... "сегодня твой день" - сказала смотрительница картинного зала бахрушинского музея, которая по ее словам работала здесь всего лишь три дня. " Загадывай. Все, что ни пожелаешь, все сбудется." И не задумываясь ни секунды, не ожидая от самой себя, Заскребыш выдохнула: "Я хочу, чтобы о нем никогда так не говорили!" Ни та, ни другая не перемолвились больше ни словом. Заскребыш спустилась по лестнице, где на выходе с каким - то непривычным уважением, которого Заскребыш даже устыдилась, подали вещи и журнал с фотографией ее ученицы, с которой она вот уже несколько лет как потеряла связь.
Ученица работала в театре бывшего друга художника. Друг процветал, благодаря диаспоре из правительства, был замешен в сексуальных скандалах, домогался до молодежи, обещая за неопрятную в гигиеническом плане любовь к нему разные материальные блага и профессиональную славу. Он, конечно, кое что еще мог, но подвирал о своей решающей роли в русской культуре. Если был податлив и легко предавал своих любимых, это было без нервов, но когда кто-то артачился, то звезда советского театра и кино лишал ролей, назначая вводы мордастой юности вместо отработанного человечьего материала, сдуру клюнувшего на приманку о собственной значимости, а значит, и служебных квартир.
Начальник артистов пух, покрываясь старческой кожей с пигментными пятнами, смахивавшими на фотографиях на бородавки, задыхался на сцене, с трудом таская грузное тело, всячески отвергая роль времени в своей жизни. Время смеялось над тем, кто его не замечает, кто несоразмерно времени по-прежнему считает себя неотразимым любовником. Глядя на него, Заскребыш решила, что ее художник более прав, не дожив до времени, когда артисты становятся персонажами, теми, кем изначально они были, едва входя в публичную профессию: наивными ребятками или готовыми пошляками.
Заскребыш открыла дверь на улицу и замерла на пороге. Ее пронзила строчка из известного романа. Дух этого города поразительно напоминал своей атмосферой историю столетней давности, роль в которой она отказалась однажды играть из соображений безопасности по той самой причине, что в актерской среде ходит немало пугающих россказней о проклятии, которыми бывает отмечена любая его постановка или киноверсия. Как ни хотелось играть, но от мистики она постаралась удрать, сначала уехав на фестиваль по линии стд, а когда вернулась, безропотно улизнула и по тихому смылась, сбросив мистическую ношу на жадную до ролей и денег артистку, которой, косящая на один глаз, ведьма шла как корове новое седло. Артистка стремилась получить звание: стать заслуженной, словно звание артистки вообще можно заслужить. Вот она и отдувалась вся в красном, летая на сцене что-ни на есть в самом настоящем гробу, благодаря неуемной фантазии главного режиссера вкупе с художником, который до того большую часть своей карьеры одевал в серебро и золото народные коллективы в районных дк. Зрители не поверили в эту историю, назвав "сказками по такому-то автору", а персонажи самого пронзительного романа о страхе и пошлости были разгневаны на безвкусицу, и ту же духовную пошлость, упакованную в материальные постановочные затраты, но еще больше на полную неспособность участниками лицедейства кого-нибудь кроме себя любить, не то что играть великую любовь.
От всего этого художества Заскребыша укрыло само театральное провидение. И от премьеры в страстной четверг тоже. Как ни перешептывались актеры, как ни закатывали глаза о грехе в страстной четверг, никто не сказал об этом постановщику спектакля, который то ли явно вредничал, то ли шестерил перед нечистой силой в надежде, что та подкинет ему здоровья, чтобы как можно дольше оставаться почетным и уважаемым гражданином города, ветераном и молодцом на все руки у руля современной режиссуры, в общем, всем тем, кому по закону полагались санаторные путевки, дармовая актерская жизненная энергия, а может, даже и само бессмертие, хоть в загробную жизнь атеист и не верил. Художественный руководитель, главный режиссер и актер в одном лице на разные ставки, сам, играющий того, кого не поминают на ночь сказал, что вот, раз еврейскую пасху они не отмечали, то не будут отмечать и православную. Отскакав премьеру, отлетав на гробах, актеры плавно переходили на Пасху в православный храм и Заскребыш, стоя позади всей молящейся толпы, видела, как они по привычке быть всюду на виду, протискиваются, чтобы быть обозреваемыми у Бога перед всеми другими людьми, кладущими крестные знамения у самого аналоя.
За малодушие или в наказание, пусть за неполное, но участие - беда все-таки не обошла стороной, при этом, учтя обстоятельства, смягчила удары. Роман, как видно, не собирался просто так ее отпускать, если сюжет недоигран, не высказана его поэзия. Строчка пробежала по лбу, печатая себя невидимыми буквами слева направо.
Кончилось. Отныне свободна: ни птицы, ни ушедшие мертвые, или, покинувшие ее, живые больше не тревожили, мысли были собственными, принадлежали только ей. Неужели все это должно было случиться, чтобы за художника кто-то попросил? Неужели в самом деле он был так гибельно одинок, что никто не сделал ради него такой простой вещи как заскребышкины кисти и краски, как цветок на могилу в многомиллионном городе в день его рождения. Кому нужна подобная чепуха, если в театре на него успешно продавались билеты, изливались интервью для телевидения и со сцены документальные воспоминания о незабываемой дружбе?
Какого черта он сдох раньше времени! Да еще хныкал по пьяному делу в трубку. Жаловался на популярность, одинокую жизнь, а наутро стыдился себя вспоминать, стал беспомощен, словно муха все больше запутывался в паутине собственных откровений.
Ничего этого Заскребыш не примеряла. Были глупости, не без этого, но у нее на дурости в кармане вечно не хватало рублей. Были заботы и не было времени. Приняла решение, что человеку есть чем жить, пока сушествуют брошенные дети в кроватках инфекционок, бездомные кошки, собаки и много того, что слабей, ведь недаром же создал Бог.
Из-за этих кошек спорила подруга и отказывалась Заскребыша понимать. Взрослому человеку как ребенку тащить бродячих кошек? Заскребыш не настаивала. Она давно поняла: не хочешь детей - тебе их и не дадут. Займись плодами, цветами, деревьями, которые требуется посадить и взрастить, ведь не заметишь, как сам станешь деревом, не тот, что при потоках, а который срубают и бросают в огонь.
Одиночество штука добротная, смахивает на чугунную крышку от утятницы советских времен. Заскребыш задвинула в кухонный шкаф вечную вещь из прошлого, авось пригодится, но время идет, перед глазами маячит, но так и не востребована.
Так что Заскребыш поняла все про то, что называется одиночество. Вместе с тем она забыла и известную фразу, которую избежала сыграть, но припомнила однажды на пороге театрального музея, строчку чуть выше уровня глаз, пропечатанную по буквам майским ветром невесомой рукой: "Я хочу, чтобы Фриде перестали...".