Жизнь писателя есть пучина вод и пристань его ненадежна весьма.
Вот, скажем, не позвали немолодого далекого литератора Вилкина на чтения - и все бы ничего. На его писательском веку, на какие его только чтения не звали!
Мартиролог он не вел по кротости своей, ангельского терпения человек: бывало, не позовут – он и не пойдет с миром.
Спросит кто: что, мол, брат, опять не позвали? А он только рукой махнет.
Но вот на литературно-гастрономические чтения не позвали его впервые!
А ведь он совсем было приготовился, почистил даже пиджак, который еще покойная жена так ловко повесила, году в восьмидесятом, в шкаф, что висел, как новенький, прямо бери и надевай. Берег писатель пиджак, вещь для писательского гардероба редкая, мало кому понятная, но на чтения, да еще с обедом, надел бы, не пожалел бы, право!
Рассказ, опять же, написал хорошо, добротно. Тему взял поучительную, не то что эти современные финтифлюшки, все ах да ох, то у них любовь, то морковь, а молоко убегает.
Хороший рассказ, серьезный, соседу читал, так тот даже закурил, задумался. Эх, говорит, Платоныч! и рукой махнул!
Пошел, видно, обдумывать, а как же, писателя нашего с первого раза мало кто понимал и он этим очень гордился.
И хоть писательского терпения ему не занимать, но, нет-нет, да крякнет Вилкин, вспоминая меню несолоного писательского обеда.
Особенно расстраивают его пироги проклятые!
Салат там или десерт - это от лукавого, рыбу он тоже не любил, костей много.
А вот горячего да пирожка! Да с чайком, да под водочку и задушевную писательскую беседу – этого он совсем стерпеть не мог!
Ничего, ничего, думает, перевернется и на моей улице грузовик с пирогами и писателями!
И скрипит, скрипит пером по бумаге, изливая душевные страдания,
и капает скупая писательская слеза, пересаливая и без того горькую русскую литературу.