
— Евгения Викторовна, прошу вас собрать всех начальников отделов в большой переговорной в семнадцать часов. Как думаете, они уместятся там?
— Конечно, хотя раньше собраний не проводилось. Обычно Игорь Владимирович работал с каждым индивидуально.
— Тогда в семнадцать. Известите, пожалуйста, людей. Тема — самопредставление нового руководителя. И сами подходите.
***
Переговорная представляла собой стеклянное помещение с большим светлым овальным столом посередине и расставленными вокруг него стульями. Проходя снаружи вдоль прозрачной стенки без двух минут пять, Герман отметил, что люди собрались и Евгения Викторовна стоит при входе. Место председателя выделялось пухлым кожаным креслом с высокой спинкой, встроенным в стол монитором и торчащим микрофоном. Народ, вооруженный ежедневниками и ручками, сидел тихо, никто ни с кем не разговаривал. Когда Герман вступил в зал, все поднялись. Он обошел стол, занял кресло и произнес:
— Здравствуйте, коллеги! Садитесь, пожалуйста.
На него внимательно, с недоверием смотрели двенадцать разновозрастных мужчин, две средних лет женщины и одна сравнительно молодая брюнетка. Картина напомнила Герману домашнюю предзащиту с коровой, обезьяной и другими членами «диссертационного совета». Те же глаза. Он улыбнулся.
— Евгения Викторовна, все начальники отделов здесь? — мягко обратился он к секретарше.
— Нет Виктора Владимировича Маслова, начальника ОДП, отдела допечатной подготовки. Он уехал в типографию на приладку. Есть запись в журнале. Завтра с утра будет на месте.
— Хорошо, вы свободны, — Герман отметил снижение уровня своей решимости по сравнению с моментом прибытия в офис. Теперь публичное выступление его несколько пугало. Стоило ли вообще затевать это мероприятие? Он вздохнул, собрался с мыслями, вспомнил, как справился с волнением на защите, и продолжил: — Уважаемые коллеги! Я посчитал своим долгом представиться вам в таком формате, чтобы сэкономить ваше и свое время. Меня зовут Герман Сергеевич Талинский. Со вчерашнего дня я назначен начальником отделения девятнадцать нашего института, — мандраж отступал, работники слушали нового руководителя в полной тишине. Кто-то глядел ему прямо в глаза, кто-то прятал взгляд, водя ручкой в ежедневнике. — Я не планирую что-то менять сразу, мне потребуется время, чтобы войти в курс дела. Так что прошу вас спокойно продолжать работу согласно планам ваших отделов, — он краем глаза взглянул в листок с тезисами своего выступления. — Начиная с завтрашнего дня Евгения Викторовна доведет до вас информацию, когда я приму лично каждого для более детального знакомства с работой отделов. Прошу иметь при себе актуальный план отдела на год и действующий план на текущий квартал с пометками о выполнении в процентах. Если есть отставания от плана, прошу подготовить мотивированную справку относительно обстоятельств срыва пункта плана. В справке укажите конкретного виновного в срыве, причины срыва и сроки устранения отставания. Справку готовьте в виде служебной записки на мое имя.
Его голос набирался решительности, ему казалось, что говорит кто-то другой, а он слушает со стороны. Народ беспокойно задвигался на своих стульях, напоминая расшатывающиеся зубы. Герман продолжал:
— Пока никаких управленческих решений по данным фактам приниматься не будет. Главное, что требуется, — это полная прозрачность процессов. Второй момент: мне будет подготовлен отчет о приходах работников в офис и их убытии. Касается всех. Прошу быть готовыми объяснить отсутствие работника на рабочем месте, если такой факт будет выявлен, особое внимание буду уделять систематическим отклонениям. В заключение прошу вас быть готовыми четко и внятно отвечать на мои вопросы. Мне нужно понимание процессов и понимание того, как вы понимаете процессы и готовы мне квалифицированно объяснить детали. Есть вопросы? — Герман взял паузу, обвел глазами собравшихся. — Нет. Спасибо за внимание, возвращайтесь к работе.
Он поднялся, за ним встали все, уныло потянулись из переговорной и разбрелись по коридору.
***
Рабочий день заканчивался, Евгения Викторовна принесла чашку кофе, поставила Талинскому на рабочий стол и вышла, плотно затворив за собой дверь. Герман погасил верхний свет, оставив включенной только настольную лампу, открыл сейф и достал пистолет. Оружие удобно легло в ладонь, короткая ручка не мешала, палец точно попадал на курок. Он приставил ствол к виску и ощутил холодящее прикосновения железа. «Один щелчок, — мелькнула мысль, когда он представил в 3D замедленное движение механических частей, удар бойка, вспышку. — Работа машинки — доля секунды, и этой вселенной больше нет. — Он перенес оружие к сердцу. — Слышишь, как оно бьется, мой маленький железный друг? Человеческое тело похоже на механизм, но я живу для того, чтобы быть счастливым и сделать кого-то счастливым. А твоя жизнь — это вечная готовность подарить смерть, и тут мы с тобой кардинально различаемся. Хотя, возможно, подарить смерть — это сохранить кому-то жизнь, тоже дать возможность быть счастливым или сделать счастливым другого, — он убрал пистолет обратно в сейф и усмехнулся. — Заговариваетесь, Герман Сергеевич? Бросайте эту привычку».
Талинский сел в кресло, сделал глоток из чашки и сдавил ладонями голову. Он чувствовал, как события последних дней, ускоряясь в чудовищном темпе, лишают его возможности осмысливать происходящее. Он не успевает подумать. Чужая воля несет его, подобно ветру, а сам он представляет собой пустой воздушный шар, лишенный формы, убеждений, собственного места в пространстве. Словно его надули деньгами, вытеснив при этом собственные идеи до последней мысли, потом придали требуемые вид и цвет, подвесили на шнурок и цепляют теперь туда, куда хотят. Голова стала проходить, он потер виски и откинулся на спинку.
«Интересная идеология поставлена мне в качестве задачи, — размышлял Герман, повернувшись с чашкой в руке на большом кожаном кресле к окну и положив ногу на ногу. — Продвижение бренда «Великая Россия» с логотипом «Лидер нации — святой подвижник». Одно дело — анализировать историю, и совсем другое — реально участвовать в ее создании. Первое, разумеется, понятней и приятней. Знаю по собственному опыту. Второе требует постоянной внутренней борьбы, внутреннего подавления и принятия решений. Что-то мне не нравится в снегиревской постановке задачи, что-то настораживает. Но что? Стоит ли вообще в этом разбираться? Какой смысл? Он, безусловно, на сто процентов прав в главном — если руководящая теория не станет моей собственной, то следует честно отказаться от места и вернуться обратно, в компанию неизвестных мне, но привычных коллег по кабинету. Заодно придется отказаться и от дохода свыше полумиллиона в месяц со всеми премиями», — он повернулся к столу и нажал кнопку селектора.
— Евгения Викторовна, пригласите завтра ко мне Маслова к девяти утра, и прошу вас к девяти тридцати подготовить мне график знакомства с начальниками отделов. На каждого по часу, по четыре-пять человек в день, с учетом моих отъездов в управление, в порядке значимости, ФХО последним. До пятницы я должен всех увидеть.
— Я все сделаю, Герман Сергеевич. Завтра в половине десятого график будет готов, и, если вы его подпишете, сразу доведу до заинтересованных лиц.
«Вот и посмотрим, насколько заинтересованы эти лица, — вернулся он к своим сомнениям. — Притворяются небось. Наверное, это и не важно — притворяются они или искренни, потому как вырабатываемый ими продукт потребляется существами менее развитыми, не желающими в чем-то разбираться. Занятые постоянной борьбой за выживание на своем руководящем месте, они поглощают готовые идеологические продукты, которые соответствуют их собственному пониманию происходящего. Собственным внутренним установкам. Четко отработанные, красочно упакованные патриотические мемы. Подсознательно наш человек знает, что Россия — величайшая из держав, к тому же священная, требуется только грамотно обосновать и надежно закрепить эту аксиому в его мозгу, прописать в каждой его клетке. Чтоб не сомневался и при необходимости мог корректно сформулировать и передать другим. Для этого требуется изо дня в день повторять одно и то же в разных интерпретациях по всем медийным каналам. Главное — по телевизору, потому, что букв люди почти не читают. Лидер нации, разрывающийся между встречами и совещаниями, должен постоянно быть на экране, разъясняя самыми простыми и народными словами, применяя поговорки и анекдоты вплоть до сомнительных, несокрушимую правоту всего, что он делает. А то, что сейчас трудно, так оно в будущем будет хорошо, главное — наша независимость и верность выбранному курсу. Независимость от вероломных, корыстных, развращенных мягкотелой толерантностью, недалеких многочисленных врагов нашего возрождающегося величия, которые скоро сами себя изживут. Все просто, — Герман поднялся и стал ходить по своему огромному кабинету из угла в угол. — Бери и делай, главное — не сомневаться. Государство ставит себя перед выбором: продвигать на руководящие посты умных или преданных — и выбирает преданных. Не так. Те, кого я видел на своих лекциях, безусловно, умные люди. Умных честных или умных нечестных. Честных перед собой в первую очередь. Опять не так. Генка говорил: у каждого своя честность в зависимости от личных обстоятельств. Знаменский убеждал в безнадежности наших потуг, все извилины своими брендами заплел», — он отхлебнул остывший кофе, чувствуя, как головная боль возвращается. Хотелось разобраться, как-то утвердиться в собственной позиции. Объяснить себе собственную порядочность и примирить себя с собой. Герман встал перед окном, уперся руками в подоконник, а лбом в прохладное стекло. Мыслей не было.
«Потом», — решил он и стал собираться домой. — Что-то я утомился сегодня».
***
Он шел вдоль по набережной к метро «Павелецкая», глубоко вдыхая прелые апрельские запахи. Почки кое-где уже развернулись, на газонах прорастала трава. Герман рассматривал весну и думал о том, что это несправедливо, когда служебным автомобилем можно пользоваться только в рабочее время и нельзя потребовать привозить и увозить себя с работы. Ездить на работу на своей машине оказалось долго, так что он пользовался общественным транспортом, что уже не соответствовало его статусу и внутреннему ощущению собственной значимости.

8
Виктор Владимирович Маслов оказался приятным человеком лет пятидесяти пяти, имел лысину, носил тонкие очки с желтыми стеклами без диоптрий, слегка сутулился и говорил предельно тихо. Герману приходилось напрягать слух, но попросить говорить громче он не решался. Естественные спокойствие и интеллигентность Виктора Владимировича, его умный теплый взгляд и мощный внутренний стержень сразу подействовали на Германа. Он робел.
Маслов сидел за приставным столом, не откидываясь на спинку стула, держал на коленях файловую папку и ждал вопросов.
— Виктор Владимирович, — ласково обратился Талинский к начальнику отдела допечатной подготовки, чьи имя и отчество высвечивались на его компьютере. — Так получилось, что меня назначили начальником отделения. И вот я знакомлюсь с руководителями отделов. Вас вчера не было на нашем коротком собрании, поэтому я решил начать личные консультации с вас, если не возражаете. Расскажите коротко о себе.
— Конечно, Герман Сергеевич. Значит, так. Мне пятьдесят два года. Работаю в институте с момента его основания. На эту должность меня пригласил ваш предшественник из издательства «Академическая литература», тогда еще не было такой системы подбора персонала, как сейчас. Вместе мы организовывали отдел. Создавали его, как сейчас говорят, с нуля. Образование мое — высшее полиграфическое. Женат, двое взрослых детей, — он снова улыбнулся. — Есть внуки. Вкратце, пожалуй, о себе все.
Герман отмечал сказанное в своем ежедневнике.
— Теперь о работе. В отделе работают восемь человек, я девятый. Это корректоры, верстальщики, цветокорректоры. Ответственный за работу с типографией и дизайнер — я. Вот план на квартал, — он выложил таблицу, испещренную пометками. — Есть отставание по некоторым позициям, но в целом идем в графике.
— С чем связано отставание, Виктор Владимирович? — строго спросил Герман.
Маслов вздохнул, подняв плечи, помедлил и тихо спросил:
— Герман Сергеевич, насколько глубоко вы знаете издательские процессы? Хочу понять, как построить ответ.
— Достаточно глубоко. Вы говорите — если я что-то не пойму, то переспрошу.
Маслов снова вздохнул и посмотрел в глаза Герману так, словно все знал про него. И как он пробился на должность, и про пистолет, и про колебания относительно генеральной линии.
— Причины нашего отставания всегда одни и те же из года в год, как и в любом издательстве. Можно перечислить недисциплинированность авторов, которые регулярно задерживают рукописи, путают расстановку или нумерацию иллюстраций, меняют их в последний момент. Забывают отдавать свои эскизы на отрисовку в векторе. Забывают подтвердить корректорскую правку, пытаются вставить куски текста в уже сверстанный и вычитанный оригинал-макет. У корректоров и верстальщиков есть личные планы на месяц, и, когда отделы переносят самовольно сроки сдачи материалов, возникают или разрывы плана, или обязательные авралы. Приходится работать в выходные, задерживаться до ночи. Сами понимаете, любое производство должно жить и работать ритмично, как организм, иначе возникает сердечная аритмия. Есть график сдачи макетов в печать, и он главный для меня документ. Но! Еще есть проблемы с оплатами типографии, которые я решаю на доверии, под свои личные гарантии, хотя и это иной раз не помогает. Полагаю, вы знаете, что в типографиях загрузка мощностей происходит по собственным планам; не успел сдать макет или оплатить согласно договору — в конец очереди или жди «окна». Что еще? Техника у нас требует обновления, установки нового программного обеспечения. Новых версий. Новые программы на старое железо не встают. Объемы растут, а техника тормозит. Например, цветной принтер — его место давно в музее. Если скажете, я подготовлю по каждому факту срыва сроков отчет, но это будет роман с продолжением.
— Но что-то же надо делать, — растерянно парировал Герман. — Предложения есть?
— Давайте так. Я подготовлю свои предложения, мы их оценим, составим план мероприятий, посмотрим, как можно подтянуть финансирование на следующий год. Потребуется убеждать Васильеву из финансового управления. Резко здесь действовать нельзя, процессы взаимосвязанные все. Но и бездействовать нежелательно, тут я полностью согласен. Сделаем план и будем реализовывать шаг за шагом. У меня есть некоторые идеи.
— Хорошо, Виктор Васильевич. Готовьте идеи, обсудим. Самое главное, что есть видение путей решения. И еще. Попрошу вас подготовить мне сведения по этой форме, — Герман протянул Маслову форму отчета, полученную от Снегирева. — Справитесь?
Тот минуту рассматривал листки, кивая сам себе, потом вздохнул и убрал их в свою папку.
— Сделаем. Сегодня?
— Можно завтра до полудня.
— Хорошо, завтра до полудня.
— Следующий вопрос, касательно трудовой дисциплины.
Маслов чуть заметно поморщился, повел плечами. Герман продолжал:
— Ваши работники регулярно опаздывают и задерживаются. Причем одни и те же три человека. Это то, что я вижу из отчета по срабатыванию карт доступа. Такой ситуации ни в одном отделе нет. С чем это связано и как это прекратить?
— Есть такое, — спокойно согласился Маслов. — Могу объяснить. Это верстальщик и корректоры. Я, действуя с согласия Игоря Владимировича, разрешал им более свободный график, поскольку они существенно перерабатывают и практически всегда вынуждены за счет личного времени компенсировать смещения позиций в плане работ. То, о чем я говорил выше. Они ответственные люди, и я иду им навстречу. Хочу отметить, что такой график противоречит трудовому законодательству и не соответствует Положению о режиме рабочего времени, то есть мы нарушаем права работников, но если работать по закону, то начнутся повальные срывы сроков. Такая специфика, — он грустно вздохнул и улыбнулся. — Прошу вас пока не менять существующий порядок вещей, потому что, если мы потребуем от них работать строго по часам, с учетом нормативов по вычитке и верстке, мы завалим всю производственную программу. Необходимость работать допоздна, а следовательно, и выходить позже отпадет сама собой, когда будет наведен порядок в отделах, предоставляющих материалы. Такое мое предложение.
Герман согласился.
Они уложились в полчаса.
— Рад был знакомству, Виктор Владимирович, прошу вас, возвращайтесь к своим обязанностям. Уверен, мы сработаемся, и спасибо за информацию, — Герман поднялся и протянул собеседнику руку.
Тот тоже поднялся и пожал руку неожиданно сильно, но без специального усилия.
— Спасибо, Герман Сергеевич, — Маслов опять улыбнулся своей мудрой, немного грустной улыбкой. — Разрешите идти?
В течение оставшегося дня Талинский принимал людей согласно им же утвержденному плану. В перерывах он читал входящие документы и отписывал их в отделы, советуясь с Евгенией Викторовной, которая сама и контролировала сроки исполнения поручений молодого шефа.

Шла обычная рутинная работа. Он подписывал отчеты для управления, проверял сверстанные материалы, раздавал поручения. Упрекал за срывы сроков. Был плотно занят каждый рабочий день и иногда забывал пообедать. Переступая порог офиса, он попадал в волну забот, которая подхватывала его и стремительно несла, разбивая к вечеру о бетонный берег — восемнадцать ноль-ноль.
В пятницу, последний рабочий день апреля, подошла очередь встречаться с начальником финансово-хозяйственного отдела.
— К вам Ольга Александровна, — прозвучал из селектора равнодушный голос секретаря. — Согласно графику.
— Пусть заходит, — ответил Герман и отпустил кнопку аппарата.
Он должен был видеть Волкову на своем первом совещании с руководителями отделения или даже раньше, занимая предыдущую должность, но он не помнил ее. В момент совещания Герман находился в прострации и лиц почти не различал, а раньше они, видимо, не сталкивались. Каждого входящего к нему с тех пор человека он встречал словно впервые.
Открылась дверь, и на пороге застыла высокая стройная брюнетка лет тридцати, с папкой под мышкой.
— Разрешите? Начальник финансово-хозяйственного отдела Волкова Ольга Александровна, — приветливо представилась она.
— Прошу вас, Ольга Александровна, присаживайтесь вот сюда, поближе, — пригласил Герман, поддерживая свои слова жестом, указывающим на стул.
Пока она шла, Герман незаметно осмотрел ее красивую фигуру. На Ольге были туфли на высоком каблуке, обтягивающие джинсы, тесная белая блузка и приталенный жакет. Девушка дружелюбно улыбалась кончиками губ, большие черные глаза лукаво и притягательно блестели. «Какая она красивая! — потрясенно думал он, невольно заглядывая под лацканы распахнутого сверху жакета. — Какой характер, какая фигура!»
— Добрый день, Герман Сергеевич, — нежно зажурчал ее голос, когда она присела на указанный стул. — Вы вызывали, я пришла. К вашим услугам.
Растерявшийся Талинский пытался вспомнить, зачем она здесь, странная пауза слегка затянулось. Девушка терпеливо ждала, сидя с прямой спиной на кончике сиденья. Только веселые глаза и приподнятые уголки ярких пухлых губ выдавали ее внутреннее ликование — результат произведенного эффекта.
— Да. Спасибо. Я пригласил вас познакомиться поближе. В смысле, с делами вашего отдела. Введите меня, пожалуйста, в курс дел отдела. Какие задачи, планы, трудности, если есть. Да, я не стал запрашивать пока личные дела работников, так что коротко о себе, пожалуйста. Прошу вас.
— Сначала о себе, Герман Сергеевич?
Герман с удовольствием кивнул.
— Начальник финансово-хозяйственного отдела отделения девятнадцать МИРК Волкова Ольга Александровна, восемьдесят шестого года рождения, москвичка, разведена, имею дочь. Работаю в институте три года, до этого работала начальником финансово-экономического департамента на телевидении. Образование высшее, опять же финансовое. Задачи отдела — финансовое планирование, подготовка финансовой отчетности, обеспечение закупочной деятельности. Ой, в отделе работают три человека, три девочки. Что у нас на этот год…
«Нет, моя Таня все-таки красивее, — он пытался держаться из последних сил. — Она маленькая и хрупкая, а эта высокая. Носик у Тани аккуратнее. У Ольги, конечно, тоже красивый нос, прямой, тонкий и длинный. Танечка замечательная домашняя девочка, добрая и заботливая. А эта — огонь, ураган, ад и рай. Был бы я холостяком, наверняка увлекся бы ею, наплевать, что у нее ребенок есть, даже хорошо. Увлекся бы и пропал, сгинул, как в кипящем кратере вулкана».
— …На сегодняшний день имеется перерасход, — ровно продолжала она свой доклад, — связанный с внеплановой задачей по печати книг. Так. Ага. Вот письмо от управления с вашей резолюцией. Нет, это еще Дмитриев подписал. Бюджетом эти издания предусмотрены не были. Команда поступила сверху. Кстати, ОДП еще обоснование цены не предоставил, я напоминала…
Герман понял, что тонет в ее влажных, черных, как маслины, больших, чувственных глазах. Сладкая вибрация страсти, давно уже забытая им, включила неконтролируемые процессы предвкушения чего-то рискованного и приятного.
— …еще есть проблема, — говорила тем временем она. — Табель проведения занятий. Количество человеко-часов не совпадает с планом и бюджетом на квартал. Занятия мы оплачиваем, но деньги приходится брать из премиального фонда. Управление ругается, потому что у них возникают постоянно проблемы с налогами…
«Похоже, она хочет понравиться, — анализировал он, кивая головой в паузах ее речи. — А может быть, я ошибаюсь. Приятно, когда тебе хотят понравиться, пусть даже из-за должности. Хотя кто знает? Она так говорит-говорит, глядя в бумаги, — и посмотрит на меня, я кивну, потом она снова в бумаги. Тонкий пальчик с длинным ногтем задумчиво, но регулярно убирает за ухо один и тот же локон. На пальце сверкает камушек, и в ушке сверкает что-то».
Девушка отложила последний лист, накрыла его ладонью и повернулась всем телом к Герману.
— …Я закончила, Герман Сергеевич. В общих чертах это всё. Пунктирно, так сказать.
Она замолчала, направив свой твердый насмешливый взгляд на его рот в ожидании команды. Он физически почувствовал тепло на своих губах.
— Спасибо, Ольга Александрова, — он откашлялся. — Я прошу вас оставить мне ваши бумаги. Хорошо?
— Да, конечно, я для вас их и копировала.
— Хорошо вы все рассказали.
— Спасибо, я старалась.
— Не могу сказать, что я все полностью понял, но в целом картина прояснилась.
— Я рада.
Она вытянулась в готовности ответить на вопросы, но вопросов не поступало. Даже о дисциплине труда Герману говорить не хотелось. Он не знал, что еще придумать, чтобы задержать ее. На губах Ольги опять появилась легкая, озорная улыбка.
— Ну, вроде пока всё, — он начал передвигать какие-то бумаги на столе, словно отыскивая между ними забытый вопрос. — Спасибо вам, Ольга Александровна. Не смею задерживать. Приятно было познакомиться.
— Мне тоже. Я пошла? — спросила она.
Поднимаясь со стула, Ольга слегка наклонилась вперед, сверкнув глубиной выреза блузки, где мелькнул фрагмент лилового нижнего белья, выпрямилась и пошла к выходу. Приоткрыв дверь, она повернулась к нему и произнесла:
— Всего доброго, Герман Сергеевич, всегда к вашим услугам.
И вышла, оставив за собой невидимый ароматный след морального разложения.
Пару минут Герман неподвижно смотрел на закрытую дверь, ловя носом тонкий запах ее духов. «Верность жене — это когда ты не испытываешь ни малейшего влечения к другим женщинам? — думал он. — Или когда ты способен преодолевать возникшее преступное влечение? Действительным фактом измены признается зафиксированная физическая близость, так принято считать. А фантазии? Духовная измена? Надо с Таней проконсультироваться, — усмехнулся Герман. — Она специалист по вопросам любви».

9
Последний раз в Коломенском Талинский был еще в начальных классах — кажется, на ярмарке меда, теперь не вспомнить. В один из дней больших майских праздников супруги решили съездить погулять на природе среди памятников культуры.
Нахимовский проспект перешел в Коломенский проезд, который разделился на две дороги с односторонним движением. Они уже подъезжали к месту назначения, когда слева Таня заметила значок McDonald’s:
— О, смотри! Предлагаю заехать отравиться! — радостно сообщила она. — Давно не посещали. Нужно подкрепиться перед прогулкой. Ты как?
— С удовольствием, — поддержал идею Герман.
Они отыскали место на парковке, не доезжая до ресторана, и, взявшись за руки, медленно пошли вперед.
— Самое прекрасное весеннее время, — улыбалась Таня солнышку, смешно морща нос. — Тепло, хорошо, мысли разные возникают и внеплановые желания, — она легко пожала ладонь Германа. — Дорогой, у тебя возникают внеплановые желания, попирающие общественную мораль? Где-нибудь в машине, в лифте или в людном месте?
«Возникают, Танюша. На работе, — подумал Герман, вспомнив декольте начальника ФХО. — Только лучше тебе про них не знать».
— У тебя сегодня игривое настроение, я смотрю, это может быть интересно, — ответил он.
Они устроились на уличной веранде с полными подносами еды. Жизнь казалась удивительно прекрасной. Вокруг без перерыва оглушительно чирикали объевшиеся гамбургерами воробьи, школьники обоих полов за соседними столиками никак не могли усесться, не переставая толкали друг друга и отчетливо матерились. Молодые мамы и папы втыкали в рты маленьким деткам обмазанные кетчупом палочки картофеля фри. Картина напоминала залитый ослепительным светом радостный карнавал с бесплатными развлечениями.
— Я так счастлива, что ты нашел эту работу, — Таня нежно смотрела на мужа, уминающего крылышки. — Мы можем жить, словно нет никакого кризиса, нет никакой гибридной войны. Купили квартиру и машину. Как ты думаешь, за что нас так отметил Господь? За что нам это счастье?
— Пути Господни неисповедимы, дорогая. Я думаю, из-за того, что ты так усердно молилась, нас и услышали. Ты же молилась?
— Конечно, утром и вечером. Каждый день, — серьезно объясняла она. — Еще я ездила к Матрене, еще прикладывалась к Софьиной башне в Новодевичьем, хоть она и на ремонте еще. Ты, конечно, в это не веришь.
Таня действительно молилась, прося у Бога помощи в финансовых вопросах, в рождении ребенка. Просила здоровья всем родным и близким. Нельзя сказать, что она была истинно верующая, но она стремилась верить в то, что она верит, и не прекращала этой работы над собой, тем более результаты были.
— Я бы так не сказал, — задумался Герман, глядя в заинтересованные глаза жены. — На сегодня для меня эта тема закрыта.
— Как это?
— Ну, в смысле, я определился в своем отношении по этому вопросу.
— И в чем это отношение?
— Все просто. Я убежден, что существует какой-то высший управляющий разум. Скорее всего, он пребывает в некоем недоступном нам измерении или состоянии. Люди называют это Богом, в зависимости от исторических особенностей укладывают свое понимание в виде разных религий, конфессий, специальных ритуалов. Если эти ритуалы не осложняют жизнь другим, то имеют право на существование. Лично я — не против. Еще я уверен, что у женщин есть особая связь с тем миром, и их обращения, молитвы и все такое скорее доходят до адресата, более внимательно рассматриваются и чаще удовлетворяются.
Они снова брели, взявшись за руки. Пересекли проспект Андропова, вошли на территорию музея-заповедника, за шлагбаумом повернули направо, пропустив красный паровозик, везущий всего одного человека.
— Хочешь прокатиться? — предложил Герман, глянув на жену сверху вниз.
— Конечно! В другой раз. Сейчас еще будет холодно сидеть. И вообще, я уже большая, между прочим, — она подняла на него свои огромные зеленые глазищи.
— Я вижу, — улыбнулся он.
Дорожка вела их мимо конструкции для новобрачных с пустыми ветками для замков.
— Это сердца такие, — с сомнением объяснила Таня. — Я так думаю.
— После шунтирования.
— Ага! Тут должны роиться невесты.
Рядом с домиком Петра они увидели бронзовую фигуру царя. Герман сфотографировал рядом с ним Таню, которая оказалась Петру чуть выше пояса.
— Сам худой, а щеки толстые, — отметил он. — Словно голова и тело принадлежали при жизни разным людям. Надо же, — Герман прочитал объяснения на доске. — Домик был построен в 1702 году. Это триста с лишним лет назад. Перевезен в Москву в 1934 году, а выглядит, словно ему лет десять.
— Его обмазали химией со всех сторон и внутри. Петр Первый и обмазал, — помогла Таня в решении этой загадки.
— Точно! Первый обмазал, потом остальные.
Затем они останавливались и фотографировались около челобитного столба, на фоне Передних ворот с передней и задней сторон, потом около кареты без крыши с запряженной в нее белой в яблоках лошадью в красной шапочке на ушах.
И вдруг...
— Смотри, как красиво, Гера!
Сраженные открывшимся видом, они стояли, держа друг друга за руки, на высоком пологом берегу. Справа высилась монолитная глыба белого пирамидального храма Вознесения Господня. Внизу, сквозь полураспустившиеся листья деревьев, просвечивалась широкая петля Москвы-реки, к которой вели уложенные плиткой дорожки. Все это великолепие накрывала полусфера синего, сочного неба. Ощущение необъятного пространства, давящего переизбытка свежего весеннего воздуха на время лишило их способности говорить.
— Грандиозная панорама! — освоившись, выдохнул Герман. — Величественная и непередаваемая. Спасибо, милая, что привела меня сюда.
Он обнял свою маленькую жену за плечи.
— Знаешь, необходимо почаще посещать такие места, чтобы не забыть, откуда ты родом. Чтобы мозги, закисающие в кабинетах, могли проветриться. Чтобы вся плесень, которая нарастает в теплой темноте офиса, испепелилась и отпала, освободив доступ настоящему честному воздуху, не отравленному бесплодной софистикой. Последнее время со мной происходят вещи, которых не случалось прежде, когда горы взаимоисключающей аргументации закрывают и небо, и землю и становится невозможно отличить правильное от неправильного, правду от лжи. Начинаешь метаться в этой вязкой жиже в поисках ответов, но она только глубже затягивает, лишая последней возможности разобраться в себе.
— Вот видишь! А ты сомневался, ехать или нет, — смущенно ответила Татьяна, не вполне поняв откровения мужа. — Пошли на набережную? Вон туда.
Она показала рукой на белый домик левее и ниже, оказавшийся впоследствии Дворцовым павильоном.
По первой траве местами довольно крутого спуска супруги бодро двинулись вниз. Молодые и гибкие, они ловко перескакивали кочки, спрыгивали с обрывов, не думая о необходимости потом подниматься круто вверх.
По мощеной набережной навстречу друг другу медленно двигались гуляющие. Велосипедисты на огромной скорости лавировали между ними, пугая женщин и детей. Дети кормили хлебом толстых уток, которые в большом количестве плавали около берега или сидели на камнях возле воды. Посередине реки справа налево двигалась маленькая баржа, груженная песком. Герман и Таня сели на лавочку и достали из пакета припасенные пирожки с вишней. Куранты мелодично отбили полчаса.
— Вон тот храм, Вознесения Господня, — Герман обернулся назад, его охватил патетический кураж, — построен в 1532 году при Василии Третьем. Это я прочитал на табличке. Пятьсот лет назад! Страшно подумать, что видели эти стены! Войны, революции, контрреволюции. Взлеты и падения монархов, первомайские демонстрации и бомбежки. Сколько слез там пролито, сколько молитв произнесено. А он стоит, как исполин, рассекая время. Один из символов вечной России, вобравший в себя все наши противоречия и все наше величие. То, что его построил иностранец, тоже символично. Потому что когда мы не умеем, мы учимся, не стесняемся учиться и не стесняемся быть благодарными нашим учителям. Такова природа русского человека. Знаешь, Танечка, я здесь только что понял одну важную для себя вещь. Развитие истории и вообще человечества никогда не бывает линейно и предсказуемо в долгосрочной перспективе, в отличие от прогнозов историков или политиков, которые могут оперировать только привычными, плоскими категориями. Например, перед Первой мировой войной по Европе колесили все кому не лень беспрепятственно, границ, по сути, не было — в привычном понимании. Были бы деньги. В обществе царило ощущение вечного мира, единения народов, общей цивилизации. Развивались искусства и техника. Еще за полгода до убийства в Сараево эрцгерцога Фердинанда всем казалось, что войн больше не будет никогда. Представляешь? А потом с обеих сторон погибло десять миллионов солдат. Что остается человеку, когда он не может точно знать, как оно все будет? Только верить и делать то, что велит тебе долг.
***
Они ехали домой, оба прислушиваясь к перекатам в животах. Заграничная кухня в родном исполнении с трудом осваивалась в желудках, хотелось пить и закусить это все чем-то понятным типа щей. Дома Таня покормила мужа пищей собственного приготовления и принесла из ящика очередное письмо с войны.
— Хочу почитать, — заявила она.
— Хочешь — читай. С удовольствием послушаю.
— Вот, — она осторожно развернула очередной листок в косую клетку, неаккуратно вырванный из ученической тетради. — Читаю.
«Здравствуй, любимая моя Катенька! Котенок мой! Спешу сообщить, что врачи признали меня полностью годным к возвращению на фронт. Завтра я получаю необходимые документы, и скоро мы снова будем вместе бить врага. Так обидно было думать, что из-за раны я не смогу сделать всего того, что должен. Что фашист будет топтать родную землю, убивать наших товарищей, а я останусь в тылу. Душа моя требует отмщения. За Мишку Антонова, за других дорогих друзей, что лежат в земле. Родная моя, мы обязательно выживем и вернемся. Пройдут годы, новые люди будут петь другие песни, радоваться и растить детей, но никогда мы не забудем героев, отдавших свои жизни за Родину. Давно не получал от тебя писем. Душа моя болит от неизвестности. Мечтаю обогнать это письмо и обнять тебя, живую и здоровую.
Твой Николай».
Всё.
— Как ты думаешь, — Герман говорит тихо и взволнованно, — мой прадед сомневался, когда стремился из Москвы прямо в мясорубку бить фашиста, понимая, что сам может погибнуть?
— Он тоже человек, возможно и сомневался. Самое важное, что он преодолел сомнения и поехал.
— И я так думаю. Но ведь они, солдаты, видели, как устроена жизнь в Европе. Что там живут лучше, сытнее, порядка больше. Неужели им не хотелось эмигрировать, то есть остаться там? Вот как Знаменский. Взять и уехать ради спокойной и обеспеченной жизни своих детей. Неужели их рука не дрогнула, убежденность не исчезла, когда они сравнивали свой нищий колхоз с богатыми фермами Германии?
— Не знаю. Наверное, они хотели вернуться и организовать у себя такую же красивую жизнь. Была великая ненависть к врагу и великая мечта.
— Почему же наше поколение сомневается и разъезжается по всему миру за лучшей жизнью, стараясь притвориться американцами или всякими прочими шведами? А? Кто же останется в храме Вознесения Господня в Коломенском, когда все убегут? Кем будут гордиться будущие поколения, приходя сюда в часы досуга? Или приходить будут только любознательные китайцы?
— Мы останемся, Гера, и еще много-много других. Россия сейчас молодое государство, со всеми болезнями подросткового переходного возраста. Но это пройдет, уже проходит. У нас хорошая родословная и богатое наследство. Это все мне по телевизору сообщили. Прорвемся! Победа будет за нами!

10
— Я не стала вас беспокоить на праздниках, Герман Сергеевич, решила, что вопрос не слишком срочный, да уже ничего и не сделаешь, — Лобанова стояла в приемной, докладывала дрожащим голосом, стараясь не смотреть Герману в глаза. — Мне позвонила его дочь. В записной книжке его телефона она нашла мой номер, сохраненный как «Работа», — она тоскливо усмехнулась. — Он все оставил дома: и документы, и телефон, и какие-то деньги. — Евгения Викторовна не могла сдержать слезы горя. Рассказ звучал несколько бессвязно, но Герман не торопил ее и не перебивал. Понимание того, что она ему хочет передать, постепенно сжимало горло, словно отвратительной, холодной и мокрой петлей, он буквально видел эту веревку. Она продолжала: — Дети звонили ему один день, он не брал трубку, потом на другой день, но телефон уже разрядился. С пятницы еще начали звонить. Тогда они приехали к нему домой, а дверь закрыта, никто не открывает. Вскрыли дверь с МЧС, внутри никого. Пока вызвали, пока ждали. Стали разыскивать по скорой, по моргам. Он же без документов был. Сутки не могли понять, куда он делся, — она остановилась, ища глазами воду или что-то, что поможет ей справиться с волнением.
— Нашли?
— Да, потом нашли. Опознали по одежде. Об этом должны были написать в Интернете или газетах, я думаю. Он попал под поезд, как сообщили, за городом.
— Кто?
— Я не сказала? Игорь Владимирович. Врачи установили алкогольное опьянение, — она села в кресло, закрыла глаза ладонями и заплакала навзрыд, уже не сдерживаясь.
— Евгения Викторовна, прошу вас, успокойтесь, — Герман дрожащими руками налил воды в стакан и предложил ей. — Выпейте. Если хотите, я дам вам сегодня отгул.
Она глотнула из стакана, вытерла красные глаза платком, глубоко вдохнула и посмотрела Герману в лицо.
— Нет, не надо. Всё нормально. Я уже взяла себя в руки.
— Как такое могло случиться? Что-то известно?
— Трудно сказать. Всё со слов. Полиция говорит, что свидетелей нет. Документов при нем не было. Его нашли прохожие, местные жители. Там переезд рядом с деревней. Его раздавило напополам. Половины головы не было. Трудно было опознать. Говорят, умер мгновенно. Расследуют самоубийство.
— Похоронили?
— Нет, тело не выдают пока, экспертизы проводят, обещают в конце недели.
— Как думаете, зачем он это сделал?
Лобанова начала опять вздрагивать и заплакала. Герман ждал, когда она поборет очередную волну горя, накрывшую ее.
— Дочь говорит, у него жена болела очень, рак. Она лечилась за деньги за границей. Он всё, что получал, отдавал на лечение. Дети зарабатывают мало, недостаточно, и теперь, она говорит, ее мать может умереть без лечения. Скорее всего, умрет скоро. Он не выдержал, я думаю.
В кабинете Германа зазвонил отдельный телефон связи с управлением. Он сказал секретарю: «Понятно» — и вошел к себе.
— Талинский? — голос в трубке принадлежал Снегиреву.
— Так точно, Виктор Васильевич, здравия желаю.
— Информация пришла, Дмитриев пьяным попал под товарный поезд на Киевском направлении. Видимо, самоубийство. У него семейная ситуация сложная. Я не говорил тебе, он пил сильно последнее время. Имей в виду. Если там народ узнает и будет организовываться на похороны, не препятствуй, но предупреди аккуратно, через руководителей, что нежелательно. Сам не ходи. Никаких некрологов и прочего в офисе не должно быть. Никаких рамочек траурных в книжках тоже. Понятно?
— Так точно, Виктор Васильевич, понятно.
— Всё, работай, — Снегирев положил трубку.
Герман вернулся к двери:
— Вы точно справитесь сегодня? — спросил он Лобанову. — Или домой?
— Нет-нет, спасибо. Дома еще труднее будет. Я же со вчерашнего дня знаю. Справлюсь, не волнуйтесь.
— Надеюсь. Вы мне очень нужны. Спасибо вам, Евгения Викторовна. Прошу вас особо не распространяться здесь. Понимаете меня?
— Конечно, Герман Сергеевич, я понимаю, — ответила она твердым голосом и передвинула к себе высокую стопку входящих писем.
Он вошел в кабинет, медленно закрыл за собой дверь и посмотрел на стол, за которым совсем недавно сидел его куратор. Все было как при нем, те же разложенные стопками бумаги, брошюры, письменный прибор с карандашами и ручками. Дух куратора еще не выветрился из этих стен. Не хватало только самого Дмитриева, придающего всему, что тут делается, гарантию надежности и серьезности. Герман представил умное лицо Игоря Владимировича с острыми ироничными глазами, и его затошнило от понимания собственной подлости и никчемности. Все эти дни, с момента назначения и по настоящую минуту, он старался не думать о последствиях своего поступка. Но теперь! Если бы он сделал то, о чем его просил Дмитриев, — исправил обнаруженную ошибку, просто сделал без всяких мелких обид, два человека остались бы живы, а несколько сохранили бы работу. Даже если бы кто-то и умер, то без его участия. О чем тут думать? Поздно уже думать, и сделать уже ничего нельзя. Он сел на свое рабочее место и вытащил план работ. Нужно работать, переключиться, нужно продолжать жить, все плохое со временем забудется, выветрится из головы. Жалко куратора, конечно, но если это было не убийство, то — его выбор.
***
С того дня, когда Дмитриев перечислил последние деньги в израильскую клинику, они с женой почти не общались. Говорить стало не о чем, и сеансы связи, проходившие раньше ежедневно, прерывались большими паузами. Предложения продать квартиру и машину, чтобы оплатить лечение, вызывали у Юли слабый протест. Бессмысленно. Каждый раз она напоминала о детях, которым нужно жилье. Он работу больше не искал, перестал следить за собой, заглушая тоску дешевой водкой. Тоска разрывала на куски его душу, он как-то сразу высох, почернел и сгорбился. Почти одномоментно сильный и умный человек, обладающий определенной властью, номенклатурными привилегиями и покровительством начальства, превратился в тень. Дни слились в одну сплошную мрачную пытку, борьбу с собственной памятью.
Дмитриев не вполне представлял, что за день сегодня и какое число. Шел теплый, мелкий, с перерывами дождь. С утра он привел себя в относительный порядок, выложил телефон, взял только документы, запер дверь и поехал на Киевский вокзал. Его целью была станция Алабино, малая родина, где на Алабинском кладбище, недалеко от станции, похоронена его мать. Ему необходимо было поговорить с ней. Отец, совсем уже старый, был жив и относительно здоров, но жил в другой семье. Они редко встречались.
Вокзал, со своими новыми табло, турникетами, досмотровыми устройствами, выглядел странно и непривычно для человека, давно пересевшего на автомобиль. Электричка оказалась современной и удобной. Он устроился у окна, засунул руки в карманы пальто, заложил ногу на ногу и уставился в окно.
Игорь Владимирович не был у матери на могиле последних года три. Постоянно собирался, но каждый раз откладывал поездку, объясняя перенос нехваткой времени, потом теплый сезон заканчивался, и он сдвигал посещение на будущий год. Он очень любил свою маму. Любил и жалел, понимая, как ей трудно было одной поднимать сына, умилялся, видя, как она радуется и гордится его успехами в учебе и работе. Когда они жили вместе, он всегда ей рассказывал о своих делах, советовался, даже Юле он решился сделать предложение только после маминого одобрения. Теперь сын ехал поговорить с мамой на ее могилу, может быть, последний раз.
Он за десять минут прошел пешком от станции на кладбище, сразу нашел могилу, заросшую травой, обнесенную давно не крашенной оградкой. Одолжив у работника садовые принадлежности, Игорь Владимирович привел все в порядок. Теперь не стыдно. Он присел на скамеечку внутри ограды и достал водку. Был ранний час, и людей вокруг почти не видно. Полупрозрачные редкие березы, каменные кресты и памятники во все стороны, ощущение внутреннего холода, запечатленного в камне горя и противоестественного покоя. Он сделал глоток из горлышка. Противно, мерзко. Жидкость просилась назад.
«Прости, мамочка, — прошептал он, наконец проглотив то, что металось в его пищеводе. — Так получилось. Бывает и так. Наверное, ты все видишь и осуждаешь меня, но нет больше сил. Прости. Знаю, ты скажешь, что я лишаю смысла твою трудную жизнь, что я был единственной твоей отрадой. Что нужно взять себя в руки. Все знаю, но мне пора к тебе. Не могу больше так. Некуда стремиться, незачем жить». Он снова отхлебнул, достал платок, обтер глаза и губы, потом фотографию на памятнике. Молодая, красивая мама смотрела с портрета веселыми глазами, как в детстве, и он на секунду почувствовал себя ребенком, окруженным ее заботой и опекой. Он согрелся. Хотелось подольше сохранить это ощущение, но оно сразу прошло. В голове зашумело. Игорь Владимирович не отрываясь смотрел на фотографию, будто ожидая ответа, чего-то, что поможет ему, но мама молчала.
На какое-то время он уснул сидя и в коротком мутном сне разглядел маму, укоризненно качавшую головой. «Нет? — спросил он ее. — Нельзя?» Он вздрогнул и распахнул глаза. Снова сделал глоток, стыдливо отворачиваясь от взгляда матери. «Пойду я, мам, — вслух сказал он. — В церковь еще нужно зайти. Я тебя люблю. Не думай обо мне плохо, но больше я на могилу, скорее всего, не приду. Не смогу. Прости, родная». Он тяжело поднялся и медленно пошел прочь с кладбища.
Заводская улица отделяла Покровскую церковь и церковь Митрополита Петра. Его заметно качало, прохожие настороженно оглядывали и обходили странного, прилично одетого гражданина, только что раздававшего милостыню всем нищим, какие были и подходили, а теперь стоявшего на тротуаре с отупевшим лицом. «Нет, не пойду, — сказал гражданин в голос, запахнулся в пальто и решительно двинулся вниз по улице. — Нельзя. Не время еще. Простите, ребята, деньги кончились». Мелкий дождь летал в воздухе. Радостные промокшие попрошайки провожали сгорбленного мужика взглядами до поворота, улыбаясь и подмигивая друг другу. Метрах в тридцати сзади него, одетый в спортивную куртку и глубоко надвинув капюшон, медленно шел молодой парень.
Улица спускалась вниз, превратившись в скользкую глинистую тропинку, которую пересекали железнодорожные пути. Он остановился на краю насыпи, допил водку и отбросил в траву бутылку. Издалека, замедляя движение, к платформе Алабино приближался товарный состав. Большие дворники ветрового стекла красного локомотива ритмично отмахивали воду. Дмитриев оступился и посмотрел назад — сзади не торопясь подходил какой-то местный мужичок с сигаретой в руке. Дмитриев, погруженный в себя, засунув руки глубоко в карманы пальто, прохаживался по насыпи, пережидая поезд и прислушиваясь к приближающемуся сзади шуму колес.
Машинист Кузовлев напряженно вглядывался в фигуру нетрезвого мужчины, спотыкающегося вдоль путей справа по ходу. Тот то заступал на насыпь, то отступал на тропинку, раскачивался. «Пьяный, паразит», — разозлился он. Поравнявшись с мужчиной, Кузовлев дал гудок и выглянул в окно. Мужчина отпрянул от состава и чуть не сбил человека, стоявшего сзади него. Машинист успокоился, поглядывая на всякий случай в забрызганное дождем зеркало заднего вида. В какой-то момент фигуры людей пропали из мутного отражения, но поезд уже подъезжал к платформе, и Кузовлев сосредоточился на дороге.
Дмитриев рассматривал расстояние между осями обгонявших его вагонов и понял, что не сможет покончить с собой. «Надо перетоптаться, переждать, верить в свою судьбу, — говорил он себе, присаживаясь на корточки вблизи проносившихся деталей вагонов. — Все образуется, обязательно произойдет нечто такое, что спасет меня и Юлю. Так было уже в моей жизни. Отчаяние сменялось надеждой и удачей. Надо потерпеть».
Он ощутил резкий толчок в спину, попытался достать из карманов руки, но не успел. Толстое, тяжеленое колесо летело на него, закрывая свет. Его страшно ударило в левую часть груди, потом в голову, по всему телу разнесся невыносимый грохот и скрежет, огромные пружины и валы сменились ослепляющей вспышкой, воздуха не стало. Изувеченное тело выкинуло обратно на насыпь. Через несколько минут, не приходя в сознание, Игорь Владимирович скончался. Его, перепачканного белой галькой, нашли через полчаса лежащим ногами на насыпи ничком с вывернутой головой. Разбитый затылок уже не кровоточил, единственный уцелевший глаз внимательно смотрел на притворяющуюся безразличной ворону, с изумленным видом прохаживающуюся рядом.
Документы Дмитриева предусмотрительный молодой человек забрал себе.
***
Ничего этого Герман, конечно, не знал. «Жалко куратора, — продолжало стучать в его голове. — Хороший был мужик. Но все-таки его собирались смещать и без моей досадной оплошности. Наверное, доля моей вины в его увольнении есть, но если посмотреть с другой стороны, то для государства я сделал благое дело тем, что косвенно помог избавиться от мешающего элемента механизма. Звучит кощунственно, но по существу верно. Решение уже было, и руководство ждало только повода. Не одно, так другое, но его обязательно бы убрали. Так что будет несправедливо всю вину за несчастный случай брать на себя. Конечно, по-человечески его жаль и супругу его жаль, но дело — прежде всего. Мы за это немалые деньги получаем, должны их честно отрабатывать, иначе, если нет, следует отказаться от должности. Если по-честному. Именно так только и должен рассуждать настоящий руководитель. Он сам виноват в том, что произошло, и сам должен был оценивать вероятные последствия пьянства, перекладывания своей ответственности на других, и что там еще за ним числилось. Вообще, во всем нужно винить сначала себя!»
Тошнота отступала, возвращалось рабочее состояние. Рассуждения несколько успокоили Германа, неприятное ощущение притупилось, но полностью не прошло. Требуется время. Однако нужно работать и постараться не совершать ошибок предшественника, чтобы идущий сзади ими не воспользовался. Он остановился напротив окна и увидел в нем свое нечеткое отражение. Кто-то другой смотрел на Германа, жесткий и равнодушный. Он вздрогнул и пригляделся. Нет, всё нормально, показалось.
— Герман Сергеевич, вам личный пакет из аппарата начальника института, — прозвучал по громкой связи голос Лобановой. — Фельдъегерь ждет, разрешите впустить?
Конверт формата А4 выглядел обыкновенно, за исключением типографским способом отпечатанного золотого герба и стилизованной подписи под ним «Аппарат начальника МИРК». Внизу от руки кто-то вписал «Начальнику отделения 19 МИРК Талинскому Г. О., лично». Герман расписался в журнале у служивого и отпустил его.
«Понятно, — подумал Герман. — Всё, как у нас принято, с ошибками». Он с немалым волнением ровно отрезал край конверта и достал листок, украшенный в левом верхнем углу тем же изображением, что и на конверте, а также исходящим номером. Напротив герба значилось «Начальнику отделения 19 МИРК Талинскому Г. С.». Он удовлетворенно кивнул и стал читать дальше. Под гербом курсивом было напечатано «О проведении Совещания с руководителями подразделений».
Ниже прямым шрифтом:
«Уважаемый Герман Сергеевич! В соответствии с резолюцией, номер такой-то, дата такая-то, к письму Руководителя аппарата Института, номер такой-то от такого-то числа, довожу до Вашего сведения информацию о проведении с 7 по 9 июня с. г. Совещания “Реформа административной системы РФ, основные направления, способы реализации и планирование мероприятий”, Совещания “Подведение итогов выполнения финансового плана ИРК за прошедший год” в г. Сочи. Для участия в Совещании Вам и главному финансисту вашего подразделения необходимо прибыть в г. Сочи, по адресу такому-то, 5 июня. Для подтверждения присутствия, бронирования трансфера и гостиницы прошу Вас направить сведения по прилагаемой форме по такому-то адресу. Регламенты Совещаний получите в гостинице. Явка строго обязательна. Начальник отдела Управления кадров. Подпись».
На втором листе он увидел таблицу с пятью крупными клетками.
Герман посмотрел в календаре указанные даты. До отправления оставалось еще полторы недели.

11
— Может быть, ты утюг возьмешь? Маленький, дорожный. Подгладить там что-то. — Таня рассуждала, набивая чемодан мужа. — Ты же поездом едешь, так что перевеса не будет. Мало ли что? Ты в джинсах едешь. Костюм с собой и три рубашки. Или четыре? Одну в запас. Или три хватит?
— Три хватит.
— Я тебе четыре рубашки положу. И галстуки. Так. Какие берешь? Красный не берешь?
Герман, сидя с поджатыми ногами на диване, рассматривал свою маленькую супругу, которая с самым деловым видом строго и придирчиво собирала его в дорогу. Что-то постоянно говоря и ловко, как юркая белка, залезая на верхние полки, она выкладывала вещи разноцветными стопками посреди комнаты, шелестела пакетами. Он вспомнил недавний разговор со Снегиревым, в котором тот коснулся темы предстоящего совещания. «Ты поезжай поездом, оденься соответственно, как турист. Бухгалтер едет? Хорошо. Ехать сутки, так что никаких пьянок, внимания к себе не привлекайте, доедешь — отзвонись, я уже буду там. Учти, это не обычное совещание. Ежегодное проводится по подведению финансовых итогов, если еще одно, то, значит, что-то особенное. Так что посерьезнее, помни, где ты работаешь и какая сейчас ситуация. Ни во что не вмешивайся, слова не проси, инициативу, упаси тебя Бог, не проявляй. Слушай, запоминай. Я, конечно, знаю, о чем пойдет речь в общих чертах, но мало ли, — Виктор Васильевич выглядел взволнованным. Он минуту молча думал, потом продолжал. — Пойдешь на совещание — все из карманов убери, блокноты, телефоны, жучки, фототехнику оставь в номере в сейфе, пронести ничего будет нельзя. Конспектировать не придется, а всё, что лично тебя касается, тебе доведут отдельно. Так. Да, народу будет немало, и я там буду, но если ты мне понадобишься, я сам подойду. Ты не ищи меня и не подходи. Если что-то важное, то после совещания позвонишь. Вечерами, когда свободное время, особо не светись, ведите себя скромно. Отнесись к тому, что я говорю, серьезно. Ты меня понимаешь?» Герман все понимал.
— Вот здесь ботинки, вот здесь крем, чтобы почистить, и еще салфетка специальная для обуви — обтереть в помещении, — Таня уже упаковывала чемодан. — Машина во сколько придет? Не успеем перекусить. Надо было с вечера собираться, я же говорила. Ой, забыла тебе сказать: мама твоя звонила в пятницу. Там тебе извещение с почты пришло, заказное письмо какое-то ждет тебя.
— Какое?
— Без понятия. Наверное, что-то из пенсионного или из банка. Нужен ты с паспортом. Всё, время. Звони мне, ладно? Как сядешь в поезд, и когда доберешься, и из поезда тоже, постоянно.
— Конечно, дорогая, буду звонить. Ты не волнуйся, гостиница уже забронирована, проплачена, нас будут встречать на вокзале.
— Вас? Ты же один едешь, — жена выпрямилась и в упор посмотрела на мужа.
— Ой! Похоже, меня ревнуют! Я имею в виду делегацию. На совещании я же не один буду, много народу из Москвы едет, — сориентировался Герман. Он не хотел говорить, что едет с молодой привлекательной женщиной в одном купе и что номера в отеле у них рядом. — Ну, всех, кто приезжает, будут встречать, довезут, расселят. Не волнуйся. Я тебя люблю.
— Ну, ладно.

Герман подсознательно ожидал приключений в этой поездке. От самого совещания он не ждал особых хлопот. Ему там не выступать. Посидит, послушает. Он прежде в Сочи не ездил, так что поездка летом за счет бюджета обещала быть приятной, даже более того. С тех пор как он познакомился с начальником своего ФХО Волковой, его не оставляло ощущение неуправляемой раздвоенности, которое хотелось устранить, избавиться от него как-то. С одной стороны, он чувствовал сильную тягу к Ольге, она казалась остросексуальной, манящей, дразнящей и доступной. Упустить возможность сблизиться с ней вроде бы глупо. Конечно, жена уже не привлекала так же, как в первые годы, и получить новые, незабываемые впечатления хотелось очень. С другой стороны, все клятвы верности, уважение и любовь. Как он посмотрит потом ей в глаза? Как объяснит себе, зачем изменил? Впрочем, Герман надеялся, что до физической близости дело не дойдет. Так, флирт для новизны ощущений. Кроме того, она его подчиненная и роман с ней может навредить карьере. Стоит оно того? Нет, конечно. Но в глубине души, на самом ее дне, под толстым слоем ила, там, где скрывался стыд от причастности к страшной смерти Дмитриева, где жила зависть к Знаменскому, затаенная ненависть к тестю, там теперь поселилась придушенная похоть, готовая, как змея, нанести смертельный укус, не считаясь с последствиями.
Таня, как ребенок, высунулась в окно и с высоты шестнадцатого этажа махала Герману на прощание, улыбаясь и прикладывая руку к уху жестом «звони». Он махал ей в ответ, словно прощаясь навсегда. Словно он не вернется больше таким, как уезжает. Ему стало грустно.
«Поехали», — сказал он, усевшись в машину. Дверь глухо хлопнула, и вся действительность, включая Таню, отсеклась, оставшись за бортом черного лимузина.

Глава четвертая

1
Двухэтажный поезд № 104 Москва — Адлер отправлялся утром с Казанского вокзала. Серо-красно-голубой, украшенный олимпийской символикой, он выглядел очень привлекательно и создавал праздничное настроение. Для Германа и Ольги институт выкупил целиком купе класса «СВ». От поезда Герман позвонил жене, сказал еще раз, что любит, сфотографировал вокзал и отправил ей фотографию. На солнечном перроне толпы людей спешно грузили свою поклажу, заносили детей. Талинский полной грудью вдыхал воздух, пропитанный чужим отпуском, копотью, наполненный оживленными разговорами, смехом и звуками объявлений по вокзалу. Общее приподнятое настроение заразило его необъяснимой веселостью. «А что? — думал он, раскрываясь навстречу яркому синему небу. — Все прекрасно. У меня отличная должность, перспектива, высокая зарплата. Я еду на юг в приятной компании. Все отлично!»
Проводница проверила билет. В прекрасном расположении духа он начал затаскивать свой чемодан по ступенькам на второй этаж.
Ольга Александровна уже сидела у окошка в спортивном костюме розового цвета, в выглядывающей из-под него белой футболке и в красных кроссовках. Она что-то печатала в смартфоне, но, когда Герман ввалился в купе, поднялась и радушно улыбнулась, блеснув абсолютно белыми ровными зубами.
— Доброе утро, Герман Сергеевич! Я начала волноваться, до отправления осталось меньше десяти минут.
Герман присел на край лавки, выравнивая дыхание.
— Доброе утро! Все нормально, я отпускников пропускал внизу. Дети, вещи, суета. Вы давно уже тут?
— Как посадку объявили. Минут пятнадцать-двадцать. Как вам двухэтажный поезд? Нравится?
— Нормально вроде. Сиденье только жесткое, по-моему. Вы уже ездили на подобные совещания?
— Дважды. Только раньше командировка укладывалась в два дня. Жили в гостинице, а на сами совещания выезжали в другой комплекс. Теперь все будет вместе, и проживание и конференц-зал. Новый гостиничный комплекс. Удобно. Вообще, там хорошо. Недалеко от порта. Я смотрела в Интернете. Надеюсь, вам понравится. У вас люкс?
— Угу.
— Тем более. У меня стандарт — и то ничего. У вас джакузи в номере будет, минибар, две комнаты с телевизорами. Красота! Куод лицед йови, нон лицед бови, как говорится. Зато рядом, можно в гости друг к другу ходить. Точно?
— Если будете себя хорошо вести.
— Я буду себя вести очень хорошо. Согласно должностной инструкции. Вы же начальник, а я подчиненная. Годится?
— Надо подумать, — уклонился Герман от ответа. — Вспомнить детально ваши обязанности.
Она пожала плечами и уставилась в окно. Поезд вздрогнул, тронулся и медленно покатился. Герман тоже повернулся к окну, вглядываясь в отплывающих людей, столбы, рекламные плакаты.
— Поехали, — констатировал он.
— Точно, — ответила она.
Они замолчали.
«Странный он, Герман Сергеевич, — думала Ольга. — Вроде нормальный мужик, а ведет себя как подросток. Дмитриев, конечно, был пошустрее. Этот осторожничает, боится должность потерять. Думает, я его потом шантажировать буду или дополнительные премии выпрашивать. А может быть, он жену любит до беспамятства? — она горько усмехнулась. — Чудак!»
— Душно. Пойду чаю закажу. Вы будете?
— Буду, спасибо.
Она сняла на ходу куртку, бросила ее на полку вышла из купе.
Герман, достал из чемодана шорты и футболку — то, что приготовила ему жена в дорогу. Ходить в присутствии подчиненной в таком виде ему казалось неправильным, но выбора не было. Он быстро переоделся, убрал чемодан наверх и вышел в коридор. Здесь дышалось легче. Он стал думать о Тане, и душа его наполнилась нежностью и грустью. Скорее всего, она легла досыпать, потом встанет, начнет завтракать, смотреть очередное шоу про ремонт или приготовление еды, часами говорить по телефону. Она очень смешно умеет сидеть с ногами на кухонном коротком диванчике, похожая на воробушка, с всклокоченными со сна волосами. Он провожал глазами расписанные непонятными иероглифами заборы. Хотелось быть сейчас с ней, слушать ее бесконечные разговоры о подругах, звездах шоу-бизнеса и много о чем, что потом невозможно повторить. Хотелось никуда не ехать, а планировать дела на воскресенье и предстоящий отпуск.
— Я решила печенье взять, — услышал он голос Волковой и вздрогнул, словно проснулся. — Пойдемте чай пить.
Она, высокая и тонкая, стояла совсем рядом, держа в руках стаканы в подстаканниках, печенье торчало у нее из кармана трико. Герман попытался забрать у нее стаканы, в которых плескался чай, но она отстранила руки и, улыбаясь, кивнула в сторону купе.
— Я сама, заходите, Герман Сергеевич.
«Она без нижнего белья, — успел отметить он, мельком оглядев качнувшиеся выпуклые темные круги, проступающие сквозь ее белую футболку. — Невероятно красивая фигура». Он понял, что пропадает, что не хочет и не может держать оборону. И надеялся, что она сама не станет его соблазнять. Если произойдет нечто непозволительное, он знал, что будет жалеть об этом всю жизнь. Сгорать от стыда, пытаться объяснить себе необъясняемое. Они будут целую ночь и целый день вдвоем в закрытом купе, и Ольга сделает с ним все, что ей захочется. Нет, он не может, не должен и не будет. Он клялся Тане в вечной верности и не изменит ей. Он так решил.
Потом был обед, после которого Герман долго читал про Хулио Хуренито в планшете. Читал-читал — и уснул, проснувшись как раз к ужину. Они пошли на ужин и вернулись вместе в купе. Ольга откуда-то принесла вино. Герман, как малопьющий, быстро опьянел, все завертелось, стало очень жарко и тесно. За окном стемнело, и купе периодически ярко освещалось уличными фонарями. Вагон качало в такт стуку колес и кидало на стрелках. Его словно вели, и он шел, стараясь не отдавать себе отчета в происходящем, отдаленно понимая недопустимость своих действий, но не имея сил противостоять собственному любопытству и напору молодой женщины.
Первым проснулся Герман, его отчаянная попутчица сладко спала лицом к нему, натянув простыню до подбородка. Длинный прямой нос дышал ровно и беззвучно. Черные густые ресницы мелко вздрагивали. Он несколько минут смотрел на нее, спящую, с восхищением и ужасом восстанавливая фрагменты своего ночного падения.
— Не волнуйся, — еле слышно проговорила она, не открывая глаз. — Это ничего не значит. Просто нам было хорошо. Рабочие отношения останутся строго рабочими, и семью я разрушать не собираюсь. Честное слово. Мы взрослые мужчина и женщина и можем позволить себе необременительные и ни к чему не обязывающие отношения. Без последствий. Мы вольны их продолжить или прервать в любую секунду. Ты должен это знать.
Она открыла глаза и улыбнулась.
— Хорошо?
— Хорошо, — отпустило его.
— При третьих лицах на «вы» и по имени-отчеству. Работа согласно должностной инструкции в рамках служебной этики и субординации. Всё как положено. Не возражаете?
— Согласен, — заулыбался Герман, ощущая, что ему отпустили грехи. — А в остальном?
— В остальном — как захочешь.
— Это замечательно.
Лежащий на столе телефон Талинского вздрогнул, сообщая об эсэмэске. На экране высветилась фотография Тани.
— Я пошла умываться, — сообщила Волкова, достала полотенце, туалетные принадлежности и грациозно вышла в коридор.
Герман открыл сообщение и увидел фотографию, изображающую полоску теста на беременность с двумя яркими поперечными черточками, снятыми крупным планом. Под фотографией стояла подпись: «Поздравляю, Любимый, ты скоро станешь папой. Звонила тебе вчера весь вечер, но ты, к сожалению не слышал. Нежно целую, скучаю. Надеюсь, и ты скучаешь по своей девочке. Хорошего дня. Звони». Он проверил громкость в телефоне и обнаружил, что звук выключен.

2
Зал заседаний выглядел современно и строго. В стиле хай-тек. Не слишком большой, мест на триста, выдержанный в оттенках коричневого цвета. Под высоким потолком красовались большие, составленные из обручей люстры, дающие приятный голубой свет. В голове зала на сцене возвышался стол президиума с кафедрой для выступающего.
Возле дверей в зал располагались регистрационные стойки, где Герман отметился. На входе его обыскали — проверили металлодетектором, но он предусмотрительно все, кроме бейджа, оставил в номере, и его пропустили внутрь. До начала совещания оставалось еще тридцать минут, и зал был заполнен наполовину. Мимо разноцветных рядов кресел он медленно прошел по центральному проходу и выбрал одно из мест в светло-коричневом ряду. Народ все прибывал. Это были в основном мужчины около пятидесяти, которые беззвучно ступали по ковролину, молча занимали кресла и сливались с ними. Вся обстановка нагнетала внутреннее напряжение неизвестности и ожидание чего-то трагического.
Ровно в десять часов, когда зал наполнился примерно на треть, освещение приглушили, и прожектора ярко высветили стол президиума, за которым разместились три человека без табличек с именами. «Инкогнито, — подумал Герман и зевнул. — Хорошо, что удалось поспать до совещания, а то бы уснул в темноте после частично бессонной ночи, — он отметил на своих губах самодовольную улыбочку и устыдился. — Странная практика начинать совещания утром».
Из-за стола поднялся и прошел к кафедре относительно молодой мужчина в строгом, идеально сидящем костюме. Его лицо показалось Герману знакомым. Мужчина подогнул микрофон ближе ко рту, неторопливо разложил перед собой листки конспекта выступления и посмотрел в зал. Под его взглядом последние движения присутствующих прекратились, и повисла гробовая тишина. Мужчина что-то еще прочитал в своих записях, вздохнул и заговорил:
— Добрый вечер, уважаемые товарищи, — приятный голос из динамиков звучал ровно и твердо. — Сегодня мы начинаем работу совещания, подготовкой которого многие из вас занимались весь последний год. Начиная с этого дня наша подготовительная работа вступает в завершающую стадию, которая продлится до конца будущего года, после чего мы планируем перейти к активным действиям.
Нам с вами предстоит большая и сложная работа, и от того, как мы ее сделаем, зависит будущее нашей страны на долгие годы. Излишне напоминать, что все, касающееся данного проекта, как и всего относящегося к вашей профессиональной деятельности в проекте, есть строго конфиденциальная информация со всеми вытекающими, — он налил воды в стакан и сделал глоток, обводя зал спокойным взглядом. — Новейшая история России насчитывает всего двадцать пять лет после распада СССР. Полностью сменился правящий режим, поменялись элиты, наше общество отказалось от коммунистической идеологии, выбрав путь предпринимательства и демократии, основанный на принципе частной собственности. Это были сложные и драматические годы, сопровождавшиеся кризисами, дефолтами, гражданской войной, реакцией и попытками реформирования всего, частичной утратой суверенитета и независимости.
Сменявшиеся правительства экспериментировали с экономикой и правовой системой, пытаясь сохранить российскую многовековую традицию и внедрить западные стандарты управления. Иногда по собственной воле, иногда под давлением из-за рубежа. Это нормально для государства с такой короткой историей текущего управления и такой богатой историей многих поколений жителей наших территорий. Для общества, которое еще не смогло самоидентифицироваться, осознать себя как самодостаточное и пытается подражать странам с давней демократической историей и культурой.
Ошибки были неизбежны, даже обязательны. Только набивая шишки и двигаясь вперед, можно понять, как действовать и что планировать. Практика показала, что копирование зарубежного опыта, без учета специфики нашего государства, технически невозможно. Однако необходимо понимать, что в общем случае, совершая ошибки и исправляя их, нельзя быть уверенным в положительном результате, если генеральный курс изначально выбран неверно. Образно говоря, если дорога, по которой мы идем, ведет не туда, куда нужно.
Что мы видим в Европе? Продолжается ее тихая оккупация исламскими радикалами, маскирующимися под беженцев. Эти орды, пользуясь открытыми границами Евросоюза, свободно перемещаются по Европе, выбирают наиболее экономически развитые государства, где оседают и готовят военные перевороты. Евросоюз ни психологически, ни организационно, ни юридически, ни технически не готов к защите своих рубежей. Европа слаба, и нам с ней больше не по пути. Следует признать в этой связи, что курс на максимальную интеграцию с Западом ошибочен и опасен.
Если сжато оценить процессы, происходящие сегодня внутри Российской Федерации и за ее пределами, то можно сделать следующие выводы. Агрессивное неприятие большинством западных государств и блоков растущего влияния России, ее независимой внешней и внутренней политики, отстаивания своих интересов, нежелания подчиняться кому бы то ни было.
На нас обрушивают санкции, нам перекрывают все возможные доступы, провоцируют снижение цен на наши основные экспортные товары. По сути, нам объявили экономическую войну, нас атакуют с целью победить и захватить. Что мы видим внутри страны? Колоссальную коррупцию во всех властных структурах, неспособность региональных властей к самостоятельному развитию, уныние среди населения.
И вместе с тем мы видим растущую поддержку Лидера нашей страны. А что это значит? Подавляющее большинство жителей России связывают свои надежды на благополучие и процветание именно с его личностью. Только в нем народ видит избавление от существующих трудностей и веру в свое будущее.
Нам, лучшим людям Отечества, предстоит резко изменить курс движения корабля. От погони за сомнительными западными ценностями к традиционным российским ценностям, основанным на культуре царской России и России времен социализма, — выступающий оторвался от чтения и снова оглядел зал. Голос его стал чеканным и торжественным. — Товарищи! Сейчас я ознакомлю вас с основными направлениями предстоящей работы. Итак!
Решением руководства страны необходимо в течение полутора лет с момента текущего совещания подготовить фундамент для переименования Российской Федерации в Российскую Империю и для введения монархии, во главе которой встанет Император Российской Федерации, — оратор замолчал и поднял глаза, желая увидеть произведенный эффект, но народ безмолвствовал. Он продолжил. — Для полной легитимности этого процесса потребуется грамотное проведение референдума, подготовка общественного мнения, историческое обоснование правомерности предстоящих изменений.
Необходимо будет достаточно быстро изменить Конституцию, принять соответствующие новые законы и доработать действующие. Разработать порядок престолонаследования. Потребуется провести работу с международным сообществом, подготовить наших партнеров, обосновать необходимость, подкрепить прецедентами. Специальная команда профессионалов займется разработкой всех соответствующих ритуальных практик, атрибутов и регламентов. Нужно заранее продумать взаимодействие Императора с Думой, Правительством. Потребуется новый административный порядок. Совет Федерации, конечно, предстоит распустить.
Далее, планируется введение должности Канцлера Империи и вице-канцлеров, неких заместителей Императора по направлениям деятельности. Столица Империи переносится в Санкт-Петербург, — оратор перечислял мероприятия монотонно, не вдаваясь в детали, без объяснений, отделяя каждый тезис небольшой паузой, словно выбирая на ходу, что говорить, а что не стоит. — Причем правительство будет в Питере, а часть министерств останется в Москве, это Минобороны, МВД и другие. Дума останется в Москве.
Создается Имперский Госплан, орган, подчиняющийся напрямую председателю правительства. Его задача — пятилетнее  планирование, это одно из лучших наследий социалистического прошлого. Организация, финансирование, контроль исполнения. Мы возвращаемся к пятилеткам с новым подходом: по смарт-показателям с применением KPI, системы Balanced Scorecard на основе специальной мотивации вплоть до уголовной ответственности и применения высшей меры.
Задачи первой пятилетки — снижение зависимости бюджета от экспорта углеводородов на двадцать процентов, импортозамещение. На следующую пятилетку — повышение реальных доходов граждан. Пока это видится так. Россия в течение ближайших двадцати-тридцати лет станет полностью независимой в экономическом плане, в том числе и от рынка капиталов.
Каждый министр будет нести персональную ответственность за параметры закрепленного за ним пункта плана. Экономика страны напрямую связана с обороноспособностью, которая, в свою очередь, является сегодня основным приоритетом.
Главнейшая наша задача — отстоять молодую Российскую Империю от растущей агрессии блока НАТО и других внешних и внутренних вызовов. В настоящее время главой государства подготовлена аналитическая статья «Годы великого перелома», которая будет доведена до вас в ближайшее время. Так, мне подсказывают, что перерыв. Прошу вас через полчаса быть на месте, сейчас 10:50. В 11:20 продолжим.
Оратор собрал свои бумаги, сошел с кафедры и удалился за кулисы вместе с другими членами президиума. В зале зажегся свет, народ не спеша направился к выходу. Герман поднялся и, слегка покачиваясь, стал пробираться в холл. Мозг отказывался верить в услышанное. То ли остатки похмелья, то ли шок подкашивали ноги. Конечно, ему и самому приходила в голову мысль о царе, но реально обсуждать это казалось в современных условиях абсурдным.
В фойе накрытые закусками и напитками столы играли всеми цветами радуги. Разных сортов мясо, рыба, печенье, конфеты, соки, чай и кофе из плошек стремительно разбирались и сразу пополнялись быстрыми официантами. Люди с аппетитом, но молча кушали, окружив круглые столики. В зале играла негромкая музыка. Герман, не различая лиц, налил чашку кофе и устроился у окна. Необходимо как-то прийти в себя, определить свое отношение к новой политике государства, найти в ней свое место. Вся его сущность протестовала против восстановления монархии в любом виде. Он был против, категорически не согласен. Считал такой процесс огромным шагом назад в эпоху тирании, полного беззакония и тоталитаризма. Следовало немедленно покинуть зал и устраниться, а еще лучше — предать всю полученную информацию гласности, попытаться сорвать мракобесные планы. Однако как потом жить? На что? А присяга?

3
Участники совещания стали возвращаться в зал. В первом ряду ближе к середине Герман заметил Снегирева, о котором сразу забыл. Начинался второй акт мистерии, которую обязательно следовало досмотреть. Он не торопясь прошел к своему креслу, медленно сел и закрыл глаза. Свет снова приглушили, и Герман услышал размеренную речь. С легким кавказским акцентом говорил уже другой мужчина из президиума:
— Благодарю вас за пунктуальность! Никто не опоздал. Итак, продолжим.
Следующий вопрос: что у нас будет с административным делением? Административное деление Империи предполагается сделать на основе губерний, во главе которых будут поставлены назначенные Императором генерал-губернаторы, которые одновременно будут и командующими войсками своих губерний, с подчинением по военной линии командующим округам. Отсюда вывод: военные округа, в свою очередь, придут на смену нынешним федеральным округам. Конечно, генерал-губернаторов необходимо контролировать.
Как же будет организован контроль? Для особого контроля за чиновниками из состава МВД выводится Управление по борьбе с коррупцией, переименовывается в Тайную канцелярию и вводится в подчинение лично Канцлеру Империи, который и будет отвечать перед Императором за все вскрытые органами следствия и средствами массовой информации факты воровства среди чиновников и конфликта интересов. Мы обеспечим наших работников всеми необходимыми правами и средствами.
Чем контроль будет обеспечен? В целях повышения эффективности работы Тайная канцелярия сможет проводить все необходимые следственные мероприятия вплоть до провокаций чиновников, слежки, прослушки и, в случае особо крупных махинаций, пыток.
Что послужит основанием для данной работы? Следует внести серьезные изменения в Уголовный кодекс, в частности в зависимости от ранга чиновника предполагается ввести специальные повышающие коэффициенты наказания. От полутора до пяти. Для расчета предложена совсем простая и понятная методика.
Как будем считать? Просто! Когда максимальный предусмотренный срок за преступление, скажем, три года, для чиновника высшей категории применяется коэффициент пять, и срок составит пятнадцать лет. Одним из первых своих указов Император отменит мораторий на смертную казнь, и если вычисленный срок заключения превысит сто пять лет, это автоматически будет считаться смертной казнью. В зависимости от тяжести содеянного предполагается разработать несколько способов приведения в исполнение, — Герману показалось, что оратор облизнулся. — Это могут быть гуманные — применение яда, электричества, расстрел — и более жесткие методы: колесование и отрубание членов. Имеется в виду — ноги, руки и голова. Для получения от данных действий более широкого пропагандистского эффекта, возможно, некоторые мероприятия такого рода будут проводиться публично, выкладываться в Интернет, распространяться в соцсетях, тиражироваться на компакт-дисках и демонстрироваться перед показом кинофильмов на манер советских киножурналов типа «Фитиля». Данная инициатива пока в разработке, скорее всего, по ней будет проведено всенародное голосование. Планируется создать информационный портал «казни.рф» на нескольких языках Российской Империи. В частности, там сделают техническую возможность сообщать о фактах коррупции даже анонимно. Все обращения будут рассмотрены и проверены. По каждому сообщению планируется размещать информацию о ходе расследования и примененном наказании. Само собой, там же можно будет увидеть и сами казни в HD-качестве с использование 3D-эффекта.
Герману казалось, что присутствующие в зале перестали дышать. Тишина воцарилась оглушительная. Выступающий продолжал сам себя спрашивать и сам отвечать:
— Будут создаваться новые элиты, преданные исключительно созиданию Империи, а не собственному кошельку. Как? Предусматривается введение института дворянства. Здесь все будет традиционно. Графы, князья, великие князья, бароны и так далее. В зависимости от заслуг титулы сделают наследственными и ненаследуемыми. Поводом для введения во дворянство предполагается вручение ордена определенной категории, законодательно титул закрепляется указом Государя. Соответственно, в настоящее время готовится Кодекс чести дворянина, перечень привилегий и льгот, например пятидесятипроцентная скидка на оплату коммунальных услуг, бесплатный проезд в метро, — он на секунду взял стакан с водой, потом, видимо, понял, что стакан остался от предыдущего выступающего, слегка поморщился и поставил на место. — Теперь перейдем к экономике.
В течение первой пятилетки планируется полный отказ от иностранной валюты, даже в качестве эквивалента, так называемого «у. е.». Сейчас уже разрабатывается план введения золотого червонца, привязанного к международной цене на золото. Это будет золотая монета, запущенная в оборот. Всю валюту, вырученную за внешнеторговые операции, предприниматели будут сдавать государству по соответствующему курсу к червонцу. Разрешение на приобретение валюты и разрешение на ее использование для международных расчетов планируется давать только после детального исследования вопроса с точки зрения невозможности приобретения аналога искомой продукции в нашей стране.
Отсюда важнейшая задача Империи: импортозамещение. Вопросы импортозамещения сегодня являются приоритетными и в обоснованиях не нуждаются. Государство в рамках программы первой пятилетки выделит значительные средства на приобретение необходимого зарубежного оборудования для производства следующих видов продукции. Это автомобили, бытовая электроника — смартфоны, телевизоры, холодильники и так далее, тяжелая строительная техника, высокотехнологичное медицинское оборудование, оборудование для добычи нефти и газа в труднодоступных местах. Под данные цели планируется создание госкорпораций, которые в дальнейшем предполагается дробить и приватизировать.
Понятно, что при первых производственных сериях, которые, разумеется, будут недостаточно большими, цена экземпляра продукции получится высокой и неконкурентной. Только с выходом на большие серии такая продукция по цене и качеству сможет конкурировать с зарубежными аналогами. Чтобы преодолеть это, так сказать, «трение покоя», для покупателей первых образцов предусматриваются субсидии, снижающие цену до конкурентного уровня.
Он оглядел зал, словно пытаясь удостовериться, что все всё понимают.
— Теперь перейдем к международной политике. Российская Империя станет преемницей миролюбивой политики Российской Федерации. Как и прежде, все решения будут основываться на четком соблюдении устава ООН, других международных соглашений. Мы готовы заявить о неприсоединении новых территорий к Империи в течение ближайших ста лет, даже в случае обращений правительств других стран или проведенных референдумов. Вместе с тем мы будем и дальше последовательно отстаивать наши интересы по всему миру, если потребуется — и силой оружия. Так, ага! Сейчас объявляется обеденный перерыв. Прошу всех собраться к четырнадцати часам. Благодарю вас.
***
Герман быстро отобедал и поднялся в свой номер. Из окна люкса, в который поселили Талинского, открывался замечательный вид на море, которое куполом уходило за горизонт, сливаясь там с чистым жарким небом. Огромное окно занимало проем от потолка до пола. В правой его части виднелись здания Сочинского морского порта. Город утопал в зелени, по набережной прогуливались казавшиеся с высоты муравьями праздные человечки.
До продолжения совещания оставался еще час, который хотелось провести в постели перед телевизором. Он разделся и лег, намереваясь сперва позвонить в Москву Тане, потом прокрутить в голове полученную информацию, запомнить ее и осмыслить. Одновременно с отрицанием он смутно предчувствовал какой-то шанс на изменение существующего своего положения. Как всегда, когда он получал неожиданную информацию или сложную задачу, его мелко трясло от волнения. В таких случаях он испытывал острое желание куда-то бежать или что-то предпринимать, будучи не в состоянии находиться на одном месте без дела.
Вот уже скоро год, как он ощущал себя попавшим в бурную горную реку, течение которой крутило его и вертело, несло вперед, не давая секунды на отдых и осмысление. Все, что он мог делать, — это изо всех сил грести, чтобы не утонуть или не налететь на камень, дерево и так далее. От понимания собственного бессилия, неспособности управлять хоть сколько-нибудь своей судьбой Герман испытывал постоянную тревогу и неудовлетворенность. Как-никак, но раньше он сам решал, куда идти и чем заниматься. Постоянное угнетенное состояние исправлялось только в день перечисления зарплаты, когда он видел счастливые глаза Тани и чувствовал себя настоящим мужчиной. Весь этот год ему хотелось как-то проявиться, взять ситуацию на работе под контроль, отделиться от потока и плыть в нем, но по собственному маршруту. Душа его бунтовала и требовала шанса.
На прикроватной тумбочке зазвонил внутренний телефон.
— Добрый день, Герман Сергеевич, это Оля.
— Да, Ольга Александровна, слушаю, — безразлично ответил Герман. — У вас всё нормально?
— Конечно. Я у себя в номере. Разрешите зайти к вам на минутку? Обстановку доложить.
— По телефону нельзя?
— Герман Сергеевич! — в ее голосе проскользнуло возмущение.
— Ну хорошо, заходите.
Он надел в ванной отельный халат, открыл входную дверь и снова лег на кровать. Некстати Ольга вторгается в его субпространство, но отказать ей казалось невежливым. Вообще, он решил прекратить эту отвратительную связь, даже успел убедить себя, что ничего и не было. Тем более он мало что помнил, хотя при желании смог бы вспомнить почти все. Послышался легкий короткий стук в дверь, и через недолгую паузу из прихожей показалась Ольга. Она не вошла в спальню целиком, остановилась, наполовину скрытая шкафом, и уставилась молча на Германа. Герман молча глядел на нее. Ее большие черные глаза искрились внутренним весельем; темное платье выглядело нарядным, но строгим; макияж сдержанным; кроме маленьких сережек и колечка, украшений не было видно. Такой красивой он ее никогда еще не видел. Постояв так около минуты, она скрылась за углом. Донеслось тихое шуршание, открылась и закрылась дверь, щелкнул замок входной двери, звуки смолкли. Наверное, ушла. Разочарованный, Герман закрыл глаза и откинул голову на подушку. Он хотел бы еще смотреть на нее, представляя однажды исследованные, но теперь скрытые под платьем подробности ее телосложения. Скрипнули пружины кровати, он открыл глаза. Ольга стояла совсем рядом, поставив одно колено на край кровати и слегка наклонившись над ним. Она не уходила, а закрыла дверь и притаилась. Она его разыграла. На ней ничего не было надето кроме тонкой полупрозрачной розовой полоски на бедрах с глупой малиновой бабочкой впереди. Он поднял руки и принял то, что само в них просилось. Кожей рук он ощутил нежную упругую мягкость, заполнившую ладони, это казалось очень похожим на счастье.
***
— Завтра после обеда я уезжаю, — через тридцать минут сообщила Ольга, держа в опущенной руке единственную часть своего гардероба. — Мое совещание закончится в двенадцать дня, а поезд будет около шести вечера. Надеюсь, мы успеем пообедать. Успеем? Герман Сергеевич, не умирайте!

4
Его щеки пылали подозрительным румянцем, как у девушки, и Герману казалось, что все видят это и понимают причину такого неприличного свечения. Ему не хватило времени даже на душ, и теперь он улавливал идущий от него запах ее духов. Хотелось пить.
Свет в зале снова приглушили, публика затихла, и на освещенную кафедру взошел следующий выступающий. Предыдущие двое заняли свои места за столом на сцене.
— Следующий аспект нашего совещания, — прозвучал с потолка резкий скрипучий голос, — борьба с уличной преступностью и проявлениями экстремизма. В связи с активным развитием направления видеонаблюдения и открывающимися возможностями программного обеспечения по автоматической идентификации объектов, попавших на запись видеорегистраторов, планируется ввести присвоение индивидуальных номерных кодов для граждан.
Предполагается такой порядок. Граждане по достижении четырнадцати лет при получении гражданского паспорта в обязательном порядке дактилоскопируются с присвоением уникального кода, состоящего из комбинации букв латинского алфавита и цифр. Информация заносится в электронную базу вместе с фотографией гражданина, само собой при принятии обязательных мер по защите персональных данных. Начиная с этого момента каждый человек обязан носить на одежде данный ему номер на видном месте. На груди, спине и рукавах. По аналогии с автомобилем. В этом случае камеры смогут оперативно передать информацию следственным органам о лицах, причастных или присутствовавших при совершении преступления. Главным образом это вводится в качестве меры по противодействию терроризму. Народ нас поймет!
Органы внутренних дел и ФСБ отвечают за работу с нарушителями введенной формы идентификации. Номерные знаки будут разных цветов — в зависимости от категории гражданина. Иностранные граждане при пересечении государственной границы обязаны будут проходить ту же процедуру и получат желтые номера. Есть идея наносить на тело татуировку в виде бар-кода, но пока перспективы этой инициативы не ясны.
Последняя на сегодня задача — назначение ответственных из числа участников совещания за проработку каждой из перечисленных тем. Руководством сформированы списки рабочих групп, секций и определены руководители. В этом составе, параллельно с основными обязанностями, вам предстоит разрабатывать заданную тему. Завтрашний день посвящается совещанию с узким кругом руководителей секций, послезавтрашний день — работа в секциях. Прошу вас внимательно слушать, кто к какой секции относится, особое внимание руководителям секций. Есть у кого-то вопросы по темам сегодняшних докладов? Замечания, предложения? — Выступающий сошел с кафедры и наклонился над одним из членов президиума, перебирая с ним большие списки.
— У меня есть вопрос, точнее предложение! — конечно, это был Герман. Голос его в полной тишине прозвучал звонко и задиристо. После недавних переживаний интеллектуального и эротического характера он слегка обезумел, потерял связь с реальностью. Уже когда он стоял с поднятой рукой, под недоуменными взглядами всего зала и всех членом президиума, опешивших от неожиданности, до него дошло все безрассудство его дерзкого и бессмысленного демарша. Но было уже поздно жалеть.
— Хорошо, — услышал он голос из динамиков. — Подойдите после совещания сюда к столу, — и еле слышно: — Обалдеть! Что это за м…, — дальше расслышать было нельзя — заглушил окончание громкий голос: — Итак, внимание, подготовка проекта новой Конституции, руководитель секции…
Герман почти ничего не слышал, все звуки заглушили набатные удары крови в висках и затылке. Он весь вздрагивал с биением сердца и почти ничего не видел. «Зачем я это сделал? Это конец! Это конец! — только и мог сформулировать он, опускаясь на стул. — Теперь точно — конец!»
Голос ведущего продолжал зачитывать:
— Далее. Историческая секция будет заниматься соответствующим обоснованием. Руководитель секции — Талинский Герман Сергеевич, члены секции Пашков Валентин Алексеевич, Лисин Александр Николаевич, Кузьмин Александр Владимирович, далее... — затем продолжилось долгое перечисление названий других секции, их руководителей и состава. В заключение выступающий сообщил: — Прошу всех перечисленных товарищей подойти к соответствующим столам регистрации в фойе, получить материалы для работы своих секций, планы и программы. На сегодня совещание свою работу заканчивает, благодарю за внимание, все свободны.
Герман с облегчением поднялся и пошел к выходу, но вдруг вспомнил, что должен подойти к столу президиума. Он посмотрел на сцену — там его ждали. На слабых ногах Талинский двинулся к месту казни, пытаясь вспомнить свое предложение. Поднялся на сцену и приблизился к первому попавшемуся руководителю.
— Талинский, — представился он. — Герман Сергеевич. Я собирался сделать предложение, не знаю, правда, нужно это или нет. Все было изложено очень четко.
— Говорите, что вы хотели предложить? — неизвестный товарищ хотел казаться заинтересованным.
— Это касается религии. Мне представляется целесообразным проработать вопрос об отмене патриаршества в Империи с передачей функций патриарха непосредственно Императору и о воссоединении христианской церкви и государства. Тут сами напрашиваются параллели с Петром Великим. Таким образом, христианская православная доктрина автоматически станет официальной идеологией государства, а святые книги можно использовать в качестве духовного обоснования реформ. Соответственно, имущество церкви передается на баланс государства. Да! Полагаю, такие реформы укрепят фигуру будущего Императора, сделав его действительно отцом нации, и позволят провести некоторое осовременивание церкви, которой предстоит жесткое противостояние радикальному исламу, западным христианским и сектантским течениям. Радикальному исламизму мы должны противопоставить радикальное православие — как конститутивный принцип построения общества! Это то, что я хотел предложить.
Он внезапно обрел уверенность, почувствовав, что попал в струю.
— Хорошо, Герман Сергеевич, спасибо за инициативу. Подумаем, подумаем. Знаете что? Напишите ваши предложения коротко, хоть от руки, и предоставьте завтра в течение дня на регистрационную стойку с пометкой на конверте: «В президиум от такого-то». Договорились? Замечательно. Вы у нас руководитель секции, ступайте, получайте материалы и готовьтесь.
Нагруженный материалами, Талинский поднялся к себе в номер и запер дверь. Как было, свалил пакеты возле двери, отложил отдельную брошюру и упал с ней на диван.
Это была обещанная сегодня статья «Годы великого перелома», он открыл наугад и прочел: «А так как мы теперь не имеем ни долгосрочных западных займов, ни сколько-нибудь длительных кредитов, то острота проблемы становится для нас более чем очевидной. Из этого именно и исходят наши американские и европейские партнеры, когда они отказывают нам в займах и кредитах, полагая, что мы не справимся своими собственными силами с проблемой накопления, сорвемся на вопросе о реконструкции тяжелой промышленности и вынуждены будем пойти к ним на поклон, в кабалу. А что говорят нам на этот счет итоги истекшего года? Значение итогов истекшего года состоит в том, что они разбивают вдребезги расчеты упомянутых господ. Истекший год показал, что, несмотря на явную и тайную финансовую блокаду России, мы в кабалу к ним не пошли и с успехом разрешаем своими собственными силами проблему накопления, заложив основы новой тяжелой индустрии. Этого теперь не могут отрицать даже самые наши заядлые враги». «Где-то я это уже читал, что-то ленинское», — подумал Герман, глаза слипались, и он переполз на несколько срок вниз, где прочел: «Можно ли удивляться после всего сказанного, что предположения пятого антикризисного плана оказались в истекшем году превзойденными, а оптимальный вариант его, считающийся у западных писак “недосягаемой фантастикой” и приводящий в ужас наших скептиков, превратился на деле в минимальный вариант принятого плана?» Он перевернул страницы до конца и прочитал внизу последнюю фразу статьи: «Мы еще посмотрим, какие из стран можно будет тогда “определить” в отсталые и какие — в передовые».
Герман почувствовал, что засыпает, захлопнул книжицу и отправился в душ. Он решил разбираться со всем этим в Москве, а пока отдохнуть и проветриться.
Вечернее солнце прожектором било в окно, когда он босой, с белым полотенцем поперек худого тела, вышел на балкон. Жара спадала, влажный прохладный ветер носил легкие шторы в открытой балконной двери, освежал и приятно холодил мокрые волосы. Все пережитое час назад казалось нереальным, неправдоподобным и ненужным. Снизу доносились музыка, шелест волн и приглушенные звуки проезжающих машин. Тянуло шашлыком. Море потемнело, надвигались короткие волшебные южные сумерки. Жизнь текла, с учетом местного колорита, в постоянно праздничном, слегка нетрезвом настроении. Герман коротко позвонил жене, оделся в футболку и шорты и спустился вниз с целью раствориться в массах.

5
Таня выключила телефон и с недоумением смотрела на показания таймера переговоров. Двадцать семь секунд. Рекорд лаконичности! Конечно, объяснимо то, что муж звонит нечасто и не говорит долго. С его слов, совещание исключительно серьезное, а по телефону желательно особо не трепаться, мало ли. Но что-то тревожное, необъяснимое лишало ее покоя, создавало внутренний тревожный фон. Трудно понять. Возможно, первая командировка в их жизни — дело для нее непривычное, и любой женщине неспокойно, и в то же время тон его разговора казался ей странным, слова какими-то чужими, голос холодным. Он не большой любитель долго говорить по телефону, она знает, да и не умеет он создать душевную волну через трубку. И все-таки, все-таки…
Она снова подошла к письменному столу, на котором в файловой папке лежали уже три полоски теста, однозначно указывающие на беременность. «Состояние беременной женщины, — размышляла она, аккуратно поглаживая пальчиком полоски. — Напрямую связано с меняющимся гормональным составом организма. Организм перестраивается на вынашивание, женщину начинают одолевать беспричинные страхи, раздражительность, меняется аппетит и так далее. Так что это всё гормоны, но нужно как-то справляться с собой, не распускаться и обязательно верить мужу. Во мне его ребенок, человечек, которого он так сильно хотел. Теперь он еще внимательнее будет относиться ко мне, еще трепетнее и ласковее».
Тане показалось, что низ живота как-то пульсирует по-особому. Она приложила руку, но ничего не почувствовала. Она потрогала свою грудь — кажется, совсем чуть-чуть увеличилась. Или нет?
Молодая женщина ощущала себя словно полностью прозрачной. Никакого второго дна, ни зависти, ни злобы, ни тайных замыслов. Подобно большой теплой и беззащитной икринке, внутри которой существует еле заметный зародыш новой жизни, являющийся средоточием всех ее сил, физических и духовных, она нуждалась в неотрывном нежном внимании, защите и опеке. Ей не хватало рядом Германа, человека, способного оценить ее новое состояние, объяснить его, восхититься творящимся чудом.
Таня легла на кровать, ей нестерпимо хотелось плакать от умиления собой, от обиды на отсутствующего супруга, занятого неизвестно чем неизвестно где в то время, когда все самое главное происходит здесь. Если бы он сейчас оказался рядом, медленно привлек ее к себе и обнял это хрупкое беззащитное тельце, поцеловал глазки, погладил по голове и вытер смешные беспричинные слезки с ее щек... Она была бы счастлива. А сейчас она несчастна, потому что не с кем поделиться своим счастьем и слезы приходится вытирать самой.
Негромко охнув, словно на последнем месяце, Таня плавно поднялась и прошлепала в ванную. Ей внезапно стало жарко сверху и холодно снизу. Она вытерла ладошкой лоб и уставилась на свое отражение в зеркале.
— Лицо вроде отекает, — произнесла Таня вслух и удовлетворенно провела пальцами под глазами. — Точно.
Она включила чайник, села на табурет в кухне и развернула открытку в форме зайца, которую Герман подарил ей на Восьмое марта в этом году. Внутри он вписал стихи собственного сочинения. Таня их знала уже наизусть, но каждый день снова и снова брала открытку и тихонько, медленно и нараспев, читала:

Ты такая сегодня светлая,
Ты любовь моя безответная,
Ты такая сегодня нежная,
На постели спишь безмятежная.

Солнца лучик прозрачный, ясный
Греет ножку твою прекрасную,
Ты мой ангел, мое спасение,
Мое теплое чудо весеннее

Нету слов таких, чтобы выразить.
Слов таких, чтоб из камня вырезать.
Как люблю я тебя, родимая,
Как я счастлив с тобой, любимая!

Ты проснешься, откроешь глазки,
Как принцесса из старой сказки.
Поглядишь на меня с улыбкой,
И одаришь надеждой зыбкой.

Я все сделаю, что возможно,
Полюби меня хоть немножко.
Ты такая сегодня светлая,
Ах, любовь моя безответная!

Вечно твой, Герман.

Это он посвятил ей стихи, а раньше никто не писал ей стихов. Примечательно, что в этих строках он пишет, будто она его не любит, а он ее любит. Эта мысль и раньше проскакивала в его разговорах. С самого их знакомства Герман убеждал Таню в ее невероятной красоте, о которой она и сама знала, но из скромности всегда делала вид, что сомневается. Она, мол, невероятно красивая, а он, наоборот, некрасивый — и обречен на пожизненное, безответное преклонение, некое служение божественному совершенству. Такие признания ей всегда доставляли удовольствие. Так вот, с его слов, красивая женщина всегда предмет обожания и сама любить не может, а может только принимать любовь. Приобретенный в процессе жизни эгоизм. И вообще в браке всегда один должен любить (в их случае — Герман, конечно), а другой — позволять себя любить (это, естественно, Таня). Только так, по его логике, и получается гармоничный союз. Он это определял, как «гармония неравенства — гендерный парадокс». Такая же ситуация и у красивых мужчин, которые привыкают к вниманию женщин, но с ними всё хуже, поскольку они превращаются в самовлюбленных альфонсов и как бы занимают место женщины. Это неинтересно.
Танечка отхлебнула чай и уставилась в окно. С высоты шестнадцатого этажа видны только дома и огромное синее, в легких облаках, небо. Вдалеке вспыхивают огни самолетов над аэропортом Домодедово. «А может быть, Герман так готовится однажды бросить меня? — пришла к ней мысль. — Скажет когда-нибудь “Все равно ты меня не любишь, жалеть обо мне не будешь, вот я и ухожу”. Зачем-то же он внушает мне идею о собственной обделенности?» Раньше она так не думала, но, забеременев, поняла свою полную зависимость от мужа. Она больше не самостоятельный человек и если решит уйти, то уже не сможет. Хотя она вроде бы и не собирается уходить от мужа, но если бы вдруг собралась, то все равно уже не может. Во-первых, некуда, разве снова к родителям, во-вторых, она не работает и накоплений особых не имеет. А подруги в соцсетях? Вот кто обрадуется после Таниных победных фотоотчетов о счастливой и богатой жизни с грандиозными планами. Придется вешаться родителям на шею, да еще и с ребенком, а это ниже ее достоинства. Ей стало страшно, и разболелась голова. Скорее бы он приехал и развеял ее сомнения. Что там на юге? Соблазны, масса свободного времени и свободных, доступных, красивых девушек, которые только и мечтают перебраться в Москву. Захомутают того, кого жена якобы не любит и который хочет, чтоб его любили, — и привет! Надо обязательно убедить его в своей любви, доказать, что она его очень любит, даже больше, чем он ее. Пусть он почувствует ее заботу и благодарность ему за все, что он делает. И в ответ на ее благодарность сам испытает к ней благодарность. «Так и сделаю, — решила она. — За свое счастье нужно бороться и не расслабляться, тем более что уйма молодых и беспринципных хищниц только и ждет возможности! Почему он не может нормально позвонить и успокоить ее, знает же о ее положении… Что там вообще происходит у него?»
От неожиданных горьких, тревожных мыслей, появившихся вроде бы из ниоткуда, молодая женщина совсем пала духом. «Нужно выходить из дома, иначе сойдешь с ума, — подумала Таня. — Поеду прогуляюсь в “Мегу”, посмотрю детское белье, колясочку, себе что-нибудь в магазине для будущих мам. Даже с животом необходимо будет выглядеть привлекательно, а впрочем, живота еще нет пока и прикупить что-то на лето необходимо. Старые вещи надоели все, пора обновить гардеробчик».
Предвкушение прогулки по магазинам, возможности мерять и покупать все, что понравится, успокоило Таню. Она отправилась приводить себя в порядок в хорошем настроении. 

6
— Как вам новый Сочи?
Германа вкрадчиво окликнул незнакомый пожилой мужчина с расплывшейся татуировкой «Zenit» на предплечье правой руки. Они оказались вместе за одним столиком в кафе. Герман пил холодное пиво из тонкого высокого стакана и любовался видом последних минут заката. Он поймал то состояние, когда ни о чем не думаешь, словно растворяешься в легком комфортном бризе, наблюдая, как кипящее солнце прячется за горизонтом.
— Красиво, хотя я старого не видел. Я в Сочи впервые, не с чем сравнить.
— Жаль, — мужчина повернул голову на запад, и его зрачки отразили оранжевый огонь. — Очень жаль, когда не с чем сравнить.
— Переживу как-нибудь, — не слишком дружелюбно ответил Герман. Он не мог простить, что его вывели из состояния полного блаженства, когда получилось временно забыть все те ужасы, которые он услышал на совещании, и свою подлость по отношению к жене. — Мне пора, наверное.
— Прошу вас останьтесь, — заволновался нечаянный собеседник. — Меня зовут Николай Алексеевич Романов, почти как царя, отчество отличается. Я понимаю, что сбил вас с какой-то мысли, но не мог удержаться. Обыкновенно я не вторгаюсь так бесцеремонно в чужое пространство, но вы показались мне высокоинтеллектуальным человеком, и я набрался наглости поговорить. Надеюсь, вы не против. Как вас зовут?
— Герман меня зовут. Хорошо, я останусь, пожалуй.
— Из Москвы?
— Да, сегодня прибыл. По работе.
— Замечательно! Я тоже однажды прилетел по работе и остался здесь. Я журналист из Питера, сейчас работаю в местной двуязычной газете «Сочи обсёрвер». Ее бесплатно раздают во всех отелях и ресторанах города. Приехал освещать Олимпиаду, да и остался. Так как вам Сочи?
— Современный технологичный город, мне нравится, хотя души его я не чувствую. Не знаю.
— Все верно. Это обложка. Город-обложка. Для создания положительного имиджа России во всем мире. Прилетит иностранец в Москву, потом в Питер, а оттуда в Сочи и подумает: «Россия-то высокоразвитая страна, куда ни посмотри. Отличные дома, нормальные дороги, почти европейский уровень! А не инвестировать ли мне сюда свою валюту? Причем всю без остатка!» Возьмет и инвестирует. Что я вам рассказываю, вы и сами всё понимаете.
— Как-то не слишком патриотично звучит. Вы не диссидент, часом, не шестидесятник? — усмехнулся Герман.
— Не то и не другое, — серьезно ответил собеседник. — Я обыкновенный, более-менее здравомыслящий человек, только и всего. Угостить вас кофе?
Герман допил свое пиво и поежился. Становилось прохладно.
— Я небедный человек, — ответил он.
— Тогда угостите меня, — обрадовался пожилой господин Романов. — Гонорары в провинции невысокие, а цены на уровне. Вот вы говорите — «непатриотично». А что такое патриотизм, по-вашему? Как его пощупать?
— Наверное, вы злющий журналист и из Питера вас удалили за какие-нибудь идеологические проделки. А? — засмеялся Герман, почувствовав себя выше собеседника. — Угадал?
— Напрасно вы смеетесь, — на секунду обиделся Николай Алексеевич. — То, что вы купили мне кофе, еще не доказывает вашего превосходства. За это, кстати, москвичей и не любят. За снобизм и высокомерие. А из Питера я уехал, потому что тут климат для меня лучше и потому что думающему и пишущему человеку в столицах жить нельзя. Для здоровья вредно. А вы, очевидно, настоящий патриот?
— Да, я люблю свою Родину и верю в ее обязательное возрождение, даже принимаю некоторое участие в этом. Вас что-то смущает?
— Боже упаси! Ничего не смущает. Просто меня интересует, что вы подразумеваете под патриотизмом. Что именно подразумевается под этим словом, с вашей точки зрения? Вы, безусловно, очень умный человек, только поэтому я с вами и говорю.
— Спасибо за оценку, Николай Алексеевич. Попробую сформулировать, даже самому интересно, — Талинский сделал вид, будто на секунду задумался. — Ну, патриотизм — это любовь к своей Родине прежде всего, — способность пожертвовать во имя нее жизнью. Желание работать на ее могущество и величие, преданность ее интересам, любовь к своим согражданам. Знание своей истории. Это некая биологическая и психологическая привязанность к территории, к месту, где родился, к народу, объединенному общим языком, традициями, общим менталитетом. Это то место, где ты чувствуешь себя дома, где могилы предков. Это готовность защищать все вышеперечисленное всеми доступными средствами. Оружием, словом, делом. Обязательная потребность радоваться успехам соотечественников, например спортивным победам на Олимпиаде, которую тут проводили. Переживать и обижаться за наших паралимпийцев в том числе. Патриотизм — это деятельная любовь к Родине, воплощенная в действии, направленном на ее, Родины, усиление. Годится?
— Красиво сказано! — Романов беззвучно зааплодировал, довольный ответом. — Спасибо вам, Герман, вы доставили мне истинное наслаждение. Даже расхотелось вас огорчать, развенчивать произнесенные вами лозунги.
— Отчего же? Прошу вас, развенчайте, если сможете, только вряд ли такое возможно.
— А вы не пожалеете? Вы — тонко чувствующий, эмоционально нестабильный человек, как мне кажется. Не сердитесь, все одаренные люди эмоционально, как правило, нестабильны. Таково, я уверен, условие любой одаренности. Повышенный потенциал фантазии и способность доходить до пограничного состояния, когда начинается созидание чего-то нового, требуют тонкой эмоциональной настройки, что ли. Вы готовы рискнуть?
— Готов, хотя рисков не вижу.
— Ну что ж, я вас предупредил.
Темнота совсем сгустилась, и столик, который занимали собеседники, выпал из зоны электрического освещения кафе. На их лицах плясали теперь только дрожащие отблески свечи на столе. Герману в потемках казалось, что приятный, с хрипотцой баритон Николая Романова доносится откуда-то со стороны, с моря, а сам мужчина периодически пропадает. Огромная психологическая нагрузка уходящего дня лишала сил к сопротивлению чужой воле, он словно попал под гипноз. Герман не мог оторвать взгляд от вспыхивающих время от времени зрачков Николая Алексеевича. Он, что называется, обратился в слух.
— Вы спрашиваете, что такое патриотизм? — тихо журчал голос нового знакомого. — Я вам разъясню свою точку зрения по этому поводу. Так думаю, что патриотизм — это способ принуждения государством человека к добровольному выполнению нужных ему, государству, а точнее людям, действующим от имени государства, задач, даже если эти задачи противоречат интересам самого человека.
Герман обдумал услышанное и уточнил:
— Каких задач, например?
— Например, отдать свою жизнь. Погибнуть. Или убить другого человека, а иногда много человек, в интересах правительства.
— Что ж, часто интересы Родины требуют самоотречения, — спокойно парировал Герман. — Защита интересов отечества на протяжении веков была связана с жертвенностью.
— Согласен, так всегда и было, — терпеливо объяснял Романов. — Начнем с того, что единственное отличие человека, как и любого живого существа, от неодушевленного предмета — это жизнь. Если отнимут честь, собственность, ногу, ребенка — человек останется человеком. А если отнимут жизнь, человек станет предметом. Вдумайтесь: жизнь есть самое главное для человека, и не важно, где вы родились на свет. Ценность жизни в ней самой для каждого отдельного человека, и все, что вызывает прекращение этой жизни, есть преступление против человека. По-моему, это очевидно. Или будете спорить? Представьте, что вы родились где-то, допустим, в Германии. Анатомически и генетически вас совершенно невозможно отличить от русского. Руки, ноги, тот же набор хромосом. Но вы немец по языку, воспитанию и так далее, и отличия эти не делают вашу жизнь менее ценной для вас или для меня. Так?
— Вы как-то ходите по кругу, мне кажется, — начал раздражаться Герман.
— Возможно. Ответьте тогда, почему вы должны отдавать жизнь за Россию? Потому что вы родились в Москве? А если в Германии, то за Германию? Но вы, Герман, могли родиться и в ЮАР, например. Такой, как вы есть теперь, взяли и родились в ЮАР, значит, идите и умирайте за ЮАР. Совершенно такой же организм обязан при необходимости умирать, то есть превращаться в неодушевленный предмет, за некую территорию, которая предписана вам самим фактом рождения?
— Это нормально, когда принадлежишь к своему народу.
— А если вы родились в России, потом в три года вас перевезли в Германию, где вы жили лет до двадцати, затем оказались в ЮАР, и тут уже женились, родили детей и призвались в армию, как быть? Что; пойдете с оружием защищать — родные пальмы, березы, дубы? Или то, что вам скажет правительство, действующее от лица Родины и в ее интересах в данный момент? Да еще против людей из государства, в котором родились. Только тогда у вас возникнет вопрос, что же считать своей Родиной до такой степени, чтобы умирать за нее не задумываясь, и действительно ли правительство ЮАР имеет право на вашу жизнь. Возникнет же вопрос: «А с какой стати?» Вопрос-то по-прежнему о процедуре превращения вас из человека в груду мяса и костей, в предмет. Что должно заставить вас добровольно отказаться быть, заставить вас перестать существовать? Факт и место рождения? То есть вы получили жизнь, чтобы отдать?
— Какая-то у вас вывихнутая логика.
— Возможно, возможно. Возвращаясь к последней конструкции: вам станет жалко отдавать жизнь за одно государство, поскольку три государства имеют к вам лично отношение, а между тем вы тот же самый Герман, что сидит сейчас передо мной. И то, что вам сейчас ясно, в иной ситуации уже не выглядит столь очевидным. Поймите, самое главное, дорогой мой, — все эти березки, великая русская литература, история побед, могилы предков используются чиновниками, такими же людьми, как и мы с вами, как способ принудить вас — не себя, а конкретно вас — добровольно выполнять определенные задачи, вплоть до самопожертвования или убийства. На самом же деле вас должны интересовать мировая литература, любое культурное наследие и так далее, то есть то, за что в голову не придет умирать.
— Космополитизм — ничего нового. Не слишком убедительно это все, — вяло упирался Талинский, которому было просто лень искать аргументы.
— Может быть, и так. Пример неудачный. Неубедительный. Так всегда бывает в теоретических спорах, когда одна из сторон имеет железную убежденность в своей правоте. Давайте упростим. Вообразите тогда, что ваш руководитель ставит вам задачу убить врага Родины. Или направить ракету на штаб врагов. В штабе врагов заседают люди, считающие вас своим обобщенным врагом и готовые направить ракету на вас. Почему вы должны друг друга поубивать? Почему вы враги? Лично они вам ничего не сделали и не собирались. И вы им лично не известны. Так кто, по какому праву решил, что вам необходимо перестать жить? Вам ясно и четко объяснили, что если вы их не убьете, то они, возможно, когда-нибудь в будущем могут прийти в ваш дом и убить вашу семью и вас. Вам достаточно пары простых заклинаний, чтобы убить? Проверять информацию незачем? Тогда давите на кнопку, и путь ракета разнесет этот штаб-не-штаб, госпиталь-не-госпиталь со всеми, кто там есть, без разбора! То же самое в головах и у ваших врагов. Это и есть тот самый патриотизм — инструмент манипулирования отдельными гражданами и целыми народами.
— По-моему, вы говорите ерунду. Военные принимают присягу и воюют за свою отчизну. Иначе бы нас уничтожили как государство. Нам приходится защищаться, чтобы не превратиться в рабов, чтобы сохранить страну для потомков. Сохранить свою идентичность и культуру.
— Совершенно бесспорные вещи изволите говорить, только я о другом. В молодости я был активным фанатом «Зенита». Горячим патриотом этого клуба. Э-эх! Мы дрались с «конями» и били «мясо» в Ленинграде и Москве. Бывали и жертвы в этих массовых сражениях, вплоть до смертельных случаев. Спросите меня сейчас, зачем погибли пацаны? — он замолчал, ожидая вопроса, но Герман не спрашивал. — А я не отвечу. Сейчас я этого уже не понимаю. Молодые были, глупые. Понимали патриотизм как необходимость от кого-то защищать любимый клуб, заодно повыпендриваться друг перед другом, почувствовать силу стаи, не знаю. Бред! Наверное, кому-то было так нужно. Удивительно, правда? Тогда я готов был жертвовать здоровьем и жизнью, а теперь не понимаю зачем. Люди перестали анализировать свои поступки с общечеловеческих позиций, им достаточно лозунгов и любой объединяющей идеи. Коллективный разум наоборот. Вижу, я утомил вас. Спасибо за кофе, и до свидания. Думайте, пан Герман, это поможет вам спастись и сохраниться. А?
Герман погрузился в полусон и не отзывался. Свеча на столе совсем догорела и погасла. Его нечаянный собеседник аккуратно отодвинул стул, поднялся и бесшумно ушел, не выходя на свет, словно его и не было.

7
В соответствии с программой, второй день был посвящен встрече в узком кругу руководителей секций с руководством проекта.
Талинский отвратительно спал этой ночью и явился на совещание с подозрительно маленькими, красными глазами. Вчера, вернувшись в номер, он сразу выпил две сувенирные бутылочки коньяка из бара; не принимая душ, завалился в постель и впал в некое промежуточное состояние между сном и бессонницей, в котором продолжал мысленный спор сразу со всеми, кто являлся ему в голову. В редкие минуты полного забвения ему снились короткие, яркие и тяжелые сны, осадок от которых создавал подавленное настроение и ожидание чего-то плохого.
Он входил в зал с полным пониманием своей неспособности дальше продолжать работу. Ни карьера и деньги, ни власть и статус, ни обязательства перед банками не могли примирить его с необходимостью постоянно объяснять себе свое собственное малодушие. С таким настроением он просыпался почти каждое утро, но в течение дня картина мира менялась, к обеду просыпался энтузиазм, а к вечеру он уже чувствовал себя счастливым.
Герман разместился во втором ряду и озирался, пока не погасили свет. Чуть меньше тридцати человек сидели вокруг него и смотрели на сцену, в центре которой стояли стол, три кресла и слева в отдалении — одинокий стул. Никто головой не вертел, и Герману пришлось подчиниться общему строю наблюдающих вперед. В десять, к удовольствию его воспаленных глаз, свет в зале плавно убавили, разошлись тяжелые шторы, обнажив белый проекционный экран. Как перед спектаклем, шорох публики постепенно стих, общая энергия напряженного внимания облаком повисла над залом.
Сзади темноту пробил мощный луч прожектора, на экране появился развевающийся флаг Российской Федерации, громко зазвучал гимн, народ поднялся, неуместно вразнобой захлопали сиденья кресел. Когда отыграли последние аккорды и на экране появился Лидер, работники замешкались в нерешительности — продолжать стоять или садиться. Незаметно оглядывая друг друга, они искали инициатора, которым оказался, конечно, Талинский, уверенно севший, словно он заранее знал весь протокол. Постепенно расселись и остальные.
Длинная речь Лидера сопровождалась кадрами кинохроники и представляла собой высочайшего качества ретроспективный анализ успехов и величия России и СССР от Николая Второго до крымских событий наших дней. Особенно много внимания уделялось индустриализации и Великой Отечественной войне с упором на роль тогдашнего вдохновителя и организатора побед. Душа Германа постепенно согревалась, голова проходила, мысли обретали кристальную чистоту и ясность. К финалу картины, когда закадровый голос особенно трогал, горло сдавливал комок и подкрадывались слезы. Возникали желания: то немедленно отдать жизнь за Родину, то обнимать и поливать слезами каждую пядь земли, то раздать всю собственность сиротам. С последними кадрами фильма середина сцены осветилась, и публика увидела сидящих за столом троих мужчин, тех самых, которые вчера выступали.
— Товарищи, — негромко обратился один из них, обладающий симпатичным кавказским акцентом. — Задание Родины, которое мы с вами должны выполнить наилучшим образом, не имеет прецедентов в новейшей истории государства. Вы представляете Особый комитет, который образован из лучших, наиболее преданных и проверенных товарищей. Задачи наши велики, требуют полной отдачи сил, но и полнейшей секретности, мужества и воли, и, если кто-то из вас чувствует неуверенность в своих силах, внутреннее несогласие или сомнение, прошу покинуть зал прямо сейчас. Обещаю, что ваше решение не отразится на карьере и вы просто вернетесь к исполнению своих должностных обязанностей, — он замолчал и выжидательно оглядел зал.
«Конечно, — подумал Герман. — Так я тебе и поверил. Вышвырнете из института, а то еще и посадите в какое-нибудь очень специальное и особое заведение. Дмитриев Игорь Владимирович не ваших рук дело? — внезапно догадался он. — Очень уж почерк похож».
— Так я и думал! Излишне будет говорить, в каком состоянии сейчас находится страна. Страна находится в тяжелейшем состоянии. Причины тут разные, и те, кому положено, уже разрабатывают контрмеры по своим направлениям. Мы не сидим сложа руки. Страна ждет и требует решительных и скорых перемен. Если перемен не произойдет, то нельзя исключить процессов от мелкого неповиновения до стихийных выступлений, которые при поддержке Запада могут перерасти в кровавые бунты, не столь бессмысленные, сколь беспощадные, могущие смести нас, органы власти и управления, погрузив все в хаос.
На нас ответственность за жизни наших граждан!
К стоящему сбоку в тени стулу мягкой походкой из-за кулис, покачивая плечами, вышел невысокий человек. На долю секунды лицо его попало в луч прожектора, и зал выдохнул. Это был Лидер! Он сел лицом к залу и, ни слова не говоря, замер. Герман заерзал на своем стуле, расслабленность и усталость прошли, он почувствовал необъяснимое беспокойство. Освещенное на мгновенье лицо накрепко впечаталось в его память. Оратор заметил изменения на сцене, прервал выступление и громко скомандовал:
— Прошу всех встать! В зале присутствует…
Народ поднялся. Лидер безмолвно махнул ладонью левой руки, блеснули наручные часы на запястье.
— Прошу садиться! Продолжаем. Мы с вами должны быть готовы к любому повороту событий, должны иметь железную волю, выдержку и правильно, а главное — быстро, реагировать на изменения. Революции России не нужны, мы знаем, что такое революции и какую цену приходится платить за излишнюю нетерпеливость. Учитывая растущую угрозу терроризма, нам придется отдельно поработать над ликвидацией источников дестабилизации внутри страны. Легальное финансирование практически полностью перекрыто, но остается нелегальное финансирование. Возможны достаточно крупные заговоры, в том числе в силовых ведомствах, в министерствах, институтах и так далее. На фоне снижения уровня жизни эти антироссийские выродки начинают шевелиться, выползать из своих змеиных нор. Они готовят сотни укусов, прикрываясь лозунгами демократии, толерантности, транспарентности и прочей чепухой. Чем более укрепляется позиция нашей страны на международной арене, тем более остро встает вопрос внутренней контрроссийской оппозиции. На террор мы должны быть готовы ответить террором, когда на повестке дня стоит один вопрос — быть России иль не быть!
Все, что произносил выступающий, сильно напомнило Герману тексты, изученные в диссертационной работе. Но он не удивлялся, он пристально всматривался в одинокую фигуру, неподвижно сидящую на своем стуле в углу сцены. Зародившееся было несколько минут назад беспокойство обрело уверенность: это не тот человек! Он очень похож, прямо один в один, точь-в-точь, на того, который выступает по телеканалам всей страны, похож, но не тот. Настоящего, без грима, при естественном освещении Герман видел дважды, причем последний раз буквально пару лет назад на молодежном форуме, и хорошо его запомнил. Лицо, рост, осанку, походку. Они подобрали людей, которые не могли его видеть живьем раньше, они не учли, не знали, что Герман видел его с предельно близкого расстояния. Тут в зале присутствовал другой человек, которого представили как Первого и который не удосужился даже перевесить часы на правую руку. Все это выглядело достаточно странно и не поддавалось объяснению.
— Террорист — это не только тот, кто закладывает бомбу или стреляет в мирных граждан. Террорист — это тот, кто подвергает сомнению правильность принятых на самом высоком уровне решений. Кто активно или пассивно, действием или словом препятствует проведению генеральной линии. Грядущие политические реформы, несомненно, вызовут не только прилив энтузиазма в обществе, но и шквал самой злобной, истеричной критики, возможны провокации и разоблачения, как внутри страны, так и за ее пределами. Мы должны быть к такому готовы, и наш ответ будет быстрым, жестким и часто — упреждающим.
«Куда я попал? Что происходит? — Талинский одними глазами обвел зал и, сразу испугавшись, наткнулся на встречный взгляд господина из президиума. — Они сканирует сомнения в моих глазах. Нужно добавить преданности во взгляде».
— Уровень патриотизма сейчас достаточно высок в обществе, но намечается тренд снижения, — продолжал свою мысль выступающий. — Патриотизм нужно подпитывать, и ведущаяся сейчас маленькая победоносная война сработает на это. Было бы идеально, чтобы театр военных действий перенесся на нефтеносные поля и транспортную систему, а беженцы и террористы бросились в Европу, но вопрос не простой и не быстрый. Мы же с вами должны учитывать это в своей работе, правильно готовить и освещать. Текущий момент требует от нас решительности, последовательности, твердости и не терпит жалости, мягкотелости и трусости. К сожалению, правительство допустило целый ряд ошибок, итогом которых стали имеющиеся проблемы.
Оратор перевел взгляд на таинственного незнакомца в тени. Тот отчетливо кивнул.
— Главная ошибка — потеря инициативы. Пример: США создали миф о сланцевой революции, выбросили на рынок нефть из своих запасов, заставили снижать цены ОПЕК ниже себестоимости этой несуществующей сланцевой нефти. И, как крупнейшие потребители нефти, получили минимальную цену на долгие годы — раз, обеспечили дополнительную конкурентность своим товарам и экономический рост — два, обескровили наш бюджет — три. Нас переиграли! — голос начинал давить и постепенно наращивать экспрессию. — Теперь ход за нами, и отвечать нужно быстро и решительно иначе нас уничтожат. История нам не простит промедления. Необходимо понимать: идет война. Да, это настоящая война! Необъявленная война нового вида. Война на уничтожение. Мы на войне, и здесь нет места жалости к врагам, внешним или внутренним. Врага нужно убить! Убить! Убей врага! — крик оборвался, и оратор продолжил рабочим тоном: — Так, дальше. Прошу внимания на экран.
Товарищ в президиуме больше не сверлил взглядом Германа, он уставился на кого-то левее. Надо полагать, что он вообще мало что видит со сцены. Так, психическая атака или тренирует взгляд. Кинопроектор выдал разноцветную гистограмму, испещренную цифрами и подписями. Двойник Лидера, воспользовавшись темнотой, мягко поднялся и покинул зал. Герман закрыл глаза, не желая видеть происходящее и участвовать в нем.

8
Обратно он ехал в поезде один. Шквал впечатлений и размышлений последних дней разрывал голову, круговорот сомнений, подозрений и попытки найти выход для себя истощали нервы и сводили с ума. Герман решил не думать, выкинуть все из головы. Пусть информация сама уляжется, как-то расфасуется. Мозг сам отбросит ненужное. Забыть обо всем — ничего не было, и просто почитать книгу. Соседи не докучали, и он прибыл в Москву несколько даже отдохнувшим.
Похорошевшая, в соответствии с прекрасной погодой, Танечка ждала его около полудня внизу возле подъезда и, увидев огромный букет в руках Германа, заулыбалась и прослезилась от умиления. Он не забыл! Водитель достал из багажника служебного «мерседеса» чемодан, кивнул, сел в машину и уехал. Стоя возле чемодана, Герман широко улыбался, гостеприимно развел руки, в одной из которых сжимал багровые розы в целлофане.
— Здравствуй, любимая! Я очень соскучился по тебе, передать не могу как, — Талинский подошел, обнял и поцеловал свою миниатюрную нежную жену, мимолетно отметив у себя отсутствие малейших признаков уколов совести. «Совесть притупилась, — удивленно подумал он. — Угрызения вытеснили более важные переживания». — Поздравляю тебя! Поздравляю нас с твоим новым положением. Я счастлив!
Таня молчала, опустив нос в букет, как огромная пчела. Он прижал ее головку к свой груди и погладил волосы, потом взял в ладони ее щеки и повернул ее голову лицом к себе. На него смотрели два огромных, доверчивых, влажных от слез, преданных глаза.
— Я тебя люблю! Пойдем домой, милая. Ты светишься вся изнутри, это потрясающе! Я безумно счастлив!
Он помылся, переоделся и, посвежевший, сел завтракать. Молодые люди устроились на кухне за столом перед открытым окном и пили ароматный кофе. Герман удивленно смотрел на сосредоточено молчащую жену, а Таня пила из чашки, перебирая в уме, с чего начать. Сказать нужно было очень много, но будет ли муж все слушать? Девочке приходилось ранжировать темы и подбирать слова.
Теплый душ смыл с него все ненужное, все, что тяготило и лишало покоя. «Вот бы так сидеть с Таней на солнышке, под голубым, чистым, летним небом и отрываться только на изучение истории. Например, на составление монографий о первой половине прошлого века. Сравнивать политические тенденции, развитие науки и искусства, другие достижения разных стран в этот период и вывести какую-нибудь невероятную теорию с математическими формулами через частную производную, объясняющую все, что еще не объяснено, — мечтал он, щурясь от яркого света. — Должно быть, где-то за границей за такую работу можно получать зарплату или гонорары, которых хватит на спокойную, достойную жизнь. На счастливую жизнь в кругу семьи, в своем домике, с футболом по выходным и с ясным представлением о добре и зле. Знаменский так живет, потому что уехал. А я остался, и мне так не жить». Он грустно взглянул на жену.
— Танюша, почему ты молчишь? Надо говорить, а то я волнуюсь. Говори, пожалуйста.
— Я не знаю, с чего начать, — неуверенно заговорила она. — Ты, наверное, устал с дороги и хочешь отдохнуть.
— Я не устал. На работу мне только в понедельник, и сегодня я полностью твой.
— А завтра?
— И завтра, конечно, и потом, и всегда.
— Отлично! Тогда так. Мы сегодня съездим в «Мегу», мне там надо кое-что посмотреть — и для ребенка тоже. Зайдем в «Икею», само собой. Потом заедем за продуктами в «Ашан». А завтра поедем утром к моим родителям, по пути заскочим на почту, получим, что там тебе положено по уведомлению, привезем родителей к нам на новоселье. Они еще не видели нашу квартиру, помнишь? И у них подарок есть в габаритной коробке — в метро неудобно везти. Хорошо? Твои уже были у нас, а мои еще нет. Согласен?
— Естественно.
— Хорошо. Посидим, обмоем. Только ты не говори про наше чрезвычайное положение. Ладно? Потом отвезешь родителей домой или они сами доберутся. Там решим. Вот такие планы. В воскресенье будем отдыхать. Почему ты смеешься?
Он смотрел на маленького воробушка, старательно свивающего свое гнездо, и улыбался. Его ищущий вечных ценностей мозг узрел в Таниных хлопотах нечто, что полностью и просто объясняет мировое устройство, но сформулировать не мог.
***
Всю дорогу субботним утром Антон Васильевич и Надежда Николаевна ехали притихшими, с недоумением изучая затылок любимого зятя. Они, конечно, очень радовались за Таню и Германа, но не могли понять, как он добился настолько высокого положения и такой невероятной зарплаты? Почему так быстро и, главное, за что? Пелена полной таинственности укрывала его загадочную работу, и сам он казался таинственным и всемогущим.

Отзвучали традиционные тосты, и вечер шел к завершению. Дорогой немецкий сервиз на двенадцать персон нашел свое место под столом спальни. Разговоры о мебели, кредите и досрочном погашении его исчерпали себя. Герман одним глазом смотрел телевизор, тесть рассеянно слушал разговор матери и дочери.
— Танюша, а ты чего не пьешь? — домогалась Надежда Николаевна, испытывающе заглядывая ей глаза. — Один бокал вина весь вечер тянешь.
— Не хочу, мам. Мы вчера очень отметили приезд Геры. Не рассчитали, в частности я. Ты не смотри на меня. Я сегодня водичку попью, если ты не против.
— Конечно, не против. Не хочешь — не говори.
— Герман, а ты-то почему пропускаешь? — заинтересовался Антон Васильевич, по-ленински прищурив глаз. — Старой веры придерживаешься?
— Я пью как все и ничего не придерживаюсь. Больше не хочу, значит.
— Нет, — обрадовался тесть. — «Не хочу» или устав не позволяет?
— Антон Васильевич, я же не спрашиваю, почему вы болеете за вражеский «Ливерпуль» и одновременно ходите в православную церковь. Нестыковочка получается, однако. Вы же русский человек.
— Нету нестыковки, ваше благородие. Я болею за красивый футбол в исполнении, кстати, «Манчестер Юнайтед». Мне нравится Руни, нравились Невилл и Пол Скоулз. Нравится стиль команды, техника их игры. Почему, допустим, я должен болеть за «Торпедо», если они играть не могут? Зачем обрекать себя на вечные страдания духа?
— Вы русский человек, — закрепил тезис Герман. — И обязаны болеть за русскую, российскую команду. Обязаны ненавидеть WADA и переживать о непопадании наших в Рио. Вот почему. Это правильно. Так нас учит партия! Болейте в крайнем случае за питерский «Зенит», вам слова никто не скажет.
— Вот ведь тоже! Откуда это тебе известно, за кого мне болеть? Чем тебе английский футбол не угодил? Знаю чем. Для вас, чиновников, спорт — это средство пропаганды. При СССР доказывали всему миру преимущества коммунистической системы. Теперь, видать, преимущество российской расы нуждается в доказательствах.
— Я, конечно, извиняюсь, но каждая страна болеет за своих спортсменов. Это нормально.
— Нормально, но аморально. Ответь мне. Если «Зенит» выиграл у «Барселоны», что этот факт означает для человечества? Это доказывает, что русские лучше испанцев, или нет? Особенно если учесть, что половина нашей команды иностранцы. А если Бразилия всегда выигрывает у России, это говорит о том, что мы недочеловеки по сравнению с ними и нам в качестве компенсации следует радоваться их неудачам в организации соревнований? Мы, желая себя реабилитировать, упираемся в хоккей, прыгаем, бегаем, стреляем и плаваем, стараясь забрать побольше медалей, чтобы доказать свое равенство другим народам, а то и превосходство над ними. Мол, мы не хуже — смотри, мир! — по медалям в командном зачете у нас больше всех в Сочи! И в Бразилии, несмотря на несправедливость и нападки, мы выглядим отлично. Мы лучшие в мире люди, самые ловкие, сильные и умные. Смотрите соотечественники: то, что страну обустроить не можем, — это ничего. Зато мы прыгнули сегодня выше всех и больше всех подняли, а значит, мы лучше, чем те, которые считают нас людьми второго сорта, не способными делать серьезные автомобили, телефоны и прочую продукцию. Да, ничего, кроме нефти и газа, металлов, зерна и еще чего-то не слишком наукоемкого, сделать сами не можем, зато вон тот толстенький, в трусах, пришитых к майке, поднял сегодня сто пятьдесят кило. Это факт, а факты вещь упрямая. Так, что ли?
— Что вы всё нападаете на страну-то? Штангистов отстранили. Так всё замешаете, что не разберешься. Это же известно. Спорт должен быть вне политики. Спорт толкает вперед науку и технику, он объединяет народы. Должен объединять, хм. Тут надо шире смотреть. Это общемировое движение здорового образа жизни, которое поддерживается только благодаря национальным федерациям, то есть желанием людей видеть свою команду лучшей. Нормальное человеческое стремление к самосовершенствованию объединяет.
— А потом выясняется, что тот толстенький допинг ел, получается скандал и уголовка. Вот тебе и объединились.
— Бывает и такое, конечно.
— Бывает-бывает, — повторил тесть. — Господь заповедовал не сотворять себе кумира, а люди сотворяют. Молятся на все подряд. Господь есть красота, и красивый футбол — это божий промысел, и не важно, кто его показывает. Я так думаю. Но если ты болеешь за то, что русские лучше других народов, значит, ты не веруешь истинно, поскольку самодовольство для тебя дороже красоты, а Бог говорил, что есть только один народ — верующие в него. Если так, то чем может быть обусловлен выбор команды, кроме как красотой игры? Просто ты, Гера, не болельщик, и тебе трудно понять. А я сам долго играл в футбол и понимаю игру, ее красоту и гармонию.
Герман намазал хлеб красной икрой и передал его Антону Васильевичу. Тот сделал бутерброд Герману. Они чокнулись, допили вино из своих бокалов и закусили.
— Это идеальная картина, — заговорил Герман. — Только не жизнеспособная. Без элемента соревновательности вообще не может быть спорта, а значит, федераций, игр, популяризации и так далее. Стремление к состязанию в крови у человека, главный стимул к развитию и прогрессу. На базе состязательности строится спорт. Спорт — часть экономики, а деньги — кровь экономики. Аренда стадионов, зарплаты тренеров и спортсменов и так далее нуждаются в деньгах. Все переплетено и взаимоувязано десятилетиями. Что-то изъять из этой схемы нельзя — все рухнет.
— Нельзя — не изымай. Пусть так остается, я не против. Хотя не готов поверить, что современный капиталистический мир устроен идеально. Я всего-то хотел объяснить, почему болею за «Манчестер». Надеюсь, ты услышал, а переубеждать меня не нужно, — тесть грустно посмотрел на пустой бокал и вздохнул. — Не понимаю только, почему люди готовы подгонять свое понимание веры под то, как получается жить, но не стремятся организовать жизнь хотя бы приближенно к законам веры? Даже не пытаются. Числятся верующими, с праздниками церковными друг друга поздравляют, а живут наоборот. Кресты носят, а в Бога не верят.
— Исторически так сложилось…
— Самое удивительное, что живут такие православные христиане в мире с собой. Воруют, взятки берут, грызутся из-за денег, утопают в роскоши, когда через забор детский приют голодает, предают, спят с чужими женами, унижают родителей, бросают детей, врут на каждом шагу, но ничего к ним не прилипает. Цвет лица идеальный, совесть хрустальная, удача сопутствует. Отправляют на Пасху друг другу эсэмэски «Христос воскрес!», кушают куличи, а на другой день едут в сауну с секретаршами вместо жены. Всё нипочем. Еще и других учат, как жить. Ты и это можешь объяснить?
Он в упор посмотрел на побледневшего Талинского, который после длительной паузы печально ответил:
— Не могу. Никто не может.
— Я могу, но не стану. Не буду судить. Буду жить в ладу с собой, по совести и с оглядкой на Бога. Жену свою и дочь постараюсь так же воспитать. В тебя зерно зароню. Глядишь, и даст оно когда-то всходы. Вот оно и будет на миллиметр ближе царствие Божие на земле.
***
Заполночь родители уехали на такси. Уставшая Таня убрала стол, перемыла посуду и пошла спать. Герман вспомнил про письмо, полученное на почте. Нестандартный пухленький конверт. Он нашел его в прихожей, разодрал бумагу. В его руках оказалась та самая злополучная брошюра, которую он когда-то правил, да не доправил и которая послужила поводом к смещению прежнего его куратора Дмитриева. Разворот с опечаткой, на котором можно разглядеть трусливые подтертости, был заложен короткой запиской: «Это ты, я знаю. Берегись! Живи и жди, когда околеешь. Таймер запущен». Подписи не было, но почерк не оставлял сомнений в авторстве — ныне покойный Игорь Владимирович Дмитриев.
 
9
Первое, что сделал Талинский, приехав на работу в понедельник, — переложил пистолет из рабочего сейфа в портфель. Содержание записки очень встревожило его, он решил защищать себя и свою жену. Мысленно поблагодарив прадеда, Николая Васильевича, Герман придвинул к себе стопки пришедшей по почте и выработанной в подразделениях корреспонденции. До обеда Талинский занимался разбором накопившихся за время командировки бумаг. Он внимательно читал входящие документы, прикреплял степлером квадратик бумаги, на котором писал, кому поручает отработать материал и резолюции: «Подготовить предложения», «Для организации работ», «Установленным порядком», «Для включения в план работ» или что-то в этом роде. Наиболее важные документы он заносил в компьютер, т. е. «брал на контроль». Работа, работа, работа. Только это лекарство могло спасти его. Помочь отрешиться от ненужных, мешающих жить мыслей и дать прийти в себя, успокоиться, выждать.
После обеда он вызвал к себе начальника ОДП.
— Виктор Владимирович, — строго произнес Герман и замолчал, подбирая слова.
Маслов смотрел на него спокойно и даже сочувственно сквозь желтые стекла очков. Он не выражал никакого нетерпения, не ерзал и даже не моргал, словно понимая, как это непросто — говорить с ним командным тоном, мало что понимая в его работе.
— Я внимательно прочитал ваши предложения, другие начальники мне также подготовили предложения, — уже менее официально продолжил Герман. — Я всё прочитал, проанализировал. Мне представляется, что в организации работы по подготовке и печати нашей методической литературы, именно с точки зрения процессов, есть неиспользованные резервы. Хотел бы поделиться с вами своими соображениями, послушать ваше мнение, критику, прежде чем облекать это все в приказы и распоряжения. Очень рассчитываю на вашу помощь. Полагаю, что если правильно организовать работу людей, правильно контролировать и мотивировать, то работу вполне возможно вывести на новый уровень. Без авралов и без потери качества.
— К вашим услугам, Герман Сергеевич, — заинтересовался Маслов. — Можете на меня всецело рассчитывать.
— Замечательно! — с облегчением выдохнул Талинский. — Вот в чем суть моих предложений. Считаю необходимым все работы свести к общему сетевому графику. Ввести так называемое сетевое планирование. В каждом отделе будет свой сетевой график работ в соответствии с планом. Под подпись руководителя отдела. Графики отделов по ключевым точкам будут составлять сетевой график отдела допечатной подготовки, то есть вашего отдела. Тоже под подпись. Вот как это примерно выглядит.
Герман придвинул Виктору Владимировичу несколько листков, от руки расчерченных, содержащих примечания и цветные линии.
— Многое будет зависеть от вас. Потребуется своевременно сообщать мне о сдвижении сроков в графиках отделов, которое влечет сдвижку ваших сроков. Не сообщили — взяли ответственность на себя.
Маслов едва заметно улыбался, выслушивая объяснения руководителя. Все, что тот придумал, давным-давно уже применяется на производстве. Есть специальные программы, методики и исследования по этому поводу. Но для чистого гуманитария такого рода «открытия», безусловно, делают честь. Он с удовольствием наблюдал, как молодой начальник горячо и многословно объяснял свою мысль, понимая при этом, что, пожалуй, такого рода реформы действительно снизят напряжение в их девятнадцатом отделении и помогут навести относительный порядок в делах.
— Маленькое замечание, если позволите, — тактично воспользовался внезапной секундной паузой Виктор Владимирович. — Для составления сетевого графика обязательно нужно иметь данные по производительности работ, а это предполагает два пути: воспользоваться имеющимися полиграфическими нормами либо разработать свои с учетом специфики нашего производства.
— Тут надо изучить вопрос. Беру на себя. Возможно, придется самим разрабатывать.
— Это непросто и может быть не вполне объективно. Обычно применяется хронометраж на нескольких работниках с выведением среднего показателя. Когда-то давно я делал такую работу в издательстве. Народ это не очень любит, может возникнуть сопротивление. Хотя…
— Будем расставаться с теми, кто не понимает. Я вот думаю, как все-таки отражать объективное отклонение по срокам. Управление поставит внеплановую задачу, и вся наша макулатура — в урну.
— Обязательно надо всю работу по планированию сразу вести в программе, тогда смещение любого срока автоматически связывается с другими работами. Вот смотрите…
Они голова к голове склонились над очередным листом, разрисованным кривыми прямоугольниками и стрелочками.
— До начала следующего квартала, к октябрю, нам нужно установить программу на рабочие места руководителей и мне, обучить их и меня и разработать и оформить некий регламент. Все это будем вводить приказом. Виктор Владимирович, попрошу вас подготовить примерный план внедрения всей этой системы. Только не говорите: «Почему — я?» Больше некому.
— Не говорю.
— Очень рад. Вроде бы на сегодня с вами всё. Всё?
— Не совсем, у меня вопрос есть.
— Я весь внимание.
— Видите ли, Герман Сергеевич, такое дело, — Маслов вдруг сделался нерешительным и заговорил еще медленнее. — Есть очень важное для меня обстоятельство в жизни. Короче! Вот уже два года я занимаюсь восстановлением Николо-Берлюковского монастыря. Это Николо-Берлюковская пустынь в Ногинском районе. Работаю я по выходным и отпускам, свободное время последние несколько лет провожу только там. Денег не беру. Игорь Владимирович не возражал против моего, с позволения сказать, хобби; надеюсь, и вы не станете препятствовать.
— Насколько я помню, контракт прямо запрещает работать где бы то ни было еще. Я не прав?
— Можно сказать, я не работаю, ведь бесплатно же. В налоговую ничего не идет, договора нет, материалы мне частично предоставляет монастырь, а частично мои, сам покупаю, — Виктор Владимирович начал заметно нервничать: его голова вздрагивала, руки мелко тряслись, речь разгонялась. — Есть благословение от митрополита на это послушание, могу принести копию. Тут совсем другое, с нашей работой ничего не связано.
— Вы там формально-то не числитесь, я надеюсь?
— В том-то и дело, что числюсь как трудник, хотя я там не живу. Ну, числюсь и числюсь, мне все равно, главное — иметь возможность расписывать. Не каждому художнику так везет, вы должны меня понять. Я работаю по восстановлению храмов пу;стыни. Так все медленно идет, — он поморщился. — Времени не хватает, материалов. Герман Сергеевич, у меня жена хорошо зарабатывает, и, если вы не согласитесь, я уволюсь хоть завтра!
Герман оторопел от неожиданности. Ему казалось, что за такую зарплату он может выжимать из людей все, даже унижать, и тут — «уволюсь».
— Вы кто по знаку зодиака? Скорпион?
— Да, а что?
— Нет, ничего. Просто не ожидал от вас такой резкости. Я не буду возражать, работайте на здоровье, только одно условие: я об этом ничего не знаю.
— Само собой.
Некоторое время они молча разглядывали друг друга. Маслов успокаивался, но лицо его оставалось отвердевшим.
— Интересный вы, оказывается, человек, Виктор Владимирович. Прекрасный производственник и художник. Хотелось бы посмотреть, как вы работаете. Давно я в храме не был, в монастыре и подавно, а хочется. Уверен, вы и настоятеля знаете лично.
— Знаю, конечно. Приезжайте хоть в ближайшие выходные, в любой день, вам будут рады.
— Поможете мне с настоятелем встретиться? Очень хотел бы.
«Что с тобой, сынок, происходит? — подумал Маслов. — Почему приспичило-то? Видать, сломали тебя наши орлы или отмолить что-то хочешь. Наверняка Оля Волкова постаралась, как она умеет. Сатана в юбке, прости Господи».
— Обязательно помогу. Если захотите исповедоваться или причаститься, то пить и кушать с полуночи не нужно, надеюсь, порядок знаете. Поесть можно потом в нашей трапезной: чай, кофе, выпечка. Особой экскурсионной программы не обещаю — много работы, а свободных рук нет.
— Я и не прошу. Я с женой приеду, если соберемся, так что внимания на нас обращать не надо, мы самодостаточные. Ну ладно, вам пора собираться уже, рабочий день закончился. Спасибо за помощь и за приглашение. До завтра.
Виктор Владимирович закрыл за собой дверь, удивив в приемной Лобанову странной задумчивой улыбкой.
Пора было собираться и Герману.
Он подошел к окну и открыл форточку. Уличным шумом и теплым воздухом летний теплый вечер ворвался в душный кабинет. Жизнь за окном текла своим чередом. Свинцовый монолит Москвы-реки под глубоким синим небом казался неподвижным по сравнению с рекой автомобилей, уносящей граждан в обоих направлениях. Пешеходы в пестрых одеждах спешили в сторону метро, обходя отрешенного рыбака, неотрывно следящего за своим поплавком. Внезапно Германа прошило острое чувство зависти к этим беззаботным, весело шагавшим по городу пешеходам. Наверняка ни у одного из этих попавших в его поле зрение людей не было таких проблем, как у него. Наверняка злая судьба не бросала их в такие обстоятельства, когда то, что вчера воспринималось как огромная удача, сегодня превратилось в ад. Скорее всего, они были в большей или меньшей степени счастливы, устроены и не терзались тяжелыми мыслями о безысходности. Когда-то и он был счастлив. Очень-очень давно, будучи совершенно другим человеком.
Раньше Герман не видел этого странного рыбака. Может быть, не обращал внимания? Расположился человек в темной одежде как раз по пути Германа к метро, и теоретически он мог напасть. Кто-то же должен был напасть или Дмитриев разыграл его? «Таймер запущен» — мороз по коже. Других крутившихся рядом и подозрительных не наблюдалось. Страшно. За Таню страшно, за ее мечты и надежды, за ее веру в него. Как возможно обидеть, сделать несчастным этого маленького нежного воробушка? За что?
Длинный июньский день и не собирался кончаться. Ждать нечего. Он зарядил оружие, взвел курок, поставил на предохранитель, затем убрал в карман пиджака и отправился домой.

10
Виктор Васильевич Снегирев мягко прохаживался вдоль окон своего кабинета и говорил тихим голосом, в котором клокотала задавленная, беспомощная ярость:
— Герман Сергеевич, зачем ты вылез-то посреди совещания? Как прикажешь тебя понимать? — он делал большие паузы после каждого предложения, но Герман молчал. — Я тебе приказывал — не лезь? Приказывал. Мы же обговаривали — все инициативы только после согласования со мной. Так? Ты обязан был хотя бы позвонить, — невысокий худощавый Снегирев, напоминающий сейчас сжавшуюся наизготовку гадюку, готовую совершить смертельный бросок, внимательно смотрел в глаза вытянувшемуся по стойке смирно, трепетавшему от внезапного ужаса Герману. — Ты обязан был согласовать свое выступление прежде всего со мной. Так? Так!
Снегирев повернулся к окну, обдумывая продолжение выговора. Ситуация оказалась совсем не простой. Краюхин его похвалил за инициативу подопечного на совещании, когда тот внес идею про патриаршество, считая, что это была их совместная инициатива. Хотя и отругал за то, что они не поставили его в известность. Виктор Васильевич точно знал о намерении Юрия Николаевича уйти на пенсию в начале следующего года и надеялся занять его место директора Управления «Н». То есть разумная инициатива выглядела своевременной, но подготовленной недолжным образом. В то же время Талинский определенно попытался выйти из-под контроля, и его обязательно следовало осадить. Но, учитывая его назначение руководителем исторической секции и возникающее в этой связи двойное подчинение — ему, Снегиреву, и начальнику проекта «Феникс», следовало осаживать аккуратно. Непростой оказался парень, с секретом. По имеющейся информации, он неплохо справляется с отделением, перестраивает работу, старается, нареканий пока нет. Виктор Васильевич продолжал:
— Мы работаем в системе, и самодеятельность недопустима, я об этом тебе сто раз повторял и предупреждал о серьезных последствиях. Припоминаешь?
Герман понял, что пропал. Поддавшись в Сочи какой-то безумной эйфории, он на некоторое время перестал себя контролировать. Увлеченный интуитивным порывом, нахлынувшим вдруг вдохновением, он отважился наконец-то сорвать джекпот и найти свое собственное место в процессе. Теперь, судя по всему, процесс обойдется без него. Доигрался. Он четко представил рыдания Тани, когда сообщает ей о своем увольнении, о том, что ипотеку они выплачивать не смогут, что работы у него нет. Вспомнил про хранящийся дома пистолет. Про месть бывшего куратора. Они должны будут вернуться в прежнюю нищую жизнь, где Тане придется работать, где опять будут насмешки тестя, ощущение собственной несостоятельности и пустоты впереди. Катастрофа стремительно и зримо надвигалась, подобно километровой океанской волне, срезающей небоскребы Манхэттена из заграничного фильма про гибель всего вокруг. Ему казалось, что он сейчас потеряет сознание и упадет от ужаса, парализовавшего его. Голова разрывалась, пульс зашкаливал. Он глубоко вздохнул, желая хоть как-то устоять.
— Мне, разумеется, известна суть твоих предложений, — доносилось до него. — Все это, конечно, спорно, но некоторый интерес представляет. Да. Будем прорабатывать.
Снегирев повернулся к Герману и увидел его белое, остановившееся в странной гримасе лицо.
— Вижу, ты все правильно понимаешь. Я пока не знаю, какие указания относительно тебя могут поступить, постараюсь тебя прикрыть на свой страх и риск. Надеюсь, ты осознаешь, как я рискую! Однако имей в виду — следующий подобный демарш будет последним. Больше я не смогу защищать тебя. Вопросы? Нет? Свободен!
На ватных ногах Герман дошел до туалета и, припав к крану, стал жадно пить воду. Потом умылся и посмотрел на себя в зеркало.
— Похоже, тебе повезло, — одними губами проговорил он, разглядывая свое мокрое лицо. — Все должно было закончиться прямо сейчас, но не закончилось, и ты остаешься. Пока остаешься, — он усмехнулся какой-то иезуитской улыбочкой. — Добро пожаловать в высшую лигу, приятель! Здесь нервным и сомневающимся делать нечего, здесь выдерживают только железные люди — без страха, упрека и прочих атавизмов.
Служебный «мерседес» медленно толкался в тягучей пробке по направлению к офису. Герман попросил водителя сделать музыку громче и закрыл глаза, прислонив голову к стеклу дверцы. Нужно отдышаться. Да, он только что стоял на краю пропасти, но судьба снова отвела его от гибели. Его мелко трясло изнутри. «Странно себя повел Снегирев, — лихорадочно анализировал Талинский полученный выговор. — По всем правилам организации он обязан был меня уволить или объявить замечание или выговор в приказе. Только назначили человека, а он выпячивается, задвигая и подставляя непосредственное руководство. Обязан был наказать, да не захотел или не смог. Почему? Потому что я стал особым уполномоченным по подготовке заговора. Даже его самого не пригласили на второй день. Или не доверяют, или он в руководстве и специально не светится при двойнике. Влип я, влип — не вырваться! Неужели затевается переворот? Вот так вот за государственные деньги, внутри ФСБ, у всех под носом, прикрываясь необходимостью изменений и нарастающим недовольством простых людей? — Его лоб покрыла испарина. Герман заерзал на сиденье, понизил температуру климат-контроля и попросил водителя убавить музыку. — Занесло же меня! Почему я-то? Сам хотел! Шанс искал продвинуться и нашел. Ну, допустим. Давай разберем варианты.
Первый вариант: переворот удается, что дальше? Назначение министром? Как бы не так — ничего! Меня возвращают на прежнее место, должности наверху занимают те, кому положено. Я ведь играю “втемную”, следовательно, ничего не понимаю, отработал — получи премию и отдыхай. Отыграл свою роль — и свободен. Однако если они заподозрят, что понимаю, то лучше меня списать с корабля. Без премий и почетных грамот. Чтоб не орал: “Царь-то ненастоящий!” Уволить или еще дальше? Сам бы как поступил? То-то же! В таком случае стоит ли разбираться, понимаю я что-то или нет? Незачем разбираться. Дешевле избавиться без проволочек. Это был удачный вариант с отвратительным исходом.
Второй вариант заведомо неудачный, если заговор провалился — тогда всех под нож. Два варианта, исход один. Неужели всё? А как же Таня, наш ребенок, родители, квартира? Это невозможно, Господи, не дай в растрату! Это же невозможно!»
Он заходил в кабинет с разрывающейся головой, не вмещающей уже все переживания и страхи. Евгения Викторовна вместо приветствия спросила:
— Вы хорошо себя чувствуете, Герман Сергеевич, может быть врача?
Герман посмотрел сквозь нее, словно не расслышав, переспросил:
— Что вы сказали?
— На вас лица нет! Разрешите, я вызову врача из нашего медпункта? Три минуты.
— Нет-нет, не нужно, я в порядке. Давление что-то, наверное. Прошу вас в течение часа не соединять меня ни с кем и никого ко мне не пускать. Принесите кофе и пришедшие документы. Спасибо.
Он медленно опустился в кресло и сжал виски руками. Неверные, жгучие слезы отчаяния и горя засвербили в уголках глаз, готовые сорваться и прочертить на щеках нелепые, предательские полоски. Вошла Лобанова, он отвернулся, указав рукой, куда поставить чашку и положить бумаги. По самым оптимистическим расчетам жить ему оставалось до конца следующего года, когда завершится так называемая подготовительная работа. Если очень повезет, до марта восемнадцатого. Герман промокнул салфеткой глаза. Нужно работать, время еще есть, и все может поменяться. Полтора года — это все-таки не завтра. Он пододвинул к себе очередную стопку корреспонденции и постарался углубиться в смысл документов. Читал, прикреплял квадратики резолюций, подписывал приказы и распоряжения по отделению. Попала пара отпусков, сравнил с графиком в компьютере — совпало — подписал. Бумаги, бумаги, бумаги. Письма, материалы, приказы по институту. Он смог на время отключиться от тяжелых мыслей и успокоиться.
Зазвонил телефон. Должно быть, час уже прошел.
— Герман Сергеевич, к вам Ольга Александровна просится. Соединить или пусть зайдет? Или завтра?
— Что у нее?
— Платежный баланс на подпись и какие-то срочные счета.
— Пусть зайдет через пять минут.
Талинский привел себя в порядок, растянул губы в идиотской тренировочной улыбке и постарался придать себе бодрости. Последний раз они виделись в Сочи, причем на Ольге вообще ничего не было, и теперь ему представилось, что она так же и войдет. Он усмехнулся, и в этот момент в дверь постучали, и появилась Волкова.
На ней было легкое, даже легкомысленное, платье, подчеркивающее все замечательные особенности ее телосложения. Яркие черные глаза источали соблазн и уверенность в своей неотразимости. Оглядев ее, он словно сбросил груз проблем и на мгновенье увидел яркую и приятную сторону жизни. «Эх! — подумал Герман. — Все равно ж помирать скоро. Собрать бы напоследок все радости оставшегося периода, чтобы не было так обидно!»
Окутанный облаком ее ароматов, Герман подписывал предлагаемые Ольгой документы. «Это что?.. Почему такая цифра?.. В бюджете так?» — задавал он вопросы, на которые она давала подробные разъяснения. Сегодня ни намека на кокетство и никаких пикантных поз. Герман начал уже расстраиваться, когда после получения последней визы Волкова сказала:
— Есть еще один вопрос, Герман Сергеевич. Не могли бы вы составить мне компанию на одном мероприятии. Это друзья моих друзей по прежней работе, которые работают на телевидении. Короче, открывается новый канал вещания на зарубежную аудиторию. Спутниковый. Это мероприятие — открытие канала. Меня ребята позвали — как частное лицо, конечно. Имею два приглашения, но взять с собой мне некого, а одной идти совсем неудобно. Вот если вы согласились бы сопроводить меня хотя бы на часок, я была бы вам очень обязана.
— Мы с вами непубличные люди, Ольга Александровна, нам это ни к чему.
— Я же говорю, приглашение на частных лиц. Нас не будут регистрировать, снимать, показывать по телевизору, не будут писать про нас в глянце. Наверное, вы не были на таких тусовках раньше. Весь интерес будет прикован к звездам, а их будет много. До нас с вами никому не будет дела, поверьте мне, и ни один бесценный кадр и ни одна бесценная минута эфирного времени на нас потрачена не будет.
— Ха! — усмехнулся Герман. — В чем же тогда интерес посещения таких мест? Поесть и попить?
— Напрасно смеетесь, — Ольга встряхнула гривой волос и установила локти на столе, обнажив запястья в браслетах. — Там очень качественная и дорогая еда. Многие туда только есть и ходят. Ужинают. Вообще, там будет очень интересно. Живая музыка — очень известные исполнители. Какие-то выступления еще. Программу мне показывали. Если вам интересно, вы сможете пообщаться лично с ведущими телеканалов, знаменитыми тележурналистами. Я организую, если захотите, там же куча моих знакомых работает. Сможете познакомиться с пишущей прессой из печатных и интернет-изданий. Будут иностранцы. Это большая тусовка знаменитостей медийной сферы. Люди, которые формирую общественное мнение. Честное слово — не пожалеете.
— Абсолютно инкогнито?
— Гарантирую.
— Когда будет мероприятие и где? Могу я подумать?
— Мероприятие проводится в комплексе «РИА Новостей», которые сейчас переименовали. Находится недалеко от Парка культуры, на Садовом. Во вторник следующей недели. Ответить желательно в пятницу.
— Договорились, Ольга Александровна, в пятницу сообщу.
«Ну что ж, почему бы не потусить среди звезд? — думал Герман, разглядывая высокую ладную фигуру уходящей девушки. — В конце концов, и развлекаться надо иногда, жизнь еще не кончилась. Тем более там у нас не будет возможности уединиться, и я больше не повторю той ужасной ошибки».
Талинский заметил, что Ольга как-то особенно действует на его сознание. Он словно теряет волю и полностью поддается ее сексуальному обаянию. При этом беды и печали неизменно отступают, и приходит уверенность в везении, собственной силе и удаче. Наступает опьянение сродни наркотическому. От этого наваждения очень трудно отказаться, тем более оно сопровождается безумно приятной близостью, когда даже мимолетное прикосновение вызывает приятную волну во всем теле. Определенно, если бы ее не было в его жизни, он давно бы пал духом, потерял веру в свою удачу. Однако когда Ольга исчезает из поля зрения, сразу приходят тяжелые похмельные страдания, переходящие в болезненное духовное самоистязание. Талинский представил преданные и беззащитные глаза Тани, загрустил и сделался себе противен до тошноты.

11
Тропическая погода установилась к выходным середины июля. Жара за тридцать сменялась вдруг штормовыми ливнями, после которых возвращался влажный изнурительный зной. Суббота. Молодые встали сегодня позже обычного, быстро собрались и ехали теперь по Щелковскому шоссе в направлении области. Герман приоткрыл окно со своей стороны и жадно вдыхал еще относительно прохладный и свежий утренний воздух. Хотелось доехать до монастыря после пика утренних пробок в сторону области. Оружие, незаметно для Тани, он засунул под свое сиденье, соображая на ходу, как он сможет его быстро выхватить при необходимости. Предупреждение бывшего куратора преследовало Германа, пугало его. Но чем дальше они удалялись от МКАД, тем спокойнее он становился — «хвоста» не было, он проверил.
— Как-то ты необычно сегодня едешь, любимый, то быстрее, то медленнее, то левее, то правее. Меня укачивает, я же в положении. Тошнить начинает. Есть причина или мне показалось? — оторвавшись на мгновение от смартфона цвета «розовое золото» спросила Таня.
— Диагностирую я. Мне кажется, что машину ведет вбок. Не могу определить. То вроде ведет, то нормально. То ли влево, то ли наоборот. Все, больше проверять не буду, заеду во вторник после работы на автосервис. Пусть профессионалы посмотрят по гарантии.
— Туда записываться нужно, — усомнилась Таня.
— Мне не надо, примут. Ты из телефона уже двадцать минут не вылезаешь? Что там у тебя такого важного?
— Очень важное! Нужно «лайки» проставить на фотографии, я уже два дня не заходила. И Юлёчик мне написала тут, хочу ответить.
— Хорошо, занимайся.
Девочка снова уткнулась в экран, что-то там листая, раздвигая пальцами и периодически поднося смартфон к носу Германа со словами: «Ничего себе! Смотри, это они в Праге. Красиво, да?»

Он все-таки дал согласие Ольге на посещения мероприятия, следовательно, нужно было что-то придумать для Тани на вечер вторника. Пусть будет ремонт автомобиля. Сначала собирался категорически отказаться, но потом решил использовать возможность познакомиться с представителями прессы и, если получится, набрать визиток. Визитки — это самое главное! У него появилась идея. Он рассудил так. До наступления, в прямом смысле deadline, остается полтора года. За это время он закроет вопрос с ипотекой, то есть обеспечит семью, Таню и ребенка, жильем, выплатит кредит за машину.
Он все рассчитал — при нынешнем уровне дохода должен успеть. Потом, в зависимости от ситуации, возможен такой выход: либо сообщить в прессу информацию о готовящемся перевороте, либо собрать пресс-конференцию. «Придать огласке планы мятежников, сорвать переворот, вывести себя из-под удара и, если повезет, заработать очки перед нынешней властью», — от этих мыслей все внутри его холодело и тряслось. Он вовсе не авантюрист, не искатель приключений и никогда не собирался жить такой жизнью.
«Второй вариант — имея контакты зарубежных журналистов, выехать в Европу и через западную прессу проделать то же самое. Потом, если придется, попросить политического убежища. Бред какой-то. Кино! Постой, — оборвал он сам себя, — что там у Вилковой на очках ее идиотских отразилось на первом собеседовании? “Феникс” по-английски отразилась. Зачем по-английски? Зачем? Постой. Постой! Фонд альтернативной истории, НКО. А не работаете ли вы за западную разведку, господа? Кто еще в здравом уме может планировать переворот в России? Кто, кроме США? Некому больше. Нет, тут уже не реформы, тут все признаки масштабного предательства!»
— Оказывается, все деньги на раскрутку он получал от своего отца, который работал. Представляешь? — Таня уже несколько минут увлеченно рассказывала что-то из телевизора. — Потом у него появились поклонники, алкоголь, наркотики. Короче, потом он решил, что слишком много отдает отцу, который был его продюсером. Ну, как обычно у этих ничтожеств и происходит!
«Второй вариант, конечно, самый крайний, — размышлял дальше Герман. — И малопочтенный, но по принятой присяге кара падает и на родственников, а этого допустить нельзя. Мне не оставили выбора. К тому же где-то, возможно, бродит, нанятый Дмитриевым мститель. Выходит, что эмиграция — самый лучший вариант. Какая эмиграция? У меня даже заграничного паспорта нет! Господи Боже! Как же меня угораздило влезть в эту кашу? Что теперь со мной будет? Бежать, бежать, бежать, уползать, раствориться. Унизительно и противно! А чем там заниматься, за границей? Продавать секреты Родины, пока будут платить? Так и платить не будут, если узнают, кто сорвал их планы. Еще и должен останешься. Труба дело! Одна дорога — в Австралию, затеряться в пустыне, закопаться, “скончаться, сном забыться, уснуть и видеть сны”. Никогда больше наяву не увидеть храм Вознесения Господня в Коломенском, всю жизнь страдать от ностальгии и умереть с клеймом изменника Родины, с одной стороны, и изменника Запада — с другой? Тогда незачем жить. Только ради Тани, которой тоже немного изменял, и ради ребенка, которого не очень-то и хотел. Поганая жизнь».
— Самое интересное, что он гордится тем, что несколько месяцев провел в сумасшедшем доме. Причем полностью не вылечился, то есть его не знают от чего лечить. Представляешь? Дорогой, ты меня слушаешь? Тебе интересно?
Герман глубоко вздохнул и сказал:
— Очень интересно. Милая, смотри поворот на Авдотьино, чтобы не проехать. Скоро должен быть. Как переедем реку Ворю, так и поворот.
— Смотрю уже, — счастливо улыбнулась Танечка. От переполнявшего веселого возбуждения ее язык работал без остановки. — Мне так хорошо, Гера, будто душа предчувствует радость очищения. Старинные храмы, живая история, святые, исторические места. Ты ощущаешь душевный подъем от приближающегося момента исповеди и отпущения грехов? Ощущаешь, нет? Хотя какие у тебя грехи! Работаешь круглые сутки и спишь, любишь только меня и Сталина, не прелюбодействуешь, не убиваешь, не обманываешь, не воруешь. Не то что я. Веришь? — даже немного боюсь в храм заходить, если честно. Стыдно как-то. Веду гламурный, праздный образ жизни. Не работаю, в церковь не хожу, хотя время есть, смотрю дурацкие наши сериалы и шоу. Разлагаюсь морально. Думаю только о маникюре, спа-процедурах и фитнесе.
— Продлим.
— Жуть! Ты не знаешь, беременных причащают? Спросишь? Обязательно нужно мне все грехи отпустить. Если отпустят, завяжу грешить. Ей-богу. Я не ела сегодня и не пила, а про мое положение можно ведь и не говорить, справки же из женской консультации, официального подтверждения, нет еще. Так спросишь? Герман, ты заснул?
— Спрошу обязательно. Что там Юлька-то пишет?
— Сейчас, открою. Вот. Юлька пишет, что в Израиль собирается, у нее там знакомая семья живет, приглашают. Нам бы тоже не мешало съездить.
— Ты же знаешь, я не могу сейчас. И паспорта у меня нет. Нам не разрешают за границу. Международное наше положение не позволяет.
— Жалко! А у меня паспорт есть. Смотри, какие фотки со Средиземного моря. Вот их дом. А вот, ты будешь смеяться…
Проехали указатель «р. Воря», сразу за синим указателем «Авдотьино» Герман круто повернул направо на узкую дорогу. Оставалось совсем немного до места назначения.
Трасса сузилась до двух полос, ее тесно, как скалы, обступили высокие прямые ели и сосны. Несколько минут — и в просвете, над дорогой на горке, показалась высокая белая колокольня монастыря. Ее золотой купол с крестом горели на солнце, оттеняя бездонное, в белоснежных облаках, небо.
— Смотри! — ахнула молодая женщина и схватила Германа за руку. — Смотри, какое великолепие!
Они поднялись на горку и сразу попали на парковочную площадку возле монастырской стены с зелеными, сдвижными, как на автобазе, воротами.
Вблизи колокольня казалась очень высокой. Ее величественность подчеркивала белизна, кокетливо разбавленная зелеными водосточными трубами сверху донизу. Молодые вошли на территорию монастыря и остановились на небольшой площади.
— Вот это, — Герман указал на большой белый храм. — храм Христа Спасителя. Строительство началось в 1835 году и продолжалось семь лет. Я в Интернете посмотрел. Теперь восстанавливается после революционных и советских времен. Так, а вот там, правее — видишь? Всехсвятская церковь.
— Заброшенная какая.
— Реставрация уже ведется. До недавнего времени она находилась на территории психдиспансера, занимавшего несколько монастырских зданий.
— Психи в монастыре?
— Еще и туберкулезники, — Герман задумался, пытаясь найти некий символизм в таком соседстве. — Наверняка сплошные бывшие зеки. Где ж им еще поправляться, как не на святых местах-то. Даже коммунисты понимали целебность здешнего микроклимата.
Они медленно, держась за руки, обходили территорию. Начали они с Императорской аллеи. История многострадального русского народа, апофеоз, падение и сегодняшнее возрождение его веры впитала земля этих мест. Герман рассказывал Тане то, что успел прочитать про Николо-Берлюковскую пустынь, а она постоянно ахала и жалась к нему, не в силах выразить охватившего ее восторга. Редкие посетители с фотоаппаратами оглядывали молодую пару и улыбались, как единомышленники. Покой и благодать, восторг и благодарность объединяли молодых супругов. Словно древние стены отделили их от мира праздных хлопот, подлостей и страхов, пустых устремлений.
После трех часов дня на небо набежали тучи.
— Дождь обещали сегодня к вечеру, — сообщила Таня, заглядывая Герману в глаза, — оранжевый уровень опасности.
— Да? — он посмотрел вверх и увидел движущиеся в деревьях тучи, раскачивающиеся верхушки высоченных сосен. Земля словно качнулась, и он оступился. — Голова закружилась! Тошнит. Знаешь Танюша, мне не помешал бы сеанс экзорцизма.
— Не говори глупостей, — оборвала его супруга, не знавшая значения слова.
Они обошли территорию и вернулись к началу пути.
— Зайдем? — спросила она.
— Обязательно. Я крестик не надел. Забыл.
— Ничего страшного.
Они поднялись на белое крылечко и отворили дверь. Прямо над проходом, на лесах, сидел на корточках человек в комбинезоне и колдовал над полукруглым углублением в стене поверх дверного проема. Герман узнал Маслова. Тот увидел Германа, коротко кивнул, помедлил и, отложив инструмент, начал потихоньку спускаться.
— Здравствуйте, Герман Сергеевич. Здравствуйте, — галантно поклонился он Тане.
— Познакомьтесь. Таня — моя жена. Виктор Владимирович — мой коллега по работе.
— Признаться, не ожидал, что вы приедете, — Маслов приветливо улыбнулся. — Молодцы. Если хотите, я могу сделать короткий перерыв, рассказать вам что-нибудь об этом месте.
— Не нужно. Я начитался заранее. Таня, погуляй по церкви, пожалуйста, свечи поставь, записки напиши, а мы с Виктором Владимировичем поболтаем на улице.
— Ага, — ответила старательная и заботливая молодая женщина.
Мужчины вышли и уселись на лавке в тени дерева.
— Дождь, видимо, будет, парит. Вы на машине? — начал разговор Маслов. В его голосе и жестах не просматривалось ни малейшего желания угодить. Обычная вежливость хозяина и некоторая снисходительность к гораздо более молодому, но все-таки руководителю.
— Да. Мы погуляли уже, посмотрели. Хорошо у вас, — Герман вдруг загрустил. — Спокойно, аж плакать хочется. Следующую жизнь обязательно проведу здесь с самого рождения и до смерти. Желательно деревом. А может быть, и в этой жизни… Уволюсь, к чертовой матери, и попрошусь в монахи. Похлопочете за меня?
— Почему бы и нет. Трудники нам нужны.
— Это хорошо. Только никому, ладно?
Маслов промолчал, только печально улыбнулся. Он чувствовал внутренний разлад молодого коллеги, но не знал чем ему помочь.
— Наверное, это очень хорошо — восстанавливать храм! Есть в этом нечто подвижническое. Да?
— По поводу подвижничества не знаю, не думал. Наверное. Хотя я работаю больше для себя. Когда возвращаешь утраченные лики, росписи... Как бы вам объяснить... Становишься светлее, что ли, изнутри. Работая, я прикасаюсь к вечному, к божественному в самом прямом смысле. Каждое движение кистью или скребком отдается во мне духовным экстазом. Понимаете, я не только наношу кисточкой краски, но и стираю той же кисточкой грязь со своей души. Очень хочется жить в гармонии с собой, со своей совестью. А для этого необходимо постоянно действием очищать себя.
— Самосовершенствование?
— Вовсе нет. Это так называемая «духовная брань». Постоянная битва за свою душу. Соблазны искушают нас каждую минуту, только расслабишься — и попался: ты уже другой человек. Глазом не успеешь моргнуть, как начнешь топтать людей, грабить их, объясняя себе высшими целями или ничего уже не объясняя. Иногда люди перестают себе объяснять мотивы своих поступков, потому что некому уже объяснять. Внутренний арбитр может умереть. Это совесть, без которой существовать гораздо спокойнее, которая мешает сытому животному счастью. Трудно постоянно ставить себя перед выбором, но однажды выбрав, на чьей ты стороне, почти невозможно поменять выбранную сторону. Конечно, хочется так прожить жизнь, чтобы оставить чистыми руки, — он стер с ладоней присохшие куски раствора и ласково посмотрел Герману в глаза. — Трудно, но можно. Тем более когда подумаешь, что вот, через сто, а то и двести лет новые люди придут сюда и увидят результаты моей работы, пусть даже не зная моего имени, — сердце заходится от счастья. Да, я счастлив, что мне доверили. Возможно, кого-то моя работа сделает хоть на грамм чище, поможет избежать грехов. Меня точно сделает чище. Я верю, что такое возможно, и это лучшая плата.
Виктор Владимирович мечтательно посмотрел вдаль. Мелкий теплый дождь редко забарабанил по листьям дерева, солнце скрылось.
— Надеюсь, теперь вы понимаете, что нельзя меня лишать этого. Невозможно.
— Понимаю. Вы счастливы?
— Наверное, счастлив.
На колокольне зазвонили колокола.
— Половина четвертого. Не заскучает ваша супруга? Пойдемте проведаем ее.
Они поднялись разом, как друзья, и пошли в храм.
— Вот уже почти заканчиваем, — продолжал говорить Маслов, время от времени указывая рукой. — Совсем немного осталось. Правда, красиво?
Герман рассмотрел теперь помещение изнутри. Белые, без росписи, стены, иконостас с пустующими местами по бокам для будущих икон. Новый гранитный, с крупными цветными узорами пол. Новые яркие иконы.
— Иконы мы заказываем в лавре, не все еще готовы. Вот посмотрите, Герман Сергеевич, — он потянул Германа вправо от входа. — Икона «Лобзание Иисуса Христа Иудой». К несчастью, подлинная икона давно утрачена, это список с нее, сделанный лет сто назад. Вот эта икона хранилась у одной жительницы села, и она нам ее передала, чтоб сын не пропил. Удивительно.
— Виктор Владимирович, помните, я просил встречи с настоятелем? — стыдливо напомнил Талинский. — Поможете?
— В другой раз. Настоятель уехал сегодня. Будет или нет — никто не знает. Давайте в другой раз. О, ваша супруга, — заметил он Таню. — Очень приятная девушка. Повезло вам с ней, поверьте мне на слово, как художнику. У нее очень хорошее лицо, с таких иконы писать можно.
Таня, прикрытая платком, казалось, совсем не заметила отсутствие мужа. Она шепотом сосредоточенно молилась, ставила свечи, крестилась и кланялась. Проделывала все серьезно, не обращая внимания на экскурсию, шумевшую рядом.
В четыре часа снова пробили колокола, и началось богослужение. Из громкоговорителей, развешанных снаружи на решетках окон храма Христа Спасителя, послышались пение и речитатив молитв.
Мужчины тепло простились, крепко пожали друг другу руки.
— Танюша, давай с исповедями погодим. Служба началась, да и настоятель отъехал. Хорошо?
— Конечно, — ответила притихшая женщина. — Мне и так хорошо.
Мелкий моросящий дождь усиливался, настроение Германа окончательно испортилось. Он осознал появление глубокой трещины, вдруг отчетливо разделившей надвое его сознание.

12
На обратном пути Таня и Герман почти не говорили. Каждый по-своему переживал полученные впечатления. Таня анализировала ощущение небывалого умиротворения, полного единения духа, тела и того микроскопического зародыша, живущего уже в ней. Она решила для здоровья будущего ребенка поменьше смотреть телевизор и чаще бывать в храме, поскольку ее внутренняя благодать обязательно передастся и плоду. Еще она думала о постах и как это делают женщины в положении. Крестить ребенка они обязательно приедут сюда, в Николо-Берлюковскую пустынь. Есть что-то в этом месте по-настоящему волшебное, чудотворное и благодатное, подобное желанию припасть к источнику чистой прохладной воды в жаркий день, что заставляет снова и снова возвращаться к этим стенам. Она с нежностью поглядывала на мужа, удивляясь, откуда он узнал про монастырь, и мысленно благодаря за поездку и свои эмоции.
«С каких пор счастливые, хорошие люди стали делать тебя несчастным? — завелся тем временем внутренний диалог в голове Германа. — Оттого ли, что ты сам плохой? Что за детский сад — хороший, плохой? Не бывает хороших и плохих. Есть те, кто поступает плохо и кто поступает хорошо в зависимости от обстоятельств и понимания хорошего и плохого. Чепуха какая-то. Почему же мне тогда так тошно? Год назад я был счастлив. Удивительное, прекрасное ощущение свободы. Конечно, не полностью счастлив — существовали и проблемы, главным образом финансового плана, но было дело и была мечта. Я грезил о своей способности оставить что-то в истории, за что меня будут помнить, писал диссертацию, получал удовольствие от работы. Как Маслов, расписывающий церковь, — он глубоко вздохнул, дождь усиливался, пришлось включить дворники на увеличенную частоту. — Сейчас что? Пришли деньги, Таня счастлива. Бог даст, у нас появится ребенок. Только вот дело как-то рассосалось в будничных заботах, а желание оставить после себя нечто трансформировалось в карьерную лестницу, ведущую в пустоту. Слава Герострата или клиника для душевнобольных имени Сербского? Хорошо было в монастыре, спокойно. Однако, мы там всего лишь туристы. Погуляли и уехали, сели в машину и всё забыли. Мирские законы и привычки, как ветер, быстро выдувают все религиозное. Остается только необъяснимое желание вернуться туда, где несколько часов было так хорошо. Вернуться и больше не уходить. Хотя бы в мечтах».
Видимость ухудшалась, дождь перешел в ливень, и дворники плохо справлялись. Как-то сразу настали сумерки, солнце скрылось за низкими тяжелыми тучами, из которых под напором вырывались струи воды. Резкие молнии, сопровождавшиеся оглушительным треском грома, раскалывали небо, нагоняя ужас на молодую женщину. Герман напряженно вглядывался в дорогу, Таня, стиснув зубы, старалась ему не мешать. При каждом ударе грома она вздрагивала и поворачивалась к мужу. Автомобиль слегка водило по дороге, особенно страшно при преодолении переливавшейся через дорогу воды. Он снизил скорость, но понимал, что одно неверное движение — и они могут слететь на обочину и врезаться в столб или дерево или выскочить на встречную полосу в лобовую. Время от времени сильные и уверенные в себе водители на больших джипах, подобно моторным лодкам рассекая водную гладь, перегоняли их, обдавали фонтанами воды. Грань между жизнью и смертью стала призрачной, миллиметровой. Поворот руля на градус — и всё! Так легко. Никаких страданий и мучений. Ничего. Не было ничего позади — и впереди ничего. Пустота. И здесь пустота. Герман тряхнул головой, отгоняя возникшее искушение. Это не выход.
Он сделал музыку громче и сказал:
— Не волнуйся, Танечка, все будет хорошо. Скоро МКАД, а там уже близко.
***
Они заходили в квартиру в седьмом часу вечера. Дождь прекратился, снова светило солнце. Буря прошла, оставив глубокие мутные лужи, поломанные деревья и разбросанные вдоль тротуаров листья и ветки.
— Знаешь, о чем я думала всю дорогу? — говорила Танечка, выкладывая в вазу монастырское печенье.
— Как ты меня любишь?
— Нет. В смысле, и об этом тоже, но я про другое. Мне захотелось почитать письма из ящика. Если ты не против. План такой. Я приготовлю легкий ужин, салат и сыр, мы откроем вино.
— Коньяк!
— Хорошо, тебе коньяк, мне вино. Немножко ведь можно? Сто грамм? И почитаем. Ты как?
— Я — за. Много писем еще осталось? Не смотрела?
— Одно-два. К сожалению, мало.
Они зажгли свечи, погасили свет и телевизор. Таня трепетно развернула очередной пожелтевший листок. Мистика происходящего захватила обоих. Шепотом, вдумчиво проговаривая каждую фразу, она прочитала:
«Здравствуй, моя родная, любимая Катенька! Мой Котенок! Сейчас ночь, и все уже спят. До рассвета осталась пара часов. Так много и так мало. Очень много хочется тебе сказать, совсем мало мы с тобой были вместе. Не знаю, увижу ли тебя еще раз, но хочу верить, что это письмо найдет тебя. Раньше я очень жалел, что меня после ранения определили в другую часть, а теперь я рад этому. В окружении мы уже семь дней. Осталось два танка, снарядов мало, еды нет».
Таня осуждающе посмотрела на стол с тарелками полными разноцветного салата и сыра, потом на Германа. Тот пожал плечами, перестал жевать и положил вилку. Она продолжала:
«На рассвете идем на прорыв, ждать нечего, да и некого, и отступать нельзя. Через два часа будет моя, скорее всего, последняя атака. Шансов выжить у нас практически нет. Не плачь, родная моя. Мне не страшно будет умирать за родину. Я офицер, и это мой долг. Я погибну за тебя, за всех родных и близких. Мы защищали советскую власть и идеалы Коммунистической партии с оружием в руках. Это значит, что я готов был отдать свою жизнь за тебя. И так каждый. Мы идем на смерть ради жизни. За счастье молодого поколения. Я уверен, что мы победим фашистскую гадину и никто не помешает вам увидеть светлое будущее. Оно будет светлое, я уверен. Помнишь, как мы мечтали, что у нас будет много детей? Не тоскуй по мне долго. Жизнь должна продолжаться. Нету сил закончить письмо, оборвать эту нить, но скоро подъем, и времени больше нет. Помни обо мне, о нашей любви и будь здорова и счастлива.
Крепко целую, вечно твой, Николай».
— Похоже на кино, — сказал Герман, стараясь переключить внимание жены, глаза которой уже блестели от накатывающих слез. — Страшная сцена смерти, но знаешь, что все останутся живы. Заметь, он прощается с любовницей, а не с женой и ребенком. Странно, да?
— Может быть, он семье все время отдельно пишет. Ты же не знаешь? А вообще, не нам их судить. Ему погибать через два часа, что мы можем об этом знать… Он любит ее, любовь его поддерживает. Нам не понять, что значит все время ходить рядом со смертью. Живем, не тужим.
— Ну да, ну да, — потух Герман, вспомнив про своего гипотетического убийцу.
— А ты не знаешь, где он потом работал, где жил со своей Катей?
— Ничего не знаю, к своему стыду. Они за нас жизнь отдавали, а мы ничего про них не знаем и знать не хотим. Не интересуемся, некогда нам.
Таня потерла кулачками глаза.
— Странно, у нас так все хорошо, что мне все время кажется, что вот-вот это закончится. Типично женские страхи, понимаю. Но все-таки, как думаешь, не закончится?
— Пока мне конца не видно. Не закончится, не волнуйся.
Таня неожиданно взяла его руку и поцеловала в тыльную сторону. Герман наблюдал за ней, пытаясь понять побудительные мотивы жены. Медленно отнял руку и нежно поднял голову жены за подбородок.
— Любимый, что-то я уморилась сегодня. Пойду спать. Ты со мной? — просительно сказала она.
— Мне не хочется пока. Я посижу еще. Ты оставь всё на столе, я сам посуду уберу и помою. Иди, любимая моя, отдыхай, я недолго. В Интернете посижу, почитаю или телевизор посмотрю.
***
Он уже час смотрел телевизор с выключенным звуком. Окончание какого-то заграничного фильма, реклама, анонсы передач. Невидящим взглядом Герман следил за хаотичным движением изображений. Там, внутри него происходила тяжелая, мучительная работа поиска своей собственной истины, четкой и ясной линии, разрезающей клубок противоречий, способной вместить его собственные цели и разрешить сомнения. Конечно, он сможет найти ту самую золотую середину, компромисс между всеми точками зрения, которые помогут спастись и спасти Таню. Судьба не отречется от него. Он выстоит. Все будет хорошо.
Очередная рюмка коньяка показалась ему безвкусной. Его немного мутило, он положил голову на руки и снова уставился в экран. Безадресная злость, обида и безнадежность валились на него, как камнепад, день за днем добавляя шишки и сотрясения.
Немного тошнило, он закрыл глаза и задремал, потом, вздрогнув, проснулся. Передавали новости. На экране появился говорящий Лидер на фоне флага. «Годик жить осталось примерно, — злорадно усмехнулся Герман. — Или дольше, как я решу».
Талинский вглядывался в лицо на экране и вдруг поймал себя на безотчетной мысли о собственной исключительности, состоящей именно в способности все понимать и пропускать через себя, по сути, не впуская переживания в душу. То, что он считал недостатком (излишняя чувствительность), могло оказаться достоинством. Эта способность вовсе не слабость, напротив, это дар, позволяющий достигать эмпатии, понимания любого человека, состояния сопереживания, — то, что необходимо настоящему руководителю. Это своего рода инструмент, который надо использовать по отношению к другим, но который не должен мешать самому себе. Так ты становишься внешне искренним, убедительным, понимающим, своим для каждого в отдельности и для всех, тебе начинают верить и готовы идти за тобой. Ты добиваешься главной цели любого предводителя — безотчетной и безоглядной поддержки общества.
***
Герман представил себя в огромном полутемном зале. На трибуне, поперек сцены — транспарант «Да здравствует Г. С. Талинский — наш вождь!». В верхней точке трибуны — Герман, позади него снизу вверх расходятся веером лучи прожекторов, ниже него слева и справа расположились преданные соратники во френчах, но без лиц, внизу колышется многотысячная масса людей, горящие глаза которых прикованы к нему. Внизу — люди, на многоярусном балконе — люди, вне стен зала — огромная толпа задравших голову возле огромных мониторов.
Они ждут, они готовы. Их распирает гордость за страну, любовь к нему и сумасшедшая патриотическая энергия, которую, как шампанское, необходимо выплеснуть восторгом, чтобы не случилось взрыва. Вот он поднимает руку, яркие лучи прожекторов сходятся на его фигуре, все стихает. Он словно один во всей вселенной. Он словно парит в воздухе над толпой, неподвластный гравитации, ослепительный, как солнце. Теперь его имя навсегда останется в истории человечества, что бы он ни делал.
Он молчит, полнейшая тишина в зале. Конечно, он им скажет о патриотизме — опиуме для народа, они это любят, это главное средство заставить всех делать то, что считаешь нужным. Важно четко обосновать, подготовить людей, но у него все давно обосновано и обкатано. Никто не желает считать себя неполноценным, и доказательная любовь к родине помогает верить в будущее, даже если надежды нет.
Дальше! Весь мир против нас — и сразу доказательства, либо они — либо мы, и так всегда было. Еще доказательства, кто не с нами — против нас, любое сомнение — измена, и доказательства не нужны.
Еще! Только диктатура сможет накормить всех, демократия — это слабость, нежелание брать персональную ответственность. Неспособность быстро реагировать на меняющуюся реальность.
Его глаза сверкают сталью, он снес всех, чтобы зайти на самый верх. Его мораль — это целесообразность. Его закон — это право сильного. Стань сильным и применяй свой собственный закон. Законы и кодексы — всего лишь средство, позволяющее держать в узде народ. Лидер вне закона, он сам и есть закон. Он вне религии, он и есть религия.
Долой милосердие, мягкотелость и рефлексию! Чтобы создать моральное, высокоразвитое общество, ему пришлось отвергнуть мораль, переступить через нее в себе и дать ее людям. Необходимо отвергнуть мораль, чтобы прийти к новой морали. Гигантская, циклопическая цель — сделать Родину великой духовной державой — потребовала способности переступить через собственное духовное величие. Иначе никак.
Он все еще представлял себя сверкающим в лучах света на вершине пирамиды, когда до него стало доходить, что он, в общем-то, не знает, о чем говорить с огромной колышущейся массой. Стоя с поднятой рукой, Герман пытается открыть рот, но не может проронить ни слова, он теряет инициативу и внимание толпы, он хочет покаяться и попросить прощения. Напряжение растет, народ жаждет движения, но Герман не понимает, куда вести, если вдруг всем захочется пойти. Вдруг стало грустно, захотелось плакать.
***
Герман открыл глаза.
«Как они поступят с оригиналом, когда переворот случится? — неожиданно пришло ему в голову. — Куда они его денут, куда денут близких ему людей, способных вывести заговор на чистую воду? Выходит дело, я становлюсь косвенным убийцей, косвенным соучастником организаторов убийства. Страшно».
Лежа на кровати в темной спальне, Герман отчетливо услышал тихое движение в прихожей. Прислушался — тишина. Он прекратил дышать и некоторое время слышал только стук своего сердца. Показалось? Вот опять. Еле слышное, рыбье дыхание и беззвучный шорох за тонкой перегородкой. Киллер переступал обутыми в мягкие войлочные тапочки ногами, скользил за стеной. Вот он приблизился к двери в комнату и замер. Кожей Герман почувствовал щелчок взведенного курка, увидел согнутые в локтях руки негодяя, оружие в этих руках и даже разглядел прикрученный глушитель. Секунда — и убийца ворвется в спальню, расстреляет обойму в подушки и одеяло. По комнате разлетятся перья, и струи крови разрисуют обои на стенах. Герман осторожно достал из-под подушки пистолет прадеда со взведенным курком, навел на дверь. Его дыхание остановилось.
Он выстрелил, как только в проеме показался черный мужской силуэт с головой, накрытой капюшоном. Ослепительная вспышка, хлопок. Потом тишина и черный мрак. Все кончилось.
***
— Гера, проснись! Гера, что с тобой?! — Таня трясла мужа, который метался во сне, скрежетал зубами и выкрикивал что-то неразборчивое. — Проснись, мне страшно! Да просыпайся же!
Герман резко сел на кровати и уставился пустым взглядом в проем двери.
— Где он? — прошептал он с ужасом.
— Кто? — резко посмотрела Таня в ту же сторону. — Ты чего?
— Ой, — он медленно опустился на подушку и с шумом выдохнул. — Прости, родная, мне приснился нехороший человек в нашей квартире. Жуть! Вчера ужастик какой-то смотрел — наверное, впервые в жизни от начала до конца, да еще под коньяком. Эффект налицо!
Герман закрыл глаза, прислушиваясь к ударам сердца. Слава Богу, это только сон. Голова раскалывается; хорошо, что впереди воскресенье!

Глава пятая

1
Жизнь Германа в последний год стала напоминать движение в трамвае, который ходит по одному и тому же маршруту между двумя остановками — Работа и Квартира. Все однообразно, зато надежно, комфортно. Высокая зарплата, понятная работа, любящая жена, ожидание появления ребенка.
Внезапное и ненужное отклонение пути однажды занесло его в Сочи. Отклонение было вынужденным. Итог — переживания, сомнения и страхи, совершенно лишние, учитывая, что, по здравому рассуждению, незачем терзаться и страдать, если от тебя ничего не зависит. Невозможно сражаться с государственной машиной, с людьми гораздо могущественнее и сильнее тебя, да еще сплоченными в организацию. Опять же, непонятно, заговор это или все-таки какой-то эксперимент, розыгрыш, инсценировка, даже проверка. Вместо сопротивления надо постараться встроиться в процесс и извлечь из него максимум выгоды. Только так и должен поступать умный, опытный человек!
Следует делать свое дело и довериться судьбе. Выкинуть из головы то, чему не сможешь найти объяснения, с чем не в силах бороться, и следить за ситуацией. Время покажет, а интуиция подскажет.
Та цельность, которую Герман постоянно старался воспитать в себе, которая должна была служить броней от невзгод и напастей, от всевозможных угрызений и фобий, складывалась, оказывается, из четкого прагматизма и безразличия к тому, что не влияло на его личную, биологическую жизнь и жизнь его близких, и к тому, на что он не мог повлиять.
Демократия у них там, монархия или диктатура, православие или атеизм. Какая разница для нормального человека? Никакой! Дворянам хорошо жилось при царе и совсем плохо при диктатуре пролетариата, рабочим наоборот. Потом сами рабочие отвергли диктатуру и начали рядиться в новых дворян. На чьей стороне правда и что лучше для людей? Пусть правительство об этом заботится, а Герман будет устраивать свою жизнь при любой власти, работать и двигаться туда, где деньги, а деньги там, где власть. Вот если удача и трудолюбие занесут его в правительство или Думу, что ж, тогда он подумает и о людях.
Он очень старался привить себе подобное отношение, в то же время осознавая внутреннюю неготовность полностью подчиниться ему. Определенная спонтанность некоторых его шагов, способность, положившись на мгновенную интуицию, пойти на риск, иногда начисто сметали все предварительные установки. До сих пор ему везло, и усиливающаяся эйфория веры в собственную исключительность, способность подсознательно находить единственно верное и, главное, стремительное решение создавала ощущение своей правоты, оправданности риска. В глубине души он все время ждал какого-то внешнего сигнала к действию, возможности или намека.
Беспокоит, конечно, странное предупреждение покойного куратора Дмитриева, из-за которого приходится носить с собой оружие. Возможно, тот всего лишь хотел попортить ему нервы, довести до невроза и так отомстить? Вполне возможно, даже, скорее всего, так и есть. Умный, взрослый человек, приняв решение свести счеты с жизнью, учитывая, как тяжело такое решение дается, вряд ли способен думать о ком-то, кроме себя. Тем более, если не имеешь возможности оплачивать лечение жены, странно тратить деньги на наемного убийцу. «Ладно, — решил он, — потаскаю пока, благо пистолет не тяжелый, а удостоверение ФСБ прикроет от досмотра полиции».
Не стоит психовать, нервы дороже.
В конце концов, никто не знает, сколько тебе отпущено на этом свете, так что лучше всего получать удовольствие от жизни, наслаждаться летом, достатком, приятной компанией. Постараться выйти — аккуратно, разумеется — за рамки ежедневного маршрута, оторвать на мгновение глаза от корыта с едой и увидеть звезды.
***
Герман вертел головой, повинуясь направлению руки Ольги Волковой, которая жонглировала раскрученными именами тоном, намекающим на личное знакомство со звездами. Множество знаменитостей набилось в холле, вальяжно бродило по залу, выпивало шампанское, закусывало и говорило. Он словно заглянул через окошко в другой мир — эдак приподнялся на мысочках, вытянулся, как ребенок, и украдкой заглянул. А там!.. Море электрического света, громкая живая музыка, столы, уставленные бокалами с вином и закусками. Известные люди, те самые звезды, в дорогих костюмах и в простых джинсах, дамы в коктейльных платьях, раскрасневшиеся от алкоголя и движения ли;ца, ослепительные улыбки, блеск драгоценностей и бижутерии, звон посуды и неумолкающий фон голосов сквозь гитарные риффы.
Он попал на другую планету, населенную успешными людьми, не знающими нужды и горя, прибывающими в состоянии перманентного сытого счастья. Ольга, как золотая рыбка в родной стихии, быстро и точно рассекала волнующуюся живую массу, волокла сзади на привязи корягу — Германа. Ее узнавали, ей улыбались, ее целовали в щечку мужчины и одаривали презрительными взглядами женщины. Некоторые пожимали Герману руки, заглядывая в глаза с любопытством и, как ему казалось, с легкой насмешкой.
— Оленька, девочка моя, — говорил высокий и тонкий шатен неопределенного возраста, в огромных лиловых ботинках и яркой футболке с оскалившимся Микки Маусом под пиджаком в крупную клетку. В руке он держал узкий бокал с вином и заметно покачивался. — Каким тебя ветром занесло, душа моя? Да ты с кавалером! Олег; очень приятно, — его чувственные губы тронула глумливая улыбка превосходства.
— Герман, — представился Талинский, рассматривая взбитый чуб Олега.
— Девчонки пригласили, — просто объяснила Волкова. — Ты все там же, Олежек? Несешь в мир правду взамен на рекламу? Не устал от профессиональных компромиссов?
— Фу, какие жестокие, обидные слова, почти оскорбления, — откинувшись назад, театрально засмеялся шатен. — Хотя вам, финансистам, простительно. Что вы понимаете в искусстве? Ничего. Наш канал — гармоничный сплав творчества и бизнеса, тонкая, ювелирная работа. Тяжелый, ежедневный труд, заметьте. Надеюсь, хотя бы твой Герман не чужд прекрасному. В какой отрасли изволите зарабатывать, если не секрет?
— Я по исторической части, — постарался уловить тон собеседника Талинский. — На ниве разбора завалов подъедаюсь, пишу кое-что кое-кому. Никакого гламура.
— Вот это зря, — тонко прищурился Олег. — Капелька здорового гламура никому еще не мешала. Надеюсь, вы еще не поженились?
— Возьми себя в руки, Олег, — Ольга нарочито прижалась к своему «кавалеру». — Мы выступаем в другом виде спорта, — потом Герману: — Пойдем, дорогой, перекусим слегка.
— Ужель женаты? — округлил глаза Олег. — Никогда тебе этого не забуду! Прощай навек!
Он увидел кого-то в толпе, заулыбался, манерно помахал рукой и всем телом и нырнул в плотную народную массу.
— Чего это он? Странный какой-то и очень модный, — удивился Герман, указывая на то место, где стоял гламурный малый.
— Не обращай внимания, тут полно голубых, — глядя в сторону, объяснила Ольга. — Творческие люди, нормально, к этому быстро привыкаешь.
— А чем он занимается?
— Пиаром, копирайтингом, всем понемногу и ничем. Неплохой парень, весьма неглупый, в общем-то. Забавный.
— Заметил. Ты тут многих забавных знаешь, как я вижу, и все хорошие парни.
— Не ревнуй, Герман. Пойдем-ка.
Они подошли к ведущему популярного ток-шоу, на котором однажды обкатывали статью Германа про демократию. Ведущий горячо спорил с пожилым мужчиной.
— Зачем ты его приглашаешь? — восклицал ведущий, утирая комки белой пены в уголках губ. — Он же все рейтинги мне рубит. Стоит, бормочет что-то, его не слышно. Ладно, пусть бормочет, но хоть по делу! А так? Только путает всё, с темы сбивает, мешает монтировать. А выглядит как? Прошу, убери его.
— Не могу, — лениво отвечал пожилой. — Сказал — не могу, что тебе непонятно? Сто раз объяснял. Работай с тем, что есть.
Герману показалось, что пожилой мужчина знаком ему. Наверное, они встречались в университете или даже в МИРК. Точно: он читал ему лекции — один из его первых студентов! Не такой он и пожилой, просто седой.
— Легко тебе говорить, а ты попробуй отработать с этим быдлом. Тошнит уже, — продолжал ведущий.
— Тошнит — увольняйся.
— Ты серьезно?
— А чего? — физиономия седого стала кислой. — Незаменимый? Работай спокойно, Владимир Адольфович, и не дергай людей. Идеи в массы, деньги в кассу. А если что-то не нравится…
— О, Волкова, спаси меня от этого варвара! — ведущий отвернулся от пожилого. — Сто лет тебя не видел!
Они обнялись и поцеловались в щеки, Герман скривился. Он вообще чувствовал себя тут инородным телом, неуютно, как непьющий среди алкоголиков.
— Володя, познакомься, это Герман, — отлипнув, произнесла Волкова. — Мой хороший знакомый, большой талант, большой историк и публицист.
— Очень рад, представляться не буду, чтобы не обижать моего зрителя, — заулыбался Володя. — Давайте, ребятки, присядем, пока столик освободился, ноги болят после съемки и спина. Нагрузки как на заводе или в шахте! Тяжелая, тяжелая работа. Вот так вот! Как вам моя передача, Герман, вы наверняка мой старый поклонник? Передачи смотрите?
— Увы, не часто — работа, — светским тоном ответил Герман. — Признаться, последнюю видел несколько месяцев назад, мне очень понравилось.
— Вот как? Что же понравилось?
— Тема понравилась, Володя. Народу, как я понимаю, нужны новые темы. Старые уже надоели: США, Украина, терроризм, допинги — пресно, сплошные повторения. Сколько можно? Одни и те же люди, одни и те же аргументы при полном отсутствии фактов. Извините, вам, как автору шоу, наверное, неприятно. Что-то меня не туда…
— Герман Сергеевич, не критикуй его, станешь врагом номер один на всю жизнь, — весело вмешалась Ольга.
— Пусть говорит, — серьезно отрубил ведущий и допил свое вино. — Это важно. Рейтинги нужно поддерживать, сама понимаешь. Надо разобраться, почему не растут, а тут аналитик попался из народа — большая удача. Хотя надоело мне все. Правда, что ли, уйти в неизвестном направлении, к чертовой матери?
— Так уйди, что мучаешься? — весело посочувствовала Ольга. — Ты человек известный, работу найдешь, я думаю. Или в Украину, они обрадуются. Нет? Тогда напиши книгу, сейчас все пишут. А вообще, знаешь, лучше уходи, увольняйся, займись пчеловодством в Тверской области, сохрани совесть и честь, если остались.
— Опять уходить? Оля, куда? Везде одно и то же. Везде! Телевидение, чтоб ты знал, Герман, везде выполняет две функции — пропаганда и деньги рекламодателей. Всё! Надо быть очень здоровым человеком, чтобы творить в таких условиях, а я уже подустал что-то, — он подпер подбородок рукой, прикрыл глаза и сделал грустное лицо. — Превращаюсь в беспринципного робота, пою в общем хоре и голоса своего не слышу. Ты-то молодец, сбежала, теперь счастлива, замужем за хорошим человеком.
— О чем ты?
— Я журналист! — громко заявил нетрезвый ведущий, сверкнув глазами. — Я обязан говорить только то, что думаю, рассказывать о том, что твердо знаю. Невзирая и даже вопреки. В этом состоит моя миссия, учитывая мою работу на канале… Женщина, принесла бы мужчинам лучше… и закусить.
— Я тебе официантка? Я обиделась, — Ольга заулыбалась и, грациозно изогнувшись, покинула столик. — Герман, пожалей его, звезда все-таки. Скоро не ждите.
— А что за тема тебя зацепила? — спросил Германа Володя. — О чем я врал в тот раз?
— Ну, там, что-то про демократию — как понятие, как термин. И про наш особый путь.
— Да-да, припоминаю, хорошая передача тогда получилась. Действительно интересная, только теперь эта тема везде звучит. Подхватили — и понеслось. Что сам-то думаешь про демократию и особый путь?
— А что мне думать-то? Я сам весь текст и написал для твоей передачи.
— Да ладно!
— Точно.
— Как это? Ты на этого работаешь? — он кивнул в сторону ушедшего седого. — Шутишь?
— Нет-нет, я на него не работаю. Там всё сложнее. Я готовлю кое-какие материалы, даже печатаюсь, но не под своим именем. Что-то типа эксперта в вопросах истории. Признаться, я даже не ожидал, что тебе в передачу тему отдадут. Удивился, когда увидел.
— Вот как?
— Бывает такое, оказывается.
— Старичок, слушай, есть вариант. Ежели нечто интересное придумаешь, приноси мне напрямую, вот моя визитка для близких людей. Так лучше будет, чтоб они не выхолостили там всё. Могу тебя пригласить на передачу, постоишь за прилавком, мама с папой увидят — им будет приятно. А с деньгами потом решим.
— Спасибо, я не нуждаюсь. Если тебе интересно, могу и по дружбе прислать, только учти: ты не должен меня раскрывать, иначе мне влетит. Это условие.
— Согласен.
— Володь, а ты с Первым лицом когда-нибудь передачи делал? Интервью у него брал?
— Конечно! Гена…
— Герман!
— Тьфу, Герман. Я вхожу в особый пул журналистов, которые имеют ЕГО прямой номер телефона. Могу набрать и позвонить в любой момент. А что?
— Ничего. Всегда хотел встретиться. ОН интересен мне как человек, я же историк, и моя специализация — крупные исторические деятели. Я про Сталина писал, про Хрущева, — Герман мечтательно закатил глаза. — Я не знал их лично, понимаешь? Возможно, мне доведется что-то писать и о НЕМ. Конечно, хотелось бы познакомиться, увидеться; может быть, и поговорить.
— Это практически невозможно.
— Я понимаю. Ладно, забудь, хотя…
— О, Оля несет что-то. Выпьем за дружбу?
— В другой раз. Оля, мне надо уходить, пора уже, спасибо.
— Куда? — удивился Володя.
— Герман у нас семьянин, ему домой надо, — с нескрываемой желчью сказала Волкова, но сразу овладела собой. — Надо так надо, а я останусь. До свидания, Герман Сергеевич, до завтра.

2
Покрытый плотным текстом лист бумаги выполз из принтера. Талинский взял его дрожащими от волнения руками и положил перед собой. Пока это просто лист бумаги с буквами, его можно порвать или сжечь, уничтожить и работать дальше, как ни в чем не бывало. Дел-то много. Помимо рутинной работы отделения добавилась еще и историческая секция, ближайшее заседание уже в конце следующей недели. Но как заставить себя просто работать?
Помимо его воли в голову настойчиво лезла идея придания огласке всего услышанного и увиденного в Сочи. С того самого дня, когда он догадался о готовящемся перевороте, словно вирус попал в его организм. Идея, поначалу казавшаяся абсурдной и невыполнимой, день от дня все больше овладевала его сознанием, вытесняла все другие мысли. Когда он представлял последствия удачного предотвращения переворота, сердце его принималось колотиться, дыхание учащалось, в районе солнечного сплетения он начинал ощущать сладостные спазмы. За минутной эйфорией следовало понимание невозможности выполнения задуманного и недостижимости того, о чем он мечтал. Состояние счастья сразу сменялось глубочайшей депрессией и раздражительностью, начинала болеть голова и дрожали руки. И так по нескольку раз в течение последних дней.
Приступив к написанию сообщения, он был уверен, что никогда не отправит свое сочинение адресату. Решил просто попробовать написать, просто изложить и посмотреть, как оно получится. Он ясно осознал, что в его руки попала информация, которая при умелом использовании может кардинально поменять его жизнь. При удачном стечении обстоятельств, при известной ловкости можно так все повернуть, что служебный лифт вознесет его на самый верх. Туда, где работают только самые преданные, отважные и умные люди. Туда, где вершатся судьбы народов и государств.
Само провидение послало к нему этого телеведущего Володю, обладателя волшебного телефона. Прямой канал с Лидером на расстоянии вытянутой руки. Невероятная удача!
Конечно, Герман осознает все риски, главный из которых — перехват письма заговорщиками. Тогда конец.
Он расправил на столе листок и прочитал из середины стократно вычитанный текст: «Исходя из вышесказанного, не вызывает сомнения, что государственный переворот планируется где-то в середине следующего года. Некоторые участники его мне известны поименно, некоторых я могу узнать в лицо. Зная Ваше отношение к демократическим ценностям и категорическое неприятие авторитарного стиля управления и авторитарного строя, считаю, что подготовка возвращения России к самодержавию обязательно будет сопровождаться и полной сменой всего руководства страны. Имею неопровержимые доказательства подготовки двойника на вашу должность, возмущен этим бесчеловечным и глубоко возмутительным фактом. Прошу считать данное сообщение проявлением гражданской и гуманитарной позиции преданного Вам человека, побудительные мотивы которого есть только любовь к своей Родине и глубочайшее уважение к Вам лично, а также максимально полное одобрение выбранного Вами курса, проводимых Вами действий внутри страны и на мировой арене…»
— Хорошо! — сказал Герман вслух. — Хоть на музыку клади. Только бы Володя этот всё доставил ЕМУ лично в руки.
В самом деле, неизвестно же, сколько народу вовлечено в заговор, какие они занимают должности и как близки к Первому лицу. Известно, что перевороты всегда планируются и исполняются самыми близкими людьми, теми, кто обязан их предотвращать. Изолированность Первого лица от общества служит двум взаимоисключающим целям: защищает от покушений и не дает возможности о них предупредить.
«Если предположить, что Володя передает письмо, — размышлял Герман, стараясь успокоиться и взять себя в руки. — Чем он сам рискует? Ничем. Его просили, он передал. В конце концов, ОН может отказаться принимать неизвестное послание. Конверт запечатан, то есть содержание письма Володе не известно. Само письмо подписано, то есть автор не скрывается и готов предоставить необходимые разъяснения. Это самый удачный итог операции. Какие еще варианты могут быть? Володя открыл письмо, прочитал. Дальше? Передал по адресу, уничтожил, включил в свое шоу (сомнительно), отправил заговорщикам. А он их знает? Трудно в это поверить, на то они и заговорщики, чтобы о них никто не знал. Тогда, в самом худшем случае, он связывается со мной и требует объяснений. Может ли он воспользоваться информацией от себя? Не думаю, тогда все последствия ему расхлебывать самому. Нет, на это он не пойдет. О чем это я? — спохватился Герман. — Ничего передавать я не буду. Слишком велик риск! Вздор это все, глупости, ерунда».
Он сложил свое злополучное письмо, вставил его в конверт и убрал в сейф.
Странное, мучительное состояние предчувствия нервного припадка клокотало внутри, желая вырваться звериным криком, в котором только и можно было выразить всё. Отчаяние от надвигающейся неминуемой гибели, понимание упускаемого сейчас, может быть самого главного, шанса сделать рывок наверх, рывок, о котором мечтал всю жизнь, ужас от осознания собственной трусости и неспособности пойти на риск. Казалось, его голова сейчас разорвется. Он упал в кресло и закрыл глаза, обхватив голову ладонями. Надо что-то делать, но, Боже, как же страшно! Спазм сдавил желудок и вызвал рвоту, Герман еле успел добежать до туалета.
«Почему, ну почему я не могу жить как все? — с ненавистью к себе думал он, прикладывая к лицу холодную воду. — Откуда во мне это неуправляемое стремление к саморазрушению? Отравление иллюзией власти? Меня что-то изнутри трясет и выкручивает, заставляет сломя голову лететь к краю пропасти. Зачем? Во имя чего?»
Отдышавшись, он сел за стол, открыл материалы работы своей секции и стал читать, соображая, как правильно построить работу.
В дверь кабинета постучали, показалась голова Лобановой:
— Герман Сергеевич, рабочий день закончился, я вам больше не нужна?
— Нет, спасибо. До завтра, Евгения Викторовна, — он внимательно посмотрел на секретаршу. «Наверняка стучит на меня Снегиреву, — подумал он. — Тут все стучат на всех. Маслов наверняка доложил уже о нашем разговоре в монастыре, Волкова — о моем знакомстве с телеведущим. Ничего, когда-нибудь я рассчитаюсь со всеми, подождите, до всех доберусь».
Он собрался и вышел из офиса. Направляясь к метро, Герман, неожиданно для себя самого достал из кармана визитку Володи и набрал его номер. Телефон не отвечал. «Сволочь, — выругался Герман. — Ты будешь следующим, дай только срок».
От офиса до дома Германа сегодня провожал незаметный парень в куртке с надвинутым на голову капюшоном.
***
Лучик света, Танечка радостно встречала его дома.
Заходя в квартиру, он словно освобождался от дурной энергии, переполняющей его в институте. Проходило мелкое дрожание рук, отступала изматывающая головная боль, улучшалось настроение. Вместе с костюмом и галстуком он снимал с себя сомнения, настороженность, страхи. Как он мог предать эти распахнутые, любящие, беззащитные глаза? Зачем? Стыдно. Нужно скорее все забыть, вычеркнуть из памяти. Не было ничего и быть не могло! Только с ней он чувствовал себя любимым, спокойным, окруженным нежностью и лаской.
— Гера, — суетилась она вокруг него. — Ты сегодня сильно устал?
— Любимая, зафиксируйся где-то, у меня голова кружиться начинает от твоих перемещений, тем более тебе нежелательно делать резкие движения. Забыла?
— А ужин? А вещи твои на завтра? А обувь? И вовсе я не делаю резких движений, хотя поговорить хотела именно об этом.
— О чем?
— О предстоящих родах, — серьезно посмотрела маленькая женщина из-под трогательно нахмуренных бровей. — Это очень важно для нас.
Они сели за стол.
— Так ведь еще не скоро, — Герман аккуратно разделывал рыбку. — По-моему, рано. Нет?
— Это смотря где рожать, — терпеливо объясняла Таня, пользуясь тем, что у Германа занят рот и он не может ее перебить. — В Москве — проблем нет, но я тут подумала... Девочки мне посоветовали… Мама то же говорит… В общем, есть мысль рожать в Израиле.
Герман прекратил жевать и застывшим взглядом уставился на жену.
— В Израиле?
— А что? Мы себе можем позволить. Прекрасный климат, высокий уровень медицины и так далее. Я всё узнала. Записываться в клинику нужно уже сейчас. Или ты против?
— Да, нет, почему же сразу «против»? Просто неожиданно как-то все. Ты знаешь, как туда устроиться?
— Конечно! Меня уже проконсультировали. Вообще, есть фирмы, которые занимаются этой работой. Помогают с документами, там, и со всем прочим.
— Ну что ж. Отличная мысль! Я с радостью, молодец, что догадалась, — Герман выпрямился и улыбнулся. — Будем делать все на высшем уровне, ведь ты этого достойна. Слава Богу, до следующего года время еще есть. Точно?
— Ага! Израиль — достаточно высокий уровень. Я рада, что ты меня поддерживаешь. Вот еще что. Я хочу с Юлькой слетать туда на пару-тройку дней, посмотреть клинику и вообще.
— Господи! Когда же?
— Хорошо бы на следующей неделе. Там у нее подруга с мужем живут уже восемь лет. Приглашают Юльку и меня. На буднях, ты даже не заметишь. Ну пожалуйста, ну Гера! — Таня смотрела на мужа самым выразительным взглядом, который был в ее арсенале.
— А визы, билеты? Кто отвезет в аэропорт?
— Визы не нужны. Билеты не проблема, а отвезет такси. Не беспокойся, Юлька ездила туда тысячу раз, она все знает. Клиника от их дома километров восемьдесят. Они отвезут. Ну пожалуйста! Ты знаешь, я давно хотела съездить и в Иерусалим, это близко от них. Необходимо посетить святые места, для меня это очень-очень важно.
— Очень-очень важно, — машинально повторил Герман. — Что ж, если так, то лети. Я тебя понимаю. Денег возьми сколько надо.
— Ура! — запрыгала Таня и бросилась мужу на шею. — Спасибо, любимый! Сейчас, я прямо сейчас позвоню, чтобы Юлька готовилась. Ты не представляешь, как я тебя люблю! Привезу оттуда всяких освященных вещей!

Через час, когда Таня успокоилась и Герман собирался ложиться спать, молодая женщина принесла очередное письмо из прадедовского ящика.
— Почитаем? Это последнее, — предложила она, бережно разглаживая листок. — Что?
— Давай не сегодня, — тихо проговорил Герман, изображая крайнюю усталость. — Потом как-нибудь. Я вымотался. Хочу выспаться.
Таня пожелала мужу спокойной ночи и ушла на кухню готовить свою командировку. Герман, лежа в постели, смотрел в темный потолок и думал, почему же ему не интересны больше эти письма с войны.
«Странные параллели возникают, — вдруг усмехнулся он. — Мой героический прадед писал письма, ожидая смерти каждую минуту, за пару часов до своего последнего, как он думал, боя. Удивительные в своей простоте и пронзительности строки, в которых уместилось все: от любви к женщине до любви к Родине, от надежды на всеобщее народное счастье до пожелания отдельного от него счастья той единственной, которая должна обязательно дожить до победы. Да. И я написал письмо перед неминуемой гибелью, но это совсем другое письмо, и в нем нет ничего из того, о чем мечтал мой прадед».
***
Он уже задремал, когда его телефон позвонил.
— Герман? — спросил незнакомый голос.
— Да, а кто это?
— Это Володя с телевидения, ты звонил мне сегодня. Не поздно? — акцент был сделан на «ты», и Герман успел удивиться, как Володя мог догадаться, кто именно звонил.
— Да, Володь, привет. Нет, не поздно. Действительно, я звонил, — сказал Герман и замолчал.
— И? — не вытерпел паузы телеведущий. — Что хотел-то?
— Есть идея, но я не знаю… наверное, тебе это не нужно…
— Наверняка не нужно. А что за идея? В двух словах.
— Не по телефону, деликатная тема. Давай пересечемся как-нибудь минут на десять-пятнадцать.
— Хорошо, люблю деликатные темы, давай во вторник вечером подъезжай на Королёва к проходной телецентра. Как приедешь — позвони, я выйду. Только не раньше восьми. Гуд? Всё, давай, пока!

3
Массивные опоры легкого московского метро, как памятник жирным временам, отбрасывали спасительную тень на истомившуюся под знойным солнцем фигуру Германа. Сначала он зашел в проходную телецентра, но сразу покинул ее — внутри раскаленное помещение оказалось забито народом. Змеистая, подвижная очередь опутывала зал, упираясь своей беспокойной головой в пост полиции, оборудованный сканером и рамкой металлодетектора. Подходили какие-то делегации, организованные группы граждан и дезорганизованные одиночные граждане — сами по себе, предъявляя документы в развернутом виде.
Герман позвонил Владимиру и покинул проходную, предпочитая страдать на жаре и рассматривать железную дорогу над своей головой. Как и договаривались, он прибыл на место к восьми. Володя просил ждать, Герман ждал. Он отметил для себя, что, если телеведущий не появится до 20:20, Герман уйдет, разорвет и сожжет проклятое письмо и никогда больше не вернется к этой теме. Он будет считать, что судьба отвела его от роковой ошибки; он решил, как обычно, положиться на судьбу.
Неподалеку расположился известный нам, но незнакомый Герману молодой человек неприметной наружности. Он, укрывшись за минивэном, спокойно курил, искоса наблюдая за своим объектом.
Письмо, как горчичник, прижигало кожу Талинского, мучило его душу и тело. Владимир все не выходил.
«Наверное, Таня уже прилетела, — мечтательно подумал Герман. — Ходит теперь по другому государству, вертит головой во все стороны и удивляется каждую секунду. Она была такая воодушевленная, когда прощалась со мной утром. Воодушевленная и растроганная. Она смотрела на меня так, словно прощалась навсегда. Даже заплакала. Это первый случай, когда она уезжает, а я остаюсь, да и вообще мы практически никогда не разлучались, кроме той моей поездки в Сочи, будь она проклята, — он глубоко вздохнул и почувствовал комок, подкатывающий к горлу. — Ненавижу оставаться! Уезжать всегда легче — новые люди, новые впечатления. А я приду сегодня домой, а Котенка моего нет. Хоть плачь! Буду ходить по комнатам и искать ее. Тоска. Пусть она отдохнет. От домашней работы, от однообразия. Подышит морским воздухом, прикоснется к библейским местам. Гефсиманский сад, Голгофа, Вифлеем. Жаль, что я не могу сейчас быть с ней. Пусть помолится там за нас и за меня. Пусть Господь поможет мне сделать то, что я должен сделать: помешать свершиться насилию, спасти Родину от беды. Что ж из того, что я рассчитываю на награду? Не это главное. Главное — решиться, восстать, может быть, даже пожертвовать собой. Когда она вернется…»
— Герман, ты спишь?
Напротив него стоял запыхавшийся Владимир, в футболке с темными кругами под мышками, в вытертых джинсах, и протягивал руку.
— Привет! У меня пять минут. Что ты придумал? Давай выкладывай. Как ты выдерживаешь в костюме в такую жару?
— Я привык, — ответил Герман, испытывая непреодолимое желание отменить встречу и сбежать. — На работе принято приходить только в костюмах — дресс-код, но в кабинетах кондиционеры работают, так что нормально. Мужчинам, кстати, запрещено носить пластиковые пакеты, строго портфели. Костюмы предпочтительно темных цветов, рубашки желательно светлые, однотонные. Галстуки не должны быть кричащие. Не возбраняется в помещении снимать пиджак, но галстуки снимать категорически нельзя, — он собирался сказать что-то еще, ожидая вдохновения для решительного шага.
— А брюки? — задумчиво уточнил Владимир.
— Что «брюки»?
— Тоже обязательно снимать?
— Обязательно, — упавшим голосом подтвердил Талинский.
— Это хорошо! Ты зачем меня позвал-то? Про галстуки рассказать?
— Нет, конечно, — Герман наконец-то поймал за хвостик кураж и твердо посмотрел собеседнику в глаза. — У меня есть информация государственной важности, которую я хочу попросить тебя передать ЕМУ, — он указал пальцем на небо. — Я знаю, что ты имеешь с НИМ телефонную связь, и прошу тебя передать ЕМУ письмо.
— Ты псих? — усмехнулся Владимир.
Герман достал свое удостоверение и раскрыл перед лицом телеведущего.
— Повторяю еще раз — информация государственной важности. Информация настолько важная и срочная, что я не могу тебе даже намекнуть, о чем она. Более того, я передам ее тебе только под обещание ни в коем случае не вскрывать конверт. Если передать сообщение не получится, ты должен будешь вернуть мне конверт. Учти, — решил приврать он. — За мной стоит могущественная организация патриотов, готовых пожертвовать жизнью, причем не только своей, ради священной миссии. Конечно, ты можешь отказаться, я пойму, но все-таки прошу тебя помочь, потому что если мы ЕГО не проинформируем, может случиться страшное. Пострадают многие, включая нас с тобой, так что в известном смысле у нас нет выбора. Речь идет о безопасности России. Я надеюсь, ты искренний патриот России не только в телевизоре…
— Да ладно тебе, — раздраженно перебил Володя.
Повисла тяжелая, как гидравлический молот перед ударом, пауза. Володя думал, внимательно рассматривая красное лицо Талинского. Он ощупывал взглядом каждый миллиметр физиономии странного сотрудника ФСБ, стараясь найти признаки сумасшествия.
— Ты уверен? — только и спросил он.
— Да.
— Давай, но учти, я не могу точно сказать, когда передам.
— Обещаешь не вскрывать и передать?
— Сделаю все возможное. Тем более речь идет о ЕГО безопасности, — уголками глаз Владимир улыбнулся. — Если выгорит, отдашь мне эту тему? Первому.
— Конечно. Если выгорит, ты станешь героем.
Герман достал из внутреннего кармана и протянул телеведущему слегка помятый и чуть увлажнившийся от пота конверт, на котором было напечатано: «Лично в руки», а на обратной стороне поверх стыка заклеенного клапана красовался крупный замысловатый автограф.
— Спасибо тебе, — торжественно сказал Герман. — Родина не забудет твой подвиг. Позвони, когда передашь. Хорошо?
— Позвоню. Всё! Я побежал.
Он пристально посмотрел в глаза Талинскому, не прощаясь развернулся и быстро пошел к проходной. Конверт он держал в руке.
Герман проводил его долгим тревожным взглядом, как провожают коллегу по работе, которого лифт крематория спускает в геенну огненную.
Володя исчез за дверями проходной, и Талинскому стало легче. Он почему-то убедил себя, что к приезду Тани все уже закончится и их жизнь станет лучше. Только теперь он не знал, нужно ли ему, чтобы стало лучше, чем сейчас, или сейчас именно так, как надо, и лучше не обязательно.
В сопровождении таинственного незнакомца Герман медленно побрел к метро. Раритетный пистолет неприятно ерзал во внутреннем кармане пиджака, хотелось раздеться, принять душ и выпить коньяку.
***
Телефон заместителя директора Управления «М» МИРК Снегирева Виктора Васильевича, возбужденный вибрацией, медленно, как корабль на воздушной подушке, поплыл по полированному столу.
— Слушаю, — отозвался Снегирев.
— Виктор Васильевич, это Волкова. Разрешите доложить?
— Говори, Оля. Что?
— Сорок шесть сороковой передал подарок через Вову.
— Он уже у тебя?
— Так точно.
— Этот видел что там? Это то, о чем я думаю?
— Скорее всего — да. И я, само собой, не заглядывала. Подарок все-таки, сюрприз.
— Действительно. Хорошо, молодцы, что получили. Как думаешь, больше он никому не успел что-нибудь подарить?
— Думаю, что никому. Насколько я его понимаю, он не способен, да и канала, кроме того, который мы ему дали, у него нет. Видели бы вы, как он обрадовался. Мы всё записали на видео и на диктофон. Но в любом случае контроль мы пока не снимаем. Завтра подарок будет у вас. Или сегодня привезти?
— Не надо. Привози сама завтра утром, пораньше. Спасибо тебе за работу. Завтра жду.

4
Ночью ударил плотный, тугой ливень, с грозой и молниями. Разбуженный под утро раскатами грома и ударами воды, Герман свесился в окно, наблюдая за прямыми и твердыми, как свёрла, вертикальными струями, сходящимися к земле. Сон прошел, обманчивая воспаленная бодрость туманом заполнила голову.
Созерцая сплошное нисходящее движение вокруг, Герман впал в полузабытье, бессмысленно выпучив глаза, слушая шум дождя и удаляющиеся громы. Он глядел на все сразу и ни на что конкретно, жадно втягивал озоновую влажную свежесть, словно старался напитать ею каждую клеточку своего тела. Словно собирался запасти воздуха впрок перед выходом в безвоздушное пространство. В какой-то момент ему показалось, что это не вода несется сверху вниз, а он взлетает, медленно набирая скорость, вместе с домом. Улетает, оставляя под собой все, что держало его на земле: странную работу, сомнительные подвиги, жену и родителей, — все, включая смешные амбиции, проходные подлости, фальшивые цели.
Ложные ценности, как отработавшие ступени космического корабля, одна за другой отваливались от него, оставляя самую сердцевину — чистую суть человека, живущего ради жизни. Волна безотчетного ослепительного счастья, яркая, как молния, и такая де короткая, разлилась по его телу. Такие чувства переживает, должно быть, освободившаяся от бремени тела взлетающая душа умершего человека. Хотелось зацепиться за это блаженство мнимой невесомости, максимально продлить его, растянуть до границ бесконечности.
Герман закрыл глаза и сразу осознал себя в существующей действительности. Он вернулся в постель и долго крутился в бесплодных попытках уснуть.
Перед самым звонком он забылся на несколько минут, успев увидеть короткий сон, в котором прадед, Николай Васильевич, пришел в квартиру, где они вроде бы жили с Таней, притом что квартира выглядела как та, где он жил с родителями с рождения, и что-то искал — резко открывал, один за другим, шкафы, нетерпеливо выбрасывал вещи на пол. Молодые супруги наблюдали из постели за движениями пожилого человека и подавленно молчали.
Прозвенел будильник, и Герман вскочил с жестокой головной болью.
— Я понял, понял, — пробормотал он и, открыв заветный сундучок, положил последнее письмо с фронта в карман. — Прочитаю, дедушка, хоть и не знаю, зачем тебе это нужно.
***
Третья чашка крепкого кофе, принесенная заботливой Евгенией Викторовной, помогла Герману прочистить голову. Он потер виски и углубился в материалы работы свой секции, которые несколько дней пытался прочитать и осознать. По графику ближайший день работы выпадал на пятницу, десять утра. Приедут назначенные ему в помощь работники: Лисин, Пашков и Кузьмин, а он не все еще представляет: как ставить им задачи, что требовать и вообще что говорить. В тот самый момент, когда он уже начал втягиваться в материал, его телефон зазвонил.
— Герман Сергеевич, это Снегирев! — громко и бодро прозвучал голос начальника. — Как у тебя дела?
— Здравия желаю, Виктор Васильевич, работаю по материалам исторической секции, послезавтра первая встреча. Готовлюсь.
— Придется отложить подготовку. Такое дело. Ваше девятнадцатое отделение решено переместить в другое помещение, бизнес-центр за МКАД, по Калужке три километра. Я сейчас туда выезжаю, заскочу по пути за тобой, и двинем вместе. Надо, чтобы ты посмотрел, как там и что. Кто где будет сидеть, как разводить сети и прочее, ты сам все знаешь. Переезд планируется до конца сентября.
— Я готов, Виктор Васильевич. Ждать вас на месте?
— Да, будь на месте, я позвоню, спустишься — и поедем.
— Есть.
«Вот и хорошо, — подумал Герман. — Надо развеяться, прокатиться. Хорошо, что по Калужке, от дома удобнее добираться будет. Лучше, чем в центр, можно будет наконец-то на машине ездить на работу».
***
Представительский «мерседес» Снегирева, оснащенный проблесковым маячком и сиреной, агрессивно раздвигал недовольных автолюбителей, скопившихся в изгибах реконструируемого Калужского шоссе. За рулем сидел сам Снегирев. Он невозмутимо давил на кряколку и подрезал озверевших водителей. Причем сам оставался совершенно спокоен.
— Ничего, обещают значительную часть дороги к сентябрю сдать, так что ехать можно будет. Недолго осталось.
— Это хорошо, — кивал Герман.
— Как твои реформы в отделении, запал не прошел?
— Работаем по плану. Готовлю материалы для обобщенного сетевого управления всеми производственными процессами. Уверен, введение системы позволит забыть о срывах сроков. До конца сентября, крайний срок — до конца года, я намерен завершить подготовку регламентирующих документов и установить программу на компьютеры пользователей. Надеюсь, что получится, работа большая.
— Да, я в курсе, правильная идея.
— Знаете? Я же не докладывал еще.
— Я все знаю, — Снегирев оторвал взгляд от дороги и неприятно взглянул на Германа. — Мне по должности положено все знать. Подъезжаем, — он набрал на телефоне номер и сказал кому-то. — Выходи, сейчас будем.
Длинный черный автомобиль поднырнул под полуоткрытый шлагбаум и вырулил через большую пустую парковку к парадному подъезду одного из двух, похожих, как близнецы, семиэтажных зданий из стекла. Одновременно из подъезда вышел неприметный молодой человек, в той же темной куртке с капюшоном. Герман внимательно посмотрел на встречающего, и ему показалось, что он уже видел его раньше. То ли в метро, то ли где-то по дороге, то ли во сне, но определенно он видел его. «Странно, — подумал Талинский. — На мистику похоже».
Деловой центр оказался совершенно пустым и насквозь прозрачным. Они вошли внутрь. По пути им встретилось несколько предельно медленных рабочих в комбинезонах, всюду выступали следы незавершенных ремонтных работ. Компания направилась по лестнице вниз, на цокольный этаж. Молодой человек шел впереди и показывал дорогу, за ним шагал Снегирев, замыкал шествие Герман. Никто ни о чем не говорил, даже головами не крутили. Как индейцы, в полной тишине они шли след в след. Что-то тревожное было во всей этой молчаливой процессии. Казалось, кого-то ведут на казнь.
«Наверное, вот так в первой половине прошлого века работники НКВД вели на расстрел своих бывших товарищей, объявленных врагами народа, — подумал Герман, незаметно переложил оружие из внутреннего кармана пиджака в боковой и тихо снял взведенный пистолет с досланным патроном с предохранителя. Так, на всякий случай, мало ли что. — Ничего не говоря, не предупреждая, под видом переезда в другую камеру, побольше и с окном на солнечную сторону. Хлоп по пути в затылок — и готово. Нет больше человека, как не бывало».
Группа завернула в одну из дверей. Отделанное со всех сторон белым кафелем небольшое помещение имело одно узкое окно под потолком, несколько разломанных офисных кресел, ведра и швабры в углу.
— Садись, — приказал Талинскому Снегирев и сам сел в кресло напротив, под окном.
Молодой человек, пропустив Германа внутрь, запер за собой дверь и встал возле нее, заложив правую руку под куртку.
Свинцовым взглядом Снегирев впился в лицо Талинского.

5
— Я слышал, ты исповедоваться собирался? — прошипел Виктор Васильевич. — Давай, сейчас самое время. Я тебя исповедую, а Толик причастит.
Герман непроизвольно подтянул свой портфель к животу. Спина его намокла, волосы на голове зашевелились.
— Я вас не понимаю, — дрожащим голосом пролепетал он.
— Понимаешь, — отделяя каждую фразу паузой, нажимал Снегирев. — Все ты понимаешь. Если сам все расскажешь, будешь жить, если станешь молчать, Толик тебя в этой комнате и оставит. Отделит бессмертную душу от греховной твоей плоти. Тут хорошо, как в реанимации, самое место умирать. Так что, будем говорить?
— Мне нечего скрывать, но я не понимаю, что вы хотите услышать, — пытался тянуть время Герман.
— Про письмо свое расскажи. Кто тебя надоумил? Дмитриев или еще кто? Кто знал о твоем плане? Кто стоит за тобой?
— Письмо? — у него перехватило дыхание и пропал голос. Черный ужас, отчаяние и близкое дыхание смерти лишили его способности говорить, думать, двигаться, он словно окаменел. «Это конец, — подумал он. — Я доигрался. Сейчас погасят свет. Таня! Танечка! Прости меня!» Перед его глазами промелькнули кадры недавнего счастья: кухня в квартире Таниных родителей, тихая работа над диссертацией, шашлыки с Геной под отстраненные беседы, снежная колокольня монастыря, чтение грустных, но светлых писем, милая домашняя предзащита, запах новой квартиры, уютные домашние ужины, храм Вознесения Господня в Коломенском — и везде Таня. Храм и Таня, как двуединый символ светлых моментов его пропащей, никчемной жизни.
— Отомри! — крикнул Снегирев. — Я тебя просить должен? Говори, считаю до трех!
— Я говорю! Да, я написал письмо. Если вы его читали, то знаете что в нем и почему я его написал, — Герман начал медленно, но с каждым словом речь его ускорялась. — Никаких сообщников у меня нет, я сам догадался о двойнике, когда увидел его в Сочи. Догадался, потому что я дважды видел САМОГО с расстояния не более метра. Видел и запомнил! Я убежден, что вы хотите ЕГО устранить, свергнуть. Я не мог этого допустить. Я догадался, что вами управляют оттуда, платят вам оттуда. И вы готовы на преступление! Подло и гнусно, ради своих меркантильных целей, — неожиданно Герман захохотал. — Двойника из «Камеди», что ли, пригласили? Ничего не выйдет у вас, потому что вы ничего делать не умеете, кроме как интриговать друг против друга. Даже спланировать ничего не можете! Думаете, всех купили?
Снегирев поежился, посмотрел на Толю и покачал головой из стороны в сторону, мол, убивать пока рано, но будь готов по команде. Толя понимающе кивнул, вынул пистолет с глушителем, надвинул на голову капюшон и внимательно уставился на Германа, который бился в истерике.
— Ну чего мне не хватало? — кричал он на все здание, озираясь вокруг безумными глазами. — Зачем мне эта правда, если от нее только горе? Господи, как же я вас ненавижу всех! Положили мне эту стерву, Волкову, свели с этим ничтожеством Володей, Маслов и Лобанова вам стучат. Кругом разврат и подлость!
Он охватил голову руками и зарыдал, громко завывая и вздрагивая.
— Всё мы можем, — тихо промолвил уязвленный Снегирев. — Тебя же вычислили.
— Как? — донеслось сквозь всхлипывания.
— Очень просто. Вообще-то мы всех проверяли, но ты был на особом контроле. После того, как ты высунулся на совещании в Сочи, стало понятно, что к нам затесался случайный человек. Наши люди без команды инициативу не проявляют. Не скрою, ты хорошо работаешь и котелок у тебя варит, но преданность дороже талантов. Преданность — это особая форма таланта, которая выше всех других талантов. Вот только Игоря Владимировича ты зря свалил, рановато. Понятно, хочется всего и сразу, но пробежать среди струй дождя и не замочиться практически невозможно. Знаешь, что самое главное в жизни? Терпение. Тот, у кого нет терпения, должен платить, и ты тоже заплатишь. По полной. Еще тестирование показало, что у тебя нервишки не в порядке, но я надеялся на просветление. Ошибся. Жаль. Ты подавал определенные надежды. Скажи, ты ведь надеялся сделать карьеру этим своим глупым письмом? Только честно? Не столько патриотизм, сколько карьера подвигла тебя на этот демарш? Конечно! В каждом есть подленький червячок, который точит тихонько. Какими бы словами человек ни прикрывался, каждый ищет свою маленькую выгоду и хочет жить. Ты в самом деле собирался в монастыре спрятаться? Чудак! Утрись, герой, смотреть на тебя противно.
Герман выпрямился, растер руками слезы и сопли по лицу и жалобно посмотрел на Снегирева.
— Виктор Васильевич, дорогой, а может быть, все можно исправить? Я же талантливый, я живой могу принести гораздо больше пользы, чем мертвый. Ну подумайте. Не убивайте меня, не убива-а-а-йте, — снова заревел он. — Хотите, я на колени перед вами встану? Умоляю, я должен жить. Ну куда вы денете труп, я все-таки офицер ФСБ, они назначат расследование. Меня так просто нельзя убрать, неминуемо произойдет скандал, случай получит огласку, руководство может заинтересоваться внезапной гибелью перспективного работника. Подумайте! У меня жена беременная. На любую должность! Преданнее меня не будет человека во всей вселенной! — он неловкими дрожащими руками полез в пиджак за платком.
Снегирев разочарованно прикрыл веки и повернулся к своему исполнителю, Толя развел руками. В этот момент Герман медленно вытащил из кармана свое оружие и резко выстрелил в Толю. Мимо. Грохот выстрела в замкнутой комнате оглушил всех присутствующих. Пуля угодила в кафель стены, расколола его и, срикошетив о дверь, упала в ведро. Золотистая гильза весело запрыгала по полу. Вторая пуля, пущенная следом, ранила молодого человека в ногу, третья попала ему в шею, пробив аорту. Толя выстрелил только один раз, царапнув Германа по плечу, после чего кубарем полетел в угол с санитарно-техническим инвентарем. Трехсекундная перестрелка закончилась шумным падением исполнителя на кучу остатков стульев, швабр и ведер. Слоистый голубой дым плавно расползался по помещению. 
Остолбеневший Снегирев, машинально закрыв уши ладонями, неподвижно следил за происходящим. Дошла очередь и до него. Убедившись в ликвидации Толи, Талинский, дунув в ствол своего пистолетика, подошел к Снегиреву, направил на него оружие и, бросив: «Не ожидали? За Дмитриева!» — выстрелил один раз в голову и дважды в сердце. Виктор Васильевич резко опрокинулся на кресле и через несколько секунд застыл, уложив руки и ноги в позе античного бегуна с древней амфоры. Герман вернулся на свой стул и оглядел поле боя. Два лежащих человека, медленно растекающиеся лужи алой, как томатный сок, крови. Дым, запах пороха, смешанный с запахом открытой плоти. Ему показалось, что Толя шевельнулся. Герман направил на него пистолет и нажал спусковой крючок. Выстрела не последовало: патроны закончились. Он пожал плечами и сел на стул.
— Приблизительно как-то так, — констатировал он. — В общих чертах, — и ни к селу ни к городу добавил: — Спасибо прадеду за победу, спас меня, пока Танечка изучает артефакты на Святой земле.
Он, как сомнамбула, достал ключ из куртки незадачливого стрелка, открыл дверь и вышел из кафельной комнаты. Его качало, как пьяного, из стороны в сторону, он не понимал, где выход и куда идти. Не знал, что будет делать теперь. Просто брел, не помня себя, в поисках лестницы наверх. Встречные рабочие, разглядев в руках мужчины пистолет, прятались по углам и нишам. Герман шел, спотыкаясь и падая на колени. Наконец он поднялся на этаж выше, разглядел выход и направился к нему, но, не доходя несколько метров, потерял сознание и рухнул, все еще сжимая в руке оружие.
***
Он слышал, как кто-то брызгал на него водой, шлепал по щекам, но окончательно проснулся от резкого запаха нашатыря. Его везла машина скорой помощи, сбоку над ним склонилась медсестра с вонючей ваткой в руке, ближе к ногам он разглядел полицейского в бронежилете и с коротким автоматом. Офицер, вытянув губы, изучал удостоверение.
— Ой, очнулся, — удивилась девушка. — Смотрит. Обморок, как я и говорила.
— Герман Сергеевич, это ваши документы? — спросил полицейский, на всякий случай поправив автомат.
— Да, мои, — слабым голосом ответил Герман.
— И оружие ваше?
— И оружие.
— Вы офицер ФСБ?
— Старший лейтенант.
— Два трупа ваших рук дело?
— Моих.
— Замечательно, — улыбнулся офицер. — Приятно с вами иметь дело, честно отвечаете. Значит, так! Пока я отвезу вас в отделение и усажу за решетку. Доклад о вас уже отправлен, так что ждите решения. Если все нормально, в чем я сомневаюсь, мы вас отпустим, если нет, что очевидно, за вами приедут ваши коллеги, и мы им вас передадим. А если удостоверение фальшивое, тогда вас отправят в СИЗО.
— Почему сомневаетесь?
— У убитых тоже есть удостоверения сотрудников ФСБ, только один полковник, а другой прапорщик. Редкий случай, надо признать. Не завидую вам. Раньше завидовал, а теперь нет. Нечему.
— Понимаю, — через силу кивнул Талинский, чьи ноги и руки оказались пристегнутыми. — Я сам себе тоже не завидую.
Под присмотром двух бдительных автоматчиков Талинского отстегнули от носилок и препроводили в отдельную камеру.
— Я могу позвонить? — грустно спросил он у сержанта.
— Пока — нет. Подождите до выяснения, — вежливо ответил он и захлопнул тяжелую железную дверь.
Герман погрузился в ватную тишину. Он проверил карманы и обнаружил, что все изъято. Нет ни документов, ни даже часов. Сняв пиджак, он свернул его и лег на жесткие нары, положив под голову. Оставалось только ждать.
«Если мне когда-нибудь доведется увидеть тебя, родная, — думал он, будто писал жене письмо. — Что я смогу тебе объяснить? Сможешь ли ты меня понять? Зачем я разрушил твою жизнь, зачем своими руками развалил уютное мирное гнездышко, которое ты терпеливо и заботливо свивала? Сейчас ты далеко, дышишь полезным морским воздухом и не знаешь, что ничего больше нет, тебе некуда возвращаться. Тут пепелище, пустота, горе. Наш ребенок никогда не увидит отца, даже не узнает о его гибели. Героем он был или подонком? За что он погиб? Пустить бы пленку в обратную сторону и остановить на том моменте, когда я решил не исправлять опечатку. Взять и исправить ее. И вот — живой Игорь Владимирович, спокойная работа, высокий стабильный доход. Потом рождается наш ребенок. Мы дружно живем, гуляем под ясным небом и дышим свежим воздухом. Вдыхаем его полной грудью и твердо смотрим в будущее. Все идет своим чередом, без рывков и ускорений, так, как должно быть, до самой старости, в любви и счастье, — он тихо заплакал, понимая несбыточность того, что было в руках, что так нелепо испорчено, отменено. Пленка никогда не откручивается назад. — Прости меня, родная!»
***
Через два часа Германа освободили. Привычный черный «мерседес» вез его в Москву. Все вещи и документы, включая удостоверение, ему вернули.
— Куда мы едем? — спросил он у хмурого водителя.
— Вас ждет Юрий Николаевич.
— Краюхин?
Водитель не ответил. Герман закрыл глаза и затих. Через несколько минут он вытащил из портфеля смартфон и позвонил Тане. Она долго не поднимала трубку, и он собирался отключиться, когда услышал ее голос:
— Любимый мой, как здорово, что ты позвонил. Я уже соскучилась! Веришь, нет? Мне надоело уже тут, хочу к тебе. У тебя все хорошо?
— Да-да, все хорошо. Рассказывай, как ты? В Иерусалим уже съездили?
— Когда? Завтра поедем. Сегодня в клинике были, вот едем обратно. Ты не представляешь, как тут красиво. Кругом цветы, едем вдоль моря. Только жарко очень. Пустыня. Когда мне срок подойдет рожать, здесь самая комфортная погода будет.
— Как клиника?
— Хорошая. Отдельная палата с видом на море, я смотрела, красиво — слов нет. Только не повезло мне, настроение испортили. Как нарочно. Встретились с врачом, все хорошо, он бывший наш, всё мне показали, где корпус для рожениц, объяснили, как они принимают, как потом наблюдают. Но вот на выходе — представляешь?.. Мы проезжали мимо ракового корпуса…
— Зачем?
— Так дорога проложена. Мы ехали, и нас остановили. Из морга вывозили тело женщины, дорогу перегородили. Я вышла посмотреть, поговорила с родственниками. Сын и дочь. Представляешь, русская, какая-то Юлия Дмитриева. У семьи кончились деньги на лечение, и ее выписали, но она умерла, не дождалась перевозки в Москву. Я так расстроилась, что плакала всю дорогу. Были бы деньги — жила бы. Как же это несправедливо! Не старая женщина, красивая. Сейчас опять плакать начну.
— Как ее фамилия?
— Дмитриева вроде, а что?
— Ничего. Показалось. Мало ли. Ты когда назад?
— Самолет прилетает в пятницу утром.
— В Домодедово?
— Ну да. Ты не волнуйся, Юльку муж встретит и меня подбросит. Увидимся уже вечером дома. Потерпи, совсем скоро уже.
Машина свернула с Мясницкой.
— Не могу больше говорить, — сказал Герман. — Давай, люблю тебя.
— Ага, пока, любимый, скоро увидимся, не скучай.

6
Знакомая обстановка и стиль офиса на Мясницкой не вызвали в этот раз у Германа воодушевления, скорее наоборот. Теперь он ощутил себя тем, над кем угрожающе сгустились тучи, кого вот-вот назовут врагом народа в лицо.
Запачканный измятый костюм, пропитанный черной кровью рукав делали его похожим на замученного партаппаратчика, уже отсидевшего под следствием, прошедшего предварительные допросы и пытки и готового написать признательные показания против всех, на кого укажут. Талинский шел за старшим прапорщиком, с отвращением оглядывая кровавые ковровые дорожки, стены с лепниной наверху, литые люстры с серпами и молотами.
Он не думал о будущем, не жалел о прошлом, даже не ждал избавления от мук. Он страшно устал и малодушно мечтал о бегстве, о немедленной смерти, которая избавит его от непереносимых страданий, от горя при мыслях о Тане и ребенке.
Красное лицо Краюхина выглядело внешне невозмутимым. Он около минуты не моргая смотрел на обескровленную, темную, как у покойника, физиономию Талинского, готового грохнуться в обморок каждую секунду.
— Садись, — негромко приказал он. — Ближе, герой.
Герман примерился было устроиться на дальнем боковом стуле длинного приставного стола, но Юрий Николаевич указал на ближайшее к себе место.
— Неважно выглядишь, — иронично заметил он.
Герман молчал.
— Застрелил двух сотрудников при исполнении.
Несчастный заерзал на стуле, старясь сохранить остатки рассудка.
— Откуда оружие? — Краюхин отпускал четкие, как пули, вопросы.
— Нашел случайно в архиве семьи, в тайнике, — подобрался из последних сил Герман.
— Что еще осталось в архиве?
— Немецкий штык-нож времен войны. Бумаги, старые газеты и письма.
— Другого оружия у тебя нет?
— Никак нет.
— Зачем с собой носил?
— Опасался за свою жизнь.
— Из-за письма?
— Да.
— Стрелять умеешь?
— Совсем не умею.
— Оружие отстреливал?
— Как это?
— Что же мне с тобой делать?
Талинский пожал плечами. Он, конечно, мог кое-что предложить. Например, отпустить его домой и уволить, а лучше — не увольнять, но понизить в должности, еще есть вариант оставить на должности, но лишить половины тринадцатой зарплаты. Самый смелый вариант — наградить — выглядел идиотским. Однако вопрос был риторический, так что ответа не требовалось.
— Мы, конечно, знали о заговоре, — без подготовки врубил Краюхин. — Конкретных фактов не было, но информация поступала. Мы работали, прощупывали людей, разрабатывали и проводили оперативные мероприятия. Кое-кого мы взяли, ты наверняка заметил определенную кадровую работу последнего месяца в части перестановок региональных и правительственных чиновников, но организация оказалась разветвленной, глубоко законспирированной и, кстати, прилично финансируемой. Понимаешь кем?
Талинский понимающе закивал.
— Твоя активность сыграла нам на руку, но всего лишь ускорила процесс. Они задергались, перехватили твое письмо и пошли на крайнюю меру: решили тебя ликвидировать. Мы висели у них на хвосте, но упустили момент твоего вывоза. Тебе повезло, что у тебя оказалось оружие и ты смог им воспользоваться. Если бы ты не стрелял, тебя бы нашли на улице с пулей в голове, а ответственность за твою смерть взяла бы на себя какая-нибудь запрещенная организация. Им это было нужно для дискредитации кое-кого в руководстве. Не догадываешься кого?
Герман расширил глаза, давая понять, что догадался. Он кивал, но ничего не понимал, кроме того, что он вроде бы и в этот раз проскочил. «Я буду жить! — орало счастье внутри него. — Я спасен! Говорите, говорите — я не могу в это поверить!» Румянец вернулся на его щеки, влажные глаза искрились. Он хотел обнять и поцеловать хромовые сапоги Краюхина, так великодушно возвращающего его к жизни.
— Молодец, что догадался о двойнике, — продолжал Юрий Николаевич. — Признаться, мы не думали, что они посмеют пойти на это. Не скрою, ты оказал отечеству неоценимую услугу своим письмом и своей проницательностью. Я дал команду подготовить представление на орден и досрочное звание. К ордену, кстати, премия полагается — полтора оклада. Нам нужны преданные и честные сотрудники, планы-то, сам понимаешь, какие! В то время когда наш Лидер ведет огромную работу по перестройке государства, когда внешние враги не гнушаются ничем, чтобы усложнить нам жизнь, кое-кто на западные деньги и за родную зарплату готовит гнусные акции, направленные на потерю нашей великой Родиной своего суверенитета, на превращение ее в сырьевой придаток капитализма! То есть Запада. Каждый патриот должен всеми доступными средствами искоренять предательство из наших рядов, безжалостно, как сорняки, мешающие прорастать новым всходам, вырывать их с корнем и безжалостно выбрасывать на обочину истории!
Краюхин отер платком лоб и отдышался. Герману показалось, что он сам не ожидал от себя такой высокопарной эскапады.
— Ладно, рассказывай, как все было. Поподробнее о сегодняшнем дне — кто, что и как. Особо о происхождении оружия.
Он разложил перед собой диктофон, листки бумаги и достал ручку. Герман, чуть помедлив, стал рассказывать. Он начал с момента обнаружения в ящиках пистолета, потом сообщил о получении извещения о командировке в Сочи, упустил интим в поезде и в отеле, описал фальшивого Лидера, остановился на знакомстве с телеведущим, ярко и образно представил сцену в кафельной комнате пустого торгового центра. Закончил потерей сознания на выходе из ТЦ. Каждое слово за ним записывал Краюхин. Поставив точку, он придвинул Герману листки.
— Распишись. Теперь вопрос. Кто еще кроме Снегирева, по-твоему, замешан в заговоре, кто имеет хоть какую-то связь с ним? Называй всех, кого подозреваешь.
Герман перечислил трех неизвестных ведущих совещания в Сочи, назвал Волкову и телеведущего Владимира, безымянного седого мужчину — бывшего студента МИРК, упомянул секретаршу Лобанову, оговорившись, что не уверен. Он не назвал только Маслова, не посмел, когда представил его глаза.
— Всё? — уточнил Краюхин, закончив записывать. — Никого не забыл?
— Думаю — всё. Если кого-то вспомню еще, сообщу дополнительно. Я немного перенервничал сегодня, да и рана беспокоит. Не могу сосредоточиться.
— Ладно, попозже так попозже, — равнодушно согласился начальник. — Еще один вопрос, и отпущу тебя на сегодня. Скажи, та опечатка в методичке, из-за которой пострадал Дмитриев, помнишь?..
Герман кивнул.
— Ты ее все-таки видел и пропустил по рассеянности или не видел? Брошюрку-то ты читал, это факт. Только честно — да или нет?
— Не видел, честное слово, — без раздумий ответил герой. — Если бы видел, обязательно поправил бы.
— Я и не сомневаюсь. Ладно, подожди в приемной пару минут. Я уточню, нет ли новостей по расследованию двойного убийства, и, если нет, отпущу тебя домой.
Герман прошел мимо поднявшейся секретарши и присел на краешек того старинного, с высокой спинкой, кожаного дивана с которого не так давно он начал свое стремительное восхождение. «Сколько еще переломленных судеб увидит эта мебель? — подумал он. — Сотни? Тысячи? Диваны-убийцы и всё здесь надежно и точно сделано из крепчайшего дуба, руками давно исчезнувших с лица земли и из людской памяти несчастных заключенных. Сделаны на совесть, на века. Мебели уже почти сто лет, и еще сто лет она прослужит, вбирая в себя честолюбивые мечты, разбитые иллюзии, горе и ненависть. Только тогда, когда всю эту мебель вынесут на помойку и сожгут, наша страна научится жить по-другому, по-другому решать противоречия и по-другому выслушивать оппонентов. Надо всё, всё без остатка вынести и предать огню! Избавиться от вечного проклятия сталинизма — готовности рубить лес, не учитывая разлетающиеся щепки, — он расстегнул воротник и сдвинул узел галстука. — Дышать нечем. Не могу дышать в этом здании, тут отравленный воздух, каждый глоток которого превращает людей в живых мертвецов!»
Тем временем Юрий Николаевич встал и приложил к уху трубку старого аналогового телефона без наборного диска.
— Краюхин. Разрешите доложить? Да, поговорил. Всё так, как вы и предполагали. Да, по поводу опечатки спросил. К сожалению, он не признался. Уверен, что соврал. Есть, понял. Так точно, код «минус один сорок шесть сорок». Принял. Да, разумеется, орден и повышенная пенсия. На контроле. Доложу. Есть. Всего доброго.
Палец застыл на минуту над кнопкой селектора. Краюхин подумал, сел, мотнул головой, отгоняя, словно навязчивую муху, сомнения и жалость к наивному парню, и нажал вызов.
— Пусть зайдет.
Нерешительный, неопрятный Герман застыл у дверей, ожидая приглашения присесть.
— Кое-кого из названных тобой лиц мы ранее уже взяли, с ними работают, и они уже начали давать показания. Стрелок, прапорщик Толя, оказался живым. Сейчас он не может говорить по техническим причинам, но скоро он заговорит и, я надеюсь, сможет прояснить твою версию произошедшего. Как бы там ни было, я получил подтверждение правомерности твоих действий, — Юрий Николаевич указал взглядом на самый верх. — Там с пониманием отнеслись к твоим подвигам. Тебе благодарны. Сейчас я тебя отпущу. Сначала спустись вниз, на первом этаже напротив поста есть медпункт, тебе там окажут помощь. Потом поезжай домой, отдохни, отмойся, но завтра ты нам потребуешься. Нужно закончить то, что началось во многом благодаря тебе. Один из основных заговорщиков выехал из Москвы и скрывается. Мы догадываемся где, но выманить его сможешь только ты, поскольку, благодаря твоей выходке, то есть инициативе на совещании в Сочи, он тебя знает в лицо. Подойди.
На непослушных ногах Герман подошел к столу руководителя и вытянулся, воплощая максимальную готовность.
— Тебе надлежит завтра к восьми утра прибыть вот по этому адресу. Не удивляйся, это за пределами Московской области на юге. Поедешь по Варшавскому шоссе, остановишься там в гостинице, будешь ждать нашего человека. Он передаст тебе инструкции. Не пугайся и не переживай, риска никакого. Запомнил адрес?
Герман кивну.
— Вот и отлично. Легенда такая: приехал в свободное время осмотреть достопримечательности, пока жена в отъезде. Да, я знаю, у меня должность такая — все знать. Отгул мы тебе тут оформим. Выполнишь — и назад. Звонить мне не надо. Имей в виду, тебя будут прикрывать, так что не пугайся, если заметишь хвост. В пятницу на работу, а с понедельника тебе предоставляется оплачиваемый отпуск на десять дней для восстановления — и в бой. Пока будешь отдыхать, мы рассмотрим для тебя должность, соответствующую заслугам. Вопросы?
— Использовать свою машину?
— Да, расходы тебе компенсируют.
— Понял. Вопросов больше нет. Разрешите идти?
Краюхин с трудом поднялся со своего места, обошел огромный стол, приблизился к Герману и протянул ему руку. Тот ощутил крепкое, причиняющее боль рукопожатие бывшего генерала.
— Спасибо, браток, — тихо, с волнением сказал Краюхин. — По правде, ты спас наши жизни. Всего руководства, — он замолчал, грустно глядя в глаза Герману. — Теперь наши, наши жизни вне опасности. Понимаешь?
— Я счастлив! — растерялся Герман, попутно отметив, что сапог на Краюхине не было.
— Береги себя и думай. Свободен, — Краюхин нехотя выпустил руку Германа из своих тисков, развернулся и подошел к окну.
Через несколько секунд за его спиной щелкнула закрывшаяся дверь, большой кабинет погрузился в тишину.

7
«Надеюсь, август этого года не отметится роковыми потрясениями для нашего государства, — думал Герман, щурясь на раннее солнце. — Возможно, этот факт связан с моим глупым, но искренним поступком. Кто знает, когда они планировали свои действия? В любом случае, я вписал свое имя в историю, как минимум в историю спецслужб».
Вчера Герман доехал домой около шести вечера, помылся и сразу лег спать. Теперь он чувствовал себя отдохнувшим и бодрым. Последствия и опасности событий вчерашнего дня только сейчас стали доходить до него. Он отчетливо осознал, что находился на волосок от смерти, и только чудесное обладание старинным оружием позволило ему спастись. Как пистолет не заклинило? Почему старые патроны все-таки выстрелили? Это, конечно, судьба. Удивительно, что убийство совсем не тяготило его душу, будто все происходило в кино и не имеет к нему отношения.
В Подмосковье неожиданный редкий дождь нагнал бюджетный корейский автомобиль Германа. Он снизил скорость, стараясь ехать максимально аккуратно, без нервов. Сзади, метрах в ста, за ним пристроилось сопровождение: он рассмотрел через запотевшее стекло черный «мерседес» с включенными фарами и красивыми дугами дневных ходовых огней. Присутствие группы поддержки успокоило его, он сделал приемник громче и вспомнил снова тот день, когда ехал договариваться о предзащите к Краснову. Тогда тоже шел дождь, в автобусе казалось уютно и тепло, большая работа двигалась к своему завершению и в голову лезли мечты о славе и деньгах. Наверное, так он представлял себе счастье.
«Всякий человек хочет для себя счастья, — не спеша размышлял Герман. — Но у разных людей оказываются разными компоненты этого состояния, причем компоненты имеют свойство меняться с возрастом в силу приобретенного опыта. Кто-то ищет счастья в семейной гармонии, в детях, кого-то влекут деньги, кто-то грезит о власти. Есть те, кто счастлив в творчестве или науке, другие упиваются бесконечным беззаботным общением на всевозможных вечеринках. Путь к счастью, должно быть, есть определенная последовательность действий, преодоление сопротивления жизни, своего рода подстраивание под жизнь. Нередки на этом пути компромиссы, подавление в себе первоначальных жизненных установок, замена выработанными в процессе борьбы, по мере приобретения нового опыта. И странное дело, когда человек достигает когда-то выбранной цели или близок к ней, оказывается, что он уже совсем не тот. Набитые по пути шишки изменили его систему ценностей, деформировали мировоззрение. Когда ты достигаешь поставленной цели, вдруг оказывается, что тебе это теперь не нужно. Что делать? Намечаешь тогда новую цель, затем другую — и плутаешь так всю жизнь, не находя нигде удовлетворения. Парадокс. Любая цель после ее достижения оказывается ложной. Преодоление трудностей, говорят, делает нас сильнее, но в чем заключается приобретенная сила? В жестокости? В хитрости и беспринципности? Мы проламываемся сквозь препятствия, и препятствия ломают нас. Прав был Дмитриев, власть убивает в человеке человека, превращает его в безжалостную машину, которая подчиняет, топчет других. Но бывает ли машина счастливой?»
Герман спокойно ехал за длинной — седельный тягач с прицепом — фурой, когда черный «мерседес» плавно пошел на обгон и скрылся из вида. Теперь он был где-то впереди. Странно, может быть, это не было сопровождением? Но он вроде бы видел его почти от самого дома, и в пути они уже около трех часов. Какая-то опасность? Герман забеспокоился. Зачем гнать? Они и так прекрасно успевали к месту назначения в срок. Ерунда какая-то!
Двухполосное шоссе заполнилось грузовыми и легковыми машинами, летящими в обоих направлениях. Учитывая, что технические характеристики маленького автомобиля были невелики, догнать «мерседес» на плотной трассе представлялось небезопасным. И все-таки Герман рискнул.
Он взял слегка левее, выглянул и, когда выдался прямой кусок трассы без встречных машин, переключился с пятой передачи на четвертую, раскрутил двигатель почти до предельных оборотов и резко набрал скорость. Он поравнялся с фурой на скорости сто двадцать. «Длинная какая, — подумал он. — Этого я не ожидал. Ничего, успею!» Впереди стремительно растущей темной точкой сквозь дождь показался встречный грузовик. Видимо заметив Германа, грузовик заморгал дальним светом. Герман еще добавил газу, гарантированно успевая заскочить перед носом фуры до столкновения. Он даже улыбнулся сам себе, словно что-то доказал. Но завершить маневр мешал тот самый черный «мерседес», который не оставлял места, куда можно было бы встроиться. Практически парящий над шоссе Герман решил обогнать и «мерседес», но тот неожиданно увеличил скорость. Герман сразу вспотел; как завороженный, он смотрел на приближающийся грузовик. «Что он делает, гад? Назад! Не успеваю. Назад! — мысли обрели предельную четкость. — Тревога! Тревога! Тревога!» Он что есть силы нажал на тормоза, желая вернуться на место, откуда начал ускорение, одновременно стараясь прижаться к обгоняющей фуре в надежде разъехаться со встречной.
Незначительный поворот руля одновременно с экстренным торможением на скользкой дороге привели к потере управляемости. Автомобиль закрутило, Герман услышал густой протяжный звук клаксона встречного автомобиля, увидел справа стремительно сближающуюся кабину, лицо водителя, его расширившиеся от ужаса глаза и шевелящиеся губы. Страшный удар от кузова передался всему телу Германа. Его автомобиль смяло, подбросило и выбило с дороги. Сама фура вылетела в кювет и, срубив несколько деревьев, перевернулась на бок, протащившись по мокрой траве.
Черный «мерседес», пропустив попутный транспорт, плавно притормозил и остановился на обочине. Водитель, глядя в зеркало заднего вида, достал телефон.
***
В кабинете Юрия Николаевича Краюхина прозвенел звонок. Начальник управления приложил трубку к уху.
— Сорок шесть сорок отработан — катастрофа, — услышал он далекий голос, перерезаемый шумом проносящихся рядом машин. — Возвращаюсь.
Краюхин, не сказав ни слова, нажал красную кнопку на экране смартфона и положил его на стол.
В это время где-то над горами летел красивый серебристый лайнер с Таней и Юлей на борту. Ему еще часа два оставалось до Москвы, но если бы они уже подлетали, то все равно не разглядели бы с десятикилометровой высоты ужасной аварии на шоссе с перевернувшимся грузовиком и искореженным легковым автомобилем, в железных тисках которого нашло упокоение зажатое, переломанное, истерзанное тело Германа Талинского, которое сквозь выбитые стекла дверей осыпала мелкая водяная пыль летнего дождя.

Еще через несколько часов, ближе к вечеру, на столе Юрия Николаевича оказались бумаги и личные вещи Германа, которые передали сотрудники ГИБДД с места аварии. Среди документов на машину, документов, удостоверяющих личность, каких-то справок и чеков Краюхин нашел пожелтевший листок в косую полоску времен его молодости, вырванный из ученической тетради, завернутый в прозрачный файл. Он аккуратно достал бумажку, разгладил ее на столе, надел очки и прочитал:
«Милая моя, любимая Катенька! Наверное, ты удивишься, получив это письмо. Доктор сказал, что если я тогда выжил, то уже никогда не умру. Меня вытащили спустя три дня после боя без сознания. Сам я почти ничего не помню, потерял слишком много крови. Никто не знает, как я выжил и почему. Никто, кроме нас с тобой. Как в песне. Только мы знаем, что спасла меня твоя огромная любовь, наша вера в победу, вера в долгую счастливую жизнь после войны. Все дурное в будущем смоется реками нашей крови, и будущая жизнь, за которую заплачено миллионами наших молодых жизней, обязательно будет светлой, честной и справедливой. Без подлости и предательства.
Нежно тебя целую, вечно твой, Николай.
Пиши мне: полевая почта…»

Краюхин пару минут задумчиво крутил в пальцах странное письмо. Потом мотнул головой, раздраженно скомкал никому не нужный, совершенно неуместный листок и выбросил его в корзину для бумаг.

июль 2015 — сентябрь 2016