Буквы разные писать
Тонким пёрышком в тетрадь...
М. С. Пляцковский
Вы думаете, я говорю по-французски? Нет, я не имел счастия воспользоваться
таким воспитанием. Мой отец был мерзавец, скотина. Он и не думал меня
выучить французскому языку. Я был тогда ещё ребенком, меня легко было
приучить, стоило только посечь хорошенько, и я бы знал, я бы непременно
знал.
Н. В. Гоголь
– Пряник медовый дашь?
К/ф «Сказка о Мальчише-Кибальчише»
– Ты мне – никто! Никто! – кричит маленькая девочка.
И кричит она их, эти страшные слова, а вернее, слово (страшное слово во всей фразе всего одно, но зато какое! – это уничижающее, уничтожающее «никто!»), – не кому-нибудь, а своей родной (!), собственной (!) своей бабушке.
На что бабушка, естественно...
Молчит.
А девочка, расценив бабушкино молчание как некий «знак» (согласия и чуть ли даже не одобрения), продолжает. Успех свой надо закрепить:
– Вот сама подумай. Подумай, ты же умная! – приглашает она бабушку к размышлению, «раздумью», да ещё и ободряет («умная!»), видимо, совсем уж обнаглев.
– Ты мне не мама... – рассуждает она вслух, – и не папа... Ведь не папа же?
Искоса следя за бабушкиной реакцией, девочка делает лукавую паузу, будто проверяет бабушку, играет с ней: а вдруг поддастся?.. спорить начнёт...
И, не дождавшись (да особенно-то и не стараясь дождаться) какого-либо ответа, сама же себе и отвечает:
– И не папа.
Что и требовалось доказать.
Впрочем, реакция всё-таки следует. Бабушка (всё так же молча и будто бы даже со вздохом смирения) кивает, что, очевидно, должно означать: да, она своей внучке не папа. И она, бабушка, признаёт этот факт, осознаёт его во всей неоспоримой, неопровержимой и сокрушающей полноте. Ведь это же очевидно, ну сами подумайте, ну в самом-то деле: ну «какая же» она своей внучке «папа»?!
Девочка торжествует.
Однако милостиво решает «дать» своей незадачливой бабушке «последний шанс». И, словно соломинку утопающему, бросает она небрежно, но вместе с тем и великодушно:
– Ну тогда, может быть, ты мне сестра?
И снова делает паузу, на этот раз совсем уже коротенькую, коротю-ю-сенькую (так, чистая формальность); и снова, не дождавшись ответа, сама же и отвечает-заключает:
– Не сестра.
Казалось бы, «приговор окончательный и обжалованию не подлежит».
Но нет! Все – бсолютно все! – формальности должны быть соблюдены маленькой «тиранкой». «Тираншей»! Сказки про «доброго» («но справедливого!») царя, надеюсь, читали все.
А посему:
– Или, может быть, брат?
И уже без паузы, решив даже и не дожидаться никаких бабушкиных молчаливых согласных кивков и вздохов послушного смирения... или смиренного послушания... или же, наоборот, – несогласных, а то и вовсе – укоризненных! – покачиваний головы из стороны в сторону, – девочка констатирует:
– И не брат.
После чего доказательство очевидного (и ведь блестящее, надо заметить, доказательство!) вступает в свою заключительную фазу:
– Вот видишь? Не папа и не мама, не сестра и не брат. Тогда кто же ты мне? – искусством задавания «риторических вопросов» это маленькое... маленькое... э-э-э... ну, скажем так, «существо»... «маленькое существо» овладело вполне. И ответов (таких же – «риторических») даванием тоже овладело оно:
– Ты мне – никто. И поэтому я тебя слушаться – не буду! – торжественно заключает юная победительница.
А что же бабушка?
А бабушка всё так же молчит.
Девочка – празднует победу! В душе её – поют фанфары! Вспыхивает, искрясь огнями, праздничный салют! Она – ликует! Но, конечно же, только внутренне. А внешне... внешне лишь лёгкая улыбка (улыбочка) играет на её лице.
И вот наконец слышится спокойный бабушкин голос:
– Я – твоя бабушка.
И затем всё так же спокойно и даже ласково (и как это у неё так получается?) говорит:
– Ну, пойдём уже уроки делать... Пойдём, пойдём...
И как, спрашивается, она всё это терпит?! Все эти выходки? Да как она – может?!
Да от кого?! – от собственной внучки!!..
Какая же это всё-таки ужасная девочка! Какая-то она... совсем невоспитанная. Так себя вести!.. Говорить такое – родной бабушке!!
Или вот это. (Хотя уже одно только вышеописанное чего стоит!)
Но всё-таки... Всё-таки. Вот представьте себе. Ну хоть на минуточку! Нет, вы только взгляните на это!
Девочка стоит в кладовке – тихо-тихо, как мышка... буквально чуть дыша... едва дыша... не дыша даже.
И – из этой самой кладовки, сквозь щёлочку, наблюдает она за бабушкой: как та ходит по всей квартире – ищет её, свою маленькую внучку.
Нет, конечно, «по всей квартире» это сильно сказано, ведь из одной только кладовки (да ещё сквозь ма-а-аленькую, сквозь мал-ю-ю-ю-сенькую такую щёлочку... да ещё и «не дыша» – а то вдруг бабушка услышит!.. и тогда уж точно обнаружит её укрытие) не больно-то много увидишь. Да ничего не увидишь! Только и увидишь, что бабушкину спину, когда та идёт из коридора на кухню. И потом (правда, вовремя отпрянув) можно увидеть бабушку, идущую обратно: из кухни – снова в коридор... Но зато уж точно всегда можно услышать, как бабушка, ходя взад-вперёд по коридору и по всем трём комнатам: детской, родительской и большой... и даже в туалет заглядывает... – всё так же спокойно, всё тем же добрым (и ласковым!) голосом – зовёт, зовёт её, эту ужасную, эту кошмарную, несносную эту девочку:
– Катя-а-а... Катенька-а-а... Катю-у-у-ша-а-а...
Вот ведь ужас-то. Вот ведь стыд какой.
Да-да, вы не ослышались. Эта противная, эта ужасная девочка – Катя. Собственной персоной. И это, пожалуй, самое ужасное место в рассказе.
Однако как-то всё же вышла она в тот день из своего убежища.
Наверное, ей просто наскучило стоять в хоть и уютной, но тёмной (свет зажечь она не могла, не смела – это бы всё испортило!) и пыльной кладовке, где единственную компанию ей могли составить лишь расположенные по всем четырём углам каморки деревянные полки, а на них выстроенные рядами трёхлитровые банки: с маринованными огурцами и помидорами... с домашними компотами и соками... и с (бабушкиным же!) вареньем: малиновым, клубничным и вишнёвым – Катиным любимым. Нет, пожалуй, всё-таки клубничное самое её любимое... но и вишнёвое тоже... Или нет: и не клубничное, и не вишнёвое, а всё же малиновое – потому что оно пахнет... розами. Или это розы?.. Розы – пахнут малиновым вареньем!
Катя сама сделала это открытие, ещё когда была совсем маленькой, ещё когда ей только пять лет было... Вот. Как-то раз понюхала она стоявшие в гостиной розы... они стояли на столе в любимой маминой хрустальной вазе... И вдруг она... (не ваза! и не мама, конечно же! а Катя) вдруг она... поняла! Поняла!! Что розы... что розы пахнут... бабушкиным малиновым вареньем! И дедушкиным тоже. Ах, как же ей хочется к дедушке!.. ходить босиком по огороду... объедать малину... вот прямо с куста!.. И к бабушке хочется... на каникулы поскорее поехать... Приехать и обнять её... покрепче, посильнее обнять... крепко-крепко! Ах, как же!.. как же всё-таки сильно!.. как-то уже успела она... соскучиться.
И тут только вспомнив, что вообще-то бабушка как раз таки и находится сейчас здесь, и вот уже битый час ходит взад-вперёд по квартире, и зовёт её, любимую свою внучку (тоже уже, наверное, «соскучилась»), Катя тихонько отворяет дверь... тихо-тихо, на цыпочках (чтобы всё-таки бабушка не догадалась по звуку, откуда она идёт, и не обнаружила тем самым тайного её наблюдательного пункта, секретного её убежища (ну... на всякий случай), выходит из кладовки и медленно... медленно-медленно (потому что ведь и стыдно ей уже) идёт по коридору – к бабушке...
Бедная бабушка!..
Кате действительно совестно: и зачем она так над ней издевалась?..
Да она и сама не знает, зачем... Да просто так... Ну... ну потому что бабушка очень добрая... и Катю никогда – никогда-никогда! – не наказывала и не наказывает. И наказывать не будет (это-то Катя знает совершенно точно) ни её, ни другого кого. Никогда.
Правда, родители говорят, что своих-то детей, Лёшу, Витю и Аню (Катиных папу и дядю с тётей), она всё-таки иногда наказывала... и вообще, – в строгости держала.
А вот внуков, говорят, она «жалеет». (Интересно, почему?) «Жалеет» и «балует». И некоторых даже «совсем распустила». И – «испортила». «Своей любовью».
Дело в том, что бабушка у Кати – учительница.
Когда Катя приезжает к ней на каникулы и они вместе идут по главной улице (на переговорный пункт звонить маме в Москву), все с бабушкой здороваются: «Здравствуйте, Катерина Романовна!.. Здравствуйте, Катерина Романовна!..» – только и слышно со всех сторон. И Катя знает, что все эти люди – бабушкины ученики. Бывшие, конечно (бабушка ведь уже на пенсии). Или их родители. Ну или дети. Катину бабушку – Екатерину Романовну Кислову – знают все. Всё село знает её.
Потому-то она такая строгая (была). И требовательная (до сих пор осталась). Правда, в основном к себе самой. Потому что учителем быть – это большая ответственность. Очень большая. И Катя это хорошо понимает: а вдруг чему-нибудь не тому научишь?!
А ещё бабушка была строгой и требовательной к своим собственным детям (они ведь тоже были её учениками!). Катя понимает и это: а вдруг другие ученики (и другие учителя) подумают, что ты им, своим детям, пятёрки просто так ставишь?!
И потому она, Катина бабушка, сейчас здесь: она – учительница, и она приехала Катю – учить. Учить писать.
Правда, писать Катю учат ещё и в школе... но это совсем, совсем другое дело. А читать Катя уже и так умеет. Сама. Да вообще-то, она и писать тоже умеет... но пока только печатными буквами. А в школе их учат, учат, конечно, писать прописью. Но бабушка всё равно учит лучше.
Итак, Катя – первоклассница. Бабушка её – учительница. Друг друга они очень любят, души друг в друге не чают! – буквально! Друг по дружке скучают, а увидятся – так и наглядеться друг на дружку не могут! И надышаться! И наобниматься! Да жить друг без друга не могут они! Ведь их даже и зовут одинаково!
Но самое интересное (или самое «главное»?.. или – «невероятное»?) – это то, что Кате нравится учиться! И что, в общем-то, она – послушная девочка...
Тогда что же это? Что это было?
И главное – зачем?..
А вот непонятно, что. «То».
И непонятно, зачем. «Затем».
И если с Катей всё ясно (а ясно то, что ничего не ясно – причём до сих пор!), то с бабушкой... С бабушкой и вовсе... Тут даже и слов-то никаких не подберёшь.
Потому что бабушка... Ну вот зачем?! Зачем, спрашивается! Ведь Катя уже «сдалась»! И из своего убежища вышла! И учиться «согласилась»! И даже села уже за папин секретер и тетрадь свою «письменную» открыла, и ручку шариковую достала – приготовилась писать...
А бабушка – нет, вы только послушайте! Вы послушайте, что она говорит!
Она обещает Кате... приготовить ей... для неё...
Приготовить ей... гоголь-моголь!! – любимый Катин десерт.
Причём обещает сделать это не после урока, а до!
И уже идёт! – уже идёт готовить! – то есть вот прямо сейчас! До письма ещё!
До всего!!
И Катя, радостная, – не то чтобы «не веря своему счастью», нет, как раз таки веря! – в бабушку свою верит она, как верят в Деда Мороза – доброго и всемогущего! – бежит за ней на кухню. И уже облизывается, предвкушая.
А на кухне бабушка берёт из холодильника яичко... или даже два... моет их под краном... затем достаёт из шкафа маленькую белую эмалированную мисочку с жёлтеньким нарисованным на дне тюльпанчиком (это Катина мисочка, детская ещё), затем снова берёт яички... аккуратно, по одному, разбивает их и, ловко разделив на половинки, тщательно отделяет желтки... после чего добавляет к желткам сахар... слегка перемешивает... и после маленьким серебристым венчиком начинает взбивать полученную смесь.
Взбивает её она очень тщательно – быстрыми и аккуратными – лёгкими, летящими почти! – но уверенными, привычными движениями (ведь бабушка не только учительница первая – первая в мире, то есть лучшая самая! – она ещё и готовит замечательно!).
И вот, через считанные минуты гоголь-моголь готов!
Вуаля!
Сладкая и густая светло-кремового цвета пенка, перелитая бабушкой в маленькую хрустальную рюмочку-вазочку – специально для Кати – уже ничем не напоминает те сырые яйца (бе-е-е...), из которых была приготовлена. Даже ничего общего с ними не имеет. Ведь это действительно – крем!
Крем де ля крем!..
Лучшее из лучшего! Лучшее, что есть на этом свете!..
Ах, гоголь-моголь, гоголь-моголь...
Катя быстро расправляется с угощением и спешит, бежит (бегом бежит!) в родительскую спальню, где стоит папин секретер, а на нём – ждёт её раскрытая тетрадь – ждёт-дожидается... Вот Катя и торопится – к ней. Писать. А как же! Всё должно быть честно. По-честному должно быть.
Села. Устраиваясь поудобнее, нетерпеливо поёрзала. Уселась наконец.
И – по-честному! – с удовольствием! – с удвоенным старанием (ведь два желтка!.. плюс сахар!) принялась писать.
И вот уже она пишет. Сидя за папиным секретером (это вам не просто стол какой-нибудь!), старательно выводит в тетради палочки... крючочки... Одна строчка, другая... третья... и вот уже полстраницы... и целая страница исписана... И не оторваться! Вот ведь понравилось! Как будто ей здесь, в тетради этой, как мама любит говорить, «мёдом намазано»!
Стоит ли рассказывать о том, что и на следующий день, едва придя из школы и пообедав... нет... ещё чуть-чуть отдохнув (совсем чуть-чуть!) и чуточку поиграв (ведь надо же и поиграть человеку!) перед тем, как приняться за уроки, Катя спросила бабушку («с пристрастием»):
– А гоголь-моголь! – сделаешь?!
Это она решила теперь так бабушку «шантажировать». Или вид делать, что шантажирует. Как будто бабушка могла ей отказать – сказать, что нет, не сделает. Или как будто без гоголя-моголя Катя не стала бы заниматься! В самом деле!.. Да, конечно! – конечно, стала бы!
Но бабушка тоже «сделала вид». И пошла на кухню – готовить для Кати этот самый гоголь-моголь.
А потом они с бабушкой премиленько позанимались. Душа в душу!
Долго сидели... Не потому, что трудно было, а потому, что нравилось. Хотелось потому что.
И не только письмо, но и чтение сделали... И вообще всё – все остальные уроки, всё, что было задано. Конечно, это Катя делала уроки, а бабушка просто рядом сидела. Просто была рядом.
Но письму – письму – учила Катю именно она. Не так, как сейчас писать учат – «слитному письму» (а на самом-то деле «скорописи», шариковой ручкой), а так, как учили писать раньше – ручкой перьевой, каллиграфическим почерком: наклонные линии с нажимом – ровные, идеально параллельные, выполненные твёрдой, спокойной и уверенной рукой... тоненькие линии без нажима – нитяные... или нет, как-то по-другому назывались они... волосные, вот! – волосные линии... Или – волосяные?..
Тоненькая волнистая перепоночка-перемычка буквы «Н»... и такая же точно у буквы «Ю»... и у буквы «Э»... А уж как красиво выписывает бабушка их, общую с Катей, букву «К»! Никто и никогда не умел, не умеет и уметь не будет – так писать. Никто! И никогда.
Действительно – будто ниточки! – волосинки – паутинки шёлковые... – тонкие-тонкие... трепещущие на ветру... играющие в тёплых лучах первой осени – последнего лета... Лета – бабьего...
«Есть в осени первоначальной
Короткая, но дивная пора...»
Помнится, читали они с бабушкой тогда такое стихотворение. Вернее, это бабушка читала, а Катя слушала.
Обеим оно очень нравилось. Это Тютчев написал. И ведь всё так и есть, всё верно. Так описал поэт картину ранней осени, словно действительно нарисовал всё это: и этот чистый – хрустальный – воздух, и этот лучезарный вечер, и тишину... и отдыхающие после страды поля... Кому, как не бабушке, знать об этом! Ведь и эти поля, и серп этот бодрый, срезающий тяжёлые золотые колосья, – всё это из её детства...
Бабушка много рассказывала Кате о том, как она росла, сколько было у неё братьев и сестёр... И как они, все вместе, ходили в школу – с раннего утра, босиком, за много километров отправлялись в путь... И о родителях своих рассказывала... И о своём дедушке Кузьме: как он хлеб никогда не выбрасывал, а аккуратно рукой со стола всё до крошки подбирал... собирал, одной рукой в другую смахивал и отправлял себе в рот... А ведь жили они вовсе не бедно! Не то чтобы уж очень богато, но ни в чём не нуждались – не мёрзли и не голодали. Просто всё, что было тогда в их доме: и самый этот стол деревянный, и вокруг стола лавки, и лежавший на столе каравай, и под караваем скатерть... – всё это сделали они сами... Сами и берегли.
И Катя слушала, слушала, как зачарованная: как выращивали лён... как собирали его... да как ткали из него холсты... чтобы потом шить из них рубашки и сарафаны... И как бабушка с сёстрами, маленькими тогда девочками, полоскали в реке длинные полотнища ткани и затем, вытащив их из воды и растянув мокрыми дорожками прямо на траве, сушили-отбеливали на солнце...
«...И льется чистая и тёплая лазурь
На отдыхающее поле...»
Нажим... волосяная... нажим... волосяная... Никто не умел так писать, только бабушка. А теперь ещё и Катя умела. Вот такой у них с бабушкой был секрет. Ведь недаром же они за секретером занимались, за папиным! (А не за Таниным столом. Хоть и письменным.)
Бабушка выучила чистописанию всех своих детей и всех внуков. Неужели каждому готовила она гоголь-моголь?
Или для каждого были у неё какие-то свои, особые, методы?.. К каждому – свой, особый, подход... Свой секретный маленький ключик...
Но, как говорится, «недолго музыка играла».
Вскорости Катина мама заметила, что в холодильнике как-то очень уж быстро, просто даже подозрительно быстро! – стали заканчиваться яички. Просто пропадать стали. Только успевай покупать!
И пришлось Кате с бабушкой «расколоться» – признаться, что это Катя... занимается с бабушкой... «за гоголь-моголь».
Мама очень рассердилась тогда. И влетело им с бабушкой по первое число. И первокласснице Кате, и первой и самой лучшей её учительнице... – обеим.
Мама сказала, что бабушка Катю «совсем распустила» и что теперь Катя из неё, из бабушки, «верёвки вьёт».
А она и не вьёт вовсе. Разве что чуть-чуть совсем... повила. Но больше уже не вьёт, точно не вьёт, – добровольно пишет. Катя знает, что учиться ей всё равно нужно. Просто она очень любит гоголь-моголь.
Мама сказала, что «нечего», что Катя и так, и без гоголя-моголя – «без баловства!» – может и должна заниматься.
И бабушке готовить для внучки французские (да французские ли?*), равно как и любые другие десертные изыски, – в особенности перед уроками! – строго-настрого запретила.
Ну а Катя что?..
А Катя – делала уроки. Училась. Занималась. Да она и так занималась бы...
Вот она и занималась. Подумаешь... в самом-то деле.
И без гоголя-моголя бабушка выучила-таки Катю писать, и Катя писала – лучше всех в классе!
Учительница Галина Сергеевна даже вызывала Катю к доске, чтобы та в специально разлинованном для этого месте (в левом нижнем углу), писала новые буквы – для всего класса. Чтобы все видели, как надо.
И так – каждый день!
Катя очень этим гордилась. И когда учительница однажды спросила, кто же это научил Катю так хорошо, так красиво, писать, она ответила, что это бабушка, потому что она, Катина бабушка, – тоже учительница. На весь класс сказала это – громко. Чтобы все слышали и все знали, какая у Кати бабушка и как Кате с ней повезло.
Но вот что интересно.
С тех самых пор, с того самого первого своего класса – бабушкиного мастер-класса! – потому что бабушка, конечно же, была Мастером – мастером своего дела и большой мастерицей во всех других делах, за что бы она ни бралась!) Катя так и не ела гоголя-моголя.
Вот так и не ела. С тех самых пор. Причём ни разу. Ни одного. А уж сырые яйца она и вовсе – на дух, как говорится, не переносила. И не переносит.
А про несырые почему-то думает, что часто их есть вредно, что в них, а точнее, в их желтках – один холестерин. Чистый. Ну то есть голый. Нет, она знает, конечно, что есть их можно и даже нужно, но нечасто – один-два раза в неделю, не более.
Но вот как раз эти-то самые «один-два раза в неделю» Катя и забывает их есть. А когда вспоминает, что нужно, – то почему-то в этот самый день ей яиц... ну совершенно не хочется. Ну вот почему-то. И поэтому она не ест их вовсе.
А теперь учёные говорят, то есть пишут, что никакие они, яички эти, не вредные и что весь холестерин, какой в них есть (или даже не холестерин он, а холестерол?), – полезный. Самый что ни на есть.
А ещё – что ещё в них есть... (уж что есть, то есть! – есть так есть!) да чего уж там... Что в них содержится лецитин, необходимый для работы... мозга.
Особенно... детского.
Особенно... в период роста. И – обучения...
Неужели бабушка уже тогда знала об этом?
Ах, гоголь-моголь!.. Сдаётся автору, он и не то ещё мог бы... И не то ещё смог бы он!
Ведь недаром же он – моголь...
А уж как удивилась маленькая Катя (и даже засмеялась! – да прямо в голос!), впервые услышав имя великого русского писателя!
Ах, как она веселилась тогда! Какая замечательная – вкусная, сладкая! – оказалась у него фамилия!
«И как же, наверное, хорошо он пишет!..» – думала она, предвкушая...
18 сентября 2014 года
__________________________
Примечание:
* Гоголь-моголь – десерт, основные компоненты которого – взбитый яичный желток с сахаром. Часто используется как лечебное средство при простудных заболеваниях и потере голоса. Также помогает людям, страдающим недостатком веса.
Словарь Макса Фасмера приводит такие версии происхождения названия: от английского hoog-mug, hoogle-mugger, от польского kugel-mogel, от немецкого Kuddelmudel («мешанина»). Есть легенда, рассказывающая о канторе из Могилёва («Могиля») по фамилии Гогель, потерявшем голос и придумавшем такой рецепт, чтобы вылечить горло.