В чуме Кунту разморило слегка. Огонь в очаге, поддерживаемый старым Куодуму, время от времени расчётливо подбрасывавшим сухие веточки, – небольшой, давал не слишком много тепла – ровно столько, чтобы тихонько кипела в котле похлёбка и не остывал стоящий сбоку большой старинный медный закопчённый чайник.
Старик Куодуму ещё прошлой зимою был совершенно скрючен какой-то болезнью, согнувшей пополам прежде стройный стан. «Наверное, духи требуют, чтобы смотрел только в землю, ждал призыва из Нижнего мира, – невесело размышлял старик. – Однако, почему тогда всё темнее в глазах становится, не смогу скоро отличить старого быка от весеннего телёнка – как же я увижу посланцев Нижнего мира?! Совсем, однако, глупые духи!» В чуме тёмном ему зоркие прежде глаза и не требовались – руки сами знали здесь всё, каждая вещь сделана ими или каждую помнят с рождения. Сидел и вспоминал теперь старик, вспоминал родные лица ушедших и ждущих его, и думал долгую, как полярная ночь, нескончаемую думу бессонную. Совсем не глядя в костёр, умел определить тот самый момент, когда огню необходимо подкинуть очередной кусочек пищи. Смотрел старик безотрывно в закопчённую стену чума, где на гвоздике, вбитом им же в жердь, отполированную временем и его руками, висел отцовский бубен. Этот самый бубен в руках отца молодо гудел много вёсен назад, приветствуя рождение Куодуму, и гудел радостно в руках самого Куодуму, приветствуя рождение сына, Мотюмяку. И только в руках самого Мотюмяку не гудел бубен в ночь рождения Кунту – за два дня до этой ночи унесли душу хозяина стойбища, погибшего на охоте, духи Верхнего мира. А с первым криком Кунту, на удивление громким, отчего и получил такое имя младенец, умерла и мать его, заботливая Начюпте. Так и жили с тех самых пор одни – старый да малый. Младенца выпоил дед Куодуму молоком важенок, поставил всё же на ножки, не позволил злым духам унести вслед за матерью, и подросший Кунту стал для деда утешением и помощником. Аргишили со своим маленьким стадом в родной тундре, где пасли оленей все, наверное, отцы рода Куодуму, далеко не уходя от безымянного притока великой Хеты, позволявшего промышлять ещё и рыбной ловлей – только так и можно было сохранить в трудные годы олешек.
Кунту молод ещё совсем, и на его мальчишеские плечи легла забота об оленях, когда совсем ослабел старик. Спину согнула неведомая болезнь, и часто до черных кругов перед слабеющими глазами закашливался Куодуму сухим раздирающим грудь кашлем. В такие дни совсем не мог выйти из чума дед, и Кунту приходилось справляться самому. Потому-то и подбрасывает старый веточки в огонь чуть почаще, чем до того, как вернулся внук от оленей – пусть погреется пастушок, весь день проведший на морозе. Видавшие виды вытертые нюки чума латаны-перелатаны не раз дедовскими руками – широкими размашистыми, но прочными стёжками, тепло держат уже худо, пускай погреется малый у огня, кто же и позаботится о нём, когда загудит скорбно бубен, прощаясь уже с самим Куодуму. А может быть, надеялся всё же старик, позволят добрые духи дождаться дня, когда приведёт Кунту в чум молодую хозяйку…
Согревшись окончательно, Кунту потянулся скинуть сокуй – и тут же встрепенулся, словно кто толкнул его. Промелькнула встревожившая мысль: а ведь не заметил, кажется, в сбившемся стаде ярким пятном выделявшуюся обычно на тёмном фоне остальных оленей белую важенку – Сырайко. Выходить в морозную ночь, в пургу не хотелось – целый день пас оленей на низком берегу реки, где снегу поменьше и ягеля побольше, и теперь, за высоким крутым обрывом, хорошо защищающим от ветра, олени будут стоять, сгрудившись для тепла, пережидая пургу, никуда не денутся, постеречь их смогут и собаки – две оленегонные лайки, умные и преданные. Пересилив себя, Кунту пошёл к стаду. Метнувшаяся к нему старшая лайка, Таси, махала хвостом успокаивающе: всё в порядке, мол, хозяин. Таси замечательно умела держать оленей, потому и получила своё имя от деда ещё до рождения Кунту,
Но, вглядевшись, понял Кунту: белой важенки нет и в самом деле. Видимо, отбилась от стада гулёна ещё там, на пастьбе – она часто проделывала такое, убредая по распадкам в поисках грибов или гонимая гнусом. Смутно припомнилось, что слышал сквозь сон, прикорнувши на нарте, как лаяли собаки, да не придал значения. Выходит, провели его духи, наслали сон, чтобы увести подальше белую важенку. Дед тотчас понял внука, кивнул согласно: поезжай скорей, ищи Сырайко, за стадо не беспокойся, пригляжу.
Кунту пожалел, что распряг упряжку и отпустил своих ездовых сильных быков. Теперь поймать их будет трудно – сбиваться в кучу станут, уклоняясь от маута. Делать нечего – запряг второпях тройку первых попавшихся, взмахнул хореем – исчез в разыгравшейся пурге.
На Сырайко, белую важенку, возлагал Кунту свои самые сокровенные надежды. Никому не говорил о них, чтобы не услышали злые духи, не навредили. Получить новую кровь, вывести свою породу, каждую весну множащееся стадо крепких, сильных оленей, не боящихся ни болезней, ни гнуса, вырастить быстроногих неутомимых упряжных бегунов – высокая, как северная звезда, мечта оленного человека. Не простой была белая важенка, и попала она к нему не случайно. Такие олени – белые, большие, могучие – во всей тундре по Хете были только у шамана. Говорили старики, что пригнал их шаман Барбэ с далёкого юга, от таёжных эвенков, старейшину которых лечил от болезни ленивого живота. Никому не давал шаман Барбэ своих оленей, и не аргишил со стадом близ Хетских стойбищ – берёг породу. А вот внуку старого Куодуму подарил белого телёнка в благодарность за услугу. Кунту любил размышлять об этом, припоминая каждый раз новые подробности своей поездки в посёлок за доктором. Но сегодня предаваться воспоминаниям некогда. Почти два года минуло с тех пор – телёнок превратился в статную крупную белую важенку, которую теперь надо отыскать.
Олени, неохотно уходившие от стада, смирились – бежали ровно, угадывая тропу на дневное пастбище. Кунту, решив искать Сырайко в распадке по ручью, не стал кликать кобелька Нягэ, сына Таси, молодого и сильного, очень хорошего – Кунту недаром так назвал его – пусть помогает старшей суке. Надеялся очень, что не могла далеко уйти белая важенка.
Помахивая хореем, пробовал запеть. Ай, хорошо, бывало, мчаться по тундре родной, укрытой белыми снегами и освещённой небесным сиянием, беззаботно распевая песенки, которым научил дед, и лелея в душе мечты затаённые. Но теперь тревожные мысли заметали песню, как первый снег созревшую морошку. Стоит перед глазами Сырайко – маленький глупый оленёночек, которого завернул Кунту заботливо в старый нюк и положил к себе на нарту, возвращаясь домой из стойбища шамана Барбэ…
Резко хоркнув, центровой бык, один из попавшихся на маут упряжных оленей, круто развернул всю тройку. Кунту едва успел воткнуть в снег кованый конец хорея, остановить чем-то испуганных оленей. Хорей, однако, крепкий, добротный, как всё, что делали руки Куодуму – нарты встали как вкопанные. Одним движением выхватил завёрнутый в обрывок шкуры старый винчестер, который ещё отец Куодуму выменял в фактории на много-много песцовых и росомашьих шкур. «И хорошо, однако, что не взял с собою Нягэ – волки это, пропал бы враз смелый да глупый пёс», – мелькнула мысль.
Матёрый сильный бык-дикарь стоял с налитыми кровью глазами, нагнув увенчанную роскошной рогатой короной голову. Прикрывал замершую за его спиной белую важенку. Деться добыче голодной стаи было некуда – пару оленей волки загнали по распадку под нависшую над берегом скалу, отрезали все пути к отступлению. Но обезумевших от голода серых отделяли от пиршества острые кустистые рога. Уже два нетерпеливых волчонка-сеголетка отлетели далеко в снег, отброшенные мощным ударом оленя. Один из них похромал в тыл стаи, а второй, похоже, уже не поднимется – не дадут подняться раненому голодные клыки собратьев.
Вожак, старый, седогривый, был опытен – выжидал. И вот, когда очередной прыжок молодой волчицы олень перехватил, поймав её на рога, а затем и поднял отчаянным рывком, чтобы отбросить подальше, запрокинув голову и оставив беззащитным белое своё горло с явственно пульсирующей горячей дурманящей кровью в напруженной яремной жиле – вожак прыгнул. Отработанным ударом, отточенным в бесчисленных охотах, подобных сегодняшней, и в скоротечных схватках со своими же соплеменниками, претендовавшими опрометчиво на лидерство в стае, единым взмахом смертоносных клыков перерезал Седогривый горло отважному быку. Мгновенно и обильно хлынувшая кровь из молодого, полного жизни самца, опустившего своё грозное оружие и зашатавшегося, послужила сигналом к общей атаке – стая кинулась разом терзать тёплое и ещё живое…
Стая, сатанея от вида и вкуса горячей крови, захлёбываясь и судорожно рыча забитыми шерстью глотками, рвала трепещущее в агонии тело оленя. Старый вожак, уже перелетавший было в затяжном прыжке через поверженного и ещё мгновение назад грозного рогача, чтобы вонзить клыки уже в горло беззащитно жавшейся к отвесной скале важенки, одновременно с ударившим в уши резким звуком выстрела, который он не спутал бы ни с чем другим в тундре, ощутил внезапную обжигающую боль в мощном загривке. Вожак знал, что происходит обычно вслед за первым раскатом грома – за ним через мгновение будут следующие, сея смерть. И потому совершил, казалось, немыслимое: уже в полёте извернувшись, круто поменяв направление, серая с проседью на загривке тень уходила гигантскими скачками в снежную замять. За вожаком метнулась и вся стая, оставляя на окровавленном снегу недавнюю, казалось, верную добычу и одного недвижного замешкавшегося собрата – того неопытного подростка, что первым кинулся на быка.
Загривок вожака горел неутихающей болью, но, видимо, рана оказалась не особенно опасной – силы не покидали его, не замедлялся неукротимый бег. Но острее раны в затылке горела в груди вожака неутихающая злоба хищника, вынужденного уступить добычу более сильному. Такое происходило только второй раз на его памяти. В бессильной ярости ударил в плечо посмевшую поравняться с ним волчицу, лишь в последнее мгновение закрыв страшную пасть. Лелея свою ярость, Седогривый вновь и вновь вызывал в памяти тот первый случай.
Осень накрыла тундру благодатным своим теплом в тот первый год, когда сменил старого вожака на его посту молодой и сильный Седогривый, бывший тогда просто серым. Стая была довольно сыта, но всё-таки зарезала одинокого дикаря у самого берега речки. Не успели волки приступить к трапезе, как появился рыбачивший неподалёку большой сытый по осени и потому обнаглевший медведь. Седогривый предпочёл уйти, не надеясь на свои силы – в стае было тогда слишком мало сильных и опытных бойцов, но преобладали годовалые щенки. Ярость жгла сердце Седогривого до того самого весеннего дня, когда лютая от голода стая выследила бурого грабителя, ослабевшего после зимовки, недолго уходившего неровными скачками вдоль берега той самой речки, оставляя лохмотья грязной шерсти на подтаявшем насте, уже не державшем его отощавшую тушу. Скоротечная схватка закончилась без особых потерь для волков. Месть слаще тёплой солоноватой крови врага. Но что-то подсказывало вожаку, что этому врагу, умеющему метать молнии, отомстить будет труднее…
Кунту подоспел вовремя. После первого же выстрела серые тени растаяли в ночи. На истоптанном окровавленном снегу остались лежать убитый волк и истерзанный бык, под скалою – белая важенка, недвижно стоящая с низко опущенной головой. Под белой шкурой оленихи волнами прокатывалась крупная дрожь. Сырайко покорно позволила накинуть на шею маут, безропотно пошла за человеком. Важенка пугливо жалась к знакомым упряжным оленям, пристёгнутая крайней. Не оглядываясь на место, где недавно разыгралась древняя, как мир, трагедия тундровой жизни, Кунту выдернул хорей, погнал упряжку домой. Трогать убитого быка не стал. Негласный закон тундры – не покушаться на чужую добычу – это едва ли не первое правило, усвоенное с раннего детства.
Путь домой – всегда короче. Олешки летели всё быстрей, снег вихрился под полозьями нарт, пурга улеглась как будто, на чёрном куполе неба проступили крупные яркие звёзды. Кунту сам не заметил, как затянул весёлую песню, слова которой слагались как бы сами собой. О звёздах и о быстрых оленях звучала песня, о том, как счастлив смелый и удачливый богатырь Кунту, нашедший и спасший от волков белую важенку, и она принесёт ему скоро крепенького оленёнка, и станет этот белый оленёнок могучим быком, самым сильным быком в его упряжке, а может быть, это будут два крепеньких белых оленёнка, два вожака будущего самого большого и красивого стада во всей тундре…
Все самые сокровенные свои мечты доверял песне молодой каюр. И видел уже себя Кунту владельцем упряжки из четырёх могучих белых оленей, ещё более могучих, чем олени шамана Барбэ, на новеньких праздничных нартах приехавшим с дедушкой Куодуму в посёлок на великой Хете, к знаменитому белому шаману – русскому доктору Уйваану Виминчу. Обязательно вылечит русский доктор дедушку, и станет дедушка вновь бегать за оленями, как молодой, и снова подтвердит знаменитый когда-то охотник Куодуму былую славу, добывая песцов и росомах. А такому великому охотнику, такому знатному свату никак не откажет русский доктор Уйваан Виминч – отдаст в жёны молодому богатырю Кунту свою беленькую, как куропатка, гибкую и юркую, как песец, смешливую и весёлую, как пёночка, и прекрасную, как цветущая весенняя тундра, свою дочь – желанную Светлану, при одной мысли о которой у Кунту в самую глухую полночь разгорается в груди костёр – ясный и жаркий, как полярный день, а самая свирепая пурга, сотрясающая стены чума, – оборачивается весенним танцем добрых духов, устилающих тундру красными жарками. Громче бубна в руках счастливого Куодуму застучит тогда сердце Кунту…
Белая важенка Сырайко послушно бежала рядом с оленями упряжки. Тайным глубинным знанием, доставшимся ей от Матери-Оленухи, праматери всех оленей, знала важенка, что отныне зародилась и развивается в ней новая жизнь, нет, две новые жизни, за которые она несёт ответственность, и которые наполнят великой радостью и великим смыслом её существование.
Без малого два года прошло с того дня, когда подъехал к чуму старого Куодуму на упряжке белых больших оленей немой Хильчи, «разговаривающий руками», как звали его в тундре. Говорят старики, Хильчи всегда пас оленей шамана Барбэ, но никто не знал, как появился он в стойбище шамана. Поговаривали даже, что это всесильный шаман камланием своим превратил старый сломанный хорей в Хильчи, чтобы было кому пасти стадо его белых оленей.
Кунту не видел, как и о чём говорил немой Хильчи с дедушкой, – не мог насмотреться на знаменитых оленей шамана, потому и не заходил в чум. Куодуму рассказал, что зовёт шаман к себе молодого каюра по какому-то делу, обещает подарить ему белого оленя. Встревожился старик, но отказать посланцу шамана не посмел: «Поезжай к великому шаману, исполни всё, что он поручит, но будь осторожен.»
Со страхом входил Кунту в чум всесильного шамана. На задымленных стенах – бубны, таинственные амулеты, страшные маски, гримасничающие, как живые, в колеблющихся отблесках костра, на жердях чума висят меховые и кожаные одеяния с магическими медными подвесками и колокольчиками. Сам шаман Барбэ сидел подле костра, согнувшись, и смотрел только в землю.
– Две луны не могу разогнуться, – разговариваю с духами Нижнего мира, – скрежетал шаман. – Поезжай, сын Мотюмяку, внук Куодуму, в большое стойбище лючи, что вниз по Хете в двух перегонах, скажи белому шаману по имени Дохтур, что зовёт его твой больной дедушка, и привези ко мне. Никому не говори во всей тундре об этом – иначе нашлю болезнь на белого оленя, которого подарю тебе. Ступай!
Белого оленя! Да ради такого подарка всё сделает Кунту, и молчать будет, как чир, вмёрзший в наледь на перекате. С такими радостными мыслями и дальняя дорога короче.
Старый сторож-якут, бывший казачий вахмистр, толмачивший на языках всех кочующих в Хетской тундре оленных людей, кое-как перевёл доктору Ивану Вениаминовичу просьбу Кунту.
– Что ж, надо ехать. Доченька, собери мой походный чемоданчик. Похоже, у дедушки этого молодца просто обострение радикулита.
– Папа, ты поедешь с этим мальчиком?! Это не опасно?
Ах, какой звонкий колокольчик прозвучал устами девочки примерно того же возраста, что и Кунту, девочки в белом длинном платье и белой шапочке с красным крестиком. Кунту стоял, словно поражённый молнией. Набатным бубном застучало его сердце. Отныне имя девочки – Светлана – будет шептать зимний наст под полозьями нарт, в расцвеченном северным сиянием небе увидит его молодой каюр…
– Этот мальчик – сын народа ня, хранитель тундры, прирождённый каюр и оленевод. Он знает тундру, как ты нашу процедурную. Не волнуйся, дочка, скоро вернусь.
Недолго камлал Дохтур Уйваан Виминч в чуме шамана Барбэ. Лишь краем глаза видел Кунту обряд великого шамана-лючи над телом лежащего ничком хозяина стойбища, успел заметить лишь какие-то блестящие иголки и стеклянные бутылочки. Но, вернувшись из посёлка, отвезя Уйваан Виминча, обнаружил шамана Барбэ уже стоящим на собственных ногах. Тогда и получил Кунту в награду белого оленёнка – своевольную Сырайко.
Две осени минули с тех пор. Белый оленёнок превратился в статную важенку. Две осени минули… Но всё стоит перед глазами возмужавшего, подросшего Кунту эта беленькая звонкоголосая девочка. И вольно льётся песня каюра, которую слушают звёзды в ночи полярной, слушает тундра родная, укрытая снегами, и даже ветер стих – заслушался. Вихрем мчится упряжка, крайняя правая в ней – белая важенка, с которой и связаны самые светлые надежды молодого каюра.
Зима выдалась тяжёлая. Много бед выпало на долю юного Кунту и старика Куодуму. Стая Седогривого раз за разом нападала на стадо, и без того небольшое. Кунту сбился с ног, почернел, не смыкая глаз подле оленей, всё пытался подстрелить старого вожака – понимал, что это мстит Седогривый за отбитую у него белую важенку, которую тот, видимо, считал уже законной добычей. Едва сомкнёт глаза Кунту – раздаётся отчаянный лай Таси и Нягэ, преданных помощников оленевода – волки кружат поблизости.
Старик Куодуму всё больше слабел, уже не покидал чума, недвижно сидел подле костра, и, казалось, блики огня уже не отражаются в его всегда открытых глазах.
Жажда мести железным капканом душила Седогривого, хотя и зажил давно и бесследно пораненный загривок, зализанный молодой волчицей. Эту ярость не могла утолить кровь зарезанных оленей из исчезающего на глазах человека стада – Седогривый желал непременно добраться до горла белой важенки. Но важенка, напуганная событиями той памятной ночи, когда погиб дикий рогач, не удалялась от стада и собак, к тому же человек с его страшной железной палкой с молниями всегда находился подле. Но Седогривый дождался удобного случая.
Вовсю разгулялась весенняя пурга этой ночью. Кунту решился сбегать в чум, чтобы согреть деду чай и напоить его. В чуме темно, даже угли не светятся. Отбросил полог, чтобы луна заглянула в угол. Старик сидел так же неподвижно и на том же месте, где оставил его Кунту, холодный, как зола в давно погасшем очаге. Никогда уже не заиграют блики костра в его глазах… Долго ли стоял в оцепенении, глядя в потухшие родные глаза, – не вспомнит уже Кунту. Очнулся, когда с порывом ветра донесло отчаянный лай собак.
– Это Таси! Там Сырайко! Отчего же не слышно Нягэ? – вихрем заметались тревожные мысли, побуждая наконец к действию. С винчестером наперевес кинулся Кунту к стаду. Страшная картина предстала перед его глазами: на окровавленном снегу распростёрто несколько оленьих туш, среди которых и большая белая, рядом – бешено рычащий и метущийся клубок из рыжих и серых тел…
Таси первой обнаружила волков, вынырнувших из снежной замяти, и подняла тревогу. Нягэ, бесстрашный рыжий Нягэ, не отходивший от лежащей на снегу Сырайко, молча перехватил волка, прыгнувшего к ней. Ай, я-а-а! Нягэ! Нягэ! Весёлый рыжий брат мой, приятель детских игр моих… Надолго ли свирепому тундровому волку маленькая лаечка, хвост колечком – храброе сердечко?! Надолго ли… Да на один зубок, на один смертоносный клык, на одно мгновение, которого хватило молодому охотнику, чтобы навсегда прекратить эту гибельную вражду.
Кунту всадил последний, уже ненужный заряд в Седогривого, страшась обернуться и взглянуть на бездыханное тело Сырайко, посмотреть на кладбище своих светлых надежд, залитое чёрной безысходностью. Выронил винчестер, рванул вдруг стиснувший грудь сокуй, скинул капор, обхватил руками голову. Дедушка, олени, Сырайко, Нягэ… Один, один теперь!..
Чем вас прогневал, о духи Нижнего мира, маленький оленный человек? Тем ли, что посмел мечтать так горячо, как не горят и зарницы полярного дня, как не пылает сухой мох в очаге, мечтать о несбыточном – о простом счастье жить и любить в родной тундре?! Растить детей и оленей, заботиться о близких и петь нескончаемую, как полярная наша ночь, высокую и изменчивую, как северное сияние, песню жизни…
Волоча раненую лапу, подползла Таси, уткнувшись в бокари хозяина, мелко дрожала. Пурга улеглась так же внезапно, как и началась. Равнодушно стыли в высоком небе неподвижные звёзды.
Белая важенка, тихонько хоркнув и скрипнув настом, попыталась подняться. Пока безуспешно. Потом дотянулась большим горячим языком и принялась лизать лежащие у ног слабо шевелящиеся белые комочки. Кунту подбежал, не веря своим глазам. Совершенно невредимая белая важенка смотрела большими влажными преданными глазами. Два! Два белых комочка, два белых крепеньких оленёчка с одинаковыми тёмно-коричневыми, как у дикого быка, полосами вдоль хребта!
Не помня себя, Кунту помчался в чум, чтобы старыми нюками прикрыть оленят и важенку от ветра. В тундре весна, пока ещё робко обозначившая свой приход недолгим появлением краешка красного диска солнца над горизонтом. Морозы ещё долго будут трещать ночами, но весна уже с нами. С нами…
Древний бубен, сработанный ещё руками отца самого Куодуму, безостановочно гудит подле одинокого чума в бескрайней тундре долины великой Хеты. Песней скорби рокочет бубен о старом Куодуму. Песней любви возвещает о рождении новой жизни. Песней высокой и бесконечной, как сама жизнь…