Уважаемые читатели!
Романы и рассказы имеют бумажный эквивалент.
Пожалуйста, наберите в поисковой строке такие данные:
1. Эдуард Дворкин, «Подлые химеры», Lulu
2. Геликон, «Игрушка случайности», Эдуард Дворкин
Все остальные книги легко найти, если набрать «Озон» или «Ридеро».
ЗИМНИЕ ДЕВУШКИ
День рождения приходился у Аркадия на самый конец зимы. Аркадий купил все необходимое и стал обзванивать знакомых.
- Спасибо за приглашение, - отвечали знакомые, - но, к сожалению, мы не можем прийти - много дел, все-таки конец зимы.
Аркадий, маленький, толстый, в очках, стоял у телефона и молчал.
- Да ты не расстраивайся! - смеялись знакомые. - Мы пришлем кого-нибудь вместо себя!
Задолго до назначенного часа Аркадий красиво расставил на столе та-релки, надел костюм и принялся ждать.
"Сегодня так холодно, - с тоской думал он. - Наверное, ко мне вообще никто не придет!"
Довольно скоро однако раздался звонок. Аркадий открыл и увидел пре-красную девушку.
- Вы - Аркадий? - спросила девушка. - Я поздравляю вас с днем рожде-ния!
- Проходите, проходите! - обрадовался Аркадий. - Давайте шубу!
- А где у вас ванная? - поинтересовалась девушка. - Я хотела бы снять рейтузы.
- Конечно, конечно, - засуетился Аркадий. - Вот сюда.
Он усадил девушку за стол, потянулся к шампанскому - и тут снова за-звенел звонок. И снова на пороге оказалась прекрасная девушка.
- Я вас поздравляю! - сказала она.
- Спасибо! - обрадовался Аркадий. - Раздевайтесь.
- Я сниму рейтузы в ванной? - спросила девушка.
- Разумеется, - закивал Аркадий.
И вот они уже сидели за столом втроем, Аркадий готовился произнести тост... Зазвенел звонок. Стоявшая на пороге девушка была еще прекраснее пер-вых двух.
- Поздравляю! - сказала она.
- Спасибо! - обрадовался Аркадий. - Снимайте рейтузы в ванной!
Они сидели за столом, пили шампанское, и каждые пять минут Аркадий мчался открывать, а потом и вовсе оставил двери незапертыми.
Девушки поздравляли, снимали в ванной рейтузы, и скоро вся комната была заполнена девушками, а вся ванная - рейтузами.
- Я... в общем-то... сегодня… - говорил девушкам Аркадий и счастливо смеялся.
Девушки смотрели на Аркадия прекрасными глазами.
- А вы ведь вовсе не толстый! - сказала ему та, что пришла первой.
- И совсем не маленький! - сказала та, что пришла десятой.
- И совершенно не в очках! - сказала та, что пришла после всех.
И такая струилась из их глаз теплота, что температура в квартире стала стремительно повышаться.
Аркадий открыл форточку, и теплый воздух устремился на улицу. Снег тут же почернел и растаял.
- Весна! - закричали девушки. - Наступила весна!
Воздушные и легкие, они выпорхнули из-за стола, подхватили дубленочки и шубки и стали одна за другой исчезать за дверями.
- Куда же вы, куда? - заволновался Аркадий.
- Прости! - отзывались девушки уже снизу. - Нас ждут! Будь счастлив!
- Но не забыли свои рейтузы!
- Они нам не нужны! - доносилось уже с улицы. - Сейчас тепло!..
Дни идут. В ванную Аркадий не заходит и моется теперь на кухне. Он с нетерпением ждет холодов и верит, что девушки обязательно вернутся за рейту-зами.
СЧАСТЛИВОЕ ЗНАКОМСТВО
С Оксаной Павловной Столбов познакомился на оргии.
По субботам он ходил в дом ученых, где билет на оргию стоил не слиш-ком дорого, а условия для активного отдыха были превосходные.
Выйдя из раздевалки в общий зал, Столбов, в красном галстуке и бордо-вых носках, начал осматриваться в поисках партнеров и сразу заметил высокую статную женщину в голубом поясе и темно-синих босоножках. Она выглядела немного скованно, Столбов подошел, представился и пригласил даму на сво-бодный кожаный диванчик.
Они уселись, официант в сиреневой жилетке принес им по стакану портвейна. Оргия еще только начиналась, народу было немного, но несколько человек разного пола уже резвились на ковре и звали к себе всех желающих.
- Я никогда не видел вас здесь, - сказал Столбов, отпивая полстакана.
- Да, - певуче отозвалась Оксана Павловна. - Я ходила на оргии в клуб моряков, но сейчас там ремонт... А здесь красиво...
Договорить она не успела. Какой-то здоровенный малый подхватил ее и тут же утащил в угол, а Столбова одновременно атаковали две дородные блон-динки в коралловых бусах, судя по всему, мать и дочь.
Потом он видел Оксану Павловну еще, в разных позах, но зал был пере-полнен, и пробиться к ней Столбову не удалось. Оксана Павловна махала ему рукой, от ее скованности не осталось и следа, она разрумянилась и прекрасно выглядела.
Всю следующую неделю Столбов промучился в ожидании и в субботу пришел в дом ученых одним из первых. Скоро появилась и Оксана Павловна. На ней были черные ажурные чулки и белые перламутровые туфли.
- Я думал о вас все это время! - признался Столбов.
Оксана Павловна смутилась и отвела взгляд.
- Скажите... вы замужем? - решившись, спросил Столбов.
- Нет, - покраснела Оксана Павловна. - Я свободна...
Какой-то карлик уже устроился у нее на коленях, а Столбова плотно об-ступили дюжие ребята с ярко накрашенными лицами.
Примерно через час Столбов увидел Оксану Павловну на дыбе. Подве-шенная за руки, она раскачивалась на деревянной перекладине, а сухонькая ста-рушка с прикрученным к телу специфическим протезом остервенело стегала Оксану Павловну плеткой.
Столбову повезло - скоро они оказались в одном клубке, и Оксана Пав-ловна, переваливаясь через него, успела сообщить свой номер телефона...
Они встретились после работы и пошли в кино. Столбов весь сеанс дер-жал Оксану Павловну за руку, а потом проводил до дома.
Они сходили в театр, Оксана Павловна пригласила Столбова к себе и разрешила себя поцеловать.
Столбов сделал Оксане Павловне предложение, и она с радостью приня-ла его.
Молодые супруги живут дружно и счастливо, они разнообразно прово-дят досуг, не забывая и главного своего увлечения - по-прежнему, каждую суб-боту вы можете встретить их на мероприятии в доме ученых.
ЧАЙКИ НАД ГОРОДОМ
Чайки в то лето отъелись неимоверно.
Огромные и наглые, они тяжко плыли в знойном воздухе, хрипло хохо-тали и метко гадили в прохожих.
Люди спасались под зонтиками, и только бесшабашный Генрих Митин со своей девушкой Мариной ходили по городу, ничем не прикрываясь. Ужасные птицы пикировали на молодых людей, норовя произвести прицельное бомбометание, и Генриху с Мариной приходилось от них постоянно шарахаться.
Городок был небольшой, каждый знал каждого, и слухи доходили до ро-дителей Марины.
- Дрянь! - кричал Марине отец. - Опять со своим Митиным шарахалась! Позор на всю семью!
- Так ведь, чайки же! - оправдывалась девушка.
- Знаем мы ваших чаек! - отец стучал по столу кулаком. - Запру в подпол - просидишь до свадьбы!
- Ты бы как-то предохранялась от этих... от чаек, - плакала мать и пыта-лась всучить Марине стариковский черный зонтик.
Марине было стыдно перед родителями. В глубине души она признава-лась себе, что чайки - это только повод, уловка, оправдание. Ей нравился Ген-рих, он был сильный и мужественный, и ей ни с кем не было так хорошо, как с ним, хотя раньше ей доводилось шарахаться и с другими парнями.
Несмотря на запрет, Марина убегала из дома. Генрих ждал ее на набе-режной. Марина каждый раз порывалась поговорить с ним серьезно, намекнуть о женитьбе, но неизбежно налетали чайки, и молодые люди, позабыв обо всем, тут же начинали шарахаться.
Марина была симпатичная, ловкая девушка, Митину нравилось с ней шарахаться, но ничего серьезного он не планировал.
Генрих был приезжий, и на родине у него оставалась другая девушка, которая нравилась ему больше Марины. Они жили в степной безводной местности, где не было чаек, и поэтому с той девушкой он никогда не шарахался. Обыкновенно, прихватив ракетки для бадминтона и воланы, они ездили на корт, и Генриху приходилось часами в о л а н д а т ь с я с той девушкой вместо того, чтобы шарахнуться, но он не оставлял надежды.
Марина меж тем была вся во власти чувства и совсем потеряла осторож-ность. Генрих считал себя опытным мужчиной и старался как мог уберечь де-вушку от прямого попадания. Все же, однажды они не убереглись, и огромная чайка оставила на Марине свою отметину.
Митин был человек совестливый, он понимал, что это его вина, и по идее он должен теперь остаться с Мариной. С другой стороны, как и все мужчины, Митин был эгоистом и превыше всего ставил собственные интересы.
"Причем здесь я? - спрашивал он себя. - Виноваты чайки!"
Поздно ночью он торопливо собрал вещи и на попутной машине уехал из города.
Марина очень долго не показывается на людях.
Она сидит дома и воспитывает птенца.
ЦВЕТУЩИЕ ХЛЕБЦЫ
Вероника позвонила Пальцеву на рассвете.
- Приезжай, - сказала она. - У меня зацвели хлебцы.
Пальцев мчался через весь город, загнал двух таксистов.
Вероника взяла его за руку и подвела к большой металлической хлебни-це. Хлебцев была два. Они цвели буйной белой накипью.
- Я совсем забыла о них, - призналась девушка, - и вдруг такое торжество жизни!
Прижавшись друг к другу, молодые люди долго стояли, любуясь свежей порослью, потом осторожно опустили крышку.
- У меня в холодильнике есть консервированные танцы, - сказала Веро-ника. - Если хочешь, выбери себе по вкусу.
Пальцев полез в морозное чрево.
- Ого! - воскликнул он, перебирая жестянки. - Да здесь целый склад! Ма-зурка, полонез, кадриль, лезгинка... Ты составишь мне компанию?
- С удовольствием! Только лезгинка для меня островата. Открой паде-грас.
Пальцев аккуратно взрезал банку.
Танец показался удивительно свежим, бодрящим, шипучим и сразу раз-жег аппетит.
- Может быть, чего-нибудь посущественней? - с лукавинкой спросила Вероника и, не дожидаясь ответа, быстро разогрела гопака.
Потом была огненная самба, от которой у них слегка закружилась голо-ва, а на десерт пошли отборные греческие сиртаки.
- А теперь, - сказала Вероника, надевая белые с крылышками сандалии - пойдем! У дороги нас ждут чибисы!
Птицы и в самом деле ждали их, волнуясь и крича, чудаки.
Отяжелевший от танцев Пальцев прилег в кустах жимолости, а Вероника немного полетала с птицами, поплавала с рыбами и поползала с насекомыми.
- Тут недалеко живет моя бабушка, - сказала Вероника. - Мы можем про-ведать ее.
Они пошли буераком и нашли халцедон.
- Подарим его дедушке, - обрадовалась Вероника. - Он - старый халце-донщик...
Бабушка долго всматривалась в них, приставив ладонь к горлу. Ветер за-плетал у нее на голове куделю, шевелил воспоминания.
Пальцев приблизился, намереваясь по обычаю подбросить старушку вы-соко в воздух, но тут из засады выскочил огромный жареный петух и больно клюнул Пальцева в жопу.
- Ой! - закричал Пальцев, зажимая рану. - Выходи за меня замуж, Веро-ника!
- Петушок у нас молодец! - прослезилась бабушка и кинула Петьке жем-чужное зерно.
Обратно Вероника и Пальцев возвращались пойменным лугом. Пальцев немного проголодался, ему хотелось заливного. День заканчивался, солнце се-ло.
- Смотри - занимается заря! - воскликнул Пальцев.
- А, собственно, чем? - спросила Вероника.
КОМАНДИРОВКА
Веснухин приехал в городок N по делу, с которым покончил за несколь-ко часов, но решил задержаться, потому что влюбился.
Девушка, отмечавшая командировку, была во вкусе Веснухина - призе-мистая, тучная, с большими руками и ногами. С трудом поборов волнение, Вес-нухин предложил встретиться вечером. Девушка согласилась.
Веснухин пошел прогуляться и на одной из центральных улиц за не-большим заборчиком увидел драку. Дрались молодые ребята, человек пятьдесят. Веснухину понравился черноволосый рослый парень в красной куртке, крушивший всех своих соперников. Заглядевшись, Веснухин едва не пропустил время свидания. Идти, к счастью, было недалеко.
Галина уже ждала его, растирая нос варежкой.
Веснухин обнял девушку. Галина молча ткнулась головой ему в грудь.
- Ты не думай, - зашептал Веснухин, - это впервые, это серьезно, на всю жизнь, такого еще никогда не было, не надо стесняться большого чувства, верь мне, пойдем к тебе, на улице холодно.
- Знаю я вас, - заплакала Галина, - все вы такие, всем вам одного нужно, обидеть ничего не стоит, надсмеяться, уедешь и забудешь, ладно, пойдем, толь-ко тихо, а то соседи услышат.
Они поднялись по лестнице, не зажигая света, прокрались в комнату. И только для них светила в оконце луна, мерцали звезды, и только для них падал на улице снег.
Управившись, Веснухин сказал:
- А знаешь, я сегодня драку видел.
- Приезжие все ходят смотреть, - странно как-то ответила Галина, по-правляя перед зеркалом прическу.
Веснухин хотел, чтобы Галина уточнила мысль, но дверь открылась, и на пороге вырос черноволосый рослый парень в мокрой красной куртке. Его лицо было украшено синяками и ссадинами.
Веснухин закашлялся.
- Надрался? - спросила парня Галина и подвела его к Веснухину. - Зна-комьтесь, это мой муж.
Веснухин церемонно представился и попытался заговорить о своей работе (он трудился в оборонной промышленности), рассказать, как ездит по командировкам и режет на металлолом подлежащие уничтожению баллистические ракеты.
Парень поднял холодильник и кинул его на Веснухина. Увернувшись, Веснухин схватил пальто, выскочил из комнаты и, прыгая через ступени, гулко промчался по лестнице.
Возвращаясь той же дорогой, он с изумлением увидел, что драка еще не кончилась. Больше того, дерущихся прибавилось. Дрались теперь в основном люди постарше. Были среди них и женщины.
Мимо шли по своим делам прохожие, невдалеке поскрипывал новеньки-ми валенками постовой.
Видя заинтересованность Веснухина, он приблизился.
- Приезжий? Интересуетесь нашей Дракой?.. Открыли по многочислен-ным просьбам. Пять рублей за вход, учащимся - скидка. - Он глянул на часы. - Если есть желание - поторопитесь, скоро закрывать будем.
Веснухин тщательно протер стекла очков.
- А что, - спросил он, - фильмы новые привозят в город?
- Обязательно! - кивнул милиционер. - И дискотека у нас есть, и артисты приезжают.
РАССКАЗ О ЛЮБВИ
На перекрестке девушка со страшным лицом продавала гвозд;ки.
Цветы были жухлые, почерневшие, с разломанными стеблями, неделю назад унесенные с кладбища. Холмогрудов прибавил шагу, но девушка закатила зрачки и ухватила его за пиджак цепкими заскорузлыми пальцами.
- Купи цветочков... купи, - захрипела она. - Обстоятельства вынуждают... несложившаяся личная жизнь и все такое...
Мимо них, постукивая костыликами, прошла младшая группа детского сада. К остановке, скрежеща и высекая из асфальта искры, подкатил на трех ко-лесах ржавый дымный автобус с рекламой платного туалета на бортах.
- Проснуться! Немедленно проснуться! - отдал себе команду Холмогру-дов.
Проснулся. Белый костюмный пиджак с полосами грязи на рукаве валял-ся на стуле. В цветочной вазе никли черные гвоздики. За окном слышалось мо-нотонное постукивание детских костыликов, заглушаемое автобусным скреже-том. Широко раззевая беззубый рот, девушка со страшным лицом молила со-рванными связками о стакане огуречного рассола.
- Заснуть! Немедленно заснуть! - скомандовал себе Холмогрудов.
Заснул. Стуча костыликами, малыши забирались в автобус.
- Доедем до платного туалета? - спросила у водителя воспитательница.
- А чего ехать? - изумился тот. - Он и есть платный, только на колесах.
- Проснуться! - приказал Холмогрудов.
В комнату, опираясь на костылики, вползали малыши. Девушка со страшным лицом протянула воспитательнице вазу с гнилыми гвоздичными ос-танками.
- Заснуть! - велел себе Холмогрудов. - Проснуться! Заснуть! Проснуться!
- Перестаньте, наконец, моргать! - услышал Холмогрудов невыразимо приятный голос воспитательницы и тут же разглядел по-настоящему ее самое.
Воспитательница была прекрасна. Стрела Амура пронзила Холмогрудова насквозь.
- Я люблю вас! - вырвалось у него.
Воспитательница покраснела.
- Любовь - это высокое чувство. Оно может изменить мир. Сейчас прове-рим...
Жестом она попросила его приблизиться к детям. Холмогрудов нереши-тельно подошел и робко погладил ближнего ребенка по голове. Малыш тут же отбросил костылик и принялся радостно скакать по комнате. Холмогрудов уже решительно погладил следующего ребенка, и второй ненужный костылик пока-тился по паркету. Холмогрудов перегладил всех малышей, и резвые сорванцы тут же затеяли хоровод.
Прекрасная воспитательница указала на девушку-цветочницу. Холмог-рудов поднес ей рассола, шепнул на ухо что-то участливое, и девушка со страшным лицом превратилась в вовсе не страшную белозубую куколку.
На помойные гвоздики Холмогрудову достаточно было только взгля-нуть, и они тотчас воспрянули свежими бутонами на крепких упругих стеблях.
- Ну что ж, - произнесла прекрасная воспитательница. - Чувство у вас... у тебя действительно сильное и, кажется... взаимное...
Все вышли на улицу. Подползал автобус. Смеясь, они быстро приладили к нему валявшееся тут же недостающее колесо.
- Будь моей женой! - сказал Холмогрудов воспитательнице.
- Будьте нашими свидетелями! - сказал Холмогрудов водителю автобуса и куколке-цветочнице.
- Будьте здоровы! - сказал Холмогрудов детям.
Все поцеловались.
- Замажемте рекламу платного туалета! - стесняясь, предложил водитель.
Они долго замазывали надпись краской, но ничего не получилось.
- Любовь - волшебное чувство, но не настолько! - вздохнули все.
Водитель оставил куколке свой рабочий номер телефона, и автобус, пус-кая газы, повез рекламу платных туалетов по улицам города...
- Не засыпать! - отдал себе приказ Холмогрудов. - Не засыпать!
ОТЦЫ И ДЕТИ
Трофимов - приятный молодой человек. Он гладко выбрит, со вкусом и опрятно одет. Он курит трубку и носит очки. Оказывается, у Трофимова есть собака. Когда она задирает коротковатую мохнатую лапу, Трофимов выпускает из трубки клуб дыма и виновато улыбается. Наверное, курит он не часто, пото-му что зубы у него ослепительно белые. Трофимов - блондин, волосы у него красиво уложены, а в мочку уха продета маленькая сережка, по-видимому, из серебра.
Прохожие узнают Трофимова и говорят друг другу: "Трофимов! Трофи-мов!"
За Трофимовым идет Козерогов. Козерогова приятным не назовешь. Он зарос бородой и усами, одежда на нем перепачкана и порвана, и лет Козерогову уже немало. Во рту у него тлеет самокрутка, на очках не хватает дужки, и ее заменяет замусоленная веревочка. На плече Козерогова кошка. Каждые десять минут он высаживает ее на газоне. Кошка испуганно приседает, и Козерогов агрессивно скалится. Зубы у него черные, волос немного. В ухе Козерогова угрожающе покачивается серьга, отлитая из пятикопеечной монеты.
Прохожие смотрят на Козерогова, но не могут вспомнить, кто это.
Козерогов - отец Трофимова.
За Козероговым идет Потапов. Очень милый старичок. На нем выгла-женный чесучовый костюм с заплатками на рукавах и коленях. Во рту сигарет-ка, на носу пенснэ. На плече Потапова сидит канарейка. Иногда она взлетает, и из нее что-то сыплется, но потом снова садится на прежнее место. Зубы у Пота-пова вставные, волос нет, а в ухе поблескивает золотая сережка с бриллианти-ком.
Прохожие на Потапова не смотрят.
Потапов - отец Козерогова и дедушка Трофимову.
За Потаповым в коляске везут Ибрагимова. Ибрагимов стар и сед. Он за-мотан шерстяным одеялом. Во рту у него трубочка от кальяна. В руке Ибраги-мова бинокль, а на плече сидит муравей. Зубов у Ибрагимова нет, ушей тоже.
Прохожие стараются на Ибрагимова не смотреть.
Ибрагимов - отец Потапова, дед Козерогова и прадед Трофимову.
За Ибрагимовым несут гроб. В гробу - Смидович. Смидович тих, укрыт тканью, во рту и в руках у него ничего нет. На плече Смидовича мокрица. Больше о нем, пожалуй, и не скажешь. Прохожие от него шарахаются.
Смидович - отец Ибрагимова, дед Потапова, прадед Козерогова и пра-прадед Трофимову.
Покончив с ритуальностями, мужчины возвращаются домой.
Происходит сдвижка.
В гроб ложится Ибрагимов, в коляску Ибрагимова садится Потапов, че-сучовый костюм Потапова надевает Козерогов, а одежду Козерогова вместе с кошкой натягивает на себя Трофимов.
Сын Трофимова, как только подрастет - сразу закурит трубку, наденет очки и пойдет гулять с собакой.
В этой семье очень сильна преемственность.
ЗВЕРОПОДОБНЫЙ МАНГЫШЛАКОВ
Весной город наполнялся зеленью.
Ее на всех углах продавали пучками утлые, укутанные рванью старуш-ки. Было тепло, все, чему положено было растаять, давно растаяло, и только в душе звероподобного Мангышлакова царила вечная мерзлота.
Ужас внушал Мангышлаков. Ходил, не разбирая дороги, и не было ему препятствий. "Мангышлаков идет!" - неслась по городу устрашающая весть, и вмиг пустели улицы. Старушки вжимались в углы и истово крестились, когда шел Мангышлаков. Стонал асфальт под ногами Мангышлакова, и даже птицы не смели петь, когда проходил Мангышлаков.
Все знали Мангышлакова, и все боялись его, и только Фулька, недавно приехавшая в город, не знала Мангышлакова. Она не поняла, отчего все вокруг разом побледнели и стали разбегаться. Кричали люди: "Мангышлаков! Ман-гышлаков!", но ведь Фулька не знала Мангышлакова.
Она осталась одна на улице и скоро услышала грозные шаги, и Мангыш-лаков предстал перед ней, огромный, звероподобный, ужасающий.
"Симпатичный!" - подумала Фулька.
Жутко засопел Мангышлаков, но удивления не скрыл.
- А ты чего не убежала? - заревел он.
- А чего бежать? - удивилась Фулька. – Я, в общем-то, никуда не тороп-люсь.
- Как?! - громыхнул Мангышлаков. - Да я же Мангышлаков! Меня из урочища уволили за свирепость! Да я медведя душу, волка руками разрываю. Меня все боятся! Я страшный, звероподобный!
- Как интересно! - запрыгала Фулька. - Давайте познакомимся. Я - Фуль-ка. Приехала в город третьего дня. Живу у тети.
- Полезай в мешок! - приказал Мангышлаков.
Принес Фульку домой, выпустил, оглядел во всех сторон. А Фулька ни-чего из себя, ядрененькая.
- Вообще-то я замужем, - завихляла Фулька, - но это так... А ты добрый!
- Это я - добрый?! - загрохотал Мангышлаков. - Сейчас из окна выброшу!
Взял и выбросил.
А Фулька зря что ли акробатикой занималась? Приземлилась на ноги, платьишко обдернула и снова в дверь вошла.
- Добрый, - говорит. - Недалеко выбросил и аккуратно. Ничего не слома-ла.
- Ты эти штучки оставь! - закричал Мангышлаков. - Ты мне репутацию не порть! Сейчас как врежу!
И слегка врезал.
Очухалась Фулька, улыбнулась слабой улыбкой.
- Добрый, - по складам выговорила. - Водичкой побрызгал.
- Да нет же! - заходил по комнате Мангышлаков. - Не добрый я, не доб-рый! Нельзя мне быть добрым... Я тебя, пожалуй, в погреб запру, там холодно... мыши...
Выпустил Фульку не скоро. Синюю, в гусиной коже.
- Добрый, - просипела Фулька. - Корочку хлебную положил, одеяло, мышеловка там справная.
- Ладно, - смирился Мангышлаков. - Присаживайся.
- Вот муж у меня действительно злой, - закручинилась Фулька.
- Это что ж он с тобой делает? - забеспокоился Мангышлаков. - Неужто такое, чего я не могу?
Заревела Фулька в три ручья.
- Он... он... - И ничего сказать не может.
Насилу успокоилась.
- Он, - медленно сказала. - Половой инстинкт подавляет.
- Это с женой-то?! - не поверил Мангышлаков. - Здоровый мужик?! Вот гад!
- Садист. Истинный садист, - закивала Фулька.
- Так, может, я могу чем помочь, - засмущался Мангышлаков. - Ты ведь мне, того, нравишься...
Фулька подошла, наклонилась, поцеловала Мангышлакова в низкий за-росший лоб.
- Нет. Нельзя. Люблю я его. - Она посмотрела на часы. - Пора мне. Тетка заждалась.
Мангышлаков проводил ее по безлюдной улице до автобуса.
- Вот ведь горе какое! - Он заглянул в лицо девушке. - Ты приезжай, ежели что...
Возвращался Мангышлаков тихо, ногами не топал, рычание сдерживал. Купил у старушек зелени на ужин.
- Того,.. - сказал им, вжавшимся в стену. - Передайте, чтоб не боялись меня больше. Добрый я...
ДВУНОГА
Терентьева тащил двуногу из пригорода.
До поезда ей помогли, а в городе пришлось самой.
Терентьева была сильная женщина, руки у нее были мускулистые, икры жилистые, у нее хорошо был развит брюшной пресс, в юности Терентьева за-нималась плаванием и борьбой, но все равно ей приходилось часто останавли-ваться и отдыхать.
Терентьева ставила двуногу к стенке и шумно вдыхала и выдыхала воз-дух. Люди, шедшие мимо, останавливались, щупали двуногу, пробовали ее приподнять и спрашивали, что Терентьева за нее хочет. Терентьева отвечала, что двунога не продается, досталась ей по случаю и предназначена для личного пользования. Прохожие, распалившись, предлагали валюту, но Терентьева была тверда. Отбиваясь от покупателей и беззлобно переругиваясь, она вошла в мет-ро и, подкупив смотрителя, ступила на эскалатор.
Ей удалось втиснуться в голубой вагон, двунога от сотрясения ожила, резко выкинула обе ноги и крепко задела нескольких пассажиров.
Крики и проклятия раненых смешались со смехом и радостными возгла-сами остальных.
- Двунога! - закричали все. - Смотрите - настоящая двунога!
Покалеченных уложили на сидения, пассажиры с детьми на плечах (дер-жась подальше) образовали круг.
- Она бензиновая или электрическая? - спросили Терентьеву.
- Механика, - отвечала она, и ей было приятно внимание людей.
- А запасная нога имеется?
- Нет, запасная нога инструкцией не предусмотрена.
- А ноги почему волосатые?
- Волосы предохраняют от атмосферных выделений.
Старичок из интеллигенции спросил:
- А, собственно, что такого она делает?
Смех поднялся страшный, дети попадали с родительских плечей, но ни-кто не ушибся.
- Ходит она, - растолковали профессору. - Ходит!
Терентьева продолжала отвечать на вопросы, она раскраснелась, у нее выбилась прядь, а платье слегка сползло с плеча, открывая матовую, с родин-кой, кожу. Терентьева была естественна и прекрасна в своей естественности.
В вагоне ехал Соломонычев, человек, далекий от народа, погруженный в свои нетривиальные мысли. Обеспокоенный шумом, он повернулся и увидел Терентьеву.
Соломонычев был женат на плюгавой, анемичной женщине, дочери фельдъегеря правительственной связи. Дома у них были разговоры о правительственной связи и ничего больше. Соломонычеву давно хотелось естественную женщину, чтобы она была сильная, с мускулистыми руками и жилистыми икрами, чтобы у нее был хорошо развит брюшной пресс, чтобы в юности она занималась плаванием и борьбой, чтобы непременно была выбившаяся прядь, а сползшее платье открыло матовую с родинкой кожу. И еще хотелось ему почему-то, чтобы фамилия женщины была Терентьева.
Соломонычев встал, и пассажиры сделали ему коридор.
- Вы Терентьева? - спросил Соломонычев.
Терентьева вспомнила старинное гадание цыганки о прекрасном мужчи-не в голубом костюме и розовом галстуке. Не удержавшись, она распахнула на Соломонычеве дождевик.
Соломонычев был в голубом костюме с розовым галстуком.
- Я - Терентьева, - призналась девушка. - Пойдемте.
Пассажиры сделали им коридор, Соломонычев взял двуногу на спину. Они вышли наружу.
Светила луна.
- Я никогда не вернусь к анемичной! - поклялся Соломонычев. - Мы бу-дем вместе. Иммер цузаммен!
Двунога мешала обняться.
Терентьева вынула из кармана ключ и завела мотор. Двунога вскрикнула, затряслась и пошла, поскрипывая железным голеностопом.
Мужчина и женщина, обнявшись, смотрели ей вслед. Больше она им бы-ла не нужна.
Пусть принесет счастья еще кому-нибудь.
НОРМАЛЬНЫЙ МУЖЧИНА
Время от времени Марине хотелось побыть с мужчиной.
Марина шла к Якову Григорьевичу или Егору Степановичу, а на худой конец - к Сергею Борисовичу и спрашивала:
- Можно я побуду с вами?
Мужчины обычно соглашались, и тогда Марина была с кем-нибудь из них.
Например, с Яковом Григорьевичем.
Он давал Марине попить шампанского, а потом, переодевшись падиша-хом или викингом, громко топая и хохоча, гонялся за ней по квартире. Переодетая монашкой или гейшей, Марина убегала, пряталась в подсобных помещениях и цокала Якову Григорьевичу из укрытия. Пожилой Яков Григорьевич быстро уставал и ложился в постель. Марина переодевалась сестрой милосердия и оказывала необходимую помощь.
Если Яков Григорьевич был занят, Марина приходила к Егору Степано-вичу.
Егор Степанович наливал Марине самогону, давал луковицу, отламывал хлеба. Соловея, он пристально рассматривал девушку, проверял и перепроверял свои ощущения.
- Пожалуй, - говорил он, наконец. - Пожалуй.
Марина сидела неподвижно, напрягаясь и холодея. Егор Степанович на глазах снимал смирение с плоти, обретал истовость в облике и движениях, но сатанел всегда разумно, не доводя себя до припадка. Согрешив, Егор Степано-вич продолжительно каялся, надевая вериги на себя и Марину.
Если был занят и Егор Степанович, Марина шла к Сергею Борисовичу.
Сергей Борисович долго не впускал Марину, спрашивал из-за двери, кто и зачем, и не с дурными ли намерениями, потом все же позволял ей пройти в каморку и жадно смотрел в руки. Марина вынимала банку с салатом, вчерашний пирог и полбутылки портвейна. Сергей Борисович жадно ел и пил, а когда на столе ничего не оставалось, ставил на клеенку локти, сжимал ладонями голову, спрашивал Марину, что делать и как жить дальше, плакал, прижимался к Марине и терся о нее щекой. Расклеившись окончательно, он позволял Марине раздеть его и уложить на несвежие простыни. Тело у Сергея Борисовича было розовое и упитанное. Во сне он ворочался и обиженно, по-детски вздыхал.
"Какие они все...", - думала Марина.
Ей захотелось побыть мужчиной.
Марина пробилась к знаменитому хирургу и последний раз была с ним женщиной.
Хирург стал давать ей таблетки и делать уколы. Когда у Марины огрубел голос и выросли волосы на лице, хирург положил ее на стол и проделал всю оставшуюся работу.
По-мужски пожав руку кудеснику, Марина выписалась из клиники. Она выбросила лифчики, купила просторные сатиновые трусы и зажила новой жиз-нью.
Она была теперь интересным молодым человеком, невысоким, но плечи-стым и ладно скроенным. Марина решила отпустить усы и бороду, и это прида-ло ее облику несомненную мужественность.
По старой памяти Марина улыбалась еще иногда встречным мужчинам, но такое происходило все реже. Ей улыбались хорошенькие девушки, и Марина с удовольствием записывала их телефоны.
В хорошую погоду она гуляла с девушками по улицам, угощала их мо-роженым, шутила с ними, помогая снимать стрессы, в дождь она приглашал де-вушек к себе, поила чаем с вареньем и пирогами. Многие девушки оставались у нее на ночь, и после этого привязывались к Марине еще сильнее.
- Почему? Что во мне такого? - удивлялась Марина.
- Ты не переодеваешься падишахом и не гоняешься за нами по квартире, - начинали перечислять девушки, - не сатанеешь и не надеваешь на нас вериги, тебе не нужно приносить салат в стеклянной банке, ты не плачешь и не задаешь нам дурацких вопросов... Ты - нормальный мужчина!
СФОТОГРАФИРОВАТЬ РЫСЬ
Денек был весенний, солнечный, располагающий, но у Клюкина с Эммой Павловной решительно ничего не получалось.
Как обычно он сходу пошел в кинжально-штыковую атаку, но Эмма Павловна легко отбилась.
Клюкин пустил кавалерию, но вид у Эммы Павловны был настолько не-приступный, что всадников пришлось вернуть с полпути.
Распаленный Клюкин двинул танки, и тогда услышал от Эммы Павлов-ны ту самую бронебойную фразу.
- Знаете, Клюкин, - томно произнесла Эмма Павловна, любуясь собст-венной оттянутой ногой, - вам нужно сфотографировать рысь. Непременно крупным планом и желательно в прыжке...
- Дура, - шлепая по лужам, вслух ругался Клюкин. - Придет же в голову!
Клюкин любил Эмму Павловну. Любил страстно, самозабвенно, по вторникам и пятницам, но Эмма Павловна, рассмотрев Клюкина в глазок, пере-стала в означенные дни впускать его в квартиру.
Клюкин бился в дверь красивым моложавым телом. Эмма Павловна была непреклонна.
- Порог моей квартиры перешагнет лишь тот, кто сфотографирует рысь!
Изматерившийся Клюкин пробовал подсунуть Эмме Павловне художе-ственные открытки с глянцевым изображением твари, нанял фотографа и от-правил его в зоопарк, но подделки Эмму Павловну решительно не устроили.
- Я жду настоящего мужчину с настоящей фотографией. Тот, кто сфото-графирует рысь и станет моим избранником!
Эмма Павловна была известной в городе раскрасавицей, сделанное ею заявление попало в газеты, и множество мужчин уже зловредно потирали ладо-ни, предвкушая конец Клюкинской монополии и - чем черт не шутит - пред-ставляя себя на его месте.
Из магазинов исчезли фотоаппараты, пленка, химические реактивы, а у дома Клюкина появились демонстранты. Постояв под окнами с транспарантами: "Никаких привилегий Клюкину!" и "Эмму Павловну - достойнейшему!", они направлялись к вокзалу и разъезжались по пригородным лесам.
"Побороться, что ли, за любовь?" - вяло прикидывал Клюкин и тут же ему представлялась рысь. У рыси были зеленые глаза, дорогая пушистая шуба и почему-то длинные и стройные, как у Эммы Павловны, ноги.
Он разыскал старенькую прошлогоднюю дубленку, какие-то немодные мокасины и, изнывая от запахов электрички, рванул в самую глушь.
Реликтовые сосны обступили его. Лежал метровым слоем чистый нетро-нутый снег. Стояла первозданная тишина. Увязая по пояс, он начал углубляться в девственные кущи и скоро вышел на хорошо утоптанную дорогу. "Фотогра-фировать рысь - налево", - показывала прибитая к дереву металлическая стрел-ка.
Рысь сидела на небольшой поляне, следила краем глаза за Клюкиным и ела ветчину из большой югославской жестянки.
Клюкин выдернул из рюкзачка "Кодак" и немного пощелкал. Рысь лени-во прыгнула вбок, и Клюкин снял ее в полете.
- Нормально? - спросил вышедший из-за дуба лесник.
- Нормально, - отозвался Клюкин и дал леснику пять тысяч.
Отпечатав фотографии, он поехал к Эмме Павловне.
У дома стояла длинная очередь. Промаявшись несколько часов, Клюкин переступил порог знакомой квартиры.
Эмма Павловна, осунувшаяся и подурневшая, в больших роговых очках, регистрировала поступавшие на конкурс снимки. Ей помогали несколько не знакомых Клюкину пожилых женщин, видимо, из домового комитета. Клюкин положил пакет на стол и вышел.
"Такие жертвы, - бормотал он, - такие лишения... Во имя чего?"
Довольно скоро в газете были опубликованы лучшие снимки и оглашены результаты. Клюкин оказался одним из призеров.
Известие это он принял достаточно спокойно и за призом не явился.
НЕПОНИМАНИЕ
Брянцева тянуло к женщинам.
Еще в детстве ему внушили, что о женщинах нужно заботиться, оказы-вать им внимание, что женщины - прекрасны, и их нужно уважать и любить.
С тех пор вот уже много лет Брянцеву нравилось в женщинах все и нра-вились все женщины без исключения.
"Какие у них выразительные глаза! - восхищался он. - Как они следят за собой! Как своеобразно их мировоззрение!"
Он пристально вглядывался в женские лица, на улице часто останавли-вался, глядел женщинам вслед, и от полноты впечатлений у него слегка кружи-лась голова.
Разговаривал Брянцев только о женщинах.
- Тебе не надоело? Может, все-таки переключишься? - иногда спрашива-ли у него.
- Разве есть тема интереснее? - искренне удивился Брянцев.
Когда Брянцева приглашали куда-нибудь, он первым делом задавал во-прос:
- А женщины там будут?
Больше всего на свете любил Брянцев чисто женские компании. В радо-стном ажиотаже он помогал снимать пальто, резал хлеб, открывал бутылки и консервы, а потом садился в уголке, любовался и с упоением слушал.
Женщины забывали о его присутствии, начинали говорить смело, потом, спохватившись, подходили к Брянцеву и стукали его ладошкой.
- Гадкий, гадкий Брянцев! Зачем вы слушаете наши разговоры?!
Брянцев молчал и только счастливо улыбался.
Брянцев часто приводил женщин к себе. Когда они уходили, Брянцев всегда просил приходить к нему еще и обязательно привести с собой какую-нибудь подругу.
- Зачем тебе столько? - удивлялись гостьи.
- Ну, как вы не понимаете? - заглядывая им в глаза, отвечал Брянцев. - Ведь каждая женщина - это новый, непознанный мир!
Но Брянцева не понимали.
Семейные пары обходили его за версту.
Соседи плевались.
Служебная репутация была безнадежно испорчена. "Одни бабы на уме!" - ворчал начальник и много лет не повышал. Вдобавок, некоторые сослуживцы-мужчины подмигивали Брянцеву в коридоре и норовили хлопнуть по плечу, что Брянцеву страшно не нравилось.
Но обиднее всего было отношение к нему самих женщин. Он безраз-дельно отдавал им себя, а они совершенно не ценили его преданности - избега-ли Брянцева, перестали приглашать в компании, и уже мало кто посещал его квартиру снова, побывав там хотя бы однажды.
И даже жена покинула Брянцева.
Они не сошлись интересами. Когда Брянцев пылко говорил ей о женщи-нах, она решительно его не понимала.
Жену Брянцева тянуло к мужчинам.
ПОД ОДЕЯЛОМ
Простыни всегда были свежие, прохладные.
Гамов ложился, вминал затылком пахнущую свежестью наволочку, под-тягивал к подбородку ослепительной белизны пододеяльник.
Чуть влажное после душа тело уютно вписывалось в матрацную ложби-ну. Удовлетворенно ощущая свою плотность, Гамов одновременно наслаждался состоянием легкости и расслабленности. Умиротворенно раскинувшись, он ше-велил пальцами ног и чувствовал полную гармонию между собой и окружаю-щим миром.
- Вставай, сходи, убери, вынеси, купи! - докучала Гамову жена.
- Убить гармонию? - поражался Гамов. - Ни за что!
Жена, рослая и сильная, сбрасывала его на пол. Гамов, морщась, снова заползал в кровать и бережно разглаживал образовавшиеся в борьбе бельевые складки.
- Ночью выспишься! - упорствовала женщина.
- Я не сплю, - объяснял Гамов. - Просто лежу... у меня так хорошо под одеялом...
- Ничего там хорошего нет! - убежденно говорила жена, и неприятная гримаска кривила ее некогда красивое лицо.
Потом жена как-то исчезла, и Гамов зажил один. Он перетащил холо-дильник, телефон и телевизор поближе к кровати и лежал целыми днями в свое удовольствие.
Приходили друзья. Они приносили еду и питье, свежие газеты и белье из прачечной.
Гамов радовался гостям. Сидя в постели, он играл с ними в шахматы, об-суждал последние новости.
Ферзухин приходил чаще других. Преданный Гамову, но неотесанный и грубый, он каждый раз спрашивал:
- В сортир-то еще ходишь или парашу под кровать поставил?
Однажды Ферзухин пришел с девушкой. Девушка принялась вытирать пыль, а Ферзухин начал рассказывать анекдоты, пересыпая речь вульгарнейшей нецензурщиной.
Девушка краснела, Гамов катался от хохота.
- Глыба! - приговаривал он. - Матерный человечище!
Ферзухин неожиданно обиделся и ушел.
Гамов посерьезнел.
- Как вас зовут? - спросил он девушку.
Девушка присела на край постели.
- Глюка, - ответила она. - А почему вы лежите? Вы больной?
- Здоровый! Здоровый! - закричал Гамов и стал высоко подпрыгивать на кровати, как на батуте.
За долгие годы в совершенстве освоив кровать, он с легкостью призем-лялся на пружины и с такой же легкостью взмывал вверх, успевая проделывать в воздухе разнообразные сальто и кульбиты.
Глюка вскочила, захлопала в ладоши.
- Здорово! Вот здорово!
Снисходительно улыбаясь, Гамов откинулся на подушки.
- Вот видите... А лежу я потому, что у меня хорошо под одеялом.
- Правда? - неуверенно спросила девушка и потупилась.
- Вы не верите? - обиделся Гамов. - Здесь достаточно места. Можете убе-диться сами.
- Ладно, - прошептала Глюка. - Я сейчас.
- Действительно! - сказала она через некоторое время. - Я даже не ожи-дала.
- Ты - клад, я тебя нашел, мне по закону причитается четверть! - жарко выдохнул Гамов.
- Бери уж все, - вздохнула Глюка.
- Ты не думай, - сказал Гамов, отдышавшись, - это я не от лени такой. Это - социальный протест. У нас в городе залегли уже тысячи. Общество "Ле-жачий камень", не слышала?
- У вас есть программа? - спросила умная девушка.
- А как же! - замахал руками Гамов. - Личным примером уложить в кро-вати как можно больше людей. Тогда все остановится само собой. После этого мы встанем и создадим новое общество...
В прихожей тренькнуло.
- Открыть? - забеспокоился Глюка.
- У меня - дистанционное, - сказал Гамов и нажал кнопку. - Наверное, Ферзухин вернулся.
Комната наполнилась людьми. Среди них были жена Гамова и Ферзухин. Все подошли к постели.
- Свершилось! - торжественным голосом произнес высокий красивый мужчина в пижаме и ночном колпаке. - Население отдало нам свои симпатии. Нас ждут. Мы победили!
Он зарыдал от счастья и прилег на край кровати.
- Я иду с вами! - превозмогая волнение, закричал Гамов. - Сейчас оде-нусь...
- Нет, - покачал головой мужчина в пижаме. - Ты - наш символ!
Через несколько минут к центру города двинулась внушительная процессия. Во главе ее с богато убранными носилками на плечах шли шестеро прекрасных юношей.
Гамов лежал на носилках, улыбался и приветливо махал людям обеими руками.
ДАВНО ОТКРЫТАЯ ПЛАНЕТА
Леонид Иосифович проснулся первым.
Лидия Ивановна еще спала.
Откинув одеяло далеко в сторону, она лежала на животе, ее кружевная сорочка ушла куда-то к пояснице, и Леонид Иосифович мог видеть то, что обыкновенно было укрыто от посторонних глаз.
Открывшееся зрелище не вызвало у Леонида Иосифовича никакого ду-шевного подъема, оно давно уже не служило руководством к действию. Склон-ный к философствованию Леонид Иосифович воспринимал явившуюся ему картину как догму, незыблемую и устоявшуюся за два десятка лет совместной жизни.
Супруги жили хорошо, дружно, и все-таки Леонида Иосифовича посто-янно беспокоил вопрос, на который он никак не мог найти однозначного ответа. Еще на заре совместной жизни Леонид Иосифович обнаружил в Лидии Ивановне некоторую дисгармонию, задевающее его несоответствие, какую-то странную, непонятную ему двуличность.
Лицо Лидии Ивановны было поджарым, подвижным и эмоциональным. Его выражение все время менялось, лицо характеризовало Лидию Ивановну как женщину ищущую, неравнодушную и душевно щедрую, но оказалась у жены и оборотная сторона, та самая, которую он задумчиво созерцал теперь, и эта оборотная сторона, тяжелая, громоздкая и начисто лишенная каких-либо эмоций, была полной противоположностью тому живому и переменчивому, что было написано и легко прочитывалось на лице.
Что было в жене настоящим, а что являлось маской, где было истинное Лицо Лидии Ивановны - зеркало ее души? Этот вопрос не давал покоя Леониду Иосифовичу все годы супружества.
Леонид Иосифович знал, что каждый человек - это микрокосмос и по-этому воспринимал заднюю часть жены как отдельную и автономную планету. Сейчас она лежала перед ним, давно открытая, но так и не пожелавшая рас-статься со своей жгучей тайной.
Рука Леонида Иосифовича космическим кораблем пронеслась над без-жизненной выпуклой поверхностью и мягко приземлилась на сравнительно ровной площадке. Пятерка космонавтов высадилась на планету. Все они были ветеранами и знали каждый бугорок, каждую впадинку и складку местности, но что таилось за всем этим?
Перепрыгнув через глубокую расщелину, отважные исследователи пере-местились с освещенной солнцем на теневую сторону космического тела. Быть может, здесь, на этом поприще таилась разгадка Всего Того, что мучило и не давало покоя пославшему их сюда Центру?
Но нет, не суждено им было докопаться до истины и на этот раз.
Внезапно глубоко в недрах раздалось грозное гудение, поверхность пла-неты угрожающе затряслась, и космонавты бросились обратно к спасительному кораблю. Тут же был дан старт...
Лидия Ивановна конфузливо вскочила и опрометью выбежала из комна-ты.
Леонид Иосифович вздохнул и начал одеваться.
Вопрос как и обычно остался открытым.
ПРОБЛЕМЫ ПРОКАТОВА
Прокатов скучал без жены.
Вечерами он не выходил из гостиницы, валялся на неприбранной посте-ли и вяло шевелил пальцами ног.
Утром Прокатов шел на завод. Завод был уникальный. Он производил хорошее впечатление. Прокатов регулярно приезжал сюда в командировку и набирался впечатлений.
Он жадно впитывал их, но наступал момент, когда его внимание падало, руки Прокатова бессильно повисали вдоль туловища, а голова клонилась на грудь.
- Вы ведь совсем не слушаете меня! - возмутился однажды главный ин-женер завода.
- Я скучаю без жены, - объяснил Прокатов. - Знаете, она у меня какая...
- Какая? Какая? Расскажите! - потребовали другие командированные, и Прокатов, как мог, рассказал им о жене.
Возвращаясь в родной город, Прокатов спешил к себе на работу и щедро делился полученными впечатлениями с истосковавшимися сослуживцами. По-том шел домой.
Он перекидывался с женой двумя-тремя фразами, обильно ел и ложился на диван. Жена ходила по комнате, Прокатов смотрел на нее и вяло шевелил пальцами ног.
Прокатов скучал с женой.
Однажды в прихожей затренькало, дверь открыли, и квартира наполни-лась знакомцами Прокатова по заводу, производившему впечатление.
- Мы приехали посмотреть на вашу жену, - сообщили Прокатову гости. - Все-таки столько слышали...
Прокатов оживился, велел жене надеть новое платье. Приехавших уса-дили, обнесли чаем.
Восхищенные провинциалы не сводили с жены глаз.
- Какая красавица! - восклицали они. - А что она умеет?
Жена Прокатова вышла на центр и прочла стихотворение. Она спела песню. Она закружилась в огненном танце.
Мужчины устроили овацию.
На прощание все с чувством пожали Прокатову руку.
- А она у вас добрая?
- Добрая, добрая, - ответил уставший Прокатов. - Можете погладить...
Впечатлений, привезенных Прокатовым, хватило ненадолго, и его снова послали на далекий завод набираться новых.
На этот раз скучать ему не пришлось.
Он не понял и сам, как вошла в его жизнь девушка-овца.
Девушку звали Бэлла. У нее была вытянутая вперед мордочка, широкий пологий нос и закрученные барашками светлые волосы.
- Как ты вошла в мою жизнь? - удивлялся Прокатов.
Бэлла жалась, терлась о Прокатова щекой и что-то тоненько блеяла.
Она пригласила его на шашлык.
- Зачем такие жертвы? - смутился Прокатов. - Я вполне могу обойтись овощами, молоком, какой-нибудь травкой...
Дом у Бэллы был старый, запущенный, больше похожий на хлев, но Прокатову неожиданно понравилось, и свой чемодан из гостиницы он перенес к Бэлле.
- Как там ваша жена? - спрашивали у Прокатова командированные.
- Мне эта тема более не интересна, - сухо отвечал Прокатов.
Он жил теперь от командировки до командировки.
Однажды он не застал Бэллы на месте.
- Где она пасется? - гневно поинтересовался Прокатов. - Я же дал теле-грамму...
- Она на мясокомбинате! - последовал равнодушный ответ.
Прокатов схватил такси. Он едва успел. Бэлла стояла у дверей убойного цеха, и какой-то рабочий в перепачканном кровью фартуке настойчиво уговаривал ее пройти внутрь.
Прокатов взял Бэллу за рукав каракулевой шубы и вывел на улицу.
- Но я здесь теперь работаю! - недоумевала девушка.
- Ты должна уйти от этого ужасного места! - трясся Прокатов.
Жить на две семьи становилось все труднее, Прокатов должен был на что-то решиться.
Вмешалась жизнь. Родное предприятие Прокатова научилось-таки само производить впечатление, и необходимость в командировках отпала. Прокатов стал постепенно забывать Беллу. Он постарел, потолстел, жена говорит, что он отрастил себе курдюк. Ходят слухи, что жена наставила Прокатову рога.
Похоже, Прокатова это не волнует.
После работы он не торопится домой. Идет окружным путем мимо го-родского парка. Парк недавно обнесли оградой. Прокатов останавливается у входа и подолгу рассматривает новые ворота.
ОДНОКЛАССНИКИ
Покосов выглядел прекрасно.
Ухоженный и свежий, в модной дорогой одежде, он многие годы прово-дил в обществе молоденьких девушек, естественно и гармонично вписываясь в их энергичную пеструю стайку.
Он катал девушек на машине, заразительно смеялся, показывая ровный ряд белых зубов, заинтересованно и живо вникал в молодежные проблемы и энергично решал их в свою пользу.
Однажды, обмениваясь впечатлениями, он выходил с девушкой из кино-театра.
- Олег! Покосов! - окликнул его неприятный дребезжащий голос.
Покосов обернулся и увидел ужасную старуху. Жутковато скалясь, она схватила его за локоть.
- А я тебя сразу узнала, хоть и изменился ты здорово! Конечно, столько времени прошло. Постарели мы, что и говорить. - Она натужно закашляла.
- В чем дело? - растерялся Покосов.
Старуха затрясла подбородком.
- Ну-ка, смотри внимательно! - Она приблизила свое изрытое бороздами лицо вплотную. - Зоя Певцова я. В одном классе учились.
Покосов дурнотно покачнулся.
- Помнишь, ты у меня задачки списывал? - не унималась пожилая жен-щина. - Кого видишь из наших? У Таньки Кирзовой неприятности - никак пен-сию не могут начислить...
Надломившись в тонкой талии, девушка Покосова рыдала от смеха.
Покосов завел другую девушку. Прогуливаясь с ней, он косился по сто-ронам, и если ему казалось, что какая-нибудь немолодая женщина внимательно на него смотрит, Покосов старался обойти ее стороной.
И все же он не уберегся. Девушка попросилась покурить в садике, они вошли и нарвались на миловидную бабулю с внуком-дошкольником.
- Олежек! - закричала бабуля и бросилась Покосову на шею. - Боже мой! Сколько лет! - Она подвела к Покосову ребенка. - Вот, Владик, знакомься с де-душкой. Мы учились в одном классе...
Со следующей девушкой Покосов появился на улице только в больших темных очках. Но вот дело дошло до затяжных поцелуев, и как-то на набереж-ной девушка стянула с него мешавшую ей оправу. И тут же рядом раздалось старческое шамканье.
Покосов обреченно высвободился.
- Одноклассница?! - угрожающе надвинулся он на старушку. - Списывал геометрию? Кого видишь из наших?!
Старушка с достоинством выпрямилась.
- Ты, милок, молодой еще, - закивала она, - так что послушай меня, ста-рую - грешно ведь на улице целоваться. Женись себе и целуйтесь дома...
Покосов расхохотался и дал старушке рубль.
Ну, а на девушке он, конечно, не женился - куда там, дома уже внуки взрослые.
ЖЕНЩИНА В ЧЕРНОМ
Взрослый и неженатый мужчина Чебыкин ходил на танцы для того, что-бы потанцевать.
Всегда абсолютно трезвый, в темном костюме и при галстуке, он терпе-ливо отстаивал очередь, брал билет и с достоинством входил в зал.
Оркестр играл уже что-нибудь тягучее или наоборот ритмичное. Певица пела о любви.
Чебыкин не торопился. Он становился у колонны, слегка опирался на нее и ждал, пока голова не очистится от посторонних мыслей, и он почувствует себя свободным и готовым к танцу.
Девушки и пожилые женщины, наводнявшие зал, танцевать как правило не умели - это Чебыкин знал и поэтому особо не утруждал себя тщетными по-исками достойной партнерши. Почувствовал свой момент, он просто приглашал ту из женщин, которая находилась к нему ближе всех. Жестко прижав к себе партнершу, он полностью подчинял ее своей воле и заставлял повторить за ним все необходимые для данного танца телодвижения.
Руки, ноги и туловище Чебыкина привычно выделывали предписанные хореографией пируэты, но сам он уносился в это время куда-то очень далеко - куда и сам не знал - но там все было чисто, возвышенно и прекрасно. С послед-ними звуками мелодии Чебыкин приходил в себя, выполнял с полузадохнув-шейся партнершей последнее па, лаконично благодарил и ставил женщину туда, откуда пригласил.
Если Чебыкин чувствовал, что у женщины хватает сил еще на один та-нец, он мог пригласить ее снова. Такое, впрочем, случалось не часто. Трех тан-цев подряд он не исполнял ни с кем.
Танцы заканчивались. Чебыкин степенно проходил мимо подвыпивших компаний и хихикающих парочек, надевал в гардеробе пальто и шляпу и шел домой. Возвращался он всегда один.
Бывали, конечно, и неприятные моменты, когда кто-нибудь из мужчин предлагал ему выпить или какая-нибудь назойливая особа слишком уж навязы-вала себя в собеседницы. В первом случае Чебыкин гадливо отворачивался, во втором просто молча и холодно глядел в сторону. Это помогало, и его оставля-ли в покое. В основном же все шло хорошо.
Однажды, когда Чебыкин стоял у колонны, оркестр заиграл его любимое аргентинское танго. Чебыкин обдернул пиджак, поправил галстук и обратился к ближайшей женщине.
- Разрешите пригласить вас на танец? - вежливо осведомился он и под-ставил согнутую в локте руку.
Ответа не было.
Чебыкин поднял голову и обомлел - перед ним стояла красавица. Ее стройную фигуру облегало бархатное платье, в огромных глазах светился и мерцал мир невыразимо прекрасный и возвышенный.
Но что это? Почему она так на него смотрит? Откуда и для чего появи-лась эта презрительная улыбка?
- На танец? - вдруг переспросила фея с какой-то очень неприятной для Чебыкина интонацией. - Вы?!
- Да, - залепетал Чебыкин, - я действительно хотел...
- Молчите! - приказала женщина и даже притопнула стройной ножкой. - Можно подумать, что вы действительно ходите сюда танцевать. Да как вам не стыдно! Опошлять древнейшее искусство, превратить его в повод для интрижки с выпивкой! Эх вы, танцор - небось, и ногами-то толком двигать не можете!
Чебыкин ошалело молчал.
Прекрасная незнакомка с высоко поднятой головой прошла мимо него и скрылась в толпе танцующих.
"Я должен ей все объяснить, должен!" - понял Чебыкин и ринулся сле-дом.
Он обыскал весь зал, но женщины в черном нигде не было. Чебыкин вы-шел на лестницу и в сердцах попросил у кого-то закурить. В клубах сигаретного дыма ему виделось прекрасное лицо с презрительной гримаской.
"Все - потерял, - подумал Чебыкин. - А ведь с ней я мог бы танцевать всю свою жизнь!"
Он застонал и замотал головой.
Его тронули за плечо.
- Стакан примешь?
- А-а, - махнул рукой Чебыкин, - давайте!
Вечер еще продолжался, но для Чебыкина уже все смешалось. Он дер-гался под музыку, не разбирая мелодии, о чем-то говорил, кого-то слушал, а по-том вдруг понял, что идет по улице с какой-то противной морщинистой бабой.
- К тебе? - деловито осведомилась она.
- Пустите! - закричал Чебыкин.
Он вырвался и побежал прочь от ведьмы.
Утром Чебыкин проснулся весь какой-то несвежий и липкий.
- Давай быстрее, - раздался неприятный скрипучий голос, - а то я из-за тебя еще на работу опоздаю!
Чебыкин стряхнул остатки сна и увидел вчерашнюю ведьму.
- Что за чертовщина! - закричал он, вскакивая. - Я же ушел вчера от тебя!
- От меня еще никто не уходил! - гадко рассмеялось чудовище...
Дома Чебыкин сразу забился в ванную и долго с остервенением тер себя мочалкой и обливался горячей водой. На работу он не пошел, позвонил и ска-зался больным.
А через несколько дней Чебыкин заболел и в самом деле.
Делать нечего. Заболел - иди к врачу!
И Чебыкин пошел.
Впереди него в очереди сидело много мужчин, и большинство держались молодцом - они посмеивались, перемигивались и рассказывали друг другу подходящие к месту случаи из жизни. Чебыкин их веселья не разделял - он горестно вздыхал и качал головой.
Лампочка над белой дверью зажглась и погасла.
- Давай, отец! - подтолкнул его какой-то студент.
Чебыкин потянул дверь и вошел в кабинет. Ноги у него тут же сделались ватными.
В кабинете за столом сидела его незнакомка. Вместо черного платья на ней был белый халат.
Она подняла голову и вздохнула.
- Я тогда зашла посмотреть, - объяснила она Чебыкину, - как это все на-чинается. Ну, а чем это кончается, мне известно давно.
Она взяла со стола какое-то стеклышко.
- А теперь, - приказала она, - подойдите поближе... Потанцуем!..
Как Чебыкин пережил все - непонятно, но только на танцах его больше никто не видел.
КОГДА ЧЕШЕТСЯ МЕЖДУ ПАЛЬЦАМИ
Ощущение пренеприятное.
Кожа покраснела, появились какие-то пузырики, волдыречки, вы посто-янно испытываете дискомфорт, потираете фалангой о фалангу и чем только не смазывали боковушки пальцев. Флуцинар, фторокорт, скипидар, муравьиная кислота - в ход пошло все. Прибегнуть, к вашему стыду, пришлось и к уриноте-рапии, но эффект нулевой, и вы, скрипнув зубами (и почесавшись), отправляе-тесь к специалисту.
Разумеется, вы не враг себе - о районном диспансере не может быть и речи. Вам рекомендовали частнопрактикующего кожника, пусть это дорого, зато - индивидуальный подход и полная конфиденциальность.
Выясняется, что и здесь нужно подождать. Парочка субъектов с помяты-ми лицами диск-жокеев нервно зевает на стульях. Чтобы не видеть их, вы при-крываетесь взлохмаченным медицинским журналам. С его захватанных страниц на вас угрожающе смотрит мохнатая мощная бактерия.
В приемной вспыхивает лампочка. Диск-жокеи встают и вместе входят в кабинет за закрашенные белые двери. Играя коленом и почесываясь, вы непро-извольно вслушиваетесь в то, что происходит т а м , и вдруг истошный на два голоса вопль буквально полосует вам внутренности.
Сорвавшись с места, вы мечетесь по приемной, не зная, уйти или остать-ся, и пожилая мускулистая медсестра силой дает вам выпить брому.
Проклятые диск-жокеи устраивают за перегородкой отчаянную возню, вы слышите крики, плач, звон разбитого стекла, лязг металла, вам чудится запах п а л е н о г о м я с а .
Еще немного и вы рухнете в обморок, но - слава Всевышнему! - жокеи выходят, вернее, один выносит на руках другого, и видно по всему, что оба они уже не жильцы...
Очередь ваша.
Вдохнув и выдохнув, вы входите.
Какие-то эмалированные ванночки, стекляшки, железки. Клеенчатый уз-кий топчан. За полусобранной деревянной ширмой низко установленная рако-вина. Библейского вида старец в белом указывает вам перстом на неудобный допотопный стул.
- Когда имели последний половой контакт? - ласково интересуется он.
Вопрос интересный и заставляет вас всерьез задуматься.
- Пожалуй, - начинаете вспоминать вы, - пожалуй... года полтора назад. Нет, это можно не считать... - Вы напрягаете память, и нечто полузабытое смут-но проплывает перед вашим мысленным взором. - Последний половой контакт... последний... это было... прошло два года, - наконец восстанавливаете вы хронологию.
Старичок хихикает и привстает. Вы смущены и не улавливаете опасной перемены.
- Встаньте, - вкрадчиво просит патриарх. - Расстегните брюки.
- Нет же, нет! - Вы машете руками, вы пришли совершенно по другому делу, пора объяснить цель визита, но юркий старец уже где-то под вами, он мнет вашу плоть и вдруг с неожиданной силой бросает вас на топчан. Дальней-шее не поддается описанию. Не в силах что-либо изменить, вы извиваетесь и вопите, что в общем-то естественно под пыткой стеклом и железом.
Боль медленно отступает, вы приводите себя в порядок и наблюдаете, как ваш экзекутор что-то взбалтывает, смешивает и рассматривает под микро-скопом.
- Не понимаю, - сердится он. - Мочеполовая сфера не затронута... для че-го, спрашивается, вы пришли?!
- Пальцы, - тихо выговариваете вы. - Вот.
Доктор тщательно осматривает вашу руку.
- Страшный зуд, - дополняя картину, вы описываете свои постоянные ощущения. - Впечатление, будто что-то просачивается, утекает...
Профессор придвигает к себе заполненную сестрой медкарту.
- Вам пятьдесят? - констатирует он и снова смотрит на вашу ладонь. - Скажите, а совершали ли вы в жизни что-нибудь значимое, докопались до исти-ны, оправдали хоть как-то свое земное существование?
Увы, на этот непростой вопрос вы можете ответить сразу.
- Нет, - честно признаетесь вы. - Не совершил. Не докопался. Не оправ-дал.
- Ну вот. - Ваш диагност устало приспускает на глаза морщинистые жел-тые веки. - Должен констатировать - случай весьма редкий. Вы подцепили забо-левание из прошлого века. Типичный синдром Герцена-Чернышевского. И ме-жду пальцами у вас чешется оттого, что вы буквально чувствуете, как сквозь них п р о с а ч и в а е т с я в р е м я ...
Вы долго молчите, силясь понять сказанное.
- Но, - спрашиваете вы, так до конца и не прочувствовав сути, - как же мне излечиться? Что делать?
- Попробуйте классический рецепт. - Мудрый целитель быстро пишет что-то и провожает вас до двери.
На улице вы разворачиваете рецептурный бланк.
"Сейте разумное, доброе, вечное!" - выведено там по всем правилам ста-ринной орфографии.
Подпись неразборчива.
СОРОК ПЕРВЫЙ
Лупьетта живет на первом этаже.
Невысокий Музгаров появляется под окнами, чтобы подержать ее за ру-ки. Лупьетта протягивает ему ладони, но Музгаров не достает, и девушке при-ходится до пояса свешиваться на улицу.
Халат у Лупьетты распахивается, груди выпадают из своих непрочных гнезд и медленно раскачиваются в воздухе над головой Музгарова. Прохожие показывают пальцами на груди, обсуждают их величину и форму. Оправить халат Лупьетта не может - Музгаров держит крепко.
Сзади халат у Лупьетты задирается, открывая не только ноги по всей их длине, но и большую часть ягодиц, едва скрепленных символическим шелко-вым треугольником.
Лупьетта живет в общежитии, в комнате всегда смуглые черноволосые юноши, которые не ограничиваются наружным наблюдением, а стремятся тут же овладеть ситуацией, а вместе с ней и Лупьеттой.
Лупьетте хочется, чтобы Музгаров, как и все остальные мужчины, при-шел в комнату и сел на кровать, но Музгаров на приглашения не реагирует, да и вообще никогда не разговаривает с Лупьеттой. Она знает, что однажды, попав в кораблекрушение, он несколько лет прожил на необитаемом острове и недавно начал возвращаться к жизни.
Сейчас он может только держать ее за руки и, не моргая, смотреть в упор прекрасными прозрачно-голубыми, как у сорок первого, глазами.
Прошло немало лет, но Лупьетта помнит сорок первого. Она давно забы-ла своего сорокового и сорок второго, как-то сбившись, она вообще перестала вести учет, но сорок первый...
Сорок первым у Лупьетты был я.
Я не был тогда знаменит, журналы не пестрели моими портретами, разу-меется, я не был тогда лауреатом Нобелевской премии, единственным, кстати, поэтом-пародистом, удостоенным этой величественной награды. Я был обыкновенным юнцом, застенчивым и еще невинным, но с необыкновенно красивыми глазами (они частично сохранились у меня и по сей день). Я еще не брил бороды, но уже стеснялся своих кудрявых подмышек и как все мои сверстники с наступлением темноты подглядывал за женщинами. Лупьетта жила на первом этаже и не особенно стеснялась.
Однажды, потеряв равновесие, я упал с карниза прямо к ней в постель, и суеверная Лупьетта (ее родителями были испанские дети) приняла меня за анге-ла Господня.
Я не стал ее разубеждать и впервые вкусил плода, оказавшегося мне вполне по зубам.
Лупьетта обучила меня тонкостям кастильской любви (от всех прочих любовей она отличается тем, что в критический момент здесь нужно пощелкать кастаньетами), меня изрядно полюбили и подружки Лупьетты по комнате, каза-лось, счастию нашему не будет конца, но появился он, сорок второй, которого Лупьетта не помнит, но я не забыл его.
Павел Николаевич Башмаков, поэт и гомосексуалист, решивший порвать со своим сексуальным прошлым (тогда это преследовалось) и встать на путь исправления.
Он был вонюч и богат, Лупьетта стала б о л е р о в а т ь с ним, и мы никогда больше не были вместе.
Негодяю обязан я и своим возвышением. Башмаков выпускал сборник за сборником, и я, отвергнутый любовник (а чем еще я мог отмстить?!), написал на него первую свою пародию.
Творчество помогло затянуть душевную рану. Я создавал пародии одну за другой и имею их, кажется, на всех поэтов в мире.
Усилия мои вознаграждены. Я богат и почитаем. Лупьетта одинока и не-счастна. Она уже глубокая старуха, и в общежитии текстильной фабрики ее держат из жалости.
Я назвал ее девушкой в андерсоновском смысле этого понятия - Лупьет-та - с т а р а я девушка, она никогда не была замужем и, конечно, никогда уже не выйдет.
Я знаю, что душа гордой дочери Пиренеев не может существовать без любви. Вот почему из загранвояжа я привез кучу кружевного белья и большую куклу. У куклы - такие же необычные, как у меня в молодости, глаза и сильные механические руки.
Время от времени я незаметно приношу манекен к Лупьетте под окно. Пожилая женщина плохо видит и принимает его за настоящего мужчину. Под-купленные соседки рассказали Лупьетте придуманную мною красивую историю с кораблекрушением. Втянувшись в игру, они рассказывают ей все новые истории про Музгарова.
И знаете - несмотря на возраст, тело Лупьетты (диета!) сохранило отно-сительную привлекательность.
Бедняжка всегда хотела, чтобы на нее смотрели и хоть немного любили.
Я дал ей такую возможность.
СТЕКЛЯННЫЙ ДОМ
Леночка - противная старая перечница.
Муж Леночки Вольдемар - мерзкий сморчок.
Они познакомились на Великих ночных бдениях. Леночка, тогда еще со-всем молоденькая, восприняла Вольдемара, как оскорбление, но у него оказался недюжинный талант архитектора, сумевшего выстроить перед любимой величественное здание, самобытное и оригинальное.
Фундаментом дому послужили массивные и прочные бутылки шампан-ского, стенами стоял марочный коньяк, прозрачные бутылки "Столичной" обра-зовали арочную крышу, а во дворе по утрам бил в небо пивной фонтан.
Солнечный свет, пробиваясь внутрь помещений, изменил внешность Вольдемара, и он стал казаться Леночке партнером, не хуже остальных, смущал, правда, густой грибной дух, но постепенно Леночка привыкла, и они зажили вместе.
Летом они плескались в фонтане, а если жара донимала, валялись в ком-натах поближе к холодным бутылкам шампанского. Зимой им не давали за-мерзнуть бутылки водки.
Дом при таком образе жизни требовал ремонта, но Вольдемар постоянно привозил новые бутылки и искусно латал ими образовавшиеся прорехи.
Но вот, пришли новые времена, и сразу все покатилось. Дом зиял дыра-ми, крыша грозила вот-вот обвалиться. Вольдемар стал злым и раздражитель-ным, размахивая пустой бутылкой, он гонялся за Леночкой по комнатам, гриб-ной дух от него сделался непереносимым.
Леночка поняла, что обманывала себя. Как был Вольдемар мерзким сморчком, так им и остался.
- А ты-то кто? - крикнул он однажды ей. - Посмотри на себя! Противная старая перечница!
Он выломал из крыши очередные несколько бутылок, хлынул свет, Ле-ночка всмотрелась в свое отражение и залилась слезами. Вольдемар сказал правду.
Всхлипывая, она выбежала из дома.
Шел навстречу красивый мужчина, руки раскинул: "Не пущу!"
- Зачем я вам? - удивилась Леночка. - Разве вы не видите, я - противная старая перечница!
Красавец расхохотался.
- Насчет противной я не согласен. А в остальном... - он щелкнул по Ле-ночке ногтем. - Пойдемте со мной...
Мужчина оказался коллекционером старинной посуды. Дома он внима-тельно осмотрел Леночку.
- Да, - сказал он, откладывая в сторону увеличительное стекло, - вы дей-ствительно перечница, но, к сожалению, не такая уж старая. Впрочем, для ком-плекта сгодитесь - у меня есть уже подобная солонка и горчичница.
И поставил Леночку на полку.
Тем временем Вольдемар опомнился и ринулся на поиски.
- Она у Коллекционера, - помогли ему хорошо информированные о скандалах люди...
- Чем могу? - учтиво спросил у Вольдемара Коллекционер.
- Верни мне Леночку!
- Эту перечницу? - Коллекционер показал на полку.
Несчастный Вольдемар бросился к подруге, но его больно схватили за ухо.
- Куда? Сморчок ты этакий!
- Сколько хочешь за нее? - простонал Вольдемар и едва не лишился чувств.
Ночью он разобрал дом по бутылочке и продал в розницу, а на рассвете швырнул деньги Коллекционеру, взял плачущую Леночку на руки и унес прочь.
Ноги привели его к лесной опушке. Утомленный ношей, он опустил спящую Леночку на траву и сам прикорнул рядом.
Увидала Вольдемара бабка-грибница. "Сморчок, вроде. Мерзкий, прав-да". Все же не поленилась - дернула, сунула в корзинку.
Проснулась Леночка - нет Вольдемара, одни туфли остались. Грибники ходят, аукают. Мелькнула у Леночки страшная догадка: попался Вольдемар!
Бросилась она на рынок, смотрит, не продают ли сморчки. Увидела Вольдемара, схватила, прижала к груди.
- По одному не продаю, - говорит бабка. - Бери всю кучку.
Какие у Леночки деньги? Высыпала она бабке весь перец, хорошо еще, та согласилась, и унесла кучку.
По дороге хотела Леночка посторонние сморчки выбросить, но Вольде-мар запретил.
- Не смей! Это мои друзья!
Подошли к месту, где дом стоял. Вольдемар пошарил в траве, нашел не-сколько бутылок. Сели все в кружок, выпили.
Вгляделась Леночка: ну, до чего же мерзкие сморчки! А Вольдемар - са-мый мерзкий.
- А ты! - крикнул Вольдемар. - На себя посмотри! Противная старая пе-речница!
И с пустой бутылкой кинулся за убегающей супругой.
КОМУ ПОЮТ СОЛДАТЫ
Взаимоотношения Вадима Севидовича с внешним миром сложились не вполне, и поэтому он жил в квартире один.
Обыкновенно большую часть времени Вадим Севидович проводил за письменным столом, где, как и подобает кабинетному ученому, ерошил волосы, близоруко щурился и простуженно сморкался в большой клетчатый платок.
Однажды, когда, скрестив ноги и обхватив руками лысеющую голову, он оттачивал еще не вполне оформившуюся мысль, до него донеслась солдатская песня. Вадим Севидович пошел выключать радио и увидел на кухне троих солдат. Солдаты в полевой форме, при вещмешках, сидели на табуретах вдоль стены, перед ними пирамидкой стояли карабины, в углу приторкнуто было свернутое знамя.
Увидев Вадима Севидовича, солдаты вскочили и застыли по стойке "смирно".
Вадим Севидович слышал о трудностях передислоцирования воинских подразделений, но все же не нашелся, что сказать и молча рассматривал гостей. Солдаты были молодые, симпатичные, с открытыми, чуть прыщавыми лицами. Правофланговым стоял соломенный блондин, и Вадим Севидович подумал, что мог бы иметь уже такого сына, сложись их давнишние отношения с Лерой чуть иначе. Солдат в центре строя был жгучий брюнет, какого без труда родила бы ему Лейла. Военнослужащий на левом фланге, довольно щуплый, но с нашив-ками на погонах, имел волосы неопределенного цвета. Такого Вадиму Севидо-вичу могла бы подарить и Ольга, и Татьяна, и даже Полина Исааковна.
Вадим Севидович потер указательным пальцем подбородок.
- Сейчас мы чаю, бутербродов... – неуверенно предложил он.
- Благодарим покорно! – ответил за всех сержант. – Мы на довольствии.
Вадим Севидович, пятясь, вышел и аккуратно прикрыл дверь.
Он вернулся на рабочее место, без труда отточил и оформил не давав-шую ему мысль и принялся за следующую. Солдаты на кухнею снова запели, на этот раз совсем тихо, и – странное дело! - Вадим Севидович, не переносивший во время процесса познания истины никаких посторонних звуков, работал весь день необыкновенно плодотворно и качественно.
Вечером после некоторой внутренней борьбы Вадим Севидович решился зайти на кухню. Он извинился, попросил солдат не обращать на него внимания и принялся мастерить гигантскую яичницу. Не спрашивая, он разделил ее на четыре части, но сержант снова вежливо и твердо отказался от еды и чая, сославшись на казенные харчи.
Вадиму Севидовичу пришлось есть одному, ему было неловко, но посте-пенно неловкость прошла. Солдаты занимались своим делом – один стоял на часах у расчехленного знамени, другой в бинокль смотрел на улицу и поминут-но докладывал обстановку сержанту.
Вадим Севидович кашлянул.
- Время позднее, - сказал он. – Я могу постелить на диване. И еще у меня есть раскладушка.
- Покорно благодарим, - ответил сержант. – Без приказа мы не имеем права оставлять объект.
Ночью Вадим Севидович проснулся от длинного протяжного звука. С кухни доносились приглушенные слова команды, топанье сапог и лязг оружия. Вадим Севидович догадался, что это учебная тревога. Ему было спокойно и комфортно под толстым шерстяным одеялом, и он с благодарностью, подумал о солдатах, зорко стерегущих его сон.
Утром ученый, хорошо отдохнувший и свежий, бойко вскочил с кровати и неожиданно для себя проделал несколько гимнастических упражнений. По-брившись, причесавшись, в костюме и при галстуке, он постучал и потянул дверь кухни.
- Стой! Кто идет?! – преградил ему дорогу солдат-блондин.
Вадим Севидович протяжно закашлялся.
На шум откуда-то сбоку появился сержант.
- Посторонним проход лицам на территорию запрещен, - пояснил он, - но для вас мы сделаем исключение. Вот пропуск, предъявите его часовому.
Ученый с готовностью выполнил предписание и был беспрепятственно допущен к плите.
Через несколько дней Вадим Севидович уехал на симпозиум. Впервые за много лет он не беспокоился об оставленной квартире, зная, что она под надеж-ной охраной. Несколько раз он звонил домой, но военные трубки не брали, ве-роятно, не желая выдавать тайну своей дислокации.
Возвратившись, ученый не без волнения постучал в дверь кухни. Солдат-брюнет придирчиво разглядывал пропуск, сличал фотографию с помолодевшим отчего-то лицом Вадима Севидовича, потом дружески улыбнулся и взял под козырек.
Вадим Севидович не узнал помещения. Стаканы и тарелки были чисто вымыты, кастрюли и сковородки – надраены до блеска, стены выкрашены све-жей краской приятного защитного оттенка, потолок – заново побелен. Сорван-ная в незапамятные времена розетка от холодильника была накрепко прикруче-на, на месте проржавевшего водопроводного крана сиял никелем новый.
Вадим Севидович поздоровался и только тут увидел, что военных всего двое – не было блондина от Леры.
Сержант на секунду оторвался от рации.
- Севидов демобилизовался, - объяснил он.
Ученый вздохнул и пошел оттачивать мысль. Работалось ему легко. Если же мысль ненадолго ускользала, он откидывался на спинку кресла и прислуши-вался к тому, что происходило на кухне. Ребята отрабатывали приемы руко-пашного боя, и Вадим Севидович тоже проникался боевым настроением. Когда же усталость брала свое, он слушал солдатскую песню (теперь дуэтом), и силы быстро возвращались к нему.
Однажды утром Вадим Севидович застал на кухне одного сержанта. Ученый повертел головой – уж не в засаде ли брюнет от Лейлы, но того нигде не было.
- Вадимов демобилизовался, - подтвердил сержант. – А меня переводят на другой объект.
- Скажите, - сильно волнуясь, спросил ученый, - вашу маму зовут Ольга?
- Нет, - удивился сержант.
- Татьяна?
- Да нет же! – рассмеялся военнослужащий. – Ее зовут Полина Исааков-на!
Они обменялись крепким рукопожатием, и Вадим Севидович остался в квартире один. Теперь он подолгу сидел на кухне, смотрел в окно, перебирал по эпизодам свою жизнь.
Ночью ему приснилась Оксана. Оба они молодые, красивые, бегут бере-гом теплого моря, и ласковая волна лижет им ноги.
Проснулся Вадим Севидович рано. Лежал под толстым шерстяным одея-лом и не верил себе. Пели в квартире! И песня была озорная, веселая!
Ученый бросился на кухню – пусто.
Тогда он на цыпочках прошел к совмещенному санузлу, осторожно при-открыл его и просиял: на краю ванны сидел молоденький матрос-черноморец.
ПРИГОВОР
Началось с того, что школа, которую ему предстояло закончить, в одно-часье сгорела, и Александр Александрович Забродин, тогда еще просто Коля, был переведен в коммерческую структуру на должность разъездного агента.
К руке Забродина прикрепили цепь, на другом конце которой болтался непроницаемый чемоданчик. Его следовало доставлять в заданную точку, ино-гда за многие тысячи километров, и там опорожнять перед клиентом. После этого можно было возвращаться.
Александр Александрович (Коля) получал у начальника предписание и шел в бухгалтерию. Бухгалтерша Лия Дормидонтовна, немолодая одышливая женщина с добрыми материнскими глазами, по-своему отметила безусого и безбрового (после пожара) парня. Она сажала Забродина рядом, водружала ему на плечо свой массивный бюст и как бы невзначай забрасывала на колени юно-ше коротковатую полную ногу. Иногда она кусала его в шею. От бухгалтерши зависело все. Она могла вообще не дать денег на поездку, и тогда Александру Александровичу пришлось бы идти пешком или добираться поездстопом. Мог-ла, расшалившись, выдать вместо рублей монгольские тугрики или вьетнамские донги, но могла подбросить и лишний миллиард или собственноручно набить ему карманы золотыми слитками. Забродин никогда не перечил Лие Дормидонтовне, он привязался к ней и охотно терпел ее милые чудачества.
Однажды, отработав уже год или полтора и заслужив первый орден, За-бродин возвратился из очередной поездки и узнал, что Лия Дормидонтовна приговорена к расстрелу.
- Приговор приведен в исполнение? – содрогнулся он.
- Нет, - ответили сослуживцы. – Мы ждем тебя.
Они крепко подхватили Забродина под локотки и повели в подвал учре-ждения.
Полустертые склизкие ступени привели их в большой каменный мешок. Внутри было прохладно, ярко горели лампы дневного света. Александр Алек-сандрович увидел всех сотрудников организации, были среди них и уже не ра-ботавшие пенсионеры. Возбужденно переговариваясь, люди смотрели в одну сторону. Там, у дальней стены, привязанная веревками к торчащим прутьям ар-матуры, стояла Лия Дормидонтовна. Она была бледна, неудачно накрашена и выглядела хуже обычного. Ей совершенно не шло какое-то белое мешковатое платье, явно с чужого плеча.
- А-а, вот и он! – обрадовались в толпе.
К Александру Александровичу подошел начальник. Забродин впервые видел его в маршальской форме с жезлом. Начальник снял болтавшийся у него за спиной короткоствольный карабин и протянул его юноше.
- Не хочу! – предчувствуя ужасное, тоненько закричал Александр Алек-сандрович.
- Ты должен застрелить ее! – объяснил начальник. – Так гласит должно-стная инструкция и, кроме того, – такова последняя воля покойной.
Александр Александрович протестующе замахал руками и спрятал их за спину.
- Стыдитесь, молодой человек! – сказала Забродину старушка-пенсионерка, бывшая руководительница первого отдела. – Люди ждут!
Толпа зашумела. Александру Александровичу вложили в руки оружие. Лия Дормидонтовна ободряюще улыбнулась ему и запела «Интернационал». Пальцы Забродина дрожали, и первые пять выстрелов ушли «в молоко».
- Вычтем с вас за перерасход патронов! – пригрозил молодому человеку новый бухгалтер.
Александр Александрович прицелился получше и сразил Лию Дорми-донтовну наповал.
На третий день в организации был объявлен субботник по уборке терри-тории, и тело Лии Дормидонтовны вывезли на кладбище.
Похороны были пышные и торжественные.
Сослуживцы один за другим говорили о больших заслугах покойной пе-ред учреждением, высоко оценивали деловые и человеческие качества усопшей.
На могиле было много цветов, играл духовой оркестр, молодежь рапор-товала телу о своих достижениях в труде и личной жизни. Немного потанцева-ли.
Александр Александрович, как требовал того обычай, женился на дочери Лии Дормидонтовны и унаследовал несколько особняков, парк автомобилей и крупнотоннажный океанский лайнер с командой и опытным капитаном-наставником.
Забродин по-настоящему счастлив, у него любящая жена и трое детей, один из которых мальчик, а другая – девочка. Девочку, естественно, назвали Лия Дормидонтовна.
Александр Александрович немного располнел, у него отросли густые усы и брови.
«Интересно, - думает он временами. - Как бы сложилась моя жизнь, не подожги я тогда школу с учителями внутри?»
СТАДО
Они пробирались к югу в поисках тепла и пропитания.
Стадо было небольшое.
Впереди шел вожак – мощный, поросший седой свалявшейся шерстью самец Гальперин. Он часто останавливался, нюхал воздух, всматривался через сильные очки в окрестности и только после этого давал команду двигаться дальше.
За Гальпериным короткими прыжками скакал косоватый и вислоухий Сергей Иваныч, вечно простуженный, с красным, в прожилках, носом и заячьей губой. Дальше, прижавшись друг к дружке, семенили тесной кучкой самки с детенышами, среди которых своей красотой и статью выделялась недавно прибившаяся к стаду молоденькая самочка Варвара. Замыкали шествие, прикрывая тылы, еще два самца – прожорливый Уваров и вчерашний сосунок, в одно лето накачавший мускулы, дерзкий и упрямый Васька.
Все стадо беспрекословно выполняло приказания Гальперина, и Васька тоже подчинялся ему, но мудрый Гальперин знал, что это до поры до времени, и скоро Васька, окрепнув окончательно, начнет оспаривать у него роль вожака.
Гальперин был стар. Он помнил далекие времена, когда он и ему подоб-ные назывались людьми, когда был постоянный кров над головой, и еду не нужно было выковыривать из землю руками или носом – она лежала в магази-нах, и ее можно было обменять на красивые бумажки, которые выдавали каж-дые пятнадцать лун. Потом что-то случилось, и вначале исчезла еда, а сразу за ней – все остальное, и только холодный ветер гнал по земле никому не нужные красивые бумажки. Гальперин ушел в лес и встретил там подобных себе. Он знал, какие коренья и плоды пригодны в пищу, он был очень силен тогда, умел отогнать дикого зверя и по праву стал вожаком.
С тех пор утекло много воды, теперешняя молодежь уже не знала т о й жизни, и как не бился Гальперин на ежедневных занятиях, пытаясь передать молодым хоть что-то необходимое и полезное из прошлого, ничего не получа-лось. Оставалось только взгрустнуть о былом в обществе пожилого Сергея Ива-ныча, который застал прежние времена мальчишкой и еще что-то помнил. Раз-говаривать в стаде не умели, кое-кто различал отдельные слова, Сергей Иваныч понимал или делал вид, что понимает все.
- А помнишь, Иваныч, - спрашивал иногда Гальперин, - как бывало?
Сергей Иваныч прядал ушами и в тон Гальперину скорбно похрюкивал.
Они шли уже много лун, силы у всех были на исходе, устал и Гальперин, но расслабляться было нельзя. Кто, кроме него, выведет стадо к водопою, кто еще сумеет сбить палкой высоко растущие плоды, кто учует в чаще саблезубого тигра, кто, наконец, приведет стадо в теплые края? Только он, Гальперин.
Единственный в стаде он ни разу не опустился на четвереньки и шел только на задних конечностях, держа передние в карманах полуистлевших джинсов. Сергей Иваныч прыгал в оборванных подштанниках, прожорливый Уваров и наглеющий Васька стыда не ведали и трусили в хвосте стада в чем мать родила. Естественно, ничем не прикрыты были и самки. Уварова интере-совала только еда, а вот Васька норовил, воспользовавшись положением, прямо на ходу совокупиться с какой-нибудь из самок. В таких случаях Гальперин ос-танавливался и страшно рычал на Ваську, показывая огромные желтые клыки. Все самки принадлежали Гальперину, и только он мог разрешить или не разре-шить совокупление.
Гальперин помнил себя молодым, хотя сам уже не чувствовал томления плоти, и поэтому во время ночлега разрешал Ваське воспользоваться какой-нибудь самкой постарше. Обычно Васька довольствовался тем, что дают, но с тех пор, как в стаде появилась Варвара, отношения между самцами заметно обострились.
Ночью Гальперина мучили мысли, и поэтому он брал Варвару себе. Са-мочка торкалась у него под боком, что-то щебетала, искала у Гальперина в го-лове, согревала его своим телом, и с ней старику было спокойно и уютно. Тре-щали иногда поблизости сучья. Гальперин знал, что это кругами ходит Васька, вожделеющий новую самку, знал он и то, что придется отдать ее Ваське, как и все остальное, и, наверное, это случится скоро, но не сегодня, не сегодня…
Когда все затихло, и ноздри Гальперина перестали улавливать неприят-ный Васькин запах, вожак забылся коротким тревожным сном.
Проплывали какие-то обрывки о т т у д а . Будто бы он выходит из брюха большой железной птицы, и красивая самка встречает его хлебом-солью, а потом подходят прекрасно пахнущие самцы и все как один просят кредитов, и он, Гальперин, не в силах отказать, раздает и раздает, раздает и раздает…
Он проснулся от резко полоснувшего ощущения беды.
Варвары не было. Стойбище было пусто. Гальперин пометался в поисках стада, но скоро понял все и сел, обхватив голову руками. Васька не решился на открытую схватку и ночью тихо увел всех.
Гальперину ничего не стоило найти, догнать, разобраться и еще на какое-то время навести порядок, но он не поднялся с земли.
Он, живший прошлым, был уже не нужен им.
Они будут жить по другим законам.
САКРАМЕНТАЛЬНОЕ ТАНГО
Когда на улице заверещали милицейские сирены, все переглянулись, оторвавшись от карт, и Толя Перцев неловко как-то приподнял над головой связку гранат, а в помещение уже врывались люди с решительными лицами, держа автоматы наперевес, и здесь Толя покинул всех, умело отстреливаясь и перепрыгивая через распростертый на полу персонал, он вырвался наружу, не попрощавшись и внутренне сожалея об этом, но ничего, говорил он себе, в сле-дующий раз, в следующий раз, а пока надо бы это дело перекурить, мотоцикл он бросил в кювете, а подожженную машину столкнул с моста, пришлось ему немного еще и пробежаться, потом он сел в трамвай, приехал спокойно к Любо-ви Васильевне, которая не стала пенять ему за опоздание в три недели, а молча прижалась, выдала полотенце и свежую кальсонную пару и отправила прями-ком в ванную, где, лежа в ароматном нектаре, Толик представлял, как сейчас выйдет, помолодевший и свежий, расскажет кое-что Любови Васильевне из произошедшего, как она сдержанно посмеется над его злоключениями, а потом вздохнет порывисто полной грудью, и халат, японскими мастерами сработан-ный, не выдержит, распахнется сам собой, и он, Перцев, получит полный доступ к Любови Васильевны прелестям, но не суждено Анатолию было понежиться, достали его и здесь, в кальсонной свежей паре бежал он долго по крышам, отстреливаясь и помахивая гранатами, оторвался наконец от настырных преследователей, спустился и пошел по улице, не вызывая ничьего удивления – ничем кальсонный комплект не отличался от турецкого тренировочного костюма, был даже лучше его, и Анатолий, немного тщеславный как и все люди его профессии, начал уже с превосходством поглядывать на одетых традиционно прохожих, но спохватился и решил это дело перекурить и не где-либо, а у Полины Астаховны, старой ведьмы, в каморке одиноко живущей и отхожим промыслом промышляющей, и Бог с ней, не я ей судья, живет каждый, чем может, думал Анатолий, поглаживая в ладонях седую женскую голову и приговаривая: «Будет! Будет!» – на счастливые рыдания старухи – ванной, слава Богу, никакой не было, сел Перцев у слухового оконца, пулемет старенький на всякий случай изготовил, допотопный был пулеметишка, да и не могло быть у Полины Астаховны другого – мучилась женщина безденежьем, нового ничего не покупала много лет, жила сплошными воспоминаниями, выпили они спирту салицилового, за-кусили редиской и задымили, но достали Толика и здесь, заклинило не чищен-ный с гражданской ствол, пришлось прыгать куда-то и отклоняться в воздухе и группироваться у самой земли, чтобы на ноги получилось, а не на голову, ду-шили его малость в темноте, и прикладом маленько перепало, и лезвие под реб-ром чувствовал холодное и шершавое, но обошлось, мог, успокоившись, одежду себе выбрать по вкусу, много вокруг лежало народу, в одежде уже не нуждавшегося – выбрал он костюм-тройку с бронежилетом, шляпку тирольскую с пером и, была не была, решил вернуться к друзьям в ресторанчик, такси кликнул, приехал, все за картами сидят, его место пустое, сел Толик, карты взял, ребята, постаревшие все, говорят, ходи, долго ждать будем? – а Толя не может, растерялся чего-то, где, спрашивает ОМОН, тут засмеялись все и говорят, что нет давно никакого ОМОНа, один ОВИР остался, дают в подтверждение Толику анкету, чтобы заполнил после партии, вздохнул Толик по-человечески и оркестрантам кивнул, чтобы его любимую мелодию сыграли.
ЗАТРЕЩИНЫ
Митрофан Кузьмич Затрещин знал, что курить – вредно, а пить молоко – полезно. Поэтому после каждой затяжки он дела большой глоток молока.
Еще он любил собирать гербарии, и его часто можно было увидеть на дереве в саду или в парке с большой сумкой, доверху набитой цветами, листья-ми, бутылками молока и пачками папирос.
Жена Митрофана Кузьмича Евдоксия Мироновна Затрещина тоже люби-ла собирать. Она работала на заводе сборщицей.
Однажды Митрофан Кузьмич и Евдоксия Мироновна пришли в гости к красивой девушке Елене, которая приходилась им дочкой и жила отдельно, по-тому что жить отдельно было ее увлечением.
Митрофан Кузьмич сразу уселся на диван и начал курить и пить молоко, Евдоксия Мироновна стала собирать на стол, а Елена включила для родителей телевизор.
По первой программе шла передача о вреде курения. Митрофан Кузьмич поморщился и переключил телевизор на вторую программу. Там рассказывали о пользе молока, и он с интересом стал слушать.
Евдоксия Мироновна и Елена тем временем принялись пить чай без Митрофана Кузьмича, который продолжал курить и поэтому пил молоко.
Потом Евдоксия Мироновна полезла в сумочку и подарила Елене не-сколько фломастеров, собранных ею на заводе, несколько яблок, собранных на приусадебном участке и несколько транзисторных приемников, собранных на другом заводе, где Евдоксия Мироновна работала по совместительству.
После этого Евдоксия Мироновна собрала все бутылки из-под молока, которое выпил Митрофан Кузьмич, и понесла их мыть на кухню. Вернувшись, она собрала пустые пачки из-под папирос, которые Митрофан Кузьмич выку-рил, и выбросила их в мусорное ведро.
Пора было уходить.
- Хорошо живешь-то? – спросила Евдоксия Мироновна Елену. – Не на-доело отдельно?
Елена подала родителям пальто, сунула в карман отцу пачку дорогих си-гарет и пакет молока, а матери – детскую игру «Конструктор».
Митрофан Кузьмич вышел первым, а Евдоксия Мироновна задержалась поцеловать дочь.
- Собралась я было разводиться с отцом-то твоим, - призналась она, - уже и заявление написала. А потом вспомнила, как он гербарий собирать любит – ну, и передумала.
Она широко развела руками, быстро собрала в совок скопившийся в пе-редней мусор и тихонько прикрыла за собой дверь.
Митрофан Кузьмич ждал ее на улице. Он курил длинную сигарету с фильтром и пил молоко из бумажного пакета.
ПОПУТЧИК
За окном мелькали перелески, смеркалось.
- Не возражаете? – сосед Козонина по купе, полный, добродушного вида мужчина, вынул из кармана трубку.
- Пожалуйста, - отозвался Козонин. Он подумывал уже, не завалиться ли ему пораньше спать, как вдруг попутчик (представившийся Павлом Егоровичем Британцевым) произнес:
- А знаете ли вы, какая история связана с этой трубкой?
- Какая же – расскажите, пожалуйста, - с готовностью отозвался Козо-нин, предвкушая интересное.
- Ну что же, - Британцев чиркнул спичкой, не спеша раскурил трубку. – Слушайте… Был я проездом в одном городе. Дела свои все уж сделал, знакомых – никого, дай, думаю, просто пройдусь на прощание по улицам. И вот, гуляю, смотрю по сторонам. И вдруг вижу – маленький такой магазинчик. Вхожу. За прилавком – миловидная блондинка, а на прилавке под стеклом трубки, и к каждой ценник приложен. Купить, что ли, думаю? Стою, не спеша, выбираю. Блондинка молчит – улыбается. Выбрал, подхожу к кассе с деньгами – там женщина постарше сидела, брюнетка. Плачу, получаю чек, передаю его блондинке. «Завернуть?» - спрашивает она. – «Заверните», - говорю. Она заворачивает трубку в бумагу и подает мне. «Спасибо!» – говорю я ей и выхожу из магазина… И вот – трубка перед вами. Та самая.
Британцев слегка откинулся назад и пытливо смотрел на Козонина.
Козонин заерзал на месте.
«Невнимательно слушал, черт!» – подумал он и бодрым голосом сказал:
- Очень интересно. Да…
Британцев довольно заулыбался.
- Так и быть. Расскажу вам, пожалуй, еще одну историю.
Он чуть прикрыл глаза, видимо, собираясь с мыслями.
- Сижу я однажды дома, смотрю телевизор и вдруг – звонок. «Ну, - ду-маю, - надо открывать». На пороге незнакомый мужчина, в пальто, без шапки. «Вы – Британцев?» - спрашивает. «Я», - отвечаю. Тут он мне и говорит: «Вам – телеграмма, распишитесь». А я без очков не могу – расплывается все в глазах. Ну, пошел я за очками, а он в коридоре стоит, ждет. Надел я очки, расписался у него в книжке. Он мне телеграмму отдал и ушел… Ну как?
И Британцев снова пытливо оглядел Козонина.
- Ну, а в телеграмме-то что? – не выдержал Козонин.
- Какая разница? – ласково улыбнулся Британцев. – Я уже и не помню. Поздравление с праздником, а, может быть, сообщение о приезде тетки…
- Да, да, - поспешно заговорил Козонин, - история очень даже…
Он схватил полотенце, зубную щетку и быстро вышел из купе.
Он долго стоял в коридоре, слушал стук колес, смотрел на мелькающие за окнами огни, пока окончательно не успокоился.
Британцев сидел в той же позе, с тем же мечтательным выражением ли-ца. Козонин мгновенно нырнул под одеяло и накрылся им с головой.
Голос Британцева нашел его и там.
- Пока вы еще не спите… Вам это будет любопытно… Расскажу, как я побрился недавно в парикмахерской…
Козонин дернулся и затих.
- Иду я, значит, мимо небольшой такой парикмахерской, смотрю – наро-ду никого. Ну, и решил побриться. Захожу – и сразу к мастеру. Пожилой уже мужчина, весь седой. «Стричься будем?» - спрашивает. «Нет, - отвечаю, - толь-ко бриться». Развел он пену и меня по щекам мажет. Намазал и за бритву берет-ся. Аккуратно бритвочкой помахал и снова мылом, и опять бритвой. Компресс сделал освежающий, одеколончиком побрызгал – все как полагается. «Готово, - говорит, - платите в кассу». Ну я, конечно, заплатил, вышел на улицу и дальше пошел… А как я ботинки ремонтировал!..
Козонин крикнул и в чем было выскочил в коридор.
Он вернулся, когда Британцев уже спокойно спал.
Утром Козонин проснулся от громких шагов. Британцев с чемоданом шел к выходу.
- Павел Егорович! – окликнул его Козонин. – А вы кем работаете?
- Писатель я, - не останавливаясь, ответил Британцев и уже из коридора добавил: - Мне есть о чем рассказать людям…
ЗАТВОРНИК
Публикация статьи особого шума не наделала. Пришло всего одно пись-мо от некоего Богатикова. Читатель высказывал интересные, хотя и не бесспор-ные замечания, и эмоциональный Феклистов решил немедленно встретиться со своим оппонентом. На конверте был обратный адрес, и, слегка поплутав по но-востройкам, Феклистов позвонил в указанную квартиру.
- Богатиков Максим Петрович здесь живет? – спросил Феклистов у ми-ловидной женщины средних лет.
- Да, - как-то неуверенно ответила она и посторонилась.
Феклистов вошел, осмотрелся.
- Максим Петрович дома? – спросил он.
- Вообще-то да, - замялась женщина, - но в настоящий момент он…
- Кто там, Тонечка? – послышался из глубины квартиры страдальческий мужской голос.
- Это – я, Феклистов, автор статьи! – выкрикнул Феклистов в простран-ство. – Здравствуйте, Максим Петрович!
- А-а! – обрадовался голос. – Хорошо, что зашли!
Феклистов уселся поудобнее. Время шло. Феклистов забарабанил паль-цами по коленям.
Женщина вздохнула.
- У Максима Петровича такой деликатный желудок, - пожаловалась она, - а продукты у нас, сами знаете, какие. Очень он от этого мучается…
- Я, пожалуй, как-нибудь в другой раз,.. – сказал Феклистов.
- Уже уходите? – послышался из уборной голос Богатикова.
- Да, - ответил Феклистов. – Дела…
- Жаль, - сказал Богатиков. - У вас в статье, в том месте, где вы говорите о симбиозе одичавших кроликов…
- Но вы не учитываете фактора внезапности! – возразил Феклистов. – За-кон джунглей гласит…
- А разрешающая способность самок? – хохотнул Богатиков.
- А коэффициент одичалости?! – нашелся Феклистов.
Они проговорили до глубокой ночи.
«Какой интересный человек, - думал Феклистов, возвращаясь домой, - какие глубокие, хотя и сумбурные познания!»
Через несколько дней Феклистову захотелось продолжить дискуссию, и он снова поехал к Богатикову.
Как и в прошлый раз, ему открыла Тонечка. На столике в прихожей ле-жал ворох нарезанной бумаги и большие ножницы.
- Здравствуйте! – закивал Феклистов. – Максим Петрович…
Тонечка молча показала ему на знакомую дверь.
- Это вы, Феклистов? – послышался голос Богатикова. – Знаете что… я принимаю вашу концепцию о непогрешимости инстинкта, но утверждение об альтруистических мотивах…
- Казуистические эксперименты,.. – терпеливо начал объяснять Фекли-стов.
Тонечка принесла ему с кухни табуретку, и они снова проговорили не-сколько часов.
Феклистов написал новую статью и, прежде чем передать ее в журнал, решил прочесть Богатикову.
Кивнув на правах старого знакомого Тонечке, он сразу подошел к убор-ной.
- Максим Петрович, послушайте! Я тут набросал о гетеропереходах в замкнутой биологической среде…
- Очень любопытно! – отозвался Богатиков. – Извольте… так… так… но почему только полтора процента? Подождите, у меня тут есть справочник… нет не этот… так вот – последние данные, собранные австралийцами, дают другую картину…
И Феклистов услышал много ценных поправок.
- Какой у вас замечательный муж! – сказал Феклистов Тонечке. – А как он выглядит?
- Он высокий, - наморщила лоб Тонечка, - блондин… нет, - поправилась она, - брюнет и среднего роста…
Собрав достаточно материала, Феклистов работал над книгой
- Я принесла кое-чего из кулинарии – поешь! – сказала ему жена.
Феклистов торопливо похватал пищу, и тут же его пронзила острая боль в области живота. Едва добежал он до заветной комнатки, где в полуобмороч-ном состоянии провел Бог знает, сколько времени.
- К тебе приходил какой-то Богатиков, - сказала Феклистову жена, когда он снова появился в комнате. – Просил передать наилучшие пожелания. Они уезжают в Германию, там хорошие продукты.
НЕЗАПОМИНАЮЩАЯСЯ ИСТОРИЯ
Он позвонил и попросил о встрече, пообещав рассказать историю в выс-шей степени необычную.
- Хорошо, - согласился я. – Как я вас узнаю?
- К сожалению, это невозможно, - ответил он. – Я подойду к вам сам.
В назначенное время ко мне подошел человек среднего роста и среднего возраста.
- Пыльнов, - представил он.
Мы зашли в кафе, сели за свободный стол. Пыльнов глотнул кофе, сморщился и отодвинул чашку.
- Дело в том, - сказал он, - что у меня не запоминающаяся внешность.
- Ну, знаете! – воскликнул я, жалея о потраченном зря времени. – Тысячи людей могут сказать о себе то же самое. Боюсь, что ваша история меня не заин-тересует!
Он покачал головой.
- Вы меня не поняли. У меня совершенно не запоминающаяся внеш-ность, абсолютно не запоминающаяся. Меня не может запомнить ни один чело-век.
Я оглядел его повнимательней. Нос, рот, уши.
- Да бросьте вы! Я, например, прекрасно вас запомнил.
- Подождите секунду, - попросил Пыльнов. – Я возьму в буфете сигаре-ты.
Не успел он отойти, как на его место плюхнулся какой-то субъект.
- Здесь занято! – возмутился я. – Извольте встать и уйти!
- Это я – Пыльнов, - ответил усевшийся.
- Извините, - смешался я. – Странно, что я вас не узнал…
- Попробуем еще раз? – предложил Пыльнов. – Запоминайте получше… А теперь – отвернитесь.
Послышался скрип отодвигаемого стула.
Выждав некоторое время, я посмотрел в сторону буфетной стойки. Не-сколько человек пили пиво. Один стоял особняком. Я помахал ему рукой. Он подошел, взялся за спинку стула:
- Свободно?
- Не валяйте дурака, Пыльнов! – рассмеялся я. – На этот раз я вас узнал!
- Не узнали! – послышался голос с соседнего стола. – Я здесь. Берите свою чашку и пересаживайтесь ко мне.
В полной растерянности я все же пересел.
- Вот паспорт, если хотите.
Не в силах удержаться, я посмотрел. Фамилия – Пыльнов. Все точно.
- Убедились? – Пыльнов спрятал документ.
- Давно это с вами? – спросил я, несколько собравшись.
- С детства, - ответил Пыльнов. – В школе меня не мог запомнить ни один учитель. А мальчишки во дворе! Каждый раз они принимали меня за «чу-жого». Что и говорить – здорово мне доставалось! Потом институт. Я добросо-вестно посещаю занятия, а преподаватели все как они: «Что-то я вас не припо-минаю на своих лекциях!» – ну, и соответствующая пытка на экзаменах…
- А как же сейчас, на работе? – сочувственно (разумеется, я был уже на его стороне!) воскликнул я.
- Работа у меня довольно ответственная, - вздохнул он. – Даже отдель-ный кабинет. Много лет одна и та же секретарша…
- И каждый день она спрашивает, к кому вы пришли и по какому вопро-су? – ужаснулся я догадке.
- Что делать? – развел он руками.
- А вы не пробовали как-то выделиться, придумать что-нибудь экстрава-гантное? – заволновался я. – Прическу, например?
- Разумеется. – Он горько расхохотался. – Ведь это я придумал прическу «петушком», и уже на второй день все показывали на меня пальцами и говори-ли: «Это – Пыльнов, смотрите!». Я был счастлив. Увы, сразу же появились по-следователи, прическа получила широкое распространение, и меня снова пере-стали узнавать. Я навесил на одежду металлические цепи, продел в ухо серьгу, но чуть ли не на завтра так щеголяла уже половина города. Я плюнул и смирил-ся… В магазинах меня выпихивают из любой очереди – «Вы здесь не стояли!». А сколько раз соседи по площадке вызывали милицию, когда я открывал дверь собственной квартиры!
Он тяжело вздохнул и залпом выпил остывший кофе.
- Извините, - откашлялся я, - но раз уж зашел разговор… вы женаты?
Он запалил сигарету, глубоко затянулся.
- Да, я был женат. Представляете процесс ухаживания? Каждый раз мне приходилось знакомиться с ней заново! Но, разумеется, и после свадьбы она продолжала меня путать с другими мужчинами. Естественно, нам пришлось расстаться…
Я смотрел на него с состраданием.
- Но в вашем положении есть и определенные преимущества. Вы могли бы, например, стать разведчиком. Я слышал, что на этой работе нужны люди с не запоминающейся внешностью.
- Да, - ответил он, - но не до такой степени. Я проучился в разведшколе семестр, но на каждом занятии преподаватели пугались, что на территорию проник посторонний. В конце концов меня отчислили.
Он притушил сигарету.
- Извините, если отнял у вас понапрасну время – захотелось излить кому-нибудь душу. Сами понимаете – друзей у меня нет.
В это время в кафе вошла какая-то шумная компания. Он встал, сделав несколько шагов, и я тут же потерял его из виду.
ДЕЯТЕЛЬ
Этот политический деятель, возглавлявший в свое время правительство, сейчас забыт настолько, что многие с уверенностью скажут, что не было тако-вого вообще. Увы, доказать обратное невозможно. Свидетельств существования Терентия Васильевича Трещеткина, к сожалению, нет. Мощнейшая макулатур-ная кампания, прокатившаяся по стране, унесла в бумагоделательные машины все физические подтверждения его бытия и жизнедеятельности. Не сохранилось ни одного правительственного циркуляра за его подписью, исчезли газеты, украшенные его докладами, и журналы, пестрящие красочными изображениями премьера, умерли все, бывшие с Терентием Васильевичем накоротке, и даже «Песня о Гордом Терентии», сложенная в честь Трещеткина народом, уже никак не связывается ныне с этим очень конкретным в свое время человеком.
Терентий Васильевич был небольшого роста, однако же, сутул, взгляд имел острый, брил до синевы щеки, но отпускал по моде времени брови, зани-мавшие едва ли не половину огромного, начиненного государственными про-блемами, лба. Ходил Терентий Васильевич в неизменных двубортных костю-мах, рубашку менял каждые сорок минут, носил предписанную по должности именную шашку, от которой имел на бедре большую твердую мозоль, той же шашкой собственноручно рубил к обеду пшеничный каравай, а под горячую руку мог отходить темляком вообще кого угодно.
Обеду полагалось быть готовым без одной минуты двенадцать.
Терентий Васильевич приезжал домой ровно в полдень.
На улице рявкали сирены, в квартиру, разматывая кабель правительст-венного телефона, вбегал фельдъегерь специальной связи, на лестничной пло-щадке ухал в пол прикладами почетный караул, и тут же в трапезной появлялся сам Трещеткин. Испуганный белоснежный повар выносил плаху с огромным свежеиспеченным караваем. Терентий Васильевич, неуловимо выхватив шашку, рубил хлеб на шестьдесят четыре ломтя, после чего усаживался за стол и трижды хлопал в ладоши. Спрятанные в стенах динамики тут же выдавали задорного «Гопака», под звуки которого в комнату въезжала полевая мини-кухня о двух дымящихся котлах. В одном - бесновался огненный краснознаменный борщ, в другом - ярилась и клокотала коричневая духмяная пшенка.
Никого не допуская до котлов, Трещеткин сам черпал еду, ел тяжко, на-сыщался истово, до смертной истомы в глазах. Наконец, ложка выпадала из его ослабевших пальцев, голова премьера закатывалась на надетый поверх стула ватный в чехольчике валик, челюсть Терентия Васильевича отвисала, изо рта вылетал мощный всхрап. Зная, что в этот момент хозяин ничего не чувствует, камердинер бросался менять на Трещеткине рубашку. Освежающий сон длился ровно пятнадцать минут, после чего премьер вскакивал и еще с закрытыми гла-зами шел к двери. Следом, сматывая шнур телефона, семенил фельдъегерь. Ухал на площадке почетный караул, рявкали под окнами сирены, и все стихало.
Работал Терентий Васильевич на износ, возвращался домой заполночь, падал без чувств на руки камердинера, который раздевал его и переносил в по-стель. Трещеткин и во сне продолжал раздавать команды и распекать неради-вых.
- Продналог! – кричал он, - сбрасывая одеяло. – Продналог, а не продраз-верстка, болваны! Три экземпляра проекта с угловатым штампом! Министра финансов – под суд! Саботажников – к ответу! Всех – в Сибирь! Встать! Лечь! Смирно! По номерам рассчитайсь!..
Погорел Трещеткин на ерунде.
Всерьез взявшись за сельское хозяйство, он подготовил неслыханно сме-лый по тем временам проект восстановления в стране крепостного права и с указкой в руке доказал, что только такой поворот дела может набить под завяз-ку эти проклятые закрома Родины. Соратники, однако, струсили. Трещеткина свалили прямо на заседании. Двое подкрались сзади, четверо навалились с бо-ков. Ерзая лопатками по ковру, жилистый премьер разбросал всех шестерых, но на поверженного деятеля навалились новые оппоненты. Все было кончено, сле-дующим днем в газетах появился некролог, извещавший граждан республики о политическом трупе.
Терентий Васильевич принял произошедшее с веселой яростью.
Теперь он жил в коммуналке и занимался сапожным делом, к которому издавна имел тайную страсть. Сидя в маленькой зловонной комнатке, он страш-но стучал молотком, бурно хохотал, поминутно отпивал что-то из металличе-ской карманной фляги, задирал в форточку прохожих, устраивал свалки и пота-совки с соседями.
Вызывали милицию.
Терентий Павлович, прошедший школу партизанского сопротивления, легко разбрасывал квелых деревенских парней в измятой синей форме и барри-кадировался в комнате, угрожая зарубить первого, то сунется. Приезжали по-жарные в медных касках, выкидывали из машины лестницу, лезли с брансбой-том в окно. Трещеткин защищался до последнего, и только ближе к ночи его удавалось взять. Растерзанного и мокрого его заталкивали в машину.
- Прощайте, товарищи! – кричал Терентий Васильевич зевакам. – Я ни-чего не скажу им! Наше дело правое, мы победим!
Трещеткин сгинул в одночасье – с каждым днем он становился тоньше, суше, невесомей, однако же, ярости в нем не убавлялось, пожарные, привычно поливая буяна пенной струей, однажды смыли его начисто, так, что и следов никаких не осталось.
ЛОШАДИНОЕ ОЗЕРО
ЭРОС УЛЕТЕЛ
- Вот, - сказал кто-то. – Тамара Николаевна Маракулина!
Винтокрылов автоматически приподнялся, сказал положенные слова, потрогал прохладные женские пальцы и помог новой гостье удобно устроиться на соседнем стуле.
Тамара Николаевна припоздала, гости уже утолили первый голод, и ей было неловко жевать в одиночестве.
Винтокрылов дружески похлопал женщину по спине.
- Не смущайтесь! – грубовато-нежно произнес он. – Хотите кролика?
Она благодарно улыбнулась.
Винтокрылов подхватил с блюда тяжелую тушку и шлепнул ее на тарел-ку.
- Ешьте! Он совсем свежий!
Кролик от удара потерял сознание. Тамара Николаевна ловко сняла с не-го шкурку и впилась в мясо острыми металлическими зубами. Косточки она аккуратно обернула салфетками и спрятала в сумку.
- У вас собака? – стал допытываться Винтокрылов.
- Енот! – призналась Тамара Николаевна.
Пока она ела, Винтокрылов рассмотрел ее всю, для этого ему пришлось слазить под стол.
Лицо у Тамарочки, как он теперь называл ее, было милое, нежное и пе-реходное. Ее без труда можно было представить школьницей, в коричневом платье с фартучком, какой она была когда-то, и одновременно – чистенькой старушкой-пенсионеркой, которой ей предстоит стать в не слишком отдаленном будущем, коротка жизнь человечья!
До пояса Тамарочка была тоненькая, костлявая, ее грудь вполне умеща-лась в естественных складках одежды, а талию, казалось, можно было обернуть ремешком от часов, ниже все неожиданно и стремительно преображалось – ши-роченные бедра и толстенные ноги были явно не из этого комплекта. Винто-крылову пришлось даже высунуть из-под скатерти голову, чтобы проверить, не ошибся ли он объектом.
Сосредоточившись, Винтокрылов прислушался к себе, он не был еще пьян и не испытывал любви к Тамаре Николаевне. Он с удовольствием проме-нял бы ее сейчас на более гармоничную и цельную женщину, но вариантов об-мена не было. По другую сторону от него две ужасные старухи, сцепившись крючковатыми носами, передавали друг другу что-то ядовитое и мерзко хихи-кали, все остальные женщины были давно заняты, они сидели на мужских коленях и смачно, со свистом целовались со своими возлюбленными.
Тамара Николаевна, чуть пунцовая от выпитого и слегка лиловая от съе-денного, сосредоточенно лепила из хлеба чернильницы.
Винтокрылов плеснул в них водки, и Тамара Николаевна посмотрела на него с благодарностью. Принуждая себя, Винтокрылов слегка куснул Тамару Николаевну в ушко, отчего оно тут же посинело и сморщилось. Чтобы забыть не слишком приятный вкус, Винтокрылов проглотил чернильницу, Тамара Ни-колаевна из солидарности отправила в рот другую, Винтокрылов из озорства проглотил третью, а Тамара Николаевна из щегольства – четвертую. Тюремщи-кам не досталось ни одной.
Винтокрылову стало весело, а тут еще внесли большое блюдо с мороже-ным, и они с Тамарочкой, как он снова стал ее называть, принялись со смехом катать шарики и лепить большую бабу. Когда лепка была закончена, они им-плантировали бабе нос морковкой и вставили глаза-маслинки.
Меж тем гости начинали помаленьку сниматься с мест. Мужчины упако-вывали женщин в большие картонные коробки и уносили прочь, крючконосые старухи запрыгнули в ступы и, размахивая помелами, вылетели в окно.
- Проведаем енота? – предложил Тамаре Николаевне Винтокрылов.
- Я свободная женщина, - чуть заплетаясь, ответила Тамарочка, - и у меня есть осознанная необходимость.
Винтокрылов немного подождал Тамарочку, потом они вышли на улицу, и он посадил ее на раму своего велосипеда. К счастью, ехать было недалеко – Тамарочка жила в том же подъезде.
Дверь квартиры была испещрена неприличными надписями и рисунка-ми. Пока Тамарочка открывала, Винтокрылов перенес наиболее удачные в свою записную книжку.
Наконец, дверь перестала сопротивляться, они вошли, огромное живот-ное едва не растерзало Винтокрылова, спасла реакция, пробросившая тело из прихожей в комнату, и короткая массивная цепь, не позволившая чудовищу по-вторить винтокрыловский прыжок.
- Он у меня – чемпион мира среди енотов, - объяснила Тамарочка и при-нялась вынимать из сумки свертки с костями, банки с салатом и мороженым, куски намазанного маслом хлеба, бутылки с остатками вина и водки.
Чемпион немедленно зачавкал и захлюпал, Тамарочка с песнями совет-ских композиторов ушла в ванную, Винтокрылов осмотрелся. В комнате стояли бумажные мешки с заплесневевшей картошкой, на полу во множестве валялось разорванное мужское белье, в центре располагалась походная армейская кро-вать на две персоны.
Тамарочка неслышно подкралась сзади, рванула на Винтокрылове одеж-ду. Он подчинился.
Ничего особенно волнующего он не испытал.
Они лежали на жестком брезенте, Тамара Николаевна обвивала его шею худющими в синих прожилках руками, ее костлявый верх и расплывшийся низ никак не стимулировали его мужского начала.
Тамара Николаевна поняла.
- Сейчас, - пробормотала она. – Сейчас!
Она закрыла глаза, страшно напряглась и изогнулась. На лбу у нее вы-ступили капли пота, в уголках рта показалась пена. И тут же Винтокрылов ощутил внутри себя суеверный ужас – снизу вверх по телу Тамары Николаевны пошли какие-то волны. Ее низ на глазах худел, а верх разрастался. Через минуту-другую перед Винтокрыловым лежала совсем другая женщина – с массивными плечами, огромным бюстом и широченной грудной клеткой. Ее ноги были худыми как прутики, а таза не было вовсе.
- Я умею перераспределять свои объемы! – горделиво потупилась она.
- А поровну не можешь? – спросил поскучневший Винтокрылов.
- Поровну не могу, - вздохнула женщина.
За окнами светало. В коридоре гулко храпел енот. Винтокрылов немного покурил и начал одеваться. Белье было разорвано, и он швырнул его в кучу. Брюки на голом теле ощущались непривычно, но это было сейчас не главное.
- Уходишь? – заплакала женщина.
Винтокрылов прокрался в прихожую и вывел велосипед на лестницу. На улице он вобрал полные легкие воздуха и с шумом выдохнул его из себя.
В карманах не оказалось бумажника, но потерю как-то возмещал новень-кий японский зонтик, который он прихватил на выходе.
Над крышами домов показалось солнце, все вокруг заблестело, заиграло, и Винтокрылов понял, что еще не вечер, и он обязательно найдет достойную женщину, с которой ему будет легко и приятно.
ТИП НОМЕР ОДИН
Этот тип женщины подробно описан в западноевропейской литературе, по-видимому, из нее он и произошел.
Она выше среднего роста и, пожалуй, слегка крупновата, ноги у нее спортивные, мускулистые, с хорошо развитыми икрами, но здесь нет перебора – это ноги не мастера спорта международного класса, а, скорее, перворазрядницы – легкоатлетки, вовремя прекратившей участие в трудных и утомительных состязаниях. Она - темная блондинка или светлая шатенка, густые прямые волосы касаются плеч, она широкоскула, лицо украшает изысканной лепки греко-католический нос, но главным украшением всего ансамбля являются, конечно, глаза. Перо литератора, его пишущая машинка здесь бессильны – как ни крути, а на бумагу ложится лишь избитое и затасканное сравнение с двумя бездонными голубыми озерами, в которые тянет погрузиться с головой.
Обыкновенно вы встречаете ее не чаще раза в год и почему-то всегда ле-том. Погруженный в размышления вы сидите в задней части троллейбуса, и вдруг жена, которой приспичило покататься с вами в общественном транспорте, заливается смехом и пихает вас в бок. – Твой тип, - говорит она, - смотри! – Разумеется, вы давно заметили эту женщину сами, и ваш рассеянный вид – лишь попытка скрыть волнение. Жена все понимает, она – умница. Подмигнув обоими глазами и еще раз дружески пихнув вас локтем, она выходит на ближайшей остановке, оставляя вас наедине с судьбой.
Она сидит недалеко, на ней изящный строгий костюмчик с белыми отво-ротами, она – деловая женщина, служит по ведомству и не теряет времени зря. Удерживая литыми коленями кожаный дипломатик, ваш тип сосредоточенно перебирает бумаги, листает какие-то справочники и одновременно отщелкивает данные на калькуляторе. По счастию, народу в троллейбусе немного, и вам видно каждое ее движение. Внутри вас клокочет, вы готовы сорваться с места и демонстративно усесться на одно с ней сидение, но, как на грех, драгоценное место оккупировано. По бабелевски широко расставив многопудовые венозные ноги, там тяжко восседает неопределенного возраста селянка в объемистых ситцевых одеждах. Ей явно не по вкусу эта расфуфыренная дамочка рядом, и селянка мучается, подыскивая подходящую абстрактно-обидную фразу в пространство, чтобы уесть фуфыру, но здесь ваш тип неожиданно заканчивает подсчеты, у нее все сошлось, она улыбается, смотрит по сторонам и встречается взглядом с колхозницей. Дурацкая фраза о некоторых, желающих показать свою ученость, уже почти додуманная до конца, проваливается обратно в подсознание, селянка никогда не видела таких чудесных лиц, пожалуй, эти городские не так уж и плохи, думает она и тут же от широты души наклоняется к большой плетеной корзине и тянет оттуда соседке красавец-помидор. Естественно и просто ваш тип принимает от души предложенное лакомство и тут же впивается в него отменно белыми зубами (разумеется, все деловые материалы убраны в чемоданчик). Колхозница не унимается – за синьором-помидором появляется его величество огурец, за ним – нежнейшее сало в чистой тряпице. Угощение уже не помещается в руках, поверх чемоданчика расстилается газета, ваш тип ест так аппетитно, что не выдерживает и сельская женщина, нарезающая себе внушительный бутерброд. Какой-то дядька впереди достает из штанов початую бутылку и тоже присоединяется к пиршеству, еще несколько человек, каждый со своим, спешат разделить трапезу. Разумеется, среди них и вы, у вас несколько бутылок пива и пачка дорогих сигарет. Все перезнакомились, ее зовут Лариса или Вероника, застолье в разгаре, водитель троллейбуса поминутно оглядывается и шумно сглатывает слюну, наконец, он не выдерживает, останавливает машину и присоединяется к компании. Сзади на улице отчаянно сигналят, и тогда водитель сбрасывает троллейбусные рога с проводов и с помощью товарищей по пирушке заталкивает неповоротливую махину в ближайший тихий переулок.
Все расположились впритирку на брошенных на задней площадке кожа-ных сидениях и успели подружиться, в троллейбусе отдыхает компания человек на двенадцать, люди с удовольствием едят и пьют, мужчины пытаются завладеть вниманием Ларисы, но никто не может сравниться с вами. Вы – человек, наделенный блестящим остроумием, ваш запас шуток неисчерпаем и постоянно обновляется, для вас не составляет труда в нужный момент отпустить на свободу изящную французскую репризу времен Третьей Республики или выдать на-гора соленую тевтонскую прибаутку, восходящую к двенадцатому веку, вы удачно каламбурите в стиле искрометного Диккенса и можете к месту сразить наповал любого грубоватым народным анекдотом в манере графа Толстого. О легких сиюминутных трюизмах не стоит и упоминать – они рождаются едва ли не против вашей воли.
Лариса от души смеется, ее взгляд все чаще останавливается на вас, она отметила ваш дар и выделила вас из прочих. Прочие не в претензии, они то и дело выбегают к ближайшему ларьку и возвращаются с новым запасом питья и провианта.
Время летит незаметно, за окнами синеет, участники пиршества один за другим погружаются в глубокий сон. Вероника смотрит на часы и с деланным ужасом хватается за голову - ей давно пора. Вы подаете даме руку и помогаете обойти спящих. Ваше сердце гулко стучит, и, надо признать, сейчас вы совер-шенно не похожи на себя.
Обыкновенно вы другой. Вы нравитесь женщинам, знаете это, и потому всегда чуть высокомерны с ними. Дамы заискивают перед вами, стараются за-деть рукой или внезапно предстать обнаженными, они со всей силы подталки-вают вас к физической близости, но в большинстве случаев вы холодно отказы-ваете и уж никогда не проявляете интереса первым.
С Вероникой не так. Уже несколько раз вы имели возможность откла-няться, но как мальчишка тащитесь до самого ее дома. Вы вместе входите в подъезд, и на площадке третьего этажа уже она пытается по-доброму распро-ститься с вами, но вы, утерявший чувство собственного достоинства, исступ-ленно обнимаете ее и целуете в лебединый изгиб шеи.
Параметры внешнего мира перестают существовать для вас, Лариса с си-лой трет вам уши, чтобы вернуть к действительности. Очнувшись, вы замечаете вышедшего на площадку толстяка-тяжелоатлета с тренировочной штангой на плечах. Это муж Вероники, выглянувший на шум. Он рад, что его жена по вкусу интеллигентным мужчинам, сам он человек простой, но может и умеет поддержать разговор. Вы начинаете немедленно прощаться, но Василий не отпускает – он только что закончил вечернюю тренировку и сейчас собирается размяться совершенно в другом смысле.
Вы проходите в квартиру, Василий достает бутылку особо очищенной, Вероника снимает облатки с крекеров, Василий наливает полную рюмку для вас, а сам пьет из стакана, мешая водку пятьдесят на пятьдесят с густой рыноч-ной сметаной – так рекомендовал ему тренер.
После первой вы вновь пытаетесь ретироваться, но Василий не отпуска-ет, он уверяет, что сможет удержать вас на ладони вытянутой руки, и в самом деле ему это удается. Вы пьете еще, вас обволакивает зеленоватый туман, и сквозь него вы видите плывущий силуэт Ларисы, она сидит на коленях Василия и недоступна для вас, но пожар, разожженный ею, сжигает вас изнутри, и хороши уже любые средства, чтобы загасить его. Вы просите какую-нибудь подругу, которая могла бы прийти прямо сейчас. Такая подруга у Вероники есть, она работает в рыбном магазине на углу, и не проходит и пяти минут, как в комнату вбегает растрепанная краснолицая женщина в переднике из искусственной кожи. Она с головы до ног в рыбной чешуе, но вас это не волнует. Рыбница с разбега прыгает к вам в объятия, свет гаснет, Лариса и Василий выходят в соседнюю комнату и плотно закрывают за собой дверь…
Утром вы появляетесь дома. Жена смотрит на вас во все глаза, хохочет и никак не может остановиться. Когда вы выходите из ванной, она протягивает вам заполненный протокол о супружеской измене и заставляет его подписать.
Согласно брачному контракту вы имеет право на четыре измены в ка-лендарный год и под угрозой крупной неустойки свято блюдете параграф. Че-тыре возможности – это не очень-то много, и вы бережете их, как можете, отка-зывая многим привлекательным женщинам в надежде повстречать еще более привлекательных. Но как и в любом ответственном деле здесь не следует пере-барщивать. Вы вспоминаете второй или третий год после свадьбы, когда пре-сыщенный предложениями со стороны, вы стали вдруг отказывать всем подряд и спохватились лишь 31 декабря, имея в активе всего одну использованную возможность с рыбницей. Вам пришлось немало тогда потрудиться, чтобы с че-стью выйти из положения и, надо признать, вы справились с этой непростой задачей…
К слову, вашей жене по тому же контракту дозволяется всего один адюльтер за двенадцать месяцев, и нетерпеливая половина пользуется своим правом уже первого января. Она уходит из дома ранним утром и возвращается за несколько минут до полуночи. Лучше, если вы встретите ее на улице. Жена в ужасном состоянии, ее глаза повернуты внутрь, она ничего не видит и ни на что не реагирует. Она пластом лежит в кровати и только слабо стонет, вы терпеливо ухаживаете за ней, даете ей жидкую пищу, и только к концу месяца она полностью восстанавливает подорванное здоровье.
Вы любите жену, и она любит вас. По брачному контракту перед сном вы должны обменяться с женой крепким продолжительным рукопожатием. Вы делаете это с удовольствием, и ваша жена тоже не скрывает, что контакт ей приятен…
Осенью и зимой вы напряженно работаете, но весной начинаете отвле-каться – позванивая кальсонными тесемочками, рассеянно бродите по комна-там, играете кистями халата и думаете, что скоро лето, и вы поедете куда-нибудь в троллейбусе, и встретите женщину, с глазами как два бездонных голу-бых озера, в которые хочется погрузиться с головой.
МАЛЕНЬКИЙ ВОНЮЧИЙ УРОД
Симаков обязательно женился бы на Верочке, не помешай ему малень-кий вонючий урод.
Ситуация повторялась от раза к разу.
Симаков приходил, снимал в прихожей шляпу, дарил цветы. Верочка ра-довалась ему, открывала холодильник, расставляла тарелки, включала музыку. Он опускался на диван, любовался возлюбленной и ждал, когда она окажется рядом.
Верочка садилась совсем близко. Симаков обнимал девушку, его голова опускалась к ней на грудь, он упивался блаженством, возносился на седьмое небо, полностью забывался… и вдруг все срывалось, комкалось, летело к черто-вой матери! Переменяя позу или отстранившись, чтобы перевести дух, он заме-чал маленького вонючего урода, который ластился к Верочке, нахально лез на колени и омерзительно сопел. И Верочка вместо того, чтобы сбросить страши-лище на пол, гладила его и даже целовала!
Это было невыносимо. Симаков вскакивал, хватал шляпу и опрометью выбегал вон.
Он перестал бывать у нее, назначал свидания на улице, чтобы провести время в кафе или кино. Верочка приходила, целовала его первая и говорила, что последует за ним на край света, но Симаков опять видел рядом с ней ненавистного ему маленького вонючего урода. Наскоро придумав предлог, Симаков тут же уходил.
Они виделись все реже, а потом перестали встречаться. Верочка вышла замуж за толстого грека и куда-то уехала. Симаков до сих пор одинок…
- Вот такая история, - задумчиво произносит он и красиво разводит ру-ками.
- Неужели это вы из-за собаки? – участливо интересуется кто-нибудь.
- Какой с о б а к и ? - акцентируя, переспрашивает Симаков.
- Ну этой, - смущается любопытствующий, - которая урод…
- Маленький вонючий урод, - очень четко выговаривает Симаков, - вовсе не собака.
- Кошка? – торопится угадать еще кто-то из слушателей.
- Нет, - показывает Симаков.
- Курица! – кричат из партера. – Обезьяна!
- Нет.
- Змеюка! – несется с галерки. – Ящерка!
Снова мимо.
- Лемур! Панда! – не выдерживает ложа. – Вуалехвост!
Симаков молча качает головой.
Тишина.
Публика ждет.
Симаков цепляет со столика бутылку минеральной, наливает полстакана и медленно выпивает. У кого-то в зале из вспотевшей руки выпадает номерок и длинно прокатывается по полу.
- М а л е н ь к и й в о н ю ч и й у р о д – э т о я ! – с болезненным наслаждением объявляет Симаков, и прожекторы тотчас выхватывают из сце-нической полутьмы его всего. – Просто в отличие от большинства я у м е ю в и д е т ь с еб я с о с т о р о н ы !
Поклонившись, он делает попытку уйти за кулисы.
Два-три неуверенных хлопка. Публика в шоке. Все пожимают плечами. Никто ничего не понял. Что это – провал?!
Отнюдь! Все построено на тонком расчете.
Сейчас… сейчас… секунду. Ну вот, наконец! Вскакивает экзальтирован-ная дамочка (громко):
- Симаков, стойте! Но вы же – душка! Высоченный! И пахнете за версту отменными духами!
Включаются резервные прожектора. Симаков буквально залит светом. Теперь видно и слепому – на сцене двухметровый красавец. И этот чудный за-пах французской косметики! Оказывается, вовсе не от дам…
- Спасибо!.. Спасибо! – немного волнуясь, говорит Симаков. – Спасибо всем, кто считает меня таким – красивым, высоким, отлично пахнущим… увы (на сцене снова полумрак), увы, увы (в голосе неподдельное страдание) и еще раз увы – с а м с е б я я в и ж у м а л е н ь к и м в о н ю ч и м у р о д о м .
Он медленно идет со сцены.
Аплодирует ползала. Что это? Посредственное выступление? Серединка на половинку?
Ни в коем разе! Все тот же тонкий расчет.
Дождаться, когда самые горячие ринутся в гардероб… пошли!
И тут!
Гремит фонограмма. Опять море света. На сцене голые китаянки. Пля-шут. Симаков, сбросивший пиджак и брюки (когда успел?), - в мохнатом чер-ном дезабилье. Он сложился наполовину. Его лицо ужасно! В руке – бесшнур-ный микрофон. ПРЕЗЕНТАЦИЯ БЕССПОРТНОГО ХИТА! СУПЕРШЛЯГЕР СЕЗОНА!!! ПЕСЕНКА «МАЛЕНЬКИЙ ВОНЮЧИЙ УРОД»!!!
Рабочие сцены открывают баллон с сероводородом.
Публика ревет.
Успех полный, безоговорочный, оглушительный!..
МЕЛОДИЯ ДЛЯ КАРЛИКА
Погоже-ненастным днем шла по улице женщина с плохими ногами.
Она была на высоких каблуках и очень торопилась, отчего все в ней тре-петало и звенело: скакали вверх-вниз тренькающие молодые груди, упруго под-рагивал и гулко ухал упрятанный под шерстяной юбкой округлый металличе-ский таз, и даже нарумяненные сочные щечки – и те ходили ходуном, почмоки-вая и посвисывая. Женщина была натянута как струна, и все в ней было подо-бающе, и тело у нее было отменное, и лицо хоть куда, и, судя по всему, она бы-ла подготовлена к успешному деторождению, вот только ноги у нее действи-тельно никуда не годились.
Уличные мужчины на женщину не смотрели. Заросшие и несвежие, в одежде с оборванными пуговицами, мутноглазые и щербатые, они не имели в своих засохших душах камертонов, способных уловить и оценить такую пре-красную женщину (ноги не в счет!), да и заняты они были совсем другим: без-образно гримасничая, они размашисто жонглировали обкусанными пивными кружками, стараясь не пролить на разбитый асфальт ни капли разведенного скверного суррогата.
А женщина была не кто иная, как Софья Агаповна Турксибова, и торо-пилась она жить и спешила чувствовать…
Нет, безусловно, это не была женщина для Веденяпина.
Веденяпин, эмоционально глухой и слепой мужчина, жил по другим ка-нонам, и в его жизни не было места для проявления чувств. Спектры, пассажи и гаммы окружающего мира Веденяпина не затрагивали, он жил измерениями. Сто граммов колбасы на завтрак, три километра до службы, восемь часов внут-ри, тридцать пять тысяч в месяц, одна женщина в неделю.
Женщин он приводил по пятницам после вечерней прогулки.
Обыкновенно он шел, погруженный в какие-то свои выкладки и вычис-ления, и, поравнявшись с какой-нибудь женщиной, брал ее за руку и вел к себе. Иногда, если того требовали обстоятельства, он говорил что-нибудь успокаи-вающее, но чаще молчал, экономя слова и мысли.
Дома он варил суп из пакета, временами выглядывая из кухни, чтобы не давать женщине свободу рук, потом выходил с кастрюлькой, ставил на стол бу-тылку вина, блюдце с рассыпными конфетами, помогал женщине раздеться, га-сил свет и с головой уходил под одеяло. Рано утром он открывал дверь, и жен-щина уходила. Веденяпин шел в душ и начисто смывал женщину из памяти.
Была как раз пятница, Веденяпин чувствовал этот день без всякого ка-лендаря, по пятницам он начинал ощущать сильное томление плоти, перерас-тающее к вечеру в откровенно-безобразную фазу.
А Софья Агаповна как на грех решила больше не ждать и довериться первому, на нее посягнувшему (за исключением, конечно, мутноглазых и щер-батых). Веденяпин был выбрит, опрятен, яснолиц, все пуговицы и молнии были у него на месте, его ладонь была суха и горяча, и Софья Агаповна пошла за ним, гордясь собой и презирая себя.
Для Веденяпина все было обычно, а вот Софья Агаповна оказалась в по-добной ситуации всего в десятый раз, она волновалась и не знала, как себя вес-ти, но Веденяпин все сделал сам, начиная от супа и кончая…
Он не был музыкально одаренным человеком, этот Веденяпин, он равно-душно проходил мимо филармонии и никогда не покупал себя пластинок с увертюрами, но даже он был удивлен и взволнован звуками, исходившими от Софьи Агаповны. Пронзительные и чистые, они разливались, заполняя все про-странство, и нужно было только ч у в с т в о , его, Веденяпина, чувство, чтобы собрать их в совершенную и прекрасную симфонию. Но Веденяпин, как и де-вять его предшественников, не стал композитором – он не был гармонически развитой личностью и примитивно понимал непростую гамму человеческих отношений.
Утром, открывая Софье Агаповне дверь для ухода, Веденяпин впервые в жизни засомневался – а не оставить ли ему вообще такую необычную женщину у себя, уже одно это было для него внутренней революцией, но перевесила при-вычка, к тому же он посмотрел вниз, прикинул пропорциональность ног Софьи Агаповны и решил ее не задерживать.
Он горько пожалел потом, как пожалели девять его предшественников, но было поздно. Вернулись из Китая два друга Ухтомский Панфил Семенович (силач и великан) и Шапиро Лазарь Моисеевич (горбатый карлик) – мужчины умные, щедрые и одухотворенные. Повстречали на своем пути Софью Агаповну и пленились ею. Панфил Семенович принял в Тибете обет безбрачия и поэтому стал Софье Агаповне добрым приятелем, а Лазарь Моисеевич накормил женщину сочным пуримом и сделал ей предложение.
Софья Агаповна подумала и согласилась. Теперь она Горбунова.
Лазарь Моисеевич – прекрасный музыкант, техничный и страстный. По вечерам он вдохновенно ласкает жену длинными нервными пальцами, и извле-каемые им звуки сплетаются в прекрасную и шумную симфонию любви.
Музыка разливается окрест, Веденяпин слышит ее и идет к маленькому домику на отшибе. Подходят и девять его предшественников. Они уже знакомы и кивками приветствуют друг друга. Общая потеря сблизила их. У всех с собой маленькие складные стульчики и сумочки с едой, все тепло одеты. Иногда сим-фония звучит всю ночь, и тогда они остаются до утра в надежде увидеть Софью Агаповну и с безумной идеей вернуть ее.
Тщетно.
Счастливая и гордая, она проходит мимо. Ее провожает Ухтомский, спо-собный при необходимости расшвырять всех десятерых.
Десять мужчин смотрят Софье Агаповне вслед и удивляются – ноги у нее вроде бы стали ничего.
СМЫСЛ ЖИЗНИ
- В горы не ходи. – Гирихан Тукаев поднял тяжелые пигментные веки. – Пропадешь…
Петров медленно положил недоеденный чурек в миску с хашилем.
- Я - писатель. Я приехал за истиной. Она там, и я должен взойти на Ем-ликли-даг!
Старый натухаец повел могучей седой бровью.
- Не Лермонтов, все же. Так напишешь…
Они вышли из сакли. Ширванская степь дышала тысяча и одним арома-том. Пышно цвели персик и миндаль. Жена Гирихана Манумляват-ханум доила под тутовым деревом буйволицу. Правнучка Тукаевых прекрасная, как четыр-надцатидневная луна, Фатьма заплетала гривы необъезженным кобылицам. В зарослях пахучего чебреца лежал несносный Тыщенко, приятель и попутчик Петрова.
- Голоден, как четыре шакала! – крикнул он издалека, гулко хлопая себя по животу. – Нет… как шесть!
Взмахнув рукой, Тукаев повалил барана и перерезал ему горло. Женщи-ны принялись готовить угощение. Тыщенко вызвался помочь и, чтобы дело продвигалось быстрее, растапливал в медном казане желтый бараний курдюк.
Тукаев и Петров неспешно дошли до арыка и прыгнули в холодную чис-тую воду.
- Что там в горах? – спросил Петров. – Отчего пропаду?
Они вылезли на горячую каменистую землю. Старик сильными руками отжимал из халата воду. Петров сорвал лиловый листок ярпыза.
- Нельзя ходить, - повторил Тукаев. – Многие пропали.
- Мне нужно! – жестко сказал Петров. – В горах разгадка. Так чувствую.
- Веревка хороша длинная, а разговор – короткий. – Ветеран свернул бе-тельную жвачку и сунул ее себе за щеку. – Слушай, кунак. Прошлый год – снежный человек был. Большой. Мужчина. Этот раз – женщина пришла. Очень большая. Дикая… Молодой я был – газету видел. «Русский инвалид». Такой бу-дешь. Если вернешься…
Откуда-то набежал ветер, знобко прошелся по запупырившейся коже, спугнул угрей в арыке, раскачал изумрудные стебли вазари и чолькишниши. Молча, мужчины тронулись в обратный путь.
Во дворе перед саклей стоял стол, застеленный чистым белым полотном. Петрова усадили на лучшее место. Пришли соседи в расшитых мулине халатах. Возвратились с кетменевания сыновья и внуки Тукаева. Тетушка Манумляват подала жирный кюфтабозбаш, ляля-кебаб с сумахом, ширинплов с турачом, цельную моталу овечьего сыра. Прекрасная Фатьма налила Петрову и Тыщенко по полному рогу молодого вина.
Ели долго, потом долго веселились. Старики повытаскивали дутары и выщипывали на них озорные народные мелодии, молодые, подобрав полы халатов, прыгали через чугунный мангал с поставленными вертикально раскаленными шампурами. Неутомимый Тыщенко, как заправский ашуг, перебирая струны, лихо прошелся по кругу, вытащил на себя тетушку Манумляват и исполнил с ней огненную ламбаду.
Солнце медленно заходило за отроги Емликли-дага. Петров смотрел, слушал, бросал в рот кишмиш, урюк, курагу и, мучаясь, пытался увидеть за ча-стностями нечто единое и глобальное.
Ночью он не мог уснуть, вставал, жадно хлебал довгу из кислого молока с рисом и терпкими листьями мяты, писал что-то в записную книжку и тут же разрывал заполненные странички.
На рассвете он перепоясал себя сыромятным ремнем, обул ичиги на двойной подошве, тщательно уложил объемистый ковровый хурджин.
Бесшабашный Тыщенко увязался идти с Петровым.
- Всякие у меня были женщины, - подкручивая длинный ус, смачно хо-хорился он, - а вот снежных пока не встречал… надо бы приобщить…
Они вышли из селения, пересекли пастбище и принялись карабкаться по осыпающемуся каменистому склону. Поднимаясь все выше, они благополучно миновали глубокое мрачное ущелье и добрались до перевала. Дальше начинался мощный, сверкающий на солнце ледник. Мужчины нацепили коньки и лихо промчались между торосами.
До вершины оставалось рукой подать. Подсаживая друг друга, они осто-рожно ступили на нее и сразу закричали, замахали сорванными с головы папа-хами, а потом долго стояли молча, и Петров, упиваясь первозданной абсолют-ной красотою, чувствовал, как холодеет и напрягается его душа.
- Вот оно – вечное, неподвластное, внесуетное, - тихо промолвил он, ста-раясь вместить глазом необъятное.
- Да уж, - пробормотал Тыщенко и размашисто помочился над пропа-стью.
Они присмотрели уютную лощинку, куда не проникал поднявшийся к ночи ветер, разбили палатку прямо в густых зарослях дикой мальвы. Огонь ко-стра с треском разрывал седую мглу. Петров расшнуровал хурджин, выбрал пшеничную лепешку поподжаристей, завернул в нее курдючные шкварки, на-лил в миску молока, накрошил чурек. Тыщенко расправлялся с огромным арбу-зом. Где-то совсем рядом, тяжело взмахивая могучими крыльями, пролетел не-видимый в темноте орел. Вскрикнула и застеснялась молодая серна. И сразу же совсем рядом кто-то расхохотался, громко, заливисто, вызывающе.
Петров вздрогнул. Над головой мерцало небо, непознанное, звездное, за-гадочное. Тыщенко потянулся, выплюнул в огонь скопившуюся во рту плоские семечки, вынул из переметной сумы увесистую продолговатую дыню.
К сердцу Петрова подплыл едкий ком.
- Ты – человек праздный, живешь, не задумываясь, - колко заговорил Петров, тыкая пальцем в залитый соком живот приятеля. – Тебе лишь бы день прокутить да ночь переспать!.. Что тебе Гекуба?! Терзания лучших умов чело-вечества! Высокие материи?! Поиски смысла жизни?!!
- Напрасно ты так. – Тыщенко длинно высморкался в два пальца. – Все же я – доктор философии… в Сорбонне читаю. – Он сбросил крышку с банки виноградного сиропа и тут же расправился с ее содержимым. – Уф… Вот, что я тебе скажу. Слушай. – Он встал и облокотился о воображаемую кафедру. – Меньше созерцай и бесплодно умствуй! Больше радуйся! Отбирай из жизни по-лезное, калорийное, яркое! Поддавайся соблазнам! Откликайся на зов! И нико-гда не противопоставляй плоть духу! – Тыщенко быстро распустил ремни и скрылся в кустах. – О смысле жизни, - донеслось оттуда. – Сама постановка во-проса, - натужно формулировал он, - э… э… э… представляется мне неверной. Смысл заключен не в ц е л о й ж и з н и , а в каждом отдельно взятом ее м о м е н т е !.. Поесть. Опорожниться. Понюхать цветок. Поцеловать женщину. Подкинуть в воздух первенца. Подать нищему. Протянуть руку другу… Все пережить, перепробовать, прочувствовать, отфильтровать и сохранить! – Тыщенко вышел, застегнулся, достал кусок мыла, и Петров вынужден был полить ему на руки. – Вот так, коротенько…
В слюдяное оконце палатки заглядывала робкая бледно-розовая заря. Тыщенко невозможно храпел. Петров лежал без сна, морщился, кусал тонкие заветрившиеся губы. Мысленно он пытался оспорить услышанные накануне тезисы, но все его контраргументы не были ничем подкреплены и последовательно рассыпались в нем самом. Петров злился, ему хотелось сделать что-то, чтобы Тыщенко стало больно, чтобы тот заверещал, упал на колени и попросил у него, Петрова, прощения.
Потом он заснул и проснулся от непонятного шума. Высунул голову на-ружу, и внутри его все заледенело, скукожилось, ухнуло в бездонную сосущую пустоту. Глаза фиксировали невозможное – многометровыми прыжками к па-латке скакала исполинская фигура. Это была женщина, обнаженная, местами покрытая густой свалявшейся шерстью. Из-под ступней великанши во все сто-роны разлетались гигантские валуны, огромные растопыренные лапы были на-целены прямо на палатку.
Он созерцал не более секунды.
Сработавшие резервы организма выбросили тело из матерчатой ловуш-ки, отшвырнули его далеко в сторону, трансформировали Петрова в качествен-но новое, способное к самоспасению существо. Высоко подкидывая зад и при-жав к голове длинные белые уши, Петров стремительно мчался прочь от разда-вавшегося за спиной ужасного смеха, криков и треска рвущегося брезента…
Он сразу уехал тогда из аула, сел в самолет и вернулся в город. Дома бы-ла жена, давно потерявшая всякие признаки и форму. Какие-то бессмысленные слова сыпались из нее и, отскакивая от ушей, с лязгом уносились в перекошен-ную форточку.
- Ты как арба, - поморщился на супругу Петров. – Такая же квадратная и скрипучая!
Он удалился в кабинет и просидел там несколько месяцев. В меру сожа-лея об отдельной человеческой судьбе, он более напрягался, продолжая пре-рвавшуюся в горах дискуссию. Величайшие умы прошлого с готовностью со-скакивали с книжных полок. Болезненно самоудовлетворяясь, они широко рас-пахивали коленкоровые переплеты и в подтверждение безусловной правоты Петрова демонстрировали приоритет абстрактного ц е л о г о над конкретным и живым ч а с т н ы м .
Петров втягивал большие массы воздуха, внутренняя мельничка верте-лась все сильнее – в конце концов он ощутил, что все перемололось, и полу-чившаяся мука ссыпалась в душевные закрома.
«Сама жизнь рассудила нас, предоставив проигравшему уйти». – Так ду-мал Петров, сбривая бороду, стоя под душем, надевая сапоги, ушанку и шубу, спускаясь в лифте и выходя под падающий мелкий снежок.
Он двинулся к центру. Главная магистраль была запружена толпой. Все смотрели в одну сторону. Мужчины восхищенно цокали, женщины качали го-ловами, старики крестились и сплевывали.
Петров посмотрел в общем направлении, оступился, схватил кого-то за грудь, получила пинка, но не обратил на это внимания.
Навстречу ему двигалась красавица-великанша. Она была коротко ост-рижена, одета в теплый тренировочный костюм и медленно переставляла ноги в зимних, семидесятого размера, кроссовках. Рядом, едва доставая до ее огромного бедра и обнимая чудо-девушку за колено, припрыгивал запыхавшийся Тыщенко.
- Ты, - сказал он Петрову. – А это моя жена. Голиафа.
Великанша нагнулась, чмокнула Тыщенко в голую макушку и протянула Петрову ароматный теплый палец.
- Завтра улетаем в Штаты, - фиглярствовал Тыщенко, ласкаясь к беско-нечной ноге. – Чемпионат по баскетболу и всякое такое… а потом, давай, при-ходи на новоселье…
Тыщенко говорил и лучился.
Они прошли.
Петров почувствовал на себе нечто постороннее.
Он скосил глаза.
На плече, уцепившись ручонками за волоски шубы, висел толстенький розовопопый флюид.
ДУРАКИ
Сумин злился.
Люди, с которыми он связался, оказались дураками. Они сидели у кост-ра, совали в огонь пучки травы, сплющенные консервные банки и выжатые тю-бики. И еще, не стесняясь его, они вступали в любовные отношения.
- Любовь – обман! – не выдержал Сумин и швырнул в пламя березовый оковалок.
- А красота? – рассмеялась Аннаярова.
- Обман!
- А эта… как ее… молодость? – наморщил лоб Берзиньш.
- Обман!
- И старость тоже? – прошамкал Пшебышевский.
- Разумеется.
- По-вашему, и сало обман?! – выхрюкнул сквозь полипы Панасенко.
Сумин ослабил дроссель гидрокомпостера.
- Сало – самый большой обман! – жестко отрубил он. – Обман обманов! Обманище! Все остальные обманы по сравнению с салом – невинные детские розыгрыши!
Аннаярова перестала обнимать Берзиньша. Пшебышевский отпустил Панасенко. Они ждали.
Сумин вытащил фляжку и сделал предупредительный глоток.
- Я – профессиональный следопыт, - начал он. – Тем и живу. Лось отпе-чаток оставит, муравей – от меня ничего не укроется. И вот – семьдесят четвер-тый год. Джезказган. Небывалая миграция полевок. Работаю, изучаю следы. И вдруг – девушка! Взялась буквально ниоткуда, словно бы соткалась из возду-ха…
Отблески костра падали на вытянувшиеся лица слушателей. Рты были раскрыты. Сумин видел тяжелые обложные языки. И только язык Аннаяровой был легок, влажен и остер. Сумин шумно выдохнул.
- …вот вам любовь, - закончил он. – Вот – красота!
- А что теперь на этом месте? – невпопад спросил Берзиньш.
Сумин крутанул суппорт гидрокомпостера.
- Теперь там фабрика нетканых материалов.
Вечерело. Потемневшее небо обсыпалось звездами. Над головами заоха-ли сычи. Аннаярова обнимала Пшебышевского. Панасенко гладил Берзиньша. Кто-то бросил в костер свежий пучок травы. Сумин сделал контрольный глоток и продолжительный основной.
- Прошло много лет, - не сдавался он. – Наступил восемьдесят второй. Шри-Ланка. Нашествие слонов. Обмеряю отпечатки в пустыне. Поднял голову – старуха, будто с неба спрыгнула. В одном саари. И лицо вроде бы знакомое. Улыбается и тряпицу мне протягивает кунжутовую…
Пшебышевский крикнул и с надкушенной губой отскочил от Аннаяро-вой. Берзиньш рассмеялся и кинул в огонь консервную банку.
- Так это была та самая девушка? – гундосо спросил Панасенко. – И сало то же самое?
Сумин кивнул и прутиком прочистил магнето гидрокомпостера.
- Двойной обман, - подытожил он. – Сало вместо молодости. Старость вместо сала.
По фиолетовому небу из конца в конец покатился круглобокий месяц. Сосновый бор шумел лапником и струил целебные ароматы. Панасенко целовал Аннаярову. Пшебышевский уронил голову на плечо Берзиньша. В пламени костра корежился свежевыжатый тюбик. Сумин сделал решающий глоток.
- В одна тысяча девятьсот девяносто седьмом, пролетая над тундрой, я обнаружил следы былой красоты. Она ушла от нас и более не вернется. А где вы сыщете настоящую любовь? Истинную молодость? Все это давно заплыло салом, вернее даже, его суррогатом, прогорклым и дряблым!
Берзиньш и Панасенко целовались с Пшебышевским. Аннаярова стояла поодаль, обнимая ствол дерева. Сумин снял гидрокомпостер с предохранителя, насадил на винт титановый наконечник.
- Схожу шурф выбью, - ни к кому не обращаясь, сказал он. – Надо же и самому след оставить.
Он отошел метров на семьдесят, включил прожектор и, вибрируя телом, принялся истово вторгаться в гумус. Сложный механизм делал дыру и тут же компостировал отрытую землю. Аннаярова подошла, провела гибкой ногой по краю ямы.
- Та девушка… которая превратилась в старуху… что с ней сейчас?
- А ничего. – Сумин вырубил движок, откинул со лба прилипшую прядь, вытер руки ветошью. – Миллионерша. Торгует ложными ценностями… мне, вот, гидрокомпостер подарила шведский.
Со стороны костра послышались возня, крики, визг.
- Эти люди… с вами… почему? – спросил Сумин.
Аннаярова чувственно дотронулась до титанового наконечника.
- Это мои мужья, - просто ответила она. – Бывший, теперешний и буду-щий. Я обручена.
- Ну и хорошо! – закричал Сумин. – Ну и ладно! Не очень-то и хотелось! Подумаешь, тоже мне!
Аннаярова рассмеялась и взапрыгнула Сумину на плечи. Снизу она была крепенькая, прохладная и белокожая. Сумин осторожно опустился на сидение, вытянул телескопический руль и перевел винт наверх. Потом он разбил стекло и нажал красную кнопку.
Гидрокомпостер взревел и унес их в предрассветное небо.
АОРТА
Сердечная аорта была у Веткина зеленая, но только с мая по сентябрь.
Когда же наступала осень, солнце скрывалось за тучами, и наружная температура падала, аорта желтела, ссыхалась и была готова вот-вот отвалиться. Веткин пребывал на грани небытия, но врачи всякий раз не давали ему уйти вместе с опавшими листьями. Приезжала «Скорая», и редкого пациента увозили в институт физиологии. Там ему создавали тепличные условия, в избытке кололи импортным чистым хлорофиллом, и мало-помалу Веткин оживал.
Чувствуя себя вполне сносно, он тем не менее продолжал индифферент-но лежать под толстым одеялом или же садился у батареи и молча барабанил пальцами по пыльному треснувшему стеклу.
- Вам бы в Африку, - замечал знаменитый врач Белобров, - на зной и вечнозеленую природу!
- Не смогу! – вздыхал Веткин. – Мои корни здесь.
- Почитайте газету, - предлагал больному профессор. – Телевизор по-смотрите.
- Зачем? – пожимал плечами Веткин. – Чего я там не видел?
- Поймите, - начинал горячиться Белобров, - так нельзя! Вы полностью выпали из обоймы! Ведете р а с т и т е л ь н ы й образ жизни – оттого и ваши неприятности!
- Знаю, - вяло реагировал Веткин. – Так уж я устроен.
- Странный вы человек! Будьте, как все.
- Как все?! – вскидывался Веткин. – Вы призываете меня ведрами загла-тывать водку, воровать, развратничать, ни во что ни ставить закон… может быть, убить кого-нибудь?! Нет уж! Ж и в о т н ы й образ жизни, конечно, более естественен, но полностью для меня неприемлем. Я сделал свой выбор.
- Да, - вынужден был отступать Белобров. – Третьего действительно не дано.
- Но почему? – вмешалась однажды практикантка Агапова. – А духовная сторона? Наука, искусство, литература, наконец?!
Мужчины расхохотались.
- Так называемая духовная сторона, - начал Веткин, - разрушающий здо-ровье самообман и пустая трата времени!..
- …Человек, нахватавшийся духовности, - с жаром подхватил Белобров, - подобен наркоману! Не удовлетворяясь достигнутым, он начинает стремиться к познанию, все более глубокому. Дозы ежедневно увеличиваются. Пару лет такой жизни – и подавай ему уже познание высшее, абсолютное. Суть вещей! Смысл жизни! Основу мироздания!..
- …Ответа на извечные вопросы нет, - продолжил Веткин. – Интеллектуал ищет, мучается, впадает в отчаяние. У него происходит ломка организма. Наступает горькое прозрение. Он был на ложном пути! Пока он тешился иллюзиями, другие жили и делали дело! Они наворовали кучи денег, покрыли стада самок, пожрали тонны икры, вылакали декалитры шампанского!..
- …И тут уже, - перекричал пациента профессор, - от выбора не уйти! Либо ты признаешь свое поражение, отрешаешься от всего и существуешь по-добно растению – либо уподобляешься животному…
- …Абсолютное большинство опоздавших, - закруглил тезис Веткин, - встает на животный путь. Их девиз: наверстать! Эти люди не выбирают средств. Это даже не животные, а просто скоты, вурдалаки, каннибалы…
- Но я знаю многих порядочных и высокодуховных людей, - практикант Агапова едва не плакала. – Вот вы, например, профессор…
- Я?!! – Белобров с треском рванул на груди белый халат. – Все это уже не более, чем ширма! Я прозрел! Лучшие годы жизни промотаны на медицину, всякие там музеи и филармонии! Я нищий! Месяцами не получаю зарплату! Живу в малогабаритной квартире! – Он заметался по палате, сшиб капельницу, опрокинул фанерную тумбочку. – Но ничего, время еще есть, и вы обо мне ус-лышите!..
Сильнейшим пинком он выбил дверь, выскочил из палаты и с воем про-несся по коридору…
Более в клинике профессор не появлялся, и практикант Агапова стала лечащим врачом Веткина.
Исследуя пациента во всем объеме, она сделала несколько побочных и не обязательных для науки открытий. Так, ею было установлено, что Веткин красив, строен, как кипарис и обладает завидными мужскими достоинствами.
К молодой женщине пришло большое светлое чувство. Она не отходила от постели больного, и ей казалось, что узенькая больничная койка чрезмерно широка для него одного.
Весной Веткина выписали. Агапова стала ежедневно посещать его на дому, оставалась на ночные дежурства, а потом и вовсе перевезла вещи. Веткин не возражал. Он получал пенсию, которой не хватало на самое необходимое, и Агапова с радостью подкармливала его из своих средств.
По выходным они вместе принимали на балконе солнечные ванны, а ес-ли оставались деньги, ходили в ботанический сад. Возвратив любимого к жизни биологической, Агапова, как могла, пыталась вызвать у него интерес к жизни окружающей, Веткин же продолжал оставаться безучастным ко всем ее культурным и общественным проявлениям.
Впрочем, было одно исключение.
В городе появился преступник. Его деяния были ужасны. Действуя все-гда в одиночку, он был удачлив, дерзок, похотлив и кровожаден. Издеваясь над сбившимися с ног правоохранительными органами, он всякий раз оставлял на месте преступления окровавленный скальпель. По телевизору (Агапова пере-везла свой) каждодневно показывали следы учиненных им безобразий, и Вет-кин, удивляя подругу, жадно внимал поступающим сводкам.
- Это он! – всякий раз восклицал Веткин. – Точно он!
Агапова догадывалась, кого из общих знакомых имеет в виду возлюб-ленный, но само предположение казалось ей таким диким и пугающим, что его не хотелось принимать всерьез. К тому же, мысли женщины вертелись вокруг события более личного и интимного. Где-то в июне Агапова убедилась, что но-сит в себе плод.
Определенно, это был счастливейший период их жизни. Лето выдалось жарким, Агапова регулярно поливала Веткина в ванной теплой водой, не забы-вала подмешивать ему калий, фосфор, марганец – и ее любимый человек бук-вально расцвел. Он налился свежими соками, отпустил длинные ветвистые усы, его тело сделалось еще более упругим и благоуханным.
Счастливые сожители стали выезжать на природу, а вечерами, обняв-шись, сидели у телевизора, смотрели и слушали криминальные сводки. Неуло-вимый преступник продолжал будоражить общественное мнение, но кольцо вокруг него неотвратимо сжималось. На экране замелькал фоторобот. Видоизменяясь от показа к показу, он приобретал несомненное сходство с хорошо известным им индивидуумом. В августе личность злодея была установлена, а он сам взят с поличным при очередном ограблении банка.
Суд был скорым и справедливым. Белобров получил двадцать лет коло-нии усиленного режима.
Лето заканчивалось. Веткин загрустил, поблек, стал прижимать руки к груди, и Агаповой пришлось снова поместить его в клинику. Жизнью любимого была в ее руках, и она знала, что пока она рядом, с ним ничего не случится.
Она продержала его осень и почти всю зиму. В феврале начались схватки – прямо из института физиологии Агапову перевезли в институт акушерства, где она разродилась младенцем мужского пола. Немедленно проведенные исследования врожденной патологии у мальчика не выявили.
Веткин, оставшийся без должного ухода, ушел из не слишком подхо-дившего ему мира и был согласно последней воле предан земле в отдаленном степном районе нашей неоглядной отчизны.
Прошло двадцать лет.
Принявшая веткинский прах некогда безлесная местность на удивление всем украсилась ласкающей взор шумливой рощицей. Каждое лето сюда приез-жает немолодая строголицая женщина в прекрасно сшитом черном платье. Ме-стные знают – это доктор медицинских наук Агапова. Ее сопровождает высокий стройный юноша, несмотря на молодость, известный всей стране. Это – секс-символ, кумир молодежи и знаменитый киноартист Агапов-Веткин. Они долго сидят у одинокого скромного памятника и о чем-то неслышно беседуют друг с другом.
В последний приезд с ними появился третий. Трясущийся, сгорбленный, седой как лунь старец. И, конечно же, никто не узнал в нем бывшего знаменитого профессора и еще более знаменитого преступника.
ПЕРЕПЛЮНУТЬ ГЕТЕ
Вертухаев считал себя человеком отлюбившим и старым.
Он давно не дарил цветов, носил костюмы пятилетней давности, ленился сменить резину на видавшем виды «Линкольне» – считал, что на его век хватит.
Когда-то он был в эпицентре успеха и держал, как мог, форму, пытаясь замедлить разрушительный ход времени, но зыбучая философская категория неумолимо просачивалась, оставляя седину в волосах, морщины под глазами и соли в суставах.
Устав от многолетнего противостояния, он сдался, впустил бациллы ста-рости, манкировал делами и тренировками на корте, стал поздно просыпаться, брюзжать и сидеть на скамеечке у подъезда.
Иногда внутри все же слабенько взыгрывало, он надевал легкие брюки, открывал гараж, садился за руль и ехал за окраину к увитому плющом и обса-женному яблонями флигелю, где в полюбившемся ему кафе заказывал миноги, томатный сок и порцию гуся с яблоками.
Зал был уютный, с местом для оркестрантов. Вертухаев, не торопясь, ел и рассматривал посетителей.
Почти все мужчины и женщины были в брезентовых комбинезонах, из нагрудных карманов у них торчали рукоятки гаечных ключей, а на плечах рас-качивались и позванивали мотки закаленной стальной проволоки. Пахло от всех тоже одинаково. Вертухаев не удивлялся – он знал, что здесь собираются водопроводчики. Это был их уголок и тихий оазис в большом и шумном городе, где в перерывах между вызовами и после работы они могли отдохнуть, потанцевать, поговорить на профессиональные темы.
Водопроводчики сидели почетверо за устланными прозрачной клеенкой столами, чинно пили из высоких стаканов сбитень, ели ватрушки с творогом и изюмом. Если не играл оркестр, водопроводчики пели протяжные грустные песни, когда же музыканты принимались за дело – мужчины и женщины в ком-бинезонах шли танцевать и на хорошем уровне выполняли сложные хореогра-фические фигуры.
Раз от раза эти люди нравились ему все больше.
Лица водопроводчиков были светлые и одухотворенные, манеры вполне светские. Они трогательно ухаживали друг за другом, каждый старался запла-тить за своего коллегу. Размышляя и удивляясь, Вертухаев понял, что это глу-боко порядочные, талантливые и интеллигентные люди, которым приходится надевать маски хамов и вымогателей, чтобы выжить в этом жестоком и бесче-ловечном мире.
Водопроводчики никогда не возражали против его присутствия. Мужчи-ны, дружелюбно улыбаясь, норовили стрельнуть американскую сигарету. Жен-щины, видя за окном внушительный, американский же, автомобиль, строили глазки и вкрадчиво интересовались, все ли у него в порядке с сантехникой. Вертухаев с удовольствием угощал желающих «Честерфильдом» и вполне серьезно отвечал, что душ, слава богу, не протекает и на унитаз жалоб нет.
Среди водопроводчиц попадались прехорошенькие – в свое время он не знал бы удержу и не дал спуску ни одной… сейчас же он мог только внутренне посмеиваться над ними и собой. Поезд ушел – пламя в душе угасло, прекрасные и бесстыдные картины предвкушения не проплывали перед мысленным взором, изношенный организм никак не откликался на заманчивые предложения…
Неряшливо, не стесняясь причмокивать – что возьмешь со старого луня? – он обсасывал последнюю косточку. Еще немного и он поднимется, картинно обопрется о стену и мелкими шажками побредет к выходу под сочувственными взглядами водопроводчиков… и вдруг железы вбросили в мозг мощнейший заряд адреналина, сердце застучало, как паровой молот, только что дряблые и провисшие члены воспрянули упругими, рвущими кожу пружинами.
Молоденькая девушка, почти девочка, не замеченная им раньше, ела у стойки мороженое, поглядывала на него из-под сросшихся черных бровей, и болтала ножками в трогательно спущенных носочках.
«Однако, что это со мной?» – Не понимая себя и своего состояния, он встал и, круто развернув плечи, подошел к ней.
- Могу я угостить вас? Еще мороженого?
Она взволнованно затеребила замусоленный платочек.
- Спасибо… лучше рюмку коньяку…
Он сел рядом, уже понимая, что это навсегда. Она медленно, по-птичьи, пила коньяк, он бешено, в три затяжки выкурил сигарету. В кафе стало тихо. Водопроводчики смотрели на них во все глаза. Вертухаев стремительно повер-нулся – работники жилищного фронта, смутившись, отвели взгляды. Она доела шоколадку, они вышли. Верный «Линкольн» приветствовал хозяина радостным электронным кваканьем. Она села рядом, коротенькое, светлого батиста платье оттянулось – над зацарапанными загоревшими коленками была волнующая плотная белизна. Он резко газанул, они выскочили на шоссе и помчались к синеющему горизонту.
Ее звали Римма Мазитова, но Вертухаев сразу стал называть ее Катерин-кой. Они встречались все лето. Вертухаев брал девушку на руки и легко возно-сил к вершине какого-нибудь холма. Катеринка листала учебники – осенью ей предстояла переэкзаменовка. Вертухаев объяснял чудесной ученице непонятное и любовался необыкновенной ранней красотой. Чувственная восточная девочка страстно целовала его, и Вертухаев терял рассудок. Тело у Катеринки было еще по-детски угловатое, грудь легко умещалась между двумя его пальцами.
- Я стар для тебя… слишком стар, - преодолевая спазм в горле, с трудом выдавливал он.
- Не говори так, любимый, - она мягко затыкала ему рот ароматным ро-зовым сосочком. – Глупые, не знающие жизни мальчики мне не нужны. Ты – мое счастье и моя судьба!
Снова и снова они проваливались в сладостную нирвану, растворяясь друг в друге без остатка.
- Еще ни с кем мне не было так хорошо! – глядя на Вертухаева затума-ненными поволочными глазами, признавалась Катеринка где-нибудь в зарослях ежевики.
То же самое со всей искренностью произносил в ответ Вертухаев.
Это было лето его чудесного обновления. Мужская сила, казалось бы, безвозвратно утерянная, возвратилась к нему в многократном объеме. Он, про-скакавший по жизни племенным жеребцом-производителем, измявший и изга-дивший тысячи заветнейших альковов, он, гинеколог человеческих душ, по-жравший все лакомое и трепещущее в пределах города и области – он только сейчас, с Катериной, понял, что по-настоящему и не любил никогда.
Он думал о ней постоянно, жил от свидания к свиданию, выучил в не-сколько приемов башкирский язык, чтобы стать ей еще ближе, дарил возлюб-ленной перстни, броши, кулоны, амулеты.
Меж тем, волшебное лето заканчивалось, в траве становилось холодно, в автомобиле было тесно, водопроводное кафе вздуло цены, Катеринкины роди-тели, подкараулив, стреляли в Вертухаева из лука, а последняя его жена, заму-чившись старческими запорами, требовала трижды на день ставить ей клизмы на отваре ромашки и шалфея.
Отступать было некуда и незачем. Вертухаев снял несколько вкладов, оформил развод с супругой, обеспечив ее домиком в пригороде, сиделкой и по-жизненной рентой, Катеринкиным родителям в качестве калыма был пригнан табун чистокровных скакунов, Вертухаев купил костюм от Версаче, рубашку от Джустолизи и туфли от Кремонезе.
Тщательно выбритый и надушенный, он на двух языках просил Катеринкиной руки. Счастливая девчонка тотчас вложила вспотевшую ладошку в его разом захлопнувшийся стальной кулак.
В загсе все было схвачено, их расписали. Молодые исполнили ритуаль-ный мендельсоновский танец и отбыли в отремонтированную квартиру для прохождения супружеской жизни.
Свадьба была шикарная, а для подарков пришлось отвести целую комна-ту. Она оказалась под потолок забитой унитазами, мойками и смесителями. Бы-ло даже новомодное, в форме мужского глаза, биде… позолоченная фановая труба…
Застолье отшумело, гости разошлись, Катеринка склонила уставшую го-ловку на плечо мужа.
- Вырасту большая – обязательно стану водопроводчиком, - мечтательно произнесла она.
- Для этого нужно много кушать и хорошо учиться, - напомнил девочке супруг.
Одновременно (это вошло у них в традицию) они провели кое-какую ис-торическую параллель.
- Ну-ка, посмотри, сколько ему было? – быстро спросил Вертухаев.
Догадливая девочка сняла с полки толстую книгу.
- Восемьдесят два…
- А этой… его последней?..
Катеринка зашелестела страницами.
- Тринадцать.
- Так… так,.. – уже заходясь в неудержимом приступе смеха, начал при-кидывать Вертухаев. – Тебе – одиннадцать, мне – девяносто пять! Так это ж на-сколько мы самого Гете переплюнули!..
Не в силах более сдерживаться он гулко и яростно захохотал. Катеринка вторила ему резкими частыми повизгиваниями.
Отсмеявшись и смахнув выступившие от напряжения слезы, молодые супруги прыгнули в любовную лодку и принялись раскачиваться на бурных и пенистых волнах.
МОКРЫЕ ГВОЗДИ
Ходят по городу Вересаев и Инга Спиридоновна.
Знобко на улицах, ветер шебуршит, бросается снежной крошкой, норо-вит забраться под одежду.
На Вересаеве шинель горного инженера, крепкие трофейные ботинки на каучуке, за поясом холодное оружие, в руке – портфель. Инга Спиридоновна укутана в шерсть, на ней шубейка из полукролика и востроносые жестяные са-пожки. Под ногами скользко, и Инга Спиридоновна крепко держится за Вере-саева.
Народу вокруг почти что нет, убоявшиеся непогоды люди попрятались по домам и отдыхают перед рабочим днем. Вересаев и Инга Спиридоновна проходят совсем близко от окон, за окнами синеет, но они различают мужчин в провисших сиреневых майках, набрякших женщин, стариков, плюющихся чаем, тонкоруких детей с загадочными кривоватыми улыбками.
Инга Спиридоновна скоро устает, и тогда Вересаев подхватывает ее на руки и несет дальше по улице. Руки у Вересаева длинные, жилистые, с широ-ченными ладонями. С таких рук запросто можно вести торговлю – разложить сигареты, шоколад, поставить бутылки с напитками…
Вересаев несет Ингу Спиридоновну, на носу и бровях у его выступает пот, Инга Спиридоновна вытирает его чистым рушником, который у нее всегда с собой. Потом они снова идут рядом, и Инга Спиридоновна чувствует, что ус-тал уже Вересаев. Она отбирает у него тяжелый портфель и на манер ранца за-брасывает себе на спину. Отдышавшийся Вересаев снимает его через несколько минут.
Они идут не торопясь, слушают музыку Каварадосси, которую любит Инга Спиридоновна и против которой ничего не имеет Вересаев. Прекрасные рулады льются из шинельного кармана Вересаева, где упрятано портативное записывающее устройство.
Вересаев и Инга Спиридоновна непременно останавливаются возле пус-тых и разверстых домов, отданных во власть капитального ремонта. Здесь воз-можны нежелательные встречи, и рука Вересаева решительно перемещается на эфес остро наточенного клинка. Инга Спиридоновна достает из муфты фонарик и изящный, чуть тронутый временем лорнет, ручка которого обмотана изоляци-онной лентой. Вересаев памятником крестоносцу стоит на страже, Инга Спири-доновна водит лучиком по строительному мусору и зорко смотрит через увели-чительные стекла.
В обломках отшумевшей жизни можно много чего найти, но Вересаев и Инга Спиридоновна никогда не возьмут чужого. Все найденные ценности они под расписку сдают компетентным органам, самих их интересуют только бро-шенные и никому больше не нужные гвозди.
Вересаев плетет из гвоздей монограммы. Они выходят у него лучше фаб-ричных. Он может выложить из гвоздей вензель, пустить их причудливой штрих-пунктирной цепочкой или скрутить в сегнерово колесо. Творения Вере-саева покупают не торгуясь, от заказчиков нет отбоя.
Инге Спиридоновне гвозди нужны для селекции. Ее квартира заставлена кадками, в которых колосятся диковинные растения. Прихотливой флоре как воздух необходим живительный феррум, и Инга Спиридоновна еженедельно втыкает в тщательно просеянную почву длинные черные гвозди. Чем больше гвоздей – тем больше железа притекает к корням. Чем больше в корнях железа – тем диковиннее растения.
Вересаеву и Инге Спиридоновне нужно много гвоздей, и они долго ходят по городу. Но вот, наконец, портфель полон, и больше туда не влезет ни один гвоздь.
Дело к вечеру, давно горят фонари, снежная крошка все так же роится в воздухе, но она уже не сухая и колючая, а рыхлая, влажная и сразу тает на лице. Вересаев и Инга Спиридоновна находят местечко посуше, Инга Спиридоновна постилает на подвернувшийся ящик чистый рушник, выкладывает на него об-жаренные в яйце антрекоты, пирог с гречей, что-нибудь рыбное. Вересаев клинком рубит луковицу. Едят. Инга Спиридоновна мажет Вересаеву антрекот горчицей, Вересаев сыплет сахар в чай Инге Спиридоновне.
Теперь можно возвращаться.
Вересаев и Инга Спиридоновна выбираются на просвет и идут вдоль бесконечной вереницы застывших таксомоторов. Внутри них ватными манеке-нами обмякли безликие водители.
Вересаев и Инга Спиридоновна не чувствуют усталости. Они идут через весь город. Ветер разогнал тучи, по небу катится в своем желобке здоровенный скользкий месяц, играет штучная крупная звезда.
Вересаев и Инга Спиридоновна подходят к разношенному скрипучему дому. На первом этаже - магазин-салон «Бабник», на втором живет Инга Спи-ридоновна. Гвозди давно рассортированы, поновее и почище – Вересаеву, по-кривей и поржавее - Инге Спиридоновне.
Она поднимается в квартиру, втыкает принесенные гвозди в кадки, поливает их теплой водой из чайника, и диковинные растения благодарно причмокивают.
Он добирается к себе, когда Инга Спиридоновна давно уже лежит в по-стели. Вересаев ставит портфель на верстак и подходит к телефону. Инга Спи-ридоновна снимает трубку. Оба молчат и слышат дыхание друг друга. Идут ми-нуты, часы, но электронная связь не прерывается.
Первой засыпает Инга Спиридоновна. Ей снятся пестрые соловьи и яр-кие большие бабочки.
В конце концов сон берет и Вересаева.
Он спит стоя, огромный и прямой, как солдат-исполин в знаменитой скульптурной группе великого Растрелли.
СМЕЖНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Сразу после свадьбы Сергей Андреевич подхватил чемодан, попрощался с женой и ушел в соседнюю комнату.
Тамара Федотовна решила, что это – шутка, и муж через минуту вернет-ся, расхохочется, подхватит ее на руки, закрутит, завертит, а потом бережно опустит на свежайшие простыни, и все будет у них, как у людей, а может быть, еще и лучше.
Сергей Андреевич не вышел.
Тамара Федотовна попыталась войти к нему сама, но дверь оказалась за-пертою, а на ее стук и вопросы Сергей Андреевич не отозвался.
Наутро пришли рабочие.
Растерявшаяся и разбитая после бессонной ночи, она почти не сопротив-лялась. Угрюмые мужики в пропахших нечистотами спецовках начали долбить стены. Она укрылась на кухне. Когда все стихло, Тамара Федотовна осторожно выглянула.
Через всю гостиную, наискосок, прямо по паркету, протянута была ши-рокая фановая труба. Не поверив зрению, Тамара Федотовна приблизилась и провела пальцем по холодной скользкой поверхности. Внутри трубы что-то шумно пронеслось, и она непроизвольно отдернула руку.
Машинально Тамара Федотовна стала убирать валявшийся повсюду му-сор и тут заметила еще одно неприятно поразившее ее новшество. В стене смежной комнаты на уровне груди появился проем, забранный квадратной стальной заслонкой. Тамара Федотовна постучала по железу, и заслонка с ляз-гом выпрыгнула ей навстречу, оказавшись стенкой вместительного выдвижного короба…
Не желая признавать очевидное, она приготовила мужу пиршество из оставшихся после свадьбы деликатесов – красиво расставила тарелочки и блюдца, что-то согрела, что-то, наоборот, охладила, крикнула в смежную комнату, что уходит, а еда -–на столе, и действительно ушла до вечера.
Возвратившись, Тамара Федотовна обнаружила еду нетронутой.
Несколько дней она пыталась взять мужа на измор – подносила свеже-сваренный борщ и сковородку со скворчащим мясом к самой запертой двери, звякала бутылками, закуривала и пробовала вдуть к Сергею Андреевичу сига-ретный дым… она беспрестанно обращалась к мужу, взывала к здравому смыс-лу, шутила, ругалась, смеялась и плакала, но муж ни на что не реагировал. Она уходила, возвращалась, но еда и питье оставались невостребованными, и только пробивающийся понизу свет да оживающая иногда фановая труба свидетельст-вовали: муж там, он никуда не делся и находится, может быть, в метре от нее.
Своими женскими силами она порывалась открыть, взломать злосчаст-ную дверь, но муж, судя по всему, накрепко забаррикадировался изнутри, а вы-зывать подкрепление, устраивать штурм и делать ситуацию достоянием гласно-сти Тамаре Федотовне по понятным соображениям не хотелось.
Частично сдавшись, она начала ставить еду в жестяной короб, который тут же уходил в стену и скоро возвращался с опустевшей посудой. Тамара Фе-дотовна вкладывала записки, но ни разу не получила ответа.
Поколебавшись, она решилась на сомнительную акцию – пригласила с работы мужичка, которому отказывала лет десять, шумно флиртовала с ним и даже кое-что позволила, но слышавший все несомненно Сергей Андреевич ни-чем себя не проявил, разве что потоки в фановой трубе сделались шумнее и продолжительнее. Дойдя с сомнительным ухажером до известных пределов и не решив поставленной задачи, Тамара Федотовна не без труда выпроводила повесу и полностью покорилась судьбе…
…Они познакомились через брачную газету. Сергей Андреевич жил да-леко, в условиях Крайнего Севера. Он писал длинные интересные письма. Она с удовольствием на них отвечала. Присланная фотография была не слишком удачной – крупно снятый, сверкающий на солнце ледяной торос и на его вер-шине маленькая человеческая фигурка. «Это я, - пометил на обороте Сергей Андреевич. – Стою на ледяном торосе». Они переписывались примерно год, потом он сделал ей предложение, и она приняла его. Сергей Андреевич тут же выслал деньги и поручил подготовить все к его приезду. Впервые она увидела его уже в ЗАГСе, через густую фату и за несколько минут до церемонии. Потом, на свадьбе, ей пришлось уделить много внимания гостям… Семь или восемь раз они поцеловались. Нос у Сергея Андреевича оказался широкий и мягкий, на губе были жесткие колючие усы…
…Странная супружеская жизнь продолжалась. Убедившись, что жена более не посягает на его автономию, Сергей Андреевич стал полнее проявлять себя, и это не могло не радовать истосковавшуюся Тамару Федотовну. Из смеж-ной комнаты стали доноситься звуки рояля (Шопен, Скрябин, Мерлушкевич), временами муж что-то пилил, приколачивал или жужжал электродрелью. Вну-шало оптимизм и то, что ее кулинарные способности были оценены достаточно высоко – сколько бы еды она не закладывала в короб, муж никогда не возвра-щал ни крошки.
Тамара Федотовна научилась не спотыкаться о перегораживающую ее площадь противную черную трубу, обшила ее ковровой дорожкой – получилось очень оригинально, будто бы африканский огромный питон разлегся посреди комнаты, жестяную стенку короба она занавесила подошедшей по формату репродукцией ван-гоговских «Подсолнухов». Избегавшая после свадьбы подруг, Тамара Федотовна стала снова принимать их у себя, объясняя, что удав с шумом внутри – это писк моды, «Подсолнухи» – вершина изобразительного мастерства, даром что копия, а муж ее Сергей Андреевич – в соседней комнате, очень занят и потому выйти поздороваться не имеет возможности.
Сложнее было ночью. Здоровый женский организм настойчиво требовал любви. Тамара Федотовна мучилась. Однажды, не уповая более на громоглас-ные увещевания, она попробовала установить с мужем контакт мысленный. «Откликнись, дорогой, - подумала она со всей возможной страстностью. – Мне так холодно и сиро сейчас в одинокой постели! Обними меня и согрей!» – «Нет проблем, дорогая, - тотчас приняла она ответную мысль. – У тебя, ведь, закрыты глаза?.. Представь: я рядом. Мои большие волосатые руки касаются твоей шеи, ласкают ее, скользят ниже, я глажу твою грудь, наши ищущие уста сливаются в одно большое у с т о …»
Тамара Федотовна хрипло задышала и изогнулась всем телом. «…Мои руки, две большие птицы, - продолжал внушать Сергей Андреевич. – Они сле-тают н и ж е … это – коршуны! Они падают на твое лоно! Начинают терзать его! Твой напрягшийся язык – целиком у меня во рту! Ты – Эльбрус, ты подо мной! Я вхожу в тебя! Вхожу! Вошел!!!..»
- Ах! – закричала Тамара Федотовна. – Ух! А-а!..
«…Я терзаю тебя, - не унимался Сергей Андреевич. – Я упиваюсь… Вот тебе, вот тебе, вот!..»
- Не могу, - забилась на подушках Тамара Федотовна. – Я больше не мо-гу!
«Ха-ха-ха! – только и рассмеялся изощренный сладкий мучитель. – А те-перь – перевернись на животик, подогни коленки!.. Раз! Два! Три!..»
- У-у-у! – только и смогла заверещать она. – Умираю! Пощади!
«…Хорошо, - ровным голосом согласился муж. – Рад, что не оставил те-бя равнодушной… завтра попробуем еще одну штучку… спокойной ночи, дорогая! Впрочем, минутку… положи мне утром, к завтраку томик Чернышевского и, будь добра, купи альбом для марок…»
Следующей ночью все было и вовсе замечательно. Тамара Федотовна приноровилась и оказалась достойной партнершей мужу.
«И все же, Сергей, - телепатически запросила она, когда оба немного от-дышались, - почему ты не выходишь? Что, собственно, означает твое добро-вольное отшельничество?»
«Видишь ли, Тамарочка,.. – помедлил Сергей Андреевич с ответной мыслью, - я, в общем-то, и сам не знаю… чувствую только – так нужно! Завтра, прошу тебя, положи мне с едой Герцена, что-нибудь из Писемского, том Бот-винника с легкофигурными окончаниями…»
Взвесив и оценив на досуге ситуацию, Тамара Федотовна пришла к вы-воду, что все не так уж и плохо. Мужья ее подруг – она знала – вовсю ш а т а л и с ь на стороне, ее же – сидел дома, всегда был рядом, нежный и пре-данный ей одной (других женщин не было у него и в мыслях!). Работала Тамара Федотовна в банке, в деньгах не нуждалась, а ночи ее сделались попросту вол-шебными.
Тамара Федотовна чувствовала мужа с его телепатическими способами куда лучше многих предыдущих своих реальных партнеров… разумеется, она и не думала предохраняться, и однажды случилось непредвиденное – день, кото-рый по всем показаниям должен был оказаться для нее трудным, таковым не стал. Умудренный жизненным опытом матерый гинеколог ободряюще похлопал Тамару Федотовну по животу – в добрый путь!
Поднатужась, она родила сына. Нос у ребенка был широкий и мягкий, на губе пробивались колючие жесткие волоски.
Мальчика следовало поднимать на ноги. Процесс оказался непростым и потребовал сил и времени. Тамара Федотовна не могла уделить мужу прежнего внимания – в мыслях у нее теперь был только сын. Порой она и вовсе забывала о Сергее Андреевиче, но муж вел себя достойно, безропотно обходясь какой-нибудь краюшкой хлеба или остатками манной каши.
Ребенок рос, забот прибавлялось. Ни на кого не надеясь, Тамара Федо-товна самостоятельно решала поставленные перед ней задачи. Маленький Па-хом успешно преодолел все стадии младенчества и, пытливо поблескивая глаз-ками, подолгу расспрашивал ее об отце.
- У него широкий мягкий нос, - ловко орудуя спицами, рассказывала она, - колючие и жесткие усы. Много лет он прожил в условиях Крайнего Севера. Там он забирался на высокие неприступные торосы. Папа умеет писать длинные письма, хорошо играет на рояле и знает толк в сложных легкофигурных окончаниях…
Пахом был уже высоким мускулистым юношей и отлично мог постоять за себя, но и он испугался не меньше матери, когда однажды за перегородкой что-то грохнуло, треснуло, дверь смешной комнаты затрещала, и на пороге поя-вился сгорбленный седой человек с чемоданом в руке.
- Вернулся! – ахнула Тамара Федотовна.
Сергей Андреевич поцеловал жену, обнял сына.
- Я о многом передумал, - сообщил он, - но об этом позже…
Из ванной он вышел помолодевший, свежий, пил чай с баранками, много шутил и смеялся.
Потом она надела лучше исподнее и легла с мужем в постель.
- Скажи, Сергей, - спросила Тамара Федотовна, когда оба немного отды-шались, - а Пахом, наш сын… как я смогла забеременеть тогда от нашей телепа-тии?
Сергей Андреевич обстоятельно прокашлялся.
- Многое я тебе действительно внушил. – Он подкрутил невидимый в темноте хрустящий ус. – Но не до такой же степени… обыкновенно после третьей-четвертой мысли я выходил, и далее все происходило в соответствии с общепринятыми стандартами…
- Экий ты затейник! - Тамара Федотовна от души расхохоталась и дерну-ла мужа за широкий мягкий нос.
ВПУСТИ БАРАБАНЩИКА!
Надобно сказать, что карнизы в доме, где жил Клевретов, были широ-ченные, прочные, на массивных каменных подпорках. Неизвестный Клевретову монферан постарался на славу – такой карниз мог удержать, наверное, и корову, а уж козу или барана – запросто, да еще и ведро корнеплодов впридачу, чтобы не суетилась животина в поисках корма с опасностью сверзиться вниз и растечься на бугристом клочковатом асфальте.
Был Клевретов формулярщиком высочайшей квалификации, изготовлял именные формуляры для высших чинов государства, за что и получил квартиру на высоком этаже престижнейшего, в амурах и кариатидах, дома.
Рассматривая фигуру Клевретова в сравнении, смело можно заявить, что для большинства живущих он был уже стариком. Физиологически покрепче многих молодых, выглядел снаружи он неважно – лицо имел изможденное, из-резанное глубокой крупной морщиной, в походке приволакивал обеими ногами, а в телефонных разговорах с клиентами использовал и вовсе старорежимные, известные ему одному с детства, выражения.
Профессия формулярщика, понятно, требует постоянной сосредоточен-ности, концентрации физических и умственных сил, а, следовательно, и стопроцентного одиночества, вот почему семьи Клевретов никогда не заводил, а о каких-нибудь там друзьях и говорить не приходилось.
Сам себя сделал Клевретов и сам себе был благодарен. Учуяв выгоду, отрешился от многих соблазнов, учился по книгам и музейным экспозициям, приспособился совершенно для древнейшего ремесла, и не было ему теперь равных во всем мире. Шил формуляры из сафьяна, парчи, мог скрутить из пер-гамента, отлить в бронзе, вырезать из цельного куска баобаба или выколоть из мраморной глыбы. Оттого и не гасли его глаза, светилось в них пламечко пре-восходства над всеми прочими, коим не дано было достигнуть совершенства.
Работал Клевретов всегда, а когда не работал – думал о работе, настраи-вался, делал ее внутри себя. Бывало, что, смеясь и плача, подбегал к горну и без всякой пресс-формы выпекал из металлической крошки какое-нибудь диво див-ное, всем формулярам формуляр – ну, хоть бери и неси прямо Папе Римскому или английской королеве – и сразу же, без всякого отдыха – к ткацкому станоч-ку, и через полдня снимал с распяла экземплярчик наипрелестнейший из носо-рожьей скрученной жилы (эти ценились в Ютландии). А то возьмет просто гор-сточку пыли, выложит умопомрачительным орнаментом, проклеит до каждого атома – и еще одной уникальностью на Земле больше.
Но бывало – не работалось, не думалось.
Тогда ходил Клевретов черный, трубки телефонной не снимал, морил се-бя в отместку голодом, и лез в голову, ничем не занятую, всякий мусор…
Мамка с тятькой горячие были. Его, несмышленыша, - на печку, а сами тут же – на палати, скрипеть да переворачиваться. Не спит маленький Родька, темно в избе, лампада еле теплится, а на дворе совсем уж чернота, и кто-то ба-рабанит за окнами – тра-та-та, тра-та-та…
- Дождь это, дождь, - отмахиваются от малыша родители и больше не слышат его за собственным скрипением да переворотами.
А Родька знает, что не дождь это вовсе, а заблудившийся барабанщик просит впустить его обсохнуть и погреться. И нужно непременно ему открыть, потому как утром они уйдут вместе, и большой взрослый друг научит его кра-сиво и четко отстукивать на барабане, так, как умеет сам. И станет Родион хо-дить по всему белому свету, и все на свете увидит и узнает, а потом расскажет другим людям, которые всегда будут ждать его и всегда будут ему рады. И все станут его друзьями, и он станет другом всем.
- Впусти барабанщика! – просит мальчик отца.
- Впусти! – заклинает он мать.
Пыхтят родители, не слышат.
Бродит Клевретов по огромной квартире, тащится из угла в угол, в лоб костяшками пальцев бьет, чтобы вышибить мусор из головы, чтобы думалось ему о новой и неслыханной вещи – формуляре из сандалового дыма.
День проходит, забирается Клевретов под лоскутное одеяло, лежит не-подвижно без сна. Спать запретил себе, пока не додумается, как этот чертов дым закрепить, чтобы не расползался в воздухе, чтобы держалось его творение вечно.
Темно в квартире. Громыхнуло в небе – гроза будет… Нет, не гремит больше, но забарабанило за окнами. В дождь ему после детства всегда хорошо спалось, а тут не посмел себя ослушаться – глаз не сомкнул.
- Тра-та-та, тра-та-та,.. – отстукивает за окнами невидимый барабанщик, - тра-та-та, тра-та-та… Мешает Клевретову думать.
На рассвете дождь закончился. Клевретов встал, приволакивая обеими ногами, подошел к окну, раздвинул тяжелые шторы.
Барабанщик сидел на карнизе.
Он был в малиновом мундире с галунами и золотыми пуговицами. Большой сверкающий барабан стоймя стоял у него между коленями, рядом ле-жали отполированные палочки.
Клевретов, не отрываясь, смотрел через двойное стекло. Барабанщик спал. Во сне он раскачивался и опасно накренялся над карнизом. Рука Клевре-това дернулась, он успевал распахнуть ставни и втащить спящего внутрь, но делать этого Клевретов не стал.
Когда барабанщик накренился особенно сильно, Клевретов закрыл глаза и заставил себя некоторое время простоять так.
Когда он разомкнул веки – барабанщика на карнизе не было. Клевретов медленно открыл окно и лущеным стариковским пальцем смахнул с карниза полированную палочку. Вниз он не смотрел.
Потом он подошел к рабочему столу и принялся за дело. Он уже знал, как связать между собой разбегающиеся молекулы дыма.
К вечеру творение было завершено. Клевретов поставил новый формуляр в шкаф, но возбуждение, в котором он провел день, не проходило.
Он спустился на улицу, прошел мимо большого пятна на асфальте и рас-пахнул двери муниципальной прачечной.
Там он выбрал огромную непотребную бабу, привел к себе, отдал, не пе-ресчитывая, несколько пачек денег и до утра пыхтел, скрипел и переворачивал-ся.
ЛЮДОЕД
С некоторых пор перед домом стала прогуливаться негритянка.
Высокая, иссиня-черная, в национальной яркой хламиде, она была бере-менна той характерной африканской беременностью, когда живот, выпирая из-под ребер, спускается тугим мешком до самых коленей.
Проходя под окнами Людмилы Петровны, черная женщина старалась за-глянуть в них, всякий раз скаля зубы и облизываясь.
- И чего паясничает! – возмущалась Людмила Петровна. – Ты бы сходил, прогнал ее! – говорила она мужу, точившему по обыкновению ножи у себя в комнате.
- Не могу! – смеялся Арсений Арсеньевич, пробуя очередное лезвие. – Асфальт общий!
Муж был белозубый, мускулистый, жизнерадостный. Людмила Петровна вышла за него по любви и сохраняла чувство несмотря ни на что. В поведении Арсения Арсеньевича было много непонятного. Он принципиально не ел дома, только пил чай, столуясь где-то на стороне. По ночам выскальзывал из квартиры, а возвращаясь под утро, сразу шел в ванную, долго мылся и стирал одежду. Всех людей Арсений Арсеньевич разделял на худых и упитанных. Первых недолюбливал, вторым симпатизировал.
- Смотри, какой молодец, - показывал он жене на понравившегося про-хожего. – Килограммов на девяносто потянет, не меньше!
Окружающие относились к мужу по-разному, а вот худосочная Нина Ва-сильевна, жившая на одной с ними площадке, прямо-таки Арсения Арсеньевича ненавидела.
- Он у вас людоед! – убежденно заявляла она Людмиле Петровне. – Я точно знаю. Да вы, наверное, и сами такая…
Арсений Арсеньевич хохотал, махал на жену руками.
- Ну, прям! – выкрикивал он, отдышавшись. – Мужа я у нее съел!.. Со всеми потрохами!..
Полноватый сосед и впрямь исчез при загадочных обстоятельствах. Вы-шел как-то ночью в круглосуточный магазин и не вернулся.
Людмилу Петровну мучили сомнения.
- Скажи, Арсений, - пробовала она начать трудный разговор, - а почему у нас в гараже постоянно какие-то кости, кровь?
- Да я там уже сколько не прибирался! – смеясь, закрывал тему муж. – Мало ли, чего там поднакопилось, мусору всякого…
По-прежнему, дождавшись, пока она задышит глубоко и ровно, он ухо-дил ночью, а потом, на рассвете осторожно ложился рядом, и Людмила Петров-на слышала, как кишечник мужа бурлит и стреляет.
Дурные мысли она отгоняла работой, уходя в нее с головой. Людмила Петровна была акушер высшей квалификации, заслуженная повитуха Респуб-лики. Среди ее многочисленных пациентов были животные и мужчины. Ей приходилось родовспоможенствовать в институте микробиологии, где зачастую не могла разродиться какая-нибудь редкая бактерия, а однажды специальной ракетой Людмилу Петровну экстренно доставили на международную орбитальную станцию, где преждевременные роды начались у космонавтки-француженки. К сожалению, сама сапожница ходила без сапог – детей у Людмилы Петровны не было…
А негритянка, то исчезая, то появляясь, опять заглядывала в окна, обли-зывалась и скалила зубы.
- Людоедка! – объяснила всем скелетоподобная Нина Васильевна. – Кли-ентка Арсеньева. Он ей остатки человечины продает… сама видела. И мужа моего они так…
Заставить соседку замолчать, отмести ужасные наветы Людмила Пет-ровна не могла. Как-то, возвращаясь с работы, она встретила негритянку, при-жимавшую к животу выпачканный чем-то красным большой полиэтиленовый мешок. Таких мешков больше не было ни у кого. Особопрочные, с эмблемой французской аэрокосмической корпорации… подарок, врученный ей на орбите счастливой новоиспеченной мамашей…
Однажды, в свой выходной день Людмила Петровна сидела у окна. На-стырная африканка, придерживая руками огромный живот, скалилась и смотре-ла на нее… и вдруг широкое лицо перекосилось… она начала оседать, завали-ваться набок… взбрыкнула длинными стройными ногами. Людмила Петровна поняла – начались роды.
Верная профессиональному долгу, она подхватила акушерский чемодан-чик и выбежала из квартиры.
Все произошло очень быстро. Роженицу оттащили на газон. Людмила Петровна привычно щелкнула щипцами, потянула плод на себя и едва не выро-нила младенца на траву. Это был мальчик, очень крупный и б е л о к о ж и й . Получив шлепок по мягкому месту, он, в отличие от всех остальных новорож-денных, не заплакал, а р а с с м е я л с я прямо в лицо Людмиле Петровне.
Поблагодарив акушерку на ломаном русском, африканка, ничуть не уди-вившись о б с т о я т е л ь с т в у , завернула ребенка в широкий подол и тут же удалилась.
Вернувшись домой, Людмила Петровна расплакалась. Она могла про-стить мужу все, кроме измены.
- Ее зовут Джульетта Мбвану, - изготовившись к долгому рассказу, начал Арсений Арсеньевич. – Непривычно серьезный, он сидел в кресле и вертел но-сами модных крокодиловых штиблет. – Она приехала с Островов Зеленого Гну-са. Пылкой африканской девушке было одиноко и неуютно в бескрайних и за-снеженных российских просторах, ей требовался мужчина, способный понять ее и разогреть. – Муж встал, приладил к стене оторвавшийся кусок обоев. Людмила Петровна, не отрываясь, смотрела в его напрягшееся лицо. – Претендентов оказалось навалом, - вновь усаживаясь, продолжил Арсений Арсеньевич, - но ни одному из них не удалось поселиться в ее большом и любвеобильном сердце… и вот, как-то, Джульетта забрела в круглосуточный магазин и там увидела Ипатьева, нашего бывшего соседа – исчезнувшего мужа неудобоваримой Нины Васильевны. Мгновенно вспыхнувшее чувство закружило, завертело обоих, бросило мужчину и женщину в объятия друг друга. Домой, к Нине Васильевне, Ипатьев уже не вернулся. Он живет у Джульетты и просил меня сохранить тайну… как ты понимаешь, это от него она и родила сегодня…
От сердца у Людмилы Петровны отлегло, но множество вопросов еще требовали своего разрешения. Она решила идти до конца.
- Но причем здесь ты? – заторопилась она. – Зачем она приходила сюда? Почему мои мешки, и что было в них? И эти твои отлучки по ночам? Зачем тебе ножи? Эта постоянная кровь, кости? Почему ты не ешь дома? Чем переполнен по ночам твой желудок?
Арсений Арсеньевич мягко, успокаивающе улыбнулся.
- Много лет я отработал в бюджетной организации, - со вздохом произ-нес он. – Это было престижно, и ты гордилась мужем-конструктором. Но вре-мена изменились, а одним престижем не проживешь. Я уволился с безденежной службы и пошел на мясокомбинат, в ночную смену, забойщиком крупнорогато-го скота. Там, кстати, и питаюсь. Ипатьев посылает ко мне Джульетту за свежей козлятиной, до которой охоч. Я не решался рассказать тебе правду, прятал мясо в гараже… ты ведь вегетарианка и не употребляешь его в пищу… Прости меня, дорогая!..
Арсений Арсеньевич красиво склонил голову, и Людмила Петровна ав-томатически поцеловала его в темя.
- Я хочу видеть Ипатьева! – сказала она.
Тем же вечером они переступили порог уютной, отделанной под бунга-ло, комнатки. Ипатьев и Джульетта были рады им, маленький белокожий Джульбарс узнал Людмилу Петровну и тоже очень обрадовался. Они отлично провели вечер. Выпили кувшин пальмового вина, потанцевали в перьях под тамтамы и тростниковую дудку.
Людмила Петровна окончательно успокоилась. По своим каналам она устроила потерявшую рассудок соседку в психиатрическую клинику, откуда Нину Васильевну обещали больше не выпускать. Ипатьев перевез новую семью на старое место, они очень сдружились и ежевечерне ходили друг к другу в гос-ти.
Однажды, вернувшись от Ипатьевых, Людмила Петровна почувствовала себя беременной. Обрадовавшись, она завела на себя медкарту и делала все, чтобы ребенок получился здоровым и сильным.
Тогда же случилось и обстоятельство, вновь обеспокоившее ее. Заглянув по надобности в гараж, Людмила Петровна обнаружила там с десяток человече-ских черепов. Немедленно вытребованный для объяснений Арсений Арсеньевич со вздохом объяснил, что больше на мясокомбинате не работает по сокращению кадров, а трудится теперь ночным сторожем в музее антропологии, где за неимением денег зарплату выдают залежавшимися в запасниках экспонатами.
Беременность протекала на отлично, и ровно через девять месяцев Люд-мила Петровна, застелив стол чистой клеенкой, приняла у себя мальчика. Мла-денец был ч е р н ы й . Извиваясь в руках матери, он скалил зубы и облизывал-ся.
Арсению Арсеньевичу было трудно говорить.
- Теперь я вынужден признаться. – Он опустил голову, но больше в темя она его не целовала. – Мой дед Оджукву Елдукву – чистейший негр и до сих пор предводительствует племенем в экваториальной Африке… Джульетта Мбвану – моя родная племянница…
Людмила Петровна смотрела на широкий, сплюснутый нос мужа, его курчавые жесткие волосы, матово-смуглую кожу…
- Что мне делать с младенцем? – спросила она.
- Обменяйся с Джульеттой, - предложил Арсений Арсеньевич. – Тебе – белый, ей – черный, все логично…
Ипатьевы не возражали, сделка состоялась, жизнь помаленьку входила в русло, мальчишки росли, радуя своих отцов и матерей.
Людмила Петровна больше не любила мужа – все ее чувства теперь при-надлежали сыну… и еще ее стал привлекать Ипатьев, большой, галантный и обходительный. Его отношения с Джульеттой к тому времени потеряли былую страстность, и сосед едва ли не в открытую домогался ее.
Однажды, прогуливаясь ночью по пустырю (постепенно у нее выработа-лась такая привычка), Людмила Петровна услышала крики и направила фонарь в сторону, откуда они раздавались.
Арсений Арсеньевич, подмяв какого-то толстяка, пытался перерезать ему горло.
- Он сам на меня напал! - кричал муж. – Я только защищался!
Людмила Петровна не стала разбираться.
Тут же была произведена рокировка. Обрадованный Ипатьев на крыльях любви прилетел к ней, а Арсений Арсеньевич вместе со своей коллекцией но-жей оказался в объятиях Джульетты.
- Твой бывший муж и моя отставная подруга давно любили друг друга, - объяснял Людмиле Петровне в постели Ипатьев. – Известные обстоятельства мешали им соединиться, и только теперь они счастливы. В каннибальских пле-менах браки между дядьми и племянницами считаются наиболее продуктивны-ми…
Жизнь, несмотря ни на что, продолжалась. Ипатьев оказался хорошим отцом и мужем, хотя, не имея африканского корня, он в подметки не годился своему неутомимому предшественнику.
«Плевать! – думала Людмила Петровна, - извиваясь до рассвета от жен-ской неудовлетворенности. – Был бы человек хороший, остальное приложится».
Однако, не прикладывалось. И потому Людмила Петровна не слишком расстроилась, когда Ипатьев исчез. Вышел как-то ночью в круглосуточный ма-газин и не вернулся.
Лестница после этого оказалась залитой кровью, везде валялись обгло-данные кости, а на чердаке нашелся череп. Арсений Арсеньевич, Джульетта и маленький Бану-Лахути бесследно исчезли.
В квартире напротив снова живет Нина Васильевна. Она пополнела, стала модно одеваться и даже вышла замуж. Ее муж, психиатр и этнический китаец Иван Иванович Ли всегда низко кланяется Людмиле Петровне, встречая ее на дороге. Однажды он небольно ущипнул ее за бедро, и Людмила Петровна отчаянно расхохоталась.
Китаец неравнодушен к ней, и она подумывает, не отбить ли его у не-приятной соседки.
ЛОШАДИНОЕ ОЗЕРО
Заговорили о В. В. Вересаеве, и Беклемишев, дождавшись своей очереди, негромко выразился в том плане, что, по его мнению, имя Викентий подобно сиреневому цвету сочетается только само с собой. То есть, пояснил он тем, кто не успел подхватить мысль на лету, если у вас сиреневая рубашка – вы обречены на сиреневые же брюки, а назвать сына Викентием может только Викентий-отец.
Все сразу умолкли, прожевывая и переваривая услышанное, а потом ох-нули, зааплодировали и дружно поинтересовались – где черпает Беклемишев вдохновение, в каких краях прочищает душу и набирается творческой энергии, чтобы в наше непростое и прагматическое время делать такие меткие и глубо-кие обобщения.
Беклемишев, разумеется, не стал открывать тайны, к нему поприставали и оставили в покое. Разговор стараниями женщин перекатился на извечные лю-бовные темы. Обсуждали на бытовом, приземленном уровне – кто, с кем, при каких обстоятельствах. Беклемишев понимал, что не стоит больше привлекать к себе внимания, но, как и в первый раз, не выдержал и тихо сказал, что л ю б о в ь , по его разумению, это не радость обретения, а боязнь потери.
Тут уж на него навалились по-настоящему и всерьез потребовали объяс-нить, что откуда берется, и из какого источника духовности подчерпывает Бек-лемишев свои поразительные афоризмы. Дошло едва ли не до рук и кровной обиды, Беклемишев бочком пробирался к выходу, его не пускали, никакие отговорки не принимались, и тогда, отчаявшись, он гулко пробежал по паркету и выпрыгнул в распахнутое широкое окно…
Настеныш ждал его дома у телевизора. Угловатый, нескладный и застен-чивый, он промазал колено Беклемишеву йодной настойкой, залатал разорван-ные брюки, подогрел макароны и посыпал их сверху съедобной травою. Бекле-мишев ел, Настеныш смотрел на него умоляющими глазами, и Беклемишев, по-давившись, наконец, решился.
- Ладно! – сказал он Настенышу, тут же запевшему и заплясавшему от радости. – Собирайся. Завтра я возьму тебя на Лошадиное озеро.
Собственно, это волшебное место и было его тщательно оберегаемой тайной. Там, на высоких берегах естественного природного водоема, Беклеми-шев очищался от всего мелкого, суетного, наносного, там восстанавливал под-растратившуюся энергетику души, обретал просветленность и спокойную жиз-ненную мудрость.
До Лошадиного озера было восемь часов поездом, четыре – автобусом и два часа ходу по сильно пересеченной лесистой местности.
Они вышли из дома рано утром и к ночи прибыли на место. Настеныш подержал фонарь, Беклемишев поставил палатку. Уставшие и надышавшиеся целебного воздуха, они тотчас уснули. Сквозь сон слышались им плеск воды и тихое мелодичное ржание.
На рассвете, взволнованные и недвижные, взявшись за руки, они стояли на берегу и внимали открывшемуся перед ними виду.
Поднимавшееся на горизонте солнце упругими лучами разгоняло остат-ки тьмы и являло восхищенному взору бескрайнее небо, высокий густой лес и начинавшуюся у их ног водную гладь. Небо было ослепительно розовым, лес – причудливо голубым, а вода – загадочно фиолетовой. И вдруг забылись все мелкие и крупные неприятности, какие-то обиды и недоразумения. Была только природа и они, они были природой, и природа была ими.
Они сбросили одежду, вбежали в прохладные воды, а потом, чувствуя каждое волоконце набирающего здоровье тела, долго лежали в высокой шелко-вистой траве и гуляли между высоких смолистых сосен.
Беклемишев запалил костерок, они напились духмяного чаю и плотно позавтракали.
Можно было переходить к о с н о в н о м у .
Беклемишев достал из рюкзака большой куль с овсом и велел Настены-шу частично опорожнить его в озеро.
Отборные крупные зерна поплыли по водной глади. Беклемишев и На-стеныш, удобно расположившись на берегу, терпеливо ждали. Передавая друг другу большой жестяной рупор, они время от времени громко фыркали в него, и с другого конца озера кто-то отвечал им таким же фырканьем.
Приложив ладони ко лбу, Беклемишев и Настеныш всматривались в водные просторы. Время шло, и вот, наконец, они явственно различили на посветлевшей воде быстро приближающиеся темные точки.
Это были лошади!
Стремительные и грациозные, с развевающимися гривами и раздутыми мохнатыми ноздрями, они появились из камышовых зарослей и скоро оказались совсем рядом. Предводитель стада, прекрасный, в яблоках, племенной жеребец подплыл к самому берегу и приветствовал их радостным ржанием.
Беклемишев и Настеныш принялись ссыпать в воду овес сразу из всех мешков, в корм животным пошли хлебные корки и целые батоны. Лошади ак-куратно подхватывали корм мягкими толстыми губами и бережно переправляли внутрь себя. Беклемишева и Настеныша обуяла огромная, не имеющая единиц для измерения, радость. Как малые дети, они носились по берегу, кричали «ура» и подбрасывали в воздух головные уборы.
Насытившись, лошади никуда не уплыли. Они легли на мелководье и позволили себя гладить. Беклемишев и Настеныш нашептывали им ласковые слова, лошади внимательно слушали, косили влажными глазами и согласно покачивали большими умными головами.
Беклемишев переговорил о чем-то с вожаком и, получив согласие, осто-рожно уселся на его широкую сильную спину. Настеныш, отбросив всякий страх, тут же оседлал гнедую со звездочкой кобылу.
Лошади осторожно покатали их по воде, стараясь не слишком отдаляться от берега, а потом без приключения доставили обратно.
После был совместный ужин. Люди ели колбасу и крутые яйца, лошади предпочитали углеводы. Время пролетело незаметно. Едва начало смеркаться, вожак дал команду, и стадо, попрощавшись с людьми, стремительно уплыло в камыши устраиваться на ночлег.
Так, в прекрасном дружеском общении, люди и лошади провели не-сколько насыщенных впечатлениями, полных здоровых эмоций и согревающих душу дней. Перед сном, чувствуя в руках силу, а в головах удивительную яс-ность, Беклемишев и Настеныш записывали пришедшие им мысли, на редкость точные и убедительные. Ничто, казалось, не могло и не должно было помешать установившейся гармонии, но вот однажды сквозь сон Беклемишев и Настеныш услышали шум мотора, грубые голоса, какую-то возню и топот.
Выбравшись из палатки, они увидели силуэт трейлера и две, снующие вокруг него фигуры, а когда чуть посветлело – различили и лица, порочные, угрюмые, лишенные малейших проблесков интеллекта и заросшие густыми клочковатыми бородами. Это были браконьеры Егорычев и Прохорищев, люди конченные, спившиеся и жестокие. Оскверняя воздух ругательствами, они разматывали сети и готовились установить их в воде недалеко от берега.
Беклемишев и Настеныш бросились к варварам, пытаясь остановить их с л о в о м , но порочные люди только смеялись и грубо отпихивали их. Тогда Беклемишев и Настеныш попробовали помешать негодяям д е л о м , но Его-рычев тут же избил их, а Прохорищев, дыша водочным перегаром, привязал веревками к толстым стволам… С ужасом и омерзением наблюдали они за последовавшими событиями.
Поставив сети, браконьеры спрятались в кустах и принялись фыркать, подманивая прямодушных и доверчивых озерных обитателей. Вскоре на воде показались стремительно приближавшиеся точки. Беклемишев и Настеныш хо-тели предупредить друзей тревожными криками, но негодяи заблаговременно заклеили им рты липким шотландским скотчем.
Все произошло очень быстро.
Лошади на высокой скорости угодили прямиком в сети и запутались в них. Егорычев и Прохорищев лебедкой вытянули на сушу огромный бьющийся к о м и по одной переправили лошадей в трейлер. Управившись, браконьеры уселись в кабину, и мощный тягач, ломая молодую поросль, рванул в сторону райцентра.
Гибкий Настеныш, отчаянно извиваясь, высвободил себя и помог Бекле-мишеву. Бросив все, они устремились в погоню. Сначала бежали по глубокой безжалостной колее, потом бешено неслись по ней же на подвернувшемся япон-ском мотоцикле. Беклемишев отчаянно жал на газ и вертел, когда требовалось, рулем. Настеныш сидел на задней подушке и изо всех силенок прижимался к Беклемишеву худеньким костистым телом.
Через несколько часов они увидели трейлер. Натужно пуская густые си-ние газы, он мчал по утрамбованному проселку, и что-то, похожее на плач, слышалось из его запертых на замок внутренностей.
Беклемишев и Настеныш отчаянно напряглись – они понимали, что сей-час предстоит произойти Сражению Добра со Злом, и Добро, чтобы победить, обязательно должно быть с кулаками.
Беклемишев рванул параллельно огромной машине, Настеныш, излов-чившись, перехватил руль мотоцикла – Беклемишев ловчайше перепрыгнул на подножку кабины, разбил боковое стекло и с размаху опустил страшный кулак на голову Прохорищева. Тут же, пробросившись сквозь пролом, он схватил за горло Егорычева, опрокинул, смял, остановил двигатель. Бесчувственные тела бандитов без сожаления были выкинуты на обочину. Настеныш ломиком сбил замок кузова. Лошади лежали вповалку, их тела потускнели, кожа покрылась трещинами - з а с ы п а я , они тянули головы и широко раззевали огромные пересохшие рты.
Беклемишев развернул машину.
Они мчались на максимуме, лишь изредка останавливаясь у ручьев, ко-лодцев и больших луж. Там, набрав в ведра воды, они поливали четвероногих друзей, не давая им уснуть окончательно.
Проселок закончился… они въехали в лес… все та же колея… впереди расчистилось, заголубело… озеро. Они выскочили, опустили мостик и приня-лись выводить лошадей. Те едва ступали, последнего жеребенка Беклемишев вынес на руках.
Оказавшись в озере, лошади надолго погрузились в воду с головами, а потом, отфыркиваясь, медленно поплыли к камышам. Беклемишев и Настеныш провожали их глазами, пока темные точки не скрылись в далеких зарослях…
Они приезжали на озеро еще несколько сезонов. Купались, загорали, со-бирали грибы и подолгу фыркали в большой жестяной рупор, но лошади боль-ше не появлялись…
Беклемишев и сейчас поехал бы туда – а вдруг?.. Но он уже в почтенном возрасте – ему трудно ехать восемь часов поездом, четыре часа на автобусе, а потом два часа идти пешком.
У Настеныша своя семья, дети, много обязанностей по работе и дому, но каждую неделю он навещает Беклемишева, они садятся за стол, едят, пьют, раз-говаривают и смотрят на стену.
На стене – большая, умело сделанная фотография.
Прозрачная голубая вода.
Плывущие с высоко поднятыми головами кони.
Между прочим, фотография с секретом – если подойдешь совсем близко, непременно услышишь тонкое мелодичное ржание, а на лицо попадет несколь-ко крупных чистых капель.
ЗАМЫСЛОВАТЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА
- Неважно выглядите, мой друг. – Госпожа Врун отлично говорила по-русски. – Лицо землистое, нос обвис, в глазах напрочь нет блеска!
- Я плохо спал, - промямлил Пафнутьев. – Представьте, какой привидел-ся кошмар. Будто бы я - колобок, и каждый норовит меня слопать. Лиса, волк и этот там… медведь.
Поджарая норвежка стремительно прошла в комнату.
- Воистину, опасности в этом мире подстерегают нас со всех сторон. Уз-най муж, какие штучки вы проделываете со мною – вас ждет мучительная, страшная смерть!
- С чего бы ему узнать? – Пафнутьев вяло отмахнулся. – Вы ведь обма-нываете мужа со дня свадьбы, и до сих пор все сходило, как с гуся!
Вспыхнув, она попыталась разбить ему лицо. Пафнутьев перехватил вполне мужской кулак, согнул женщину, притянул ремнем ее руки к ногам, подвесил получившуюся г р о з д ь к потолку и раскачал. Он встал так, чтобы ему было чем встретить подлетающее тело. Отчаянно вскрикивая, госпожа Врун улетала, возвращалась и всякий раз попадала на заготовленный для нее сюрприз.
Потом раскрасневшаяся, помолодевшая, высвистывая что-то из Грига, она уехала в агентство приватизации. Пафнутьев, не имея в жизни особой цели, просто вышел подышать.
В баре было накурено, в нос шибал кислый запах опилок. Пожилая нег-ритянка в синих сатиновых трусах мощно терлась о скользкий фибергласовый шест. Пафнутьев заказал яичницу с беконом, колу и терпкий грушевый леденец. Желтолицый рыхлый кельнер с трудом приволок тяжелый мельхиоровый поднос.
- Вы больше не жужжите, Руди? – с улыбкой поинтересовался Пафнуть-ев.
- Нет, - каким-то космическим голосом ответил кельнер. – Это вчера мне казалось, что я – муха. Сегодня я ощущаю себя скоплением галактик… сигару брать будете?
- Да, потолще и не очень длинную.
Толстяк рассеянно порылся в ящичке.
- Два доллара… Норвежец чудит – купил лисицу, всю ночь тявкала.
Пафнутьев вышел в туалет, промыл вспотевшее лицо, оглядел себя в зер-кале – голова круглая, шеи нет вовсе…
Вечером пришла госпожа Врун. Открыла дверь своим ключом, вынула из холодильника банку пива. Пафнутьев лежал, отвернувшись к стене.
- Рыбы хочу! – закапризничала норвежка. – Ры-бы! Р-р-рыбы, черт возь-ми!
Пафнутьев встал, принес из ванной ведро с налимом, выдернул чудище из воды, оглушил ударом о стену и, молча, принялся фаршировать.
Госпожа Врун ела и жадно смотрела на Пафнутьева. Зубы у нее были большие и неприятно острые.
Они выпили терпкой хванчкары.
Пафнутьев знал, что сейчас он должен сказать какую-нибудь гадость, чтобы дать женщине возможности замахнуться на него, после чего он сможет поставить госпожу Врун на голову и так удовлетворить ее амбиции.
У него откровенно не получилось, он произнес что-то вялое и вовсе не обидное – тем не менее она тут же вскочила и попыталась пяткой попасть ему в подбородок. Пафнутьев схватил даму за ноги, опрокинул, сунул головой вниз в щель за диваном…
Потом с каким-то болезненным наслаждением она читала ему малоизве-стного Ибсена в собственном чудовищном переводе.
«Девушка-блин!
- чуть завывая и немного в нос, декламировала она, -
Твое лицо округло и маслянисто.
Веснушки-икринки рассыпаны по
его периметру.
Пьянящий запах дрожжевого теста
исходит от тебя.
Изголодавшийся по мучному,
Я иду за тобой с раздувшимися
ноздрями.
Ты пышешь жаром, ты отлично
пропечена.
Ты сама просишься в рот.
Я не могу устоять.
Я протыкаю тебя, рву твое
тело.
Я насыщаюсь и насытиться
не могу…»
Пафнутьева затошнило. Когда, держась за обои, он возвратился, госпожи Врун в комнате не было.
Ночью ему снились крестьянского вида старик со старухой. Он, Паф-нутьев, сидел на подоконнике и отчего-то просился у них погулять по лесу. Дед с бабкой противились, стращали, отговаривали…
В баре он отказался от еды, выпил у стойки рюмку текилы, кинул монет-ку в трусы негритянке.
- Осторожней! – издалека предупредил его Руди. – Сегодня я – раствор медного купороса, так сказать, кристаллогидрат сульфида меди.
- Вы – голубой насквозь, - мягко кивнул Пафнутьев, - и отличный элек-тролит… а что, господин Врун – возится со своей лисицей?
- Не только. – Кельнер старался не шевельнуться, чтобы не расплескать себя. – Час назад в особо прочной клетке ему доставлен экземпляр полярного волка…
Дома Пафнутьев сел на подоконник. Госпожа Врун пыталась проникнуть в квартиру, но дверь была перегорожена стальным засовом.
Вечером он позвонил в бар. Подошла негритянка.
- Руди на месте?
- Руди выпал в осадок! – Темнокожая бестия хрипло захохотала и броси-ла трубку.
Несколько дней Пафнутьев смотрел на улицу. И наконец увидел толпу. В центре шел рослый норвежец с огромным медведем на цепи.
«Кончено, - подумал Пафнутьев. – Кранты. Съедят!»
Резко запахло сдобой. Он провел рукой по лицу и сковырнул с носа здо-ровенную изюмину. Под входной дверью что-то омерзительно зашуршало. Пафнутьев вскрикнул, схватил бейсбольную биту. На полу в прихожей лежал конверт.
Глянцевое, с кроваво-красными завитушками, приглашение. Господин Врун будет рад увидеть его на презентации своего зверинца. В полночь. Три-дцать шестая миля. Разрушенная лесопилка на болоте.
В холодильнике был шнапс. Пафнутьев налил полстакана и опрокинул в себя. Внутри сразу отпустило. Он стал искать, чего бы покурить.
В прихожей тренькнуло. На сей раз он открыл.
- Вы?
- Сигару?
Руди, в гороховом пальто и надвинутом на брови котелке, протягивал ему несколько на выбор. Пафнутьев машинально вытянул зеленовато-фиолетовую. Посетитель, не раздеваясь, прошел к окну, выглянул наружу, про-вел рукой по нижней поверхности столешницы, развинти и свинтил телефон-ную трубку.
- Последнее время, - щелкнув зажигалкой, объяснил он, - я чувствую се-бя детективом… довольно надежным. Выкладывайте, что тут у вас… - Он плюхнулся в кресло и водрузил ноги на стол.
Интуиция рекомендовала Пафнутьеву подчиниться. Толстяк слушал, не перебивая. Когда Пафнутьев умолк, он попросил показать последнюю позу норвежки.
- Достаточно, вылезайте… Теперь послушайте меня. – Сыщик расстег-нул пальто, и Пафнутьев увидел вороненую рукоятку «Парабеллума». – Вы вля-пались в скверную историю, но через несколько часов можете покончить со всем разом… Вы хорошо переносите высокую температуру?.. Вот – это средст-во от ожогов, хорошенько разотритесь и поезжайте на презентацию… Все будет хорошо…
Интуиция снова рекомендовала Пафнутьеву подчиниться. Выпив для храбрости еще полстакана, он сел за руль старенького «Шевроле Каприс» и помчался навстречу судьбе.
Галагеновые фары выхватывали из тьмы проносящиеся за окнами флюо-ресцирующие указатели… Пятнадцатая миля… двадцать третья… тридцать шестая. Пафнутьев затормозил и увидел на обочине человека с фонарем. Госпо-дин Врун! Пафнутьев никогда не видел его так близко. Ему показалось, что черты у норвежца н е в п о л н е м у ж с к и е …
На поляне у лесопилки горел костер. В огне разогревался огромный чан. Прямо на траве стоял стол, госпожа Врун раскладывала тарелки, ножи и вилки. Чуть в стороне виднелись клетки с животными. Звери мирно дремали. Пафнутьев кинул каждой твари по куску сахара. Из-за деревьев появилась расхлябанная пританцовывающая фигурка. Лицо и в свете костра осталось черным. Негритянка из бара! Вместо трусов – разношенные рейтузы, в руке – увесистый ухват.
Стриптизерка сдвинула крышку чана.
- В о д а к и п и т ! - как-то по особенному произнесла она и тут же, подскочив к Пафнутьеву, огрела его ухватом по темени. Лишенный возможно-сти сопротивляться, но не потерявший полностью сознания, он чувствовал, что о н и раздевают его, тащат к костру, приподнимают… и бросают в бурлящий страшный кипяток. Тысячи раскаленных игл впились Пафнутьеву в тело, горя-чий пар забил дыхательные пути, оскаленный лик смерти явился ему во всем своем безобразии – собрав остатки себя, Пафнутьев попытался выпрыгнуть из адской купели, но больно стукнулся головой о массивную преграду и аморфной массой стал оседать на дно… В это же мгновение крышка была с лязгом отброшена, сильные руки подхватили Пафнутьева, выдернули из самой преисподней…
- Ни единого ожога! – услышал он знакомый голос. – Действительно, превосходная мазь… летом непременно возьму с собой на море…
Поляна была залита светом множества прожекторов. Там и сям деловито сновали люди в форме и в штатском. Руди, все в том же черном костюме, обод-ряюще улыбался ему. Пафнутьев увидел госпожу Врун, ее мужа, ужасную нег-ритянку. Скованные одной цепью, они понуро двигались к полицейскому фур-гону.
Потом, завернутый в одеяло, он лежал на заднем сидении автомобиля и курил длинную пурпурную сигарету. Руди хлестко перехватывал руль, откро-венно посмеивался в невесть откуда взявшиеся усы и с видимым удовольствием отвечал на вопросы.
- Да. – Он энергично кивал Пафнутьеву в зеркало. – Интерпол давно охотился за ними, но не мог взять с поличным… Банда людоедов выискивала одиноких людей, принуждала их к приватизации и с наслаждением пожирала. Пиршество списывалось на безответных зверушек – неосторожность, несчаст-ный случай! – а жилплощадь присваивалась и продавалась третьим лицам… Вы ведь приватизировали квартиру?
- Да, - промямлил Пафнутьев. – Врун уговорила меня, я не знал…
- Никакая это не Врун! – Руди коротко хохотнул. – Вашим любовным партнером был некий Гоги Резвишвили, нелегальный эмигрант, транссексуал и бисексуал. – Сыщик немного переждал. – Тот, кого вы считали мужем своей любовницы – в действительности фрау Дучке, женщина-зоофилка. Ну, а негри-тянка Одукву – истинный гермафродит. Оттого и сатиновые трусы, и стриптиз только до пояса…
- Почему я чувствовал себя колобком? – спросил Пафнутьев после дол-гого молчания.
- Элементарное внушение. Требовалось сбить вас с толку, парализовать волю. Они ведь и мне внушали черт знает что, пока не выяснили, что я живу на служебной площади. По счастью, у меня еще и различие желчи – полностью несъедобен…
Светало. За окнами замелькали городские окраины.
- Но с чего вы почувствовали себя детективом? Уж эту мысль бандиты никак не могли вам подкинуть!
Руди подумал.
- Они разбудили мою фантазию, - мягко сказал он. – Теперь я могу сам придумывать свою жизнь.
ЖИЗНЬ ДАЕТСЯ
ПОСЛЕПОЛУДЕННЫЙ ОТДЫХ ФАВНА
«Много есть людей заземленных, чуждых вы-
сокой духовности… Все многоцветие мира
воспринимают они утилитарно, под себя, с
маленькой буквы. КАНТ для них лишь яркая
полоска ткани, ЛИСТ – не больше чем физио-
логия дерева, СМЕТАНА (ударение не в счет!)
- только продукт питания… Для них и КВА-
РЕНГИ – сладкие пирожки!.. Не для них пи-
шу я».
Александр БРЮСОЕДОВ
Выходя за утренней почтой, Сергей Николаевич всегда был уверен, что вернется и поэтому дверей квартиры не запирал.
Он мог спуститься на лифте, довольно уютном, с полом, устланным ков-ровым покрытием, турецким диванчиком для сидения и крючками для развешивания одежды; в лифте был телевизор, сауна, уголок педикюра со всеми необходимыми принадлежностями, безалкогольный бар и много других удобств, но Сергей Николаевич не любил роскоши и поэтому добирался до почтового ящика пешим ходом.
Подвесив за спину пустой рюкзак для корреспонденции, он шел запы-ленными бетонными пролетами, меняя каждые десять ступенек направление, но неуклонно приближаясь к цели. Под ногами шуршала луковая кожура, сухо потрескивали яичные скорлупки, с грохотом, заставляющим вздрогнуть, разрывались выеденные половинки грецких орехов.
Равномерно двигая ступнями, обутыми в разноцветные импортные ичи-ги, Сергей Николаевич обыкновенно размышлял о жизни, вспоминал прожитое, строил скромные или честолюбивые (в зависимости от настроения) планы на будущее.
Когда-нибудь, наверное, он купит серебристого сенбершнауцера с бе-личьим хвостом и острыми металлическими зубами. Он будет любить своего питомца, чесать ему за ухом черепаховым гребнем, учить его писать и считать и чуть-чуть недокармливать. И тогда его Джек станет потрошителем. За утренней почтой они станут спускаться вместе, и огромный кобель с легкостью переловит и разорвет на части тех огромных крыс, что шмыгают у Сергея Николаевича между ног и только и думают, как бы вцепиться ему в самое дорогое.
Когда-то Сергей Николаевич был женат. Татьяна, а может быть, Мари-на, была прохладная, пахла дыней, и все в ней было дынное, спелое, сочное. Сергей Николаевич и после марша Мендельсона долго не решался приблизить-ся и только втягивал и копил в себе чудесный запах напоенной солнцем бахчи.
Жена сидела в позе кактуса, но колючки были обращены внутрь – распо-знав Сергея Николаевича, она корила себя за скороспелость, но дело было сде-лано, ей оставалось только ждать, уповая на волю провидения. Сергей Николае-вич, подобно ученому коту, описывал круги, имея Марину (или Ларису) в цен-тре, его домашние ичиги не оставляли следов на паркете, голова Сергея Нико-лаевича моталась по ходу следования, глаза были прикрыты отечными красно-ватыми веками. Так продолжалось неделю или месяц, пока в Сергее Николаевиче не прорвалось что-то, и радиус его ходок стал сжиматься и морщиться, как шагреневая кожа, изученная и описанная в подробностях французским толстяком-дерматологом.
Аромат Ларисы (пусть будет Лариса!) заполнял лобные пазухи Сергея Николаевича, конденсировался комками сахарной пудры в пересохшей гортани, выедал глаза, выворачивал наружу подсознание.
Потом случилось неизбежное – он вытянул руки, ощутил подернутые росой упругие бока жены (это было на рассвете) и сразу заскользил и заелозил пальцами. Он прижимался к душистой поверхности, облизывал созревший плод, немного мял его. Что с того?! До мякоти дело не дошло.
Суд оправдал его. Родители Ларисы кричали, что он у е л их дочь, но доказательств представлено не было, ни одной улики, ни корочки, ни зернышка в квартире Сергея Николаевича. Рассказывая на заседании о жене, Сергей Ни-колаевич страшно отрыгивал и поминутно пил воду, что несколько подпортило впечатление. Все же версия защитников был принята единогласно – Лариса по всей видимости просто сбежала с легконогим и винтокрылым южанином, сто-ронником рыночных отношений в любви и дружбе…
Довольно о Людмиле! Он, свободный нестарый мужчина, спускается за утренней экспресс-почтой с восьмого этажа, на лестнице никого нет, двери квартир захлопнуты, забиты гвоздями, заклеены крест-накрест липкой лентой от мух – никто не сможет помешать Сергею Николаевичу в его ежедневной це-ремонии.
Вот, слава Богу, и последний пролет. Огромный цельносварной почто-вый сейф улыбается хозяину закругленными прорезями. Он полон.
Сергей Николаевич отключает сигнализацию, большой пневматический ключ овладевает упругой скважиной – недолгая вибрация, и сталь дверцы под-дается своему хозяину и повелителю. Сергей Николаевич погружает длинные нервные пальцы в оцинкованное чрево, сметает в подготовленную тару огром-ные конверты с сургучными печатям, надушенные цидульки, еще какие-то бу-мажки. Последней в рюкзак летит, шурша белоснежными крыльями, восьмипо-лосная ежедневная газета. Сергей Николаевич выгреб все. Моложавым телом он наваливается на дверцу и заставляет ее занять исходное, недоступное для посторонних, положение. Теперь нужно закодировать замок. Сегодня он поставит свою любимую цифровую комбинацию, знать которую вам не обяза-тельно.
Рюкзак неподъемен. Сергей Николаевич по рации вызывает кабину, ве-дет долгие переговоры, убеждает, просит, угрожает санкциями. Наконец, в шахте раздается урчание – бастующие горняки дали добро, изящный кабинетик спускается с небес, распахивает створки перед одиноким усталым путником.
Сергей Николаевич без сил валится на турецкий, изрезанный перочин-ным ножом, диванчик, велит дисплею доставить его по назначению и принима-ется за почту.
Пакеты от общественных организаций. Все на чистейшем пергаменте. Везде, на самом верху – грифы, хищные, высматривающие поживу. «Ассоциа-ция Сергеев Николаевичей», «Общество мужчин, проживающих на восьмом этаже», «Консорциум интеллектуалов, спускающихся за утренней почтой», «Содружество граждан в расписных ичигах», «Кружок любителей помечтать о заведении собаки», «Товарищество деятелей с неясным прошлым и будущим, за которое нельзя поручиться»… Весь этот хлам, невскрытый и непрочитанный, летит через окошко в шахту лифта. Когда забастовка у шахтеров окончится, и правительство удовлетворит их справедливые требования, веселые чумазые ре-бята отбойными молотками разрубят слежавшуюся гору макулатуры и перевы-полнят план по топливно-энергетическим ресурсам.
Надушенные писульки – от детей. Трогательный корявый почерк, грам-матические и смысловые ошибки, лексическая небрежность, простительная в юношеском возрасте созревания. Дети наперебой приглашают Сергея Николае-вича нацепить бороду и посетить их в удобное для него время. Что ж, он поду-мает над этим, когда будет посвободнее… Почтовый перевод на гастрономиче-скую сумму… Он купит себе ананасов, анчоусов, антигриппину… Газета. Его любимая – «Глас вопиющего», ничем никогда не изобилующая, но из номера в номер подготавливающая к сюрпризу. Тираж – один экземпляр. Все полосы – чистые. Сергей Николаевич с удовлетворенным хохотком прошвыривается по страницам и хочет пустить белую птицу следом за пергаментными собратьями по цеху, но тут впервые за много лет подписки видит оттиснутую свинцовой примочкой статейку под названием: «Прочти, Сергей Николаевич, тебя это за-интересует!».
Тем временем раздаются гудки, кабина прибывает на этаж. Сергей Нико-лаевич, забыв даже расплатиться, вбегает к себе. Навесив щеколду, он садится на пол в прихожей, набрасывает на утлый нос очковую оправу, торопливо вставляет в нее увеличительные стекла. Статейка без подписи? Нет, подпись отыскивается на другой странице. Минотавров! Конечно же, он! Главный ре-дактор газеты. Сергей Николаевич знает этого человека. Мать – русская, отец – педиатр. Минотавров – сосед Сергея Николаевича по лестничной площадке. Сергей Николаевич видел его двенадцать лет назад, когда Минотавров вселялся – вселялся, как бес, отчаянно ругаясь и сквернословя. Огромный, желтый, с на-битыми камнями почками, кандидат в мастера по подкидному дураку, он сразу не понравился Сергею Николаевичу. Они повздорили, облили друг друга уксусной эссенцией. Оба лежали в одной палате, строили планы мщения, вышли в один день, но никогда больше не виделись…
«Интересно вышло в нашем городе происшествие, - читает, наконец, Сергей Николаевич. – Один придурок, спустившийся за утренней почтой, был найден бездыханным у своего забронированного почтового ящика. Бабушки-старушки, сидевшие на лавочке у подъезда усопшего, видели девчушку-носопырку с использованной удавкой в руке, но первоначально не придали факту никакого значения. Похороны завтра на Стародевичьем пустыре. Цветы и хлопушки – обязательно!..»
Сергей Николаевич охнул и потер себя между лопаток. Задумчиво, с хо-лодцом в груди, походил он по квартире, открывал зачем-то дверцы шкапов, трогал обои, щелкал выключателем парового отопления. Он гнал от себя мысли, не желая признаваться никому, что статейка весьма и весьма его задела.
Поразмыслив, он все же выел два яйца, выбросил скорлупу на лестницу, собираясь к детям, навесил на широкие скулы поясную бороду, представил пач-ку банкнот, поджидающую его на почте, – были, конечно, у него и другие дела – уже надел он дождевик с наушниками, но так и не вышел из дома. Забрался под мыльную душевую струю, вспоминал стихи, отлаженные школьным курсом, читал их нараспев, пока не уснул до следующего утра.
Назавтра он проснулся с ощущением. Оно было новым и не доставляло радости. Ощущение было похоже на средних размеров щуку, обложенную спе-реди и сзади несъедобными буквами-паразитами. Сергей Николаевич бросился в санузел, но щука не вылезала ни с какой стороны, спазмы постепенно прошли сами собой, и тогда Сергей Николаевич в сердцах шумно высморкался, отчего большие стенные часы в платяном шкафу вздрогнули и пробили время спуска-ния за почтой.
Слегка вспотевший, он надел белую рубашку, галстук-бабочку-лимонницу (брюки из китайского шелка, не сковывающие движений, на нем уже имелись), подвязал на спину рюкзак и снял с дверей щеколду.
Он был уверен, что вернется, и не запер дверей.
Спуск прошел успешно. Последний пролет мелькнул и растворился за спиной Сергея Николаевича. Снимая на ходу рюкзак, он крупно зашагал к вид-невшемуся на горизонте почтовому ящику, и тут дыхание в его трахеях пере-хватило, и невостребованный легкими кислород с шипением прорвался обратно в стратосферу.
Девушка стояла. Оборванная, но чистенькая, как и все ее сверстницы за девятнадцать, она неуловимо отличалась от своих подруг по происхождению. Была в ней какая-то неприятная и тревожная уверенность в избранном ею деле, каким-то роком веяло от нее, какой-то заданностью и предопределенностью.
«Однако, как же я должен себя вести?» – смутился Сергей Николаевич. Он мог просто поздороваться, подарить бабочку-лимонницу для коллекции на-секомых, с девушкой можно было пройти тур вальса по достаточно широкой площадке… Можно было и приобнять, обцеловать и обслюнявить поросшие меленьким пушком щечки, прижаться поизносившимся телом, подзарядить свои конденсаторы свежей энергией…
Он шел, не ведая, что предпринять. Случайно в кармане жилетки он об-наружил лорнет и, зная, что поступает неприлично, все же навел его на девуш-ку. И тут же селезенка мощно провернулась у него в подбрюшье… Нос у дев-чушки был неимоверно вздернут, каким-то макаром выкручен на стороны, при-личного размера ноздри, поросшие скользкими синеватыми волосками, глянули Сергею Николаевичу прямо в душу…
Сергей Николаевич принудил себя громко рассмеяться. Ярты-гулок! Да мало ли по городу девчушек с вывернутыми ноздрями! Небось, каждая вторая – носопырка!
Так стояли они и смотрели в упор друг на друга. Сергей Николаевич – глазами, а пришлая девушка – ноздрями. Кожа у девушки была гладкая, мато-вая, он провел по ней указательным пальцем, поцеловал в шею. Так простояли они час или полтора. Летучие крысы кружили над их головами, по ступеням скатился и здорово подпихнул Сергея Николаевича огромный мусорный бак, из которого посыпались матросские бескозырки с надписью «Варяг-Филадельфия». Сергею Николаевичу было не до флотской атрибутики, ногой он отпихивал бак, но цинковая громадина обратной инерцией накатывалась снова и снова и, наконец, сбила с ног.
Когда он поднялся, девушки не было.
Слегка обескураженный, он выгреб почту, вызвал кабину. Он слишком устал и выбросил корреспонденцию сразу, не ковыряясь, как обычно, в грифах, зато в газету вцепился зубами.
«Над седой рваниной моря ветер тучи собирает, - писал в единственной заметке мерзавец Фортунатов, - а носопырка вчерась ухайдукала еще одного почтолюбителя. Как и предыдущий болван, он был задушен удавкой-гарротой. Старички-пенсионеры, лежавшие под скамейкой у подъезда, видели преступницу и пытались ее урезонить, но у православных ветеранов не хватило мужских гормонов… Похороны завтра в картофельном ряду Кузнечного рынка. Форма одежды провожающих – матросские бескозырки с надписью «Варяг-Филадельфия». Вход по пригласительным билетам. Некрофилов и искательниц приключений просят не беспокоиться…»
Сергей Николаевич ворвался в квартиру. Метаясь по комнатам, он сры-вал с плечиков костюмы и телогрейки, набивал под завязку дорожные чемода-ны, сунул в баул нераспакованный чайный сервиз. «Съезжу в Польшу, - думал он, - возьму два-три грамма скандия, коровьих лепешек, еще чего-нибудь. От-дохну, поправлю здоровье, забуду о напастях…»
Он вызвал по телефону ишака, навьючил его поклажей и, помахивая хворостиной, двинулся в сторону государственной границы. Приглашения в братскую страну продавались на каждом углу, Сергей Николаевич купил два, себе и ишаку. Скотина, однако, в последний момент заартачилась, потребовала увеличения гонорара за знание иностранного языка, Сергей Николаевич рас-психовался, избил животное, был зверски искусан сам и в полубессознательном состоянии доставлен обратно в дом. Поездка сорвалась, редкоземельные веще-ства пропали, ему грозил процесс от Общества защиты ослов, настроение Сер-гея Николаевича было препоганое, всю ночь, пока не зажили укусы, он проси-дел, барабаня пальцами по крышке рояля, уже под утро забылся и почти сразу вспомнился, чувствуя себя липким, каким-то отжившим и несвежим.
Закралась даже мысль – а нужно ли спускаться за почтой вообще? Быть может, следует оставить обычай, унаследованный от деда – шпрехшталмейстера ее величества, на рассвете выходившего за письмами самой Вильгельмины Скавронской?
- Ну уж, нет! – громко, чтобы все слышали, произнес Сергей Николае-вич. – Пусть трусят те, кому не выпало быть отмеченным мужественностью! (Терпсихоров, например, с его мерзкими статейками!)
Здесь самое время сообщить, что по профессии был Сергей Николаевич композитором и имел, как водится, Надежду Филаретовну – меценатствующую старушку-миллионершу. Ежедневно получал Сергей Николаевич от нее денеж-ные переводы, взамен посвятил пожилой женщине все свои кантаты и оратории, которые регулярно проигрывал ей по телефону.
Влюбленная в творчество Сергея Николаевича женщина (а стало быть, и в него самого) молила своего подопечного лишь об одном – беречь себя пуще глазу и в трудные минуты советоваться с ней, познавшей жизнь и имевшей свя-зи…
Поразмыслив, Сергей Николаевич взялся за телефонную трубку.
Надежда Филаретовна была дома, лакей подозвал ее, Сергей Николаевич рассыпался в приветствиях, потом собрался с духом и рассказал о носопырке.
Надежда Филаретовна молчала, пожевывая губами, в трубке проскакива-ли посторонние шумы, кто-то далеко-далеко вызывал огонь на себя, его переби-вал мелодичный женский голос, певший гимн весне и солнцу.
- Хорошо, что позвонили, - сказала Надежда Филаретовна, чиркая каран-дашиком в записной книжке. – Действуйте в соответствии со своими устремле-ниями. – Голос Надежды Филаретовны неожиданно сделался молодым. звон-ким, проказливым. Ее душил смех. – Будьте уверены, - продолжила она. – Мы вас подстра… подстра… подстрахуем!.. – Тут же послышался отчаянный взрыв хохота, оборвавшийся короткими пикающими гудками.
Сергей Николаевич тоже развеселился и с удовольствием распевая на все лады последнее словцо, подсел к роялю, где и наиграл вещицу сочную, игривую, неординарную. Впрочем, ее предстояло еще обработать, прежде чем показать Надежде Филаретовне…
Тем временем солнце вздымалось все выше, часы в стенном шкапу про-били полдень – пора было спускаться.
Сергей Николаевич привинтил к лопаткам рюкзак и, холодея от подсту-пающих предчувствий, вышел на покинутую людьми лестницу. Сегодня на ней было полно гусениц, и это радовало Сергея Николаевича. Он знал, что это – самки тутового шелкопряда и поэтому не давил их ичигами, рассчитывая к осе-ни вымотать из каждой по приличному куску шелковой нити. Он шел, аккурат-но ступая на свободные от насекомых куски суши, в руках у него был бумаж-ный мешок, полный припасенных заранее шитиков и опарышей, щедрой рукой Сергей Николаевич расшвыривал тварям дефицитнейший корм – месяца через три еда должна была стократно окупиться.
Увлекшись кормежкой, он слегка подзабыл о носопырке.
Она стояла, опершись о стену, с закинутыми за голову обнаженными ру-ками и чуть расставленными для устойчивости коленями. Ее соблазнительное тело было лишь слегка прикрыто прозрачными, далеко отстающими от молодой загорелой кожи лохмотьями.
Сергей Николаевич подошел вплотную и вжался в поджидавшую его плоть. Нет, это был не секс – лишь сладостное его преддверие, в просторечии именуемое петтингом. Руки Сергея Николаевича не знали удержу. Ему почу-дился запах дыни… Нет, это была не дыня… Персик. Напоенная соком предков сакура. Китайский лимонник, стимулирующий дух и тело… Сергей Николаевич шумно дышал, он был натянут как тетива, большие капли пота срывались с его лба и разбивались о бетонную плиту.
Она стояла безучастно, позволяя Сергею Николаевичу все. Сергей Нико-лаевич в чувственном беспамятстве набивал полный рот чудесной плоти и, не в силах переварить, выплевывал обратно, тут же набирая под кадык новую пор-цию. Никто не беспокоил их, Сергей Николаевич потерял счет времени, он ви-дел, разумеется, скрученную из конского волоса удавку в руке носопырки, но верил, что ему ничего не угрожает – Надежда Филаретовна слов на ветер не бросала… Где-то на верхних этажах гулко ухнул филин, Сергей Николаевич понял, что уже ночь и нужно возвращаться – в квартире предстояло сделать влажную уборку мусора. Сегодня он достиг всего, к чему стремился. Он разжал объятия. Помахивая удавкой, девушка в последний раз глянула на него чувст-венными ноздрями и, поворотясь, вышла наружу.
Сергей Николаевич в каком-то трансе вызвал лифт и только тут вспом-нил о почте. Торопливо он набил мешок и без сил повалился на турецкий ди-ванчик.
«Вчерашний день, - сообщал зловредный Холмогрудов, - часу в первом ни один кретин, спустившийся за утренней почтой, к сожалению, задушен не был. Возможно, сказалась профилактика, предпринятая внутренним министер-ством. Пенсионерам на лавочках и под оными розданы ломы и саперные лопат-ки, даны четкие указания к действию (но не догмы)… Носопырка затаилась?.. Что ж – подождем, пожуем солому…»
Сергей Николаевич, всегда склонный к выслушиванию себя с после-дующим самоанализом, на сей раз никак не мог взять в толк, хорошо ему или плохо. Он чувствовал себя крошкой-сыном, так и не решившимся задать отцу сакраментальный вопрос. Его тело продолжали сотрясать чувственные конвульсии, он никогда не испытывал ничего подобного по силе и яркости ощущений, хотя до настоящего у него с носопыркой еще не доходило. Несомненно, она открыла для него какой-то новый мир, в котором не было очертаний, рельефов и физических измерений, это был мир метафизики и импрессионизма, субстанция чувства во всей его открытости. Сергей Николаевич ощущал огромный волевой подъем, полнейшую свободу духа и одновременно ужасную усталость и ломоту во всех членах. Внутри него играла яростная симфония, которая могла перевернуть с ног на голову музыкальный мир, но не было сил подойти к роялю и записать ноты.
Сергей Николаевич чувствовал себя Александром Македонским, впер-вые ступившим на поверхность далекой Альфы Центавра, но сделать второй шаг не мог – физическая энергия была выпита из него до дна.
Не дойдя до композиторского, в форме валторны, диванчика, служив-шего ему для ночных отдохновений (со дня потери жены он не касался огром-ной трехспальной кровати), Сергей Николаевич медленно осел на пушистый ворс подаренного Надеждой Филаретовной ковра. Ему ничего не снилось – ведь ночью мы видим то, чего нам не дано испытать наяву. Сергею Николаевичу грезить не было необходимости – фантазии не преследовали его, и он храпел, как кожемяка.
Надо ли говорить, что он изрядно подзабросил свои хозяйственные дела. Он перестал получать переводы, и денежные мешки от Надежды Филаретовны пылились без дела на почте, в магазине на углу портились невыкупленная ком-позиторская говядина, работники фабрики-прачечной то и дело выбегали из заполненных ароматным паром цехов – не везут ли перепачканное и изгаженное музыкантское белье с пущенными по периметру скрипичными ключами? Его заждались чистильщики сапог, пришиватели пуговиц, цирюльник, почитай, неделю не прикладывал пиявки к его тучнеющему телу. Сергея Николаевича ждали дети, мечтавшие увидеть его с бородой (пусть наклеенной), и только некоторые коллеги, завидующие его таланту и популярности, немного приободрились, предполагая, что Сергей Николаевич недужит по стариковству у себя в койке.
А он был вовсе не стар, и организм мощными толчками снизу вверх да-вал об этом знать при встречах у почтового ящика.
Они тем временем продолжались. Ежедневно по двенадцатому сигналу Кремлевского куранта Сергей Николаевич, стараясь соблюдать приличествую-щую его возрасту степенность, спускался по обкусанным временем ступеням, проходил мимо покинутых квартир, из замочных скважин которых тянуло скверной, разором и запустением, и с подступающим к горлу… с подступаю-щим к горлу комом выходил на финишную прямую – последний лестничный пролет, с которого была видна она. Погода стояла жаркая (Сергей Николаевич знал об этом понаслышке), и рубище, заменявшее девушке одежду, с каждым днем становилось все тоньше и короче, ошметки ткани все более отставали от восхитительного тела. Сергей Николаевич знал, что никакого белья под лох-мотьями нет, и поэтому сам выходил на лестницу в махровом купальном халате, надетом на голое дело.
Они мгновенно слипались в огромный влажный ком, и Сергей Николае-вич плыл люксовым пассажиром в сказочную страну Эльдорадо, где все вокруг было покрыто толстым-толстым слоем шоколада…
Он никогда не видел ее глаз – голова девушки была всегда запрокинута, и только ноздри слегка вопросительно смотрели на Сергея Николаевича (позд-нее он сообразил, что носопырка была много выше его ростом). Она позволяла все. В руке у девушки покачивалась удавка. Она набрасывала ее на голову Сер-гея Николаевича, слегка затягивала, но никогда не опускала петельку ниже ушей. Сергей Николаевич делал свое нелегкое дело (время петтинга давно про-шло, они занимались кое-чем посерьезнее), не опасаясь за жизнь, он знал – На-дежда Филаретовна не подведет.
Каждый вечер он звонил и со всем подробностями пересказывал свои свидания. Надежда Филаретовна морщила лоб, записывала каждое слово, ино-гда просила точнее сформулировать ощущения, по ходу разговора подсчитыва-ла что-то на калькуляторе и отдавала приказания каким-то плохо различимым за ее спиной людям (они общались по видеотелефонной связи).
- Можете продолжать! – говорила она. – Время еще есть. Мы вас под-стра… подстра… - Здесь раздавался обычный приступ смеха, пипиканье, экран монитора гас, на нем появлялась надпись: «Конец».
Сергей Николаевич, вышедший, как и все мы, из Гоголевской шинели, ежедневно и ежеминутно задавался вопросом, терзавшим на части еще филосо-фов древности.
«Откель и докеда? – спрашивал он себя. – Докеда и откель?»
Подобно вымершим схоластам, этим птеродактилям риторики, он напря-гал дух и поднимался мысленным взором к вершинам мироздания и подобно им же отвечал, со вздохом расписываясь в собственном бессилии: «Покудова, брат, покудова…»
Очевидно становилось Сергею Николаевичу, что не установит он перво-причины носопырки, не спрогнозирует продолжительности отношений во вре-мени и в замкнутом пространстве.
Спасали гедонисты, хорош и мудр был их совет, подсмотренный как-то Сергеем Николаевичем у основателя течения.
- Пользуйся, товарищ, пока есть возможность! – призывал мудрый ста-рец, и Сергей Николаевич пользовался.
Тем временем лето окончательно вступило в свои супружеские права, из логов ушла последняя стынь, полуденное солнце отожгло хвори, зеленое пламя витийствовало повсюду, живое льнуло к живому, молодежь безумствовала, и даже старухи-процентщицы сменили ватные салопы на марлевые купальники и с неизменным топориком прогуливались городскими пляжами, высматривая к ужину юношу поинтереснее…
За время холодов люди забыли о чувственности, волнения плоти пред-ставлялись им диковинными – обуреваемые страстями граждане великой стра-ны отдавались им без остатка, не переставая удивленно восклицать и покряхты-вать. Сергей Николаевич, начавший р а н ь ш е других, заметно выбивался из общего ритма. В его движениях уже не было радости первооткрывателя, свида-ния у почтового ящика стали обыденными, хотя по-прежнему были необходи-мы.
Время познаний и связанных с ним тревожных медитаций прошло. Но-сопырка стала для Сергея Николаевича чем-то вроде второго завтрака или заня-тий с отягощением в гимнастическом зале. По-видимому, девушка почувство-вала разительную перемену в настроениях оппонента и привнесла в отношения новинку – это были элементы садомазохизма или нечто к тому близкое. Носо-пырка с силой закручивала Сергею Николаевичу уши, заламывала ему пальцы и стягивала удавку так, что на лбу Сергея Николаевича оставались глубокие красные борозды. Он тоже не оставался в долгу – пинал партнершу, царапал длинными композиторскими ногтями, стался посильнее вдавить ее в стену. Это разнообразило их каждодневные упражнения, но не более. Сергей Николаевич полностью владел собой. Испытывая традиционное наслаждение, он мог взглянуть на часы или даже зевнуть. Он не выкладывался, как последний юноша и больше не любил, как в последний раз.
Ограничив свидание академическим часом, он не позволял себе задерживаться на площадке ни минутой более. Случалось, что носопырка (ее глаз он по-прежнему не видел) медлила, надеясь на продолжение, и тогда Сергей Николаевич нетерпеливо подталкивал ее к выходу. Его ждало множество дел, откладывать которые он не имел права.
Убедившись, что носопырка исчезла, Сергей Николаевич выгребал есте-ственные почтовые отправления, выбрасывал из лифта официальные бумаги (детские послания он оставлял и даже нумеровал конверты), просматривал газе-ту. О носопырке ничего не писалось. Чаще всего полосы девственно белели, и газета незамедлительно отправлялась шахтерам, иногда Топроверов оттискивал что-нибудь гадкое, но к делу отношения не имеющее.
«Скоромно, не ведя юдоли, лукавствуют у нас пристяжные поборники вседозволенности. Давеча, вот, один такой заделался заплечных дел подмас-терьем. И что с того?! А ничего! Народ безмолвствует и пьет из звонкой чаши!»
или:
«Нафабренным усом не дуя, в мешок положивши дуршлаг, три бедных, зачуханных луя бредут по степи кое как…»
Все эти штучки Сергей Николаевич проходил в четвертом классе про-гимназии. Он искренне радовался деградации Лепрозорова и верил, что скоро его любимая газета отторгнет бездарного и хамоватого журналиста.
Сергей Николаевич сделался весел, деятелен и даже немного суетлив. Жизнь, разворачиваясь многогранными ипостасями, начинала дарить маленькие радости.
Популярнейший, тиражом в три миллиарда, журнал «Прасол-пространщик» выдал цветной разворот, изобилующий снимками Сергея Нико-лаевича в различные моменты его становления. Вот он, во фраке с малиновой перевязью, стоит, усыпанный цветами, в обнимку с Бородиным и Римским-Корсаковым… Праздничное застолье, с фужерами к нему тянутся Танеев и Ан-тон Рубинштейн – их уста разверсты для дружеского поцелуя… Какая-то гости-ная. Сергей Николаевич играет на балалайке, Рахманинов, без пиджака, пляшет с белым платком в руке… Сергей Николаевич – в сауне, Алябьев со смешной гримаской трет ему спину, а строгий Стасом обдает душевой струей… Детские фотографии. Он – в колыбели, ее покачивает Глинка… А вот, уже подросший Сережа, пухленький и миловидный, доверчиво расположился на коленях Чай-ковского…
Надежде Филаретовне этот монтаж стоил немалых денег, Сергей Нико-лаевич сразу позвонил с благодарностями, но меценатша была в те дни слезли-ва, сморкалась в трубку, вспоминала Петичку, капризничала…
Ее настроение никак не передавалось Сергею Николаевичу – старухе все же стукнуло днями сто пятьдесят (он преподнес ей премиленькое скерцо), он же был молод, одарен, его ждали большие дела…
Отправив носопырку до следующего полудня, теперь он имел перед со-бой обширный фронт деятельности.
Одевшись не слишком вызывающе, с большой приклеенной бородой, Сергей Николаевич выходил из дома и шел по детским адресам.
Маленькие Алексеи и Дашеньки, отчаянно визжа, затаскивали его в квартиры. Сергей Николаевич, радушно улыбаясь, спрашивал детей, чем может он быть им полезен и с радостью выполнял капризы шалунов и проказниц.
Он рисовал цветными карандашами, кормил аквариумных рыбок, при-шивал оторвавшиеся пуговицы к лямочкам и хлястикам, вытирал попы самым маленьким детям, боксировал вполсилы с теми, кто был постарше. Не выдер-жав, из остальных комнат выходили родители. Мужчины, стесняясь, предлагали сыграть под рюмку в шахматы, но чаще отцов дома не было, и Сергея Николаевича прихватывали матери. Услав детей куда подальше, они нашептывали Сергею Николаевичу свои тайны и норовили воззвать к физической близости. Сергей Николаевич не считал себя обязанным хранить верность носопырке и поэтому иногда (если был в состоянии) откликался на предложение, не делая из акта культа и сводя его к простой формальности.
Не менее радостные ощущения сулили и вызовы к новорожденным. Мо-лодые родители, истосковавшиеся за годы тоталитаризма по таинствам вероис-поведания, непременно хотели крестить младенцев и просили Сергея Николае-вича совершить подобающую церемонию. Рояль или фортепьяно обыкновенно уже было доставлено в дом из пункта проката или ожидалось с минуты на ми-нуту. Сергей Николаевич показывал, каким образом следует расположить ре-бенка на крышке инструмента, после чего садился и самозабвенно играл к р е щ е н д о , на том, собственно, процесс и заканчивался.
Случалось, что родители оказывались иноверцами и просили окрестить младенца в мавританском стиле - Сергей Николаевич и здесь находил приемле-мый выход из положения – он играл то же крещендо, только острее, темпера-ментней, игольчатее.
Не зная, как отблагодарить композитора, счастливые родители предлага-ли ему золотую утварь, домашних животных, пестротканую одежду - Сергей Николаевич, чтобы не обижать хозяев, соглашался принять какую-нибудь без-делицу, типа начатого коробка спичек с кухни или полоски туалетной бумаги – после чего уходил, оглядывался на окна и долго перемахивался ладошками с гостеприимными хозяевами.
Два-три визита, и вот уже подкрадывался к Сергею Николаевичу зыбкий летний вечер – в ущельях улиц разливалась мокроватая синева, густо пах ас-фальтовый гриб, спустившиеся с крыш продавцы одеколона кучковались на перекрестках, полупрозрачные милиционеры, облизываясь, провожали свистками шикарные иномарки, далеко-далеко росли манговые деревья. Щемяще становилось Сергею Николаевичу, подколодно даже. «Прочь, грусть! - восклицал он тогда. – Прочь, тоска!» – а ноги сами несли к Композиторову дому.
Швейцарский галун блестел навстречу, тянулась из сумерек гардеробная рука, ведомый улыбкой от метрдотеля, Сергей Николаевич проходил устрич-ными лабиринтами, лавировал в антрекотовых завалах, взбирался по гречневым насыпям. Стараясь избегать скандалов, он не ступал в суфле и студни, а шедший позади ученик полового нес за Сергеем Николаевичем бумажный зонтик, оберегая постоянного клиента от брызг шампанского и кетчуповой струи.
Наконец, достигал он стоявшего на отмели столика, садился на воздуш-ную подушку, оттирал салфеткой пот, раскрывал поднесенную карточку. Обык-новенно заказывал Сергей Николаевич жабу под маринадом, вареных корне-вильских колокольцев, какое-нибудь протертое сельскохозяйственное лобби, палисадниковой зелени, бутылочку «Борцовки» со льда. Ожидая заказа, щурил-ся в переполненный зал, подскакивал, ерзал, махал знакомым, отвечал эскапа-дами на дружеские филиппики…
Описываемый нами вечер начался традиционно, но окончился весьма неожиданно.
Как и было заведено, первым к Сергею Николаевичу подсел А., старень-кий композитор-песенник, тронувшийся много лет назад в кругосветное плава-ние. Безобиднейший и обделенный судьбой, он имел в лексиконе две фразы, с которыми непременно обращался ко всем, появившимся в зале.
- Не делайте разницы между собой и великими! – призвал он Сергея Ни-колаевича.
- Не буду, обещаю вам! – охотно согласился Сергей Николаевич, наливая во вторую рюмку.
- Почему бы вам не отпустить бороду? – тут же произнес А. свою вторую фразу (накладная борода была Сергеем Николаевичем давно снята и сдана на хранение в гардероб, но А. задавал этот вопрос и бородачам).
- Обязательно отпущу! – со всей реальностью отозвался Сергей Нико-лаевич и выпил на пару со старцем.
А. тут же исчез, Сергей Николаевич принялся за еду, отдаваясь вкусовым ощущениям и прислушиваясь к оркестру – была здесь в репертуаре и одна из его мелодий…
Все жившие хоть сколько-нибудь половой жизнью, поймут, что женщи-ны, коих в зале имелось предостаточно, никак не могли заинтересовать подра-стратившегося за день Сергея Николаевича, не за этим пришел он в престиж-ное заведение – хотелось композитору просто шумно отдохнуть на людях, по-красоваться, набить до поросячьего треска желудок, поболтать с себе подобны-ми.
Уже направлялись к Сергею Николаевичу приятели.
Двигался, как заведенный человек-кукла с плексигласовой головой и не-сгибающимися конечностями. Приближался, смешно потея, толстячок-с-ноготок, толкавший перед собой большую черную маслину. Шел напролом, не заботясь о приличиях, желтолицый циник с разлетающимися во все стороны фалдами.
Взглядов были люди самых различных.
Человек-кукла Б. окончил реальное училище, однако же стал не реали-стом, а роялистом, шумно декларировал свои намерения, требовал императора, добивался возвращения в Россию Наполеона.
Толстячок В. был женат очередным браком на девственно чистой жен-щине и оттого скрипел по ночам зубами так, что пломбы сыпались у соседей. Почитал девственность первейшим своим врагом и боролся с ней всеми леги-тимными способами.
Желтолицый Г. слыл пионером и комсомольцем по части хирургии человеческих отношений – не признавая терапии души, он сплеча рубил гордиевы узлы рефлексии, каленым железом выжигал комплексы, во всем опирался на инстинкт, считая его единственно правильным вектором здоровому организму…
Заказана была полуканистра, приятели, по очереди откусывая от масли-ны, неспешно прочищали себя этиловым настоем – они разогрелись обществом друг друга, размялись репликами и готовы были к серьезному разговору.
Сергей Николаевич, державший до сих пор свои отношения в тайне ото всех, за исключением благостной Надежды Филаретовны, решился рассказать о носопырке. Мужчины слушали с нарастающим возбуждением, сучили ногами, вскрикивали, и стоило Сергею Николаевичу закончить, как тут же слова попро-сил человек-кукла Б.
- Не знаю, что и думать, - порывисто заговорил он, барабаня коленями по изнанке стола, - но нечто подобное происходит и со мной… Вы знаете мое чувство к Жозефине, оно неприкосновенно, но вот уже месяц какая-то живопырка поджидает меня по утрам на гаражной стоянке. Ее тело свежо и упруго, в утехах на заднем сидении она не знает себе равных… В руке у нее небольшой топорик, она прикладывает сталь к моему разгоряченному лицу, дает лизнуть отточенную плоскость…
- Рок и фатум! – заваливаясь на бок, воскликнул толстячок В. - И мне не удалось избегнуть того же! Поверьте, нет ничего преступней перманентной девственности!.. Под утро, измученный целомудрием жены, я выхожу опорожнить ведро от мусора, и на помойке, между баками, всегда застаю ее – морщавку, с волнующими и налитыми формами! Наш совокуп пьянящ и упоителен, но почему в руке она сжимает начиненный свинцом парабеллум?
Горящие взоры мужчин сошлись на циничном лице хирурга Г.
- Признаюсь вам, друзья, - с усилием проговорил он (приятели едва ли не впервые видели его в растерянности), что я и сам сейчас не в лучшем положении и не могу давать советов… На пустыре за домом, в кустах, мне дарит плотские утехи свеженький обдолбыш, подкидывающий пухлейшей ручкой реторту с кислотой… Надеюсь, однако, – обойдется… Инстинкт непогрешим, давайте же верить в его правильный вектор…
Поговорить бы им со всей обстоятельностью, ободрить друг друга, прий-ти к общему знаменателю – но не суждено было! Случившийся проездом в зале подгулявший нувориш, выкаблучиваясь, заказал пожар и расплатился вперед в швейцарских франках. И тотчас побежали по интерьерам и холлам расторопные официантки с зажженными факелами, заплясали-заелозили повсюду язычки пламени, запахло дымом, закричали дамы, ужасная перспектива повисла в воздухе, но подоспели, пряча концы в воду, расторопные пожарные, и все обошлось щекоткой нервов, как, в общем-то, и было задумано. Сергея Николаевича в числе первых подвергли эвакуации – по длинной металлической лестнице он был благополучно спущен через окно, бессвязно говорил что-то собравшимся зевакам, разводил руками и чему-то улыбался…
- Отринь! – молвил вдруг кто-то нездешним голосом. – Все это – суета и тлен, и прах! Негоже проникшему во таинство елозить по бренному бытию, аки червь впотьмах!
Сергей Николаевич поворотился и узрел чудо. Сама царица ночи – Великая Цаца обращалась к нему!
- Ужели я, негодный, проник во таинство? – исполненный благодати, вопросил он.
- А то нет! – повела Цаца обнаженным плечом. – Нешто я; жену уела?
- Так было?! – охнул Сергей Николаевич. – Сподобился, блуждая?.. Про-сти, небесная! – он бухнулся на колени. – Гормон попутал!
- Прощен уж, - вздохнула Царица. – Детей, крестивши, искупил.
- А дале что? – пользуясь моментом, попытался узнать Сергей Николае-вич. – Чай, не пожрет геенна огнена?
- Сие неподвластно вам, грешным. Однако, отмечен ты перстом указую-щим, и мытарство пройдя великое, приобщен будешь… Духом воспаришь…
Сергей Николаевич смиренно внимал откровению, в его голове переливчато звенел благовест.
Царица глянула на часы.
- Пора мне. Вот-вот Ярило выйдет…
Она крутанула на голове алмазную скуфею и истаяла.
Светало. Сергей Николаевич, пошатываясь, поднялся с колен. Легчай-ший бриз держал его под локотки, фасады домов окрашивались сурьмой и ко-бальтом, низко стлался над газонами густой хризантемовый дух, бренчали би-донами молочники, уже проснувшийся Бусыгин стоял у окна, готовый привет-ствовать каждого, почтившего его проходом мимо.
Изловчившись, Сергей Николаевич поймал таксиста и велел ему ехать дорогой отцов, никуда не сворачивая.
Дома он сел к роялю, вспомнил почему-то о своем гражданском долге, прикинул набежавшую пеню, ужаснулся и тотчас забыл о нравственной колли-зии – его внимание привлекли манжеты, затертые и грязные до неузнаваемости. Сергей Николаевич отрезал их большими композиторскими ножницами, снабдил пометкой «Срочно» и послал с курьером в прачечную. Помятый жизнью чайник, украденный еще в гражданскую с проходившего бронепоезда, позвал композитора на кухню. Сергей Николаевич, потешаясь над собственной неумелостью, набрызгал струей мимо чашки, не смог положить сахар по вкусу, взялся вдруг чистить ботинки и тыкал одновременно отверткой в электрический утюг…
Короче говоря, был Сергей Николаевич взбудоражен донельзя после ночного, предвидел острым композиторским умом какой-то апогей и высшую кульминацию, страшился провидения, уготовившего ему неизбежное.
Еще оставалось изрядно времени до полуденного ритуала, и он прилег. Он был готов для просветления, и оно снизошло к нему. Лицо Сергея Николае-вича сделалось прекрасным, сладчайшая улыбка заиграла на губах, его тело стало легким, парящим и не касалось пружинного диванчика.
Однако же всему свой черед, и вот уже завозился-заворочался в шкапу поставленный наперед будильник, Сергей Николаевич восстал с ложа, и это был уже другой человек под тем же именем-отчеством и с той же фамилией. Спокойствием веяло от него, какой-то даже ублажненной мудростью. Перебирая исхудавшей дланью невидимые четки, направился Сергей Николаевич в совмещенный санузел и там без всяких затруднений очистился от скверны, омыл тело душевой струей, умаслился розовым цветом, натерся имбирем и камфарой.
В белые одежды облачился Сергей Николаевич, мокрые еще власы рас-пустил по чреслам, подвязал на грудь дедову веригу, на семь сторон света по-клонился.
Неясный шум привлек внимание праведника. Сергей Николаевич оття-нул тяжелую портьеру и застыл, пораженный. Солнца не было, исчезла палевая листва, пропали бездонные окоемы – все было мрак, хаос и феерия. Ревел-шумел за окнами Седьмой концерт Стравинского, срывал крыши, крушил, ко-режил, насиловал. Носились во мгле посверкивающие слюдяные Петрушки, гримасничали страшно, юродствовали, выли прокуренными голосами. И понял Сергей Николаевич: пора!
Духовную песнь запел он и вышел на лестничную паперть, босой и про-стоволосый, и двери квартиры не закрыл, чтоб в случае чего, все оставалось людям. Светлы и чисты были его помыслы, не содержали они и капли грехов-ности, елейно было на душе Сергея Николаевича, и нес он в себе смиренность и всепрощение.
Так, поднимаясь духом, спускался он все ниже, бестрепетный и статный. Таким и закончил путь, сойдя до самого низу.
Стояла у почтовых ящиков, его искушая, отроковица, сиречь, носопырка в темном рубище, с головой, назад закинутой, к нецеломудренности готовая.
Сергей Николаевич, подошед, хотяше перст на чело положити, но разо-гнулась тут выя ея, и узрел он глаза носопырки, и ужасом наполнилось сущест-во его.
Не было глаз. Два оловянных пятака чернели в пустых глазницах, и по-нял Сергей Николаевич, что вовсе не с блудливой девчушкой изволил он пол-лета развлекаться – играл со Смертью самой.
И пал он ниц, и возопил утробно, отвратнейший смех был ему ответом. Уже ощущал он ледяное дыхание, и конского волоса удавка обвила плотно гор-ло, но медлила аллегорическая фигура – разросшаяся вширь и в высоту, вся из костей, отбросившая бутафорское м я с о - чего-то над собой подкручивала да примерялась.
Слабеющим взором окинул Сергей Николаевич верхнее пространство и узрел невесть откуда взявшийся в потолке крепенький ш к и в о к , через кото-рый конец удавки, собственно, и пропускался. Не просто задушенным пред-стояло ему стать, а, именно, вздернутым – синелицым, притиснутым к перекры-тию паяцем с параллельно провисшими конечностями.
Сергей Николаевич почувствовал, что его ноги отрываются от бетонной поверхности, услышал треск позвонков внутри себя – в зобу страшно сперло дыхание, Сергей Николаевич каркнул, и тут же архангел громко дунул ему в евстахиеву трубу.
«Ужели все?!» - крутанулось в мозгу…
Он не успел додумать мысль, как двери всех квартир распахнулись, и к нему побежали жильцы, дробно застучали кованые башмаки ОМОНа, с улицы в подъезд врывались разъяренные пенсионеры с цепями и кувалдами, жужжа, спускался с верхнего этажа вертолет военной контрразведки, из шахты лифта выпрыгивали в помощь Сергею Николаевичу чумазые горняки. Его вынимали из петли, тормошили, ему улыбались, рассказывали последние новости. Мельк-нуло деловитое лицо Надежды Филаретовны…
Пока еще не в силах победить Смерть, люди отогнали ее от Сергея Ни-колаевича, и она с позором отступила.
Немного оправившись, Сергей Николаевич сообразил, что он не только играл со Смертью, что, в общем-то, свойственно некоторым, но и обладал ею, а значит, может считать себя приобщенным к сонму…
А много позже он и вовсе пришел к выводу, что в принципе не должна была Смерть победить его, ибо на таких людях, как он, зиждется духовное спо-койствие масс и даже, если хотите - суверенитет субъектов.
ДЕВУШКА ДЛЯ КАПИТАНА
или
ТРУДНОЕ СЧАСТЬЕ ПОСТАВНИЧЕВА
Проснувшись, Поставничев в одном хитоне выходил на балкон.
Ежась от свежести и утробно зевая, он смотрел вниз. Мирская жизнь, ма-терьяльная и грубая, текла и пучилась под ним. Поставничев сознавал, что и сам он является частичкой этой жизни, понимание несложной печальной истины привносило в ощущения Поставничева некоторую горечь, с которой он и возвращался в комнату.
Вероника Тушина успевала за это время упасть с кровати и лежала на полу, не имея сил подняться. В изломанном рту сожительницы мохнатился вче-рашний окурок, огромное колено торчало из-под задравшейся рубахи – да что там колено! – подбитые глаза были полуоткрыты и мрачно следили за Постав-ничевым.
- Козел! Кастрат! Ублюдок! – хрипела Вероника. – Ненавижу! Презираю! Проклинаю!
Поставничев небольно ударил женщину ногой, влепил ей слабенькую пощечину, вылил на голову немного воды из графина. Он не был злым челове-ком, но других способов вернуть Веронику в нормальное состояние не сущест-вовало, он знал это по некоторому опыту их трудной, но счастливой жизни.
- Доброе утро, дорогой! – улыбнулась Вероника. – Ах, и крепко же я спа-ла!
Из ванной она вернулась раскрасневшаяся, душистая, с тонкой дорогой сигареткой в перламутровых зубках.
Пили кофе.
Перебирая четки, Поставничев давал отдохнуть голове. Он ощущал бла-женную пустоту, дезинфицирующую мозг, и тщательно перекрывал узенький мостик между сознанием и подсознанием, по которому к нему могли прийти мысли, в том числе и неприятные.
Вероника, по-детски смеясь, лопала хамсу, набирая ее в горсти, глянув на часы, она вскрикнула, пробежалась по паркету, сверкнула свежайшим бель-ем, играючи продернулась в костюмчик и, чмокнув Поставничева в тонзуру, была такова, плутовка этакая.
«Плутовка этакая!» – неосторожно подумал Поставничев, и по мозгово-му мостику тут же хлынул внутрь напирающий поток разнообразнейших мыс-лей.
Поставничев задумался о добре и зле, об истинном и наносном, о непре-ходящем и сиюминутном и вдруг, глянув на часы, вскрикнул, побежал по пар-кету, сверкнул свежайшим бельем, с трудом попал в брюки (был он все же пол-новат) и, топоча изящными ногами, стал спускаться по темной выщербленной лестнице.
Унылый извозчик в красном кушачке горбатился на козлах видавшей виды пролетки.
- Садись, барин! – махнул он кнутовищем. – Тридцать копеек и все дела!
- Геть! – строго сказал Поставничев, и возница тотчас исчез вместе с ша-рабаном.
На работу как всегда он приехал фуникулером.
- Сегодня три вызова, - сказал Поставничеву начальник. Он встал из-за стола. – Давай обнимемся, что ли? Может, и не увидимся больше…
Первое предписание Поставничев прочитал в утробе мчавшегося на всех парах бронетранспортера.
«В заданное время в заданной точке с полным боекомплектом залечь в засаду. В случае непредвиденных обстоятельств действовать согласно интуи-ции», - гласил приказ.
Точка оказалась глубоким, хорошо укрытым от нескромного глаза око-пом на одну персону, вырытым перед двухэтажным деревянным домом. По-ставничев клацнул затвором карабина, выложил на бруствер связку гранат, припал к окулярам прибора дневного видения.
В окнах особняка шла неведомая Поставничеву жизнь.
Весь первый этаж был забит мужчинами разного возраста. Разбившись на пары, они что-то яростно кричали, размахивали руками и хватали друг друга за одежду. Так продолжалось несколько минут, после чего все, как по команде. падали на пол и лежали в полной неподвижности. Отдохнув, мужчины вскаки-вали, и все начиналось сначала.
На втором этаже были женщины. Выстроившись двумя шеренгами, они с приятными улыбками надвигались друг на друга, и Поставничев понял, что они танцуют па-де-грас.
Он ненадолго оторвался от окуляров, а когда продолжил наблюдение, картина была уже другая.
На первом этаже оказались женщины. Стоя попарно, они кричали, хватали друг друга и падали на пол.
На втором этаже па-де-грас танцевали мужчины.
Интуитивно Поставничев понял: пора.
Короткими перебежками к дому. Толовую шашку под дверь. Лестница. Мужчины шеренгами. Выстрел в воздух. Все на полу.
Поставничев, не раздумывая, тычет дулом в спину человека в зеленом пиджаке. Щелкают наручники. Ведя арестованного впереди, Поставничев вы-ходит.
Доставив преступника по назначению, Поставничев вскрыл конверт № 2.
«Оказать платную медицинскую услугу на дому», - значилось в предпи-сании.
В стерильном белом халате с докторским саквояжем Поставничев вошел в респектабельный подъезд.
Пациент и в самом деле выглядел неважно.
«Морская болезнь», - безошибочно определил Поставничев.
- Вы долго плыли по бурному морю, – сказал он несчастному, - ваш ор-ганизм истомился, эмоции требовали выхода, и в первом же порту вас укачало с женщиной… я помогу вам…
- Да… но… откуда вы знаете, доктор?! – смеется и плачет пострадавший, и чудесная инъекция уже вливается ему в мышцу, губя на корню зловредную микрофауну.
- Вы будете жить! – обещает Поставничев на прощание, пересчитывает новенькие купюры. – Но старайтесь делать это с одной постоянной партнершей!
Конверт № 3 Поставничев надорвал, конспирации ради, в ближайшем почтовом отделении. Задание оказалось не из сложных. «Прочитать публичную лекцию на тему: «Эвристические функции авторитики».
За кафедрой Поставничев появился в строгом костюме, с достоинством переждал аплодисменты и резко, с хорошим полемическим задором стал за-швыривать аудиторию охапками информации.
- Эвристика! – торжественно произнес он. – Это сладкое слово – эври-стика! Лишь настоящий, подлинный эврист может отличить эвристическое от неэвристического! А функции? Как их нам недостает порой! И почему все функции прибрали к рукам функционеры? Не потому ли, что авторитики и именно авторитики сейчас так не хватает нам всем? Ведь даже у авторов нет порой ритики, и я уже не говорю о том, что многие ритики вовсе не имеют ав-то…
Рабочий день закончился.
Сгущались сумерки. Они были еще не слишком густыми, и Поставничев без труда проходил сквозь них. Правоверные мусульмане вывесили в небесах серебристый полумесяц, воздух был свеж, Поставничев вдыхал его полной гру-дью (все же был полноват!). Конечно, он мог пойти сейчас домой, но сидеть одному в четырех стенах не хотелось, а Веронику, он знал, принесут ему ближе к ночи.
Они познакомились при обстоятельствах весьма тривиальных.
Однажды, на подводной лодке, где Поставничев служил впередсмотря-щим, возник пожар. Пламя яростно бушевало в отсеках, и его багровые сполохи плясали, казалось, последний танец для Поставничева и его товарищей.
Вероника Тушина в это время летела в самолете над океаном, имея в мыслях покорить противоположный континент. Неожиданно моторы лайнера заглохли, он стал терять высоту, кувыркаться и частично разваливаться на час-ти.
Поставничев так и не понял, как оказался на водной поверхности. Не по-няла этого и Вероника. Они были одни в мировом океане и крепко держались друг за друга.
Через сутки из подобрала норвежская рыбачья шхуна, промышлявшая хамсу. Поставничев и Вероника решили не расставаться, вернувшись на сушу, они зажили вместе.
Так в жизни Поставничева произошли значительные изменения.
Закоренелый холостяк стал заботливым семьянином.
Кадровый подводник демобилизовался и поступил на службу в Специ-альное управление.
Убежденный реалист вынужден был признать явления ирреального по-рядка.
Мужчина в красном кушачке беспокоил. Женщина в лиловых чулках. Ребенок в белой чалме.
Они появлялись в строгой последовательности: мужчина, женщина, ре-бенок. По странной причине Поставничев не мог запомнить их лиц, затруднялся определить возраст, одежда этих людей была каждый раз другой, и антураж, их окружавший, тоже постоянно изменялся, всегда присутствовали лишь кушачок, чулки (колготки?) и чалма. Первое время Поставничев воспринимал надоедающую ему троицу как обыкновенных, подобных ему граждан, живущих неподалеку, и оттого периодически встречающихся на его пути. Потом засомневался – уж больно неожиданные ситуации возникали при их появлении.
Мужчина впервые на палубе норвежской шхуны. В цилиндре, с сигарой, в расстегнутом смокинге, из-под которого виднелся удививший Поставничева красный кушачок.
- Я дам вам много долларов, - жирно, с акцентом произнес незнакомец, пуская вонючий дым в лицо Поставничеву, - и всего лишь одно маленькое условие – вы должны изменить Родине.
Поставничев молча поднес свинцовый кулак к носу буржуя. С неожи-данным проворством тот отбежал на безопасно расстояние.
- Измени Родине, ну что тебе стоит!
Поставничев погнался за провокатором, тот ловко увильнул и скрылся среди палубных надстроек.
- Измени Родине, дурак! Я плачу наличными!
Негодяй сидел на верхушке мачты и размахивал над головой толстенной пачкой зеленых бумажек.
Поставничев плюнул и пошел в каюту. Узнав о происшествии, Вероника плакала и уговаривала Поставничева принять предложение.
Так в их отношениях возникла первая трещинка.
Перебирая и раскладывая свою жизнь, Поставничев перебирал изящны-ми ногами, обутыми в мягкие ичиги (предпочитал турецкую обувь), и ноги привели его в небольшой бар, где, он знал, подавали то, что было ему сейчас нужно.
- Двойную порцию? – осклабился знакомый до боли гарсон.
Поставничев с наслаждением отхлебнул горячего шоколада, бросил же-тон в музыкальный автомат и тот заиграл его любимый «Марш Ассенизаторов».
Отдыхая от всего, так плотно обступившего его за последние годы, По-ставничев не очень-то расслаблялся – сегодня утром его пытался умчать куда-то прикинувшийся извозчиком мужчина в красном кушачке, значит, теперь в лю-бой момент могла появиться женщина в лиловых чулках.
Возникнув впервые, она изрядно поволновала тогда Поставничева.
Это были их первые совместные дни с Вероникой в небольшой служеб-ной квартире. Веронике удалось устроиться на работу маркитанткой в одну из отступающих дивизий. Молодая женщина уходила на службу с рассветом и возвращалась заполночь. Поставничев чистил на кухне хамсу и поминутно при-кладывался разгоряченным лбом к оконному стеклу, а сложенным в трубочку ухом - к входной двери. Вероники не было. И вдруг из комнаты послышался пленительный женский смех. Поставничев в чем был бросился на звук. В глубоком мягком кресле с бокалом шерри-бренди в изящной руке сидела незнакомая Поставничеву женщина, шикарная, вальяжная, эмансипированная, с ниткой карбункулов на пленительной шее, в коротком плюшевом платье и лиловых чулках.
Поставничев хватанул ртом воздуха, с силой выдохнул его через нос.
Красавица зашлась продолжительным хохотом, чудесный напиток вы-лился на ковер, корсаж непрочного платья треснул и упругие груди незнаком-ки, вывалившись наружу, больно задели мужское самолюбие Поставничева.
Когда-то, до Вероники, Поставничев был на короткой ноге со многими женщинами. Молодые и старые, красавицы и уродки, умные и дуры, целомуд-ренные и развратницы – все они были для Поставничева одинаковы. Уходили одни – приходили другие, и ничего не менялось. Поставничев позволял им вы-тирать пыль, мыть полы, готовить пищу и таким образом честно, без всяких женских уловок и ухищрений заработать право на сексуальный контакт.
Поставничев считался сексуальным гением, половым титаном и эротическим эквилибристом. В городе о нем ходили легенды, полностью соответствовавшие действительности. Желающие познать его магическую силу выстраивались в огромную очередь, и предприимчивые кооператоры изрядно обогатились, выдавая порядковые номера. Когда Поставничев бывал в настроении, он приоткрывал дверь и впускал первых десять-двенадцать человек. Мужчин безжалостно отсекал. Женщин принимал всех, они выходили потом на площадку, поддерживая друг друга и показывали очереди большой палец.
Все это было в прошлом. Поселившись с Вероникой, Поставничев пере-стал практиковать и уже не делал поблажек никому.
И только тогда, с той, в лиловых чулках, он сорвался.
Едва удержавшись на ногах, крикнул:
- Откуда вы? Кто вы? На что вы готовы?
К нему протянулися полные руки.
- Готова на подвиг! Готова на муки!
Поставничев приник к трепещущей плоти. Красавица оставалась на мес-те, однако же плоть чудодейственным образом ускользнула от жадных рук По-ставничева. Он повторил попытку, и вновь неудача. Еще раз – и опять безус-пешно. Такого с Поставничевым еще не случалось. Прекрасные перси, подобно неправедно нажитым деньгам, буквально просачивались сквозь пальцы.
Забыв обо всем, Поставничев продолжал ловить. Бухнула входная дверь, в комнату вошла Вероника. Поставничев стоял на коленях перед пустым крес-лом и тыкался невидящим лицом во французский, на косточках, бюстгальтер. Пахло шерри-бренди.
Так возникла вторая трещинка между ним и Вероникой…
Протяжной форс-мажорной нотой (все будет хорошо, все будет хорошо!) закончился марш, Поставничев по-прежнему сидел в баре, трактирщик уснул за стойкой, легчайший сквознячок раскачивал под потолком паутиновые узоры, давно остыл шоколад в большой щербатой чашке, вокруг простирался мир большой и неуютный, и вдруг обеими лопатками Поставничев почувствовал присутствие за собой женского существа.
Неплохо сложенная женщина в длинном импортном платье стояла, опи-раясь на белый, отороченный страусиными перьями зонтик.
«Ага!» – приготовился Поставничев.
Он был спокоен. Знакомый батюшка рекомендовал ему простой способ избавления от чертовщины. Поставничев не был крещен, и поэтому святой знак не помогал, однако же достаточно было строго произнести слово: «Геть!», и не-чисть на некоторое время улетучивалась.
- Геть! – строго сказал женщине Поставничев.
Незнакомка приблизилась.
- Как вы сказали? Извините, я не поняла.
- Я сказал: геть! – повторил Поставничев железным тоном. – Геть! Геть! Геть!
Женщина пожала плечами. У нее были большие глаза, маленький носик и средней полноты лицо.
Поставничев смутился.
- Так вы не… извините… я подумал…
Чтобы загладить неловкость, он пригласил ее присесть, разбудил кельне-ра и велел ему принести даме телячий бок с гречневой кашей и пинту светлого пива (она была блондинкой).
Женщина сделал добрый глоток.
- Я шла по улице и увидела в окно, что вам грустно и одиноко… я не могла пройти мимо…
- Спасибо. – Поставничев пожал женщине руку. Я счастлив, просто сча-стье мое трудное, но кто сказал, что оно должно быть легким?
Она отодвинула пустую тарелку.
- Когда приходится выбирать между добром и злом, наверное, следует предпочесть истинное. Блуждая между истинным и наносным, мне кажется, на-до больше ценить непреходящее. А уж сравнивая непреходящее с сиюминут-ным, давайте ориентироваться на добро!
- Сегодня утром я думал о том же, - признался Поставничев.
- Если вам или вашим друзьям будет трудно – звоните по этому телефо-ну.
Поставничев спрятал бумажку. Все это у него оставались легкие сомне-ния.
- Покажите ваши колготки. – попросил он.
Не раздумывая, она высоко подняла край длинной юбки. Колготки были простого телесного оттенка.
Сполна расплатившись с половым, Поставничев вывел даму наружу, по-мог раскрыть зонтик, предохранявший милое лицо от сальных взглядов, они ненадолго припали друг к другу, припадок был легкий, дружеский, без всякого животного вожделения и воспаленной, требующей своего, плоти, не удержав-шись, она все же сделала ему приятнейший книксен и тут же истаяла в ночи, а он, тут же забыв про нее, семимильными прыжками помчался к дому.
С минуты на минуту принесут Веронику, он должен обязательно успеть, быстрее, все быстрее бежит он по безлюдным улицам и вдруг – какая-то тень на пути, ужасный крик, Поставничев со страшной силой врезается во что-то мяг-кое, с трудом удержавшись на ногах, в неверном свете фонаря на камнях мосто-вой он видит недвижное тело.
Старуха в рубище лежит перед ним, ее голова рассечена, она несомненно мертва. Поставничев все же склоняется к тощей груди, надеясь уловить слабое биение изношенного сердца, и тут огромные узловатые ладони старухи с дьявольской силой сжимаются на его горле. Неимоверным усилием Поставничев разрывает смертельное кольцо, проклятая старуха с сатанинским хохотом пляшет перед ним, высоко задирая ноги в лиловых чулках.
- Геть! – кричит Поставничев. – Геть!
Исчезла проклятая.
Слава Богу, уже недалеко до дома. Он подошел к подъезду как раз во-время – с другой стороны улицы четверо мужчин несли ему Веронику. Постав-ничев расписался в получении, щедро дал на чай. Вероника хитро смотрела на него одним глазом – второй был подбит и не открывался. От нее пахло вином и порохом. Свежайшее белье, подарок Поставничева, было перепачкано и разо-рвано.
- Козел! – сказала Вероника Поставничеву. – Ненавижу!
Дома Поставничев связал Веронику тонкой шелковой веревкой.
По-змеиному выгибаясь, Вероника билась на полу, изрыгая ужасные проклятия и богохуйствуя. Поставничеву пришлось всунуть ей в рот аромат-ный, пропитанный успокаивающим, кляп.
Он перенес ее в постель, накрыл с головой одеялом, положил сверху не-сколько подушек
Утром после нескольких не слишком увесистых тумаков Вероника вер-нулась из ванной свежая, благоуханная, с египетской папиросой во рту.
Пили какао.
Перелистывая Писание, Поставничев набирался благочестия, его помыс-лы витали в эмпиреях, а дух закаливался и крепчал.
Вероника, по-детски набивая полный ротик, уплетала хамсу.
Поставничев кашлянул, отложил Пятикнижие, бережно прикрыл его епитрахилью, простер длани сожительнице.
- Вероника, говорю я тебе: будем же едины в двух лицах!
Шалунья хихикнула.
И тут свершилось.
Грянула по репродуктору Седьмая транснациональная симфония Вайс-мюллера.
Потрясенные великой музыкой, сожители молча смотрели в глаза друг другу.
Вероника встала.
Воздушная и легкая, в юбочке-гофре и белом газовом блузоне, в лад-неньких тапочках-тарталетках, с водяной лилией в волосах, она сделала проб-ный шажок, топнула крепенькой ножкой, всплеснула холеными ладошками и пошла, пошла…
Поставничев понял: это танец ее жизни.
Он, дававший по случаю уроки хореографии, без труда прочитывал сложнейшие фуэте, пируэты и кульбиты Вероники.
Она рассказывала ему о себе.
Она – маленькая девочка. Лежит в колыбельке, обмочившись. Родителям нет дела до нее. Мать – нафабренная, набрякшая, с гуттаперчивостью чувств и скоротечностью отношений, в несвежем, на вате, кринолине. Отец – министр путей сообщения, тучный, одышливый, потный, принуждающий к сожительст-ву станционных смотрительниц и постоянно повышающий тарифы на проезд.
Не зная родительской ласки, Вероника все же растет, хорошеет и дости-гает молочно-восковой спелости. Ее пытаются совратить сослуживцы отца и любовники матери, но удается это далеко не всем.
Выпускной вечер в школе. Прощальный бал. И вот – взрослая самостоя-тельная жизнь, подхватившая не слишком опытную девушку вихревым канка-ном. Исподволь подкрадывается галопирующая инфлиция. Чтобы как-то суще-ствовать, Вероника вынуждена общаться с иностранцами. Постепенно она опускается до арабесок. Нет больше целомудренного па-де-де, на смену ему приходит изощренный па-де-труа. Все же Вероника находит силы порвать с такой жизнью, раздобыв приглашение, она летит искать счастья на другой континент. Самолет разваливается в воздухе…
Молчал перегоревший репродуктор, давно умчалась в свою дивизию Ве-роника, а Поставничев все сидел за столом, ерошил волосы, вздыхал и трубно сморкался в большой оренбургский платок.
На улице его поджидал замурзанный ребенок в замысловато повязанной белой чалме. Малыш сидел на грязной джутовой подстилке и тянул тоненькие ручонки за подаянием. Поставничев знал, что ребенок ненастоящий, специально для него подстроенный, но все же кинул ему сторублевую монетку. Мальчишка проворно сунул ее за щеку и попытался за Поставничева уцепиться. Однажды, когда Поставничев шел с Вероникой, такая попытка младенцу удалась. Тогда он мгновенно забрался Поставничеву на плечи и громко кричал, а вокруг начали собираться прохожие. "«Папа! Папа! Почему ты меня бросил?!» Эту подлейшую фразу он выкрикнул не меньше десяти раз, прежде чем Поставничев высвободился. Толпа едва не линчевала его. А в отношениях с Вероникой возникла очередная, третья по счету, трещинка.
На работе Поставничев сдал выручку за предыдущий день, поинтересо-вался судьбой арестованного им преступника в зеленом пиджаке.
- Пока не признается, - развел руками начальник. – Но рано или поздно обязательно расколется.
- Одного не пойму, - пожал плечами Поставничев. – Почему пиджак на нем зеленый, вроде бы не модно?
- По-видимому, преступник много времени проводит в кустах. Зеленый цвет костюма – для маскировки.
- Придумают же черти! – расхохотался Поставничев. – Я б ни за что не догадался!
- Возьми новое предписание. – Начальник шевельнул лобными пазухами. – Действуй в пределах прав и гарантий человека!
Поставничев зашел на почту, распечатал конверт.
«Захомутать вырпуклюса, - было выведено от руки латинскими буквами. – Желательно, низкоконгруэнтного».
Из электрички Поставничев вышел, экипированный по форме № 4: теп-лые, ласкающие при ходьбе слух, кальсоны, лыжная шапочка с тампоном, коль-чуга из костей бельдюги, крепко замоченный замоскворецкий стуз в мешке за-плечных дел мастера, мелкобуржуазная винтовочка, сапоги-говнодавы.
Так себе был полустаночек. Дам полусвета не наблюдалось. Ежился на ветру гроссмейстер Полугаевский в стареньком полупальто и полуботинках. Стрижен был как полудурок – полубоксом. Полуголая девочка-полукровка пя-лилась на него, как на полубога.
Поставничева поджидала служебная полуторка. Водитель-особист довез его до кромки леса. Поставничев обещал скоро управиться, велел особисту кос-тер палить, кашу варить и галок кормить, травы не мять, цветов не рвать и себя соблюдать.
Сыр-бор обступил Поставничева. Хлестали его тяжелые ветки, хватал за ноги цепкий кустарник, и мстительные сойки гадили на него сверху, и звери страшенные елдели в темноте, однако шел Поставничев, в душе говея, но виду не подавал, и пришел к избушке на курвьих ножках.
- Кто в избушке живет, кто в поганой сидит?! – ухарьски крикнул По-ставничев и ждет, подбоченившись.
Загрохотало внутри, засвистело, запукало, поползла на шарнирах дверь бронированная и высунулась наружу рожа ужаснейшая, волосьями заросшая и от пьянства опухшая.
- Круто берешь, мужик, - молвило чудище. – А ну – проходи, посмотрим, каков ты есть.
Вошел Поставничев, глядит внимательно – обстановочка внутри город-ская, нормальная, вот только бутылок пустых многовато.
А чудище воет, приплясывает, хохочет омерзительно и вроде бы на ис-пуг берет
Надоело Поставничеву.
- Слушайте, Сидоров, - сказал он поганому. – Нам все известно. Знаем, кто деньги КПСС за границу переводил, кто медь в Прибалтику гонит, кто рубль на торгах опускает, так что не дурите и пока цените свободу… А сейчас мне нужна информация… как захомутать вырпуклюса?
Затрясся Сидоров, кинулся в ноги Поставничеву.
- Ох, не губи меня, добрый человек, не простят мне нечистые – кушач-ком свяжут, колготками задушат, чалмой прикроют.
- Раньше думать надо было! – жестко оборвал его Поставничев. – Гово-рите или…
- Хорошо, хорошо, - запричитал косматый. – Я скажу…
Не мешкая, Поставничев двинулся в указанном направлении. Ему от-крылась широкая прогалина, поросшая василисками. Повсюду лежали вырван-ные с корнем и исполосованные страшными когтями могучие деревья. Акку-ратными кучками был выложен характерный помет вырпуклюса: мелкие полу-драгоценные камешки с приятным парфюмерным запахом.
Поставничев постелил на траве белую скатерть, разложил на блюде вы-шибающий слюну духмяный стуз, лег и замаскировался хворостом.
Он напряженно вглядывался в темноту и вдруг увидел своих друзей-подводников, живых, здоровых и помнящих его, впередсмотрящего Поставни-чева как погибшего героя военно-морской службы…
Очнулся он от громкого чавканья. Вырпуклюс, дрожа от наслаждения, пожирал замоскворецкий стуз. Это был экземпляр средних размеров, несомнен-но самец, из его продразверстой пасти вырывались струи пара, сзади, из мощного курдюка с мелодичным звоном выпадали искрящиеся разноцветные камешки.
Замерять конгруэнтность времени не было. Поставничев кинулся на зве-ря, они сшиблись, Поставничев чувствовал, как подается и трещит сверхпроч-ная кольчуга, но он знал, что имеет в своем распоряжении лишь несколько се-кунд – вырпуклюс еще не понял, что на него напали, когда он это поймет – бу-дет поздно.
Отчаянным сверхусилием Поставничев пригибает голову вырпуклюса ниже, ниже, ниже и, изловчившись, натренированным движением сует в ноздрю могучему зверю пропитанный никотиновой кислотой тампон своей лыжной шапочки.
Вырпуклюс лишается чувств.
Поставничев сует его в мешок и крепко завязывает бечевку.
Все. Винтовочка и спецкальсоны даже не пригодились. Сгибаясь под тя-жестью ноши, Поставничев возвращается.
Ужасная картина представилась его воспаленному взору. Костер у кром-ки леса погас. Водитель-особист, обесчещенный, лежал на капоте полуторки. Его скрюченная рука сжимала кусок лиловых колготок.
Чесночная клизма вернула пострадавшего к действительности. Постав-ничев забросил спасенного им сослуживца в кузов, пристроил рядом с собой в кабине мешок с трубящим на всю округу вырпуклюсом и дал полный газ.
Доставив груз по назначению, Поставничев отправился домой. Близился рассвет, Поставничев ждал любимую, заботливо расстелив на постели ночную смирительную рубашку. Какое-то царапанье послышалось со стороны входной двери. Поставничев открыл. Вероника была несомненно пьяна, но меньше обычного, ее одежда была разорвана и запачкана, но не так сильно, она энер-гично выругала его, но не матом. Но самое удивительное, поразившее Постав-ничева обстоятельство, заключалось в том, что Вероника пришла сама! Не было никаких провожатых, никто не сдавал ему Веронику под расписку с рук на ру-ки. Вероника не буйствовала, она самостоятельно дошла до кровати, бухнулась в нее и тут же спокойно уснула.
Поставничев сидел рядом, и теплое чувство к сожительнице постепенно заполняло пустоты его души. Он понял, что Вероника решила покончить со своей пагубной склонностью и постепенно своего добьется. Ему оставалось только верить и ждать. Ждать и верить.
Утром Вероника вообще не ругалась, проснувшись, она посмотрела на Поставничева с ненавистью, но промолчала, и он, привычно изготовившийся для слабенького удара, был вынужден в смущении убрать руки за спину.
Из ванной она выскочила розовощекая, бодрая, с толстенькой самокрут-кой в сахарных устах.
Пили чай.
Руки Поставничева теребили требник, его устремления были высоки и безгрешны.
Шмыгая носиком, Вероника остренькими зубками перемалывала хамсу. Отшвырнув салфеточку, она накинула на персики новехонький лифчичек, щелкнула себя по животику толстенькой резинкой, уже в модненьком платьице она влепила Поставничеву озорной поцелуйчик и исчезла, милая проказница.
А у Поставничева был выходной.
Он постирал и заштопал белье Вероники, поставил тушиться хамсу, вос-курил благовония, чтобы отбить неприятный запах рыбы.
Назойливый и неприятный шум под окном заставил Поставничева вы-глянуть наружу. Внизу стояла толпа. Толпа гудела. В центре ее метались три фигурки. Мужчина в красном кушачке, женщина в лиловых колготках, ребенок в белой чалме. Они энергично размахивали руками и показывали на окно По-ставничева.
И здесь Поставничев принял одно из самых важных своих решений.
В просторном балахоне, подпоясавшись веревкой, сокрыв лицо, он вы-брался из дома черным ходом и направился туда, где двери всегда открыты для страждущих.
- И кто это пришел? – обрадовался батюшка. – Это вы Поставничев?
- Я, святой отец. Хочу креститься. Нечистые замучили.
- Таки вы молодец, Поставничев. Пойдемте. Они больше не будут вам мешать.
Они прошли в небольшую келью.
- Разденьтесь! – велел Поставничеву батюшка.
Поставничев обнажил плоть.
От неожиданности у батюшки слетела ермолка. Он выронил маникюр-ные ножнички и задумчиво почесал пейсы.
- Ого-го! – только и смог сказать.
- Это у меня наследственное, - смутился Поставничев. – С четырнадцати лет.
- Ну что же… - Батюшка вышел и вернулся с кровельными ножницами. – Терпите!
Обряд оказался болезненным, но Поставничев мужественно не проронил ни звука. Батюшка наложил тугую повязку.
- Три дня не есть ничего острого, соленого и мучного, - предупредил он. – С Богом!
Прихрамывая, Поставничев вернулся к дому. Неузнанным прошел он сквозь толпу. Испуганные, повернулись к нему трое. Поставничев взмахнул рукой и сотворил перед гадкими мордами старинный ритуальный знак из трех пальцев. И тотчас разверзлись небеса, и Зевс-громовержец трахнул по нечести-вым тремя молниями «воздух-земля», испепелив негодяев на месте. Толпа мгновенно забыла о происшествии и разбежалась в поисках съестного.
Поставничев торопливо зашел в квартиру. Хамсу для Вероники он оста-вил на медленно огне, но все же опасался, как бы она не подгорела. Поздно ве-чером Поставничева подстерегала еще одна радость. Вероника снова пришла самостоятельно и даже смогла позвонить в звонок. Одежда на ней не была пе-репачкана, а только немного разорвана, правда, лифчик был другой, огромный, явно с чужого плеча, а вместо изящных трусиков под платьем Поставничев об-наружил подвернутые солдатские подштанники.
Он не вмешивался, зная, что Вероника справится сама.
Она начала возвращаться немного раньше. Ее уже не бросало из стороны в сторону, а только слегка пошатывало. Запах алкоголя не шибал в нос, а скорее угадывался. Одежда была в порядке, белье оставалось своим, надетым с утра.
Однажды она пришла с работы раньше него и даже постирала себе что-то в ванной.
Поставничев не верил своему счастью.
- Наша дивизия перешла в наступление, - легонько икая, чуть заплетаю-щимся языком объяснила Вероника. – Теперь все будет по-другому.
Той ночью они спали вместе, правда, еще под разными одеялами.
А потом Вероника не пришла вообще.
Поставничев протерзался ночь, а утром бросился на поиски. Ему удалось пробраться в расположение дивизии, в которой служила Вероника. Командовал дивизией пожилой свадебный генерал с большой звездой Гименея на погонах и скрещенными луками Амура в петлицах.
Поставничев предъявил удостоверение наличности.
- Тушина, Тушина… - пожевал командующий вялыми губами. – Как же, как же! Была у нас такая маркитантка… к сожалению, вчера попала в плен, мда…
- Как?! Где?! Почему?! – набросился Поставничев на форменного ста-ричка, но в это время горнист протрубил марш Мендельсона, и генерал, схватив регистрационную книгу, с криком: «Горько!» бросился во главе войска на показавшихся на горизонте молодых.
Довольно скоро, впрочем, все было кончено. Неопытные и наивные мо-лодые были сокрушены, обложены огромной данью, связаны узами супружест-ва и увезены в неизвестном направлении.
Содрогнувшись от увиденной жестокости, Поставничев тем не менее решил добиться ясности.
- Где Вероника? Что за плен?
Генерал с неудовольствием оторвался от подсчета захваченных креди-ток.
- Маркитантка Тушина попала в плен ложных ценностей и ложных представлений. Дальнейшее мне неизвестно…
Поставничев поехал на работу.
- Поздравляю! – сказал начальник. – Вырпуклюс низкоконгруэнтный. Теперь поработает на оборону… А этот… в зеленом пиджаке сознался! Круп-нейший, между прочим, торговец ложными ценностями! Пытался навязать нам ложное о себе представление.
Поставничев лично допросил негодяя.
- Где вы прячете ценности истинные и где сосредоточены ложные ценности? – строго спросил он.
Преступник одернул дорогой зеленый пиджак, цинично ухмыльнулся.
- Истинные ценности – пшеница, нефть, уголь, металлы – все это скоро будет вывезено за границу. Ну, а ценности ложные – акции, ваучеры, дивиден-ды, известно где – на бирже.
- А тот загородный дом, - не удержался Поставничев, - для чего?
Бандит расхохотался.
- Для отвода глаз…
Не теряя времени, Поставничев поспешил на биржу.
Огромное мрачное здание было до отказа забито потными суетливыми личностями. Они отчаянно галдели, рвали какие-то бумаги и бросали обрывки себе под ноги.
В центре зала возвышался досчатый помост. Растопырив могучие ляжки, на нем стоял верзила-тяжелоатлет и под аплодисменты брокеров пытался как можно выше поднять внушительный американский доллар.
В углу Поставничев обнаружил небольшой, но довольно глубокий бас-сейн. Группа аквалангистов старалась утопить поглубже отечественный рубль. Слава Богу, тот был деревянный и все время выскальзывал.
Наконец Поставничев увидел Веронику. Бледная и похудевшая, с лихо-радочно блестящими глазами, она, под присмотром откормленных дилеров, следила за индексом Доу-Джонса, все время норовившим превратиться в индекс местного почтового отделения. Связанная словом, несчастная уже не могла самостоятельно высвободиться и вряд ли понимала, где находится и что делает.
Поставничев небольно ударил женщину ногой, влепил ей слабенькую пощечину, отвесил несколько не слишком увесистых тумаков, зачерпнул из бассейна (рубль еще плавал) немного воды и вылил Веронике на голову.
- Доброе утро, дорогой! – встрепенулась Вероника. – Ох, и долго я спала!
Расшвыряв дилеров, Поставничев на руках вынес любимую на воздух.
Светила луна, а может быть, сияло солнце, возможно шел дождь или па-дал снег, скорее всего по улицам ходили люди, и планета размеренно вращалась как и прежде, поскрипывая разношенной осью, – влюбленные этого не знали, не видели, не чувствовали – они были сейчас одни в мировом пространстве, и все мировое пространство было в них.
Они бросили все и поехали к морю. Ласково встретило их синее море, лазоревые волны смысли тяжкий груз прошлого, вселили уверенность в на-стоящем, навеяли мечты о будущем.
Они были одни среди дюн и барханов, и Вероника льнула к нему своим волнующим телом, Поставничев, чувствуя, как шевелится в нем что-то огром-ное, все же не решался на высшее проявление чувства, отчасти, может быть, из-за того, что еще не закончился запрет, наложенный на него батюшкой.
Они спали в простой тростниковой хижине на берегу, когда в дверь кто-то постучал. Поставничев открыл и увидел загорелого человека в плавках и фу-ражке почтальона. За плечами у него видел большой мешок.
- Вы ведь Поставничев? – улыбнулся незнакомец. – Вам письмо!
Он поставил мешок на землю, раскрыл его, и Поставничев увидел мно-жество бутылок. Почтальон вынул одну, из-под водки, внутри нее просматривалась скатанная трубочкой бумага, на наружной стороне свитка было выведено: «Впередсмотрящему Поставничеву».
С бьющимся сердцем Поставничев расколупал сургуч, и его ликующий крик разбудил Веронику.
«…спешим сообщить, - писали ребята, - что мы живы и здоровы, а наша подводная лодка затонула, и черт с ней! Надеемся, что и ты спасся, ведь ты был лучшим пловцом… живем на необитаемом острове, его координаты особенно не разглашай… у каждого семья, и только капитан – один. До встречи!»
Поставничев щедро дал почтальону на чай.
- А что, - спросил он, - не ожидается ли какое-нибудь судно?
- Обязательно, - ответил почтальон. – Норвежца ждем с уловом хамсы…
Шхуна была та самая, что спасла их когда-то в бушующем мировом океане. Команда обрадовалась Поставничеву и его спутницам. Одна из них, ес-тественно, была Вероника. А другая? Неплохо сложенная, блондинка, в длин-ном импортном платье, с белым зонтиком. Большие глаза, маленький носик, средней полноты щеки, телесного оттенка колготки… Да не она ли съела в трактире телячий бок с гречневой кашей, оставив взамен свой номер телефона?.. Хитрец этот Поставничев, ничего не скажешь!
Он насыпал морякам полный мешок необыкновенных переливающихся камней с приятным парфюмерным запахом, и норвежцы с радостью приняли путешественников на борт, согласившись даже слегка изменить курс.
Долго плыли они по бурному морю. Поставничев, радостно возбужден-ный, неутомимо дурачился, вызывая яростные взрывы хохота тут и там: он ку-выркался, корчил рожи, показывая карточные фокусы и отпускал соленые мор-ские шутки.
И вот, наконец, среди бескрайней пучины показался уютный зеленый островок. Шхуна бросила якорь. Поставничева со спутницами на шлюпке дос-тавили на сушу.
А навстречу им бежали обнаженные смеющиеся люди, свободные и сильные. Поставничев узнавал друзей по нелегкой подводной службе. С гром-ким хрустом они поочередно заключали в объятия Поставничева и его спутниц.
И тут же радостно закричала Вероника. С холма спускались премилые, едва прикрытые цветами дамы, многие из которых находились в интересном положении. Это были спутницы Вероники с развалившегося самолета!
Едва отдышавшись, Поставничев крикнул:
- Быстрее собирайтесь! Я отвезу вас на материк. Шхуна ждет!
Все расступились. Вперед вышел мужественный человек с седыми воло-сами на груди. Поставничев вытянулся по стойке «смирно». Это был капитан подлодки. В его глазах таилась лукавинка.
- А на фига, собственно?! – сочно спросил он и вкусно рассмеялся. – На фига нам возвращаться? – Одной рукой он обнял Поставничева, другой обвел остров. – Смотри, глупыш, - здесь есть все: прозрачные ручьи, полные форели, цветущие смоковницы, в лесу бродят тучные стада буйволов и антилоп, в горах есть железная руда и алмазы. И каждый мужчина (голос капитана чуть дрогнул) имеет по прекрасной даме, собственноручно спасенной им из пучины… Зачем же нам возвращаться? Оставайтесь вы с нами!
Спутница Поставничева отбросила зонтик и начала расстегивать платье.
- У вас ведь нет любящей и преданной жены? – спросила она гортанно и нежно. – Не потому ли, что вы, капитан, мужественно покинули лодку послед-ним, и девушки вам просто не хватило?.. Теперь у вас будет жена. – Она от-швырнула уже ненужные колготки и чуть-чуть прикрылась протянутым ей большим пурпурным цветком.
Капитан отпустил Поставничева и обнял новую жену.
Поставничев и Вероника переглянулись и начали раздеваться.
ЕЖЕЛИ
Велика земля наша, привольна! Из конца в конец не оглядишь – ослеп-нешь, из края в край не перейдешь – охромеешь, умом единым не охватишь – свихнешься… Реки текут обильные, тайга стоит – суропится, степь ковылем непролазным бренчит, на болотах клюква оскомится, кисельным боком дразнится. Живность везде. В небе сокол-молодец кружит, посвистывает, лягуха лупоглазая животом пучится, заяц-мозгляк в буераке кукожится – весну привечает. Спокойно все, неспешно, обстоятельно. Нет суеты, не терпит ее природа, оттого и ушла из больших городов, от дыма да железяк. Трудно природе с человеком, вроде бы и мать ему, да давно отсохла-отвалилась пуповина, нет больше кровной связи, чужие стали… Ну, а если уж живет кто по естеству, ему определенному, того бережет природа-мать пуще глазу…
В самом что ни на есть уремном месте, километров, может, за тысячу от ближайшего беспокойного соседа, раскинулся на приволье неприметный горо-док и живут в нем люди-ежели. Пришло когда-то с Севера небольшое малораз-говорчивое племя да и прижилось на полюбившейся земле. Вырубили сколько нужно деревьев, поставили крепкие избы, распахали землю, наладили силки на зверя, закинули сети. Лет триста, наверно, прошло, а жизнь тут не меняется (по мелочам, разве что), уклад ее прежний, заведенный, незыблемый, и чтут его ежели превыше всего, понимают: перемены, они – к вымиранию…
Мужики у ежелей – на загляденье. Все блондины, голубоглазые, стат-ные, рост у каждого метр девяносто и лет всем по тридцать пять. Как пришли сюда в тридцать пять, так столько и осталось – Бог даст, и через сотню лет будет им не больше. Все ежели на одно лицо, различить их невозможно, и зовут всех одинаково – Ежелев Федор Федорович.
Бабы, пожалуй, выглядят похуже. Они низкорослы (все метр пятьдесят), смуглы лицом и чернявы волосом. Им по двадцать девять, каждая – Варвара Ефимовна, а по фамилии почему-то Финтюкова. Есть, конечно, у ежелей и дети. В семье по мальчику и девочке. Мальчишки поголовно беленькие, Васятки, им по восемь. Девочки – смуглянки, Верки, им по шесть.
Просыпаются ежели рано. Будильник трезвонит чуть не в пять.
- Давай, Федь! – тычут мужей ежелянки и бегут в хлев к корове.
Мужики оттягивают момент, сидят на широких полатях (ноги на пестром половике), вздыхают, чешут кудлатые головы.
Бабы гремят во дворах подойниками, им помогают девочки, отгоняющие от животных слепней (мальчишки вовсю гоняют по огородам).
Завтрак готов. На столе – парное молоко, творог со сметаной, ватрушки. Летом – всегда ежевика. Семья, свежеумытая и причесанная, степенно насыща-ется.
Поели – и за работу. Все ежели – специалисты по народному промыслу. Лучшая горница в доме отведена под мастерскую. Мужчины садятся вырезать ложки, женщины ткут и напевают чуть хриплыми голосами, им помогают де-вочки, отгоняющие от матерей оводов (ловкие отцы прибивают насекомых сами только завершенными изделиями). Работают, пока не вернутся со школы мальчишки.
В полдень семья обедает. Женщины разливают по глиняным мискам духмяные щи с головизной, им помогают девочки, отгоняющие от еды мух.
- Ну, - спрашивает ежель сына, втягивая ноздрями аппетитный пар, - ка-кие сегодня оценки?
Мальчишки – способные, материал схватывают на лету, но вот внимания и усидчивости им не хватает. Оттого и четверки вместо пятерок. Отцы, впрочем, не привередничают. Четверка - это хорошо, считают они и обещают как-нибудь купить сыну мотороллер.
После обеда мальчишки садятся за уроки, им помогают девочки, отго-няющие от братьев комаров. Женщины дотемна копаются на огородах, а муж-чины ближе к вечеру отправляются на площадь, где угощают друг друга души-стым самосадом (ежели умеренно курят и почти не пьют) и обстоятельно бесе-дуют о видах на урожай.
По субботам ежели моются в бревенчатых баньках, заходят всей семьей, напускают пару, хлещутся до изнеможения березовыми вениками, отпиваются квасом.
Спать ложатся рано – на часах едва восемь.
Детишки, умаявшись за день, ровно дышат под лоскутными одеяльцами.
- Давай, Федь! – тычут мужей ежелянки, прижимаясь худыми твердыми телами, но ежели уже спят, обняв вместо жены толстую пуховую подушку.
Городок называется Ежевск, надо бы, конечно, Ежельск, да напутал ко-гда-то полуграмотный дьяк, с тех пор и пошло.
Ежели – народ добродушный, необидчивый, коллективный. Самое не-приятное для ежеля – невзначай чем-то выделиться. Самое страшное оскорбле-ние – словечко «который». По заведенному раз и навсегда обычаю ничем один ежель не должен отличаться от другого.
Одеваются, само собой, все одинаково. Мужчины носят длинные бязевые рубахи с бахромой и узкие нанковые порты с заплатами на коленях. У женщин – расшитые осколками стекла пестрые доломаны. Детишки с одежде – точная копия родителей.
Непременный предмет национального костюма – остро отточенный то-пор, который все ежели носят подвязанным к широкому поясу. У мужчин топо-ры большие, с удобными гнутыми ручками, у женщин – поменьше, у детишек – совсем маленькие, легкие, с затупленным лезвием.
Все улицы в городке – «Жельские», всем домам присвоен один номер – восьмой.
Больницы в Ежевске нет, все ежели отменного здоровья, никто никогда не болеет, не умирает и больше не рождается (оттого нет и кладбищ с родиль-ными домами). Правонарушений ежели не совершают, однако милиция есть. Каждый мужчина по очереди надевает фуражку с гербом и степенно прохажи-вается по улицам или сидит в специальной милицейской избе и пишет отчет об отсутствии происшествий. В городке есть электростанция, пожарная часть, ма-газин, пекарня и почта, но специальных электриков, тушителей, продавцов, хлебопеков и операторов не водится. Все ежели умеют все и работают на необ-ходимых объектах по расписанию. В специально выделенном доме – городской совет, каждый ежель (мужчина) примерно раз в году его председатель, он же – судья, народный заседатель, депутат всех уровней, нотариус, казначей, судеб-ный исполнитель, председатель совета ветеранов, управляющий фонда приватизации и все остальное.
Для мальчишек выстроена школа. Пацаны ходят во второй класс. Взрос-лые по очереди преподают им, сорванцы прекрасно усваивают материал, но за лето решительно забывают, чему научились, и осенью все приходится начинать сызнова. Одно хорошо – учебники новые не нужны.
Хозяйство у ежелей – натуральное. В хлеву корова, свинья, десяток кур. На огороде – овощи. Два раза в год в областной центр снаряжается санно-тракторный поезд. Туда везут изделия народного промысла и дары леса, обрат-но доставляется мука, мазут, спички, гвозди, сласти и чернила для ребятишек.
Все ежели одинаково мыслят, ведут одни и те же разговоры. Начнет, к примеру, ежель беседу с одним сородичем, а закончит с другим и не заметит – все впопад получится. Вопрос задаст одному – ответ получит от другого. Дого-ворится с кем-нибудь и может быть спокоен – никто его не подведет.
- Одолжи мне две меры муки до осени, - попросит, скажем, ежель у кого-нибудь, перекуривая на площади.
- Охотно, - ответит ему любой. – Зайди завтра с утра.
Наутро наш ежель стучится в первый попавшийся дом.
- Насчет мучицы? – спрашивает его хозяин. – Забирай вон тот мешок. Я с вечера приготовил…
А по осени, тот, кто занимал, непременно должок вернет, еще и с приве-сом, и совсем не обязательно в ту же избу.
- Принес? – встретит его хозяин. – Поставь, будь добр, вон в тот угол…
В городок приходят иногда открытки и письма на имя Финтюковой Вар-вары Ефимовны, проживающей по Жельской, восемь, или денежные переводы на тот же адрес Ежелеву Федору Федоровичу. Их получают ежели, которые проходят мимо почты.
- Зайдите! – кричит им оператор. – На ваше имя пришло отправление!
И никогда никаких недоразумений.
Любой ежель может зайти в любой дом, и если там отсутствует хозяин – стать им. На дверях домов всегда висят таблички «свободно» или «занято». Выйдя по надобности в город, ежель обыкновенно не возвращается на то же место, а занимает свободное в доме, где в данный момент нет мужчины. Так же поступают женщины и дети.
«Мы все – одна семья» – это основная заповедь ежелей. Все они по веро-исповеданию ксилофонисты, поклоняются выставленному в модельном доме огромному ксилофону (маленькие есть в каждом доме), на нем же по очереди отстукивают аккомпанемент для своих духовных песнопений.
Ежели – отличные спортсмены. Основной спортивный снаряд – топор. Соревнования проводятся по метанию топора, его перетягиванию, поднятию связки топоров, плаванию с топором, ориентированию по топору. В зимнее время ежели в одиночку и парами фигурно катаются на топорах по льду. Рекор-ды у ежелей постоянны, результат все показывает одинаковый, и поэтому побе-дители – все.
По воскресеньям ежели играют в шахматы со своими женами. Мужчины – белым цветом, женщины - черными. Все партии протекают одинаково с не-большим позиционным преимуществом мужчин, но заканчиваются всегда вни-чью, вечным шахом на тридцать шестом ходу.
Все ежели – отличные стрелки, они по очереди ходят в дозор и ни за что не пропустят чужого. Спокойные решительные лица и выставленные наперевес винтовки М-16 начисто отбивают у туристов охоту заглянуть в затерянный не-понятный городок.
Ежели – оптимисты, на центральной площади постоянно треплется ку-мачовый лозунг с надписью: «ЕЖЕЛИ, ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО!». Редко, очень редко жителей города посещает неуверенность в завтрашнем дне (доходят кой-какие слухи из области), и тогда запятая на транспаранте замазывается, а вос-клицательный знак на конце превращается в многоточие…
Зимой ежели живут кучно, из города без нужды не вылазят.
Снегу за ночь навалит столько, что поутру выбираются наружу через печную трубу – дымоходы в домах широкие, с железной лесенкой внутри. Де-тишки проныривают запросто. Бабы, верткие телом, тоже проходят хорошо, а вот мужикам – никак. Не захочет жена разгрести у входа – так и просидит ежель в доме, пока на дворе не подтает. Однако, такое себе дороже выйдет – кто же тогда работу снаружи сделает?
Весной ежели тоже далеко не уходят – грязь вокруг, распутица, а вот ле-том начинаются у них настоящие дела.
Тайга подсохла и подготовила щедрые дары.
Мужики идут бить зверя. Промышляют медведя, лося, мускусную кабар-гу, но более всех ценятся хорь и калиныч. У хоря шуба хоть куда, ну, а про мех калиныча (зверя редчайшего) и говорить не приходится – этот идет исключи-тельно для жен миллионеров.
Бабы отправляются по грибы, кедровые шишки, ягоды и тянут обратно полные мешки да корзины…
Собственно, летом в тайге все и началось.
В одном из окраинных домов Ежевска проживала некая Финтюкова Варвара Ефимовна, ничем, вроде бы, от остальных женщин не отличавшаяся. На самом же деле различие было.
За ухом у этой ежелянки имелась довольно крупная родинка, под воло-сами не видная вовсе. Это была большая странность сама по себе, поскольку ни у кого из ежелей ни на лице, ни на теле никаких родинок не водилось.
Нашей Варваре бы взять и забыть об этом обстоятельстве, тем более, что никто о нем и не догадывался. Ан нет – начала она думать и додумалась Бог знает до чего.
Она додумалась до своей индивидуальности и решила, что все у нее должно быть индивидуальное.
Все ежели выходят из дома, переворачивают табличку «занято» на «сво-бодно» (мужская табличка – голубая, женская – розовая, детские – те же цветов, только поменьше форматом) и возвращаются потом куда поближе. А на Варва-рином доме - всегда вс; «занято», чтобы чужим неповадно было. Детям строго-настрого наказала свой дом запомнить и в другие жить не являться, мужа спе-циально пометила и других ежелей к себе не подпускала. Детишки – смышле-ные, сразу поняли, что к чему, а мужик – дурной, никак в толк не возьмет – для чего, какая разница? Удивится жениным рассказам и сразу все позабудет. Уйдет с мужиками поболтать и к Варваре уже не вернется – дом-то окраинный, есть и поближе свободные. А то и дойдет до «своего» дома, увидит табличку «занято», которую Варвара из хитрости держит, да и повернет к соседке.
Не сбегает Варвара за мужем, не перехватит где по дороге, так и останет-ся на ночь одна, а то и на много дней и ночей, пока не забредет суженый слу-чайно, «на общих основаниях» (если она перед самым его носом табличку пере-вернет). Одна и одна, со стороны ничего странного нет – мало ли, мужик на де-журстве или поперся в область на санно-тракторном поезде.
Вот и приходилось Варваре все больше полагаться на собственные силы, и от этого становилась она смелой в мыслях и независимой в поступках.
По вторникам, к примеру, работает в Ежевске магазин. Продавщица и не спрашивает, кому что нужно, сама знает – муки три килограмма, ведро мазута, пакет спичек, килограмм гвоздей, конфет сто граммов и склянку чернил. Плати и забирай, все давно подсчитано и упаковано. А Варвара придет – ей, будьте добры, муки два килограмма, мазута бутылку, спичек пять коробков, гвоздей вовсе не надо, конфет – целый килограмм и чернил три склянки. Продавщица таращится, ничего понять не может.
Или с телевизором (есть они у ежелей).
Народ смотрит мексиканские сериалы – в них все одинаково, оттого и нравится людям, а Варваре – тошно, переключит она на другую программу, но-вости послушает. Там каждый день все меняется, хоть и в худшую сторону, но все равно интересно.
Поутру соседка говорит Варваре:
- Здорово вчера Марианна уделала Лопеса Карлоса Бравоса, да-а?
А Варвара ей:
- Что-то у монетаристов опять консенсуса не вышло…
У бабы за плетнем – аж подойник оземь, хорошо, что соседки у Варвары каждый день разные, одна бы долго не выдержала…
С детьми опять же.
Сын каждый год – второгодник, дочка только и умеет, что мух гонять – куда это годится?
Васятку отшлепала первый раз в жизни, запретила без толку по огородам носиться и засадила на все лето за повторение пройденного, Верке приказала рядом сидеть – слушать да запоминать. Проверила ближе к осени – Васятка не дурак же, разболтанный только – все верно парень докладывает. И про перенос слов, и таблицу умножения, и стихотворения разные. И Верка уже буквы-цифры вовсю разбирает, от брата почти не отстает. И что интересно – подросли ребятишки за лето, стали покрупнее сверстников, не очень, конечно, с первого взгляда заметишь, но она-то, мать, видит.
…Приперлась как-то в дом бабка. Соли притащила полмешка. – Куда, спрашивает, - ставить? – А Варвара ей – на что мне твоя соль, своей полно! – Так брала же я по прошлому году! – удивляется глупая. – Где брала – туда и от-давай! – заявляет Варвара. – Мне чужого не надобно!
У бабы такое лицо сделалось – хоть больницу в городе открывай. Но ни-чего – маленько на табурете отсиделась, воды ключевой попила да и перенесла мешок в соседский дом – там уже ждали…
Пошли промеж ежелей слухи о какой-то дури. Никто, конечно, и пред-положить не мог по первости, что эта одна какая-то баба хулиганит, что заве-лась вдруг в городе «которая». Думали, разные бабы дают сбой по временам, выпендриваются. Ну, и Бог с ними, какая же баба без выпендрежа – пройдет!.. Вот, и прошляпили момент в зародыше.
А Варвара свою безнаказанность почувствовала, стала еще смелее, рис-ковала даже национальный костюм нарушить – без топора по улице прохажива-лась, он хоть и удобно прилажен, а все равно тяжесть, по ляжке ударяет да и не нужен каждую минуту.
На почте от открытки отказалась. – Не мне! – говорит. Открытка извест-но какая – от ежеля, что ушел с поездом. – Мол, дорогая жена, привет тебе из областного центра. Федор. – А Варвара только-только мужа на соседнем подво-рье видела – дрова колет, дурак! Так не ей же открытка! Но пойди, докажи опе-раторше! Опять поругалась…
А сама, когда в очередь дежурила на той же почте или в магазине с инди-видуальным подходом к посетителям!.. Лучше и не рассказывать!
В общем, начала обстановка в городе накаляться, а потому, чтобы не за-свечиваться, решила Варвара уйти на пару дней в тайгу, тем более, конец лета – всего полно.
Отдала ребятишкам кой-какие распоряжения по хозяйству (дети у еже-лей самостоятельные), короб взяла пустой, мешков пару, соли щепоть, топор к поясу подвязала (тут уж действительно нужен!) да и пошла.
Тайга прямо за домом начинается. Правда, поблизости давно все обобра-но, хочешь принести чего - подальше отойти надобно.
Идет Варвара, палкой траву щекочет, песни поет чуть хриплым голосом, думает о своем. Все о том же думает, и хочется ей чего-то непонятного, перемен каких-то в личной жизни. Тайга шумит, деревья огромные Варваре кланяются, сойки щелкают, птица-секретарь на ветке прихорашивается, челкаши мокрохвостые скачут, лось грубошерстный с птеродактилем чего-то не поделили – копытами бьются, вспотели оба, вот-вот загрызут друг друга. Не выдержала Варвара – шуганула зверье, навела порядок в животноводстве…
Губан стоеросовый на прогалину выскочил и ну перед женщиной кочев-ряжиться! Чехвостится, лыбится, рукоблудничает. Варвара ему палкой по заду бесстыжему – ужо тебе, охальник! И как такого губаниха терпит? Тяжела бабья доля!
Однако не только она зверьем занималась да мысли думала – помаленьку и в коробе за плечами скопилось: ежевики килограммов семь, травка марципа-новая – первейшая подмога при почечуе, кора баобаба – от поносу, корень фей-саловый для освежения воздуха в уборной, грибки дрожжевые…
Темнеет в тайге рано – ухнет филин четыре раза, и готово, сразу ночь опускается, внизу и в шаге ничего не различишь, зато вверху все до космоса видно. Звезда в небе крупная, штучная, отборная. Одинаковых нету. Одна жем-чугом отливает, другая вроде как малахитом подсвечивает, третья рубином пы-лает. Некоторые звездочки с бахромкой по краям – нарядные. Есть, которые в тумане, скрытные, до себя не допускают, имеются и совсем прозрачные – раз-глядывай, любуйся, нам таить нечего!
У Варвары, конечно, все готово, шалаш стоит как вкопанный, внутри на полметра лапника, простыня постелена чистая, в наволочке – лавровый лист, костерок у входа потрескивает, комара-людоеда дымом отваживает, пшенка в котелке булькает, фаршу мясного подсыпать – и готова еда.
Помешивает Варвара кушанье, слушает ночные голоса. Кикиморы из бо-лота повылазили, хохочут, непристойности выкрикивают, дуры, стыдно за них. Леший в два пальца сморкается, некультурный. Русалка на ветвях все по како-му-то Даргомыжскому убивается, плачет – как без ног на дерево забралась – не-понятно. По-татарски кто-то лопочет, это – незваный гость, шурале, он еще тан-цует здорово… Хоть и нечисть кругом, а не страшно Варваре, знает, что бесов-щина ежелей сама побаивается, за версту обходит… А вот голоса знакомые, все одинаковые, мужики в дозоре ходят – перекликаются, чужих в город не пропус-кают, а чего не пускать, была бы здоровая конкуренция… Слипаются у Варвары глаза, забирается она в свой домик-пряник, ложится в смоляной дух, топорик, как заведено, под правый бок, чтобы при случае сподручно получилось… Спит. не ведает, какое ждет ее происшествие.
Утром Варвара слышит – вроде стонет кто-то.
Светло уже, кругляк солнечный далеко по небу выкатился – все осветил да прогрел. Паучки звенят на проволочках, сороки над головой трендят, рявка-ет-зевает на реке заспавшийся гиппопотам, и сквозь привычные эти звуки про-бивается чужое, незнакомое.
Изготовила Варвара топорик, идет на стон и видит – лежит на спине в широкой ложбине диковинный человек. Мужчина. Из себя мелковатый, не больше ее самой, голова плешивая, на носу очки из проволоки, весь в черной бороде, одет в брезент, смотрит на Варвару, морщится, стонать перестал. Вар-вара из мужиков только ежелей и знала. Этот – не ежель.
Варвара подрастерялась маленько – на месте переминается, топориком вертит.
Молчат.
Мужичонка первым опомнился.
- Здравствуйте! – говорит Варваре.
- Здоров! – отвечает она. – Чего лежишь и кто таков?
- Я, - отвечает мужичонка, - геолог. Ищу полезные ископаемые. А лежу потому, что ногу сломал.
Сунул он руку за пазуху, конфет достал в ярких обертках, Варваре про-тягивает:
- Угощайтесь!
Взяла Варвара. Вкусная конфета оказалась – не иначе, на ксилите сдела-на. Диковинно ей – как хмырь сквозь дозор прошел, ловкач, не иначе. Однако, не оставлять же его раскоряченного – такого и заяц затопчет.
- Показывай, - говорит, - чего там у тебя. Я первой помощи обучена.
Мужичонка посмотрел на нее особенным взглядом (глаза – черные, не-привычные), улыбнулся (зубы – белые, как у ежелей), штанину подзадрал, сморщился.
Смотрит Варвара – перелома нет никакого, вывих типичный. Сапог ста-щила, портянку размотала да как дернет!
Крикнул мужичонка, руки в сторону раскинул, побелел и затих. Варвара бинты достала, разжевала корня можжевелового, выплюнула кашицу на постра-давшее колено, обложила подорожником, затянула все, узелок аккуратный завя-зала. Сидит – ждет, пока не оклемается геолог. Еще конфету съела. Точно на ксилите!
Застонал мужичонка, открыл глаза. А Варвара уже осинку срубила, под-тесала, наверху рогатинку оставила.
- Ну-ка, - говорит, - примерься!
Поставила пациента на ноги, подперла костылем, рюкзачишко плохень-кий ему за спину приладила – гуляй, геолог!
А самой уже ясно – до областного центра здоровому ежелю две недели махать, а этот на десятом километре навечно останется с кикиморами.
Геолог и сам понимает, что жизненный путь его скоро может закончить-ся, прыгает на палке вокруг Варвары и уходить не спешит.
- Погода, - говорит, - сегодня хорошая! Солнце…
Варвара палец послюнила, приложила к старому ясеню, туда, где кора чуть поотстала.
- Скоро дождь начнется. На несколько дней….
- Это как же вы определяете? – радуется геолог намечающемуся разгово-ру.
- А ты глянь, - объясняется Варвара непонятливому. – Мокрицы наружу выползают, а муравьи на их место забиваются и запасы переносят. Значит, на-долго…
- Вы, наверное, из Ежевска будете? – переходит хитрюга ближе к теме. – Слышал я, город – закрытый…
- Да уж чужого не пропустят, - отвечает Варвара. – С пяти километров дозоры отловят и отделают, а ближе подойдешь – и вовсе не вернешься!
Поскучнел геолог. К ясеню спиной привалился, за пазуху полез. Варвара решила – опять за конфетами. Нет – карту вытащил, пальцами водит, высчиты-вает что-то.
- Отсюда, - говорит, - до Ежевска три километра. – И опять бледный ли-цом сделался.
- Три километра сто пятьдесят метров, ежели по прямой, - поправляет Варвара, - а как пойдем в обход, чтобы не встретить никого, так все шесть ки-лометров наберутся.
Сказала и сама испугалась.
Не было такого промеж ежелей.
Неделю геолога выхаживала. Познакомились.
Варвара детей уложит – дети у ежелей сразу засыпают – и в подвал спус-кается.
- Здравствуй, - говорит, - Лазарь! Как самочувствие?
Геолог улыбается.
- Спасибо вам, Варвара Ефимовна, - хорошее самочувствие!
- Ложись! – велит Варвара.
Лазарь укладывается на топчан. Он в одежде, что от мужа осталась, грязь таежную с себя давно смыл, волосы подрезал, симпатичный оказался и не ста-рый вовсе, пожалуй, помоложе Федора года на два. Опухоль на колене спала, отвар колокольчика да ложка полыни на спирту кого хочешь на ноги поставят!
Сменит Варвара перевязку и садятся они чай пить с конфетами. Конфет у Лазаря полрюкзака оказалось и ничего больше.
Варвара про ежелей рассказывает. Лазарь слушает внимательно, вопросы задает, записывает что-то в толстую тетрадку.
Потом – его очередь. Варваре интересно про большой город узнать, про жизнь вообще.
- Женатый ты? – спрашивает Варвара.
- Холостой! – смеется Лазарь. – Для женщин свободный!..
В шахматы играют. У Варвары – черные. Поддается он или что, но толь-ко она всякий раз к сороковому ходу мат ставит, когда ферзем, когда ладьей, а один раз – двумя конями против одинокого короля.
Лазарь доску отодвигает, руками разводит.
- Вам, Варвара Ефимовна, в соревнованиях выступать надо, - говорит не то шутя, не то серьезно (такая у него манера). – Вы, - говорит, - играете в силу женского мастера…
- Про Бетховена расскажи еще! – просит Варвара.
- Людвин ван, - откликается Лазарь, - был глухой…
- А Даргомыжский?
- Этот пил сильно.
- Айвазовский?
- Айвазовский был армянин.
- Чайковский Петр Ильич?
- Детей любил сильно…
Так всю ночь и проговорят. Оставит Варвара гостю еды на день (на кон-фетах одних далеко не уедешь), предупредит лишний раз, чтобы сидел тихо, поднимется, лаз подвальный на замок запрет, ключ – в карман, поспит часок – и за работу. Лето заканчивается, с вареньями-соленьями разбираться нужно, ко-рову к Миколкину дню причесать, кобелю усы подстричь, петуху горло прочистить. Да мало ли!
Трудится Варвара на подворье, по дому хозяйничает, прядет куделю, не-сет из магазина мешок сахару – а лицо рассеянное, отвечает всем невпопад, и улыбка непонятная на лице гуляет. Самой себе признаться не может, что ждет-не дождется, пока ночь наступит, и дети спать улягутся.
Быстро время пролетело. А как сел на крышу козодой, старые перья сбросил, новые приладил, кивнул бабе да и был такой – поняла Варвара, что это к разлуке.
Нога у Лазаря полностью зажила.
Лазарь – веселый, по подвалу вприпрыжку носится (большой подвал), напевает негромко, пританцовывает и Варвару на тур вальса приглашает.
- Рано радуешься! – стращает Варвара неуемного. – Нужно еще из города выбраться!
Стала гостя в обратной путь собирать. Муки положила в рюкзак, крупы, сала, спичек, фонарь, батареек запасных, бумаги туалетной два рулона – как ни-как, мужик из интеллигенции. Свитер теплый дала, топорик запасной.
Ночью вывела.
Вдохнул Лазарь свежего воздуха, закачался – обнял Варвару. Так и про-шли пять километров незамеченные. Бог миловал, не зря же Варвара весь день у ксилофона просидела.
Посветили они друг другу фонарями, поцеловались.
- Я, - говорит Лазарь, - никогда не забуду, что вы, Варвара Ефимовна, для меня сделали…
- Прямо иди, потом – налево! – пошутила Варвара (научилась кой-чему у Лазаря)
В дом вернулась, на ксилофоне подорожную сыграла (дети у ежелей спят крепко), чтобы шлось Лазарю ходче.
Двадцать пятого числа ежели баб не трогают. Запросто можно по рогам схлопотать. Ежелянки – злые, лицами морщатся, лист крапивный к телу при-кладывают. Двадцать пятое число – день бабьей хвори.
Варвара, конечно, подготовилась. Загодя нарвала крапивы, сидит – ждет. Двадцать пятое сентября на дворе. Слышит – соседки все уже с мужьями руга-ются, на детей кричат, скотине угрожают. Васятка с Веркой в угол забились, матери боятся, а Варвара никаких неудобств не чувствует. Так до вечера проси-дела безрезультатно.
«Это что же я – понесла?!» – ужасается Варвара.
Событие для Ежевска неслыханное. Дети в каждой семье имеются, но никто уже и не помнит, откуда они взялись – стерлось за давностью лет. А здесь – здрасьте-пожалуйста!
Заметалась Варвара, что делать не знает. Попробовала дрын-травой себе пособить, снадобье смешала из серного колчедана напополам с мышиными хво-стами, сходила к Большому Ксилофону, пошептала в молельном доме – все впустую!
«Ладно, - думает, - может само сподобится!»
Других проблем поднавалилось.
С мужиком. Надоело его, непутевого, на улице отлавливать. Ему все равно – какая баба, и дети для него – что свои, что чужие. Другая совсем идео-логия. Плюнула на это дело Варвара, табличку мужскую не переворачивает, держит из принципа на «занято» (свою да детские таблички и вовсе клеем при-мазала), других ежелей не пускает, живет безмужняя. Дровишек и самой поко-лоть можно, а материальная сторона? Деньги только мужикам выдают. Привез-ли обоз в областной центр, продукцию сдали – и, пожалуйста, с мешками к кас-се. А Варваре как?
С детьми. Первого сентября, как чувствовала, повела в школу сама. Пер-вые пришли. Учитель Васятку сразу во второй класс отправляет, а на Верку и вовсе не смотрит.
- Как же, - начинает волноваться Варвара. – Он во втором классе в про-шлом году обучался!
Учитель, спокойный пока, улыбается.
- Так-то оно так, - не спорит, - но ведь забыл за лето все, сорванец!
- Ничего он не забыл! – кипятится Варвара и мальчишке знак подает. Тот как начал сыпать! Тут тебе и правила переноса, и строение лягушки, и вычита-ние столбиком. Стихи с выражением прочитал, рисунок нарисовал на доске, через голову три раза перекувырнулся и снова на ноги встал.
Учитель (он же директор) потный уже, нервничает, велит ребенку трех-значные числа в уме перемножить, а Васятка даром что ли все лето тренировал-ся!
Тридцать семь тысяч сто двадцать пять! Шестьдесят одна тысяча триста восемьдесят один!
- Образ Муму! – кричит учитель.
- Лишнее животное в продажном мире чистогана! – шпарит мальчонка.
Сдался педагог. На стул свалился, ноги протянул, руки к полу свесил.
- Все помнит, стервец! Больше, чем нужно знает! Будем с него лишние знания сбивать, чтобы был как все.
Чуть Варвара с учителем не подралась.
- Девочку мою, - требует, - во второй класс возьмите, она у меня дома за первый класс обучена!
Тут учитель не сдержался – кликнул в окно милиционера. Вошел ежель в форменной фуражке, Варвару с дочкой на улицу вывел, отругал, но отпустил по первому разу. Открытым вопрос остался…
С коровой, будь она неладна! Замуж собралась, дура, а ведь не молодая уже. Варвара с ней и так, и сяк – все ни в какую!
- Что, плохо тебе с нами? – спрашивает. – Сыта, одета, обута…
Отворачивается корова, не мычит, не телится. Заперла ее Варвара в хле-ве, пока дурь не пройдет…
Ну, и осень сама по себе забот накладывает. Цыплят нужно считать, дом к лесу задом развернуть, чтобы медведь-шатун не забрел, опарышей из опары вынуть, силки на тараканов поставить – ближе к холодам непременно в комнаты переберутся…
Так в заботах месяц и отбегала.
Снова двадцать пятое число наступило. Октября.
«Ну, - думает Варвара, - сейчас или никогда!» - И крапивный лист наго-тове держит.
Ругань по всему городу стоит, сплошные скандалы кругом – а у нее в доме тихо. Ребятишки, глупые, радуются – игру затеяли, а Варвара потерянная ходит – точно влипла! Уже и пояс на доломане не сходится. Скоро перед людь-ми за все отвечать придется. И за детей тоже. Васятка за лето подрос – других пацанов на полголовы выше, Верка круглиться начала. Что дальше будет?..
И вот уже приносят ей повестку к следователю.
Пришла Варвара. Сидит ежель в белой рубашке и черном галстуке. Письменный стол с телефоном. На полу толстый ковер.
- Паспорт, - говорит ей, - давайте.
Взял, данные переписал на бумажку.
- Я, - со всей строгостью объявляет, - сейчас с вас, гражданка Финтюко-ва, допрос снимать буду. Вы, - говорит, - обвиняетесь в подрыве жизненных устов и в нарушении спокойствия в городе… Двадцать пятого числа, кстати, что делали?
- Ничего не делала, - признается Варвара.
- Да, - говорит следователь. – Тогда действительно все сходится. Распи-шитесь внизу страницы… Передаю ваше дело в суд!
А дальше – всеобщий позор и высылка из города вместе с детьми-переростками.
Видит Варвара, как грузят их тюки на санно-тракторный поезд. Судеб-ный исполнитель рядом, глаз не спускает.
Прощай, Ежевск! Ходко идет поезд, шатко, валко. Сугробы режет (зима уже), прут индевелый лохматит, пни трухлявит. Стыло в тайге, знобко… Вол-чище матерый – скок на ветку и в дупло схоронился, на солому, – сидит, дро-жит, на обоз поглядывает – нельзя ли утащить чего из теплой одежды. Медведь корноухий бурую шубу на белую сменил, в ледяное зеркало на себя любуется. Красивый стал – моржихе нравится, прыгает моржиха, ластами хлопает – браво, Михаил, вовремя перестроился!.. Пингвин недалеко стоит, пожилой уже, из пенсионеров, мороженое продает – райское наслаждение!
Дремотно Варваре. Спать нельзя – замерзнешь, подремать можно – из-зябнешь только.
Видится ей Лазарь. В бобровой шапке, жилетка на нем, по животу це-почка пропущена, на ней часы золотые с боем. Смотрит Лазарь на циферблат, говорит: «Вовремя вы, Варвара Никодимовна приехали!» – «Да не Никодимовна я – Ефимовна!», – будто бы открещивается Варвара. – «Мне лучше знать! – возражает Лазарь. – Поскольку я теперь законный ваш муж. Никодимовна вы!..»
А вот, и областной центр. Летное поле. Самолет стоит, большой, весь в заклепках, пропеллером вертит. Поднялась Варвара по трапу, ребятишек к си-дению пристегнула и себя не забыла. Летят. Стюардесса подходит – прямо из песни – тоненькая, прыщавая. На плече коромысло с полными ведрами.
- Попить не желаете? – спрашивает.
- Очень даже, - радуется Варвара. – И детишки мои желают, только стес-няются.
- Вам сок гуайявы или воду с вершин Памира? – вежливо интересуется водоноска.
- Детям, конечно, сок, - говорит Варвара. – И мне тоже.
Стюардесса улыбается.
- Вы узел уберите с коленей к чертовой матери, - предлагает, - а я вам ведро с соком поставлю. Оно на столике не умещается. Неудобные у нас столи-ки, Бог им в душу!
Приняла Варвара ведро, взяла три соломинки, раздала детям – никак сок через соломинку не тянется!
Вернулась стюардесса, губа закушена, но виду не подает – смеется (на лице пятна от нервов), Верке «козу» сделала, Васятке язык показала, Варвару небольно в нос щелкнула.
- Не так, - объясняет, - дорогие мои, пользуете! Сок у нас густой, мать ему Куба… Его надо на соломинку наматывать…
Дальше летят. Ребятишки сока наелись – в уборную ушли со стюардес-сой. Варвара в окошко смотрит. Видит – навстречу другой самолет летит. А летчики, известно, все между собой знакомые. Тот летчик, как Варвариного увидел, машину остановил, в окошко высунулся и начали они болтать. Самоле-ты стоят, пассажиры волнуются – на работу опаздывают, но мужики, пока все дела не обсудили, с места не сдвинулись.
Только разлетелись – стюардесса возвращается, детей на поводке тянет, вся белая.
- Все, - говорит, - кранты! Отлеталась я.
- Что так, едреный корень? – интересуется Варвара.
- Правило у нас, язви его в печень, - объясняет стюардесса, - во время стоянки унитазом не пользоваться. А мальчишка твой не утерпел и весь сок цельно выложил. Видимость сегодня отличная – я в иллюминатор наблюдала. Прямое попадание получилось. Снесена крыша тракторного завода – первенца пятилетки. Есть пострадавшие. Сумма ущерба подсчитывается…
Варвара Васятку, конечно, отшлепала. Стюардесса повеселела, разрумя-нилась.
- Ты ему руку вывихни! – кричит. – Ноздрю порви!
Насилу ее потом летчики успокоили.
…А Варваре перед самой посадкой снова Лазарь привиделся. В плавках, на ногах – ласты, в руке секундомер золотой. – «Хорошо, - говорит, - что прие-хали! Быстренько надевайте купальник. Тут двести метров на спине проплыть требуется, а мне некогда…» - «Не могу я сейчас, - не соглашается Варвара, - с дороги только, устали мы, результат невысокий получиться может…» - «Ре-зультат мы потом подкорректируем», - смеется Лазарь и свои ласты Варваре протягивает. Делать нечего, начала Варвара раздеваться, а Лазарь на ее живот смотрит, - «Что это у вас такое, Варвара Никодимовна?» – спрашивает…
Однако, долетели.
Отдали Варваре узлы, стоит она посреди огромного зала. Потолок в зале стеклянный, стены оловянные, пол деревянный. Везде цифорки бегают, радио надрывается, люди разные вокруг трутся, у детишек выспрашивают, где мамка деньги прячет.
Один с кнутом подошел, в поддевке, штаны ватные, сапоги дегтем сма-заны.
- Куда ехать? – спрашивает.
- Улица Изобретателей Пороха, - отвечает Варвара, - дом тридцать четы-ре. Далеко это?
- Километров сто, - щурится возница.
- А что возьмешь? – интересуется Варвара и свои возможности прикиды-вает.
- У тебя узлов сколько? – тыкает мужик кнутовищем. – Восемь? Значит, все и возьму!
- Чеши отсюда! – отворачивается Варвара.
- Ладно, - вздыхает смазной. – Давай, так и быть, за шесть узлов! Два те-бе останутся. Сама выберешь.
- Я с сумасшедшими не разговариваю! – сердится Варвара.
- Четыре, - спускает водитель. – По-братски разделим. Тебе половина, и мне половина. За полчаса домчу!
На полутора узлах сговорились. Едут. Васятка с Веркой на заднем сиде-нии спят, мужик руль вертит, песню поет ямщицкую. Грустная песня, и все там про его жизнь – бензин дорогой, дороги ужасные, пассажир все больше скупой попадается, ГАИ три шкуры дерет, а дома детки голодные да жена неверная – ждет-не дождется, пока старый муж в степи замерзнет.
Вздохнула Варвара.
- Хороший у вас голос, - говорит.
- Эх-ма! – качает шоферюга головой. Я ведь раньше в театре пел. Вот то-гда у меня настоящий голос был, а теперь что…
- Так куда уж он делся? – удивляется Варвара.
- Политика, будь она неладна! Поверил демократам, пристали – отдай нам твой голос, а мы тебе прекрасную жизнь организуем. Ну, и отдал сгоряча… Теперь, вот, ни голоса, ни жизни…
Диковинно Варваре такие речи выслушивать, однако свои заботы одоле-вают. За окнами машины дома огромные проносятся, площади широкие, памят-ники зодчества. Скоро приедут.
- Лазаря Гужевого, часом, не знаете? – решилась, наконец, спросить.
- Как же не знать! – радуется водитель. – Человек известный.
- Как поживает-то он?
- А что с ним сделается! Вчера кухонных полотенец накупил – двена-дцать штук. А позавчера водопроводчика вызывал – кран у него на кухне раска-пался…
- А сейчас дома он?
- Дома. Гостей принимает. Потом всю ночь будет мучиться – посуду мыть да вытирать. Нет у него сушильного шкафа…
Подрулил мужик к самому подъезду, взял полтора узла, как договарива-лись.
- Четвертый этаж, - кнутовищем показывает. – Вон окошко светится…
Стала Варвара по лестнице подниматься.
Детей впереди себя подпихивает, узлы тянет, волнуется.
Жильцы из квартир вышли – все после душа, в парчовых халатах, приче-саны аккуратно, с сигаретами. Смотрят на Варвару через очки, молчат, плечами пожимают. Куда, мол, эта кувшинная в наш калашный ряд прется?
И уже не хочется Варваре никуда идти и никого видеть, и все бы отдала, лишь бы вернуться к своему, обжитому и родному, да как вернешься?
Четвертый этаж.
Из трех квартир следят за Варварой недоумевающие ухоженные головы (одна – собачья) – четвертая квартира закрыта, музыка за дверью играет, весе-лые голоса слышатся. Не ждет ее никто.
Поднимает Варвара руку, медленно-медленно тянет палец к звонку. Сей-час все решится…
Она не ошиблась. Лазарь оказался хорошим человеком. Он радушно принял Варвару и ее детей. На следующее утро они сходили к платному врачу. Беременность оказалась ложной – от мыслей и нервов. Прописанные таблетки быстро помогли – Варвара снова стала стройной и восстановила женскую осо-бенность. Чтобы утрясти формальности, Лазарь и Варвара оформили деловой брак, который со временем перерос в настоящий. Васятку и Верку отдали в школу. Варвара устроилась в музей этнографии, играла на ксилофоне в люби-тельском ансамбле. Своих детей у Варвары с Лазарем не получилось. Лазарь ездил в экспедиции, а, появляясь дома, всегда привозил подарки, ходил с женой в филармонию и с ребятишками в цирк. Дети росли. Василий превратился в крепкого юношу, Вера стала приятной во всех отношениях девушкой. Шли го-ды. Лазарь вышел на пенсию и, если позволяло здоровье, копался на дачном участке. Варвара с удовольствием помогала мужу. У них хорошо росли можже-вельник, валерианка, вегитативный редис. Кое-что даже продавали, чтобы по-мочь детям, у которых не ладилось в личном плане. Варвара прожила с Лазарем долгую и счастливую жизнь, а когда Лазаря не стало – решила она на склоне лет навестить полузабытые родные края. Василий и Вера, так и не обзаведшиеся собственными семьями, взялись сопровождать мать. Дорога далась нелегко – сказывался возраст. Ежевск больше не был закрытым городом. В его окрестностях было найдено крупное месторождение угля, которое разрабатывалось открытым способом. Варвара, Василий и Вера долго ходили по незнакомым закопченным улицам, пока не набрели на несколько полуразвалившихся деревянных домов. Какие-то люди вышли им навстречу, и отличались они от приехавших только одеждой. Смотрели на них дряхлые старухи Варвары в ветхих застиранных доломанах, а чтобы не упали старые, держали их с двух сторон пожилые дети – Верки в прохудившихся японских кофточках и Васятки в облезлых турецких свитерах с бахромой и узких нанковых портах с заплатами на коленях.
ЖИЗНЬ ДАЕТСЯ
1.
Усадьба графа Воронцова-Вельяминова была празднично иллюминиро-вана, подожженная с четырех сторон, она горела синим пламенем фейерверка, на фасаде висели кумачовые транспаранты и лозунги, призывающие к ударному отдыху, в саду полковой оркестр играл марш-бросок Суворова через Альпы, грудастый капельмейстер кропил с дирижабля всех подряд сахарной капелью, в густых кустах жимолости чирикали и заливались влюбленные – все было готово к приему гостей.
Публика понемногу подтягивалась, все были пресыщены удовольствия-ми, и поэтому многих приходилось тянуть веревками или на аркане, впрочем, народ не слишком упирался, и кворум собрался достаточно скоро.
В основном это были сливки общества, слегка, правда, разбавленные – у многих была кровь с молоком. Все были искушены в таинствах жизни и давно отбросили за ненадобностью пиететы и экивоки, многие были откровенно не-брежны – кринолины дам не достигали положенной длины, кто-то из мужчин не имел в галстуке алмазной булавки, большинство не удосужилось завязать шнурки на обуви, молодежь щеголяла во фраках, надетых задом наперед.
На золотом крыльце гардемарины били в литавры. Халдеи и хазары са-лютовали входящим платиновыми шампурами. Струили фимиазм кадильщики в парадных противогазах, ливрейный шпрехшталмейстер выкрикивал по матушке фамилии и клички гостей, и те, сопровождаемые почетным эскортом мотоциклистов, торжественно вплывали в море света под брызги шампанского.
Граф Воронцов-Вельяминов встречал входящих дружескими тумаками, те не оставались в долгу и норовили лягнуть его превосходительство в пах, граф умело увертывался, его жена графиня Шурка взасос целовалась с молоденькими поручиками – таков был этикет, которому все неукоснительно следовали, занимая места за столами.
Все было обыденно и каждодневно для этих людей: летающие на сереб-ряных цепочках жареные индюки, баварское темное пиво, хлещущее из бран-сбойтов, сочнейшие антрекоты из орхидей, набивший оскомину фарширован-ный слон – и только одна гостья, юная Наташа из Ростова, внимала увиденному с раскрытым от изумления коралловым ротиком – это был ее первый выход в свет, ее первый бал.
Весь день она готовилась. Вымыла с мылом руки, как следует высморка-ла нос, подштопала колготки и теперь выглядела не хуже других барышень, ко-торые уже прошли в залу и кидались друг в дружку виноградинами.
Какой-то юноша пялился на нее с противоположного конца стола, он был толстый, неуклюжий, Наташа тотчас прозвала его Толстиковым, тут же она заметила, что у парня нет уха, и решила, что он – Безухов, так было точнее. Не удержавшись, Наташа громко прыснула шампанским и вызвала недовольство своего дедушки Льва Николаевича, на чьем попечении и довольствии она нахо-дилась с момента вступления в девичество. Дедушка был писателем, он задумал мировой роман сразу обо всем и обо вся; он намеревался подсмотреть за своей внучкой на балу, чтобы впоследствии сделать из этой сцены побольше глав.
Наташа живо угомонилась и чинно угрызала молодыми зубками запе-ченную во фритюре осетровую ногу. Лев Николаевич был вегетарианцем – от мяса его пучило, он потребовал коньяку и пирожных, все принесенное оказа-лось «Наполеоном», и дедушка принялся старательно изучать материал, надеясь при случае использовать и его.
Сосредоточиться, впрочем, было нелегко, народ вокруг помаленьку ус-пел набраться и вел себя шумно. Сосед-француз безостановочно рассказывал что-то о какой-то мадам Бовари.
- Да кто она такая, эта ваша мадам Бовари? – не выдержал Лев Николае-вич.
- Мадам Бовари – это я, - стыдливо выдохнул незнакомец и под столом оправил тонкий кружевной чулок.
«Мышьяку бы тебе!» - неприязненно подумал Лев Николаевич и демон-стративно отвернулся.
Меж тем гости утолили первый голод, в салате пестрели окурки, в боро-дах мужчин белела яичная скорлупа, их манишки были перепачканы соусами, многие нетерпеливо отрыгивали – пора было начинать танцы. Наконец появи-лись служители, они стремительно сдвигали столы вместе с не успевшими под-няться гостями в дальний угол залы и раздавали желающим сплясать роликовые коньки. Поставив изящную ножку на скатерть, Наташа из Ростова переобулась и теперь, замирая, ждала приглашений.
На подиуме за клавикордами уже сидел лиловый негр. Его глаза были полузакрыты, а ноздри раздуты от природы. Разогреваясь, он понемногу впадал в эйфорию – эбонитовые пальцы все жестче ласкали черно-белые клавиши, предвещая поэму экстаза, и страстность бытия в ее первозданном виде опасно накапливалась в огромной беломраморной зале, чтобы в положенное время, достигнув критической массы, взорваться всеми освобожденными чувствами, кого-то вознеся к сияющим вершинам, кого-то низвергнув в зияющие пропас-ти.
Симбиоз клавикордов с негром на глазах становился все более тесным и откровенным, музыкант и инструмент, вжимаясь друг в друга, срастались в единое целое – эбонитовые пальцы уже не мелькали в воздухе, они погрузились внутрь клавикордова чрева, прекрасный инструмент стонал и плакал от умелых ласк виртуоза, появился другой негр, сожительствующий с тоненькой флейтой, и она пронзительно запищала от его затяжного поцелуя, еще один нубиец, обнимая стальное тело дружка-саксофона, вышел на авансцену, и оба забились и завыли от распаленной чувственности, сливаясь в оральном контакте, садист-ударник изощренно долбанул палочкой в болевую точку крутобедрого мазо-барабана, и очередная парочка затряслась в ритмических фрикциях.
Это был первый танец – прекрасный и чувственный гопак.
- Позвольте пригласить вас на котильон и в дальнейшем на диван! – под-катился к Наташе какой-то фраер с густо унавоженными волосами.
Выручил дедушка Лев Николаевич, уже было задвинутый в угол, но все-таки успевший вовремя.
Размашистым движением косаря он отвесил наглецу увесистую оплеуху, и тщетно пытался негодяй мгновенно скрыться – Лев Николаевич догнал его и, не раздумывая, саданул с другой стороны.
- Ударили по правой щеке – подставь левую! – не преминул старик доба-вить на прощание.
На небольшое происшествие никто не обратил внимания – в памяти бы-ли разборки посерьезнее. Говорили до сих пор о дуэли между Евгением Онеги-ным и отставным генералом Греминым. Забияки не поделили скандально из-вестную Татьяну Ларину. В результате генерал отправился к праотцам, а Оне-гин, условно осужденный еще по Ленскому расстрелу, получил на полную ка-тушку. Татьяна недолго горевала по обоим и конце концов сошлась с прежним любовником, неким Медведем, чемпионом по вольной борьбе.
Тем временем все барышни и дамы, не утратившие промыслового значе-ния, вовсю отплясывали с кавалерами, и только Наташа оставалась не у дел – виной тому несомненно являлся дедушка Лев Николаевич, еще не остывший после схватки, стоявший подле с всклокоченной бородой и в расстегнутой косоворотке.
- Да вы бы спрятались куда-нибудь, а то описывать потом будет нечего! – не выдержала девушка.
Дед нехотя отступил за колонну.
Фрейлина Елизавета Георгиевна подошла к Наташе. Ее муж Фрейлин Семен Исаакович был здесь же. Фрейлины, руководители кружка бальных тан-цев в районном Доме культуры, любили Наташу – она была их лучшей учени-цей.
Семен Исаакович наклонил голову в кружевной ермолке.
- Сейчас будет твой любимый танец, - сказал он, щекоча Наташу густы-ми пейсами. – Приготовься, тебя обязательно пригласят.
Тут же он отошел и направился к оживленному молодому человеку в па-радном картофельном мундире. Это был известный всем аристократ Князев Ан-дрей.
- Послушайте, Князев, - заторопился Фрейлин, хватая Андрея за золоче-ную пуговицу. – Ну что вам стоит пригласить одну хорошенькую девушку, На-ташу из Ростова, это – моя ученица…
Оркестр заиграл «Семь сорок». Князев Андрей мягко подрулил к Наташе и учтиво положил руку на ее обнаженное худенькое плечо. Наташа, вне себя от восторга, рванула с места, и чудесная парочка покатила по паркету, сбивая не-осторожных и неумелых, хохоча от избытка чувств и выделывая уморительные коленца и кренделя.
Потом была целомудренная ламбада, и Наташу пригласил еще кто-то, не столь умелый, партнер едва держался на роликах, на повороте он упал и рас-шибся, служители унесли его на носилках. Наташа приколола к рукаву крепо-вую повязку, но тут же забыла о несчастном и в радостном возбуждении раска-тывала по зале, не замечая уже, играет ли музыка, и есть ли рядом партнер, по-том снова появился Андрей, и они еще и еще танцевали, а после, разгоряченные и потные, беседовали о приятных пустяках, и дедушка Лев Николаевич, подкравшись, записывал их на портативный магнитофон.
2.
Умная девочка из Ростова не ошиблась – фамилия молодого человека, давеча рассматривавшего ее на балу, но так и не решившегося подойти, была Безухов. Более того, по матери он был Толстиков.
Так уж было угодно провидению, что все его предки по отцовской линии рождались без одного уха, прозвище с незапамятных времен приставшее к роду, постепенно превратилось в фамилию, тот же процесс – пошел и по линии матери, где все были чрезвычайно толсты. Естественно, Петя унаследовал родовые признаки обоих кланов, что, в общем-то, не слишком его печалило – сосед по лестничной площадке был по отцу Опискин, а по матери – Сопливкин, и ничего, жил себе не хуже других.
Безухов смотрел на Наташу, потому что его жена Елена была развратна до безобразия. Он часто заставал ее в постыдных позах, отдающуюся то коню-ху, то садовнику, то водопроводчику из ЖЭКа. Деликатный и стыдливый от рождения (младенцем он стеснялся материнской груди), Петр краснел и торо-пился прошмыгнуть мимо, Елена, как ни в чем не бывало, улыбалась мужу, ма-хала рукой и обещала, если могла говорить, освободиться пораньше и не опо-здать к обеду или в театр.
Петр был терпелив и до поры до времени сносил проступки жены, спи-сывая все то на холодную зиму, то на дождливое лето, он не желал принимать во внимание даже вещи совсем очевидные – фамилия Елены по отцу была Ге-нитальева, а по матери – Нимфоманова, он говорил себе, что ежели у нее доста-ет силы отказывать законному мужу, то сможет же она когда-нибудь отказать и другим мужчинам. Они были женаты несколько лет, но между ними никогда не было интимной близости – Елена постоянно ссылалась то на завершенный ну-левой цикл, то на необходимость посещения дантиста. Безухов же продолжал оставаться девственником со всеми вытекающими по ночам последствиями.
Неизвестно, чем бы это все могло закончиться, не появись в истории еще одно обстоятельство.
Елена грешила не только с мужчинами.
Елена грешила литературой.
Тайком написанный от мужа скандальный роман (с продолжением!) «Я пришла дать вам вволю» поставил в семейной трагикомедии последнюю точку. Изощряясь в бесстыдстве, Елена поведала миру о своих сексуальных аппетитах и пристрастиях, описывая все в мельчайших подробностях и называя все вещи своими именами. Тираж был распродан мгновенно, бестселлер активно комментировался в литературных салонах, мужчины-критики дали произведению восторженную прессу, на телевидении спешно готовилась многосерийная экранизация (Елене предложили сыграть себя самое, и она пропадала на студии, пробуясь с режиссерами, актерами и осветителями), телефон в доме Безуховых не умолкал, и его пришлось отключить, а у подъезда стояла многотысячная очередь господ и простолюдинов, которым предприимчивые кооператоры раздавали порядковые номера.
«Пожалуй, я перестану с ней здороваться!» – решил возмущенный Петр.
Теперь, проходя мимо жены, отдающейся какому-нибудь поручику или посланнику, а то и тому и другому одновременно, он демонстративно не обра-щал внимания на ее улыбки и жесты и не отвечал на приветствия.
Отношения между супругами вконец испортились, Петр стал редко бы-вать дома, дело шло к разрыву.
Давеча на балу, считая себя уже не связанным никакими обязательства-ми, он сразу приметил Наташу из Ростова, прелестную девочку-первогрудка, но не подошел к ней, он видел, что Наташей серьезно увлекся его школьный друг Князев Андрей и решил не мешать их счастию.
Более того, он искренно радовался складывающимся отношениям и охотно сопереживал Князеву Андрею, который не таил секретов от друга и щедро делился с ним информацией.
Князев Андрей имел от Наташи взаимность. Они несколько раз сходили в кино, были в пышечной, тайком от дедушки курили в подъезде большого На-ташиного дома.
«Почему он не делает мне предложения?» – внутренне трепетала Ната-ша.
Она уже все решила для себя и готова была ответить несомненным и бы-стрым согласием. У них в Ростове все было проще. Она постоянно получала предложения от дворовых мальчишек.
- Давай, что ли, по-быстрому? – предлагали ей юнцы, мужчины тоже не отставали от них, все они старались поплотнее ее прихватить и хоть немного потискать, дурацкое благородство Князева Андрея было Наташе в диковинку.
Порадовать такая целомудренность могла только дедушку Льва Нико-лаевича, который свирепо пас внучку и ретиво охранял (наивный старомодный чудак!) ея девственность. Удивляясь Андрею, дедушка часто приглашал его в дом, сидел между молодыми и записывал их разговоры, прося произносить сло-ва медленно и разборчиво.
Плутовка Наталья, зная, что ввечеру должен придти Князев, с утра ста-ралась накормить деда расслабляющей пищей, фокус пока что действовал, дед то и дело бросал записи и с пугающей гримасой поперек лица мчался в спаси-тельную комнатку, откуда тотчас же начинали доноситься звуки разной тональ-ности и достоинства.
«Сейчас, - замирала Наташа, - сейчас…»
Но Князев Андрей только напряженно молчал и часто вытирал о джинсы собственные мокрые ладони.
Отношения Наташи с Князевым Андреем были чисты и свежи и лежали как ковер в помещении районного отдела ЗАГС. Практически, ей нечего было скрывать (увы!), и она охотно пересказывала старику все разговоры, которые велись в его отсутствие. Лев Николаевич скрупулезно стенографировал.
Наташа часто думала об Андрее, дедушка наловчился подхватывать ее мысли на лету, но мысли были легкие, быстрые, ускользающие – дедушка не успевал их фиксировать и то и дело переспрашивал:
- Как, как ты подумала?
Он просил передумать мысль еще раз, но у Наташи не получалось – мысль приходила уже другая, родственная предыдущей, но уже немного иначе эмоционально окрашенная, с чуточку смещенными акцентами.
Дедушка путался, сердился, просил повторить еще раз. Наташа добросо-вестно пыталась помочь ему, но мысль окончательно отказывалась подчиниться и представлялась едва ли не полной своей противоположностью, пугая обоих опасной двойственностью, какой-то нездоровой обнаженностью и интонацион-ной расхристанностью.
Лев Николаевич тотчас прекращал собирать материал, опасаясь в даль-нейшем запутаться в дебрях психоанализа, и шел к себе обрабатывать преды-дущий. Много сил и времени отнимал образ Наполеона. Коньяк, который пода-ли ему на балу, оказался скверным суррогатом, вызвавшим поутру ужасные ощущения (пирожные тоже оказались недоброкачественными), и дедушка стра-стно и аргументировано описывал постыдную ничтожность Наполеона, по-писательски смело раскавычив ставшее ненавистным ему понятие.
Наташа у себя в светлице подходила к окну, и мысли совсем уж стран-ные посещали ее.
«Если бы я была дворником, - думала девушка, - и большую часть дня проводила на улице, то стопроцентно завела бы собаку, не обязательно породи-стую, но непременно крупную, рыжую с умными и преданными глазами. Боль-шой метлой сгребала бы я опавшие желтые листья, собака была бы подле и ох-раняла меня…»
И тотчас нарисованную картинку сменяла другая.
«А если бы я уродилась мужчиной, - фантазировалось Наташе, - то появ-лялась бы на людях исключительно на закате солнца в малиновом, в крупную клетку, пиджаке, лиловых велосипедных панталонах со штрипками и темно-зеленых башмаках на толстой подошве. И переносицу свою украсила бы я большими очками в железной оправе, которые, подышав, протирала большим батистовым платком с загадочными вензелями по углам. И дома была бы ува-жительна с прислугой…»
Это были пробные, прочищающие голову мысли. Они были подобны чистой воде, закаченной на винном заводе в трубы, чтобы подготовить их к приходу живительной виноградной струи. Они давали передышку мозгу, ус-тавшему от переживаний. А отдохнув, Наташа возвращалась на круги ея:
«Если бы я была Князевым Андреем…»
Вечером Наташа и дедушка сходились в гостиной за чаем.
Теперь была дедушкина очередь говорить, и Наташина – слушать.
Обыкновенно дед философствовал.
- Все перепуталось в этом мире, - витийствовал он, отрезывая себе яич-ной колбасы и обильно сдабривая ее поверху крыжовенным вареньем. – Мы предсказываем прошлое, вспоминаем будущее и отринули настоящее. Мы ста-вим памятники литературным персонажам и не замечаем живых людей. Кто знает – может быть, настоящая жизнь – в хороших книгах, а придуманная – во-круг нас? И сами мы кем-то неудачно придуманы…
- Дедушка, голубчик, - не выдерживала заумностей Наташа, - сделай мне предсказание. Как сложится у меня с Князевым Андреем?
Дед, не спеша, серебряной ложечкой накладывал овсянку в дымящийся чайный стакан.
- Откуда я знаю, - пожимал он плечами. – Что я – Лев Толстой?
3.
Князев Андрей предпочел быть простым и естественным в выражениях себя и в отношениях с людьми, но и он не мог пренебречь свирепствовавшим в то время этикетом, несоблюдение которого решительно осуждалось в свете.
Он решился, наконец, сделать Наташе предложение (разумеется, при-личное) и поэтому тщательно подготовился к обязательному в таких случаях ритуалу.
Проснувшись на заре, он первым делом вырезал себе гланды, чтобы по дороге не подцепить ангины и не заразить невесту, продел в нос обручальные кольца, чтобы они всегда были под рукой и их не приходилось искать, намертво зашил себе ширинку на брюках, показывая, что, прежде всего, ценит невесту как человека, связал вместе шнурки на ботинках, символизируя обязательство не бегать за другими женщинами, и наклеил на лоб сделанный накануне анализ мочи, доказывающий рифмой, что чувства его горячи.
Извещенная заблаговременно Наташа, с помощью дедушки, отменного знатока обычаев и традиций, тоже неплохо подготовилась.
Она встречала суженого с большим накладным животом (родит непре-менно по первому требованию), на голове у нее красовалась гирлянда из свиных сарделек (обязуется ходить по магазинам и кормить), из корсажа и кринолина торчали острием наружу иголки (не позволит щипать себя посторонним мужчинам), на губах девушки стояла большая канцелярская печать (не будет сплетничать и болтать по телефону с подружками), шею Наташи украшал нарядный собачий ошейник (всегда ласкова, предана, послушна).
Князев Андрей церемонно расшаркался перед Наташей метлой, показы-вая, что в их отношениях не будет грязи, лукаво потупясь, девушка бережно по-ставила на стол лукошко с яйцами, обещая никогда не наносить любимому уда-ров ниже пояса.
Скрупулезно следуя этикету, молодые люди в аллегорической форме до полного изнеможения продолжали обмениваться взаимными клятвами, ритуал завершился подписанием протокола о намерениях.
Конечно, они были теперь счастливы, и оба старательно пытались убе-дить себя в этом – ведь они любили друг друга и мечтали соединиться душами на небесах и телами на земле, мечта сбывалась, воздушная и легкая, она стано-вилась явью, но – о, ужас! – это была уже другая субстанция – грубая, громозд-кая, пропитанная вульгарной матерьяльностью, накладывающая множество обя-зательств, которых вовсе не было прежде, в массе своей скучных и обремени-тельных.
Щемящий холодок разочарования пополз у них где-то в области живота, чувствишко это, мелкое и недостойное, стремительно разрасталось и пухло внутри молодых людей, они избегали смотреть друг другу в глаза, испытывая уже отчужденность, если не неприязнь, вот-вот они должны были почувство-вать взаимную ненависть; опомнившись, Князев Андрей рванул ворот гимна-стерки и выбежал прочь из залы, тут же Наташа вскрикнула и без чувств (лю-бовь, дружба, верность) повалилась на руки подоспевшему деду.
4.
Вчерашний мальчик, неудавшийся муж, добряк (лицом набряк!), человек без одного уха, второстепенный персонаж, задуманный чтобы оттенять главных героев, настойчиво стучится в дверь нашего повествования.
- Тук-тук! Тук-тук! Тук!
И даже звонит.
- Дзинь! Дзинь! Дзи-инь!
- Кто там?
- Я, Петр Безухов.
- Заходи…
Он проходит неловко, боком, с блуждающей рассеянной улыбкой на не-красивом добром лице, он похож сейчас на неудачно загримированного молодого Бондарчука.
Кряхтя и тужась, он сбрасывает огромные дырявые туфли и протискива-ется в писательскую кухню. Здесь явно что-то подгорело, но, не желая конфу-зить хозяев, гость делает вид, что запах литературного варева ему нравится. За что он тут же получает чашку кофе и ломоть поджаренного хлеба с джемом из гуманитарной помощи. Ему разрешено курить.
Шумно прихлебывая, он выпускает клубы дыма, близоруко щурится и мило почесывается. Ждать бессмысленно, он может так сидеть часами, но нико-гда не начнет беседу первым.
- Погодка сегодня…
- М-да…
Он соглашается, что погода собачья, ему не нравится слякоть, он промо-чил ноги и в доказательство раскорячивает их по всей кухне. Действительно – его носки мокры и дымятся.
Но не об этом же сообщать читателю!
А время идет, оно беззвучно просачивается куда-то меж растопыренных пальцев Петра, за окнами темнеет, и день уже совсем не такой молодой и радо-стно-солнечный как с утра, он тих и сумрачен, он клонится к вечеру, его одоле-вают невеселые мысли, отпущенный срок истекает, а все ли сделано, и сделано ли вообще что-то, и вспомнят ли его когда-нибудь? Должно быть, есть где-то в запредельности полузаброшенное кладбище Дней навсегда ушедших. Приходят ночью неведомые могильщики, и вырастает свежий холмик с небрежно нацара-панной табличкой: «8 декабря», «9 декабря», «10 …». И Некто Наделенный Высшим Авторитетом является на рассвете и выносит безжалостный вердикт: «Он растратил себя впустую и подлежит забвению»…
Все! Хватит!
Добрейший увалень приканчивает шестую чашку, давно исчерпали себя трехдневные запасы хлеба и варенья, и пепельница изнемогает под гнетом окурков – законы гостеприимства соблюдены на много визитов вперед – пора решительным образом вытягивать информацию, не то придется опять все вы-думывать.
Елена, ее бесстыдное поведение, эта ужасная книга?
Ему не хочется об этом говорить.
Князев Андрей и Наташа?
У них, вроде, что-то застопорилось, но это их личное дело, он не считает себя вправе обсуждать то, что доверено ему в конфиденциальной беседе.
Он с сожалением смотрит на холодный кофейник и опустевшую хлебни-цу, выдерживает минутную паузу и уходит.
5.
История с приехавшей из Ростова внучкой особо не вытанцовывалась – куда-то исчез Князев Андрей, захаживал, правда, некто Безухов (он был пред-ставлен семейству Князевым), но как персонаж он был просто скучен, к тому же его патологический аппетит раздражал Льва Николаевича, и старый литератор на время отложил работу.
Он решил передохнуть, разобраться в новых ощущениях – не так давно ему представилось познакомиться с обольстительной дамой, некой Анной Ар-кадьевной, и ребровый бес подзуживал крепкого старика закрутить с новой зна-комицей небольшой романчик – увы! – Аннушка уплыла за границу, украшая собой новенький паром (Лев Николаевич, естественно, уговаривал ее восполь-зоваться железной дорогой), и теперь ему было попросту нечем заняться.
Как и всегда в таких случаях, он отправился в Писательское собрание.
В обшитом дубовыми панелями буфете собратья по цеху шумно пили водку. Льва Николаевича тотчас подозвали, он оказался в компании двух не-улыбчивых и бородатых своих приятелей. Одного, с бородкой пожиже, звали Николай Гаврилович, второй, с более густой растительностью, откликался на Федора Михайловича.
Лев Николаевич заказал кильку с горошком, вытащил из портфеля бу-тылку «Столичной», расстегнул пуговицы на косоворотке.
- Ты прав, - продолжая какой-то разговор, - горячился Николай Гаврило-вич, - история повторяется дважды, но чем, по-твоему, хуже литература? Лите-ратура тоже должна повторяться. Непременно должна! Мы призваны устранить несправедливость. Сложилось так, что тот, кто приходит в литературу раньше, – захватывает все наиболее в ней ценное! Смотри – нам не осталось уже ни «Медного всадника», ни «Ревизора», ни даже «Бежина луга»! А где, спрашива-ется, «Поединок», где «Живой труп», где, наконец, «Темные аллеи»? Все это присвоили себе те, которые попросту пришли раньше! А что остается нам? За-полнять газетные отделы юмора?
Федор Михайлович качнул головой – не то соглашаясь, не то осуждая.
- В литературе, - произнес он, слегка заикаясь и подергиваясь, - к-каждый пишущий должен обязательно найти что-то свое – свой «Нос», свою «Метель», свое «Преступление» и свое «Наказание»… Неловко объяснять это тебе, Николай, уж ты-то лучше других должен знать, что делать!
- Хорошо! – Николай Гаврилович с лязгом отодвинул тарелку. – А ты нашел свое?
Федор Михайлович помедлил.
- Пожалуй. – Он подкрутил опустевший стакан. – Сейчас я пишу о Рас-кольникове. Это запутавшийся человек, большевик, убивший топором старуху. Опасаясь возмездия, мой Раскольников бежит за границу и оттуда пишет гнев-ные письма Сталину, обвиняя его в преступлениях, по сравнению с которыми его собственное – не более чем детская шалость… По-моему неплохой сюжет…
- Вы что-то сегодня очень серьезны, - вмешался Лев Николаевич, нали-вая всем. – Давайте-ка лучше выпьем за женщин, дарящих нам свои образы!.. Кстати, - он слегка подтолкнул Николая Гавриловича, - ты продолжаешь спать с Верой Павловной?
- Не терплю пошлостей! – дернулся Николай Гаврилович. – Меня инте-ресует не ее тело, меня интересуют ее сны, я их изучаю и фиксирую, и я не ви-новат, что ей снится крутая эротика!.. А ведь твоя Катюша ничуть не лучше!
Лев Николаевич покраснел – давнишняя его пассия Катюша Маслова, которую он выискал по телефонному справочнику, была тем еще фруктом!
Глядя на него, Федор Михайлович (выпивший залпом) оглушительно за-хохотал.
- Ты-то чего! – вскочил Лев Николаевич. – Сам бегаешь, как идиот, за Настасьей Филипповной!
И поссориться им непременно, не появись на горизонте еще один собрат сразу с двумя раскупоренными бутылками.
- Ну что, Островский, - радуясь разрядке, спросили писатели. – Как дела?
- Двоит чего-то, - пожаловался коллега, будучи изрядно навеселе, - а в общем, заканчиваю роман. Любовь рабочего-путейца и нищей девушки… «Как закалялась бесприданница»…
6.
Конечно, Лев Николаевич знал, как должны развиваться события, схема была проверенная и устоявшаяся, персонажи были изначально заданы, он мог продолжить работу над романом и без их помощи – приличия все же вынужда-ли проследить естественный ход событий, кроме того Лев Николаевич надеялся почерпнуть свежие детали, способные дать импульс к более оригинальной трактовке избитой темы.
Вот-вот должен был появиться отвратительный Толик с его неуклюжей попыткой соблазнения. Наташа слегка потеряет голову, но не больше, повода для беспокойства нет, они без труда отобьются, и Толик здорово потом пожале-ет… Нужно же как-то оживить сюжет, такой рутинный и пресный!
Но время шло, а Толика все не было. Обеспокоенный Лев Николаевич поминутно выглядывал в окно; надеясь услышать голос мерзавца, он срывался на каждый телефонный звонок, несколько раз на дню брал трость и шляпу и спускался во двор, где суетилась шпана – тщетно! Персонаж отсутствовал.
Наташа, наряженная в бутафорское платье начала прошлого века, по-слушно сидела у себя в комнате и тыкала немузыкальным пальчиком в музей-ный клавесин; в глубине души ей было давно наплевать и на навязанного Кня-зева Андрея и на зачастившего к ним прожорливого Петра Безухова и вообще на все дедушкины придумки, удерживала лишь жалость к деду, да еще его ту-манные посулы подарить ей за труды (как-нибудь!) модную импортную шубку.
Лев Николаевич входил, окидывая взятые напрокат предметы старины озабоченным взором.
- Ты должна сейчас петь! – напоминал он внучке.
Наташа, начисто лишенная гармонических достоинств, с тяжелым вздо-хом подчинялась, исторгаемые ею звуки были тяжелы, скрипучи и фальшивы, дед морщился и помечал что-то у себя в блокноте.
- Дедушка, - срывалась-таки Наташа после нескольких минут взаимной пытки, - ну зачем тебе это нужно?
- Как ты не понимаешь? – горячился Лев Николаевич. – Истинный ху-дожник слова должен писать с натуры!
Промаявшись несколько дней, старый писатель назначил всем персона-жам собраться у него в доме.
Первым пришел проголодавшийся Петр Безухов, тотчас же испросивший себе кофию и гренков, за ним появился недоумевающий Князев Андрей, которому по сюжету положен был отпуск, ввалились кучкой второстепенные действующие лица и совсем уже статисты, ими предводительствовала Елена Безухова, бывшая в образе – она непристойно вертела бедрами, высоко задирала ноги и размашисто качала грудями.
- Я собрал вас, – начал Лев Николаевич, - чтобы сообщить пренеприят-ное известие – я недоволен вами, все вы за исключением Леночки, - Лев Нико-лаевич тепло посмотрел на Безухову, - вялы и безынициативны, вы – не напол-ненные плотью и кровью живые люди, а какие-то мертвые души! Не хватало, чтобы Николай Васильевич обвинил меня в плагиате! И еще – резко упала ис-полнительская дисциплина! Где, например, злосчастный Толик, без которого стоит вся работа?
- Толик вышел из игры, - обмахивая веером обнаженные плечи, томно произнесла Елена, - у него теперь совместное предприятие с французами… Ка-жется, сигареты «Бородино»…
- Счастливый! – завистливо протянул из угла пенсионер Воронцов-Вельяминов. – Теперь он заработает валюту… Кстати, Лев Николаевич, вы нам должны за три месяца, до сих пор не разобраны бальные декорации у меня на даче – что же, платить рабочим из своего кармана?
- Вам бы только деньги! – не на шутку рассердился Лев Николаевич. – И ни на грош любви к искусству! – Он вытянул голову и выглянул за рамки пове-ствования. – Я, между прочим, не только автор, но и такой же персонаж, как вы! И работаю бесплатно – более того, за свой счет вношу свежие детали, ломаю, как могу, отжившие стереотипы, пытаюсь из последних сил дать вам новую интересную жизнь! Вы же знаете – жизнь дается…
- Дедушка! – Наташа решительно поднялась, и все взгляды тотчас со-шлись на ее лице. Прелестница была на стадии молочно-восковой спелости – позавчерашняя девочка-подросток, неуклюжая, угловатая и нагловатая еще про-глядывалась в ней, цветущей ныне девушке-бутоньерке, уже готовой быть про-дернутой судьбой в петлицу, ей уготованную; предвиделся без труда и скорый полный расцвет ея – благоухающая сочная зрелость, угадывалось последующее медленное благородное увядание, просматривались – увы! – и намеки на царст-венный тлен и бренный прах в чужие и нескорые года…
- Дедушка! – Наташа решительно поднялась, и все тотчас почувствовали, что именно она, этот маленький лакомый кусочек жизни, осуществляет сейчас связь времен, общение с прекрасными канонами не прошло ей даром – немного, совсем немного было в ней сейчас от зашмыганной фабричной девчонки из окраинной трущобной общаги – нет, это была почти т а с а м а я (ужель?) Наташа – изысканная особь благороднейших кровей, носительница высоких традиций, ум, честь и совесть своей эпохи, бессмертный образ, пример и назидание поколению, выбравшему «Пепси»…
- Дедушка! – Наташа решительно поднялась, и все поняли, что хватит валять дурака в этой жизни, и нечего ждать милостей от природы и слушаться дядю, огромный мир раскинулся перед ними, и нужно срочно куда-то идти и что-то делать, иначе будет поздно, оглянешься – и подленькое прошлое, и скверненькое будущее, и перед лицом своих товарищей, немного прыщавом от нехватки витаминов, промчится ветер, подхватит с обескровленных губ ист-левшие обрывки торжественных клятв и обещаний и унесет прочь, и не оста-нется ничего, и будет мрак и хаос в душах, и Некто, о ком сейчас не время дога-дываться, подойдет со вздохом в положенный час, положит на лоб прохладную волосатую руку и скажет укоризненно и бесполезно напомнит - жизнь дается, жизнь дается…
- Дедушка! – Наташа решительно поднялась, и все вдруг поняли, что го-ворить ничего не нужно. Подрагивающими пальцами каждый вытянул по сига-рете; синеватые струйки зародились и, перемещаясь внутри себя, стали протис-киваться к потолку, разлохмачиваясь и сливаясь в огромный сизый завиток; ко-гда последняя ворсинка табака истлела, курильщики помедлили чуток в тепло-ватом сумраке, они тихо постояли и тихо ушли – вошедшие в комнату служите-ли нашли ее пустою.
7.
День был обычный, рядовой, в меру солнечный и хлопотливый.
Контр-адмирал Петелин ворочал широчайшие флотские штаны – он со-бирался в поездку и согласно уставу должен был сменить лампасы на походные (они были на миллиметр шире). Времени оставалось навалом, Петелин с удо-вольствием шуровал иголкой, и его лицо, страшное для врагов, было открытым и привлекательным.
Иностранец Мариан Плахетко заканчивал изучение трудного русского языка. Он выучил уже почти весь язык, оставались всего три слова; он надеялся освоить их и еще успеть до выхода слегка попудрить себе лицо, все же несколь-ко смуглое для здешних мест.
Домохозяйка Капитолина Пырьева смешно суетилась и охала, укладывая в сумку слой за слоем отменнейшие профитроли, производством которых сла-вилась далеко за пределами нашей Родины, к ней часто приезжали перенимать опыт, и вот теперь она собиралась кой-куда с ответным визитом.
Шутя управившись с нехитрой работенкой, Петелин снял металлические наушники, лязгнул перед зеркалом зубами и велел отнести себя в машину.
Мариан Плахетко, повторяя понравившиеся три слова, без приключений добрался до вокзала на такси, и только Капитолине Пырьевой пришлось немно-го помучиться в троллейбусе, однако же обошлось, и скоро она шла по запле-ванному перрону, спрашивая окружавших ее людей, где тут посадка на ростов-ский.
Означенная троица встретилась в купе и, обменявшись приветствиями, начала обустраиваться, четвертое место было не занято, состав начинал подра-гивать и лязгать, когда еще одна пассажирка присоединилась к ним. Она была странно знакома всем, эта ароматная девушка с большим старинным саквояжем, но никто не вспомнил, кто она и откуда. Картинный старик махал ей холщовым платком и им же вытирал выступившую на лице влагу, он тоже был удивительно знаком попутчикам, но думать было некогда – наевшийся бутербродов машинист мощно стронул, за окном поплыли провожающие, все закричали ура и подбросили в воздух чепчики, грянул на перроне военно-морской оркестр, ему ответил рев поездных динамиков, тучи ворон снялись с ближайших крыш и тоже закричали людям что-то свое, не слишком лестное, и безбилетники уже затеяли танцы в тамбуре, а кто-то – потасовку, успевшие набраться проводники драли в клочья мокрые серые простыни, какой-то практикант ошпарил себе кипятком два пальца и молил его пристрелить, начальник поезда, жутко поводя глазами, целил в него из карабина – но вот прошли эти первые суматошные минуты, и вс; успокоилось и задышало ровнее, втягиваясь в новую форму существования, именуемую по философски просто и доходчиво: движение.
Перезнакомившись, попутчики узнали, что девушку зовут Наташа, что она из Ростова и возвращается к себе в привольные степи, где несомненно най-дется дело для ее пытливых рук и работящего ума. Плененный девушкой Пете-лин тотчас предложил ей место юнги на флагманском крейсере с правом подъе-ма и спуска адмиральского вымпела, добрейшая тетка Капитолина принялась уговаривать красавицу пойти к ней в профитрольные помощницы, а не интере-совавшийся девушками Мариан просто так, от полноты чувств подарил Наташе свою губную помаду.
Наташа почувствовала себя на редкость хорошо в обществе таких милых людей, а тут еще бравый моряк вынул из багажа коллекцию коньяков, а тетка Капитолина вытянула коробку с профитролями, а иностранец Мариан просто так, от полноты чувств, произнес те самые заветные три слова, от которых все начали страшно смеяться и кашлять – за сказанное тут же опрокинули по стака-ну, который зажевали десятком профитролей, и в самом деле необычайно вкус-ных…
Тетка Капитолина быстро отключилась и храпела, раскинувшись во все стороны, иностранец Мариан Плахетко внимательно слушал адмирала, надеясь выведать у него ценный военный секрет, который впоследствии можно было бы выгодно продать разведслужбам; Наташа выскользнула из купе.
В коридоре ее ждал красивый молодой мужчина с гусарскими замашка-ми. Они обнялись и долго стояли молча.
- Нехорошо получилось, - вздохнула Наташа. – Дедушка мне так доверя-ет, а я…
- Но ты же знаешь мои чувства к тебе! – пылко возразил ей Толик. – Мы обвенчаемся и уедем за границу!
- Ты обманешь меня, - отстранилась Наташа. – Говорят, у тебя жена где-то в Польше…
- Это ложь! – опустил глаза Толик. – Просто знакомая женщина. Делает мне приглашения, я вожу товар, она покупает оптом. Чисто деловые отношения.
За окнами синело.
С придвинувшегося неба, помахивая копытцами, слетела звездочка. На-пившийся чаю машинист упорно раскачивал состав из стороны в сторону. Из туалетов, оставляя на полу мокрые следы, возвращались освободившиеся пас-сажиры, их заменяли на посту товарищи с обмотанными полотенцами шеями. Пахло резко и нелицеприятно.
Толик что-то говорил, но Наташа не слышала его.
Накурившийся «Беломору» машинист рванул, и колеса, бормотавшие что-то нечленораздельное, вдруг стали четко выговаривать одну давно знако-мую фразу.
Наташа улыбнулась.
- Жизнь дается, - повторила она в такт. - Жизнь дается…
СОДЕРЖАНИЕ
ЗИМНИЕ ДЕВУШКИ
Зимние девушки
Счастливое знакомство
Чайки над городом
Цветущие хлебцы
Командировка
Рассказ о любви
Отцы и дети
Звероподобный Мангышлаков
Двунога
Нормальный мужчина
Сфотографировать рысь
Непонимание
Под одеялом
Давно открытая планета
Проблемы Прокатова
Одноклассники
Женщина в черном
Когда чешется между пальцами
Сорок первый
Стеклянный дом
Кому поют солдаты
Кровавый кинжал
Приговор
Стадо
Сакраментальное танго
Затрещины
Попутчик
Затворник
Незапоминающаяся история
Деятель
ЛОШАДИНОЕ ОЗЕРО
Эрос улетел
Тип номер один
Маленький вонючий урод
Мелодия для карлика
Смысл жизни
Дураки
Аорта
Переплюнуть Гете
Мокрые гвозди
Смежный человек
Впусти барабанщика
Людоед
Лошадиное озеро
Замысловатые обстоятельства
ЖИЗНЬ ДАЕТСЯ
Послеполуденный отдыха фавна
Девушка для капитана или Трудное счастье Поставничева
Ежели
Жизнь дается