Из цикла историй под общим названием «ВОЗВРАЩЕНИЕ К СЕБЕ».
* * *
Произошедшее со мной было банальным до пошлости, затёртым сюжетом из пустых романов всякого рода писак и, падких на дешевые эффекты, киношников. Тем не менее, это произошло. В реальности. Забавно, не правда ли?
Тогда я толком не понимал, почему вернулся в тот небольшой провинциальный городок в глубине России. Подобные импульсивные действия любой, мало-мальски понимающий психолог определит, как игры подсознания на примитивном уровне инстинктов. По типу: старое, больное животное стремится заползти в родную нору, чтобы умереть в покое и одиночестве. Одиночестве?.. Мне не было нужды искать одиночества - я одинок. Одинок, как... Впрочем, неважно. Оставим лирику всё тем же писакам. Покое?.. Надежда обрести покой практически испарилась; я смирился. Так что и здесь – мимо. Умереть?.. Умирать я тоже не собирался, хотя и был тогда далеко не молод. Но ещё и не настолько стар, чтобы искать последнего пристанища. Но вот взял и, зачем-то, приехал. Да, наверное, так оно и было – игры подсознания.
*
Несмотря на прошедшие годы, «нора» оказалась на месте: ветхий двухэтажный дом довоенной постройки, мой ровесник. Может, постарше на пару-тройку лет.
В душе нежданно потеплело, и я ощутил привкус чего-то сладкого. Знакомого, но - забытого. Из детства. Микстура от кашля?.. Точно! Даже не предполагал, что во мне могли сохраниться подобные чувства. И почему-то подумалось, что дом, как и я, будет рад встрече.
Увы. Дом умирал. Интровертный в своём уходе, он даже ничем не дрогнул мне навстречу. Сладкое исчезло, сменившись отвратительным вкусом рыбьего жира и скользкой алюминиевой ложки.
Сглотнув, я поднырнул под бечёвку с табличкой «Опасно! Не входить!», вошёл в подъезд и по шаткой, прогнившей лестнице поднялся в нашу комнату коммунальной квартиры дома ВС. Военных специалистов.
Комната, словно узнав бывшего жильца, встретила меня жалобами-стонами рассохшихся щербатых половиц и особыми запахами старости, которые ни с чем не перепутаешь: кислой сырости и сладковатого тлена. Пробравшись сквозь хлам, я подошёл к окну и распахнул створки. Отдышался, поднял с пола стул, стёр с него пыль одноногим плюшевым зайцем, сел и осмотрелся.
Судя по сохранившимся стёклам и вполне современному хламу, дом расселили совсем недавно. Возможно, перед самым моим приездом: даже цветок в горшке на подоконнике ещё не успел окончательно засохнуть.
Сама комната, когда-то большая и просторная, явно уменьшилась в размерах. Словно время, осев на стенах многолетними напластованиями разномастных обоев, сдвинуло их, сжимая уходящее прошлое. Гладкий, высокий потолок, который мама белила перед каждым праздником, провис некрасивой, готовой вот-вот прорваться, грыжей. А окно?.. Оно ведь было тогда существенно шире. Или нет?
Я поднялся, подошёл к окну, провёл ладонью по подоконнику и, через все слои краски, явственно ощутил под пальцами вырезанные на подоконнике буквы: Юра К. Ох, и здорово же мне тогда влетело от отца... В груди опять торкнуло и заныло. Отдёрнув руку, я резко отвернулся и только тут заметил: среди бумажных лохмотьев, в том углу, где я спал за ширмой, просвечивает кусочек н а ш и х обоев. Нет. Не может быть. Показалось.
Раскидав хлам, я добрался до стены. Точно! Совсем маленький кусочек, размером со спичечный коробок: мелкие синие цветочки на белом фоне. Они, наши «незабудистые» обои, как, в шутку, называла их мама.
Желая расчистить пространство, я вцепился ногтями в напластования времени и, боясь повредить нижний слой, осторожно потянул.
Напластования отошли «шубой». Разом. Почти со всей стены.
И там, на чистой стене в «незабудистых» обоях я увидел... дверь. Да-да, именно так и происходит в кино – герой неожиданно находит дверь. Какую? Это зависит от нужд и фантазии режиссёра. Моя оказалась филёнчатой, покрашенной белой эмалью. В две створки. С бронзовыми ручками в виде львиных голов. В точности такой, что была у нашего соседа дяди Паши. Павла Петровича Н-ко. Офицера ГБ.
Ни секунды не раздумывая, я ударил в эту дверь. Всем телом.
Дверь, не оказав ни малейшего сопротивления, распахнулась настежь.
Я узнал его сразу. Он сидел посередине комнаты за круглым столом, покрытым кружевной вязаной скатертью, и потягивал из пузатого бокала свой любимый армянский коньяк. Я искал его всю жизнь: имея доступ, перерыл кучу пыльных архивных документов, исколесил пол мира. Как ищейка, шёл по следу и виду, ограничивая себя во всем, не привязываясь ни к чему и ни к кому. Раз за разом упираясь в тупик. Поиск, вот что стало смыслом всей моей жизни. Поиск и – месть. Больше всего на свете я хотел его убить. А он, оказывается, всё это время, как ни в чём не бывало, сидел здесь, у себя в комнате и лакал коньяк?
Он тоже меня узнал. Хотя теперь я был почти вдвое старше его. Нисколько не удивился и сказал, как-то слишком буднично и просто:
- Ааа... Юрик. Заходи.
От неожиданности я даже не успел разозлиться. Удивился, да. Растерялся, да. А вот разозлиться... В общем, прошёл к столу и сел напротив. Нет, не так, совсем не так представлял я себе нашу встречу.
- На, выпей.
Он, опять так же буднично, налил коньяку во второй, пустой бокал и, со словами - А я тебя ждал, - протянул мне.
Надо же, он меня, видите ли, ждал. Это он меня ждал. Он! Но, вместо того, чтобы возмутиться подобной наглостью, я принял коньяк и залпом выпил.
- Ты закусывай, не стесняйся. Вот колбаска, балычок. Лимон?..
Я мотнул головой и молча протянул пустой бокал.
Он плеснул ещё и поднял свой: - Ну, будем, Юрик!
И я, окончательно потеряв ощущение реальности происходящего, чокнулся с ним:
- Будем.
Чокнулся. С ним.
Закусив лимоном, он знакомым жестом растёр левую сторону груди, там, где шрам, и спросил: - А ты помнишь?..
Я? Я помнил. Я-то как раз помнил всё.
Я маленький. И я опять болею: ненавистный кашель разрывает грудь, выходит наружу отвратительной слизью, похожей на сопли. Привычно плюю в тряпку.
- Это – хорошо, – говорит доктор.
Он приходил вчера, послушал трубкой, заглянул в горло, помял живот.
- Начало отхаркиваться. Это хорошо. Микстурка, микстурка и, ещё раз, - микстурка. И рыбий жир, не жалейте рыбьего жира. И кормите его побольше, что же он у вас дохлый-то такой?
- Мы не жалеем. Мы кормим - оправдывается мама, - это конституция у него такая, в отца. И лёгкие...
Папа - преподаватель военного училища, комиссар. У него на петлицах две «шпалы», чем я очень горжусь – у Колькиного и Лидкиного отцов только по одной. У Серёгиного тоже две. Но Серёгиного отца перевели, они недавно съехали и теперь это не в счёт. Вечерами и по выходным папа читает книги и пишет, пишет. Я уже знаю, это называется «конспект». Читает, пишет, курит и кашляет.
- Лёвушка, - говорит мама, - пощади свои лёгкие!
Но он только машет рукой и снова курит в форточку. И кашляет. Как я.
В доме много книг: Ленин, Сталин, Маркс, Энгельс. И ещё всякие разные, не такие красивые. Осенью мне в первый класс, но я уже вовсю читаю.
- Хорошие еврейские мозги, весь в тебя! – смеётся мама. - Вырастит – тоже комиссаром будет.
- Лена! – цыкает на неё папа. – При чем здесь национальность?!
Мама очень красивая, красивее всех мам в доме. И этим я тоже горжусь.
У нас, мальчишек, новое, не очень понятное, ругательство: «враг народа».
- Враг народа! – зло кричу Кольке на общей кухне – он только что выдернул из-под меня табуретку. Колька на год старше и в два раза больше. Все замолкают. – Блюхер!
Мама наотмашь бьёт по губам. Впервые в жизни. Обидно и больно. Реву в голос. Зато теперь знаю: «враг народа» - это ещё хуже, чем запрещённое родителями слово «с**а»...
- О чём задумался, Юрик?
- Сука!
- Сука? Это ты кому? Мне? – искренне удивился он.
Опять плеснул в мой бокал. Заботливо пододвинул тарелку с едой: - Ты, главное, ешь. Ешь, а то развезёт, с твоей-то конституцией.
Да. Он всегда обо мне заботился, что было, то было, этого – не отнять. И я опять взял бокал и опять выпил.
- Да так, о личном.
.
Я уже большой, с отличием окончил второй класс. Осенью, в годовщину Октября, меня примут в пионеры. Жду не дождусь осени. Старательно учу немецкий: «их бин, ду бист, эр зи эс – ист…» Германия – наш главный друг. В комнате на дверь прикнопил карту – слежу, как увеличивается страна и закрашиваю новые территории красным. Гордость переполняет сердце.
Уже почти год, в бывшей Серёгиной комнате, новый сосед. Для всех – Павел Петрович. И только для меня, одного, – дядя Паша. Мы дружим. Дядя Паша офицер НКВД, фронтовик, участник Гражданской Войны. Имеет ранения, награды и именной «наган». Вот только на петлицах у него всего одна «шпала». Считаю это страшной несправедливостью.
Едем с дядей Пашей рыбачить на Волгу. Останемся там на ночь. Это значит: будет костёр, уха, печеная картошка и долгие разговоры. У меня так много накопилось, что ему рассказать! Дорога пустая. Он даёт мне порулить самому. Ну, почти самому. Счастье зашкаливает.
Долго плещемся в реке – дядя Паша учит меня плавать.
- Да что ж ты, как девчонка? Мах делай, мах! Вот так! Молодец!
Я уже вполне прилично держусь на воде, не боюсь глубины и даже могу переплыть наискось заводь, где мы всегда останавливаемся. Дядя Паша плавает рядом – страхует. Он-то умеет по-всякому. Хочу стать, как он! Во всём! Вода холоднючая, даже здесь, в заводи, - весна была долгая и дождливая.
- Хватит, вылезай. Синий весь. Вылазь, говорю!
Неохотно выскакиваю из воды и сразу, на ветру, замерзаю ещё сильней.
- Аааааа! Где моё махорковое полотенце?!
- Махровое, чудик, – смеётся дядя Паша и, присев на корточки, заворачивает меня в большое, мягкое полотенце. У нас дома таких нету, только «вафельные» и холщовые. Благодарно тычусь губами ему в грудь с левой стороны, в маленький, аккуратный шрам. Как будто случайно. В дядю Пашу стреляли враги народа, пуля прошла насквозь, рядом с сердцем. Был бы тогда рядом – закрыл собой. Теперь я знаю: главная цель врагов народа – отнять у нас, детей, счастливое детство. А у взрослых – светлое будущее, которое они строят. Даже страшно подумать, что было бы со всеми нами, если бы не дядя Паша и «те ребята», что на войне положили жизни за наше всеобщее счастье. Ненавижу врагов народа! Даже больше, чем толстого Кольку.
Колька меня гнобит. И в школе, и дома, и во дворе. И не только бьёт. Наверное, завидует, что я дружу с дядей Пашей.
- Жидёнок!
Обидно до слёз, до судорог в горле. Бегу к отцу.
Отец сидит над раскрытой тетрадкой и ничего не пишет. Просто сидит, крутит в руке ручку, курит и смотрит на лист. И кашляет.
- Па-па! А Колька...
Поднимает голову от конспекта и теперь смотрит на меня, как бы не узнавая. С ним такое случается – «мыслями там», как говорит мама. В последнее время всё чаще и чаще. Мамы нет. Мама активистка-общественница, по вечерам, после работы, учит всех желающих немецкому языку.
- Извини, прослушал. Так что там твой Колька? Бьёт и обзывается? Так дай ему сдачи. Сильней?.. Тогда – терпи. Всё, Юрий. Иди, не мешай. Видишь, я работаю?
Хлопаю дверью. И почему от него всегда так неприятно пахнет потом?
Дядя Паша у себя.
- Так и сказал, гадёныш? Не плачь, Юрик. Каждый своё получит. И Колька тоже. Я лично с ним разберусь. Есть хочешь?
Хочу. Очень хочу.
Начало осени. На улице – дождь. Никуда не пойти, играем в шахматы. Уже год занимаюсь в шахматном кружке Дома пионеров. Сначала не хотели брать: «Будешь пионером – тогда и приходи». Записаться помог дядя Паша. Кольки в моей жизни больше нет, позавчера их увезли. Соседи молчат и не смотрят в глаза друг другу. Колькин отец - враг народа. Только у врага народа мог быть такой сын-гадёныш, как Колька. А ведь совсем недавно дядя Егор получил вторую «шпалу». Ненавижу врагов народа!
- Дядь Паш, ему же только что вторую «шпалу» повесили?..
- Вот то-то и оно, Юрик, маскируются они, гады. Изворотливые, как... А пешечку-то твою... я... того. Зеваешь. И пронырливые. Везде пролезут, Юрик, во все места! А в армию – особенно. Потому что армия – это сила. Да только врёшь, не пройдёшь! Мы им в ответ – бдительность. Бдительность и твёрдость. И классовую сознательность. А иначе, Юрик, никакого светлого будущего. Ни тебе, ни детям твоим. Шах!
- Шах? А я вот так похожу. Дядь Паш, а почему у вас детей нету? И жены?
- Хороший ход. А я вот так, коником. Почему же нету детей, Юрик? А ты? Ты же мне как сын, родней любого родного.
Хочу вскочить и закричать: «И ты мне! И ты мне как...» И крепко обнять за шею. Но вместо этого двигаю «слона» и счастливо ору
- Ма-а-а-т!!!
- Мат?! – изумляется мой неназванный отец. – Точно. Мат.
И смеётся, прямо как мама
- Вот что значит - хорошие еврейские мозги. Вырастешь – генералом будешь!
- Дядя Паша, а жены?
- А вот жены – нету, Юрик, - как-то очень грустно говорит он, - и не было. Не встретилась женщина достойная. Умная, красивая и, самое главное, верная.
- Такая, как моя мама?
- Твоя мама? Твоя мама очень достойная женщина. Во всех отношениях. Ты иди, Юрик, к себе. Складывай досточку и - иди. Мне перед работой ещё отдохнуть нужно. Иди, Юрик, иди. Всё в твоей жизни сложится. Обещаю. Я тебя никогда не брошу.
Они пришли к нам той же ночью, под утро: дядя Паша и двое людей в форме. Сразу же приблизились к книжным полкам и, в присутствии понятых, достали из книги «Капитал» фотографию. На ней были папа и военком, враг народа, расстрелянный два года назад.
- Пройдёмте, гражданин Коган.
Отца увели, и больше я его никогда не видел. Впрочем, как и дядю Пашу.
И вот теперь он сидел передо мной, во всей своей красе: чисто выбритый, красиво подстриженный, хорошо пахнущий одеколоном «Шипр» и пил коньяк.
- А ты не разочаровал меня, сынок. Хоть и не вытянул на генерала, а всего лишь на полковника. Если бы не тот прокол, с артистом… Кто же мог знать, что он окажется настолько прыгучим? Хотя... Жить захочешь – ещё не так запрыгаешь. Точно? – подмигивает мне дядя Паша.
- Заткнись. Я тебе не «сынок». Ты убил моего отца, негодяй. Подонок!
- Ах-ах-ах, сколько пафоса, прямо как на митинге. Говорил же: ешь, развезёт. Ты уверен, что это я его убил? Ведь про то фото, в книжке, никто не знал, кроме тебя.
Просыпаюсь среди ночи – захотел писать. Свет настольной лампы. Тихонько вылезаю из-за ширмы: родители не спят, жгут в печке какие-то бумаги, письма. Страницы из книг. Забываю, зачем проснулся.
- Я не могу в это поверить, Лена. Чтобы Блюхер? Тухачевский?! Это какая-то чудовищная ошибка.
- Тише, Лёвушка, тише. Разберутся. А пока – надо.
- А вот этого, видишь? Вот этого я знал лично. Я не могу. Это предательство. Нет.
- Я прошу тебя, Лёвушка, уничтожь этот снимок. Ради нас с Юриком. Слышишь? Ради нас.
- Хорошо, Лена. Только ради вас.
Захожусь кашлем. Мама вскакивает и бежит ко мне.
- Да что же ты босиком!
Поднимает на руки. Через мамино плечо вижу, как папа быстро встает, прячет снимок в один из томов Маркса и возвращается к печке.
- Ну, вспомнил? Так и кто же его убил? А? Юрик? Ты хотел. А я, всего лишь, исполнял твои желания. Не так? Ты уже тогда пытался управлять и жизнью, и людьми. Молодец. А я просто тебе помогал. По возможности. Вот с твоей матерью у меня не получилось, она была достойная женщина, верная. Она любила мужа, Юрик. А ты планировал использовать её для своего, личного счастья. Ты, я и она. Ведь такая у тебя была задумка? Я в тот раз пощадил твою мать, верные женщины – моя слабость. Да и ты был слишком мал и хил для того, чтобы выжить в одиночку.
Он опять налил себе коньяку, - Тебе не предлагаю, ты и так уже надрызгался, - погрел бокал в ладонях, мечтательно, полуприкрыв глаза понюхал содержимое, отхлебнул маленький глоточек, «покатал» во рту и проглотил. Я едва сдержался, чтобы не вцепиться в его гладковыбритое горло.
- Сволочь! Я не хотел его убивать! Я только хотел, чтобы его забрали.
- Так его и забрали. Не понимаю твоего возмущения. Он даже не дожил до расстрела, с таким-то здоровьишком. А ты сразу – уби-и-ил. Обидно.
- Это тебе обидно? Тебе?! Это мне обидно! Ты обещал не бросать меня! А сам – бросил!
- Я? Бросил? Да господь с тобой, Юрик, окстись! – опять вполне себе искренне удивился дядя Паша. – Да я всегда был рядом, следил за каждым твоим шагом.
Задумчиво пососал тонкий ломтик лимона и положил обратно на блюдце.
- В Ашхабаде. В эвакуации. Ты тогда подыхал после тифа. Помнишь? А мать носила для тебя еду из офицерской столовой. Крала. У народа. Надеюсь, не надо объяснять, чем это грозило в те времена? Я предложил ей сотрудничество. Она опять отказалась. Я дал ей тебя подкормить и поднять на ноги, а потом – убрал. А тебя – в хороший интернат. Ты не узнал меня тогда: в тот раз я был толстый, маленький и лысый. Тихо, тихо. Тихо! Чего ты так вскинулся? Помнится, ты даже не слишком огорчился. Ты ведь ненавидел её? А, Юрик? За то что она порушила твои планы?
Над головой затрещало и на стол упал увесистый шмат штукатурки. Только сейчас я заметил, что в его комнате точно такие же грязные, оборванные стены и провисший потолок.
Невозмутимо, ручкой от вилки, он выудил из бокала кусочки извёстки, опять отхлебнул, почмокал и продолжил
- Она была обречена, Юрик. Увы. Идеалисты, они ведь долго не живут. Любая привязка – камень на шее. Верность? Честность? На них далеко не уедешь, только до ближайшего креста. Цинизм и беспринципность – вот настоящие короли успеха и процветания. И не зыркай так на меня, не зыркай. Или начнём сейчас друг другу майсы рассказывать? А?..
Он засмеялся и плеснул в мой бокал
- На, пользуйся моей добротой, в целом и общем я тобой доволен. И собой. Я хорошо над тобой потрудился.
Я не успел ничего возразить – он неожиданно сменил тему.
- А твой дядя, Юрик? Двоюродный папин брат? Который после войны забрал тебя из детдома? И растил, как собственного сына? Профессор медицины? Убивца который? Враг народа? Помнишь?.. Хорошее было дельце, чистенькое. Приятно вспоминать: большая квартира в центре Харькова, дача, машина, сбережения… Ты был на высоте. Это я тогда с тобой работал. Тот конопатый, тощий язвенник в очках, без руки – это был я. А ты опять меня не узнал. А говоришь – бро-о-осил. Может, это не артист виноват, что ты не дослужился до генерала?..
Более не в силах сдерживаться, я вскочил и, через стол, схватил его за грудки
- Заткнись, мразь! У меня не было выбора! Ты же тогда взял меня за яйца: или-или! Вы всё подстроили!
- Тогда? Не смеши меня, мальчик.
Он взял меня за руки и без труда оттолкнул. Так, что я мешком свалился на стул.
- Не смеши! Да я взял тебя за яйца, когда ты ещё был сопливым кашлюном! Конечно, подстроили. Ты был нам нужен. Нам нужны способные ребята. Оно ведь как? Это ведь только правители меняются. А народ, он был, есть и будет. Наш народ, Юрик, неистребим. А пока будет народ, будут и враги. И кто-то должен с ними бороться. И потом, ты был нужен лично мне. Я уже столько успел в тебя вложить. Я наблюдал за тобой с рождения, а когда окончательно убедился, что ты то, что надо, появился в твоей жизни. Любовно пестовал и лелеял твои задатки: гордыню, жадность, эгоизм, жажду власти... Лживость. Думаешь, я не заметил, как ты тогда стырил у меня ладью?.. Я сделал из тебя личность, Юрик. Поднял над толпой! Я дал тебе главное – власть! Сколько ты их, к ногтю? Диссидентов, шпионов, оппозиционеров и прочей плесени? Неважно, как их называть. Имя им – легион. И не без удовольствия, надо сказать. А? Юрик?.. И что в ответ?.. А в ответ ты пришёл меня убить. Вот она – человеческая благодарность. Ты знаешь, а я горжусь тобой.
Откинувшись на спинку, он растёр левую сторону груди, довольно улыбнулся и легонько толкнул ко мне, по столу, именной «наган».
- На. Убивай. Видишь? Я подготовился. Говорю же – ждал.
Дом заскрипел, застонал, заходил ходуном, стол накренился и «наган», набрав скорость, свалился мне на колени.
Я схватил револьвер, вскочил и приставил к дяде Пашиной голове. Чуть выше переносицы, между бровями. Рука вспотела и дрогнула.
- Ну же, сынок, стреляй. Стреляй! Смелей! Дааа... Уж чем-чем, а смелостью ты никогда не отличался... жидёнок.
И тогда я нажал на курок. Вместе с выстрелом прорвалась «грыжа» на потолке, пол ушёл из-под ног и Дом ВС сложился, как карточный.
Последнее, что я успел увидеть: дырка на лбу моего врага быстро затягивалась, превращаясь в маленький, аккуратный шрам. И я отчетливо понял, нет, вспомнил: однажды я уже стрелял в него. В сердце.
*
Меня откопали – у наших всё «схвачено». Я долго провалялся в больнице и после этого, сразу же, вышел на пенсию. Обрёл ли я, наконец, покой? Да. Обрёл. Теперь мой бывший сосед, Павел Петрович Н-ко, офицер ГБ, приходит ко мне каждый вечер и мы, до первых птиц, сидим на кухне и пьём его любимый армянский коньяк. Впрочем, почему «его»? Наш. Наш любимый армянский коньяк. Просто сидим и пьём. Молча. Зачем нам слова? Мы и так хорошо понимаем друг друга.