Прило-жимо. Роман с разрывом

Уважаемые читатели!
 
Романы и рассказы имеют бумажный эквивалент.
Пожалуйста, наберите в поисковой строке такие данные:
1. Эдуард  Дворкин, «Подлые химеры», Lulu
2. Геликон,  «Игрушка случайности», Эдуард Дворкин
Все остальные книги легко найти, если набрать «Озон» или «Ридеро».


«Я был бы вам беспредельно обязан,
если бы вы сообщили мне об этом
предмете подробнее (еще подробнее)».

ЖАН ФУКО. «МАЯТНИК ВОЗВРАЩАЕТСЯ»






    СТАРОЕ, ПРЕЛОМИВШЕЕСЯ ЧЕРЕЗ МОДЕРНИЗМ

               
                МНЕНИЕ
 
      Книга говорит сама за себя, а то, что в ней осталось недосказанным, уясняется благодаря общему знакомству с мировоззрением, к которому примыкает ее автор. Он излагает свои мысли вовсе не путем логических выкладок. Попробуйте отыскать у него большую посылку, малую посылку и заключение. Он мыслит образами. Он вовсе не заботится обставить свою мысль правильно построенными индукциями и дедукциями.
   Он единственный в своем роде мыслитель; у него нет  да и, собственно, не может быть ни подражателей, ни продолжателей.

                В.И.ЯКОВЕНКО               


                СОМНЕНИЕ   

    В этой  прозе так много художественной легкости, изящества, остроумия; видна умелая техника, и от грациозных нажимов пера выступают яркие и живые фигуры. Но в то же время психологические линии на этих страницах порою так элементарны, что, зная утонченность нашего писателя, читатель иногда уличает себя в неуместном предположении, будто бы он, богатый юмором, ведет свое повествование "нарочно" и с лукавой насмешкой над теми, кто так писал бы всерьез. Словно змеится улыбка на его устах, и cum grano sails (с крупинкой соли (лат.) надо принимать его изложение.

                Ю. И. АЙХЕНВАЛЬД


                ЧАСТЬ  ПЕРВАЯ



Глава первая. ЗА  ЧЕРТОЮ

Россия переступила роковую черту, за которой дальнейший европейский прогресс перестал быть залогом развития, а стал лишь средством разрушения и гибели.
Все было замешано на тройном русском отрицании. Перво-наперво на отрицании политическом, т. е. на отрицании всего социально-высшего. Потом – на отрицании моральном. И, наконец, на отрицании эстетическом.
Россия петербургская с успехом продолжала уничтожать, где могла, исподволь и даже подсознательно, остатки своеобразной Московской Руси, подкапываясь тихонько подо все, что составляло тысячелетние основы русского быта.
В воздухе носились идеи – люди высокого полета облагораживали их своими блестящими дарованиями; сами же идеи, по сущности своей, были не только ошибочными: они были грубы и противны.
Лучшие умы находились как бы в затмении.
Положительно прогрессивные шаги русского века, в роде пересмотра законодательства о внебрачных детях, были встречаемы криками ярого гнева или злобным шипением.
Прекрасное потихоньку спускалось в те скучные катакомбы пластики, которые зовутся музеями и выставками и в которых происходило что-нибудь одно: или сновали без толку толпы людей мало понимавших; или «изучали» что-нибудь специалисты и любители, т. е. люди, быть может и понимающие изящное со стороны, но в жизнь ничего в этом роде не вносящие.
Жили с постыдной торопливостью, не имея времени на то, чтобы сосредоточиться.
Личности, позволявшие себе по поводу Восточного вопроса говорить и печатать вещи несообразные с модой (а эту моду иные звали здравым смыслом!), смотрелись как пустые оригиналы или представители казенного православия.
Взамен уехавших духоборцев появились квакеры, шелапуты, пиетисты, анабаптисты и гернгутеры.
Кто-то шел в народ, чтобы бунтовать его.
Многие сделались вегетарианцами, причем не ограничились лишь отказом от мяса и рыбы, но перестали носить и  кожаную обувь.
Большинство русских писателей впали в гадкую и грубо осязательную мелочность.
Лауреат Фребелевского общества Василий Петрович Авенариус написал сказку о «Пчеле-мохнатке»!
У петербургского издателя и книгопродавца Матвея Дмитриевича Ольхина украли тридцать тысяч рублей.
Солнце вставало и ложилось с огненными ушами.
Профессор душевных болезней г-н Мержеевский изображен был Врубелем Святым Духом в виде голубя.


Глава вторая. БАРИН  В  ИЛЬКОВОЙ  ШУБЕ

В Петербурге двадцать первого ноября внезапно скончался директор Департамента земледелия Павел Андреевич Костычев.
Новость явилась очень интересной, стала быстро передаваться, и все говорили только о ней.
– Он сидел за обедом и мгновенно поник головою, а затем, вздохнув, перестал жить, – рассказывал доктор Фассанов.
– Надо же! Как интересно! – восклицали дамы.
– Сейчас будет панихида, пройдите! – всех пригласили на отпевание.
С выражением спокойствия и тайны на лице Павел Андреевич лежал в часовне Спаса на Сенной. Он много переменился: постарел, почернел и оброс бакенбардами.
Дьячок в стихаре, бодрый, решительный, читал что-то громко.
– Ничто не может защитить женщину от мечтаний мужчины! – послышалось Владимиру Ильичу.
Он вздрогнул.
Это был человек среднего роста, довольно коренастый; его густые светлые волосы, упадая с головы на плечи, закрывали собою лоб, низкий, но около висков широкий и выпуклый.
Барин в ильковой шубе – таким смотрелся он со стороны.
Сквозь царские двери был виден покров алтаря: Владимир Ильич дал свободу своим воспоминаниям.
Они познакомились на промежуточной станции между Ряжском и Моршанском.
«За отсутствием яблоков в Сибири их громким именем титулуется простой картофель!» – смеялся Павел Андреевич, и Владимир Ильич вторил ему.
На даче в Мурине потом они гарцевали верхами на чухонских лошадях. Оба, Владимир Ильич помнил, слегка вздрагивали плечами под ощущением легкого утреннего холода.
«Маленький домик недолго обставить, – Костычев приговаривал и еще: – В растительном мире нам всё загадка!»
Он учил Владимира Ильича подбирать цветки для гербария; во время говенья они присылали друг другу письма ко дню Причастия…
Отошла уже половина панихиды: растворили царские ворота, запели Херувимскую, некоторые из дам опустились на колени, другие привстали на цыпочки.
Место на кладбище, Владимир Ильич знал, стоит двести рублей.
Похороны совершились своим обычным порядком: могильщики, впрочем, от Костычева шарахались и не хотели зарывать, но все же зарыли.
На нем, Владимир Ильич запомнил, был очень старомодный жилет с отогнанным бортом по вырезу.
Отовсюду нагнало туч, и с сумерек падал осенний нехороший дождь.
Возвратившись домой, не раздеваясь и оставляя за собой лужи, Владимир Ильич  Ульянов (такая была у него фамилия) прошел в комнаты и сильно ударил жену по лицу.
– Зачем ты сделала это?! – спросил он.
Упав на пол, Надежда Константиновна молчала.


Глава третья. ЦЕЛОКУПНО  ЕДИНОМУ

Погода была не пасхальная: холодно, ветер.
На улицах было безлюдно, но шумно.
«Нет ничего досаднее, как шум при безлюдье!» – она думала.
Свора бродячих собак пронеслась мимо нее и исчезла в темных переулках.
«Вильманстрандский, – она помнила, – переулок, дом Безобразова».
В задерганном пальто и в шляпе, надетой наспех, она прошла в глубину поместительного, но мрачного двора.
«Покуда! – не чувствуя под собой лестницы, она думала. И еще: – Что за важность! И еще: – Неизбежному нечего противиться!»
Ее голова устало качалась на шее.
Каморка, грязная до невозможности, была об одном окне. Едва умещались в ней железная кровать, еловый стол и три соломенных стула.
На столе дымила оплывшая свеча и лежала ржавая вилка.
В кровати, неслышимый, помещался младенец в баветке. Впрочем, слегка он подвывал, но делал это так, точно не хотелось ему подвывать вовсе, а так уж надо было ему номер отбыть.
Три человека странного и дикого вида, похожие на обитателей прежнего мира, сидели на стульях: негр с вывернутыми ноздрями, зеленый карлик и хромая горбунья.
В набедренной повязке, с книгой в руках, напечатанной на полурусском, полунемецком, с примесью чухонского, языке, негр поднял один глаз на вошедшую.
– Сходство исчерпывается лицом! – сказал он довольно чисто по-русски.
– Целокупно единому! – карлик подержал ладонь над свечой.
– Попову собаку не батькой звать! – с размаху горбунья вонзила вилку в стол.
Крупская присела на кровать, взяла в руки ребенка, перевернула его на спину и убедилась в том, в чем желала убедиться.
Крещен по католическому обряду, знала про него Надежда Константиновна.
– Андроид был в Летнем саду и видел хор венгерок! – она сообщила.
– Проклятый фигляр! – горбунья и карлик заскрипели зубами.
– А Вуатюр? – негр отложил книгу.
– Покинул город, Миролюбов тоже, равно как  Гершельман, –   Надежда Константиновна дала младенцу грудь.
– Постельс Александр Филиппович? – спросили ее.
– Соединился со следователем окружного суда. Барсовым, – Надежда Константиновна двинула желваками. – Теперь их двое. Одинаковых!
– Сходство исчерпывается лицом, – негр повторил со значением. – Один Постельс и один Барсов.
Про завещание никто Надежду Константиновну не спросил – известно было и  без нее.


Глава четвертая. В  КЛИНИКЕ  КОХЕРА

Поставленный в необходимость видеть жену каждый день, Владимир Ильич не мог переломить себя: ее глаза всегда наводили ему тошноту.
Решительно все в ней претило ему. Ее интересы никогда высоко не поднимались. Он избегал всякую беседу с ней, ограничиваясь обменом пустых, условных фраз. Он радовался, когда по своему обыкновению Надежда Константиновна куда-то вдруг исчезала, и огорчался, когда вновь видел ее. Порой он молил Бога, чтобы Тот избавил его от нее, и все-таки не мог прожить без нее и недели.
Они познакомились в Берне, в клинике профессора Кохера.
Ноги у Владимира Ильича ломило, как отшибленные, в голове мутилось, из ушей текло. По мнению знаменитого врача, он занемог от истощения сил. Швейцарец был последней надеждой, все остальные доктора от Ульянова отказались, но и Кохер исчерпал уже все возможные средства и способы.
Владимир Ильич таял на глазах, в его взгляде чуялся ужас смерти.
Самое время было посылать за священником; Ульянов готовился отдать последние распоряжения – как вдруг к нему, распростертому на постели, пружинисто вошел Кохер.
– В клинику поступила дама, – он сообщил так, будто бы Владимиру Ильичу это могло показаться любопытным. – Не желаете ли взглянуть?
Владимир Ильич рассмеялся загробным смехом.
– Надежда Константиновна Крупская, тоже русская, – Кохер помог Владимиру Ильичу приподняться и показал за окно. – Вон, у фонтана. Третья слева.
Сильно походившая на ободранную кошку, она жевала что-то, подставив руку под подбородок, чтобы крошки не падали на землю.
– Половой акт! – с улыбкой развратника Кохер смотрел на Ульянова. – Всегда остается он половым актом и понижает людей почти при всех обстоятельствах. Почти! – выделил он интонацией. – Но только не в вашем случае! Вы должны перепихнуться с нею! Засадить поглубже!
Бедного Владимира Ильича точно водой облили.
– Лучше уж умереть! – с ужасом он оттолкнул от себя мысль. – Она ужасна! – еще раз выглянул он за окно.
– Сила не во внешности – сила во внутреннем содержании, – Кохер посерьезнел, – Организм госпожи Крупской вырабатывает тот самый гормон, что утрачен вами. Подцепить от нее – ваш единственный шанс!
Вокруг клиники стояли горы, холодная бурная вода стекала с них, в голубом небе стояло солнце и пели египетские голуби.
– Согласен! – Владимир Ильич сделал над собой усилие.
– Я дам вам конского возбудителя, и все получится, – успокоил врач.
Он подозвал Крупскую, та пришла и разделась.
Владимир Ильич закрыл глаза…
Уже на следующий день он почувствовал себя лучше. Мало-помалу его здоровье начало поправляться, и он бодрее стал смотреть в будущее.
– Целоваться взасос! – Кохер не давал ему увильнуть.
В напускном припадке отчаянной веселости Владимир Ильич впивался в безобразный рот.
– Пожалуй, я вас выпишу! – доктор Кохер сказал однажды.
– Теперь я могу, наконец, расстаться с этой женщиной? – Ульянов было воспрянул.
– Отнюдь! – Кохер убил. – Вы станете жить с ней, либо умрете!
– Как? – полный нового ужаса, Владимир Ильич не мог осмыслить. – Как жить с ней?!
– Принимайте ее два раза в неделю – такой, какая она есть, – прописал доктор.
Из клиники Владимир Ильич и Надежда Константиновна уезжали вместе.
– Не женитесь ли вы, чего доброго? – смотрели остававшиеся.
Ульянов молчал.


Глава пятая. ГОЛОВА  НА  СКАТЕРТИ

Среди обеда вдруг погасло электричество.
Машенька, испугавшись, закричала. Странно высокая девушка лет семнадцати, с некоторых пор она боялась темноты.
Случайно в эту минуту она находилась в том, более или менее всякому знакомом смутном душевном настроении, когда человек, против своей воли, погружается в самые отвлеченные размышления и напрасно ищет ответа на свои неразрешимые вопросы и сомнения.
«На Фурштадтской улице, почти в самом ее начале, по правой руке, по направлению к Воскресенскому проспекту, остановилась карета. Почему? – думала она. И еще: – Оба они удалились в одну из дальних комнат, меблированную и слабо освещенную, обращенную в этот вечер в курительную. Кто? – И еще: Разговор прервался приходом трех пожилых женщин. Какой разговор? О чем?»
В темноте, она видела, вырисовывались арабского стиля перилы – горбатый черный младенец скатывался с них, сидя в огромной фуражке.
– Во время беды ищи двери! – наставлял кто-то по-турецки.
Впечатлительная, как листок мимозы, она внимала.
– Сдирая плеву за плевой, человек думает дойти до зерна, а между тем, сняв последнюю, он видит, что предмет исчез вовсе! – свет снова вспыхнул, и отец обращался к ней.
Предполагая дочь едва ли не девственницей, он клал много сил на ее воспитание.
«Наташа Ростова, перестав быть девушкой, потеряла свою прелесть, – обыкновенно он повторял или: – Прелесть далекой грезы таится только в девственной нетронутости!»
С чего-то Машеньке захотелось солененького, она обернулась к матери, чтобы попросить ее передать сельдей, но за столом надежды Константиновны не оказалось, хотя до того, как свет погас, она сидела вместе с семьей. Не слишком удивившись, девушка решила обождать, зная, что мать никогда не исчезает надолго и скоро окажется на прежнем своем месте.
К тому же ей не хотелось утруждать отца.
Владимир Ильич весь как-то припал к столу, его густые светлые волосы разметались по скатерти.
Машенька помнила, так именно умер Павел Андреевич Костычев: между жарким и десертом, – но знала, что сейчас с отцом все в порядке, Владимир Ильич любил притвориться, что он в беспамятстве, чтобы иметь возможность исподтишка наблюдать за нею: думая, что ее никто не видит – как да поведет себя его любимица, чего такого особенного выкинет? Чем себя выдаст?!
Спокойно Машенька ела суп.
Негромко тикали часы.
Две-три марины Айвазовского наклонялись с французских обоев.
Разбросав волосы, Владимир Ильич продолжал лежать головой на скатерти.


Глава шестая. АННАМИТ  НА ДРОМАДЕРЕ

Лампада за гипсовым абажуром чуть-чуть дрожала.
Машенька ела персик.
Витрина для инкунабул была вделана в стену, и в ней стояла «Анна Каренина».
– Женщина-жена никогда не была идеалом русской литературы! – Владимир Ильич поглядывал.
Надежда Константиновна, на обычном своем месте, отзывалась вздохами, похожими на икоту.
Раздался звонок, и в комнату вошел человек. С лицом, полускрытым под козырьком огромной фуражки, надвинутой на самые глаза, напряженно он поклонился.
Владимир Ильич, не ответив, взглянул на вошедшего исподлобья.
В комнате стояло лицо, которое невозможно было разглядеть. Впрочем, это был высокий молодцеватый мужчина средних лет, свежий, белокурый, немного немецкой физиономии.
Приходя к Ульяновым, всегда он держался как домашний учитель и со временем приучил родителей к тому, что он занимается с их дочерью.
Владимир Ильич сомневался.
Только лишь скрывались они в машиной комнате, тотчас прикладывал он глаз к замочной скважине.
– Ехал аннамит на дромадере, – диктовал учитель. –  «Мы с ним на превосходной ноге!» – думал аннамит. – «Я служу для него занятием», – знал дромадер.
Старательно, высунув кончик языка, Машенька записывала – красным карандашом учитель выправлял.
– Слово может уничтожить мечты? – Машенька спрашивала.
– Слово аннамита не может уничтожить мечты дромадера, – учитель отвечал.
Ничего подозрительного! Раздосадованный Владимир Ильич отходил, но скоро снова припадал к скважине.
– Дромадеры предоставляют аннамитам верховенство в их общем существовании, – не снимая кепки, продолжал учитель. – Дромадер зависит от аннамита столько же, если не больше, сколько аннамит от дромадера. – От аннамита зависит, если дромадер молод, поднять степень его духовности и довести его до своего уровня!
В голове у Владимира Ильича начинало мутиться.
«Аннамиты и дромадеры, – представлял он. – Какой-то театр!»
– У аннамита – амплуа, у дромадера – роль! – раздавалось за дверью.
Если в неудобном положении он простаивал достаточно долго, ноги у него начинало ломить, а из ушей капало.
Тогда, преодолевая отвращение, Владимир Ильич шел к Надежде Константиновне и взасос целовал ее.
Становилось много легче.
Ну а не помогало – приходилось ложиться.


Глава седьмая. ДЕВИЧЬИ  ТАЙНЫ

Как и каждой молоденькой девушки была у Маши Ульяновой тайна.
Тайн, впрочем, было несколько, и главная была вовсе не та, что у всех прочих. Отлично Машенька знала, что такой тайны нет ни у кого. Тайна раскрывалась обстоятельством, обстоятельство же выходило вон из ряду.
Ей никак не нравились мужчины. Это была еще деталь, а не обстоятельство.
Увидит она хорошенькую девушку – в груди и в животе начинает сладко ныть. Тоже это не являлось обстоятельством – так, симптом.
Голос у Машеньки все же был грубоват, а усишки – хоть пинцетом выщипывай (так и делала). Но и это не обстоятельства были, а признаки.
Обстоятельство же заключалось в том, что Машенька не приседала, и это уже прямо намекало на тайну. Напьется она чаю, закроет за собой дверь и не приседает, потому как стоя сподручнее получается.
Никто и предположить не мог подобного – родившись, была девочка как все, потом вдруг начало расти и наросло!
Мелочи мы принимаем за важные вещи, с вещами важными обращаемся как с мелочами. Сознание не победит стихии. Темперамент – не характер. Не следует смешивать амплуа и роль. У породистых дромадеров спины и шеи – длинные. Что для аннамита вздор, дромадеру может показаться не вздором!
Как было жить дальше? Не переселяться же в Африку! Машенька продолжала, как и жила. Изредка переодевалась в мужское. Избила как-то извозчика…
Другой тайной, поменьше, был уговор Машеньки с дядей Пашей – Павлом Андреевичем Костычевым.
Они вместе иногда приезжали в Летний сад или Измайловский.
В Летнем саду они слушали хор венгерок.
«Смотри, – показывал он ей, – в первом ряду шестая, седьмая и девятая слева».
«Красивые», – Маша видела.
«****и, – объяснял дядя Паша. – Все три – польки!»
«В венгерском хоре?» – девушка удивлялась.
«В том-то и дело. Маскируются!»
В Измайловском саду они садились на открытой террасе.
«Запоминай, – наполнял дядя Паша рюмки. – В углу – Лепарский, у стойки – генерал Бардаков, а обнимаются Постельс и Ядринцева».
«Чехов!» – удивлялась Машенька.
«Бунин!» – поправлял Костычев.
Он много чего рассказал ей про каждого…
Последней тайной, совсем уж маленькой, было то, что Маша курила.
Что с того?!
Всем известно, что между крайностями есть середина. Читать Бурже – не дело, а Миля и Спенсера – не под силу уму. Самые сильные дромадеры покоряются влиянию аннамитов.
В веселые минуты аннамит сам становится дромадером.
Смешное безвременно!


Глава восьмая. НЕВИДИМКА  ТОЛСТОЙ

По складу своему и образу мыслей более всего подходил Владимир Ильич к роли цензора.
Им и служил.
Между обыкновенным умом и способностями государственного человека – огромная разница. Обыкновенный ум не усмотрел бы ничего крамольного там, откуда выкорчевывал его Ульянов.
«Характер!» – полагали одни.
«Темперамент!» – считали другие.
Темперамент – не характер, хотя многие и считают его за таковой, вероятно на том основании, что темперамент располагает человека к определенным и однообразным поступкам.
Однообразный и определенный поступок Владимира Ильича состоял в том характерном для него действии, чтобы, придвинув рукопись, темпераментно прихлопнуть ее тяжелой печатью. Запретить!
Для камердинеров, лакеев и цензоров не бывает великих людей.
«Против воли западает в душу вопрос!» – смотрел на Ульянова Чехов.
«На этот вопрос захохотали бы все черти!» – болезненно вскрикивал Бунин.
Он воображал в себе талант, Владимир Ильич знал, потому что любил нравиться.
Маленький, верткий, подозрительно гладко выбритый, он писал слезливо, на лошади сидел по-дамски, изводил много пудры, и иногда, Владимир Ильич подозревал, что тот вообще – женщина.
Ульянов отвечал писателям добродушным смехом – он мог быстро переключаться. Потом говорил им что-нибудь твердым тоном, каким прислуга успокаивает господ, – на том и заканчивалось. Повесил трубку и дал отбой!
Толстой держал себя невидимкою.
«Жизнь текла так, как ей подобало течь в средней семье, стремившейся стать лучше, чем она была на самом деле», – впрочем, присылал он какие-то разрозненные куски.
Чуть не ежедневно заведывался Глинка.
«Музыка должна выражать что-нибудь определенное, ясное, – обыкновенно говорил он. – Музыка сама по себе очевидно ничего не значит, а годится только для уяснения и усиления чего-нибудь другого, имеющего действительный смысл. И так музыка должна обратиться в средство, пойти, например, на службу другаго искусства, всего ближе разумеется поэзии. А поэзия тоже должна быть на службе, именно проводить идеи; идеи же тоже сами по себе ничто, а должны служить жизни».
«Ведь это – нескладица, не имеющая тени смысла!» – Владимир Ильич хохотал или злился.
«Жизнь сама по себе хороша – без музыки, без поэзии, без идей!» – в зависимости от настроения отвечал Ульянов серьезно или шутил.
Похожий на аннамита, но со спиной дромадера, Глинка разворачивал сверток.


Глава девятая. ПОСЛЕ  ДОЖДЯ

Он надеялся привести в порядок мысли и чувства, но свежий воздух и уличное движение не развлекли его.
«Они повалились на тряпье. Жена ничком, а муж навзничь», – крутилось в голове из Бунина.
В темном садике тихо капало после дождя.  «Здесь был Чехов!» – прорезано было ножом по яблоне.
Владимир Ильич засмеялся и заскрипел зубами в воротник своей шубы.
Отблаговестили к вечерне.
У Казанского моста, проходя мимо дома Энгельгардта, Владимир Ильич зашел в Кабинет восковых фигур, чтобы взглянуть на Костычева.
С орденом Румынской короны первой степени Павел Андреевич стоял как живой в парадном сюртуке.
«Вперед, наука!» – казалось, он провозглашал.
«Вперед наука!» – отбросил мысленно Ульянов запятую.
В упор они смотрели друг на друга вызывающими взглядами.
«Не стоит переносить свое отношение на копию, если вы разочаровались в оригинале!» – вспомнил Владимир Ильич Толстого.
Мужчина, одетый в костюм шофера автомобиля подошел сбоку с классной дамой.
«Зайти, может быть, к Любке?» – взглянув на даму, Владимир Ильич ощутил желание.
Несметное количество пирожков всякого рода разложено было на лотках у разносчиков – поди узнай, какой из них отравлен!
Владимир Ильич вынул часы – дома его ожидал переспевший обед.
Возвратившись, он увидел фигуру, которая в кальсонах, с подсвечником в руке, стремительно удалялась по коридору.
Было накурено.
Два-три вида Серова наклонялись с французских обоев.
Машенька смотрела.
Убитый, на блюде лежал кролик.
Обед прошел вяло: Надежда Константиновна молчала и как-то гадко улыбалась.
Владимир Ильич развернул газету.
«Сегодня поутру, – прочитал он в «Меркурии», – из дома Энгельгардта, что у Казанского моста, исчезла было восковая фигура Павла Андреевича Костычева. Покойный, сын потомственного дворянина Тамбовской губернии, родился двадцать девятого февраля в Москве, и первоначальное образование получил в Московской земледельческой школе. По переезде же в Петербург, он выдержал экзамен при одной из классических гимназий и позже поступил в Агрономический институт. Немедленно о пропаже было дано знать в полицию. Поиски, однако, ни к чему не привели. Тем не менее, уже к обеду Павел Андреевич оказался на прежнем своем месте. Выглядел он достаточно хорошо, казался даже чем-то доволен. Осмотренный персоналом, он оказался без травм и внешних повреждений».


Глава десятая. МЛАДЕНЕЦ  В  ШКАФУ

На каждом чердаке есть подзорная труба.
Имелась таковая и на Миллионной, в доме аккурат напротив ульяновского.
– Что там? – нетерпеливо спрашивала дама, по виду – классная.
– Едят, – отвечал мужчина в автомобильном костюме. – Какую-то гадость.
– А теперь? – дама перебирала ногами.
– Пьют. Что-то липкое. По виду яичные желтки с рыбьим жиром, – с трудом мужчина сдерживал тошноту.
Все же его замутило, и он уступил окуляр женщине.
– Кончили обед? – спросил он, отдышавшись. – Представляю, какой там у них запах!
– Целуются! – женщина вскрикнула. – Взасос!
– Отец с дочерью или мать?! – мужчина не понял.
– Да Крупская же с Ульяновым! – теперь затошнило женщину, и она предоставила наблюдать партнеру.
– Учитель пришел в кепке, – сообщил он. – Увел Машу в другую комнату.
– Они легли? – голос женщины дрогнул.
– Сели. На разные стулья: силой меряются! Кто кому руку к столу прижмет. Она положила. Ему!
Мужчина отошел записать.
– Ульянов, – передала женщина, – у себя в кабинете. Раздевается. Снял кальсоны. Стоит на четвереньках, роет паркет. Похоже, лает!
– Крупская? – мужчина сломал карандаш и заменил другим.
– Из шкафа достала младенца! – женщина ахнула. – Кормит грудью!
Мужчина взглянул сам, крякнул.
– Маша, дочь? – продолжил помечать он в блокноте.
– Боксирует с учителем. Разбила нос. Себе!
– Ульянов?! – убористо мужчина покрывал странички.
– Спустил! – женщина развела руками. – Портьеру.
– Крупская?!
– Исчезла! – по кругу, не находя, женщина повернула окуляром.
– Маша?!
– Легла с учителем. Отдыхают!
Женщина зачехлила подзорную трубу, и мужчина замаскировал оптику разным хламом.
– На сегодня – всё! – на улице он подсадил ее в карету. – Завтра вы мне не нужны, отдыхайте.
– Мне представляется, я не нужна вам вовсе! – с горечью процедила дама. – Для вас – я только игрушка!
– Вы знаете, это не так, – он отмел. – Вы много значите для меня, но интересы Империи диктуют нам обождать с чувствами.
– Вчера – интересы науки, сегодня – Империи, а завтра, может статься, интересы К о с м о с а ?!
Решительно он не знал, как ответить.
Пуская синий дым, карета умчалась.


Глава одиннадцатая. ЖЕНИХИ  И  НЕВЕСТЫ

Воздух буквально напитан был банальностями.
«Многие думают, что они очень добры, потому только, что не делают зла!» – уезжая в карете, думала классная дама.
«Человек есть сила самообразующаяся!» – оставаясь на улице, думал мужчина, одетый в автомобильный костюм.
«Печать есть символ времени!» – думал Владимир Ильич.
«Лошадь никогда не фыркает, не оскалив зубов!» – думала Крупская.
«Держаться всегда на известной нравственной высоте – это самый действительный способ избегать множества тех огорчений, какие неразлучны в столкновениях с людьми и случайностями жизни!» – думала Машенька.
«В Москве всё невесты, в Петербурге всё женихи!» – думал домашний учитель.
«Комизм и юмор – огромная разница!» – в Швейцарии знал профессор Кохер.
В карете классной даме явилась мысль навестить приемного отца.
Мужчина в автомобильном костюме, проводив взглядом карету, временил на тротуаре.
Владимир Ильич, спустив штору, разбирал паркет.
Крупская под одеждой уносила младенца.
Машенька пускала дым колечками.
Домашний учитель, не желая быть узнанным, ниже надвинул козырек фуражки.
Классная дама явилась к отцу, и тот радушно принял ее.
Мужчина, одетый в костюм шофера автомобиля ходил взад-вперед, словно бы кого поджидая.
Владимир Ильич, разобрав паркет, вынул пакет.
Крупская под одеждой дала грудь младенцу.
Машенька, выпустив пять колечек, пронзила их дымной струей.
Сойдя с лестницы, домашний учитель вышел на Миллионную.
Классная дама дала волю чувствам, и любящий приемный отец, как мог, пытался ее успокоить.
Мужчина в автомобильном костюме, дождавшись, пока из подъезда выйдет домашний учитель, приблизился к нему вплотную.
Владимир Ильич, вынув пакет, собрал паркет.
Младенец под одеждой у Надежды Константиновны, наевшись, громко рыгал, и ей приходилось делать вид, что это рыгает она, чтобы никто ничего не заподозрил.
Готовясь ко сну, у зеркала Машенька выщипывала усишки.
Домашний учитель столкнулся на улице носом к носу с человеком, одетым шофером.
– Закурить не найдется? – не нашел ряженый ничего оригинальнее.
Ничуть учитель не смешался – он знал этого человека, хотя прежде общался лишь с его копией.
«Выходит, пронюхали!» – понял учитель.
Нужно было принимать решение.
Машенька плюнула из окна и попала на автомобильный костюм.
– Предпочитаете «Пушку»? – учитель опустил руку в карман.
В ту же минуту к ним донесся звук, далекий и близкий, как жужжание мухи.


Глава двенадцатая. ОРИГИНАЛЫ  И  КОПИЯ

«Многие думают, что они очень добры, потому только, что не делают зла!» – уезжая в карете, думала классная дама.
Она была близка к отчаянию.
Лошади принесли к богатому дому на Фонтанке.
Она вошла с бокового подъезда. Она была коротка в этом доме.
Два лакея в ливрейных фраках бросились ей навстречу в передней, бережно сняли с плеч крытую малиновым бархатом ротонду из голубых песцов и с ног – ботинки, опушенные мехом шиншиллы.
Парадных комнат было без конца.
В столовой все стены и потолок обшиты были резным темным дубом, а на огромном буфете стояло столько серебряной и золотой посуды, что комната, несмотря на темное дерево, казалась светлой и блестящей. Из столовой вела дверь в кабинет, обширный, в пять окон, точно зал, сплошь покрытый коврами. Дверь была цельного богемского хрусталя, сделанная с необыкновенно роскошными бронзовыми ручками.
На стенах кабинета, оклеенных обоями, дорогими и атласными, было развешано разнообразное оружие, начиная с тунгусской рогатины и до винтовок Винчестера и Зауэра.
Ядринцева Нина Ивановна вошла – ее приемный отец поднялся ей навстречу.
– Я не могу так больше! – приникнув к груди родителя, Ядринцева непритворно рыдала. – Устроюсь, Бог видит, табельщицей в дружину Земгора и уеду на Пинские болота!
Кучер, стоя на подставной лестнице, обжигал свечи в огромной люстре.
Лакей отодвинул стул и подставил его гостье.
Она скорее упала, чем села на него.
– Ты любишь этого парня? – отец спросил.
Он говорил довольно тихо, приноровляясь к ее понятиям.
«Смешон, кто любит не в шутку!» – знали они оба.
Приемный отец Нины Ивановны генерал в отставке Иван Григорьевич Бардаков, сулетошный, с сединой, но не позволявший себе состариться, держался прямо, платье носил узкое, одевался чисто, брился два раза в день и с восторгом говорил о парижских лоретках.
– Да, люблю! – тем временем Ядринцева отвечала.
Она была страшно бледна, имела расстроенный вид.
– Но объясни мне, какого из двух? – рассудительный от природы, хотел генерал расставить точки над i. – И кто там у них оригинал, а кто – копия?
– Не знаю, папа, – она грустно поникла головой. – Каждый из них большой оригинал, а я только копия!
Слово за слово их разговор перешел на другие предметы.
Первый удар соборного колокола призвал их к ранней обедне.
Иван Григорьевич засмеялся и встал.
Нина Ивановна тоже встала и засмеялась.


Глава тринадцатая. НА  ПОРОГЕ  ЕГО  СМЕРТИ

Следователь окружного суда Леонид Васильевич Барсов проводил взглядом карету, уносившую классную даму.
«Человек есть сила самообразующаяся!» – хотелось ему думать.
Одетый в костюм шофера автомобиля, он взад-вперед ходил, словно бы кого поджидая.
Когда тот, кого он ждал, вышел на Миллионную, Барсов приблизился к нему, чтобы убедиться, что он не ошибся и этот человек действительно тот человек.
Да, это был он, в кепке, домашний учитель Марии Ульяновой.
– Закурить не найдется? – попробовал Барсов припугнуть.
Тот, к кому он обратился, надо признать, ничуть не смешался, и Леонид Васильевич понял, что этот человек определенно узнал его, хотя никогда раньше не видел.
– Вовсе вы не учитель, – следователь закурил и пошел в открытую. – Зачем вам, скажите, этот маскарад с кепкой?
– Тоже вы не шофер автомобиля! – удачно ряженый парировал.
Машенька выплюнула из окна и попала Барсову на костюм.
– Вы помогаете Надежде Константиновне по хозяйству?
Они отошли в сторону, а потом двинулись к Дворцовой.
– С чего вы взяли? – «учитель» рассмеялся. – Впрочем, один раз она попросила меня раскатать тесто.
– Вы только раскатали и ничего не закатывали? – остро следователь глянул.
– Только раскатал, – не усмотрел подозреваемый никакого подвоха. – Дальше она все сама.
– Что именно получилось?
– Пирожки.
– Конкретно с чем?
– С персиками. Надежда Константиновна всегда печет пирожки с персиками, когда приходят гости. Надо признать, они ей удаются. Пирожки.
– Кто был в тот раз из гостей?
– Лепарский. Впрочем, нет: Костычев. Павел Андреевич! Определенно тогда был он!
Под фонарем следователь записал в книжечку.
– Павел Андреевич, скажите, ел пирожки?
Допрашиваемый подумал.
– Помнится, он объелся, мясным рулетом. Пирожки ему завернули с собой.
– Вы хорошо знали его? Костычева?
– Нет, не сказать, чтобы. Мы познакомились на самом пороге его смерти.
– Что Павел Андреевич говорил? – следователь исписал страничку и перешел на другую.
– «Растительный мир недолго обставить».  «В маленьком домике всё нам загадка!» – лжеучитель припомнил. – Ничего больше.
В эту минуту к ним донесся звук, и в небе они увидели светящуюся точку.


Глава четырнадцатая. УБИТЬ  КАРЛИКА!

«Печать есть символ времени!» – думал Владимир Ильич.
Он спустил штору и разбирал паркет.
Разобрав паркет, он вынул пакет.
В голове у него шло колесом.
Неприлично смешивать тайные общества с земством!.. – Да разве, скажите, он смешивал?!
Пусть современная наука говорит, что хочет, но сердце человеческое не выносит отсутствия Бога во Вселенной!.. – Не было ему сейчас никакого ровно дела ни до Бога, ни до науки!
Нет ревнивее любовника, любящего славу!.. – Тоже эта гадкая банальность ни по каким статьям не согласовывалась с тем диким положением, в которое сам он поставил себя!
У матерей бывают заблуждения!.. Забота утомляет!.. От неприличного до безнравственного один шаг!.. – Прочь! Прочь! Прочь эти ужасные, подсовываемые ему, издевательские сентенции!
Проституция – только кустарное ремесло!.. – Было ли ему теперь до ****ей?!!
Было выше его сил! Сбросивши одежду, кругами Владимир Ильич бегал по кабинету.
Ну, а если: кто находится в ложном положении, тому нигде не может быть легко?
Да, конечно! Оно самое!
Он бросил бегать, влип влажным телом в кресло, придвинул пакет, развязал бечевку. Внутри оказались исписанные летящим убористым почерком разрозненные бумажные листы.
Стихи и проза. Его, Ульянова, стихи и проза.
Это были совершенно особенные, из ряда вон выходившие проза и стихи.
Владимир Ильич до крайности должен был напрягать сейчас каждый свой нерв, чтобы. Чтобы напрягать до крайности. Сейчас. Каждый Владимир Ильич.
Все было незавершено: наброски на стадии черновиков. Владимир Ильич просматривал, чтобы (что бы?) доработать – мешал отвратительный зеленый карлик, появившийся из-за шторы; гримасничая, он мочился в цветочный горшок.
Владимир Ильич знал, что карлик много ловчее его и этого карлика он, Ульянов, не сможет поймать и придушить, но, может статься, кинь он в карлика тяжелой чернильницей, сможет он попасть в этого карлика и нанести ему, этому карлику, хоть какое-нибудь увечье?
– Графиня Сен-При, приехавшая с берегов Сены, распустила слух о свадьбе Инессы Федоровны Арманд с герцогом де Граммафоном, отцом барона Бильдерлинга. Когда это известие, облетев на высоком уровне весь Петербург, дошло, наконец, до меня, я от души порадовался за молодых! – тем временем говорил зеленый.
Понятно для того, чтобы свести Владимира Ильича с ума.
Вид карлика был такой, словно он пришел в гости.
Схватив чернильницу, Владимир Ильич пустил ее в дьявольское отродье.


Глава пятнадцатая. ДАЕШЬ  ПОДРОБНОСТИ!

«Лошадь никогда не фыркает, не оскалив зубов!» – думала Крупская.
Под одеждой она несла младенца.
Она дала ему грудь, и младенец принялся громко отрыгивать – ей приходилось делать вид, что рыгает она, чтобы прохожие ничего не заподозрили.
Рыгания были похожи на фырканье, сама же Надежда Константиновна отчасти смахивала на лошадь, а потому время от времени она оскаливала зубы.
В кондитерской Гидля, куда она завернула по дороге, посетители, присмотревшись и прислушавшись к ней, начали расходиться, бросив недопитое и недоеденное.
«Всех довольными сделать нельзя, но всех недовольными – можно», – думала Крупская.
«Там, где человек не заслуживает презрения, он вызывает сожаление», – думали посетители.
В Летнем саду пел хор венгерок.

– Беспомощность женщины, которую насилуют,
Вовсе не вызывает жалости и негодования,
Она только возбуждает нас!
Когда мы узнаем об изнасиловании
Беззащитной девушки толпою хулиганов,
Мы только из лицемерия возмущаемся,
А сами жаждем подробностей и завидуем,
Что нас не было в этой толпе,
Хотя бы в качестве зрителя.
О, если бы не существовало каторги!..
Тогда, завтра к вечеру во всем мире
Не осталось бы неизнасилованной женщины!
О, их ловили бы повсюду: в лесах, в салонах,
В комнатах для прислуги, в дортуарах пансионов,
В классных гимназиях и монастырских кельях!
Ибо для чего нужна женщина?!
Отнимите у нее орудие наслаждения –
И женщина становится только лишним ртом!
Ртом! Ртом! Ртом! –
пели и танцевали венгерки, высоко подкидывая ноги.

«Шестая, седьмая и девятая слева в первом ряду!» – отчетливо Надежда Константиновна помнила.
При первой возможности она передала им младенца.
– Три раза в день. Давать грудь! – она фыркнула.
– У нас нет молока! – хористочки удивились.
– Не нужно молоко, нужна грудь! – Крупская объяснила по-польски.


Глава шестнадцатая. СЛОН  НА  СОХРАНЕНИИ

«Держаться всегда на известной нравственной высоте – это самый действительный способ избегать тех огорчений, какие неразлучны в столкновениях с людьми и случайностями жизни!» – думала Машенька.
Она курила и пускала дым колечками. Колечки, размываясь в воздухе, превращались в сердечки. Искусно она пронзила их дымной стрелой.
Ее беспокойное детство быстро сменилось трудной юностью.
Вспомнилось: в свое время она отвезена была в Смольный – разумеется, в дворянское отделение, а не в Елизаветинское. Женский вопрос, уже тогда она чувствовала, назревал не по дням, а по часам: первой же ночью в дортуаре с девочками она почувствовала такой необыкновенный прилив сил, что наутро была привезена обратно.  «Она чересчур жива!» – классная дама отводила глаза. С тех пор Машенька обучалась дома.
Приходили учительницы – страшные недотроги, надолго они не задерживались, и тогда на смену им появился человек в фуражке.
Скрывая лицо под нависающим козырьком, он назвался домашним педагогом и представился им Лепарским, но Машенька сразу поняла, что это не так: Лепарского в Измайловском саду ей показывал дядя Паша; Лепарский был лыс, низкоросл и грязен – этот же отличался высоким ростом, общей свежестью и белокурыми волосами.
Сразу же он принялся выспрашивать ее.
«Верно ли, Павел Андреевич побывал в Африке?»
«И привез слона!» – Машенька улыбалась.
«Давал ли господин Костычев ей какие вещи на сохранение?»
«Вертолет, – смеялась Машенька. – С запасным пропеллером!»
«Не было ли у нее с Павлом Андреевичем Костычевым некоторого уговора?»
«Был! – Машенька хохотала. – Если кто нос совать начнет в его дела, сразу такового кулаком по носу!»
И била! Обыкновенно «учитель» успевал парировать – он был удачливым боксером и в плане кулачного боя многому научил ее…
Нужно было готовиться ко сну.
Сон тягчил ее веки, все же, в укромном местечке, она проверила несколько вещиц, которые хранила тайком.
Машеньке снилось: на Фурштадтской улице, почти в самом ее начале, по правой руке, по направлению к Воскресенскому проспекту, остановилась карета… Двое мужчин удалились в одну из дальних комнат, меблированную и слабо освещенную, обращенную в этот вечер в курительную… Разговор прервался приходом трех пожилых женщин…
Снаружи лил дождь, струями хлеща в окна.


Глава семнадцатая. ТАИНСТВЕННАЯ  НЕЗНАКОМКА

«В Москве всё невесты, в Петербурге всё женихи!» – под впечатлением об ученице думал тот, кто выдавал себя за домашнего учителя.
Не желая быть узнанным, ниже он надвинул козырек фуражки.
Сойдя с лестницы, он вышел на Миллионную и там столкнулся с человеком, одетым в автомобильный костюм.
«Ряженый!» – почуял «учитель».
«Самозванец!» – видел «ряженый».
– Закурить не найдется?
«Барсов, следователь окружного суда!» – вышедший из дома узнал.
«Бильдерлинг, барон!» – ждавший на улице убедился.
Каждый из них понял, что разгадан противником.
– Зачем посещаете вы Ульяновых под видом домашнего учителя? – в открытую, закурив, следователь спросил барона о Костычеве.
Машенька выплюнула из окна и удачно попала на автомобильный костюм. Звук раздался, далекий и близкий одновременно, как жужжание мухи: высоко в черном небе проплыла пульсирующая яркая точка.
Они шли от фонаря к фонарю, и следователь, остановясь под некоторыми, помечал в книжечке. Потом бросил.
Леонид Васильевич Барсов знал, что Бильдерлинг не откроет ему истины, все же он надеялся получить отчасти правдоподобный ответ – то же, что он услышал, выходило за рамки всякого вероятия.
– В кого? – захлопнул он книжечку. – В кого вы влюблены? В Марию Владимировну?
– О, нет! – длинно барон рассмеялся.
– В Надежду Константиновну?
– Тоже нет.
– Остается только Владимир Ильич. Не станете же вы уверять?!
С интересом следователь ждал, как выберется его противник из логического тупика.
– Существует некая дама, особа, имени которой, разумеется, вы от меня не услышите. В ее черных волосах, – Бильдерлинг закрыл глаза, – высоко приподнятых на затылке и низко спускающихся на лоб, вместо всякого украшения приколота живая роза. Пурпурное бархатное платье, со вкусом сшитое, красиво оттеняет белизну ее матовой кожи, но не бросается в глаза, как и общая красота этой дамы, к которой надо присмотреться, чтобы оценить ее… Сия особа – близкая знакомая семьи Ульяновых и вскорости должна объявиться в столице. Она сумеет составить мое счастье!
– Но объясните, для чего вам Ульяновы? – не складывалось у следователя в голове.
– У них я надеюсь быть представленным ей.
– Так вы незнакомы?!
Барон открыл глаза, остановил на Барсове какой-то неверный взгляд, его лицо приняло болезненное выражение, он покачал головой.
– Не довелось.
– Но как же тогда?
– О ней, этой даме, мне рассказывал Костычев. Он сам безнадежно был влюблен в нее.


Глава восемнадцатая. ЛЮБОВНЫЕ  НЕУДАЧИ

Возвратившись домой, озабоченный Леонид Васильевич Барсов успокаивал себя тем, что в его отношениях, столь быстро начавшихся с этой девушкой, всегда отменно себя державшей, не могло быть ничего предосудительного.
Ядринцева Нина Ивановна, он навел справки, всегда отменно держала себя.
Их отношения начались очень быстро.
Барсов, получив повышение, из провинции переведен был в столицу, на дебаркадере его встречал брат, Ядринцева пришла с ним – тут же и начались отношения.
Она была одета очень просто, но по моде и со вкусом, и ножка обута была хорошо; она держала себя очень прилично. От всей ее фигурки веяло некоторым изяществом, хотя по чертам лица ее далеко нельзя было назвать хорошенькой.
Ее глаза оглядели его сразу, сверху вниз, но не с жестким любопытством, а с какой-то проницательной симпатией.
С дороги его разбирали зевота и сон. Каким-то случаем он попал в один вагон с Буниным, и тот очень утомил его. Иван Алексеевич никак не мог кончить, раз начав рассказывать про то, что он называл своими любовными неудачами. Он вспоминал образы женщин в портретах Веласкеса, где достоинство спорит с благодушием. Частая звонкая речь сыпалась из него, точно он опрокинул кадку с сухим горохом.  «Смысл любви, – говорил он, – заключается в процессе становления от единства к множественности!» И еще: «В любви бывают минуты прострации!» И еще: «Кипарис – это восточный кинжал у пояса бродяги!»
На дебаркадер Барсов вышел первым, и Бунин говорил ему в спину:
«Сухая и неуклюжая, как щепка, с пестрым лицом и рыжими волосами, она еще, к довершению всего, согласно тогдашней моде, не носила панталон и стригла волосы в кружок, что делало ее очень похожей на фигуру одного из тех турок, на которых прежде, во время масленицы и пасхи, пробовали силу, ударяя кулаком по голове!» – Иван Алексеевич смеялся и ронял горох.
Увидев Ядринцеву, Бунин, поклонившись, спросил, не доводилось ли им встречаться прежде, скажем, в Париже на улице Пти-Мюск, после чего, распрощавшись, ушел радостными шагами, но тотчас вернулся, чтобы осведомиться, известен ли им адрес господина Костычева и могут ли они сообщить ему его.
Когда Иван Алексеевич, наконец, исчез, они с Ядринцевой протянули друг другу руки и на душе Леонида Васильевича вдруг сделалось сладостно и тепло.
Все это и еще кое-что Барсов вспомнил у себя в гостиной.
Гостиная с пузатой мебелью красного дерева, с ясно навощенным полом, картинами на стенах и клавикордами блестела чистотою. Дальше у него были рабочая комната и столовая, затем курительная с низкой турецкой софой, с целой стойкой трубок, оружием по стенам и, наконец, – спальня.
Все было в таком порядке, что хоть сейчас вводи в эту спальню хозяйку и хвастайся.


Глава девятнадцатая. КРАСНОЕ  У  РАУЛЯ

Среди ночной тишины и глубокой тьмы в небе над Петербургом стояла светящаяся точка.
Впрочем, она перемещалась.
Надсадно тарахтел мотор, вращались лопасти: грумм-грж!
Внутри стоял запах сигары – там находились люди. Разнообразной психической выработки, они были связаны общим интересом. Естествоиспытатели и путешественники, они избороздили чуть не весь свет.
Их было пятеро.
– Бокль хочет прежде всего разума, – что-то такое говорил первый.
– Че-пу-ха! – вскинулся тут же второй. – Разумные существа, чья воля не уравновешена, подобны падающим звездам!
– Идолы падают, и кто-то думает, что с ними падает дело, – опасливо вниз, на далекие огоньки фонарей, взглянул третий.
– Иначе не может быть, по натуре вещей, – четвертый пожал плечами.
– Мой вам совет: не берите красного у Елисеева, – отозвался пятый. – Красное вино берут у Рауля!
«Из вчерашних незнакомцев – в завтрашние любовники!» - при всем при том думал каждый.
Сотрясаясь, летательное устройство проплыло над домом, в котором поселился Барсов: большим и доходным.
Спокойно Леонид Васильевич спал, не тревожась мрачными предчувствиями.




ЧАСТЬ  ВТОРАЯ


Глава первая. ИССЛЕДОВАТЕЛЬ  АЛТАЯ

Давно проснулась столица, и народ кипел в ней, как в котле.
В блестящих каретах мчались по Невскому блестящие мундиры; дождь визитных карточек лился в прихожие богатых домов – все бодрствовало, все шевелилось кругом.
В одном из домов, впрочем, стояла тишина.
Дом был старинного устройства, с узкой лестницей и сводчатым потолком сеней.
Дом был полуразрушенный и требовал серьезного ремонта.
Болезненно сжалось бы сердце у всякого, кто заглянул бы сюда!
Валялись на полу в одной куче снятые портьеры и занавеси; скомканные ковры лежали между мебелью, расставленной как попало и покрытой густым слоем пыли; в углу умирало богатое кресло с переломленной ножкой; на бархатном табурете лежали куски матового стекла разбитой лампы, а сиротеющий рояль сдвинут был почти на середину комнаты, к паркету которой уже много дней не прикасалась щетка полотера. Козетка, прислоненная к стене, погребена была грудами белья; окна уставлены банками, пузырьками с заплесневевшей микстурой и щегольскими коробочками для презервативов…
Дом, впрочем, был обитаем, и в этом доме жил он.
Настоящее его было: работа, наука и практика.
Он был не какой-нибудь там: знаменитый минеролог, естествоиспытатель, путешественник. Почетный член Российской академии наук и, между прочим, участник кругосветного плавания Литке!
«Еще – исследователь Камчатки и Алтая!» – знали избранные.
Он никогда не искал и не мог искать быть любимцем большинства.
В темном сюртуке с круглыми фалдами он стоял у окна.
«Жизнь, видимо, пошлеет от прогресса», – смотрел он наружу.
Возня и шорох раздались за спиной – обернувшись, он увидел мышей.
«Иное дело знание, и иное дело мышление!» – пришла мысль.
Разумное существо должно уметь быть одно – он жил один в этом доме. Тонкая деликатность сердца мешала ему скоро сближаться и заключать связи. Да и с кем было?! Девушки, которых он встречал, в обхождении совсем не умели стать на настоящую точку: одни были дики или грубы – другие слишком веселы и чересчур рано постигали вещи, которые они не заботились скрывать. Еще больше его раздражали кроткие девицы: в них  виделись ему девственные кротихи. «Роют под него!» – он чувствовал.
Он смял пачку писем и с отвращением бросил их в огонь. Все они были облиты духами и перепачканы помадой.
Кроме одного.
Снова он развернул и перечитал:
«Вопрос, который Вы мне делаете, может быть решен только Вами самими!» – стояло.


Глава вторая. БАВЕТКА  И  САБЛЯ

Художник Валентин Серов вошел в запустелый дом, и у него болезненно сжалось сердце.
Обширная зала в которой он оказался, была совершенно пуста: богатая в тяжелых рамах картина, свесившись боком, моталась на одном крюке, вырвав другой из стены вместе с штукатуркой; большие зеркала были закрыты белыми, но уже запыленными скатертями. Несколько стульев, небольшой столик с графином воды, пробка от которого валялась на полу, закапанном воском, два-три вазона с какими-то пожухшими растениями – такое вот было все убранство помещения.
Не встреченный никем Серов поднялся на второй этаж, где он знал, он застанет хозяина.
Кабинет представлял такое же расстройство, как прочие комнаты.
На письменном столе, заваленном бумагами, разбросаны были дорогие безделицы, испачканные перья, недокуренные сигары, медные, серебряные и золотые деньги, просыпанный песок, груда камней, микроскоп, какие-то порошки, раскрытый бумажник, бутылочка духов, дамский корсет и панталоны, куски черного сургуча, закапанный воском креп и много еще кой-чего. Голубые занавеси у окон были спущены и набрасывали синий, мертвенный цвет на окружающие предметы; в углу в таком же беспорядке свалены были книги, кучи бумаг и свернутые в трубку географические карты. По всему было видно, что рука хозяина ни до чего не хотела дотронуться. Да и зачем? Он двигал науку, все остальное было постольку поскольку!
Серов вошел, гремя саблей и уже посмеиваясь.
– Откуда у вас сабля? – Александр Филиппович Постельс выпрямил спину и голову.
– Купил, – ответил художник неожиданно, расстегивая, согнувшись, пуговицы на сапогах. – За бесценок. Пускай болтается!
Вся фигура гостя дышала здоровьем. Александр Филиппович Постельс знал: фантазии приятеля быстро переходят в дурачества!
– Вы, стало быть, пришли ее показать. Саблю? – поднявшись Александр Филиппович поиграл покупкой в руке и с силой опустил ее на какой-то стоявший поблизости ящик, легко разрубив его. – Действительно хороша! – Он бросил обломки в огонь.
– Показать, да, – тем временем Серов искал в сапогах. – Но вовсе не саблю!
Наконец, он нашел.
– Баветка, – определил ученый. – Батистовая. Дорогая. Что-то я не пойму…
– Инициалы! – помог художник. – Все дело в них. Взгляните!
– « I. S.»! – Постельс ахнул. – Откуда она у вас?
Художник Валентин Серов протянул босые ноги к огню, закурил и изготовился к рассказу.


Глава третья. КОМПОЗИТОР  И  ГЕНЕРАЛ

– Эту баветку, – после внушительной паузы он произнес, – я нашел в Летнем саду.
Для чего-то Александр Филиппович пометил.
– Как оказались вы там? – ученый испытующе глянул.
– Иду это я по Фурштадтской улице, – отчасти даже принял Серов развязный тон, – смотрю, по правой руке, по направлению, значит, к Вознесенскому – бац! – останавливается карета. Кто, думаю, прибыл? Встал за тумбу: батюшки! Генерал Бардаков! В полной форме! Вышел и тут же пешком куда-то. Само собой – я за ним. Так и пришли.
– В Летний сад?
– Пока в Измайловский, – Серов никуда не торопился, за окнами было пасмурно. – Сразу его превосходительство направились на закрытую веранду и расположились за стойкой. Изволили выпивать и закусывать.
– Кто был еще в ресторане из известных вам лиц?
– Разве что Александра Ивановна Пейкер, – Серов подумал. – Колоколов Алексей Петрович. И еще – С****иаров.
– Композитор?
– Да.
– Что они делали?
– Алексей Петрович танцевал с Александрой Ивановной, Александр же Афанасьевич увивался вокруг генерала.
– С****иаров вокруг Бардакова?
– Да, композитор.
Сосредоточившись, Александр Филиппович силился представить себе картину.
– И вот, – представилось ему со всей отчетливостью, – С****иаров вышел, сел на пустого извозчика – вы ехали следом. Из сада Измайловского Александр Афанасьевич переехал в Летний. Он нервничал и что-то прятал под полами крылатки. У памятника Крылову в темной аллее его кто-то ждал. Кто?! – произнес Постельс быстро. – Крысы?
– Иван Алексеевич, – Серов несколько сник под напором. –  Бунин.
– С****иаров распахнул крылатку, и Бунин потрогал! – увидел Постельс дальше. -  Возникла ссора. Еще немного и быть драке, но тут мимо них прошел андроид: они испугались и побежали в разные стороны. За кем вы последовали?
Серов спросил воды, и Александр Филиппович дал ему.
– Я пошел за андроидом, – художник изобразил рукой.
– В свете фонарей наружность его представлялась вам неверной – все же вы сделали кой-никакой набросок? Где он?
Порывшись в сапогах, Валентин Александрович вынул клочок ватмана.
– Извольте.
Взглянув, Александр Филиппович опустился в кресло и долго молчал.
– Последний вопрос – у кого купили вы саблю? – наконец поднял он голову.
– У Александра Афанасьевича, – художник смотрел в пол. – Композитора.


Глава четвертая. УКОЛ  ЗОНТИКОМ

Выйдя из дома, Александр Филиппович Постельс калошей опробовал тротуар.
Тот залит был только что входившим в моду асфальтом, и Александр Филиппович еще неуверенно чувствовал себя на нем; идти, впрочем, было легко и комфортно.
Ветер упал, но лужи расплылись, и он старался обходить их.
Он шел по направлению к Фонтанке, с кем-то раскланиваясь по дороге и не замечая других.
Он дал короткий отдых голове и не был погружен во всегдашние собственные мысли – обрывки чужих разговоров долетали отголосками чьей-то жизни.
В массе своей люди журили друг друга за старое и уверяли, что пора, наконец, взяться за ум.
– Кривой толк плодовит на выдумки! – злословил кто-то.
– Любовь приобретается заслугами, – выдавали себя глупые.
– Скажите, сударыня, на что я могу надеяться? – спрашивали умные.
«Не может существовать того мелкого человеческого интереса, который бы не был интересом вечным уже по тому одному, что он интерес человеческий!» – все же Постельс подумал.
С глазами-щелками и сухой рукой из-за угла вышел Михаил Иванович Глинка, милый, несмотря на уродство. Они раскланялись.
В кондитерской Гидля сидел, как окаменелый, барон Бильдерлинг. Безрассудный фендрик? О нет, вовсе он не был таким!
Надежда Константиновна Крупская, в салопе, посмотрела на Александра Филипповича, словно не зная, как понять его вопрос.
– Без пяти минут, – все же она ответила. – Прямо и направо. Рубль двадцать. – Она подумала еще: - Спасибо, я поживаю хорошо, – едва она не улыбнулась.
Антон Павлович Чехов с треском выставился из окна.
– Все зимы нет. Вчера дождь и всяческая мокрота, сегодня тоже. Когда покажутся красные глаза, нужно, чтобы пахло серой. Доктора, однако, говорят, что общее состояние здоровья в городе лучше, чем обыкновенно бывает в это время года, – осторожно он покашлял.
Судебный пристав, догнав, доложил Постельсу, что он составил протокол предварительного осмотра места и положения трупа; полицейский врач установил-де убийство и сделал осмотр тела.
Постельс молча показал приставу на свои усы, и тот, смутившись, развел руками.
Горбатая старуха с райской птицей на голове больно кольнула Александра Филипповича зонтиком, райская же птица, снявшись, нагадила ему на шляпу и, взмыв в небеса, превратилась в жужжащую яркую точку.



Глава пятая. У  ГЕНЕРАЛА

Тем временем, продолжая свой путь, Александр Филиппович Постельс вышел к богатому дому на Фонтанке.
Это было обширное здание, выстроенное из гранита.
Три окна над фронтоном открывались на балкон с выгнутой решеткой, который с каждой стороны двери поддерживали барельефные кариатиды; другие окна были закрыты ставнями, окна же нижнего этажа защищены железными решетками. Выглянуло солнце: фронтон и вазы, украшавшие крышу, бросили на фасад, один – косой треугольник, другие – ряд зазубренных теней.
На площадке в бельэтаже Постельса встретил ливрейный лакей, низко поклонился и, бесшумно распахнув перед ним двери, повел через ряд комнат.
Они проходили бесконечной анфиладой, где Александр Филиппович встречал то играющих девочек, то женщину, читающую книгу, то молодого человека за фортепиано.
«Следующая комната наверняка кабинет!» – каждый раз говорил себе гость, но в следующих комнатах оказывалась то девушка, вышивавшая на пяльцах, то старик, надувавший рыбий пузырь.
Кабинет, куда он наконец вошел, был обширной залой, с камином и бронзой александровского стиля; половина мебели отзывалась той же эпохой.
– Леонид Васильевич? – навстречу Александру Филипповичу поднялся хозяин, сулетошний, в узком платье и гладко выбритый.
Постельс провел рукой по усам, и генерал Бардаков извинился.
– Я было принял вас за Барсова! – он посмеялся ошибке.
Посередине массивного письменного стола стояла прекрасная ваза черного с жилками агата – рядом лежал очечник, из которого выблескивали золотые очки.
– Что это вы принесли? – Бардаков надел. – Селедку?! – он увидел.
Александр Филиппович развернул газету, и Иван Григорьевич ахнул.
– Сабля! Моя! Украдена давеча! – он забегал. – Дайте же, голубчик, я обниму вас! Как вы ее разыскали?!
Постельс рассказал по случаю выдуманную историю.
– Американцы? – генерал удивился. – В Летнем саду? Но каким образом?!
– Я знаю английский, – Александр Филиппович объяснил. – Прило-жимо!
Уже он сунул руку за отворот, чтобы показать хозяину дома пеленку с инициалами – в последний момент что-то удержало его.
Разговор мало-помалу перешел на другие предметы.
С восторгом Иван Григорьевич отозвался о парижских лоретках.
Постельс кивал.
Огромный, в полный рост, портрет Ядринцевой висел на стене.
С обнаженной грудью в виде богини Авроры, на утренней заре, по Неве, Нина Ивановна подплывала к Зимнему.
Перехватив взгляд гостя, хозяин сообщил ему, что приемная дочь затевает экспедицию на Алтай, и участники уже набраны.


Глава шестая. ЗАКАПАЛА  КРОВЬ

– Что он вынюхивал, этот судейский? Выспрашивал о Костычеве? – вошла графиня Блудова.
Высокого стиля, величественная, гордая, властная и не очень красивая, она была последним увлечением воина.
– О Костычеве? Нет! – Иван Григорьевич остался сидеть. – Он возвратил саблю. Признаться, вначале я тоже принял его за Барсова… Постельс, участник кругосветного плавания Литке! Приходил он.
– Пускай Постельс, – заметно Антонина Дмитриевна нервничала. – Но этого Постельса мог подослать Барсов!
– Не думаю, – генерал потер за ушами. – Мне представляется, они – каждый по себе. Потом, их двое, и они соперники.
– Соперники в одних перьях! – не удержалась графиня. – Сопердники!.. Вам следует быть осторожным!
– Мне представляется, осторожной должны быть вы, – дурашливо Иван Григорьевич рассмеялся. – Ведь это вы, а не я привели к нему негра!
– А кто, скажите, повел его к этой хромой горбунье?! – уперла Антонина Дмитриевна руки в бока.
– Горбунья, – поднял генерал два пальца, – всего лишь поцарапала его ногтями, в то время, как негр ваш!..
Обеими руками она зажала ему рот.
Лишившийся доступа кислорода Иван Григорьевич чуть обмяк и поник головою.
Она оставила его, цепко оглядела кабинет: Барсов, то бишь Постельс сидел здесь с краю: очешник, ваза: все на месте. Графиня заглянула в вазу: пусто!
Раскрыв двери, она покричала: играющие девочки вбежали, женщина с книгой, молодой человек-пианист, девушка с пяльцами и старик с рыбьим пузырем. Быстро они осмотрели все, ничего не нашли, ровно как ничего не хватились.
– Я не могу пройти молчанием следующего явления, замечательного в Азове, – медленно приходя в себя, генерал говорил. – Во время сильных ночных гроз на остриях у часовых, стоявших по высоким бастионам, заметен был огонь, который, не вредя штыкам, оставался на них часто в продолжение целого часа. Когда ружье уклоняли от вертикального положения, этот огонь погасал скорее, если же часовые держали ружье так, что концы штыков были обращены к земле, то огня на них никогда не появлялось. Всего же любопытнее то, что ничего подобного не замечалось ни в Ростове, ни в Таганроге, хотя эти города находятся от Азова на расстоянии всего тридцати верст! – уже совершенно в себе, генерал смотрел на графиню.
«Штыки – сабля! – промелькнуло у нее. – Постельс возвратил саблю!»
Она взяла ее, прислоненную к тумбе стола, и медленно потянула из ножен.
Густо закапала кровь.


Глава седьмая. САДОВНИК  СПИТ

В это же самое время Александр Филиппович Постельс, выйдя из генеральского дома, направлялся в Минералогический музей.
Он проходил мимо Смольного института, когда из ворот вышла классная дама. С преобразившимся лицом порывисто она устремилась к нему, но увидала усы и замерла в нерешительности.
– Собираетесь в экспедицию? – он сам подошел к ней. – На Алтай? Собственно для чего?
Ему не верилось, чтобы это была правда.
– Не знаю сама, – Ядринцева Нина Ивановна сапожком поддела палые листья. – Мне нужно разобраться в себе. Мы, может выйдет, найдем алмазы! – несколько она оживилась. – Паллас, Певцов, Потанин, Бонвало, Свен Гедин! Они помогут!
Все – крепкие профессионалы, Постельс знал, и все они влюблены в нее.
– И Грумм-Гржимайло? – спросил он для чего-то. – Тоже?
– Куда ж без него! – Ядринцева, улыбнувшись, произвела губами тарахтящий звук.
В Измайловском саду, отлично знали оба, есть отдельные кабинеты, но, не сговариваясь, они пошли через Летний.
– Американцы! – вдруг Нина Ивановна показала.
– Где? – Постельс вздрогнул.
– Вот же. Решеткой любуются!
– Сто паровозов! – до них донеслось. – Не жалко отдать!
– Прило-жимо! – Ядринцева, вдруг расшалившись, дернула его за усы, но Александр Филиппович не почувствовал боли.
Медленно он отступал и прикрывал ее собою.
Рассыпавшись цепью, американцы брали их в кольцо: огромные, рыжие, в брезентовых гетрах.
Положение представлялось отчаянным – Александр Филиппович, однако, собрался дорого продать свою жизнь и, если тому суждено, жизнь Нины Ивановны: из кармана пальто он вынул что-то продолговатое, а из панталон – нечто желтое.
Сорвал надвинутую шляпу и залихватски пустил ее в небеса.
– Ну, подходи гады!
– Леонид Васильевич?! – американцы ахнули. – Вы?!
Понятно, его принимают за Барсова, но тот откуда известен? Американцам? Участник кругосветного плавания, пристальнее он вгляделся в лица: русские!
– Махортов! Конкин! Вассерман! Николай Денисов! – Постельс узнал.
Да, это были они, духоборцы, уехавшие в Канаду, и возвратившиеся!
– Живем хорошо! – они рассказывали.
– А я вам зачем? – Александр Филиппович спохватился. – Напугали, признаться!
– Мы не до вас, – слегка великаны смутились. – К даме вопрос.
– Нина Ивановна, – Николай Денисов задал, – куда пошел спать садовник?


Глава восьмая. С  УСАМИ  И  БЕЗ

В это же самое время следователь Леонид Васильевич Барсов приехал в Минералогический музей.
– Здравствуйте, Александр Филиппович! – принимая его за Постельса, низко кланялись служители, но Барсов показывал им, что у него нет усов, и, смутившись, они разводили руками.
Расспрашивая о минералах, Барсов прошелся по залам: в экспозициях, следователь отметил, была смесь дельного и пустого.
Вскорости подоспел и Постельс.
Придерживая рукою усы, стремительно он взошел по лестнице – на его лице следователь ничего не прочел, но вся фигура Александра Филипповича говорила: «Мне чужда серединность; во всем, за что я ни берусь, я иду до конца!»
Впрочем, то же самое говорила и фигура самого Леонида Васильевича.
Сила проявляется силой, а бессилие – бессилием. В этом тоже они сходились.
Оба глубоко были убеждены, что крайняя демократия ведет к варварству.
Один и другой полагал, что короткость скользка, а консерватор должен следовать правительственному направлению.
«Научные интересы, – знал Постельс, – достояние немногих».
«Вкусовые интересы, – чувствовал Барсов, – доступны всем»,
Комический оттенок, – соглашался второй с первым, – придает остроту заслугам!
Каждый в своем доме властелин, – вторил первый второму, – а в чужом доме пластилин!
Оба они не искали разнообразия в женщинах, не любили его даже не понимали – были из породы однолюбов.
Родные братья по духу, приемам и образу мыслей Александр Филиппович Постельс и Леонид Васильевич Барсов и в самом деле были родными братьями и даже близнецами.
«Рано оставшись без родителей, мы были взяты на воспитание в разные семьи: усыновлены, соответственно, Федором Постельсом и Василием Барсовым, – объясняли они.
Положительно не различимые между собою, они ставили в тупик окружающих.
Здесь и тут одного из них принимали за другого, а другого – за одного.
Александр Филиппович отпустил усы.
«С усами – Постельс!» – должны были запомнить.
Барсов продолжал брить губу.
«Без усов – следователь!» – предстояло усвоить…
Когда, появившись в музее, Постельс застал там брата, он пригласил его в свой кабинет, и оба прошли туда.
«Мы положили часто видаться», – помнил каждый.
В кабинете висел портрет Барсова, и Валентин Серов, стоя на приставной лестнице, пририсовывал к полотну усы.
«Зачем он приезжал?» – думал Постельс, когда следователь уехал.


Глава девятая. ЖЕНЩИНА-КОШКА

Ученый ясно видел, что следователь ничего не имеет сказать ему.
День обещает быть превосходным? – Вовсе нет: хмуро и тучи за окном.
Бессонная ночь приводит с собой воспоминания? – Вполне возможно, но он, Постельс, всегда спит крепко!
– Турнюра? – Да. Что-то такое она подкладывает сзади для пышности бедер. Да. Нина Ивановна. Ядринцева.
Ему стоило труда отвечать на слова брата.
Она стояла между ними.
Во многом его ученица, безраздельно в прошлом ему преданная. Теперь, Александр Филиппович знал, между нею и братом существуют отношения. Помимо всего прочего он, Постельс, утратил в ее лице деятельную помощницу: более Нина Ивановна не выполняла его мелких научных поручений – теперь, ему было известно, она задействована была в следственных экспериментах брата. Она собиралась, впрочем, уйти с экспедицией на Алтай, где бывала прежде. Всегда тяжело переносивший разлуку с ней, на этот раз скорее он ободрен был этим: по всему выходило, что отношения с братом также складывались не просто.
Без труда следователь Леонид Васильевич Барсов читал мысли соперника. Нина Ивановна, да, пробежала между ними черной кошкой.
Мяукая, она выгибала спину. В Измайловском саду, где были отдельные кабинеты. Легко он мог повести ее туда.
Следователь был человек благородный и потому первое движение сердца он остановил разом, задумавшись над последствиями. Ему приходило на мысль подлым образом обмануть эту девушку, которая с детской наивностью привязалась к нему, искала опасности, преследовала его. Он знал, что не сможет жениться на ней, потому что брат употребил бы все средства воспрепятствовать этому и соединение их сделать положительно невозможным. Он решился преодолеть себя, подавить родившееся чувство, переведя их отношения из личных в служебные: не то чтобы стала Нина Ивановна филером, но как-то начала все же помогать ему в работе, сделавшись много полезнее иных штатных сотрудников. И вот теперь – эта странная экспедиция на Алтай! Что стоит за этим?
– Александр? – перешел Барсов к рутине. – Ты знал Римейко? Викентия?
– Нет. Впрочем, да! – не без труда вспомнил Постельс зеленого карлика. – Был такой. Работал в музее. Ящики таскал с камнями. Здоровый черт! Он еще в цирке – гимнастом!.. А тебе зачем?
Следователь подошел к окну: решительно день не обещал ничего хорошего!
– Зеленый карлик убит, – объяснил он.
– Как так? – Александр Филиппович удивился.
– Разрублен на части. Саблей…


Глава десятая. ГЛАЗА  В  СУНДУКЕ

Бессонная ночь приводит с собой воспоминания.
Постельс лежал на спине.
Руки вычерчивали геометрические фигуры.
Квадрат: Минералогический музей!
Только что карлик Римейко внес сундук, топорной работы, с большим висячим замком.
По своему обыкновению он звонко хохотал – не удержавшись, Александр Филиппович сухо и коротко рассмеялся в ответ.
«Очень возбудительно наблюдать, как зреет плод!» – взявший манеру говорить постороннее, говорил зеленый карлик.
Необыкновенное волнение овладело Александром Филипповичем. Похватав камни, он сбил замок.
Внимательно из сундука смотрели глаза.
Младенец! В баветке! Светившийся необыкновенным внутренним светом!
«Где взял?! Хам! – набросился Постельс на служителя. – Зачем принес?! Почему мне?! Убью!»
«Садовник! – ускользал зеленый служитель. – Тише! Вы можете разбудить его. Садовник пошел спать…»
А ночь не кончалась.
Постельс перевернулся на бок.
Его руки не знали покоя.
Круг и прямоугольник! Александра Ивановна Пейкер и Колоколов Алексей Петрович: нравственно чистые и трезвые! Сидевшие, они привстали, и Александра Ивановна даже хмыкнула. У них нарочно было мало мебели, для воздуха. У них решительно были все условия. У них никогда не было детей.
«Теперь будут!» – сказал им Постельс.
Скептически Алексей Петрович хмыкнул, и тогда Александр Филиппович откинул крышку сундука. Увидевши младенца, супруги молча разменялись с ним кивком головы.
Ребенок, налитой как яблоко, явлен был одним декоративно-кукольным пятном.
«Подписываюсь под всеми вашими взглядами!» – говорил он своим видом.
Громко супруги кричали.
«Потише, – довольный шутил Постельс. – Разб;дите садовника!»
Сложенная как кормилица, бережно Александра Ивановна прижала младенца к груди: обладавшая незаурядным слухом, укачивая, она спела ему симпатичный романс Перрота: «Sogno gentil, tu fuggi»…
Тянулась ночь, и не было ей конца.
Ромб: вычертили руки.
И видел Постельс: Колоколов Алексей Петрович стоит на пороге, ужасный, разящий ромом.
Младенца украли!


Глава одиннадцатая. УМНЕЕ  МНОГИХ

Было лишь несколько отрывочных фактов, объяснения которым пока он не сумел подыскать.
Пропало завещание Костычева.
В небе появилась тарахтящая точка.
Вот-вот из Парижа прибудет дама, которую ждут.
Иван Алексеевич Бунин по ночам наведывается в Летний сад.
Разрублен на куски карлик Римейко.
Постельс возвратил генеральскую саблю, выпачканную в крови.
На низкой турецкой софе, у себя дома, судебный следователь Барсов размышлял и курил.
В Минералогическом музее незадолго до того он разговаривал с братом.
Состояние однородности есть состояние неустойчивого равновесия: оба словно бы стояли на проволоке.
Вместе они посмеялись городским слухам и толкам о танцующих стульях в каком-то доме Конюшенной улицы, бывшим тогда во всем разгаре.
«Кажется, в этом доме жил Костычев?» – слегка принялся Барсов раскачивать.
«В тесном значении слова он не состоял моим близким знакомым, то есть в гостях друг у друга мы не бывали!» – успешно Александр Постельс балансировал.
«В небе, – высовывал Леонид Барсов голову в форточку, – вроде бы тарахтит что-то?»
«Никакой точки не вижу!»
«А парижанки?»
«Не жду ни одной, – смотрел Александр перед собой. – И по ночам, представь, не хожу в Летний сад!»
«Говорят, ты кричал на Римейко, грозился убить его?» – переместил  Леонид центр тяжести.
«Чего не ляпнешь сгоряча, – не дал себе Александр сорваться. – Представь, он опрокинул сундук с минералами!»
Леонид расхохотался, и разговор принял другое направление: генерал Бардаков!
«О, да! Коллекционер старинных вещей! Дернул за сонетку – позвать слугу! А сонетка – Шекспира!»
Александр расхохотался, но разговор продолжился в том же направлении.
«Жизнь камня – постоянный обморок! – пытался, впрочем, брат говорить постороннее. – По мере того, как плыли вперед – нам открывались разнообразные виды и всевозможные ландшафты!» - вспомнил он с чего-то путешествие с Литке.
Внимательно, испытующе даже, Леонид Барсов и Александр Постельс взглядывали друг на друга.
В этих людях, на первый взгляд, не было ничего рельефного.
Глаза их, болотного цвета, редко когда изменяли свое апатическое выражение.
В умственном отношении они оба умели казаться по плечу всем и каждому.
Кое-кто считал их глупее себя, а они были умнее многих.


Глава двенадцатая. ПОЛУСКРЫТЫЙ  ВЕТВЯМИ

Когда Барсов вышел из Минералогического музея, негр с вывернутыми ноздрями оставил свое место и, проводив следователя взглядом, направился скорыми шагами в сторону Измайловского сада.
Ризофаг, питавшийся преимущественно корнями, там он выкопал из земли нужные ему растения и, удалив вершки, принялся поедать их, сидя на скамье лицом к Востоку. Одет он был в дырявый озям и невозможный треух.
– Простой народ везде одинаков, – показывали на него.
– Нет зверя свирепее разъяренной черни! – впрочем, поеживались.
Тем временем сад наполнялся входившими в него.
Играющие девочки вбежали, вошли женщина, читавшая книгу, молодой человек, по всем признакам умеющий играть на рояле, девушка с пяльцами, старик с рыбьим пузырем. Генерал Бардаков и графиня Блудова благожелательно улыбались: она – светски умная и с большим шармом, он – светски умный и с большим шрамом.
– Нет ничего скучнее, как водить гулять женщину! – Чехов появился с ходячей фразой.
– Щука с голубыми перьями! – хохотал Бунин, и по голосу его было слышно, что он еще не совсем проснулся.
Утвердительно Валентин Александрович Серов поводил головою.
Три польки: Ахочинская, Ладыженская и Шпигоцкая дышали чем-то порочным и загадочным.
Нервически барон Александр Александрович Бильдерлинг пальцами барабанил по стволу.
Крупская с одутлой щекой, подвязанная черным платком, подобрала две сороковки и полуштоф, уже порожние.
– Мороженого ей, старой псовке, купи! – возмущался Владимир Ильич.
Александра Ивановна Пейкер и Колоколов Алексей Петрович молчали – слова не шли им на язык.
Зорко Александр Афанасьевич С****иаров осматривался.
Ядринцева Нина Ивановна сильно опиралась на своих спутников: Палласа, Певцова, Потанина, Свена Гедина, Бонвало и Грумм-Гржимайло; она смеялась, срывая и грызя по пути листья и закидывая голову назад, чтобы посмотреть на стаи улетающих соек.
«Какова ее манера любить?» – невольно думалось тем, кто не знал.
Махортов, Конкин, Вассерман и Николай Денисов предлагали штаны на заклепках из грубой американской холстины.
Доктор Иван Захарович Фассанов стоял, готовый оказать медицинскую помощь.
Глинка Михаил Иванович делал мне знаки.
Бросив взгляд в указанном направлении, положительно я похолодел от ужаса, словно в предчувствии близкого веяния смерти: Костычев Павел Андреевич стоял за дубом, полускрытый его ветвями и листьями.


Глава тринадцатая. В  ГОСТЯХ  У  АВТОРА

Между фантастическими бреднями мистиков и не менее фантастическими измышлениями узких позитивистов лежит маленькая полоска разумной достоверности, полоска относительного условного опытного знания, стоя на которой, можно созерцать беспредельную область невидимого.
Примерно это говорил я Гурскалину.
Существует сомнение и сомнение. Одно – здоровое, хотя и мучительное, полное жизни, расчищающее путь к истине; другое – болезненное, худосочное, самодовлеющее!
Так думал и отвечал мне Петр Иванович.
Гете не мог бы написать Фауста, если бы он имел меньше познаний. Песни Кольцова были бы, вероятно, не так оригинальны, особенны и свежи, если бы он не был едва грамотным простолюдином. Моя проза никогда не стала бы тем, что она есть, не стой я в иерархии аккурат посредине между двумя ними.
К теме нашего разговора это последнее утверждение, впрочем, не имело ровно никакого касательства – промолчать однако было никак не возможно.
По стенам, обитым вылинявшим штофом некогда малинового цвета, висели в неуклюжих рамах портреты похожих друг на друга безобразных людей в пестрых одеяниях, с деревянными безжизненными лицами.
– Кто это? – Гурскалин повел пальцем.
– Лепарский.
– А этот?
– Колоколов.
– Там?
– Бунин.
– Решительно стремитесь вы к китайскому идеалу – сделать всех одинаковыми! – поднявшись с места и подойдя к роялю, тем же пальцем Петр Иванович натыкал «Жаворонка».
Раскрашенные, из глины, на музыкальном инструменте стояли грубые фигурки: уродливый карлик, хромая горбунья, лиловый негр.
Часы пробили восемь, затем четверть девятого.
Чай совершенно простыл, и нам обоим было не по себе.
Когда-то Петр Иванович служил ссыпщиком хлеба на машталке, я помнил.
– Признаться, и предыдущий роман ваш лежит неразобран, – Гурскалин по всему склонялся к мысли до гадости грубой.
Баветка, заслюнявленная, вдруг упала ему на голову, а над диваном из овальной облупившейся золоченой рамки выглянуло, как живое, прелестное личико с большими синими глазами, оттененными такими темными ресницами, что эти глаза должны были казаться, при известном освещении, совсем черными.
– Это она?
– Да.
– Не знаю, право, – издатель и книгопродавец продолжал сомневаться, и тогда человек в полуистлевшей белой рубашке внезапно отделился от окна и схватил его за обе щеки.


Глава четырнадцатая. НОС

Следует ли слишком осуждать людей, усиливающихся искусственно придавать жизни те украшения, которых она сама по себе лишена?
Острый восковой нос торчал, выдаваясь из веток и листьев.
– Славно, нечего сказать! – Иван Алексеевич Бунин на всякий случай отошел подальше.
Дурнотно Шпигоцкая Софья Даниловна покачнулась: ею овладела физическая слабость. Конфеты от Крафта просыпались из коробки у Ладыженской и от Берена – у Ахочинской.
До крайности Александра Ивановна Пейкер и Колоколов Алексей Петрович должны были напрягать каждый свой нерв, чтобы не смотреть в сторону дуба.
Нервически барон Александр Александрович Бильдерлинг пальцами барабанил по стволу березы.
Генерал Иван Григорьевич Бардаков немного сморщился.
Зябко графиня Блудова содрогнулась.
Ядринцева Нина Ивановна закрыла лицо руками.
Измайловский сад стал как будто ниже и меньше.
Крупская Надежда Константиновна исчезла.
Владимир Ильич Ульянов впал в продолжительный обморок.
Художник Валентин Серов немного смутился: какая-то борьба, видимо, овладела им.
– Здорово, сударушка! – к носу, торчавшему из ветвей, вразвалочку подошел Лепарский.
Он сделал это просто, не драпируя себя героем. Хороший обед и вино всегда действуют благотворно. Полковник в отставке Лепарский успел плотно поесть и хорошо выпить.  «Что может, по волшебству, появиться вместе с бифштексом? – Кларет и ничего другого!» – знал он.
«Сознание испугано миром, в который оно попало! – торопливо на манжете набросал Чехов. – Кольми паче…» – хотел было он развить мысль, но в эту самую минуту в ветвях дуба раздался леденящий кровь хохот.
Словно гальванизированный какой-то сверхъестественной силой, Владимир Ильич приподнялся и смотрел, куда все.
– Вы?! Отвечайте! Это вы, старый крокодил?!
Привычный ко всяким положениям в жизни полковник Станислав Романович Лепарский выкинул вперед руку и ухватил за нос.
– А-а-а-а-а! – закричали.
В ладони у бравого отставника зажата была маска.
Качал черт качели! Какой-то человек стремительно убегал прочь под низко спущенным капюшоном. Лепарский бросился вдогонку, но огромный парень, сразу же затем исчезнувший, сделал ему подножку.
– Ну?! Как вам все это понравилось? – Паллас, Певцов, Потанин, Свен Гедин, Бонвало и Грумм-Гржимайло спросили.
– О чем вы? Мы ничего такого не видели, – Махортов, Конкин, Самородин,.Потапов, Вассерман и Николай Денисов отвели глаза в сторону.


Глава пятнадцатая. ШИШ  НА  КОКУЙ

Человек, скрывавший лицо под капюшоном, выбежал из сада. Тут же на всех газах к нему подкатил автомобиль.
– Эй, закушу! – парень, умевший делать подножки, распахнул дверцу.
– Шиш на кокуй! – уже пожилых лет, хотя дышавший здоровьем и энергией, выбежавший откинулся на подушки.
– Проюрдонить и проюлить, – вертел молодой баранку.
– У нас не в Польше! – добрую минуту не мог старый отдышаться.
Зеленый автомобиль со всей скоростью несся по улицам – директор хозяйственного управления при Синоде Константин Степанович Сербинович едва успел выпрыгнуть из-под колес.
– Что ни поп, то и батька! – дюжий молодой клаксонил.
– Играй назад! – свежий пожилой смеялся.
Ехали уже по Обводному. Всякая опасность погони была избегнута. Пассажир откинул капюшон. Волосы у него на голове были с проседью.
– Из кулька в рогожку? – парень спросил.
– Не в кольцо, а в свайку, – старик ответил.
Автомобиль проехал Обухов мост, Сенную площадь, повернул направо и, миновав Невский проспект, остановился на Конюшенной улице.
– Нужда заставит калачи есть! – оба ненадолго зашли и проверили стулья.
– Попову собаку не батькой звать! – возвратились они к авто.
Счастливы те, кто может облекать свои мысли в форму!
Одетые уже совершенно иначе и загримированные по иному, отлично они понимали друг друга.
– Деньги в стену! – бывалый наказал еще желторотому.
– Скандачок! – птенец зарубил на клюве.
Тем временем доехали до Казанского моста. У дома Энгельгардта пассажир вышел.
Тихо на улице капало.
Недоеденный лежал под ногами пирожок с персиком.
В небе слегка тарахтело – как видно, собиралась гроза.
– Семью прикинь – однова отрежь! – пассажир выбрался наружу.
Глаза его горели как огонь, обнаруживая ум и проницательность.
– Семипудовый пшик! – водитель помахал вслед.
Он вышел, чтобы ногою ударить по шинам.
«Садовник, – он думал, – пошел спать!»
Далее оставаться на месте было бессмысленно, к тому же пора было возвращаться.
Снова он сел за руль, намереваясь ехать – и тут же почувствовал на шее острие.
Кто-то, притаившийся на заднем сидении, упирал его в нее.


Глава шестнадцатая. ОРЛЫ  И  ОБЕЗЬЯНЫ

Внутри него что-то щелкнуло.
Александр Филиппович Постельс поднял голову: он шел по садовой аллее.
Впереди возвышался дощатый помост.
Уверенно Александр Филиппович взошел.
«Участник кругосветного плавания Литке!» - знали про него.
На лицах написан был интерес.  «Падение Ниагары» – значилось в пригласительных билетах.
– Река Сен-Лоран, – сразу взял он быка за рога, – орошающая Северную Америку, соединяет два озера, Эрие и Онтарио, под именем Ниагары. Водопад, – показал он рукой, – образуемый ею, есть зрелище  в е л и к о л е п н о е ! Ниагара, – вошел он в ритм, – до самого озера Онтарио бежит по наклонению чрезвычайно быстро и, низвергаясь с утеса вышиною в полтораста футов, кажется в минуту падения не рекою, а морем, которого потоки с громом и ревом, – изобразил он голосом, – стремятся в бездну, усыпанную скалами, спираются в ней и клокочут!
Здесь Александр Филиппович испытал головокружение, которому поначалу не придал значения.
– Водопад, – продолжил он, чуть вспотев, – составляет полукружие и разделен на две отрасли: в середине находится остров или, лучше сказать, гранитная скала, подрытая в основании и висящая со всеми своими камнями и деревьями над бездною вод.
К горлу Александра Филипповича подступила тошнота.
– Южная часть водопада, – все же взял он себя в руки, – представляет огромный цилиндр, который развивается в виде снежного ослепительной белизны ковра и при солнце блистает разноцветными лучами: тогда кажется, что тысячи дуг пересекают одна другую над бездною.
Им овладела физическая слабость, он покачнулся, но удержал равновесие. «Однако, что это со мною?» – ему подумалось.
– Восточная, – продолжал Александр Филиппович слышать свой голос, – покрыта ужасной тенью: воображаешь грозные волны потопа. Быстрая вода, ударяясь в гранитный остров, отражается пенным вихрем, и облака носятся над лесами, подобно дыму обширного пожара! – говоря таким образом, он дрожал всеми членами и едва держался на ногах.
«Съел что-нибудь? Простудился? Инфекция?!»
– Сосны, дикий орешник, скалы разного рода, прямые и наклоненные, – во что бы то ни стало постановил он себе закончить, – украшают сию величественную сцену! Орлы, увлекаемые быстрым порывом воздуха, кружатся и падают в бездну, и обезьяны, – он положительно уже не знал, что говорил, – цепляясь длинными хвостами за сучья близких к волнам дерев, ловят раздробленные трупы медведей, влекомых стремительным потоком!..
«Хромая горбунья. Уколола зонтиком. Меня! Когда шел к Бардакову, – он вспомнил, упав и теряя сознание на помосте.


Глава семнадцатая. МУХИ  И  ПЕНКИ

Его подняли без чувств, синего. Пустили кровь, она едва пошла.
Лицо Постельса было бессмысленно, глаза мутны, губы отвислы.
– Отравлен. Яд кураре! – доктор Фассанов умыл руки.
Он был человек хорошего происхождения, но, будучи сыном небогатых родителей, вынужден был избрать себе профессию и стал врачом.
– Сначала делается свербеж, потом опухоль, после открывается чирейная рана, которая обволакивается гноевой плевою и жжет тело; человек распухает, горит и в два дня умирает, – пояснил он докторально-авторитетным тоном.
Иван Захарович Фассанов не отвергал Приснитса, принимал Лероа, хвалил Миняева, защищал Морисона, позволял методу Распайля, но ни один из этих столпов медицинской науки уже не мог оказаться полезным бедному Александру Филипповичу.
– Он никогда не скрывал своего Я за безличным Мы! – судебный следователь Барсов поклонился телу брата.
– Рано хороните! – с чего-то Ядринцева Нина Ивановна озлилась. – Шли бы лучше. Обедать к Борелю!
Она была близка к отчаянью.
Под потолком в пол-огня горела лампа.
Над головой Александра Филипповича висел небольшой сосуд с охлажденной водой, которая по каплям падала на его лоб.
Постельс был в жару и отчего-то бредил театром.
С ложечки Нина Ивановна поила его кремортартаром. Она намеревалась быть с ним до конца.
– Я вот что намерен сказать, – тем временем умирающий горячился, – и прошу тебя выслушать меня. Я признаю, как ты знаешь, ревность чувством оскорбительным и унизительным и никогда не позволю себе руководствоваться этим чувством; но есть известные законы приличия, которые нельзя преступать безнаказанно. Нынче не я заметил, но, судя по впечатлению, какое было произведено на общество, все заметили, что ты вела и держала себя не совсем так, как можно было желать!
Она видела: он боролся с воображаемой им какой-то стеной.
– Ты нездоров, Александр Филиппович, пей! – она просовывала ему в рот ложечку и там проворачивала ее.
Потом, чтобы отлепить от ложки приставшее к ней, она постукивала ею по тарелке, покрытой уже разноцветными, желто-розовыми, с подтекающим кровяным сиропом, пенками.
«Это смерть, – пришло Нине Ивановне, – варит свое варенье. Как пойдет из него крендельками – тогда готово!»
Раз за разом, извлекая ложку и постукивая, Ядринцева рассматривала налипшее.
Откуда-то прилетели мухи, но крендельков не было.


Глава восемнадцатая. НЕОЖИДАННОЕ  СПАСЕНИЕ

«На нарисованном крюке можно повесить лишь нарисованную же люстру», – думала Нина Ивановна.
– Или нарисованного человека! – вмешался чей-то голос.
Она сделала приметное усилие, чтобы поднять голову: лиловый негр с глазами навыкате и масляными, короткими, завитыми в крутые кольца волосами, откуда-то взявшийся, читал ее мысли. В одной руке он держал книгу, в другой съедобный корень, который подносил ко рту, чтобы откусывать от него.
В белом с головы до ног, впрочем, он смотрелся достаточно эффектно.
– Что вам угодно? Вы, вероятно, ошиблись дверью? Что вы читаете? – один из этих вопросов, судя по всему, она задала.
– Моя фамилия – Вронский, – негр поклонился. – Алексей Кириллович.
Это было по-настоящему смешно, и Ядринцева прыснула.
– Здесь умирает человек, – тут же взяла она себя в руки, – а вы!..
– Я именно и пришел спасти его! – негр быстро подошел к кровати, выпростал руки умирающего, загнул их и принялся немилосердно трещать его пальцами.
– Этим?! Хотите вы  э т и м  его спасти? – снова стало Ядринцеву разбирать.
– Нет, разумеется! – бросив руки, негр взялся за пальцы ног. – Просто перед тем, как дать противоядие, следует размять члены.
– У вас есть  п р о т и в о я д и е  ? Вы дадите ему?! – что-то подсказывало Нине Ивановне, что есть и даст.
Чувственно негр откусил от корня и жевал.
Она смотрела на его рот вакхический и красноречивый.
– С одним условием, – он сказал. – Если вы…
– Согласна, только давайте по-быстрому, – она не дослушала. – Дорог; каждая минута!
В учительской школе, куда прежде она ходила изучать звуковой метод преподавания грамоты, ее научили быстро применяться к обстоятельствам.
– О, нет! – теперь рассмеялся негр. – Мне нужно вовсе не этого.
С полным ртом прекрасно он говорил по-русски!
Он подал ей выпавшую из-под подола турнюру.
– Я должен обдумать, решить и отбросить! – тем временем Постельс бредил.
– Слова достаточно или дать расписку? – обратно за резинку, сзади, вправила Нина Ивановна небольшую подушку.
Откуда-то негр извлек средних размеров пробирку.
– Пустая? Вы обманули меня?! – Ядрицева выхватила.
– Да подождите! – негр поднес емкость ко рту. – Сейчас!
Бесчувственная, она смотрела, как до краев он наплевывает в нее.
– Готово! Действуйте!
Терять было нечего, и Нина Ивановна разжала умирающему зубы.


Глава девятнадцатая. БОЛЬШАЯ  НЕОЖИДАННОСТЬ

Мысленно по столу Нина Ивановна расставляла чайные принадлежности.
Розетки, чашки, блюдца!
«Это, конечно, большая неожиданность!» – думала она.
Сахарница, сливочник, селедочница!
Ночь была в половине.
Странно у Александра Филипповича выдавались уши.
– Копаясь в своей душе, мы часто выкапываем такое, что там лежало незаметно и не пахло! – продолжал он бредить, но много тише.
Ядринцева убрала селедочницу, поставила конфеты.
Она думала о Постельсе, потом стала думать о другом.
«Третьего не дано!» – с чего-то ей стало грустно.
Теперь, она понимала, многое предстоит ей переменить в себе и вокруг себя.
Вдруг она услыхала ровный и спокойный носовой свист.
Спокойно и ровно Постельс спал.




ЧАСТЬ  ТРЕТЬЯ


Глава первая. БЕЗ  ЦЕРЕМОНИЙ

«Можно купить пальто и ходить в нем», – думал Владимир Ильич, но продолжал носить ильковую шубу.
В ней же поехал и на вокзал.
Первое лицо, попавшееся ему на ступеньках большой лестницы, была Александра Ивановна Пейкер; второе – Колоколов Алексей Петрович.
– Вы обронили? Ваш? – они протянули ему распухший, перетянутый резинкой бумажник.
– Нет! Не мой! – знавший все эти штуки, решительно он обошел их стороной.
Беспорядочно на дебаркадере толпился народ – кто для того, чтобы встретить кого-нибудь, кто для того, чтобы толпиться там, где толпятся другие.
Вдали уже свистел паровоз.
Парижский экспресс поразил своими пассажирами: щеголеватые юноши выходили из всех вагонов с болонками, попугаями и мартышками.
Признаться, несколько Владимир Ильич засмотрелся.
Он вздрогнул, когда кто-то окликнул его по имени.
Это был тот, кого он пришел встретить. Товарищ еще по Симбирску, еще гимназических лет. Живучи в разных городах и странах, периодически они переписывались, а если случалось, то виделись.
Оба среднего роста, довольно коренастые и блондины, они были схожи между собою – вот только лоб у встречавшего был слишком низкий, а у приехавшего чересчур высокий.
– Владимир!
– Владимир!
По странному совпадению товарища Владимира Ильича тоже звали Владимиром и даже отчества у них были одинаковые.
– Ну, здравствуй, здравствуй! – приговаривал приехавший Владимир Ильич, и рокотливое «р» отчетливо прокатывалось по его крупным крепким зубам.
Он был в расстегнутом дорогом пальто – под ним просматривались зеленый сюртук из шевиота, английского покроя брюки в полоску и лакированные ботинки.
Вся его фигура дышала здоровьем. Он имел очень веселый вид человека, который сию минуту слышал или сотворил нечто архисмешное.
В шикарном дорожном костюме за ним стояла дама.
Ее волосы были столь же черны, сколь его – светлорусы.
На ней лежала печать благородства и той породистости, которая выше всякой красоты.
В одной руке она держала книгу, в другой – цветок, который подносила к носу, чтобы вдыхать его аромат.
– Инесса Федоровна!
Один Владимир Ильич отошел в сторону, и другой без всяких церемоний расцеловался с приехавшей.


Глава вторая. С  НОЖОМ  НА  ДИРЕКТОРА

Владимир Ильич Ленин (такая у приехавшего была фамилия) заблаговременно позаботился обо всем: на Екатерининском канале в доме Варварина его ждала благоустроенная меблированная квартира и даже приготовленный ко сроку обед.
Дом был огромный, каменный, с колоннами и цельными стеклами в окнах всего бельэтажа – обед же состоял из жареной дичины, соленой белорыбицы и отварной солонины.
Окна столовой выходили на внутренний двор, обсаженный деревьями, с клумбами посреди, а обстановка представляла собою странную смесь роскоши с простотой, доходившей до грубого убожества. К столу из белого мрамора на вызолоченных ножках приставлены были стулья из простого дерева, плохо выкрашенные в красную краску; рядом с вычурными креслами заграничной работы с остатками пожелтевшей от времени обивки из белого атласа стоял поставец в византийском вкусе, уставленный сборными штучками; по соседству с пастушкой из севрского фарфора нагло выпячивался безобразный глиняный утенок-свистулька и красовалась расписная деревянная чашка, из-за которой выглядывало одним краешком гнездышко с птичками художественной работы из слоновой кости.
Обед проходил в оживленных разговорах и приятных воспоминаниях.
– Помнишь, как в гимназии ты напал с ножом на директора? – спрашивал гость.
– Керенского! – смеялся хозяин. – Хотел перерезать ему горло, но только рассек губу. Меня долго потом искали, но не нашли!
Его голос глухим звоном отдавался в гитаре, висевшей за дверью.
– А ты как обделался на Законе Божьем, – уже он хлопал гостя. – То-то вонища стояла!
Владимир Ильич Ульянов почел за лучшее переменить разговор.
– Я стал подозревать, – прочистил он горло, – что отрицательное действие мусульманского давления, за неимением лучшего, спасительно для наших славянских особенностей и что без турецкого презервативного колпака разрушительное действие либерального европеизма станет сильнее.
Подали плюм-пудинг.
– В Париже, как там? – из мисочки Ульянов выбирал ложкой. – Вуатюр, я слышал, изобрел синтетический глицерин?
– Бери выше, – обрезал Ленину сигару. –  Он придумал кинематограф.
– А вертолет? – вдруг выскочило из Ульянова само по себе.
Лицо Владимира Ильича Ленина вдруг страшно переменилось. Его словно бы подбросило. Уже в следующую минуту он оказался лежавшим на распростертом своем визави и профессионально душил его «под яблочко».
Появившийся резкий запах заставил его отрезвиться.
– Прости, – он помог другу подняться и проводил его в ванную комнату. – Нервы, понимаешь, ни к черту!..


Глава третья. УСЫНОВИТЬ  ИГОРЬКА

Снова подали обед, и опять все сели за стол.
На этот раз были перепелки, консервы и жареные каштаны.
Возвратившийся из ванной Ульянов в первую минуту пребывал в смущении: ему показалось, что комната переполнена людьми: их было человек до ста, и половину из них составляли женщины.
Они посматривали на него и посмеивались.
– Индифферентизм так называемого общества и угрюм-бурчеевские преследования со стороны правительства – вот, что встречает рабочий в трудную минуту своей жизни! – эмоционально перед всеми выступал Ленин.
Владимир Ильич Ульянов сел на свободное место.
– Обедаем мы по-товарищески, пикником, каждый за себя платит отдельно! – его предупредила дама в перкалевой кофте и крикливо эффектной шляпе.
Зябкая, как перепелка, Инесса Федоровна передергивала плечами.
Кончив выступать, Ленин ел с тарелки.
«Человек далеко не зауряд, – знал о приятеле Ульянов. – Все его предприятия требуют смелости и проницательности!»
Кушанье было хорошо.
– Ну, словом, возьми немецкий роман, какие переводили у нас в конце прошлого столетия – вот тебе моя история! – Ленин говорил.
Обоим стукнуло по сорока лет – возраст, поворотный в жизни мужчины.
«Без важных причин, – Ульянов знал, – в Россию не возвращаются!»
– Владимир, – не постеснялся он, – скажи: ты, собственно, зачем приехал?
– Ты знаешь ведь, – у нас с Инессой Федоровной не может быть детей – вот мы и решили усыновить Игорька, – с хрустом Ленин разгрыз каштан.
– Игорька? Почему именно Игорька?
– Разве я сказал «Игорька»?! – вскинулся Ленин, точно выскочил из-за угла, но тут же взял себя в руки. – Мы хотели бы просто взять мальчика, – продолжил он на редкость ровно. – Совсем маленького и вырастить его.
Минута недоумения быстро пролетела.
– Чехов как там? Бунин? – спрашивал Ленин об общих знакомых.
– С****иаров – помнишь его? – оперу написал. Комическую! «Недосмотр бутафора, или Медосмотр у Босфора». Там, собственно, вот о чем!..
Он рассказал.
– А Костычев, – достаточно осторожно Ленин затронул. – Как он?
– Умер наш Павел Андреевич. Месяц уже как.
– Не верю! – Ленин покачал головой.
– Умер, в самом деле! – выговорил Ульянов, как ему казалось, с куда большей убедительностью.
– Не верю. Нет! – снова не принял Ленин.
– Павел Андреевич, – по всем правилам выдержал Ульянов паузу, –  у м е р  !
– Очень жаль, – склонил Ленин голову, – достойный был человек.


Глава четвертая. ПЛАТЬЕ  ЗА ТРИ  ЧАСА

В открытом шкафу она развешивала по вешалкам и раскладывала по ящикам содержимое чемоданов.
Женщина редких качеств, с молодой талией, она обладала искусством придавать своим чертам приятное выражение и любила выказывать живость своего ума.
«Красавица и талант на диво!» – не находил себе места весь Париж.
Каждому хотелось подойти к ней и узнать ее покороче.
Влюблялись в нее как-то так необыкновенно быстро, что это даже в анекдот обратилось.
Не однажды случалось, что ей делали соблазнительные предложения.
Она вышла замуж непосредственно из-под родительской ферулы за человека небогатого, но стоявшего на хорошей дороге, как тогда она полагала. Остроумный и бывалый, этот русский сделал на нее большое впечатление и быстро сумел добиться ее доверия.
После свадьбы она поняла, что он богат, но на какой в действительности стоял он дороге?
Возвращаясь иногда поздно ночью в оборванной и загрязнившейся одежде, на этот ее вопрос всегда он отвечал добродушным смехом. К нему под покровом темноты приходили какие-то люди, приносили и уносили что-то, пряча под полами плащей. После них долго из комнат не выветривался приторно-сладковатый запах, вызывавший у нее тошноту.
Впрочем, ни на что другое пожаловаться она не могла: его постоянная заботливость о ней доходила до предупреждения малейших ее желаний. Ей дозволялось употреблять огромные издержки на новые платья, браслеты, шляпки и драгоценные перья. Она чуть не лезла на стену от восторга – так он ее подымал!
Они много ездили, перебывали на всех модных курортах. В Швейцарии Ленин познакомил ее с Ульяновым, и там, в клинике доктора Кохера, оба они много поспособствовали женитьбе Владимира Ильича на Надежде Константиновне…
В открытом шкафу Инесса Федоровна Арманд (она не взяла фамилию мужа, сохранив свою девичью) развесила по вешалкам и разложила по ящикам содержимое чемоданов.
Теперь какое-то время им предстояло прожить в Петербурге.
В Букендалевом доме под нумером двадцать девять по Садовой улице у звериного живописца Зеймеля продается собрание российских набивных птиц; у Калинкина моста по Фонтанке в доме комиссара Нагоркова под нумером четыреста сорок три продается же лягавая, хорошо выдрессированная собака, знающая ходить под ружьем и делать комнатные штуки; портной Думберг, переехавший на модную Садовую в Покендалевый дом под нумером двадцать девять, обещает изготовить мундир или платье за три часа – уже она знала.


Глава пятая. КОЛБАСНИК  И  КОНДИТЕР

Когда Ульянов сказал, что Костычев умер, Ленин не поверил ему. К Павлу Андреевичу имелось у него небольшое дело, требовавшее своего разрешения.
– Это, признаться, большая неожиданность! – тем временем говорила Инесса Федоровна.
В утреннем белом платье она сидела посреди комнаты, и парикмахер завивал ей волосы.
Зеркало висело: вышины восемь футов и ширины шесть.
Коротко и сухо Владимир Ильич рассмеялся.
– Я думал, подобные приемы больше не в ходу!
Рассеянно Инесса Федоровна проглядывала «Северный Меркурий».
– Ольга Алексеевна Желябужская, в замужестве Мазурова, и студент Конрад Викторович Недзвецкий! – сообщила она мужу.
– Не то! – Ленин поморщился. – Впрочем, где?
На Фурштадтской, почти в самом ее начале, по правой руке, по направлению к Воскресенскому проспекту, – жена продиктовала, и он записал.
Под воротником цветной рубашки у парикмахера повязан был шелковый трехцветный шнурок.
– Пробовал сырую траву? – быстро Владимир Ильич поднялся с места.
– Было такое, – парикмахер ответил.
– Где? Как? – испытующе Ленин смотрел.
– В Летнем саду, – цирюльник не отвел взгляда. – Сапогом.
– Ну и?! – прямо-таки Ленин впился.
– Убедился, однако.
– В чем?!
– Не пройти по саду без того, чтобы не вымочиться по колена! – может быть излишне четко парикмахер закончил.
В руке его были раскаленные щипцы, и ими он касался головы Инессы Федоровны. Она не шевелилась и затаила дыхание.
– Ты, стало быть, Парикмахер, – внешне оставался Владимир Ильич невозмутимо-спокойным. – Мне про тебя Колбасник говорил, в Женеве. А про меня – кто тебе?
– Кондитер, в Москве, – парикмахер убрал щипцы и взялся за расческу.
– Мне нужен Садовник, – со лба Владимир Ильич вытер пот.
– Садовник пошел спать, – сооружал парикмахер прическу красивых и пышных волос.
– Куда? Куда пошел спать Садовник?
Из фанерного чемоданчика парикмахер достал тропический редкий цветок и приладил его к голове Инессы Федоровны…
– Тютькин, coiffeur... Je me fais coiffer par Тютькин!* – потом долго она смеялась.



Глава шестая. КОНЕЦ  СЕРБИНОВИЧА

Бодро выйдя из дома, Владимир Ильич зашагал в нужном ему направлении.
Не встретив по пути никаких затруднений, благополучно он дошел до места.
Чудесный сад окружен был великолепной решеткой, в растворенные ворота которой то и дело входила и из которой выходила помпезно наряженная публика.
Он последовал за входившими и вскоре уже сам прохаживался по прямым аллеям мимо клумб с увядшими цветами, заглохших фонтанов, беседок, живописно раскинутых среди пожухшей зелени, потрескавшихся мраморных изваяний и тому подобных затей.
Он очутился среди избранного общества: дамы прогуливались под зонтиками в сопровождении ливрейных лакеев, несших за ними складные стульчики, шали и элегантные, расшитые шелками и бисером мешки, из которых по временам дамы вытаскивали то кружевной платок, чтобы изящно высморкаться в него, то флакон, из которого они грациозно что-то глотали, то еще что-нибудь для чего-то иного – в то время как увивавшиеся вокруг них кавалеры нашептывали им комплименты, на которые дамы отвечали жеманными улыбками.
С любопытством, один за другим, Ленин рассматривал бюсты.
Скоро на него обратили внимание. Он услышал, как его окликают.
– Владимир Ильич? Господин Ульянов?
– Вы ошиблись – моя фамилия Ленин! – отвечал он какому-то чисто одетому господину.
– И в самом деле! – воскликнул тот, чуть смутившись. – У вас лоб другой. Куда больше! Все же вы очень похожи. Прошу меня извинить!
– Охотно! – нагнувшись, Ленин подобрал с земли распухший, перетянутый резинкой бумажник и осторожно что-то отсоединил внутри. – Вы, я думаю, господин Кобузев?
– У господина Кобузева – заячья губа, – одетый чисто показал на свою, нераздвоенную. – Я – Сербинович Константин Степанович, – он поклонился, – директор хозяйственного управления при Святейшем Синоде, – он протянул Владимиру Ильичу карточку.
Настало некоторое молчание.
– Храни вас Бог! – наконец, Сербинович приподнял за край шляпу.
– А вас – побери Черт! – Ленин изменил тон голоса и выражение взгляда. – Шалаш где? Отвечайте, святоша!
– Здесь нет шалаша, – Сербинович отступил на газон.
– Нет шалаша?! – Ленин последовал за ним на траву и сразу вымочился по колена. – Куда в таком случае пошел спать садовник?!
– Не знаю! Отпустите меня! – попытался несчастный высвободиться.
С полдюжины щеголеватых юношей, откуда-то появившихся, отгородили конфликтующих от гулявших.
Потом они разошлись.
Недвижный, Сербинович лежал на траве, и из его тела торчали металлические штыри.


Глава седьмая. ИБИС  НА  ИРИСЕ

Легче сродниться с закопченными четырьмя стенами, чем с великолепными чертогами.
Ровно наоборот обстояло с Инессой Федоровной!
Всегда словно бы она жила здесь, в этой петербургской богатой квартире, среди антуража – сказалась привычка к роскоши, которой с первых дней их совместной жизни окружил ее Владимир Ильич.
Спальня была украшена, как храм Киприды, если бы только в храме Киприды ставились диваны, кресла и зеркала. Стены обтянуты были зеленым левантином; такого же цвета газовые занавесы у окон поддерживались золотыми стрелами, перевитыми гирляндами цветов; у одной стены стоял диван черного дерева с позолотой, обитый лиловым бархатом; перед диваном поставлен был круглый столик тоже черного дерева и тоже с позолотой на приличных местах; наличествовали также двое кресел одинаковых с диваном, две кенкеты по сторонам двери; на противоположной стене имелся полукруглый выем, там размещалась кровать в стиле одного из Людовиков, убранная розовым бархатом и застеленная потертой рогожей.
Тут сказывалось двойственное отношение Владимира Ильича ко всему изящному и дорогому: одновременно он любил роскошь и презирал ее. Ему непременно ко всему нужно было высказать свое отношение…
Где-то поскрипывал вентилятор, да в дальней комнате стучала половая щетка.
Из рыночной грубо сварганенной шкатулки Арманд извлекла небольшое жемчужное ожерелье с фермуаром из аметиста, осыпанным розами, замечательно тонкой работы.
Неисчерпаемо глубок тот мистический догмат, гласящий, что мы делаемся похожими на то, на что глядим!
Смотрясь в зеркало, со все возрастающей радостью она видела, что снова становится похожею на самое себя прежнею – после всего того, что довелось за короткое время ей пережить. Там, в Париже, на Родине!
Женщина по собственному произволу не может пасть или возвыситься.
Одинокий любовник!.. С высохшими  от волнения губами, полный огня и поэзии, он смотрел через розовую призму. Короткость скользка! Стихийность его чувства убаюкала ее сознание и здравый смысл настолько, что она решилась на крупный ложный шаг! Болезненно она увлеклась впечатлением минуты! Его желание было неистово – жизнь глянула на нее без вуали. В здоровой натуре, однако, сказалась любовь к себе самой.
«Ибис сидел на ирисе!» – отгоняя то, о чем больше она не хотела думать, Инесса Федоровна перебила его приятным.
В большом зеркале за ней вдруг отразилось лицо с оттопыренными ушами.
Владимир Ильич прислал сказать, чтобы она одевалась теплее.
Совсем недавно мимо дома провели лошадь, и теперь против окон на мостовой о ней лежало теплое и свежее воспоминание.


Глава восьмая. МЛАДЕНЕЦ  НА  ОБЛАКЕ

В Петербурге на Невском проспекте гуляют в два часа люди, как будто сошедшие с журнальных модных картинок, выставляемых в окна – даже старухи с такими узкими талиями, что делается смешно.
Медленно, шагом прогулки, Инесса Федоровна двигалась среди прочих.
Петербург строился экспромтом, она видела. Или же по продуманному строгому плану?
В богатых витринах напоказ лежали вещи.
Обладание вещью обыкновенно следствие минутного желания. Почувствовав такое желание, Арманд заходила и покупала приглянувшуюся ей вещь.
Лучшие меха, она знала, у Сорокоумовского, кондитерские изделия – у Гидля, ноты же – в заведении Василия Деноткина.
– Глинка, «Жаворонок»? – она спросила.
– Ждем-с, – почтительно хозяин склонил голову.
У Мерсио в изящном магазине детских вещей она приобрела комплект одежды для взрослого младенца мужского пола.
В «Пассаже», у модисток, сняв шляпу, мерила милые кашкорсе.
В кафе ей подали газету: художественная выставка в доме Таля, совсем рядом!
Там носом к носу она столкнулась с Валентином Серовым.
С ним не было другого разговора, как только о скучных вопросах религии и морали?
Вовсе нет! Он встретил ее смехом!
Женщины не любят нерешительных и робких мужчин – Валентин Серов не был ни тем, ни другим. В Париже он часто заходил к ней под предлогом папиросы и спички. Ее расположение к нему, поначалу несколько неустойчивое, значительно укрепилось, когда она узнала его достоинства. Они были на превосходной ноге!
– Приехали, значит! Из Парижа! – держал он ее за обе руки.
– Именно! Именно так! – она не отнимала. – А вы, я смотрю, всё рисуете?
– Не только! – слегка он кружил ее. – Еще и леплю!
Он показал ей голову старика, прикрытую несуразной шапкой.
Арманд тотчас же заплатила.
– Чья это голова?
– Так… одного знакомого, – художник с чего-то замялся.
– Давайте, я куплю еще, – перед собой вдруг она увидела холст, тотчас оживший перед нею со всей невыразимой сложностью всего живого.
– Как это сделано, сколько воздуха! – Она была поражена. – Кто это: человекобоги или богочеловеки?
Пятеро мужчин с обветренными мужественными лицами летели в голубом небе, расположившись на спине огромного шестого – среди перистых облачков. Одно, впрочем, было кучевое.
Младенец мужского пола стоял на нем и благословлял летевших розовой пухлой ладошкой.


Глава девятая. КВАРТИРА-МУЗЕЙ

Владимир Ильич выпрямил позвоночник и шею.
– Не помнишь случайно, кто именно утверждал, что в конце концов Дьявол помирится с Богом?
– Толстой, – Инесса Федоровна сняла с полки том и нашла нужную цитату.
Прошло несколько минут молчания.
– Несмотря на свои седины и с лишком пятьдесят лет, он был ветрен и легкомыслен, как юноша: забавлялся каждой безделицей, все схватывал с горячкой, бросал равнодушно, забывал скоро, приходил в чувствительность, легко прощался со слезами и на следующей станции, вместе с пеплом сигары стряхивал воспоминания, которые намеревался хранить до гроба и за ним!
– Толстой? – снова Арманд откликнулась. – Но мне казалось, он куда старше!
– Костычев, – Ленин сделал движение шеей и бровями. – Павел Андреевич Костычев!
Одновременно Владимир Ильич писал несколько статей да и вообще по обыкновению своему сразу же взялся за несколько дел.
Едва ли не каждодневно он покупал старинную ли вазу, антикварную ли лампу, затейливую ли шкатулку с секретом.  «Квартира-музей Владимира Ильича Ленина» – подтрунивала Инесса Федоровна над общим их жилищем.
С утра цыганки приносили младенцев. Инессе Федоровне приглянулись два или три – Владимир же Ильич решительно отвергал: новорожденных девочек с порога, а мальчиков – после того, как перевернув на спину, разглядывал и щупал что-то у них на спине.
Он раздобыл подзорную трубу и часами разглядывал небо.
Арманд знала: ему не давало покоя завещание Костычева.
Владимир Ильич разыскивал человека с заячьей губой.
Он озабочен был состоянием петербургских садов.
Его видели на Выборгской стороне, в цехах фабрики Мальцева…
– С одной стороны, замечательно сильный борец против общественной лжи и фальши – с другой стороны, истасканный истеричный хлюпик, который, публично бия себя в грудь, говорит: «Я – скверный, я – гадкий, но я занимаюсь нравственным самоусовершенствованием, не кушаю больше мяса и питаюсь теперь рисовыми котлетками!»
– Павел Андреевич? – Арманд удивилась. – Костычев?
– Толстой! – Ленин поскреб позвоночник и брови. – Лев Николаевич!
Когда-то, Инесса Федоровна помнила, оба они пытались добиться ее благосклонности.
Павел Андреевич делал дорогие подарки и обещал упомянуть ее в своем завещании.
Лев Николаевич звал ее в какую-то новую веру и обещал простить все грехи.


Глава десятая. ДЕЯТЕЛЬ  И  СОЗЕРЦАТЕЛЬ

Она откинулась назад и отдалась воспоминаниям.
Всегда было почти так: сильный звонок, потом стук положенной на скамью палки и продолжительная возня со снимаемыми калошами, прерываемая восклицаниями и какими-то краткими пояснениями, потом шаги, потом уже наконец пробуждающий тишину голос, долго не умолкавший.
Умевший в разговоре французить, в особняке на улице Бон, он говорил много интересного: о пустоте, измельчании человечества в городах, о фальшивой суете, крайнем нравственном и физическом бессилии парижан, об их развращенности.
Она знала: одновременно он – деятель и созерцатель. Он больше своего дела, и его практика не может утолить его теории.
Он вел сильную игру и продувался в пух.
В Париже ему вставляли зубы.
Она смеялась звонко и нервно, чувствуя на себе его жадные взгляды – он искал случая захватить ее в свои руки, не заботясь добиться на то ее согласия.
«Поедемте, – пальчиком она тыкала его под ребро, – посетимте Всемирную выставку!»
Он пожимал плечами на французский манер.
Они брали фиакр и ехали к новенькой Эйфелевой башне.
В огромных павильонах стояли большие куклы из воска, и посетители могли целовать и ласкать их сколько хотели. Это было то самое, о чем он в тайне мечтал, но тогда, узнав, что это возможно, он ужаснулся. Он чувствовал, что это слишком простое решение слишком сложного вопроса.
«N’est-ce pas immoral?»  – только сказал он, помолчав.
«Отчего? Подумайте о вашей жене и сделайте выбор: быть ей всегда беременной или больною – либо стать другом, камрадом своего мужа, все равно мужа, – умышленно поверхностным и легкомысленным тоном ему ответил подвернувшийся Мопассан. – Многие уже выбрали».
«Кто именно?» – Толстой собирался много и много думать.
«К примеру, Зюссмильх, – Ги привел. – Тот же Бюффон. Еще Кондорсе».
«А Кетле?» – Толстой спросил уже с каким-то ремесленным отношением к делу.
«И Кетле тоже!»
«Но чувства, страсти?!» – Толстой дрогнул ногами.
«В избытке! Днями дуэль! – воображаемой рапирой Мопассан сделал выпад. – Бюффон возвратился домой раньше обычного и застал Кондорсе со своей избранницей».



Глава одиннадцатая. ОСОБЕННЫЙ  КРУАССАН

Он, по примеру многих, провел шумно и бешено свою первую молодость, оставив за собой в свете название повесы. Свет остался навсегда при раз установленном от него же определении. Ему не было нужды, что у повесы прекрасная душа, что в минуты самых повесничеств сквозили его благородные движения, что  ни одного бесчестного дела им не было сделано.
Павел Андреевич Костычев! Когда Толстой перестал бывать у нее, ему на смену явился он.
Довольно грубая, хотя снежной белизны рубашка мешковато пробивалась из-под неловко застегнутого сюртука, галстук небрежно был повязан вокруг жилистой и мускулистой шеи – руки, одна из которых была длиннее другой, не носили на себе следов нежного попечения, какое прилагают о них люди высшего круга: это были руки сильные, большие, с мозолями и поцарапанными пальцами.
Толстой медленнее тянул слова и больше употреблял французских фраз – Костычев меньше, но волосы у него были длиннее, чем у Толстого.
Привыкнув судить о людях и о вещах по наружности, первое время Арманд не могла и вообразить, чтобы человек небрежно одетый, частенько небритый или нечесаный, который не хочет или не умеет войти в комнату и управиться за столом серебряной вилкой, который засовывает салфетку за галстук и плюет на паркет и ковры, может быть благороден и нежен в душе своей.
Деньги были ему нипочем. Умный, образованный и, как выяснилось, со вкусом, он бросал их, желая покровительствовать художникам и артистам. Он любил жить и учил жить других. Он научил ее покупать все, что только попадало ей на глаза и останавливало чем-нибудь ее внимание: мраморные вазы, китайские безделушки, фарфор, бронзу – что ни попало и сколько бы ни стоило.
Высокая, стройная, с благородными манерами, веселой наружностью, брюнетка, но белая и свежая, как блондинка, с черными быстрыми глазами, живая и резвая, как избалованное дитя – она небрежно здоровалась с ним, который заботливо расспрашивал ее о здоровье и повязывал на шею салфетку.
Он был глубокий мистик и даже в круассане открывал что-то особенное и так иногда говорил о нем, что волосы поднимались дыбом. Еще он рассказывал ей об андроиде и тарахтящих точках. С чего-то он ожидал появления у нее младенца, которому суждено опрокинуть устоявшиеся представления.
«Был ведь такой один. Уже!» – Арманд смеялась.
«Этот – другой!» – внешне Павел Андреевич был серьезен.
«Что же, мне теперь голубей опасаться?» – она ерничала.
«Напротив! – принимался он вдруг ворковать и кружиться на месте. – Держитесь ближе к ним!»
«А не нагадят? На голову?» – она бросала ему крошки, и он подбирал их ртом.
Стояла весна ожиданий и надежд.
Розы цвели у Инессы Федоровны на душе.
В ее гордо и страстно очерченных губах, в ответ его влюбленному взгляду дрожал затаенный, ласковый, немного хитрый смех.


Глава двенадцатая. НАД  ГРУППАМИ  АНЕМОНОВ

«Скучна французская манера разводить публичные сады со сплошными аллеями и мелким щебнем вместо газона!» – Костычев знал, что говорил.
Они приезжали в Булонский лес.
Весело было Инессе Федоровне, низко наклоняясь над седлом, пробираться впереди Павла Андреевича по лесным тропинкам, выехать на широкую поляну, всю пламенеющую блеском солнца, и, сдерживая твердым поводом своего тонконогого коня, долгим радостным взглядом следить за умильным выражением, которое принимало в эти минуты лицо ее спутника.
Из молодой зелени трифолья и пырея выглядывали темно-алые чашечки дикого герания и милые колокольчики голубого погремка, и белая медуница, и лиловый змеинец, и сон и дрема, красивый и яркий, как пурпур. Благодарные цветы певника – первообраз геральдической лилии – раскидывали водометом свои синие, желтые, перловые лепестки.
Верхом на аргамаке, Костычев жевал травинку.
Небесный свод был так чист, что прилежный взор мог бы проследить полет ангела.
«Видите?» – Павел Андреевич спрашивал.
«Где?» – прикладывала она ладонь к бровям.
«Вот же, вот!» – он направлял ее взгляд.
«Какой хорошенький! – она взвизгивала. – Жужжит!»
Спешившись, они садились на дерновую софу и хлопали в ладоши – старуха Жюстина выходила из-за деревьев с блюдом, над которым особенно постаралась, и с притворной скромностью ожидала похвал, которыми они спешили ее наделить.
Над группами анемонов порхали пестрые мотыльки.
Инесса Федоровна чувствовала, как Павел Андреевич касается ее волос.
«Вам больше тридцати лет или меньше?» – она смеялась.
«Побольше», – отвечал он серьезно или тоже смеялся.
Цветок, который Инесса Федоровна держала, и она сама таинственно походили друг на друга.
«Сабеиты почитали Канопус», – говорил ей Костычев. Или: «Толстой – это слон!»
Она знала, он живет бездною интересов. Русский первого разбора, он увлекался всякой туретчиной и китайщиной. Еще – очень любил копаться в земле и изучать состав почвы.
«Гумус, – повторял он, – вот краеугольный камень всему!»
С густых и далеко разросшихся деревьев начинало опахивать вечерней свежестью.
Они садились на лошадей и ехали обратно.
«А прочее, как же?» – Инесса Федоровна хотела знать.
«Прочее развеется, как прах!» – Костычев давал шенкелей.


Глава тринадцатая. ЧУДОВИЩНЫЕ  БАТАРЕИ

Вечером на Больших бульварах совершалось что-то феерическое.
В зареве газовых рожков и электрического света фантастически обрисовывались стволы и кроны деревьев. По широким тротуарам шумно двигалась толпа, собравшаяся со всего света. Газетчики, цветочницы, продавцы курьезов и ненужностей шныряли в ней, как рыбы в мутной воде, на разные голоса навязывая свой товар. Стремительно неслась река омнибусов и фиакров. Открытые настежь ослепительные кафе не могли вместить посетителей и захватывали тротуары мраморными столиками. В театры и казино, огненные вывески которых сверкали точно бриллианты, ломились зрители. За стеклами неправдоподобно огромных витрин в художественном сочетании располагались соблазны – для всевозможных средств, вкусов и вожделений.
Повсюду Костычев видел пресыщенных, изнервничавшихся людей с притупившейся впечатлительностью и извратившимися вкусами. На каждом шагу встречались камелии и простые распутные женщины.  «Кто развратен, для того и разврат!» – написано было на лицах.
«По Оригену как, – Павел Андреевич плевался. – Либо отсеки уд твой, либо – туши огни!»
Случаю угодно было распорядиться таким образом, что через некоторое время они очутились у Шевалье.
Народу было много. Прислуга суетилась. Вокруг танцевали обертас, и иногда какой-нибудь сутенер выкрикивал: «У-га!»
Павел Андреевич составлял menu, Инесса же Федоровна смотрела в окно, выходившее в зимний сад: там за длинным столом вольготно располагалась компания, состоявшая из людей всех возрастов, по преимуществу французов и русских.
Оркестр тем временем взял паузу, и тогда один из них поднялся с бокалом в руке.
«До сих пор, – прикрыл он бокалом лицо, – мы видели только слабые искорки и слышали глухое потрескивание. Но подождем, пока не наэлектризуется все человечество, пока вся существующая электрическая сила, выйдя из нейтрального состояния, не распределится между двумя крайними полюсами: отрицательным и положительным! Когда две чудовищные батареи, две половины мира будут таким образом заряжены, достаточно будет малютке, младенцу прикоснуться пальчиком, чтобы…  Что произойдет тогда?!»
«Малютке! Младенцу! Пальчиком! Да здравствует малютка!» – повскакав, все за столом сшиблись бокалами.
Любитель поесть, Костычев против своего обыкновения в тот раз ел мало.
«Кто это?» – Арманд спросила его об ораторе.
«Вуатюр, – сильнее в кулаке зажал Павел Андреевич вилку. – Сей тип не стоит, поверьте, плевка проститутки Пале-Рояля или даже пьяной либертинки, стонущей под матросом в трактире Гавра!»




Глава четырнадцатая. БИЕНИЕ  НОВОЙ  ЖИЗНИ

В эту минуту из зимнего сада послышались протяжные низкие вопли, сопровождаемые звоном посуды.
«Растоптать святыню, погасить солнце, обратить мир в конюшню!» – надсаживался человек болезненного вида с раздутым животом и ввалившимися щеками.
«Кто это?» – Костычев заинтересовался.
«Миролюбов», – Арманд взглянула.
Этого человека она знала: верхом на лошади он был труслив и неловок до смешного, но если лошади не было, он становился дерзок и непредсказуем. Его манил запах уличных писсуаров. Он проникал в зачумленные палаты и там занимался любовными интригами. К себе в постель он брал кроликов – штук восемь, десять – и спал с ними. Он утверждал о своей близости с ней. – «Когда это?» – упирала она руки в бока. – «В гостинице! «Кровавое сердце!» На улице Сен-Дени!» – он называл, где. – «Ну, размечтался! – она хохотала. – Да чтобы я с таким!..  Свидетели у тебя есть?!» – «Не беспокойтесь, – грозился он. – Найдутся и свидетели!»
«Кажется, это он изобрел синтетический глицерин, превосходящий по свойствам натуральный?» – Костычев оживился.
«Да, это так, – Инесса Федоровна проглотила устрицу. – Искусственный глицерин прекрасно зарекомендовал себя. Это – отличная пища для кроликов, незаменимое средство для дезинфекции писсуаров, частично он излечивает чуму. Если искусственного глицерина дать лизнуть норовистой лошади, она превращается в кроткого пони».
«Какие-то тайные опыты с веществом, я слышал, проводились в гостинице «Кровавое сердце» на улице Сен-Дени?»
«Такое было, – отвечала она без особой охоты. – Синтетический глицерин выказал себя отличным противозачаточным. Он, ко всему прочему, придает дополнительную сладость половому контакту».
«А как он на почве? Под сахарную, скажем, свеклу?» – Костычев оседлал конька.
«На почте, – Арманд не расслышала, – с его помощью можно приклеивать марки».
Она протянула ему рюмку, чтобы он налил ей водки.
Ее нервное движение, краска, покрывшая лицо, пересохшие губы – все показывало ему, что в ней происходит что-то необыкновенное. Он знал,   ч т о  было это необыкновенное, и внимательно следил за нею.
«Решительно вы забываете ваше положение. Вам нельзя!»
Он продолжал ждать от нее младенца.
«Надо же – вбили в голову! – не на шутку начала она сердиться. – Да у меня, если хотите знать, вообще сейчас пауза! К тому же, почти месяц я не пила!»
«Месячный перерыв ничего не значит!» – чувствовал он биение новой жизни.


Глава пятнадцатая. МОХНАТАЯ  ГРУДЬ

Не то чтобы дальше воспоминания путались – они прерывались.
Определенно был пропуск, пробел, лакуна, через которую можно было перескочить, но которую не получалось восстановить в памяти.
Настало время для слов.
Она произносила случайно пришедшие на ум слова, надеясь, что потянет за них – и то, что забылось, прилепившись к ним, вдруг да и выплывет наружу, восстанавливая хронологическую последовательность.
Она надеялась, что эти случайно пришедшие слова на самом деле окажутся пришедшими не случайно. Какие-нибудь из них.
«Они повалились на тряпье, – внутри себя произносила Инесса Федоровна со значением. – Жена – ничком, а муж – торчком».
«Печаль, – не останавливалась она, – есть символ времени».
«Лошадь – есть сила самообразующаяся»,
– Укрепляющее воздушное путешествие легко может преодолеть физическую угнетенность! – пробовала она вслух.
– Он ходил в клинику изучать акушерство!
– В глубине Африки она погибла в стычке с неграми!
– И дни пройдут, как день прошел! – приходило и раздавалось в воздухе.
– Между небом и землей не видать певца полей! – громко Инесса Федоровна пела и подыгрывала себе на рояле.
Она легла на диван и шепотом повторяла случайные слова из какой-нибудь мысли, желая этим вызвать возникновение нужных образов. Она прислушалась и услыхала повторяемые слова: «Он снял сюртук, выпустил ремень и открыл мохнатую грудь!»
Снизу Инесса Федоровна оглядывала выгнутые ножки стола – сделав усилие мысли, она поняла, что лежит на полу на тигровой шкуре, поняла, что упала или сползла с дивана.
Мохнатая грудь, она вспомнила, у Толстого! Она позволяла ему иногда при ней снимать сюртук и рубашку, но запрещала выпускать ремень! Ему очень хотелось, чтобы она отстегала его этим ремнем: он говорил ей, что провинился, напакостил, что должен и готов понести наказание, но всякий раз Инесса Федоровна не соглашалась. Она чувствовала непрочность и неестественность своих отношений с ним.
Она вспомнила это, но тут же поняла, что вспомнила вовсе не то, что хотела вспомнить!
Не с Толстым вовсе, с Павлом Андреевичем Костычевым она сидела в ресторане у Шевалье, ела уху с курицей на шафране, надсадно в зимнем саду кричал Миролюбов, оркестр заиграл «Жаворонка», потирая себе глаза и лоб как будто спросонья, в зале появился Бунин – руками, белыми, как у акушерки, он делал какие-то знаки.
«Решительно вам нельзя, – Костычев отобрал у нее бутылку. – В вашем положении!»


Глава шестнадцатая. ВЫПИТЬ  И  ПОКУРИТЬ

В это же самое время Ленин громко смеялся.
– Я вас нашел!
– Нашли! – Кобузев смеялся тише.
Чирикали воробьи, мамаши, няньки, мамки с ребятишками оживляли дорожки.
– Признаться, я искал вас в саду Летнем. Поначалу! – смотрел Владимир Ильич на заячью губу.
– А я в Измайловском! – заячьей губой шевелил Кобузев.
– В Измайловском. Надо же! – громко Ленин смеялся. – Не в Летнем вовсе!
Они стояли возле закрытой веранды, где можно было выпить и закусить, но внутрь не пошли.
– Конечно, Измайловский сад – не Летний, – смеялся Кобузев тише, – но здесь, согласитесь, свои прелести.
– Определенно! – Владимир Ильич согласился.
– Вот, например, веранда! – Кобузев показал рукой.
– Закрытая, – Ленин взглянул.
– Закрытая от дождя и ветра, – уточнил Кобузев, – но открытая для посетителей.
– Там, я понимаю, можно выпить и закусить?
– Даже покурить и потанцевать.
– Просто покурить и потанцевать?
– Если предварительно закусить и выпить.
– Ну, а если, я просто выпью? У стойки?
– Сможете покурить.
– А с закуской?
– Тогда хоть танцуйте!
Подул легкий ветерок, тополь зашумел и оросил их дождем. Оба они посерьезнели.
– Зачем вы убили Сербиновича? – изменившийся в одну минуту до неузнаваемости Кобузев перестал шепелявить. – В Летнем Саду?!
– Он был провокатор, – Владимир Ильич загнул руку, чтобы скусить заусеницу.
– Он был Ключник! И еще Поэт! – Кобузев отломил сук от тополя и с силой бил им по земле. – Он составлял духовные! В поэтической форме! Он написал завещание Костычеву! У него хранились  запасные ключи! Вы разорвали цепочку! Как теперь выйдете вы на Садовника?! Через Живописца?!
– Через Печника, – Владимир Ильич побледнел.
– А на Печника, как же? – Кобузев протянул сук носатому лопоухому ребенку.
– Я дам объявление в газету. В «Северный Меркурий». Печник придет сам.
Ребенок подскочил к Кобузеву, обхватил ручонками его ноги и защебетал.
Кобузев нагнулся и зажал губки ребенка поцелуем.


Глава семнадцатая. ПО  ЧАСТИ  ПАРА

Когда Владимир Ильич возвратился домой, Инесса Федоровна показала ему голову старика в несуразной шапке и рассказала о встрече с Серовым.
Она знала, что мужу нравится запах хвои и оттого, укладывая волосы, черные и густые, вплела в них еловые веточки и воткнула сосновые иглы.
Еще она показала ему картину: холмистая даль замыкалась дремучим лесом.
Попеременно Владимир Ильич оглядывал голову, прическу жены и картину.
Определенно, этот старик на кого-то смахивал.
– Не просто так, не думай! – Инесса Федоровна изготовилась. – Он с секретом!
Она надавила потайную точку, и голова разжала губы.
– Нет ли еще кого-нибудь среди нас?! – натурально вышло у старика изо рта.
Громко Инесса Федоровна смеялась.
– Это чтобы не было скучно! – она объяснила.
Ленин попробовал приподнять несуразную шапку, но не смог.
– Он что-нибудь ест или пьет?
– Не ест, не пьет, но курит! – Арманд взяла у мужа папиросу, вставила старику в рот, и тот принялся втягивать и выпускать дым.
Владимир Ильич распорядился поставить голову на латинский словарь Кронеберга, картину же – разместить в простенке.
В квартире у них была теплынь.
К обеду подали говядину и селедку. Говядина была откровенно глупой, зато селедка оказалась гениальной.
– Магазин полон был самой превосходной старины! – рассказывал Владимир Ильич о том, как провел время.
– Александра Ивановна Пейкер и Колоколов Алексей Петрович! – называла Арманд тех, кто приходил с визитом.
– Люди не отборные по врожденному вкусу, уму, познаниям, а кто придется! – сетовал Владимир Ильич.
– Человек с каким-нибудь направлением, пусть не своим, всегда может оказаться полезен, – смело Инесса Федоровна смотрела в будущее. – Все же век электричества и пара!
– Александра Ивановна, что ли, разбирается в электричестве? – внезапно Ленин заинтересовался.
– Она больше по части пара, – Арманд пояснила. – В электричестве мастак – Алексей Петрович.
– Она бросилась ему в глаза, как блестящий метеор, – Владимир Ильич сказал, и Инесса Федоровна увидела, что он засыпает.
Она перевела взгляд на картину.
Невысокие, но очень широкие холмы в мощном ритме, как волны, ряд за рядом простирались широкой грядой. Подобно застывшим волнам какого-то огромнейшего океана они уходили за горизонт.


Глава восемнадцатая. РАБКРИН  И  ГУМУС

Владимиру Ильичу снились поляки и бледные красавицы с задумчивыми глазами. Первые заносчиво вызывали его на дуэль – вторые горько упрекали в том, что вследствие его переезда в Петербург, им негде теперь преклонить голову и они вынуждены бродить без пристанища.
«На рассвете, завтра, в Летнем саду!» – бросал он полякам небрежно, закладывая пальцы за жилет. Красавицы же, понимал он, шутят, и оттого он отвечал им взрывами заразительного смеха. – «Приходите, я живу открытым домом!»
Прилетел жаворонок и клюнул Владимира Ильича в темя – Ленин проснулся. Молча он погладил колени Инессе Федоровне, и та поджала губы. Ее побледневшее лицо преображено было чем-то лежавшим за пределами грез и сна.
– В смуром кунтуше, в черных рукавицах, с дубиной в руке, весь занесенный снегом! – она рассказала о том, что положительно ее смутило.
«Поляк!» – сразу понял Владимир Ильич.
– Его сотрясало звериное вожделение, обжигающее и терпкое! – говорила Инесса Федоровна вослед.
За чаем и хлебом с огромным количеством свежей икры Ленин проглядывал «Северный Меркурий».
– Сколько всего! – не забывал он намазывать масло. – Обнаружен автомобиль Форда со связанной хромой горбуньей внутри! Откладывается по невыясненным причинам запланированная экспедиция на Алтай! Крольчонка в Императорском зоопарке крестили Гумусом, а слоненка – Львом! Толстой сжег второй том «Анны Карениной»! В клинику Фассанова доставлен старик с рыбьим пузырем! В пригородных лесах появились ядовитые круассаны! – Ленин потянулся налить чаю, и газету приняла Арманд.
– Академик Чебышев сформулировал теорему о тарахтящих точках! – она продолжила. – В ресторане Измайловского сада подают заячью губу под маринадом!
– Ночью, проникнув в Кабинет восковых фигур, – Владимир Ильич перехватил, – неизвестный злоумышленник облил фигуру Костычева глицерином! И еще, представь себе: исчез Леонид Васильевич Барсов!
– Который с Литке? Вокруг света? – ничуть Инесса Федоровна не взволновалась.
– С Литке – его брат, Постельс. Их все путают. Этот – следователь окружного суда, – Владимир Ильич расставил акценты.
– Что же такого он расследовал? – прикинув, Инесса Федоровна решилась на последний бутербродик.
– Убийство этого, помнишь, Римейко? Карлика разрубили на части! – уже Владимир Ильич курил. – Еще дело об анонимных письмах! – он напомнил.
– Совсем забыла! – хлопнула Арманд муху. – Он приходил вчера. Я думала, это Постельс.
– Что ему было нужно? – Ленин поднял муху за лапки и бросил в разожженный камин.
– Он спрашивал о каком-то Рабкрине, – пожала Арманд плечами.



Глава девятнадцатая. СЕМЬЯ  КРОЛИКОВ

Она продолжала сидеть за столом, чтобы не искать другого места – не задумавшись, не с намерением, а единственно для покоя.
Владимир Ильич с мокрой спиной и грудью пил чай с лимоном и льдом.
– Дверь-то, дверь затворяй! – вдруг крикнул он. – Непременно впустил десяток целый!
Рассыльный вошел из кондитерской с лотком, прикрытым белой салфеткой. Они взглянули: младенец, черный. На всякий случай Ленин рукой пощупал ему спину.
Недвижно голова старика покоилась на латинском словаре.
Из кухни в комнату проникали запахи: холодный и горячий.
Внезапно чей-то голос, смутно знакомый, придя издалека, заставил ее вздрогнуть.
– Вы слышите мой голос, – внушали ей, – одновременно вы чувствуете прикосновение одежды к вашему телу и можете различать цвета вокруг вас, при этом вы ощущаете тепло своих рук, и это позволяет вам чувствовать себя комфортнее и приятней!
Тут же возник новый запах, перебивший кухонные.
Арманд всмотрелась: посредине комнаты сидела семья кроликов – целый десяток! – и вовсе не стеснялась соседства людей.




ЧАСТЬ  ЧЕТВЕРТАЯ


Глава первая. ЧЕХОВЩИНА

Клянусь богом, странно устроен свет! Удивительное это было время – еще более удивительным кажется оно мне, когда я сравниваю его с настоящим.
Петербургское бытие имело само в себе свое отрицание и сохранялось лишь потому, что было само себе целью.
Застой возведен был прямо в догмат. Все живые, все мыслящие, все протестующие элементы были либо уничтожены, либо вынуждены были загримироваться до полной неузнаваемости.
Люди, полагая спасти нравственный или общественный идеал, отворачивались от неприятных истин, и, наоборот, другие люди, люди объективного знания, норовили поднять голый факт на степень незыблемого принципа.
За красивыми словами скрывались полнейший обскурантизм и маломыслие.
Все хотели золотого века.
Народилось поколение, часть которого утратила самое стремление к идеалу и слилась с окружающей пошлостью – другая же часть дала неврастеников, нытиков, безвольных и бесцветных.
Русская наука, русское образование были ужасно аристократичны по результатам: они всё создавали либо дирижеров, либо первые скрипки, а оркестра-то у них не было.
Василий Григорьевич Авсеенко сравнивал всю русскую жизнь с гороховым киселем, а Будищев Алексей Николаевич – с отбивной котлетой.
С легкой руки лорда Редстока в Петербурге были учреждены публичные проповеди или чтения религиозного содержания, имевшие место в ряде частных домов.
Настоящие пауки приникали к женщинам и сосали; высасывали ум, запросы, всю духовную жизнь. Оставалась одна только родильная машина.
Сберегательная касса столичных проституток имела капитал свыше сорока тысяч рублей, накопленный двадцати пяти процентным отчислением в течение полугода.
Масса людей низшего разбора имела только руки, движимые своекорыстием.
Нищие, как порченые, бегали между людьми, мешали всем, и их гнали, как гонят собаку, попавшую под ноги.
Средний обыватель спрятался в подворотню.
Слова действовали помимо смысла.
Все продолжали говорить и тогда, когда сказать было уже нечего.
Настала пора опытов по части политического акробатства.
На всем царил дух принужденности и чего-то зловещего.
Русская литература до конца истощила русскую действительность.
Наступила полоса мрачной и безнадежной тоски, полоса полного нравственного банкротства: чеховщина!


Глава вторая. В  ТРЕТЬЕМ  ПАРГОЛОВЕ

Пепельница курилась зыбким маревом.
Туман держался бесконечно долго.
Стоглазые алгвазилы летали.
«Пи-рам и Тиз-ба! – отстукивали барабаны. – Тирам и Пизба!»
Молодая ветреница торопилась в дом свиданий на тайный ужин.
«Вечность – простое отсутствие всякой меры и всякого вкуса!» – он понял.
Было тупое желание, чтобы скорее все это кончилось.
Большие мокрые глаза прохладой капали ему на лоб.
Его ангел-хранитель в нерешительности стоял на пороге.
Подул ветер – туман прорвался. Представилась картина: утро!
Тихий свет, похожий на свет неба, проникал в окна.
На стуле у кровати аккуратно разложены были статьи мужского туалета.
– Где я? – Постельс спросил.
– На даче в Третьем Парголове!
Доктор Фассанов сидел, положив ноги на спину большой собаки.
– Кажется, я пытался отнять ружье у часового, – осторожно Александр Филиппович затронул, – возле Зимнего дворца?
– Привиделось, – успокоил доктор.
Постельс сел к столу и спросил глинтвейну.
Чрезвычайно складная и необыкновенно красивой шерсти собака принесла ему фляжку.
– А взрыв на фабрике Мальцева?
– Прислышался.
Постельс закусил рыбкой.
– Решетка Летнего сада, – он вспомнил, – на месте?
– Обменили, – доктор собрал саквояжик. – На Эйфелеву башню.
Он пощупал Александру Филипповичу рубашку – нет ли пота? – и уехал.
Оброненная в спешке турнюра лежала на чисто отскобленном полу.
Осторожно Александр Филиппович подкрутил кончики усов.
Потом он пошел в уборную и там нашел Валентина Серова. Художник, сняв блузу, обеими руками растирал бумагу.
– Ну, как я рад! – сказал он, пожимая Постельсу руку. – Такие люди, как вы, нужны!..  Поедемте домой!
Мохнатые финские лошадки резво несли сани, окутанные медвежьей полостью.
Возвратившийся к жизни, жадно Постельс вдыхал морозный воздух.
– Хочу увидеть! – в черте города он сказал.
Сделали крюк.
Летний сад по периметру обнесен был деревянным забором.
В центре Марсова поля, свежеврытая, ввысь устремлялась парижская башня.


Глава третья. ЭКСПЕДИЦИЯ  ОТЛОЖЕНА

Узкая длинная комната обшита была каштановым деревом.
Ослепительной белизны салфеточки, вязаные тамбурным крючком, лежали на скатерти. Высокая перина застлана была пикейным покрывалом; на наволоках целой груды подушек красовались метки русским швом.
Простота жилища усугубляла уважение к хозяйке.
Истинный индивидуализм ведет нас к соборности – об этом она думала сейчас меньше всего.
Около десяти часов раздался шум лошадиных копыт – комната наполнилась людьми. Они приехали по морозу, хотя и не трескучему, и каждый у огня отдирал от своей бороды ледяные сосульки.
Она была для них то же, что вода для лебедя или бензин для мотора – не борода, разумеется, а она – Ядринцева Нина Ивановна. Приходя к ней, они всегда как-то душевно мылись и принаряжались.
В коротких словах она объявила им, что экспедиция, уже подготовленная, откладывается.
Она говорила нервным, спешащим голосом, как будто нарочно старалась не дать себе времени одуматься – с глазами, устремленными куда-то далеко.
Ее голос нервно вибрировал.
Она потеряла в прежней спокойной объективности.
То, что они услышали, не было ни капризом ветреницы, ни бреднями взбалмошной дуры, ни твердым убеждением мыслящей и сильной девушки: это были всё пустяки, туман мысли, случайные ассоциации – в лучшем случае, симптомы, поставленные на место причин и механически связанные наивной женской мудростью.
Поднялся невообразимый шум.
– Каждый теленок найдет своего мясника! – тарахтел Грумм-Гржимайло, вращая лопатками.
Это был великан двух аршин двенадцати вершков. Обыкновенно он бросал непонятные намеки, подкрепляя их необычными телодвижениями.
– Чего говорить, когда нечего говорить! Чего говорить, когда нечего говорить! – шумели Певцов, Потанин, Паллас, Свен Гедин и Бонвало.
Впечатление, впрочем, все более сглаживалось.
Постепенно участники экспедиции приняли спокойный вид.
Все понимали: спектакль – и нужно сыграть, поддержать интригу, пока так или иначе она не распутается.
Какая там экспедиция?! Зимой! На Алтай!
Слово за слово разговор перешел на другие предметы.
– «Жаворонок» прошел цензуру! – обсуждали. – Кто-то отрубил голову камергеру Кобузеву и унес ее в неизвестном направлении. Пейкер Александра Ивановна изобрела паровой утюг.
Хозяйка комнаты разливала и подавала чай.
– Постельс сбрил усы! – все посмотрели на нее.


Глава четвертая. БРОНЯ  МУДРЫХ

Он очень удивился, но еще более смешался.
Он кашлянул, словно поперхнувшись, и едва не сотворил крестного знамения.
Решительно он отказывался узнавать собственный дом.
Восстановленный фасад блистал свежей краской; весь хлам из комнат был удален, пыль вытерта, отреставрированная мебель стояла на гладко навощенном паркете, ослепительной белизны салфеточки лежали повсюду, вязанные тамбурным крючком.
Определенно, за всем этим крылся подвох; с хитринкой в лице Валентин Серов поглядывал, ожидая восклицаний и жестов, и, если бы Александр Филиппович повел себя естественным образом, то есть, воздел бы руки и изменившимся (непременно, изменившимся!) голосом вопросил, конкретно кто все это проделал – Постельс знал, что любивший словцо и потянуть интригу – художник непременно ответил бы не в лоб, а по лбу, типа: – Девочка с персиками, либо: – Мальчик с яйцами!
К тому же Александр Филиппович знал, как трудно порой нестандартно изобразить удивление. Еще ему не хотелось представать в комическом свете – бог знает, кто мог сейчас наблюдать за ними! Имелись и иные, менее понятные ему самому причины – он принял не худшее - не лучшее решение: вести себя так, словно не придает он свершимся изменениям ровно никакого значения!
–  Массу может породить только масса, – что-то такое он говорил, или: – Осторожность – броня мудрых!
Его неловкость, он радовался, не перешла в раздражение.
Серов, раздосадованный, тоже не подавал виду.
– Ничто не дает столь прочного положения, как обладание недвижимостью, – произносил он в свою очередь, а может быть: – Для каждой профессии существует свой фасон фрака.
Беседуя так, они переходили из одной благоустроенной комнаты в другую.
– Молодые люди довольно плохо знают свой характер! – Постельс вскричал: в столовой их ожидал горячий обед!
– Всегда хочется найти предлог для отступления, – Серов снял крышки с дымившихся судков.
Уха белая с умачом и манты, приготовленные с курою!
Еда подействовала благотворно: они вышли из области трюизмов.
– Вы говорили, брат исчез? – Александр Филиппович вспомнил.
– Точно так, – Серов утерся ослепительно белой салфеточкой.
– Заведено Дело, – Постельс понимал. – Кто же ведет?
– Энгельгардт.
Этого человека Постельс отлично знал.
Когда Серов удалился, Александр Филиппович пошел в ванную и там напрочь сбрил усы.


Глава пятая. ВСЕХ  ОБМАНУТЬ

Когда она сидела подле угасавшего Александра Филипповича, уже прощаясь мысленно и с ним самим, и с теми затруднениями, которые в последнее время он внес в ее жизнь – и появился этот странный человек: негр, ризофаг, отчего-то Вронский – чудесным образом Постельса спасший в обмен на условие, которое она приняла еще до того, как услышала – условие это, поначалу понятое ею превратно, будучи раскрыто, превратного вовсе не содержало, и оттого что превратного ничего не было, в глубине души по-женски она была разочарована, подобно тому, как если бы она тонула в реке и кто-то, извлекший ее из пучины и вытянувший на берег, прильнул бы к ее губам, ограничившись лишь вдыханием внутрь нее кислорода.
Не раздеваясь, она ходила по комнате. Постельс ворочался на кровати – его душила мокрота. Горел электрический свет. Размеренно негр жевал корень. Летала муха.
Условие, поставленное Вронским (пусть!), предусматривало с ее стороны ряд действий, никак, на первый взгляд, не связанных между собою и не поддающихся логическому осмыслению.
«Да, но с какой же целью?» – она смотрела на него вопросительно.
«Чтобы казаться лучше перед собой, перед людьми, перед Богом», – ритмически он разделил.
«Всех обмануть?»
«Притвориться, – он смягчил. – Действовать по сердцу, а не по правилам!»
«Кто же установил эти правила?»
«Мой дед, – черный человек взял ее зонтик и осмотрел острие. – Он выработал их сердцем. По ночам он читал французское Евангелие. Его застрелили. Один француз. Я буду сто лет жить, не забуду. Это не прощается».
«Ко мне ласкался кенгуру!» – в бреду выкрикнул Александр Филиппович.
«Хорошо, пусть! – от общего Нина Ивановна перешла к частностям. – Кажется, вы сказали «оранжерея»? Или «инжир»? – совершенно некстати, неожиданно для самой себя, вдруг залилась она смехом.
«Оранжерея», – негр оставался серьезным. – Выясните,  к т о  пошел в нее. Спать»,
«А глицерин?»
«Возьмите для анализа».
«Еще упомянули вы кроликов?»
«Сварите. Зажарьте их. Мой дед, впрочем, предпочитал тушеных».
«Ваш дед, – представилось ей любопытным, – собственно кем он был?»
«Он был поэт. Великий! Русский! – страстно Вронский воздел руки. Он жил в жестокий век и пробуждал в людях лучшие чувства! Он восславлял свободу!»
«Он уважать себя заставил?» – что-то такое блеснуло Нине Ивановне.
«И самых, самых лучших правил!» – подтвердил и напомнил ей эфиоп.


Глава шестая. ЗАВЕТЫ  ПУШКИНА

Сырое промозглое утро лежало над Петербургом.
Мокрый снег падал хлопьями; дома казались грязны и темны; лица прохожих были зелены; туман придавал отдаленным предметам какой-то серо-лиловый цвет… Вдруг на дворе заиграла шарманка; она играла какой-то старинный немецкий вальс. Ядринцева слушала, слушала; ей стало ужасно грустно, так словно бы она попала в начало оборванной повести Лермонтова.
«Русская литература, – открылось ей, – истощила до конца русскую действительность».
У Кокушкина моста в Столярном переулке она разыскала дом титулярного советника Штосса, а в нем – двадцать седьмую квартиру.
Она позвонила – за дверью поднялась страшная возня, потом все стихло; она позвонила еще раз, и ей открыли.
Глубоко впалые глаза тускло смотрели из-за сильных очков, грязно-седые волосы зачесаны были за большие безобразно торчавшие уши, взъерошенными прядями спускаясь на воротник платья – старик стоял – его верхняя губа совсем ввалилась, отчего подбородок и нос почти сходились вместе; его лицо было совершенно желтым; сухая сгорбленная фигура была облечена в поношенный черный фрак и такого же цвета панталоны, которые на месте карманов, от частого прикосновения к ним руками, засалились до того, что лоснились.
– Здесь продается дантесовская пуля? – четко Нина Ивановна спросила.
– Я не продам ее случайному человеку! – старик выстрелил глазами. – Извольте тотчас же назвать две главные творческие победы Пушкина!
– Победа эстетического идеала над этическим. Победа инстинкта над рассудком, – она пожала плечами.
Посторонившись, он дал ей пройти, потом, хромая, повел за собой.
В комнатах были кучи пепла и угля, большой биллиард без сукна закрыт был соломою. Везде валялись кости, клочки бумаги, пыжи, обломки мебели и лохмотья. Разбитая арфа стояла в углу – простреленные, друг против друга, висели портреты великих поэтов.
– А три завета… Александра Сергеевича? – он указал ей на трехногий стул.
– Завет первый, – Нина Ивановна закачалась. – Противоположение поэзии рассудку и нравственности. Второй завет Пушкина гласит, что художник призван не с тем, чтобы баюкать и согревать души людей, а с тем, чтобы вечно их мучить и жечь!
– Глаголом, сударыня, глаголом! – старик уточнил. – Сущность же третьего и самого великого завета – в чем она?!
– Равнодушие. К добру и злу! – отчеканив, она покончила с формальностями.
Старик поднял брови – морщины у него на лбу разгладились.
Порывшись в куче мусора, из глубины ее он извлек в приличном состоянии и шведского фасона рабочую лампу.
– Берите. Сто рублей!
– Пулю! – Ядринцева отвела. – Мне нужна пуля!


Глава седьмая. НА  ЧЕРНОЙ  РЕЧКЕ

– Он очень любил фрукты, съедая их в большом количестве!
– Пушкин? – Нина Ивановна удивилась.
– Лермонтов!
Чадивший камин едва обогревал комнату. Поднявшись, старик бросил в огонь какую-то пожелтевшую рукопись.
«На даче в Мурине потом они гарцевали верхами на чухонских лошадях. Оба слегка вздрагивали плечами под ощущением легкого утреннего холода», – глазами из огня успела Ядринцева выхватить две строки.
– Привыкший к верховой езде, на стуле он сидел, как на лошади, – старик продолжал шамкать.
– Лермонтов?
– Пушкин, – склонившись над лампадой, хозяин пещеры закурил папиросу.
Он опустил брови, и глубокие морщины на лбу прорезались у него с новой силой.
Определенно, с чердака дома, стоявшего на противоположной стороне Столярного, за ними вели наблюдение. В окна был виден Кокушкин мост.
– Он не умел ни всмотреться поглубже, ни помыслить повыше, ни сделать пошире!
– Лермонтов или Пушкин? – Нина Ивановна опустила вуаль.
– Дантес! – хозяин берлоги выстрелил.
Порывшись в волосах на груди, он разыскал ладанку и вынул из нее пулю.
Пуля была старинная, круглая, не известного Нине Ивановне калибра.
– Та самая?! – Ядринцева протянула руку. – Которой Дантес уложил Пушкина? На дуэли?
Старик выпучил глаза так, что слетели очки.
– По-вашему, это сделал Дантес?! – он шлепнул ее по руке. – Кто мог внушить вам подобную ахинею?!
– Все так считают, – Ядринцева стерпела. – Кто же еще? Пушкин? Сам себя?!
– Несчастные люди, вечные рабы своих заблуждений! – старик выплюнул изо рта янтарь. – Пушкина застрелил Лермонтов!.. Была партия в бостон, Пушкин поставил карту, еще не зная, будет ли она дана или убита, Михаил Юрьевич объявил восемь в сюрах – Пушкин же сказал: «Вист!» После чего последовал формальный вызов.
– Пусть так! – не слишком все это для Нины Ивановны было важно. – Но какова в истории роль Дантеса?
– Дантес был близкий друг Пушкина. Он вызвал Лермонтова и зарубил саблей.
– В кого же тогда Дантес выпустил пулю?
– В меня! – маскарадный старик задрал панталоны. – В эту вот ногу!
– Николай Соломонович, – что-то такое начала понимать гостья. – Дантес ранил вас, а вы?
– Убил! – молодо старик распрямился. – Я убил его. На Черной речке!


Глава восьмая. МНИМЫЙ  РИЗОФАГ

– Мартынов. В самом деле, это был он? – в задумчивости Алексей Кириллович Вронский жевал какой-то корень.
Медные позолоченные часы со скульптурной группой пробили двенадцать.
Мебель была вся резная и тоже золоченая: она представляла смесь человеческих фигур, животных, растений и цветов, переплетенных в красивом беспорядке и поддерживавших столы, кресла и канделябры. Везде висели и стояли на золоченых мольбертах живописные изображения Пушкина в разных позах и видах. Близорукий, Александр Сергеевич, еще лицеист, в потемках увлекал в свои объятия престарелую фрейлину Волконскую, Пушкин у себя на коленях щекотил младенца Льва Толстого, мчал в свадебном, с Наталией, поезде аккурат на красный сигнал семафора, Пушкин Александр Сергеевич, аллегорический, в образе св. Григория Чудотворца излагал учение о личных свойствах и совершенном равенстве и свободе всех Лиц Пресвятой Троицы против Савеллия и Павла Самосатского.
Нина Ивановна рассмеялась так, что ее насмешливые блестящие глаза наполнились слезами.
– А вы – в самом деле ризофаг?!
С некоторых пор они стали вовсе без церемоний обходиться друг с другом.
– От вас не укроется!
Негр бросил корень, открыл дверцу раззолоченного буфета, достал окрошку из жаркого и огурцов, оладьи с сыром и сырники на яйцах.
– Решительно это был не Мартынов! – Ядринцева подлила к окрошке кислых щей.
– Как вы определили? – себе в тарелку негр прибавил квасу.
– От него, – споро Нина Ивановна мешала ложкой, – пахло французскими духами! Под лохмотьями, представьте, – шелковое белье! Руки холеные, с обточенными ногтями! Маска на лице – едва не соскользнула! А декорации! Биллиард – картонный, а арфа – так просто намалевана на стене! И если он Мартынов, – зачем, скажите мне, эти китайцы за каждым углом?!
– Китайцы? Там были китайцы? – вернувшись к буфету Алексей Кириллович вынул бифстеки на позолоченном горячем блюде, еще – мучное и сладкое. – Определенно, я подверг вас риску. Мне ничего не известно про китайцев.
– Они все были на мушке, – Ядринцева опрокинула пива. – Меня прикрывали мои люди.
Она не сказала: «с воздуха», – и Вронский отметил это.
– Я пробовала, – перешла она к главному, – как-то навести его на «оранжерею».
Вронский отер рот и пот.
Позолоченные часы со скульптурной группой пробили час.
– И? – Алексей Кириллович отложил вилку.
– Он угостил меня инжиром, – Нина Ивановна разжевала конфету.





Глава девятая. КОРСЕТ  И  ЧУЛКИ

Когда Александр Филиппович Постельс узнал, что Делом пропавшего его брата занимается Александр Платонович Энгельгардт, он почувствовал себя так, словно бы всунул ноги в старые туфли.
«Шелковые чулки и корсет баронессы!» – вспомнил он давнишнее, связывавшее их приключение.
Тайный советник и гофмейстер Двора Его Императорского Величества, Александр Платонович Энгельгардт жил в собственном доме на пересечении Невского с Мойкой.
– Вы дали знать моей жене? – увидев гостя, спросил он,  вместо того чтобы поздороваться.
Своими неожиданными вопросами Александр Платонович мог озадачить кого угодно – только не Александра Филипповича.
– Ваша жена приняла известие со стоическим спокойствием, – Александр Филиппович поклонился.
Отлично ему было известно, что никакой жены у Энгельгардта не было и в помине.
– Вижу, вы сбрили усы! – искушенный, Александр Платонович и не подумал принять Постельса за Барсова.
Он вышел навстречу гостю, и они обнялись.
В комнате был паркетный ярко навощенный пол, тяжелые двери с бронзовым массивным прибором; в углу стояло фортепиано, у окон  –  высокие дубовые шкафы со стеклянными дверцами и полками, на которых лежали бумаги и стояли закрытые картоны.
«Баронесса, – припомнил Энгельгардт. – Панталоны и чепчик!»
Он сел к фортепиано, заиграл было «Жаворонка», но тут же оборвался.
– Вашего брата, думаю, похитили злоумышленники, – следователь взял с полки бумагу и один из картонов.
– Это совсем новый тон! – Александр Филиппович загнул руки. – Но с какой целью?
– Что-то подсказывает мне, – Энгельгардт снял крышку, – что не цель главенствует здесь, но самый процесс: факт похищения. Они, эти злоумышленники, стремились именно задать новый тон!
На столе, извлеченный из картона, лежал предмет, старательно от которого Александр Филиппович отводил глаза – Александр же Платонович передвигал предмет так, чтобы он оказывался в поле зрения Александра Филипповича. Не переставая возить по столу и таким тоном, который ясно указывал, что он делает не праздный вопрос, но то, что он спрашивает, достаточно серьезно и важно, Энгельгардт спросил:
– Знакомо вам это?
Постельс засмеялся неожиданно весело и неудержимо, что редко случалось с ним.
– Разумеется, – проговорил он сквозь слезы смеха, – это ведь – тамбурный крючок!


Глава десятая. ЗНАКОМЫЙ  ПРЕДМЕТ

Его самым знаменитым шагом стало вливание свежей крови в холмогорскую породу коров.
Александр Платонович Энгельгардт был президентом Смоленского общества сельского хозяйства.
Он состоял почетным членом Петербургского и Московского обществ естествознания, антропологии и этнографии, Северного общества ветеринаров, Общества архангельских врачей и Общества судоходства, Саратовского санитарного общества и Общества естествоиспытателей. Он был действительным членом Императорского географического общества и корреспондентом Главной физической обсерватории, являлся попечителем многих учебных и увеселительных заведений, принимал самое деятельное участие в работе отделений Красного Креста и других благотворительных учреждений.
Он продолжал принимать посты, членства и должности: сделался товарищем министра земледелия и государственных имуществ.
– Теперь, стало быть, еще вы и следователь? – Постельс хотел дернуть себя за усы, но вспомнил, что усов у него нет, и не дернул.
– Палаты уголовного и гражданского суда, – Энгельгардт поднял палец. – И сразу же, вообразите, получил десяток Дел! Для простоты я связал их в одно: теперь, чтобы разыскать вашего брата, я для начала должен узнать, кто и зачем разрубил на части несчастного карлика Римейко!
Александр Платонович придвинул к себе лист, оказавшийся чистым.
– Серов Валентин, живописец, – вынужден был Александр Филиппович вспомнить, – принес мне саблю, которую я возвратил генералу Бардакову..
– Сабля была чистая, а возвращенная вами, оказалась в крови?
Отрицать было попросту глупо.
– Когда относили вы саблю, вышло происшествие?
– Старуха уколола меня зонтиком.
– Где это было?
– В Летнем саду. Я шел через Летний сад, чтобы спрямить путь.
– И?
– Некоторое время я не мог двигаться и плохо понимал, что со мною.
– Потом?
– Потом встал и пошел.
– Встали с чего?
– Я встал со скамейки.
– У вас что-нибудь пропало?
– Бумажник.
– А сабля?
– Была на месте. В ножнах.
Следователь Энгельгардт записал, после чего, потянувшись, раскрыл один из картонов.
– Ваш?
На его небольшой, но крепкой ладони лежал знакомый предмет.


Глава одиннадцатая. БУМАГА  С  ТЕКСТОМ

Александр Филиппович ощутил то, что чувствует человек, долго слушавший шум водопада и вдруг очутившийся там, где вполне тихо.
– Я сражался несколько раз; говорят: храбро, – он сделал руками жест, будто держал жесть – очень широкий и прогибающийся лист жести.
– Кукольник живет в Фонарном переулке, – Александр Платонович сделал вид, что хочет принять груз из рук Постельса. – У дупеля левое крыло жирнее: под ним он прячет голову на ночь! – изобразил он одновременно и птицу, и то, что уже взял за углы неудобный лист, свернул в рулон, перетянул проволокой и убрал в угол. – Ваш?! – повторил он с нажимом, возвращаясь к предмету.
Пухлый бумажник перетянут был толстой резинкой. Отрицать было глупо.
– Его, – Энгельгардт снял резинку, – представьте, нашли Александра Ивановна Пейкер и Колоколов Алексей Петрович. Теперь догадайтесь, где?!
Вот-вот, Александр Филиппович понимал, следователь откроет бумажник и тогда задаст ему совершенно другой вопрос!
– В Летнем саду. Пейкер с Колоколовым нашли бумажник в Летнем саду. Где же еще?! – пожал Постельс плечами.
Этот вопрос представлялся ему проходным.
С противоположной стороны стола Энгельгардт пригнулся к Александру Филипповичу, и тот в свою очередь вынужден был пригнуться навстречу.
– Вот и нет! Вот и нет! – тоненьким голоском и бесхитростной интонацией Энгельгардт изобразил ребенка, мальчика совсем первого возраста. – Александра Ивановна и Алексей Петрович нашли ваш бумажник в  И з м а й л о в с к о м  саду! – закончил он уже своим баритоном, подчеркивая и выделяя слова. – В Измайловском!
Грубо говоря, Александру Филипповичу было насрать, в каком именно из садов был найден бумажник: в Измайловском или Летнем. Да хоть в Александровском!
– В Измайловском, говорите вы? – он разыграл, как ему показалось, по нотам, наивысшую степень удивления, лишь бы увести подальше следователя. – Не может быть!
– Я вижу, вам насрать, – Энгельгардт не принял. – В таком случае проверьте содержимое!
Подмышки у Александра Филипповича сделались влажными. Представился каземат Петропавловки, звякнули кандалы.
Он протянул левую руку, спохватился – протянул правую. Взял бумажник обеими.
Денег, разумеется, не было: страховые, визитные карточки, паспорт, презервативы.
Внимательно Энгельгардт наблюдал: презервативы, паспорт, карточки, какой-то сор – ничего более!
– Бумага? Была здесь бумага с текстом? – он спросил.
– Бумаги с текстом не было! – четко Постельс ответил.
Отрицать было умно.


Глава двенадцатая. ПОРОСЯЧИЙ  НОС

Следователь зафиксировал показания, дал подписать Постельсу.
– Вхожу во всякие мелочи, словно в большую несуразную комнату! – объяснил он приятелю свое состояние, после чего сделал паузу, желая узнать мнение Александра Филипповича по этому вопросу; Постельс ответил какой-то банальной фразой, выражавшей понимание.
Глядя на Энгельгардта, Александр Филиппович вдруг заметил, что рот у того, точно как у лягушки, а глаза, как у рыбы.
– Уши, как у хорька, и нос поросячий?! – Александр Платонович погрозил Александру Филипповичу клешней. – Еще, может статься, у меня зад, как у лошади?!
Смутившись, Постельс за головку и хвостик придержал мысль.
Напрягшись, Энгельгардт пробовал прочитать дальше, но не смог.
Допрос, впрочем, был снят, официальная часть завершена – можно было вполне расслабиться.
«Даже и подурачиться!» – уже Александр Филиппович за хвостик ухватил мысль Александра Платоновича.
Большой поклонник и покровитель циркового искусства, Энгельгардт сам мог сделать кульбит, пройти по канату или заставить дромадера станцевать несложный танец.
Ожидавший чего-то именно в этом роде, Александр Филиппович не ошибся.
Скинувши сюртук, Энгельгардт оказался в рыжем парике и с красным накладным носом.
Зажигательная, откуда-то, ворвалась музычка – почтеннейшая публика от души принялась аплодировать.
Не видевший целую вечность давнишнего своего приятеля, отвыкший от фокусов, решительно Александр Филиппович изнемогал от приступов смеха.
С ловкостью заправского вольтижера Энгельгардт подхватывал картоны, жонглировал ими в воздухе, накрывал платком, извлекал наружу то живого кролика, то банку с глицерином, а то металлический штырь или даже пропеллер.
– Прошу вас, пощадите! – чувствовал зритель нешуточные боли в диафрагме.
Последовательно из пустых картонов рыжий достал почерневший персик, женскую подкладную подушку, автомобильные краги, табличку с Фурштадтской улицы, американские грубые штаны, литографический портрет Пушкина и последним – культовый роман Льва Толстого.
Положительно обессилевший Постельс лежал на кушетке.
В комнату вдруг проник запах бальзама.
Желтолицый слуга внес поднос.
– Что ли, вы наняли китайца? – Александр Филиппович сразу не разглядел.
Жестом Александр Платонович пригласил его к столу.
– Не китаец, – поправил он. – Аннамит!


Глава тринадцатая. СВЕЧИ  ИЗ  ЖЕЛТОГО  ВОСКА

Александр Филиппович ждал, что в непринужденной обстановке, между выборгскими кренделями и засахаренными фруктами, так или иначе Энгельгардт затронет тему младенца – Александр Платонович, однако, заговорил о Париже – в любую минуту, впрочем, следователь с легкостью мог перескочить с Парижа на младенца, и оттого Постельс оставался предельно внимательным.
– Я обеспечивал представительство Архангельской губернии, – тем временем Энгельгардт рассказывал, как он оказался на Всемирной выставке. – Мы привезли для показа типовую походную церковь. Смонтировали, установили – управились чуть не за сутки до открытия. – Он посмотрел на гостя, и тот понимающе кивнул. – Куда-то нужно было деть себя, – Александр Платонович продолжил. – Вокруг – Елисейские поля, Большие бульвары, огни, женщины, людской круговорот: отчасти я потерял голову и положительно завертелся.
– Она была хороша? Как ее  звали? – самую малость Постельс забежал впереди паровоза. – Анна Каренина?
– Не Анна Каренина, но и не старуха Вреде! – Энгельгардт взглянул строже. – Я не могу назвать ее красивой, – прикрыв глаза, он вызвал образ. – Пожалуй, слишком смугла, большие ноздри, овал лица чересчур расширен к скулам, и рот ей надо бы поменьше! – он отогнал. – В манерах у нее было какое-то самоуверенное удальство – оно же в мыслях и словах!
– Вы пили ледяное шампанское, курили гашиш, задирали клошаров, плевать на всех хотели с Эйфелевой башни! – нетрудно было Александру Филипповичу догадаться. – Потом поехали в гостиницу и предались развращенной любви?!
– На улицу Сен-Дени, в гостиницу «Кровавое сердце», – Энгельгардт подтвердил. – Ее, эту женщину, звали Генриетта Кайо. – Поднявшись, Александр Платонович подошел к шкафу, вынул из одного из картонов порыжевшую еловую ветку и показал ее Александру Филипповичу. – В Париже лгун на лгуне, шпион на шпионе, и высокопарными фразами насыщен воздух! – Энгельгардт убрал ветку и закрыл дверцу шкафа. – Возвратившись на рассвете к павильону, в последний раз решил я проверить, все ли в порядке. – Он налил остывшего чаю, но пить не стал. – Помните: походная церковь? Так вот, средний алтарь был пуст и не освещен, но на одном из боковых алтарей горели тускло и бледно погребальные свечи из желтого воска, а против жертвенника стоял гроб, в котором сквозь зашитый белый саван отличался покойник высокого роста!
– Подкинули, значит! – Постельс засмеялся, как смеются ученые, специалисты и вообще люди, преданные какому-нибудь усидчивому и постоянному занятию, как-то вовнутрь себя, не громко, не сообщительно и не поднимая глаз на рассказчика. – Кто это был?
– Кальметт! Редактор «Фигаро»! Еще теплый!
– Генриетта Кайо и Кальметт, – верно Александр Филиппович сопоставил. – Какая же связь?
– Она убила его. Генриетта Кайо убила Кальметта, – Энгельгардт объяснил. – Об этом наутро сообщили все газеты!


Глава четырнадцатая. В  ШЛАФРОКЕ  И  ШЛЕПАНЦАХ

– Больнее всего мухи кусаются осенью! – закончил Энгельгардт свой рассказ.
Александр Филиппович в задумчивости смотрел в окно: мужчины шли по Невскому в одном направлении, женщины – в противоположном. Сойдясь на углу набережной и образовав пары, люди сворачивали на Мойку.
– Как удалось вам разрулить?
– Павел Андреевич! Тогда он жил в Париже. Тут же я послал за ним. Он все уладил.
– Костычев?
– Ну не Толстой же!
Нисколько не думая, Александр Платонович назвал Толстого чистым нулем.
Было известно, что между ними пробежала черная кошка – Постельс не придал замечанию Энгельгардта ровно никакого значения.
– Александр Платонович, – закусил он кончик воображаемого уса, – скажите: кто был в составе делегации?
– Я, карлик Римейко, – Энгельгардт остро взглянул, – и Сербинович от Синода.
– Куда, не помните, пошел спать в ту ночь Сербинович? – полностью Александр Филиппович игнорировал карлика. – В ночь, когда вам подкинули тело? – открыв один из картонов, он вынул и показал Энгельгардту сапожную щетку.
– Постельс вы или Барсов?! – было Энгельгардт засомневался. – Кабы я знал! Тогда не спросил, а теперь поздно! Нет больше Сербиновича! И Римейко нет! Да и сам Костычев! – развел он руками. – Хотите взглянуть?
Большой любитель восковых фигур, у себя в доме Александр Платонович выделил под них огромный кабинет, куда в определенные часы допускались все желающие.
Они прошли в дальний конец.
В шлафроке и шлепанцах Павел Андреевич полулежал на диване. Его взгляд сохранял ужасную неподвижность.
«Взгляните на мои мертвые глаза, на мой рот, не умеющий более ничего сказать, на мои дрожащие руки!» – казалось, говорил он.
– Несчастье заключается в том, что у господина Костычева отсутствует душа, – Постельсу объяснил служитель.
Александра Филипповича потянуло на воздух, и Александр Платонович проводил его до порога.
– Про карлика, стало быть, вам известно, где ночевал! – ввернул на прощание.
Выйдя наружу, глубоко Постельс дышал грудью.
Раскрасневшиеся парочки с Мойки выворачивали на Невский, и здесь мужчины и женщины расходились в разные стороны.
Самую малость Александр Филиппович сморщил лицо: старые туфли немного жали.


Глава пятнадцатая. ПОД  МАСКОЙ  ПАЛЛАСА

Одна из пар, выйдя на Невский, впрочем, не распалась, быть может оттого, что состояла из двух мужчин – степенный, пожилой, ведом был под руку совсем молодым, самоуверенным с виду щеголем, успевавшим по ходу дела мало-мальски встраивать себя и попутчика в общее действие и худо-бедно поддерживать интригу.
– Решительно не могу взять в толк, – продолжал Гурскалин за рамками начатую беседу (это был именно он, издатель, Петр Иванович), – какую, собственно, в романе преследуете вы цель?
Гулять в прекрасный морозный день вдоль элегантных магазинов на центральном проспекте, когда зажигаются фонари, когда блестит освещение витрин, среди симпатичной толпы – прелестное ощущение, которое необходимо испытать.
– Моя цель, – ответил я  (а это именно был я), – срывание всех и всяческих масок!
Забежав чуть вперед, тут же я сорвал маску с Софьи Даниловны Шпигоцкой – Гурскалин ахнул: это была Зинаида Петровна Ахочинская!
Я продолжал.
Под маской Палласа оказался Певцов, а под маской Потанина – Свен Гедин.
– Попробуйте сами! – я придержал Николая Соломоновича Мартынова.
Гурскалин не решился.
– Зачем же раньше времени, – отвел он руку.
Мы шли скоро, чтобы согреться.
У дома Энгельгардта с ноги на ногу переминались духоборцы.
– Под маской Конкина – Махортов, – сам догадался Петр Иванович, – а под Вассерманом – Николай Денисов!
Я вел его мимо Исаакия и Сената, через Николаевский и Биржевой мосты. Мы обошли кронверк.
– Вот здесь, – подвел я спутника к мрачному равелину.
От стен дохнуло.
– Здесь будет томиться он? – Гурскалин поежился.
– Его здесь казнят! – заранее я радовался.
– Вы, что ли, все знаете наперед? – Гурскалин потянул меня обратно.
– Не все, но кое-что.
– Что делает сейчас, к примеру, Пейкер? – издатель экзаменовал.
– В данную минуту она чинит утюг.
– А Колоколов?
– Соединяет электрические контакты.
– Серов Валентин Александрович?
– Подкрашивает Эйфелеву башню.
– Генерал Бардаков?
– Обкармливает конфетами детвору.
– Ну, а его приемная дочь?


Глава шестнадцатая. УТОПИСТЫ  И  САДОВОДЫ

Серое небо слегка розовело.
В бархатной бурке, подбитой мехом ангорской козы, осторожно Нина Ивановна переставляла ноги. На дворе стояла отвратительная декабрьская гололедица; по торцовой мостовой, плохо усыпанной песком, скользили и падали лошади.
Навстречу Нине Ивановне попадались прохожие и проезжие. Прохожие присматривались к ней и приглашали зайти в пивную.
На ледяных ветках сидели ледяные птицы.
«Гороховая, дом Ларионова», – она сверилась.
– Вы, верно, по поводу завещания Костычева? – Колоколов Алексей Петрович открыл.
Он спросил это мягко, но в его взгляде выразилось неудовольствие.
Белые занавески на окнах подхвачены были красными шнурками. Между крайним окном и дверью возвышался массивный киот со множеством образов, перед которыми горела лампадка, распространявшая довольно-таки неприятный запах.
Можно ли быть утопистами и вовсе не придерживаться никакой утопии? – Если да, то таковыми они и были: Александра Ивановна Пейкер и Колоколов Алексей Петрович.
«Химерические утописты!» – для себя уточнила вошедшая.
В нескольких словах она объяснила им, что нет, вовсе она здесь не для того, чтобы интересоваться пропавшим завещанием Павла Андреевича, что завещание это не представляет для нее решительно никакого интереса, хотя в свое время усопший что-то такое обещал ей, в смысле упомянуть ее в нем, и не просто добрым словом, а положительно по делу. Ее приемный отец – генерал, Ядринцева объяснила, и – слава богу! – она ни в чем не испытывает нужды. Нет, не по поводу завещания.
– Тогда по какому же? – они переглянулись.
Лицо Александры Ивановны напоминало выцветший портрет. В распахнувшемся халате Алексей Петрович стоял посреди комнаты. В пустой люльке, скрипя, раскачивался паровой утюг. Хозяева квартиры имели вид людей, не так давно потерявших ребенка.
«Девушка, немного веснушчатая, но с огромным характером в рисунке носа и губ!» – где-то уже прежде видели они ее.
Она вынула из ридикюля и выставила на стол шведскую рабочую лампу.
Осторожно пожилые супруги взяли в руки.
– Наша! И вмятина вот!
Они объяснили ей, что вышли однажды, вернулись – а лампы нет, унесли!
– Кто мог? – ей хотелось узнать.
– Да мало ли! Те же китайцы!
– Но отчего именно китайцы?!
– Китайцы – все несравненные садоводы! – в голове Александры Ивановны Пейкер что-то щелкнуло.


Глава семнадцатая. СЛИШКОМ  ВЫСОКО

– Если бы я был магнитом, я бы притягивал к себе железо! – Колоколов рассмеялся.
Бережно Александра Ивановна протирала лампу.
– В Тамбове были когда-нибудь? – она спросила. – Или в его окрестностях?
Комната заставлена была мебелью, очевидно не новой, но ценной – старинная дорогая обивка, впрочем, заменена была дешевой, позднего происхождения. Обои на стенах, тоже когда-то красивые и дорогие, еще блиставшие кое-где фантастическими цветами, отстали и шелестели.
Алексей Петрович выбрал самый красивый цветок и оторвал его для Нины Ивановны.
– Когда-то, еще совсем молодым человеком, он участвовал в свадебном поезде Пушкина, – объяснил Алексей Петрович,– и Пушкин впоследствии отказал ему лампу в своем завещании.
– Мартынов? – удивилась Нина Ивановна. – Мартынову?
– Костычеву! – Колоколов осенил себя крестным знамением. – Костычев, в свою очередь, в завещании отказывает лампу… одному лицу, скажем так. Передать же ее должны мы. В свое время, – он уточнил.
– Выходит, лампа имеет историческую ценность? – Ядринцева поиграла цветком.
– Она проливает свет на истинные отношения Пушкина и Дантеса. Ею он ударил его по голове.
– Дантес Пушкина? Пушкин Дантеса? – третьего, показалось Нине Ивановне, не дано.
– Пушкин – Костычева! – Колоколов сверкнул глазами. – Молодой Павел Андреевич, неся шлейф невесты, слишком высоко задрал его, за что и поплатился. Пушкин был скор на расправу.
– Ну, а Дантес, – не совмещалось у Нины Ивановны, – он тут причем?!
– Дантес заступился за Костычева – все же Пушкин раскроил мальчику череп. Между Дантесом и Пушкиным возникла ссора. Едва не дошло до дуэли.
Александра Ивановна Пейкер вынула паровой утюг и на его место, в люльку, уложила лампу.
– С Павлом Андреевичем, – она объяснила, – мы познакомились в Париже на процессе Генриетты Кайо. Костычев, карлик Римейко и Сербинович проходили свидетелями по делу об убийстве Кальметта.
– Она убила его утюгом? Этим?! – Нина Ивановна протянула и отдернула руку.
– Таких утюгов тогда еще не было, – Пейкер надавила клапан, и перегретый пар, вырвавшись, произвел паровозный гудок.
Впечатление возникло, будто идет поезд.
– Смотрите! – тут же Колоколов Алексей Петрович соединил на столе какие-то провода, и электрический ток начал действовать.


Глава восемнадцатая. ГОЛОВА  В  ШЛЕМЕ

С этажерки упал том Толстого.
Задвигались стулья. Двери в соседнюю комнату распахнулись.
Резкий звук, похожий на скрип блока, послышался в воздухе.
Половицы отчаянно заходили – огромная уродливая тень протянулась до середины потолка.
Нина Ивановна ойкнула. Она перекрестилась, произнося имя своей бабушки. Ее удивление весьма смахивало на испуг.
– Он, что же, – еврей? – первое, что вырвалось у нее.
– Признаться, мы не задумывались над этим, – Колоколов взглянул. – Однако и в самом деле похож. Так получилось.
– Кажется, он принес чай? – что-то ей нужно было говорить дальше. – есть у него имя? Что он может еще? Я понимаю, это вы управляете им?
– Да, он принес чай и варенье, – Алексей Петрович ответил. – Мы крестили его Андреем. Еще он может принести квас и моченой брусники. Действительно, я могу управлять им.
– Еще он может воткнуть штырь! В жопу, которая заслужила это! – с ужасной, ямштельной ухмылкой вдруг выкрикнула Александра Ивановна Пейкер, и на губах у нее выступила пена.
Она не притворялась, ее нервы действительно были до крайности расшатаны.
Алексей Петрович Колоколов подобрал с пола упавшую книгу, вложил в нее высыпавшиеся фигурки Вронского, Анны, каких-то детей, мужиков, лошадей, собак – и возвратил на полку.
– Как именно Генриетта Кайо убила Кальметта? – Нина Ивановна вспомнила.
– Она задушила его, – поднявшись, Алексей Петрович распустил шнурки на занавесках.
Одного шнурка не хватало, и он, за отсутствием такового, размотал тонкую проволоку.
– За что? – Нина Ивановна намотала на ус.
– Кальметт проник в ее тайну.
– Что это за тайна такая?
– Хотите, чтобы и нас, с Александрой Ивановной, задушили? – Колоколов, поднявшись, подал Нине Ивановне подбитую мехом бурку.
Гостье не оставалось ничего иного как одеться.
– Вспомнила! – с очками на носу, в платке на голове, с вареньем во рту, Александра Ивановна Пейкер подхватила со стола металлический штырь. – Вспомнила, где ее видела!
Яростно оттолкнув мужа, она принялась хватать провода.
В щепы разлетелся стул, уродливая тень ожила и надвинулась на Нину Ивановну.
По счастью, ее ангел-хранитель был начеку: в ту же минуту со звоном полетели оконные стекла, и в комнату, тарахтя, просунулась голова в шлеме.



Глава девятнадцатая. РЕОСТАТ  ПОД  ХАЛАТОМ

– Более не смею подвергать вас опасности, – Вронский развел руками. – Я освобождаю вас от данного слова.
Искривясь лицом, Пушкин силился сказать нечто важное с простреленного портрета.
– Генриетта Кайо задушила Кальметта шнурком, которым прежде подхвачена была занавеска в квартире Пейкеров-Колоколовых, – казалось, Нина Ивановна не услышала слов негра, но прочитала что-то с уст Пушкина. – Еще: лампадка – на глицерине! У них не сложилось с китайцами! У Колоколова под халатом спрятан реостат. Александра Ивановна недавно была в Тамбове. Алексей Петрович по ночам бьет ее электрическим током! Страстно они оба ненавидят евреев!
– Уверены вы, что это были именно Колоколов и Пейкер?
– Уверена. Впрочем, проверьте, – из ридикюля Ядринцева извлекла заржавленные очки, и Алексей Кириллович, прищурившись, глянул сквозь них.
– Минус двенадцать. Это она! – из раззолоченного буфета негр вынул фаршированную щуку. – Я понимаю, вы хотите продолжить?
Часы со скульптурной группой сыграли разудалый мотив.
Усилием лицевой мышцы живописный Александр Сергеевич сдерживал довольную улыбку.




ЧАСТЬ  ПЯТАЯ


Глава первая.  СВЯЩЕННЫЙ  ПЕТРУШКА

Петербург – город водевильных нравов, водевильных подвигов, водевильных измышлений.
«Водевильных революций!» - добавляла Мария Александровна Сундукьянц.
Пожившая и повидавшая на своем веку, она знала, что да является из нет, нет ведет за собою да, из сладкого рождается горькое, из горького – сладкое, бедность родится из избытка, избыток от бедности, революция – из водевиля, а водевиль из революции.
На камине стояли модель кратера из Помпеи и треножник из Геркуланума, в передней висела шуба из черно-бурых лисиц, крытая темно-вишневым бархатом, за окнами, замерзший, стоял Екатерининский канал.
– Все это придумывают немцы, чтобы волновать умы и чтобы эти утки перепечатывались во Франции! – тем временем брюнет армянского типа отбросил газету.
Испорченность и цинизм, которые чувствовались в нем, делали его привлекательным. Подававший надежды композитор, он был ее кузеном. Порой его заставали в виде лошадки с детьми на спине. Он, было общеизвестно, любил красивых, добродушных, веселых мальчуганов.
– Немцы, французы, поляки, американцы, китайцы, евреи! Аннамиты! Для водевиля сгодятся! – с пола Мария Александровна подобрала номер «Меркурия».
– Все они спят и видят сделать в России революцию – избыточные евреи и нищие аннамиты! – гость потянулся за пирожным, надкусил и выплюнул: – Боже, какая горечь!
Сон рождается из яви и явь – из сна. Симфония – из весны и весна  из симфонии.
– Когда же она станет явью? Твоя революция? – Мария Александровна спросила.
– Совсем скоро, - кузен ответил. – Уже этой весной. К тому идет! Поэтому я должен успеть!
– В каком же смысле?
– Я должен успеть написать симфонию, балет, на худой конец! – поспешно он поднялся. – Пойми: это священно!
Взволнованный, в передней он попытался надеть ее дорогую шубу. Она отняла, сунула ему пальтецо на рыбьем меху и с ним – матерчатого Петрушку.
– Подаришь Игорьку!
– Какому Игорьку? – композитор отпрянул.
– Какому, не знаю, – двусмысленно Сундукьянц улыбнулась. – Но разве же не ты украл младенца?
Долго Александр Афанасьевич С****иаров вывязывал шарф.
– Нет, – дрогнув голосом, он ответил. – Нет!


Глава вторая. СТУЛ  ПУШКИНА

Около десяти лет она находилась в разъезде со своим мужем.
Муж, впрочем, иногда заезжал.
«Кажется, это трюмо стояло у той стены», – говорил он.
Шляпа с широкими полями бросала грубую тень на его лицо.
Носом к носу они иногда сталкивались на дебаркадере вокзала или в книжной лавке Базунова.
«В прошлый раз, если не ошибаюсь, вы были в лиловом, – подмечал муж или: – На ушедшей неделе, помнится, приобрели вы другую книгу!»
Сам он, она знала, всегда покупает одну и ту же.
«Тенденциозность рождается из предвзятости, предвзятость – из тенденциозности», – расплачиваясь, обыкновенно говорил он хозяину.
В ответ ему Базунов смеялся тихим сердечным смехом.
Если в эту минуту поблизости находился Чехов, он подходил и расписывался на книге, если же в лавке случался Бунин – автограф давал он.
«Выпить и закусить!» – всех приглашал Базунов.
Шли в заднюю комнату, отчасти служившую и музеем.
Чехов садился на стул Пушкина.
«Однажды с ужасом заметил я, что заехал не в ту степь», – что-нибудь такое он рассказывал.
Бунин посматривал на Марию Александровну с высоты другого великого стула.
Талантливый импровизатор, он пытался представить себя Лермонтовым, но дальше Арсеньева дело не шло.
«Доводилось ли нам встречаться прежде? – страдавший забывчивостью на лица, он спрашивал. – В Париже, скажем, на улице Пти-Мюск?»
«Действительно, мы встречались, – Мария Александровна знала, что муж наблюдает за нею и оттого придвигала лицо ближе к бунинскому. – Вспомните: мы долго шли прохладной просекой, по корням и утоптанным, упругим тропинкам, возле грязной дороги, среди зеленых лимов, осин и густого орешника, задевавшего нас бархатистой листвой. Я шла впереди, и вы глядели на мою юбку, подолом которой я обвила себе ноги, на клетчатую кофточку, на тяжелый узел моих кос. Я ловко выбирала места посуше, наклоняясь на восток. «О чем вы думаете?» - спросила я вас, не оборачиваясь. – «О ваших ботинках, – ответили вы. – О том, что они не на французских каблуках. Не верю, – подчеркнули вы, – женщинам на французских каблуках!»
«Маленький роман»? – что-то такое ему вспоминалось.
«Вам, может статься, и да, – пальцем, упершись в кончик носа, она отводила его лицо, – а по мне так рассказик!»
Близорукий, Иван Алексеевич силился подхватить со стола чеховское пенснэ – всякий раз Мария Александровна шлепала его по руке.
Надень он стеклышки – и конец интриге!
Ее сила была  не в женских чарах: грубые черты лица, широкая плоская грудь, крепкая фигура – все напоминало в ней мужчину.
Нет, сила Марии Александровны Сундукьянц была вовсе не в женских чарах.


Глава третья. С  МАНГУСТОМ  В  РУКЕ

Она могла пересечься с мужем по нескольку раз на дню – бывало, что не видела его месяцами.
Тогда она приезжала на вокзал, ходила по дебаркадеру.
Артельщики бегали, жандармы не выпускали из виду рабочих, переходивших через рельсы, служащие давали справки встречающим.
Подкатывался паровоз.
Машинист кланялся, проходил вагон с багажом и визжавшей собакой, молодцеватый кондуктор соскакивал, из пассажирских вагонов выходили прибывшие.
Мария Александровна вглядывалась в лица: мужа не было.
«Объявится!» – успокаивала она себя.
Действительно, рано или поздно он оказывался среди пассажиров, выходил из вагона с клеткой, взглядом проводил по головам.
«Из Индии?» – Мария Александровна подходила.
В цветастой одежде, покрытый темным загаром, он демонстрировал ей попугая или кобру.
Она знала: подарок от Васудева Балванта Пхадке, знаменитого на Востоке факира.
«Великого! – муж поправлял. – Великого факира и манипулятора!»
Резко от мужа пахло пряностями.
Флегматичный и даже чуть вялый по природе, из путешествий он возвращался положительно налитый бодрящим эликсиром.
Он мог подмигнуть ей или ущипнуть.
«Ни вы, ни я, – впрочем, скоро он сам себе давал окорот, – не любим ничего преднамеренного, предрешенного и оттого доверим следующую нашу встречу случаю!»
Случаю же угодно было нарушить привычный ход событий.
В один из дней она приехала на вокзал, подкатил поезд – парижский экспресс, она вглядывалась в приехавших, муж вышел из вагона в кашемировом, вышитом кораллами бурнусе – Мария Александровна подошла, но не к мужу, а к эффектной моложавой паре.
Их фигуры дышали здоровьем. У них был вид людей, которые сию минуту сотворили нечто архисмешное. Он был в расстегнутом дорогом пальто, брюках в полоску, с высоким лбом; она – на французских каблуках и в руке держала цветок.
– Инесса Федоровна! Владимир Ильич! – Мария Александровна приветствовала их. – Квартира подготовлена в соответствии с вашими пожеланиями. Надеюсь, и обед поспел!»
Она взяла их багажный билет и отдала распоряжение артельщику.
Владимир Ильич спросил ее о каком-то Рабкрине, рассказал, в Париже-де придумали кинематограф.
Они шли к экипажу – с мангустом в руке муж смотрел им вслед.


Глава четвертая. ПРОПАЛ  КРЮЧОК!

Как-то она зашла к ним, уже обустроившимся, чтобы попросить латинский словарь Кронеберга, и увидала, что на нем стоит голова старика в несуразной шапке.
«Но ведь это Кальметт!» – Сундукьянц удивилась.
Она не спросила, откуда он у вас, но Инесса Федоровна тогда не придала этому значения.
«Кальметт? – она изогнула брови. – Кто, собственно, он такой?»
«Редактор «Фигаро» - разумеется, бывший! Об этой драме говорил весь Париж! Как же! Его убила Генриетта Кайо! Вспомните!» – Мария Александровна настаивала.
«Я ничего не знаю об этом!» – Инесса Федоровна не могла или не желала.
Она забрала из рук Марии Александровны злополучную голову и возвратила ее на латинский словарь.
«Мне тридцать восемь, а не сорок пять!» – голова размыкнула губы.
Инесса Федоровна вставила между ними зажженную папиросу, и голова замолчала.
«Мне показалось, он хотел сказать еще что-то!» – снова Мария Александровна попыталась приблизиться к словарю.
«Вам показалось!» – Арманд встала между нею и Кронебергом.
В квартире у них была теплынь, а у Марии Александровны, в том же самом доме, стояла холодрыга.
Какой портной в моде, какой кондитер в ходу – об этом она рассказала француженке.
На туалетном столике, отчетливо Сундукьянц видела, лежал тамбурный крючок.
«Я знала, что он раскачает кровать, но не боялась качки!» – она поведала Инессе Федоровне, как познакомилась с мужем.
«Приехал, сделал, что нужно, и уехал?» – Арманд развеселилась.
В соседней спальне – было слышно – под утро возвратившийся Владимир Ильич бил кулаком неловко положенную подушку и напрягался уснуть.
«Мария Александровна, – Арманд спросила, – за что и как Генриетта Кайо убила Кальметта?»
«Ответа до сих пор нет, – Сундукъянц встала боком так, чтобы ее левая рука была не видна. – Одни говорят, ревность, другие – политика. Не то он был шпионом, не то она. Кто-то из них работал на китайцев. Установлено: она утопила его в ванне. По другим сведениям – сбросила с Эйфелевой башни. Есть версия об убийстве электрическим током и даже – струей перегретого пара. Один мой знакомый утверждает, она заколола его отравленной булавкой!»
Они обсудили все, что требовалось.
По общей лестнице, которую по понедельникам натирал полотер, Мария Александровна поднялась к себе.
Инесса Федоровна, занимавшаяся каким-то вязанием для бедных, захотела продолжить работу, но – странное дело! – не смогла найти тамбурного крючка.


Глава пятая. В  СВЯЗИ  С  ПОЛЯКОМ

Уже на другой день Мария Александровна выполнила ее просьбу.
Высокий молодцеватый мужчина средних лет вошел: белокурый, свежий, с германским типом лица, а если угодно, то – немецкой физиономии.
«Кажется, вы – Александр Иванович Фитцум фон Экштедт? – близоруко Арманд сощурилась.
«Это – барон Александр Александрович Бильдерлинг», – сводня представила.
Подняв глаза, вошедший вздрогнул от страшного замирания сердца: очаровательная как поцелуй, соблазнительная как грех, задумчивая как мечта и так давно знакомая его воспаленному воображению, эта женщина предстала перед ним.
Он весь был чувство и зрение.
Высокая, белая как чистейший мрамор, с идеально тонкими очертаниями головы и бюста, с бледно-голубыми, почти неподвижными глазами, в которых предстоявшие предметы как будто не находили себе отражения, она походила на призрак какой-то древней богини, неотразимой и роковой.
«Сядемте на диван, – Инесса Федоровна пригласила. – Станем разговаривать!»
Она была красиво и нарядно одета в модный костюм, называвшийся французским и состоявшим из юбки светлой шелковой материи на фижмах, длинного корсажа на костях, низко вырезанного на груди, прикрытой прозрачной косынкой, с пышными рукавами, доходившими до локтя и из зеленых башмаков на высоких каблуках. Одной рукой прихотливо она дергала бахрому косынки; другая ее рука, опираясь на диван, рисовалась на темной бархатной ткани.
Каждое ее движение дивило непринужденностью.
Женщина, необыкновенная по уму, тонкому вкусу и чувствам приличия, Бильдерлинг помнил.
На столе в гармоническом сочетании положены были лиловые и желтые конфеты.
«Итак, – себе Инесса Федоровна взяла желтую, а Бильдерлингу протянула лиловую. – За что, расскажите, Генриетта Кайо убила Кальметта?»
«Существуют три версии, – давно готовый к ответу, помаленьку барон осваивался. – По первой, мадам Кайо была в связи с каким-то поляком и родила от него младенца, которого Кальметт похитил и за которого требовал выкуп. По второй версии, Генриетта Кайо была в связи с каким-то поляком, который гениально играл на скрипке, и этот драгоценный инструмент был украден Кальметтом. И, наконец, по третьей версии, мадам Генриетта Кайо была в связи с каким-то поляком, который изобрел летающее устройство принципиально нового типа, и Кальметт обманом присвоил уникальные чертежи. Есть и четвертая версия, – Бильдерлинг заскрипел оберткой, – Кайо была в связи с каким-то поляком, который дружил со старым Дантесом и от него узнал что-то такое о Пушкине, чего не полагалось знать! – Бильдерлинг положил конфету в рот.
«Причем здесь Кальметт?» – нервно подергивая бахрому косынки, Арманд дожидалась, пока он прожует.
«Кальметт, – Александр Александрович обтер губы, – заманил мадам Кайо в гостиницу и там изнасиловал!»
«К какой версии склоняетесь лично вы?» – логично было ей спросить, но Инесса Федоровна не спросила.


Глава шестая. СУМАСШЕДШИЙ  ПОЦЕЛУЙ

Мечта сбылась.
Теперь наяву она была рядом, и Александр Александрович легко мог дотронуться до нее рукой.
Встречая там и здесь покойного Костычева, вступая с ним в разговор, барон Бильдерлинг всякий раз слышал от Павла Андреевича восторженные слова.
«Право же, это что-то! – прищелкивал Павел Андреевич языком. – Положительно нечто особое!»
Свою влюбленность в эту особу он передал ему. Она стала его навязчивой идеей.
«Увидеть и умереть!» – барон порывался в Париж.
Ее муж, барон узнал, был короткий приятель Ульянова. Под видом учителя дочери Бильдерлинг проник к ним, но цензор решительно отказал ему в рекомендательном письме.
Он, разумеется, поехал бы в Париж без всякого письма и, может статься, умер бы – однако же сложилось много счастливее: она сама (вместе с мужем) приехала в Петербург. Барон Бильдерлинг по совету обратился к Марии Александровне Сундукъянц, и опытная женщина без труда организовала ему встречу…
«И более никакой версии – пятой? – продолжая сидеть рядом с ним на диване, нежно мечта спросила.
«Ну, почему же! – внутри себя купался он в сладкой патоке. – По пятой версии именно, Генриетта Кайо, находилась в связи с неким поляком, который являлся адептом Толстого и по его указанию способствовал переселению духоборцев в Канаду. Кальметт, будучи российским шпионом, всячески препятствовал этому и даже организовал диверсию на одном из кораблей. За что и поплатился!»
Ее бедро волновалось совсем рядом с его. Она подносила руку к корсажу, под которым часто билось сердце.
Украдкой он взглядывал на ее темные роскошные волосы, то упадавшие прихотливыми локонами на мрамор груди, то гладкими, шелковистыми тесьмами лежавшими на лбу – он видел ее брови, как будто проведенные изящно-тонкой кистью художника. Он видел ее губы, розовые, пухлые, в которые так бы роскошно впился его сумасшедший поцелуй.
«Она, Генриетта Кайо, будучи в связи с поляком, – Инесса Федоровна спросила, – скажите мне, какие счеты она свела с Кальметтом по шестой версии?»
«Они не поделили поляка, – Бильдерлинг развел руками, слегка прикоснувшись к ней. – Кальметт и Генриетта Кайо. Есть полная возможность полагать – оба они находились с ним в связи».
Громко в соседней комнате кто-то вскрикнул.
«Как она убила его?» - Арманд прикрыла дверь.
«Тамбурным крючком. В шею».
«А по другой версии?»
«По другой версии, – барон ответил, – она отрубила ему голову».


Глава седьмая. ЛЕНИН  И  ПЕЧНИК

В соседней комнате Ленин, хоть убей, не мог вспомнить, как называется пиво Стрицкого.
С трудом он превозмог себя и задал другой вопрос:
«Кто рассылает письма?»
«Пока не можем установить. Кто-то не из наших!» – Печник глядел исподлобья.
Пришедший по объявлению в газете, он и не думал подойти к камину, впрочем, вполне исправному.
Это был страшно толстый, обрюзгший человек, наполовину седой, наполовину лысый, одетый неряшливо и даже грязно, в очках.
«Где видел я вас раньше?» – Владимир Ильич шевельнул характерными складками лба.
«Я был пансионером у графа Сюзора и позже обучался во Второй петербургской гимназии», – Печник предоставил выбрать.
Он быковато пригнулся над принесенным с собою мешком, и Ленин вспомнил, где прежде он видел этого человека. Тут же он дернул за сонетку.
Дверь распахнулась: вбежал субалтерн-офицер в сопровождении нескольких солдат и человека в костюме нотариуса.
«Врешь! Не возьмешь!» – страшно взревев, Печник расшвырял всех.
Солдаты после его страшных ударов, окровавленные, повалились на рухнувшего прежде субалтерн-офицера; нотариус успел ударить Печника кистенем в переносицу, но для того это были только игрушки: ринувшись на обидчика, он свернул ему шею.
«Инесса! – Ленин крикнул. – Инесса!»
Другая дверь – из смежной комнаты – отворилась, она вошла, оценила обстановку.
Она грациозно поклонилась противнику, приняла боевую позу и выверенным движением сбросила Печника с распростертого на полу мужа. Потом, уклонившись от встречного нападения, она обломила ему кости рук, обезножила и, наконец, изогнув пальцы, вместе с поджелудочной железой вырвала печень.
Пиво Стрицкого называется «Экспорт»!
Все было окончено в одну минуту. Освежив себя в ванной, Арманд возвратилась к Бильдерлингу.
«Отчего рука ваша так холодна?» – Владимир Ильич слышал, барон спросил у нее.
«Седьмая версия – за что она убила его, и третья версия – как?» – Инесса Федоровна не развлеклась.
«Генриетта Кайо убила Кальметта оттого, что он проник в ее тайну, – Бильдерлинг сказал последнее, что было ему известно. – Она живым закопала его в землю».


Глава восьмая. ЧЕРНЫЙ  ПОЛОТЕР

Днем позже к Владимиру Ильичу пришел Владимир Ильич.
«Надежда Константиновна, мымра, пропала!» – едва держался он на ногах.
«Но это же основное ее свойство!» – рассмеялся Ленин. – Бывало, сидит, сморкается, кашлянет иногда – и вдруг смотришь: нет ее, исчезла! Что ли, ты не привык?»
«Все так, – Ульянов, не снимая шубы, приложил ладони к камину, чтобы согреть их, – но в этот раз она запропала с концами!»
«Ты без нее не можешь жить! – вспомнил Ленин Швейцарию. – Тебе необходимы ее гормоны, иначе ты угаснешь! Вообще как ты жив?!»
«Она оставила мне банку слюны и других выделений, – Ульянов над собой сделал усилие. – Почти все уже вышло».
«Ее нужно найти!» – Ленин надел дорогое пальто и всунул ноги в калоши.
Был понедельник, на лестнице щетками стучал полотер.
«Более он походит на трубочиста!» – чувственно Ульянов повел носом.
«Почему это?» – что-то Ленин не понял.
«Да черный же!»
Они вышли из подъезда.
«Куда прикажете?» – лихач подкатил с пролеткой.
«Фонтанка!» - они указали дом.
Швейцар с позументами взял им под козырек.
Ливрейные лакеи повели бесконечной богатой анфиладой; лакеев незаметно сменили разбитные розовощекие девочки, тех – дама с толстенною книгою. Дама вскорости препоручила их молодому таперу, бросившему играть на фортепиано – после их подхватила девушка, вышивавшая на пяльцах. С рук на руки она передала их старику, надувавшему рыбий пузырь.
«Пожалте!» – старик распахнул двери александровского кабинета, и хозяин его, гладко выбритый и сулетошный, в узком платье, поднялся гостям навстречу.
«Ваше превосходительство, – извинились они за вторжение. – Бесследно исчезла! – На стол легла фотография. – Имеет слабость по военному ведомству. Не откажите в участии!»
Из вазы черного с жилками агата генерал Бардаков вынул блеснувшие золотые очки.
«Как же! Она! Она ведь?!» – он сдернул со стены винтовку Зауэра и бухнул прикладом в обои.
Тут же из потайной дверцы выскользнула графиня Блудова.
«Да, это она. «Крыса»! – Антонина Дмитриевна отвернулась от снимка. – К несчастью, неуловима!»
«Забирается в казармы и по ночам разлагает солдат, – объяснил генерал. – Буквально вчера офицеры Семеновского полка попытались ее изловить, но непостижимым образом снова она исчезла!»




Глава девятая. ПОЛВЕКА  ВПЕРЕД

Ночь души так же темна, как и всякая ночь.
Против всякого ожидания, Владимир Ильич заметно приободрился.
«Поедем к Любке!» – тащил он приятеля за собою.
«К Любке?!» – решительно не мог взять Ленин в толк.
Человек средних лет, преждевременно поседевший и с лицом, носившим отпечаток постоянной заботы, сидел, склонившись над лупой.
Стены обиты были старой полинявшей бумагой с какими-то странными узорами. От потолка спускалась фарфоровая лампа, закапанная воском.
«Надежда Константиновна! Снова исчезла!» – Ульянов начал с порога.
Посмеиваясь странным смехом, похожим более на нервическую привычку, нежели на выражение веселости, василеостровский немец Любке смотрел на двух близнецов; разница написана была на лбах: у одного лоб был большой и выпуклый, у другого – низкий и скошенный.
«Чего вы смеетесь?» – не выдержал Ленин.
«А вы – чего?» – немец парировал.
И в самом деле, не отдавая себе в том отчета, Ленин смеялся.
«Где раньше я вас видел?» – он стал смотреть вниз, чтобы скрыть душивший его смех.
«В Москве. В известном фотоателье «Шерер и Набгольц». В Кузнецком переулке, – ответил хозяин домика».
А на диване – только сейчас Владимир Ильич заметил! – в легком, распахнутом на груди, смятом кружевном домашнем наряде возлежала женщина. Она была не первой молодости, но разительной красоты. Черные кудри рассыпались вокруг ее классической головы, покоившейся на подушках. Мощные плечи и грудь, лебединая шея – все тело казалось взятым напрокат у античной нимфы.
«Сделайте одолжение, не церемоньтесь со мной… Продолжайте ваш разговор!» – полной ногой она покачала в воздухе.
У Ленина задрожали колени и локти. Он сел рядом с ней, и она слегка взбила волосы у него на лбу.
Кукушка на старых данцигских часах хрипло прокуковала – тут же другие часы, куда более старые, вздохнули и дребезжавшим голоском заиграли менуэт, и снова вздохнули, словно внутри их, в высоком темном футляре, кто-то жаловался и монотонно повторял, что старое прошло и больше не воротится.
«Вы – часовщик. Часовщик! – Ленин заизвивался. – Как… как выйти мне на Садовника?!»
«Ваши часы!» – мастер протянул руку.
Градом с высокого лба Владимира Ильича катился пот.
«Хронометр забегает. На полвека вперед!» – часовщик делал вид, будто он шутит.
Сухой смех нервически хрипел у него в горле.
Глаза Ленина горели; грудь женщины волновалась под его сильной рукой.
«Пойдем! Пойдем же!» – тщетно Ульянов пытался поднять его с дивана.
«Сейчас, сейчас, – кошачьим голосом отвечал Ленин. – Видишь, я кончаю!»


Глава десятая. НА  ВАТНЫХ  НОГАХ

Когда Ленин попросил Часовщика, указать ему путь к Садовнику, немец, переглянувшись с мощной женщиной и, судя по всему получив от нее добро, рекомендовал Владимиру Ильичу обратиться к Полотеру.
Сразу же оба Владимира Ильича вспомнили черного человека, натиравшего лестницу в ленинском доме; Ульянов ко всему прочему вспомнил о запахе, исходившем от этого полотера. Вне всякого сомнения, понял он с большим опозданием, это был запах жизни…
«Скажи, кто она?» – спрашивал Ленин. – Баронесса Пфеффель, жена Тютчева?»
«Нет, – с трудом уловил Ульянов, о ком речь. – Гершельман. Дочь старика Гершельмана.
Они приехали в Вильмандстрандский переулок.
На лестнице тяжело пахло холодными кошками. Нет, эту лестницу никто не натирал.
Хромая страшная горбунья отперла дверь: огромный негр с глазами навыкате и вывернутыми ноздрями жевал за столом волосатый корень.
Каморка об одном окне была грязна до невозможности. На стене, в траурной рамке, висел портрет карлика с зеленым лицом.
«Где мог я вас видеть?» – довольно чисто спросил негр по-русски.
На ватных ногах Ульянов, подойдя, упал ему на грудь.
«Совсем плох!» – за друга извинился Ленин.
Набравши полный рот слюны, смачно африканец харкнул в лицо упавшему – тут же тот глубоко вздохнул.
«Я знаю, как помочь ему! – чернокожий бросил жевать, легко поднял Ульянова и перенес на кровать. – Потребуется небольшое впрыскивание!»
«Сделайте, я отблагодарю вас!» – без раздумий Ленин вынул толстый, перетянутый резинкой бумажник.
«Нет, деньги мне не нужны, взрывчатка тоже! – негр отвел руку. – Я попрошу вас о небольшой услуге. Позже!»
Он приказал Ленину приспустить с друга кальсоны и удержать его в удобном для процедуры положении.
Казалось бы, чего такого не видевший в жизни, Ленин вынужден был все же закрыть глаза.
Когда грохот и крики сошли на нет, он помог привести друга в порядок.
«Сейчас оклемается!» –  врачеватель тоже застегнул пуговицы.
Здесь только Ленин вспомнил, собственно зачем приехал.
«Часовщик сказал, вы знаете ход к Садовнику?» – как-то даже заискивая, он спросил.
«Съездите к Композитору», – негр начеркал адрес.
«Еще мы разыскиваем его жену», – вспомнил Владимир Ильич еще.
С удивлением наблюдал он, как без пяти минут покойник, самостоятельно встает на ноги.
«Съездите к Композитору!» – на клочке бумаги Полотер подчеркнул адрес.


Глава одиннадцатая. БЕЗ  ПАРИКА  И  МАСКИ

Раздался резкий треск револьверного выстрела – из Владимира Ильича выходил воздух, в избытке закачанный внутрь могучим поршнем.
Еще не вполне осознавший, что и как произошло с ним, но оживающий на глазах, он мчался в санях по Петербургу бок о бок с не покинувшем его в беде другом.
Снег визжал под полозьями, музыканты свистели в короткие флейты.
«Указан с большой буквы, «Композитор»! – цензорским зорким глазом Ульянов изловил на цидульке. – Кто бы это? Не С****иаров же! И уж никак не Маныкин- Невструев!»
Дом князя Кропоткина, восемнадцатый по Театральной площади, известен был также как дом Конторы адресов.
Стены в подъемной машине исписаны были нотами…
Насвистывая «Жаворонка», он открыл им сам.
«Им Сам – кореец, а может статься, и аннамит!» – промелькнуло у Владимира Ильича. – Конечно, он! Решительно, больше и некому!»
Вместе они пошли на него.
«Мы виделись у майора Федора Николаевича Толя, в Москве, около Красных ворот, – произносил Ленин с напором. – Я вас запомнил красавцем, блондином, сильно нравившимся женщинам, привлекательным в обществе, веселым собеседником!»
В комнате у окна стоял столик, на котором были размещены в порядке разные старинные вещи: прекрасная шкатулка, небольшие дорожные часы, стоявшие на четырех бронзовых ножках, несколько книг, крест черного дерева с распятием из слоновой кости, немного ключей и бумаг. Дальше стояла кровать с камчатыми занавесками, диван из волосяной материи, обитый бронзовыми гвоздиками и несколько подобных же кресел с выгнутыми ручками. Между столиком и кроватью, на удобном кресле, со скамеечкой под ногами, сидела старушка, держа в руке молитвенник и четки.
Теперь уже втянув в себя воздух, Ульянов подбежал к ней, сбросил с кресла и принялся бить немилосердным образом.
– Помню, – тем временем продолжал Ленин, – ребенка, красивого мальчика! Вы, посадив его к себе на колени, заигрывались на фортепиано – прильнув к вам головкой, он сидел неподвижно, и звуки как бы потрясали его младенческую душу, и слезы одна за другою катились по его личику!»
В распахнувшемся халате, конфузясь, Михаил Иванович Глинка стоял посреди комнаты.
Избитая мужем, на полу, уже без парика и маски, лежала Надежда Константиновна Крупская.
Сейчас же вы ответите на два моих вопроса, – Ленин поднял два пальца и показал их Глинке. – В противном случае вам придется ответить за укрывательство государственной преступницы! – Двумя пальцами он указал на Крупскую. – Первое: где ребенок? Второе: кто Садовник?
Смертельно побледневший, Глинка хватал ртом специфический воздух.
«Хорошо, я отвечу. Вам», – с усилием он произнес.
Раздался резкий треск револьверного выстрела.
С отверстием во лбу Глинка упал на волосяной диван.


Глава двенадцатая. СЫТОМУ –  ДЕСЕРТ

Слышен был то топот обуви, то голоса девушек.
«Скажи скорее, чтобы обед сгоношили!» – Ленин вошел, бросил в угол мешок.
Повалил запах кушанья – подали восхитительный паштет из кинелей с петушиными гребешками, шампиньонами и раковыми шейками.
Истово Владимир Ильич насыщался.
«Сытому – десерт!» – распорядилась с латинского словаря голова старика в несуразной шапке.
«Детям!» – решительно Ленин отказался от ананасного мороженого; по вторникам, заведено было, к ним приносили младенцев.
Белая, как чайка, в своем теплом шерстяном платье, Инесса Федоровна была чудо как хороша, но на мгновение в рамке ее лица ему промелькнуло другое.
«Кого-нибудь ждешь?» – он подпустил дыму.
«Антон Павлович обещался», – она посмотрела на часики.
«Зачем?»
«Чтобы узнать, как чувствует себя известный, талантливый писатель. В моем обществе».
Владимир Ильич увидел: она хочет еще что-то сказать, но машет рукой и в раздумье уходит влево.
«Разумеется! – он вспылил. – Женщина избрала писателя, которого она желает заполонить и осаждает его посредством комплиментов, любезностей и угождений! У вас, у французов!.. – он сбился мыслью. – Чехов! И еще этот Бильдерлинг!»
«Все мужчины для меня то же, что Герасим Иванович!» – Арманд зевнула.
За окном поставленными голосами задано твердили свое девушки.
«Мы едим только черствый хлеб, страдаем от недовольства собою и от сознания наших несовершенств. Уф! Наши головы кружатся!» – они топали обувью.
Инесса Федоровна непроизвольно притопнула в такт, прихлопнула, подсела к фортепиано, подобрала мотивчик: вышло на редкость свежо и живо.

«Мы е-дим только черствый хлеб, черствый хлеб, черствый хлеб! –   
чуть подработала она текст, –
Мы стра-даем от недо-вольства со-бою!
От соз-нания не-совершенств!
От кру-жения го-ло-вою!» 
   
Выскочив из-за стола, ритмически Владимир Ильич извивался.
Они обнялись и поцеловались.
«В мешке что?» – Инесса Федоровна наткнулась глазами.
«Совсем забыл!» – Ленин хлопнул по высокому лбу.
Он развязал веревку: прекрасная шкатулка, небольшие, на четырех бронзовых ножках, дорожные часы, несколько книг, крест из черного дерева с распятием из слоновой кости, какие-то ключи и бумаги.
Он передавал ей – она выставляла на скатерть.
Чехов вошел без доклада: «Я здесь!»


Глава тринадцатая. КУНИЦА  ПО-ИСПАНСКИ

«Мороз крепчает!» – он сообщил.
Это был высокий, в ушанке, человек лет за пятьдесят, очень румяный и моложавый с необыкновенно рассеянными глазами, в пенснэ, с каштановой бородкой, в которой густо серебрилась седина.
«Красота вся станет жизнью и вся жизнь – красотой!» – было написано на его лице.
В нем было то магнитное притяжение, которое образует первую стрелку кристаллизации.
«Поболтаем вдосталь!» – она угостила его провесной ветчиной.
Деликатно он ел.
«Против всякого чаяния – чай!» – он смеялся.
«Почему не берете вы мармелад?» - она удивилась.
«Потому, что вы молоды и добры. Мармелад – хорошее слово и только. Вот если когда-нибудь мне понадобится ваша жизнь – я приду и возьму ее!»
Выговор его по-французски был нехорош.
Она подхватила его за обе руки и закружила на скользком паркете.
«Влюбляться в комнатах, грустить в ушанке, клясться под люстрою!» – теперь смеялась она.
«Мечтать на ходу, кашлять на почте, хотеть в пьесе!» – продолжил он.
«Я не хочу в пьесе! – она топнула. – Хочу – просто. Надоело играть роль!»
«Человек, постоянно играющий роль, занимает многих, – он изменил лицо серьезной складкой, – но никого не может убедить. Оставайтесь собою! Играйте лишь время от времени».
«Вы пишете что-нибудь? Сейчас?» – она знала, ему далеко до Толстого.
«Новую пьесу. Она будет называться «Куница по-испански».
«А как? По-испански? «Куница»?» – они продолжали кружиться; она чуть запыхалась.
«***на!» – его глаза прищурились и засмеялись – лицо осталось серьезным.
«Цензура, – засомневалась она, – пропустит вряд ли!»
«Герой – в самом деле цензор! – Антон Павлович всколыхнулся. – Он глубоко несчастлив!»
«Он – одинок и живет с куницей. В клетке?»
«Куницы никакой нет! Есть дочь, которая быстро растет и меняется. Все ее члены велики и сильны. В один прекрасный день цензор узнаёт, что его дочь – мужчина!»
«Он потрясен, но не может ничего изменить, – Арманд забежала. – Он решается на отчаянный шаг! Какой же?!»
«Пока не знаю и сам. Ну, скажем, он убивает известного композитора. Похищает младенца. Расклеивает прокламации!» – все более одушевляясь, Чехов развивал мысль.
«Его повесят?» – она ужаснулась.
«Расстреляют», – он успокоил.


Глава четырнадцатая. МЕРТВАЯ  ДУША

Торговцам сельдями нет дела до сгнивших сельдей: они списывают убытки и посылают за свежим товаром.
Этого Владимир Ильич позволить себе не мог.
Каждый готов грызться за свою кость.
Отлично это было ему известно.
Не по двум или трем ошибкам, сделанным в жизни, должно судить о человеке, а по тому, как он вообще мыслит, говорит и действует.
В этом решительно никого он не мог убедить.
Войти в прежнюю колею, раз из нее выбившись, не так-то легко, но если выбиваешься постоянно – нет ничего легче.
Надежде Константиновне Крупской более ничего не оставалось, как с мужем возвращаться домой.
Стремянная, дом Гусева – Кадетская линия – Гороховая, дом Домонтовича: мелькало.
Лакейский подъезд, девичье крыльцо, признано быть полезным.
Гласная касса ссуд, гимназия Видемана, говоря по правде.
Как Пушкин в детстве, терла Надежда Константиновна свои ладони одна о другую: Владимир Ильич, она видела, находится на высоком градусе болезни.
«Стрелять глухарей! В Руенталь!» – кричал он встречным.
Кучер дергал вожжами, ухарски взмахивал кнутом, лихо свистел – лошадь спокойно плелась шагом.
Двоюродный брат, кузен, без труда нагнал их, похожий на общего деда: проверил.
Крупская помахала ему условленным знаком. Как в детстве Пушкин, она теряла часто свои носовые платки.
«Между ею и им! Между ею и им!» – по торцам выстукивали копыта.
Дежурные чины полиции обыкновенно все туги на ухо да и заняты были: из кондитерской Иванова выносили мертвое тело.
«Кто?»
«Композитор».
«Какой такой?»
«Глинка!»
Владимир Ильич открыл рот и визгливо захохотал: «Объелся!»
Впрочем, сейчас же умолк.
Жаворонки пели.
Между небом и землей носилась тарахтящая точка.
«Овцы пчельник поломали: баранина с медом!»
Машенька, дочь Владимира Ильича и Надежды Константиновны, на Миллионной, взяла отца на руки и внесла в дом.
Подлые химеры! К вящему огорчению!
У Владимира Ильича сомлели ноги и умерла душа.


Глава пятнадцатая. КРОВЬ  ИЗ  НОГИ

Его окружило много странных фигур с лицами демонов.
«Тебе на тот свет снаряжаться нужно и за батюшкой послать, чтоб он грехи твои отпустил!»
Отломав от дерева большую ветвь, Владимир Ильич зачал махать ею во все стороны, чтобы отогнать гадин.
Ветром к нему донесло какие-то звуки, будто бы стон, плач и причитания.
«Бедный, бедный Владимир! Пора тебе в землю!»
Кто-то смутно знакомый сидел на корточках перед свежевскопанной могилой и пересаживал желтые левкои – на кой?..
Губы Владимира Ильича покраснели и надулись.
«Плеврит с эксудатом! – поставил диагноз доктор Фассанов. – У больного встряхнута печень и вывихнут палец!»
Он прописал слабительное и амигдалин в миндальной эмульсии с целью облегчения желудка с тем, чтобы приступить к другим, более решительным мерам, когда характер болезни ужесточится.
«Надобно пустить кровь из ноги!» – он пустил, но вместо крови пошла эктоплазма.
Владимир Ильич побледнел и пробормотал какую-то дрянь: он сравнивал себя с лошадью в шортах, которую без устали гоняют по корду.
Машенька растерла его глицерином.
«Я не сплю, я только покоюсь! – он ухмыльнулся. – Кому-то понадобилась моя жизнь, – тут же Владимир Ильич взгрустнул. – Скоро он придет и заберет ее!»
«Кто он? – Надежда Константиновна заговорила. – Майор Федор Николаевич Толь?»
Она назвала еще баронессу Пфеффель, жену Тютчева, упомянула студента Недзвецкого и Ольгу Алексеевну Желябужскую.
«Скажи: кто из них?!»
«Не знаю, – Владимир Ильич снова прикрыл глаза. – Я вижу райский сад! Здесь – розовые кукушники, слегка тронутые, – он засмеялся, – матовым серебром, ярким золотом, бронзой или блесткой медью, магонии, листья которых, цвета темно-красной кожи, так же широки, как листья кокосовой пальмы;  элеагнусы, словно покрытые разноцветными лаками; пирусы, опудренные слюдою; лавровые деревья, на которых отсвечивают и порхают тысячи граней радужных кристаллов; каладиумы, жилки которых, цвета старого золота, оправлены вышитым шелком или розовыми кружевами – голубые, серые, посеребренные, расцвеченные бледно-желтым, ядовито-оранжевым цветом   т у и   ; светлые тамаринды, зеленые тамаринды, красные тамаринды, ветки которых волнуются и развиваются по воздуху, как мелкие водоросли в морге…», – он шевелил пальцами.
Надежда Константиновна едва успевала собирать хлеставшую из мужа эктоплазму. Она отыскала завалившийся крестик и приладила Владимиру Ильичу на мокрую шею.


Глава шестнадцатая. ПРИВЕДЕНИЕ  В  ЧЕРНОМ

«… плопчатники, – Владимир Ильич продолжал, – кисти которых постоянно летают и носятся в воздухе; саликс и веселый рай его крылатых семян; клеродендроны, распустившие наподобие зонтиков, свои широкие ярко-красные соцветия. Между этими кустарниками, в освещенных пространствах в газоне я вижу анемоны, лютики, хешерасы; в затемненных местах мне видятся странные тайнобрачные растения, мхи, покрытые мелкими белыми цветочками и лишаи, похожие на скопления полипов!»
«Но как ты видишь это?» – Надежда Константиновна переменила на Владимире Ильиче рубашку.
«Я вижу кончиками пальцев! – ловчайше он скусил ноготь. – Аллеи! Тропинки, окаймленные мельчайшим серебряным бересклетом и бирючиной, подстриженной шпалерами!»
«И что же – этот сад пуст?»
«Нет! Нет! – сбросивши одеяло Владимир Ильич распространил резкий запах, – Я вижу Его!»
«Сидит на гигантской евлалии, ест персик величиною с арбуз?» – в столовую ложку шалфейной воды Крупская булькнула единственную каплю тинктуры амбры.
«Стоит! Поливает сайгачный корень! – Владимир Ильич всмотрелся. – Он в мягкой фетровой шляпе! В рединготе, прямом и черном, с длинным и грязным воротником! Его полосатые брюки спускаются водопадом на пенные огромные башмаки!»
«Выходит, это мужчина?»
«Скорее всего. Но, может статься, и женщина – охуеченная или же просто в мужском обличье!»
«Она или он что-нибудь говорит?»
«Да! – Владимир Ильич вслушался. – Да, да, непременно! – обещал он кому-то по ту сторону. – Не извольте, так сказать, сумлеваться! Да, да, в точности! Согласно предписанию!»
С быстротою помешанного Владимир Ильич с головой юркнул под одеяло и более на слова Надежды Константиновны не отзывался.
Она не настаивала – знала, сейчас он далеко.
Владимиру Ильичу постелено было в собственном его кабинете; немного еще проведя там времени, Крупская вышла на свежий воздух.
В коридоре гулял сквознячок, холодное веяние.
Приближалась полночь, звонили к утрени.
Какой-то человек, фигура, – Надежда Константиновна увидела, – в огромных башмаках выскользнул из комнаты дочери.
Беззвучно ступая, он, этот человек, фигура, привидение в черном – сверкнул на мгновение в лунном свете.
Как две капли воды походил он на покойного Павла Андреевича Костычева!


Глава семнадцатая. ВОЛОСАТЫЕ  ЛАДОШКИ

Любивший плотно поесть, теперь он должен был довольствоваться свежими щами из курицы, винегретом из одной свеклы; на ужин Владимир Ильич получал сыворотку – все это запивалось водой с клюквенным морсом.
Какая-то сосредоточенная, глубоко засевшая в душе грусть, лежала на всем его существе.
Заботливо жена и дочь сидели подле.
«Я лишился отца на пятом году своего возраста, – рассказывал он им. – Совсем ребенком, мальчиком. Мы были на превосходной ноге!»
Подняв руки, вдруг начал он молиться.
Что-то неуловимое пробежало у него на лице – он исхитрился поймать: муха!
«Вы знаете, – дал он послушать, как она жужжит в кулаке, – к мухам я беспощаден и убиваю, где только увижу. Но не зимой! Зимой пригреет иногда, какая-нибудь из них выползет из спячки – беспомощная, жалкая, еле живая. Тогда – грех, я не трогаю». – Он вынул муху из ладони и бережно усадил на стену.
«Хорошо, что ты разрешил «Жаворонка», – сказала Крупская через несколько времени.
Владимир Ильич встрепенулся, крепко обнял ее и поцеловал, а потом долго смотрел ей в лицо, удивляясь, как мало она изменилась за время его болезни.
Он мягко смеялся, и по лицу его разлилось растроганное выражение.
«Было это еще при министре просвещения Ширинском-Шихматове, – продолжил он вспоминать. – Стоял конец сентября, жара давно сп;ла, а слякоть еще не пришла. Заворачиваю однажды с Воскресенской на Сергиевскую, гляжу – идут, голубчики!»
«Студент Недзвецкий и Ольга Алексеевна Желябужская?» – Крупская подала стакан с морсом.
«Они самые!» – Владимир Ильич отпил. – А рядом – мальчик, ручонками, понимаете ли, машет, и замечаю вдруг: ладошки у него волосатые!»
Машенька взвизгнула, Надежда Константиновна приняла пустой стакан:
«Чем же закончилось?»
«Я дал им удалиться!» – глаза Ульянова засветились полным, невынужденным весельем.
Его лицо, обыкновенно искаженное досадой, прояснялось и расцветало – усмешка, а не ухмылка, полураздвигала губы; руками он охватывал какие-то воображаемые пространства.
«В школе, – он продолжал, – учился я хорошо благодаря своим хорошим способностям, но был ленив и шалун и потому вышел одним из последних. Однажды – было это при министре Двора Чернышеве, графе – от лени или из шалости забрел я в дом баронессы Пфеффель, жены Тютчева. Она, стоя у раскрытого окна, срывала ветви сирени и, смеясь, хлестала ими детей, игравших на ковре. Один мальчик, помню, играл собственное произведение на рояле. Мы с баронессою пустились в танец, разохотились – я подал ей свой собственный локоть, и что было прыти мы побежали к роще. Там провели мы дикую любовную ночь, – заметно Владимир Ильич стал уставать. – Как только нас волки не съели – одному богу известно, – он замолчал и прикрыл глаза.


Глава восемнадцатая. ЗАПАХ  СЕМЕНИ

«По вторникам и четвергам, – с усилием Владимир Ильич разлепил веки, – почетный опекун Московского присутствия Опекунского совета учреждений императрицы Марии майор Федор Николаевич Толь имел обыкновение собирать как можно больше детей возле Красных ворот и там в продолжение многих часов внушал им необыкновенные познания, прививал чудодейственные навыки, старался вообще своими поразительными педагогическими приемами заполнить пробелы их образования и воспитания, – пошатываясь Владимир Ильич встал на кровати. – С безукоризненной чистотой своих нравственных правил, с непоколебимой верностью им и последовательностью во всех своих поступках и во всех мелочах жизни, с неподкупною строгостью к самому себе – он, майор Толь, соединял необыкновенную гуманность к детям и снисходительность к их недостаткам. В самом несимпатичном мальчике он умел отыскать хорошую человеческую сторону, искру добра и старался раздуть эту искру; делал он это как-то просто, безыскусственно, в силу инстинктивной потребности своей прекрасной натуры, не задаваясь никаким доктринерством, никакою преднамеренною тенденциозностью, – горячечно Ульянов говорил, не делая пауз. – Будучи человеком среднего, невыдающегося ума, он произвел на меня сильное впечатление, главное – своею нравственной чистотой и духовной ясностью! В беседе с ним я ощущал, как с меня постепенно сходила черствая кора условных привычек и ходячей морали – в его присутствии я положительно чувствовал себя чище и становился примиреннее с людьми, – Владимир Ильич говорил, и Машенька удерживала его за ноги. – Могучий фосфорный запах, запах человеческого семени, исходил от этого человека! Талантливый музыкант и изобретатель-самоучка по пятницам и вторникам майор Федор Николаевич Толь обучал детей чему только нет! В том числе писать музыкальные симфонии и проектировать летательные устройства! Было это при тогдашнем министре Двора князе Волконском… Волк-Конский! – Владимир Ильич чуть отвлекся на каламбур. – В своей подвижнической деятельности майор, – Ульянов прищелкнул, – добился впечатляющих результатов: один его выученик много преуспел по части симфоний, другой – сделался пионером воздухоплавания».
Жестом Владимир Ильич приказал женщинам удалиться – ему необходимо было остаться наедине с самим собою, чтобы оправиться.
– Его третий питомец, – Владимир Ильич продолжил, когда все было подтерто и унесено прочь, – изобрел разрывную пулю «Экспресс», четвертый – пиво «Экспорт». Пятый мальчуган наловчился брать до-диезы, блестящие не менее, чем у Тамберлика, – Владимир Ильич торопился, – шестой наловчился подносить к губам два пальца и издавать свист, очень похожий на паровоз – создавалось впечатление, что идет поезд. Однажды под этого мальчика бросилась дама из высшего общества!
Владимир Ильич снова лежал – безостановочно жена и дочь меняли ему компрессы.
«Седьмой мальчик, – Владимир Ильич вырывался, – приготовлял яды и мог незаметно начинить ими свежие персики! Восьмой мальчик – ласковое и добродушное теля! – уехал в Париж и там открыл погребок на улице Камбон. Девятый пацан мог вчетверо сложить любую книгу! Десятый – надрочился изготовлять андроидов!..
Здесь силы Владимира Ильича окончательно его оставили. Недоговорив, он умолк.
Он не уснул, но лежал тихо и неподвижно – только в груди его, утомленной воспоминаниями, что-то громко и часто хрипело.


Глава девятнадцатая. ПИСЬМО  В  ШВЕЙЦАРИЮ

Машенька, под диктовку Надежды Константиновны, написала в Швейцарию доктору Кохеру.
Ответ пришел неожиданно скоро.
«В ряде случаев целесообразность органического мира настолько превосходит способности разума, что к ней можно приложить скорее высшие, чем низшие свойства. 
Прило-жимо!» – из Базеля откликнулся доктор Кохер.




ЧАСТЬ  ШЕСТАЯ


Глава первая. ЗАЛЕПЛЕННЫЕ  ЛИЦА

Чувства бессилия, тоски, подозрения и жестокость, помножившись друг на друга, приобрели в России характер стихийного размаха.
Справлялась торжественная тризна по политическому и нравственному идеалу. Души были опустошены и принижены, светлый дух помрачен, пламень творчества пригашен.
Ревнители тьмы уже не скрывали своей игры, не забрасывали грязью подслащенных фраз, но прямо и открыто признавали себя ревнителями тьмы.
Человек рассматривался совсем механически, безо всякого касательства к его душе – либо давалась ему воистину лошадиная психология, упрощенная и наивно материализованная, как кнут, упряжь и хомут на шее.
По виду все оставалось тем же: так же бегали и суетились люди, строили дома и дороги, сеяли и жали – жрать-то ведь было надо! – и никаким прибором, никакой статистикой не учесть было той великой разницы, какая создавалась между тем, что производил народ в данных условиях и что мог бы он произвести в условиях иных.
Пораженцы чистосердечно и пламенно призывали на свою голову поражение, веруя, что оно станет началом новой светлой жизни.
Вопросы оставались вопросами; все сводилось к водянистой болтовне.
Мундиры провисали точно на вешалке, рукава точно были пустые.
Николая Алексеевича Столыпина в Севастополе растерзала рассвирепевшая толпа детей.
Тела сделались вялыми, а губы тоньше.
Злая чахотка, давно ожидавшая момента, начала прихватывать груди молодых женщин.
Решительно стерлась граница между грациозной шутливостью и плоским шутовством.
Гибкость русского языка почти достигла гибкости лакейской спины.
Имена Вернера, Мюльнера, Гоувальда решительно никому ничего не говорили.
В моду вошло баранье жиго.
Вертлявые француженки заседали за конторками.
Молва бежала по Петербургу.
Тучи ползли над Невой и Летним садом.
Нужно было очень чувствовать Россию, чтобы поверх существовавших голов узреть в тумане будущего иные светлые головы.
Знаменитая «болезнь века», которая так утомляла людей, заключалась в резком понижении симпатичных чувств в человеке и в полном охлаждении его общественных инстинктов.
Зима была такая суровая, какой никто не мог ее запомнить – она была суровая повсеместно.
Снег валил густыми хлопьями, беспрерывно – положительно залепляя всем глаза.


Глава вторая. ПО-НАД  ПЕТЕРБУРГОМ

Происходивший из знатного польского рода Григорий Ефимович Грумм-Гржимайло был человеком выдающихся способностей.
Положительно он мог летать.
Часто в один и тот же вечер он бывал где-нибудь на островах и в Третьем Парголове, присутствуя там в качестве гостя либо наблюдателя.
Еще в детстве, рассказывали, он витал в небесах – позже предельно развил свое умение.
Слетав в Калугу, он навестил Циолковского – тот, подивившись, внимательно осмотрел его, сделал замеры, кое-что посчитал, надавал советов. Что-то пригодилось, но не всё. Вовсе Григорий Ефимович не стремился в космос. Он хотел не только передвигаться в воздухе, но еще и зависать в нем. На прощание Великий Глухой искренно пожелал ему успеха, и со временем успех пришел.
Григорий Ефимович был свободен как воздух, и иногда становился игрив как рыба в воде. Он, как мотыль, носился вокруг женщин – те откровенно пугались: плечистый мужчина гигантского роста с беспредельной лысиной на громадной голове (каким он был), как ни старался, не мог внушить им светлого поэтического чувства.
– Скажите мне, что есть женщина, которая меня любит, и я окачу вас шампанским! – он  обещал чуть не каждому.
Ему сообщили: Ядринцева Нина Ивановна – открыто она интересуется им.
Он полюбил ее ровной спокойной любовью – взамен она одарила его своей дружбой. Она предложила ему войти в ее экспедицию. Вместе они открыли Турфанскую впадину, а ближе к лету совместно с Палласом, Певцовым, Потаниным, Свеном Гединым и Бонвало намеревались отправиться на Алтай.
Пока же, тарахтя, Григорий Ефимович носился по-над Петербургом: грумм- грж! грумм-грж!
Сверху ему было видно решительно все.
Порою, подлетев к интересовавшему его окну, он заглушал двигатель и примащивался на каком-нибудь уступе или надежном карнизе.
Отдыхая, Григорий Ефимович Грумм-Гржимайло наблюдал, а если форточка была открыта – то и слушал.
В морозы, разумеется, он не поднимался в воздух, но если наступала оттепель – вылетал непременно.
Он жил на Знаменской, в доме Бекмана нумер семь, в верхнем этаже. Оттуда, скажем, до бардаковского особняка делов было пять минут лету.
Сам генерал Иван Григорьевич обыкновенно у себя в кабинете чистил винтовку Зауэра, играл с несколькими девочками, вышивал в пяльцы, а то и читал книгу. О чем-то довольно часто он спорил с графиней Блудовой, которую Грумм-Гржимайло не любил, считая за старую дуру.
Приемная, а может статься, внебрачная дочь генерала – Ядринцева Нина Ивановна довольно часто навещала отца.
Застав ее там, Григорий Ефимович мог смотреть бесконечно.


Глава третья. ГЛУПАЯ  КУШЕТКА

Если же в доме генерала Бардакова ее не было – Григорий Ефимович летел дальше.
Гороховая, дом Ларионова: здесь прозябали Александра Ивановна Пейкер и Колоколов Алексей Петрович.
Она по большей части совершенствовала какой-нибудь паровой поршень – он возился с электрическими проводами. Своими контактами иногда он опутывал ее конструкции – конкретно что происходило далее Грумм-Гржимайло не знал: именно в этот момент пожилые супруги плотно сдвигали шторы.
На Миллионной улице у себя в окне Владимир Ильич Ульянов, раздевшись донага, на четвереньках лаял собакой и лапами разгребал паркет; временами, впрочем, в вполне вменяемом виде внаклонку вглядывался в веленевый лист бумаги, ритмично качал головою, шевелил губами – понятно было: сочиняет стихи. Надежда Константиновна заходила – он целовал ее взасос, мог завалить на пол, задрать юбки. Всегда после этого пинками он выгонял ее прочь и долго с остервенением полоскал рот и уд. Увлеченно, в соседнем окне, их дочь Мария Владимировна перебирала вещицы.
В Вильманстрандском переулке негр в бакенбардах примерял на себя мундир камер-юнкера, который очевидно был ему мал.
В доме Фребелиуса на Средней Мещанской композитор Александр Афанасьевич С****иаров, усадив за рояль совсем маленького мальчика, сосредоточенно записывал за ним музыкальные фразы.
Художник Валентин Серов в бывшем Бибиковой доме на Дворцовой набережной рисовал живые картины; кисть у него просто свистела. Один из сюжетов почти был завершен: у борта лодки, наклонившись над водой и опустивши руку в реку, сидел невысокого роста сутуловатый господин в грубо сшитых сапогах, в оленьей порыжелой куртке, из под которой виднелась рубашка синей толстой дабы, и в меховой енотовой шапке на голове. Со светло-русыми волосами, голубыми глазами и подвижным, быстро меняющимся лицом, он выглядел совсем молодым, двадцатипятилетним человеком. Он улыбался, время от времени поднимал голову, и странно рассеянный взгляд его следил за темными утесами, поросшими густым лесом кедров, пихт и лиственниц. Холодная вода реки билась об его пальцы, и на крутых поворотах рука начинала дрожать; тогда он улыбался сильнее, и его блуждающие глаза светились еще более странным выражением. Он глубже и глубже опускал руку; лодка покачивалась.
В окне дома Лерхе против военного министерства Владимир Ильич Ленин лежал в объятиях Альбертины Эдуардовны Гершельман. Восторг задушал его. Стены комнаты были выложены германским дубом, на буфете стояла прусского образца рогатая кирасирская каска. Комната была какая-то безалаберная, беспорядочная, все новое казалось уже старым. Диван и кушетка, на которой валялась пара, были яркие; глупые подушки взлохмаченные: нельзя было понять, живет тут кокотка или пять человек детей.


Глава четвертая. СТИЛЕТ  В  ХРЕБЕТ

«Чего такого он нашел в ней?!» – недоумевал издатель Гурскалин, и я не мог ответить на этот вопрос.
Госпоже Гершельман было тридцать пять лет – правда, она казалась моложе, потому что, благодаря своей полноте, не имела морщин. Физиономия ее на первый взгляд казалась невзрачной, но и не производила отталкивающего впечатления, так как имела довольно спокойное выражение. При внимательном же разглядывании она сильно проигрывала.
Кожа у нее была несвежая, сероватого оттенка, впрочем, тонкая, негрубая. Маленькие глазки неопределенного, какого-то изжелта-каштанового цвета, имели странное и не особенно приятное выражение. Стиснутый у висков лоб в профиль был недурен, но непомерно узок. Нос напоминал утиный клюв и одновременно – морду какой-то змеи. Прибавьте к этому крепкие, хищные челюсти с острыми редкими зубами, тонкие бесцветные губы и заостренный подбородок. В общем, черты были неправильные, но не безобразные. Что-то кошачье проскальзывало в самой форме головы. Словом, при пристальном изучении впечатление создавалось скорее отталкивающее.
Прибавьте к этому высокий рост, широкие плечи, пухлую грудь, большие, но хорошей формы руки, довольно полные с заостренными пальцами и ямочками на суставах. Владимир Ильич Ленин уже по опыту знал, что эти руки обладают значительной силой, хотя бы и для бокса…
Познакомившись с ней у немца-часовщика Любке, Владимир Ильич, признаться, не понял и сам, как оказался на ее кушетке.
«Любке-кушетке!» – в растерянности внутри себя он повторял.
Неоднократно он выбегал из комнаты мочить себе голову: до того она у него горела.
– Каково будет в один прекрасный день, скушав персик, почувствовать, что огненная рука терзает твои внутренности, потому что в персике был яд – или еще хуже того, проснуться ночью и ощутить стилет, вонзивший тебе в хребет! – смеялась она с какой-то энергичной угрозой.
«Стилет-хребет!» – теперь уже тупо повторял он.
Как ужаленный, то он бросался от нее – то на нее.
Он знал, у Альбертины Эдуардовны была неприятность по поводу одной дамы, которую она защитила от назойливости некоторых высокопоставленных лиц. Год Гершельман просидела в Петропавловской крепости и еще год на арсенальной гауптвахте на Литейной, где находился казенный гильзовый завод.
– Все женские болезни лечатся верховой ездой! – она садилась на него сверху и скакала галопом.
«Ездой», – совсем уже тупо он рифмовал.
В любви она была неутомима.
Его штуцер, прежде железный и не дававший промашки, не выдерживал и  прогибался.



Глава пятая. ХЛЕБ  В  ЖИВОТЕ

«А этот как же? Грумм-Гржимайло?» – отвлек меня Гурскалин от главного и любимого героя.
«Григорий Ефимович, – я отвечал, – летел себе дальше».
В Коломне, за Крюковым каналом, в невзрачном доме, но с удобными карнизами – если он видел в окне голову своего приятеля – непременно залетал к нему на огонек.
Комната была большая и высокая, убранство же ее было самое простое и незатейливое. Основу мебели составлял клеенчатый диван с ящиком внутри, куда на день складывались подушки и постельное белье. Затем был небольшой письменный стол, два клеенчатых кресла, полдюжины простых плетеных стульев, умывальный стол, комод, игравший с тем роль туалетного стола, платяной шкаф и дешевенькая простая этажерка с томами. Подъемные шторы, маленькое зеркальце на комоде, несколько фотографических изображений и альбом довершали убранство.
Станислав Романович Лепарский был совсем прост в обращении.
Он опрометью бросился навстречу входившему Григорию Ефимовичу.
Лепарский страдал нервным расстройством, выразившемся в представлении о том, что решительно весь хлеб России находится у него в животе, что он сам весь его съел и является виновником голода; он несказанно мучился, но исцелился довольно интересным в научном смысле образом: он стал читать Толстого. По окончанию «Анны Карениной» он одновременно почувствовал себя психически здоровым.
Приятели обнялись.
– Все ищут его поймать! – Лепарский сказал.
– Кого ищут? – Грумм-Гржимайло спросил.
– Да Костычева же! – Станислав Романович налил.
– Кому, собственно, он нужен? – Григорий Ефимович выпил.
– А завещание?! – крупно хозяин порезал лук.
– Действительно! – в клеенчатом кресле гость взял колечко.
Поднявшись, Лепарский стал вынимать из альбома тускловатые снимки.
– Кто это? – Григорий Ефимович спрашивал, зная, что Станиславу Романовичу это приятно. – А это кто?
– Облонский, – с удовольствием Лепарский отвечал. – Левин. Картасовы.
– А где же сама? – Грумм-Гржимайло подыгрывал.
– Вот! – указывал Лепарский на стену. – Я ее пришпилил.
На фотографии изображен был мужчина с лицом, напоминавшим женское. На нем была мужская рубаха и рваная юбка из некогда дорогой материи. Косматые волосы и темные морщины не могли скрыть его прекрасного высокого лба. Впалые щеки и горбатый нос мало соответствовали чудесно блестящим глазам.
Эти глаза были ясны, как у молодой девушки, а их острый пронизывающий взгляд мог привести в замешательство хоть кого.


Глава шестая. ШТУЧКИ  ТОЛСТОГО

Отдохнув и слегка подзаправившись, он летел дальше…
Гений делает великие открытия – талант распространяет в публике гениальные идеи: Александр Платонович Энгельгардт что-то для себя безусловно открыл, но, разумеется, об этом широко не распространялся.
В собственном доме на Невском, хорошо просматриваемый сквозь незапотевшие стекла, за письменным столом вслух он читал заметку из «Северного Меркурия».
«Случайно попавший в Петербург негр, – он читал, – укротил дикую лошадь, с которой не могли справиться лучшие наездники России. Лошадь носит кличку Фру-Фру, сам же укротитель назвался Вронским!»
На столе лежали пакеты с различными семенами и книжка «Хороший Садовник».
– Что скажете? – спросил следователь у дамы, лицо которой оставалось в тени.
Мария Александровна Сундукьянц встала, подошла к фортепиано, взяла начальные такты «Жаворонка».
– Думаю, это штучки Толстого, – несколько даже жалобно она подпела.
Внешне оставаясь спокойной, она могла вспылить в любую минуту.
Энгельгардт притопнул ногою, отчего она вспыхнула.
– Я плачу вам не для того, чтобы вы ду-ма-ли, а чтобы предоставляли мне точные сведения!
Бестрепетно Мария Александровна наблюдала, как у него горит нога. Она знала: фокусы! Ожога не будет.
Действительно, не добившись эффекта, Александр Платонович потушил пламя.
– Где был Толстой в момент убийства? – спросил он предметно.
– В нумерах, – Мария  Александровна взглянула в окно. – Гостиница Демута. Всё как обычно. С Софьей Андреевной. Не снимая сапог.
– ЕБЖ! – не сдержавшись, Энгельгардт ругнулся. – Он думает,   э т о   сойдет ему с рук!
Следователь говорил, разумеется, не о гигиене половых отношений, и Сундукьянц не нужно было этого объяснять.
– Вы думаете, это он застрелил Глинку?
– Накануне у них произошла крупная ссора! – подбежав к окну, Энгельгардт резко распахнул створки и сбросил какого-то вниз с карниза. – Глинка, вы знаете, взялся переделать роман в оперу, – Александр Платонович вдохнул свежего воздуха. – Как-то так вышло, – он закрыл окно и задернул шторы, – партия главной героини оказалась написана для баса-профундо, исполнить ее может только мужчина. Либретто о любви двух мужчин определенно не пропустила бы цензура. И Михаил Иванович просит Льва Николаевича переделать сюжет: не плотская вовсе любовь связывает двух главных героев, а общая их любовь к Родине! Слово за слово – Толстой обещался его убить.
– Но если он сдержал слово, – Мария Александровна встала, – кто был, в таком случае, с Софьей Андреевной под его личиной?!


Глава седьмая. ТОЛСТОВКА  И  ЛАПТИ

Делиль говорит правду: меланхолия не любит ни шума, ни собраний блестящих.
В доме, который занимал Александр Филиппович Постельс, было тихо.
У себя в кабинете он был один.
Меланхолически он писал письма и перекладывал скопившиеся на столе бумаги. Какая-то сосредоточенная, глубоко засевшая на душе грусть лежала на всем его существе.
Он сбрил усы, желая подмолодиться.
Одетый в скучного покрова длинный сюртук, с лицом довольно обыкновенным, он оставался погруженным в свои мысли, приходя к заключениям совершенно противоположным тому, что он до сих пор почитал реальной истиной.
Есть люди, с которыми дышится легко даже в минуту распрей – в противоположность подобным, с Постельсом было тяжело дышать одним воздухом даже в часы дружеских излияний.
Таковых, впрочем, у них с ним никогда не случалось.
По причинам, упоминать о которых здесь не место, отношения всех участников экспедиции, включая и самого Григория Ефимовича, решительно с Александром Филипповичем не складывались.
Известные путешественники, ученые – казалось бы, что им делить, кроме земного шара?! – и все-таки!
Впрочем, и он, и они избегали открытой распри: категорически Нина Ивановна Ядринцева запретила.
Если бы не она!
Григорий Ефимович Грумм- Гржимайло доподлинно знал: Постельс убил карлика Римейко! Зарубил саблей! Его брат-близнец, судебный следователь Барсов с чего-то бесследно исчез! Горбатая старуха Вреде случайно уколола его зонтиком, после чего лишилась дара речи! Не все, далеко не все было чисто и в том кругосветном путешествии, что совершил Постельс со знаменитым Литке – последний, возвратившись, пустил себе пулю в лоб, предварительно отказав все свое состояние именно Александру Филипповичу!
С высоты птичьего полета, впрочем, слегка зависнув, Григорий Ефимович наблюдал за врагом, и в глазах его горели недобрые огоньки.
Положительно, у него чесались руки!
Постельс, он видел, взял с полки книжку Бунина, удобно расположил перед собою, приладил сверху под удобным углом том Толстого; раскрыл и острым тамбурным крючком принялся накалывать буквы.
Энергически начав, все более он замедлялся, зевал, клонил голову и вскоре сделался безучастным. Кап-кап! Из него начала вытекать эктоплазма.
Дверь распахнулась – вошла немолодая, с резкими чертами, женщина, и Грумм-Гржимайло едва не рухнул вниз: Толстая! Софья Андреевна!
В руках у нее была огромная неопрятная борода и еще – холщовые порты, толстовка и лапти.


Глава восьмая. ЛУЗУЛ  И  АРРОНИКА

Радиус его полетов был достаточно длинен: на Песках он видел колонию аннамитов, в Третьем Парголове наблюдал кучно поселившихся китайцев. Повсюду были немцы, поляки, французы.
Записав кое-какие этнографические наблюдения, Григорий Ефимович возвращался в центр города: в гостинице Демута, разбогатевшие, жили духоборцы. С утра, он знал, они уходили в Летний сад или в Измайловский, где пристально рассматривали детей, играли с ними, раздавали подарки, о чем-то беседовали с мамками – к вечеру возвращались, пели духовные песни, стучали деревянными ложками, вели какую-то не понятную Григорию Ефимовичу игру. Их было пятеро; все средних лет, но скорее молодые, чем старые.
С тех пор, как в Петербург перевезли Эйфелеву башню, Григорий Ефимович полюбил отдыхать на ней. Там были устроены лавочки, кафе, рестораны. Чистая публика мечтательно прогуливалась по площадкам.
Среди прочих он выделил пару, смутно ему знакомую: ее первоначально он принял за Генриетту Кайо; его – за Александра Ивановича Фитцум фон Экштедта.
Ее туалет был верхом хорошего вкуса, он был неприятно красив.
– Наступит время, и мы оба умрем, из нас вырастет лопух, и никому не будет дела до этих двух покойников: падали они или не падали! – добивался красавчик своего.
Она ела полусладкий шоколад де-санто или шоколад доппель-ваниль; реже – шоколад с аррарутом.
Он смотрел плотоядными глазами.
На ней был каракулевый жилет, облегавший стан.
От мехового боа, лежавшего вокруг шеи, ее голова в каракулевой шапочке казалась небольшой и изящной. С первого взгляда она не поражала ни совершенством черт, ни свежестью лица, ни царственной осанкой, которые заставляют говорить о женщине, что она прекрасна. Однако же все в ее облике, показалось Григорию Ефимовичу, было отмечено печатью изящества и мягкости – от оттенка каштановых волос до цвета серых и как бы несколько затуманенных глаз. Ее смуглый оттенок кожи Грумм-Гржимайло связал с кровью, богатой железом и красными кровяными шариками. Она была небольшого роста, но казалась высокой благодаря своей горделивой осанке.
Человек в смущении не может видеть ясно: с чего-то Грумм-Гржимайло смутился. Она, эта дама, слегка расплылась в его всегда прежде зорких глазах, потеряла четкие контуры. Кулачищами Григорий Ефимович тер глаза и вдруг увидел: вовсе не фон Экштедт стоит рядом с ней, а он сам – Грумм-Гржимайло! Услужливо ломает он ей плитки, и она берет шоколад из его рук!
– Наступит время, и мы умрем, из нас вырастет лопух, и никому не будет дела до этих двух покойников: падали они или не падали! – теперь уже говорил он.
– Из вас вырастет гигантский лузул, а из меня – арроника! – белозубо она смеялась.


Глава девятая. ТЕМНЫЕ  СКАБИОЗЫ

Инесса Федоровна Арманд тоже заметила его и выделила из прочих.
Приятно некрасивый человек сидел на внешней конструкции башни, бесстрашно свесив ноги над бездной.
Она было приняла его за  Герасима Ивановича, но тут же поняла, что ошиблась.
Он был похож на другого…
Они познакомились в Париже. Дородный, свежий, с крестом на шее, всегда до двенадцати он прогуливался по Ботаническому саду и иной раз доходил до набережной в сторону Собора Богоматери.
Утро обещало чудесный день. Матовый солнечный свет желтил воздух. Зонтиковидные листья петаситов покачивались тут и там; антуриумы стояли, словно окровавленные легкие.
Прекрасная орхидея украшала бутоньерку его фрака.
Он притянул ее за рукав. Каблуками сапог нетерпеливо он бил по песку аллеи. С неустановившимися чертами матового, скорее смуглого лица – тогда она растерялась, не зная, как ей к этому отнестись.
Он наклонился, чтобы поцеловать ее в грудь.
Вскоре короткий дождь намочил их одежду.
По набережной Сен-Бернар и улице Жюссье они пришли в гостиницу «Кровавое сердце», на улицу Сен-Дени.
Там на столе поставлены были корзины с темными скабиозами.
Поляк из мелких шляхтичей, он подарил ей большой ящик, заполненный пахучими нарядами.
Она сделала то, о чем он просил ее.
Они сошлись и сблизились, но скоро разошлись и отдалились…
Инесса Федоровна рассмеялась своим воспоминаниям. По-прежнему барон Бильдерлинг неотлучно находился подле. Культурный человек, знавший толк в безделушках и лакомствах, он кормил ее шоколадом.
Неясно с чего, но Инессе Федоровне показалось вдруг, что вовсе не Бильдерлинг стоит сейчас рядом и ломает ей шоколад, а тот – опасно накренившийся над бездной, похожий не на Герасима Ивановича, нет, а на того поляка из мелких шляхтичей, что прогуливался в Париже по Ботаническому саду!
Ей захотелось вдруг, чтобы этот Не Герасим Иванович властно притянул ее за рукав. Чтобы, наклонившись, поцеловал в грудь. Попросил ее сделать то, что захотелось ей самой.
– Мальчик, – тем временем говорил Бильдерлинг, – то убегал вперед, то отставал, то снова перегонял нас с живостью молодого зверька. Это был робкий мальчик и, как все крестьянские дети, разговаривая с чужими, он засовывал кулак в рот.
Барон перекачивался с ноги на ногу и казался озабоченным.
Когда по нужде, наконец, он оставил ее, она подала знак тому другому.
И закричала: сидевший над ее головой, он, раскинув руки, упадал в бездну.





Глава десятая. ДРУГ  И  ЛЮБОВНИК

В полной уверенности, что за ней никто не подсматривает, Инесса Федоровна кое-чем занималась.
Она набила себе голову романтическими фанабериями, и они взволновали ее тело. Весеннее, жгучее, молодое опьянение настойчиво требовало выхода.
Ее прическа слегка измялась, но эта небрежность к ней шла. Жизнь ходила внутри ее и просилась наружу.
Она волновалась, как от вина.
– Угощение, которым никто не пренебрегал! – бессознательно она восклицала, ожидая счастливого результата.
Ей представлялся высокий выездной лакей с огромными, поросшими мохнатым волосом, совсем ничем не прикрытыми ногами – решительно она не в силах была противостоять его прихотям.
Она сделала еще несколько круговых механических движений и, как показалось ей, оторвалась от пола.
И вдруг, остановившись, воскликнула от изумления: из окна, на котором сидела кошка и цвела пеларгония, с улицы, на нее смотрело лицо!
Тучность желаний, материализация духа – она всегда боялась этого!
С высохшими от волнения губами он сидел на карнизе.
Чем более смотрела она на него, тем более открывала в нем привлекательности.
Она сделала вид человека, положительно ошеломленного.
– Выходит, вы упали с Эйфелевой башни и остались живы?!
Смешавшись, в форточку пробормотал он что-то невнятное.
В самом крайнем смятении мыслей она попросила его зайти.
Его усы и бакенбарды сделали на нее весьма выгодное впечатление.
Сквозь черное шелковое платье вырисовывались ее роскошные линии.
В ее приемах не было той аристократической недоступности, которая так не нравится многим.
«Ужасно глупо компрометировать себя без всякой пользы!» – сейчас она так не думала.
Он мягко смеялся, и по лицу его разливалось растроганное выражение.
Сразу она увидела в нем друга.
– Концом своей трости он ударял по носкам своих ботинок, – она рассказала ему о том, другом поляке из Ботанического сада. – Я, опустив голову и убрав руки за спину, ногой растаптывала апельсиновую корку!
Он положил голову к ней на плечо, и они продолжали сидеть таким образом перед огнем камина.
Потом, ей показалось, он сделал несколько круговых механических движений и оторвался от пола.
Идеал друга исчез перед ее глазами: перед ней висел любовник!


Глава одиннадцатая. НЕОБЫКНОВЕННЫЙ  РЕБЕНОК

Можно быть прекрасным контролером, оставаясь поверхностным теоретиком.
Александр Платонович Энгельгардт задернул шторы.
– Ну, а муж ее, что же? Этот Ленин? – спросил он главную свою осведомительницу.
– Он был с Гершельман и возвратился под утро, – в свою очередь знала она от своих осведомителей. – Ну, чистый водевиль!
– Из водевилей рождаются революции! – строго следователь глянул, и Мария Александровна поняла, что он знает о ее разговоре с братом.
– Как продвигается его симфония? – не стал и сам Энгельгардт скрывать. – Ваш брат намерен написать ее сам или же, по обыкновению своему, заимствовать?
Ей было понятно, куда он гнет: убит Глинка, из его кабинета пропали ноты большого, почти завершенного произведения. Кто выкрал ноты – тот и убил!
– Мой брат не убивал, – зачем-то Мария Александровна принялась отодвигать трюмо от стены (она была у себя дома и могла поступать, как ей хотелось). – Мой брат Александр Афанасьевич С****иаров   н е   у б и в а л   Михаила Ивановича Глинку, – она развернула фразу. – Глинку убил тот, кто убил Кальметта!
– Кальметта убила Генриетта Кайо! – автоматически Энгельгардт реагировал.
Тем временем отодвинув трюмо на нужное расстояние, Сундукьянц нажала в стене потайную кнопку – искусно замаскированная открылась дверца, дохнуло спертым.
– Пойдемте! – Мария Александровна взяла его за руку.
Посвечивая фонарем, она вела его бог знает какими скрытыми переходами. Пищали крысы, пахло мочой, на лицо Александру Платоновичу садилась паутина. За очевидно тонкими перегородками слышались неестественные, взвинченные голоса.
– Грудные дети прекрасно понимают, – произносил мужской. – «Здравствуй, говорю, Игорек! Здравствуй, талантище!» Он взглянул на меня как-то особенно. Вы думаете, во мне говорит только мать, но нет, нет, уверяю вас. Это необыкновенный ребенок!
– Ты что – из Чухломы, что ли? – отвечал женский. – И почему ты вдруг стала такой театралкой? В Москве бываешь в этом Малом театре раз в два года, а тут вдруг так поражена этим приездом?!
Каким приездом кто поражен, узнать Александру Платоновичу не представилось: в глаза хлынул свет, путешествие окончилось,  Мария Александровна вывела в приятные, со вкусом выполненные декорации.
«Музейная», задняя комнатка известной книжной лавки Базунова – Энгельгардт определил.
Два хорошо знакомых ему человека сидели на двух высоких стульях и торопливо писали, обмакивая перья в одну общую чернильницу.
Один был Чехов.
Другой – Бунин.


Глава двенадцатая. В  ВИДЕ  ЛАНДЫШЕЙ

– Наш следователь, – Сундукьянц обратилась, – всерьез полагает, Михаила Ивановича убил мой брат! Прошу вас, господа! – она предоставила им подтвердить или опровергнуть.
Иван Алексеевич мотнул головой, откидывая со лба вспотевшие длинные волосы. Сухонький и дробный, как девочка, сняв со своих маленьких ног в шерстяных чулках валенки, крестом он сложил руки на груди. Он смотрел перед собой, не видя ни Энгельгардта, ни Марии Александровны. Потом поднял глаза и раздельно произнес:
– И ты, божий зверь. Господень волк, моли за нас царицу небесную!
В комнате что-то слегка треснуло и потом упало, чуть стукнуло и принялось стрекотать. Пошел церковный дух.
– У Бога всего много! – Мария Александровна подстроилась. – Как  то: прелестный дождь, мягкие клубы из паровоза, телеграфные столбы с белыми фарфоровыми чашечками в виде ландышей. – Она подошла, положила руку на его костлявое плечо с большой ключицей. – Убил или нет? Мой брат? Композитора Глинку?!
– Не убивал, – Бунин закатил глаза. – Вижу ясно: Александр Афанасьевич С****иаров не убивал Михаила Ивановича Глинку! Глинку убил тот, кто убил Кальметта!
Тонкой струйкой, все видели, из Ивана Алексеевича текла эктоплазма.
Поднявшись, Антон Павлович подтер.
– Давайте помечтаем, – он предложил. – О той жизни, какая будет после нас, лет через двести-триста!
– Ну, что же! – Мария Александровна подыграла. – После нас не будет потопа! Всю черную работу на земле станут делать андроиды. Исчезнет геморрой, клизмы и эти неудобные женские подушки. Люди выучатся летать и бросят ходить ногами. И еще: всех мальчиков произведут в приказчики! И никому не запрещено будет жениться!
– Лаптев надел шубу, а Шубин обул лапти! – Антон Павлович пожал плечами. – А смысл?
– Смысл, – тут же Мария Александровна ухватила, – в том, что у Шубина нет шубы, Лаптев же ваш сидит без лаптей, хотя вместе с братом своим имеет море разливное возможностей! Журавли в небе – чтобы синицы в руку! Звезды – чтобы к ним стремились! Глинку вот убили, а снег идет! Брат мой, что ли, за это в ответе?
– Ваш брат, – Чехов добавил какое-то слово, но так тихо, что было не разобрать, – не убивал.
– Глинку убил тот, кто убил Кальметта? – свою реплику подал Энгельгардт.
– Я не знаю, – ответил Чехов. – Скажу больше: я не знаю этого.


Глава тринадцатая. КРУПНАЯ  ССОРА

– Кто там у нас дальше? – Чехов спросил, когда они ушли.
Скучные мысли мешали ему веселиться, и он все думал о том, что это кругом не жизнь, а клочки жизни, что все здесь случайно и никакого вывода сделать нельзя.
– Постельс. Дальше у нас Постельс-с! – подпустил юмору Бунин.
Усвоивший себе манеру шутить сумрачно, он медленно поднял голову и, приложив большой палец к ноздре, сильно дунул носом в сторону.
– Кажется, он оставил жену и ребенка? Неврастеник? Несчастный молодой человек? – всю жизнь ходивший от одного человека к другому, Чехов всех считал частью одного организма.
– Жену и ребенка оставил Лесницкий, земский агент, – Иван Алексеевич разграничил. – Постельс, напомню вкратце, – участник экспедиции Литке, после которой последний пустил себе пулю в лоб. Постельс вроде бы зарубил саблей карлика; сам был уколот отравленным зонтиком и чудом выжил; Постельс разыскивает или делает вид, что разыскивает своего пропавшего близнеца-брата Барсова; в мучительно-трудных отношениях он состоит с некой Ядринцевой; давеча имел он пренеприятную встречу с Энгельгардтом.
– Так это он берет от жизни то, что в ней есть самого тяжелого и горького, а нам оставляет легкое и радостное? – снова Чехов смешал. – Или, напротив, сидя за ужином, он рассуждает, здраво и холодно, отчего мы страдаем и не так здоровы и довольны, как он?
– Антон Павлович, голубчик! – Бунин посмотрел длительно. – Мы, если глубоко копать станем, к сроку никогда не поспеем! Нам психология тут без надобности! Фактурки подбросить!
– Кажется, этот Постельс – марксист?! – Чехов вспомнил: нужны деньги!
– Одно время он жил в Париже и был знаком с эмигрантами, – Бунин не знал, да или нет, – но видимо не подпал под их влияние. А если подпал, то ненадолго: вышла крупная ссора!
– С Миролюбовым! – на шнурке Чехов отбросил пенснэ. – Из-за процесса!
– Да – Генриетты Кайо. Со всей принципиальностью Постельс принял ее сторону – Миролюбов же горой встал за Кальметта!
– Они сцепились: Постельс и Миролюбов!
– В российском павильоне, на Всемирной выставке!
– Их разнимали: Толстой и Энгельгардт! Разнимали и сами сцепились!
– Решительно Толстого поддержал Мопассан – за Миролюбова вступились Римейко-карлик и Сербинович!
– Чем же закончилось?
– Послали за Костычевым – тогда он был в Париже. Павел Андреевич разрулил.
– С тех пор Постельс и Миролюбов ненавидят друг друга?
– Да, это так.
– Где, кстати, он сейчас? Миролюбов?
– В пульмановском вагоне, на пути в Россию.
– А Постельс?



Глава четырнадцатая. ДА  И  НЕТ

Александр Филиппович Постельс, по натуре своей любивший спокойствие и тишину, а с некоторых пор полюбивший порядок, склонившись над столом, у себя в кабинете, накалывал тамбурным крючком буквы в томе Толстого, когда из носа его, вовсе не воспаленного, что-то вдруг тяжело выкатилось и шлепнулось на страницу.
«Эктоплазма!» – растер он пальцем и понюхал.
Лицо его вдруг постарело.
Все окна сделались разных величин.
Чудовищные быстролетные мысли побежали, затаптывая одна другую.
«Все возникает от да и нет, – проносилось с визгом. – Да, взятое помимо отрицания, помимо нет, – вечный покой, все или ничего, вечное молчание, свобода от всякого мучения и, следственно, от всякой радости – безразличие, невозмутимая тишина!» – гремело.
Александр Филиппович вскочил, намереваясь бежать – тут кто-то схватил его за шею и принялся душить, целуя изо всей силы.
Злая старуха с райской птицей на голове! Опять она! Здесь! С зонтиком, фальшивыми зубами и непомерным ридикюлем! Старуха Вреде!
Он рухнулся на ковер.
– Не правда ли, какая превосходная телятина и как великолепно зажарена! – она поднесла ему на пальце жирного извивающегося червяка.
Покорно он проглотил.
Согнувшись, с необыкновенной пристальностью она смотрела ему в глаза. Он чувствовал себя, как будто в ином мире.
– Кто убил Кобузева? С заячьей губой? В Измайловском саду?
– Не знаю, – из последних сил Постельс сопротивлялся. – Может быть, внуки наши в состоянии будут ответить на этот вопрос.
– КТО  УБИЛ  КОБУЗЕВА?!
– Барон Меллер-Закомельский, – Александр Филиппович сдался.
– Председатель Санкт-Петербургского Общества учреждений училищ по методе взаимного отучения от вредной привычки?
– Да. Именно. Туда набирали детей с волосатыми ладонями.
– Но ведь у него самого на ладонях росли волосы! – откуда-то ведьма знала. – У Меллера-то-Закомельского! Почему?
– Барон Меллер-Закомельский, – сев на ковре, Александр Филиппович сцепил руки, – участник кругосветного плавания Литке. Оно продолжалось больше года, и мы не брали на борт женщин.
– Кобузев проник в вашу тайну, как-никак, сам из цирюльников?! – старуха отвратительно хохотала, но Постельсу было без разницы.
– Он грозил публичным разоблачением, – Александр Филиппович закончил. – Литке, боясь позора, пустил себе пулю в лоб. После этого, все подготовив, Меллер-Закомельский убил Кобузева.
Она записала все, что он рассказал, вынула из ридикюля огромную неопрятную бороду, холщовые порты и лапти.
Прикинула что-то и заменила лапти сбитыми сапогами.


Глава пятнадцатая. ИЗОБРАЖАЯ  ТОЛСТОГО

– Скажите мне прямо: завидуете вы Льву Толстому? – Валентин Серов дунул раз, и Постельс проснулся.
– Ты, ирокез этакий, умеешь говорить по-нашему? – в каком-то еще тумане Александр Филиппович принял художника за китайца.
К чести своей, Валентин Александрович остался невозмутим.
– Как вы попали в гостиницу Демута? – варьировал он вопрос.
– Где я? – мало помалу Постельс приходил в себя.
– Сейчас вы у себя дома. Только что, невменяемого, я привез вас на извозчике, – Серов вставил в рот приятелю папиросу.
Медленно Александр Филиппович поднялся с кушетки, сбросил пропахшую потом чужую толстовку, накинул привычный халат.
– Да не может существовать без нет; оно необходимо присуще его выходу из безразличия. Нет, само по себе, ничего, а ничего – стремление к чему-нибудь, eine Sucht nach etwas! – еще не вполне овладел он своими мыслями.
Серов протянул ему стакан крепко заваренного белковского чаю.
– Что связывает вас с Софьей Андреевной Толстой? – в третий раз другими словами сформулировал он то же самое.
– С Софьей Андреевной Толстой, – Постельс подумал, – меня не связывает ровно ничего. Почему вы спросили?
– Решительно отказываюсь понимать! – Серов поднял с пола том «Анны Карениной» с воткнутым в него тамбурным крючком для вязания. – Не далее как час назад в гостинице Демута на славу вы забавлялись с ней: шумели, кричали, брызгались шампанским! Изображая Льва Николаевича, вы прыгали в обруч – она держала, вы же прорывали бумагу! Но если бы только это!
– Какой вздор, какой вздор! – говорил Постельс, но он сам чувствовал, что не было никакой убедительности в его голосе. Выражение тихого, серьезного и блаженного внимания заменилось нарисовавшимся на его лице ужасом и волнением. – Что было еще? Что – еще?! – он вскинулся, закопошился, как в мешке.
– «Ковать железо, толочь его, мять!» - вы закричали, – Серов выдержал паузу. – Если вы будете бить чашки, вам не из чего будет пить чай!
Явственно Постельс увидел второсортный гостиничный нумер и в нем свое бесстыдно растянутое на столе тело!
– Далее, – тем временем Серов продолжил, – вы заголили ее и овладели ею. Не скидывая сапогов. На столе.
– Выходит, я **** эту старую ведьму? – спросил Александр Филиппович так, словно бы произошедшему можно было дать иное толкование.
– Выходит, да, – Валентин Александрович наклонил голову.
– Вы, что ли, видели? – держался Постельс за последнюю ниточку.
– Видел, – Серов оборвал. – Дверь оставалась открытою.


Глава шестнадцатая. СВЕСТИ  С  ДЕВОЧКОЙ

Художник Валентин Серов был сыном композитора и потому кое-что смыслил в музыке.
Одно время, в Париже, всерьез он подумывал о слиянии двух искусств и, разрабатывая платформу, писал о ярких возможностях живописной музыки, равно как о гармоническом потенциале музыкальной живописи.
Свои статьи он приносил в редакцию «Фигаро» и там сошелся с Кальметтом.
Это был человек высокого роста, худощавый, несколько сутуловатый, с головой, почти всегда опущенной вниз, что придавало ему задумчивый вид. На этой голове была целая шапка густых темно-русых волос, которые слегка курчавились и торчали вихрами во все стороны. Под этими волосами кожа и мускулы были необыкновенно подвижны, так что он мог надвигать волосы почти до бровей.
Впервые увидев его, Серов прямо-таки был ошарашен необычайным сходством!
«Владимир Владимирович?!» – не смог он удержаться от глупейшего восклицания.
«Знаю, мы очень похожи. С бароном Меллером-Закомельским, – редактор протянул руку. – Меня зовут Кальметт!»
Его ладонь, немного, впрочем, липкая, была достаточно гладкой.
«Вы – русский! – Кальметт мог видеть кончиками пальцев. – Скажите  в таком случае, кому выгодна эта сделка?»
Тогда именно широко начала обсуждаться идея Мопассана: наслышанный о дивной решетке Летнего сада, знаменитый писатель предлагал отдать за нее с потрохами Эйфелеву башню, которая давила его мозг своей пошлостью.
«Эйфелеву башню и сто паровозов впридачу!» – художник-патриот высказал.
Они сидели в редакторском кабинете: кокетливой комнатке, обитой голубым сукном с желтыми кистями и позументами. На стенах висели гравюры фривольного содержания. Из окна видны были стоявшие на площади Жод омнибусы.
«В Париж сегодня возвратился Вуатюр, – Кальметт надвинул волосы на глаза. – Знаю, что ненадолго! Его скоро снова потянет в Россию!»
«Который, что ли, изобрел синтетический глицерин?» – Серов не помнил точно.
«Синтетический глицерин изобрел Миролюбов. Впрочем, он тоже приехал. Что же касаемо Вуатюра, – лезвием опасной бритвы Кальметт провел по ладони, – то у этого человека два увлечения: он изобретает революции и кинематограф. Поверьте на слово: он преуспеет!»
Этот редактор газеты обладал даром ясновидения и способностью предсказывать будущее.
«Что там нас ждет? В тумане?» – любил Серов помечтать.
«Андроиды. Коллайдеры. Вертолеты!» – с уверенностью Кальметт отвечал.
Он угощал художника персиками и обещал свести с девочкой.
«Добьетесь успеха!» – он предсказал.


Глава семнадцатая. ДЕВОЧКА  С  ПЕРСИКАМИ

Девочка оказалась с изюминкой.
Вполне ее можно было принять за взрослую девушку или даже за молодую женщину.
Со смело надетым беретом на голове, все же она старалась придать себе вид счастливого, обожаемого и балованного ребенка.
Один, удивленный до крайности, другая, развеселившаяся как дитя, они стояли друг против друга.
Он дал ей конфету из лакрицы с анисом, потом – ячменный леденец.
Он спросил ее имя.
С леденцом во рту она отвечала, не то Генриетта, не то Инесса.
Он стал называть ее обоими именами.
Ее красивость расположила его разговориться.
Его голос, он помнил, сделался трескуч и раскатист.
«У нас в Петербурге, – он рассказал, – Летний сад! На масленице же поголовно завтракают блинами! Государю, к примеру, подаются гречневые с паюсной икрой. Я ем – заварные с яичницей. У графа Толстого – блины красные с рубленой ветчиной. Пшеничные с налимьими печенками готовят Чехову; молочные белые блины кушает Бунин».
«Воздушные блины-суфле, – ей было чем ответить, – в Париже ест на Эйфелевой башне писатель Ги де Мопассан!»
Она откровенно рисовалась, и он, не теряя времени, принялся делать наброски.
Сидя на редакторском столе, она премило болтала ножками.
Один за другим она отправляла в рот сочные персики и далеко выплевывала косточки.
«Костычев, – что-то такое она рассказывала. – Тоже русский!»
Ее грудь дышала полно, радостно, емко.
Серов знал, Генриетта была замечена в Булонском лесу.
В окна редакционного кабинета тихо царапали ветви деревьев.
Лежа на столе, откровенно она позировала.
Ее ягодицы, Серов видел, были немного толсты.
«Толстой, – Инесса рассказывала, – тоже велел мне раздеться. С меня он писал какую-то Кити. Домашний доктор, не старый мужчина – эпизод – ощупывает обнаженную молодую девушку, при этом ничего не чувствует и не думает, как ему кажется, дурного, и потому стыдливость в ней считает не только остатком варварства, но и оскорблением себе. Потом он умывает руки».
«Кити впоследствии выйдет замуж за Левина – ты же, дитя, выйдешь замуж за Ленина!» – иронически предсказал Кальметт.
Смеясь, она выстрелила в него косточкой персика.


Глава восемнадцатая. ДЕВУШКА  В  ЗЕРКАЛЕ

«Действительно, тогда я выстрелила в него. Косточкой персика!» – тоже вспоминала теперь Арманд Кальметта.
В Петербурге, у себя дома, в полном расцвете своей зрелой красоты, то и дело она подходила к зеркалу; в зеркале немедленно появлялось создание такое прелестное, что Инесса Федоровна всякий раз не могла удержаться, чтобы не послать ему воздушный поцелуй, и тогда чудо в зеркале отвечало ей тем же.
Забытые, на скатерти стояли предметы и всякий раз с недоумением она смотрела, не понимая, как, собственно, они очутились на скатерти, пока, наконец, вдруг не вспомнила: Владимир Ильич, ее муж, вошел, бросил в угол мешок: забренчав, из мешка повысыпалось – она принялась подбирать. Выставила на стол и забыла (Чехов вошел). Как же так!
Торопливо она разбирала: небольшие, на четырех бронзовых ножках часы – на подоконник! Крест из черного дерева с распятием из слоновой кости – в ванную комнату! Несколько книг, оказавшихся сплошь «Анной Карениной», впрочем, в разных редакциях (она полистала: в канонической между вагонами падала Анна, в других – соответственно, Вронский, Каренин, супруги Картасовы, старуха Вреде и кто-то еще), Инесса Федоровна сложила стопкой и убрала обратно в мешок, ключи она спрятала в сумочку, бумаги сожгла в камине (оставила лишь партитуру «Жаворонка»  и еще какую-то с резолюцией государя: «Исполнить сего же дня!»).Оставалась прекрасно выполненная шкатулка, Инесса Федоровна достала из сумочки связку ключей, подобрала нужный, раскрыла – ахнула и накрепко заперла опять.

– Вечером с Владимиром Ильичем – в концерт! – с латинского словаря Кронеберга напомнила ей голова старика в несуразной шапке.
Молодая стройная девушка с хорошеньким лицом брюнетки, в ловко сшитом темном платье и высоком, туго накрахмаленном воротничке наблюдала из зеркала – Инесса Федоровна отправила ей воздушный поцелуй, но Генриетта на этот раз не ответила.
Мария Александровна Сундукьянц вошла занять попойку чаю.
– Герасим Иванович приехал, – она сообщила.
Решительно Инессе Федоровне не было до Герасима Ивановича никакого дела!
Владимир Ильич появился с красиво наброшенной шкурой медведя на плечах и с затейливым блюдом времен Бернара де Паллиси.
Она встретила его уже причесанная и одетая.
Концерт давали московские артисты, по мотивам Толстого.
Немного Инессу Федоровну уже от него тошнило.
Каренину танцевала Ольга Леонардовна Книппер – из первого ряда партера оглушительно ей аплодировал Немирович-Данченко.
Внимательно Владимир Ильич смотрел на Ольгу Леонардовну и даже копировал ее движения.


Глава девятнадцатая. В  ЛОЖЕ  БАРОНЕССЫ  П.

Они возвращались немного под впечатлением: негромко Инесса Федоровна напевала, несильно Владимир Ильич притоптывал.
Извозчика не взяли, шли пешком.
– Кажется, – она была не вполне уверена, – там был этот, помнишь, Меллер-Закомельский?!
– Как же! Сидел в ложе баронессы Пфеффель! – Владимир Ильич подтвердил.
Они шли по Фурштадтской улице по направлению к Вознесенскому проспекту, и вдруг оттуда вывернулся старик.
Под мышкой у него был латинский словарь Кронеберга!
Старик бросил на нее мимолетный взгляд, притронулся к несуразной шапке и прошел мимо.




ЧАСТЬ  СЕДЬМАЯ


Глава первая. КУПИТЬ  РЕБЕНОЧКА

Из окна были видны кусок мощенного кирпичом тротуара, выкрашенная в черную краску тумба, чугунный столб подъезда.
Снег выскребли.
Я вышел на улицу таким маленьким, пришибленным, как будто у меня убыла половина моего роста, зато вырос огромный горб за плечами.
– Карлик, – показывали на меня пальцами, – Литературный!
Злобно в ответ я огрызался: осмеивая всех, я не любил, чтобы мне отплачивали той же монетой.
Александр Иванович Фитцум фон Экштедт, в бекеше с воротником, дернулся схватить меня за рукав:
– Ах ты, поганец!
Уклонившись, я проскочил у него между ног.
Невский проспект суетился толпами пешеходов, гремел скачущими экипажами, чопорно красовался вывозной мишурностью своего убранства. Старцы, отупевшие от обжорства,
На Охте пили кофе.
– Римейко, ты ли это? – в Измайловском саду, напустив пару, на крытую веранду меня затащил Лепарский.
Сок апельсина тек по его подбородку.
Обширный и прекрасный сад полон был тишины и снега.
– Купите ребеночка! – к нам подошла женщина, одетая цыганкой.
На удивление чистенький, малютка одет был в польский национальный костюм.
Перевернувши мальчика на животик, одновременно слегка мы нажали на спинку.
Чистые и гармоничные, из младенца пролились звуки.
– Игорек он, не сомневайтесь! – по-французски пыталась убедить нас ряженая, показывая метку с латинским «I».
– Игорек да не тот! – Лепарский отправил. – Мне духоборцы заказывали, – туманно он объяснил чуть позже. – Слышал я, будто тебя зарубили. Саблей? – еще через некоторое время он налил мне водки, придвинул блюдце с потрохами.
Потроха были волглые.
– С Волги-матушки, – Станислав Романович наклонил голову. – От осетра.
– Осетра и зарубили! – За рубли! Я, вона, живой!
Я долго смеялся, визгливо и тонко, как подобает карлику – Лепарский, однако, не верил: пока живой!
В зеленой бекеше с енотовым воротником в павильон вошел Александр Иванович Фитцум фон Экштедт – в руках у него была сабля.
Александр Афанасьевич С****иаров сел за рояль, чтобы заглушить мои крики.
Старуха Вреде надвигалась с зонтиком.
Барон Меллер-Закомельский, предвкушая, тер ладони.
Издатель Петр Иванович Гурскалин смотрел, как я выпутаюсь на этот раз.


Глава вторая. ФАНТАЗ  С  ЛИЦОМ  ГАНИМЕДА

Экспедиция, да еще на Алтай, – вещь нешуточная!
Предстояло изрядно всего заготовить.
Певцов, Паллас, Потанин, Свен Гедин, Бонвало и сама она – Ядринцева Нина Ивановна – с утра ходили по рядам, скупая необходимое.
Очень дорогие анатомические инструменты, микроскопы, фотографические аппараты, складные лодки, подводные колокола, стеклянные бокалы для научных коллекций, охотничьи ружья, клетки для перевозки живыми пойманных животных – в конце концов все удалось разыскать и с помощью Грумм-Гржимайло переправить на базу в Третье Парголово.
Вечером, спрямляя дорогу, она возвращалась через Летний сад.
Она слышала, да, там пошаливают духоборцы: приплывшие из Америки, они привезли с собой непривычный дух свободы – надеялась, пронесет.
Пищал под ногами снежок, ледяными глазами смотрели сквозь щели заколоченные в доски статуи, поспешно последние мамки уволакивали прочь детей, седая ворона обкаркала Нину Ивановну с головы Ивана Крылова: уже зажжены были индевелые фонари.
Фррр! Ухнулся с ветвей векового дуба огромный человек-филин.
«Они!» - Ядринцева поняла.
Встретивши одного из них, можно было, закрыв глаза, держать пари, что сейчас появятся и остальные.
Действительно, открыв глаза, она увидела всех.
В кожаных панталонах, куртках из бизоньих шкур и высоких мокасинах они выглядели заправскими канадцами.
– В поле и жук – мясо! – они приговаривали.
«С отвратительными гримасами, они потащат сейчас меня за собой и, обессилев от их гнусных посягательств, я по прошествию времени рож; Фантаза! – положительно она опасалась.
– Наше счастье на мосту с чашкой! – действительно, куда-то они понесли ее. Приятно она покачивалась на меховых рукавицах.
– Оставьте меня, – она призывала их, и в голосе ее было много искренности.
– Не суйся в волки, когда хвост телкин! – они смеялись.
«Непременно рож; мальчика, – Нине Ивановне представлялось. – Фантаза с лицом Ганимеда. Мальчика-сумасброда!»
Духоборцы шли легким и быстрым шагом, словно семнадцатилетние девушки, и казались особенно веселы. Холод был им нипочем.

Мороз есть явление природы,
Ниспосылаемое премудрою благостью Творца
Для истребления массы расплодившихся птиц,
Которые опустошают осенью сжатый хлеб земледельцев
И уменьшают летний сбор плодов в садах! –

пели они псалом.


Глава третья. ЗВЕРЬ  ОЩЕТИНИЛСЯ

– Вот те и черту баран! – почесался Махортов.
Ядринцева пришла в себя: она находилась в гостинице «Кровавое сердце» на улице Сен - Дени. Девушка хорошего тона наедине с пятью распаленными, в соку, мужчинами!
Сектанты, между тем, никак не приступали.
– Давали убогому холст, а он говорит – толст! – обступив, они рассматривали ее.
– Что-то не так?! – она не выдержала.
– Доселева вздеть нечего, а ныне перемыться не в чем! – отвел глаза Конкин.
– По человечески говорить можете?! – разбросав меха, Нина Ивановна поднялась с кровати. – Чего от меня нужно? – она выдала голосом некоторое любопытство.
– Херовина какая-то! – духоборцы отворачивались.
Их волосы ремешком были стянуты в кружало. Они все же были подбором приятных лиц, начиная с Махортова и кончая Николаем Денисовым. Они привезли с собою жизненную простоту. Часто они покачивали продолговатыми подбородками.
– Ошибочка вышла, уж не серчайте! – Вассерман ответил за всех. – Деньги-то в сундуке, а урод – на руке!
На Руси – что ни пословица, то пошлость, Нине Ивановне было это известно.
– Елизар уж всех перелизал! – она перешла в наступление. – Когда на дороге грязь, тогда овес князь! Хотели, небось, воткнуть яйца?!
– В стену яйца не воткнешь! – добродушно Николай Денисов отвел.
Все засмеялись, и Нина Ивановна засмеялась со всеми.
Напряжение было снято.
– Перепутали, – они объяснили ей. – Приняли вас за Арманд! – откровенно им было стыдно.
– Непохожа ведь – она оправляла прическу и платье.
– Ан, что-то есть! – смотрели они так и сяк.
– Про Игорька ничего не скажу, – она объяснила им, – но если вас интересует Садовник, знайте: он уже подвязал свои георгины!
Они угощали ее прессованным каймаком, после – жареным тюленем с морошкой.
Каждый из них наперерыв готов был предложить ей свои услуги.
– Ваш девиз: «С нами Бог», не правда ли? – вела она разговор.
– Девиз наш: «С нами Толстой»! – они поправляли.
Взглянув в окно, Нина Ивановна поняла свою ошибку: вовсе не улица Сен-Дени: Петербург, гостиница Демута!
– Предлагаю этот тост за Льва Толстого! – Николай Денисов встал с полным до краев стаканом.
Десять кулаков поднялись в воздухе, угрожая – точно большой и сильный зверь ощетинился.
Приятно проведя время, Нина Ивановна рассталась с ними в полном согласии.


Глава четвертая. ДОСКА  И  МИНА

С некоторых пор он стал замечать, что левый глаз его стал хуже видеть: призванный окулист нашел появление желтой воды.
Прило-жимо! Он прогнал окулиста.
Нездоровье оказалось пустячным.
«Эктоплазма, всего-навсего, – успокоил доктор Фассанов. – Никакая не желтая вода!»
Где борьба, там и страстность, а страстность натуманивает зрение.
Он, боевой генерал, герой многих баталий, не собирался сдаваться без борьбы. Он еще покажет им всем!
– Предписания докторов, хороши ли? – единственная дочь выросла на пороге.
Он подмигнул ей правым глазом, стараясь изобразить на лице лукавство.
Нина Ивановна прильнула головой к груди отца и была вполне счастлива.
– Изобретены гальваноударная мина и контактная доска для минных станций! – сообщил он ей.
– Колоколов? – она догадалась. – Алексей Петрович?
– В паре с Александрой Ивановной Пейкер, при участии майора Толя! – генерал подтвердил. – Толь взял на себя гальваническую часть. Жаль, Глинка Михаил Иванович не дождался. Вот радости было бы!
– Его из-за мины убили? – платочком Нина Ивановна вытерла отцу эктоплазму.
– Из-за контактной доски! – генерал кулаком стукнул по столу. – Мерзавцы!
– Кто? – под платьем, поерзав, она приладила поудобней турнюру.
– Известно, кто! – Иван Григорьевич сбросил с полки том Мопассана. – Французы лелеют мысль о реванше! Еще поляки! Они не простили ему великой оперы! Китайцы – в конфликте он принял сторону аннамитов! Арапы – он был противником аболиционизма! Евреи – решительно он отказался от обрезания!
– А может быть, женщины? – с чего-то ей вздумалось. – Неоднократно он получал предложения, но всякий раз отвечал отказом!
– Вполне может статься! Какая-нибудь француженка! Полька! Китаянка! Арапка или еврейка!
– Еще – сторонники Лермонтова! – из потайной дверцы выскользнула графиня Блудова. – Всегда, отметьте, Глинка писал на слова Пушкина и никогда – на слова Михаила Юрьевича!
Раздавшийся снаружи шум отвлек их: многочисленная, комнатной анфиладой, продвигалась челядь. Игравшие на ходу девочки, женщина с книгой, молодой человек-пианист, девушка с пяльцами и старик с рыбьим пузырем – все вместе на помочах они вели мальчика.
Свежий детский голосок звенел, как стекло.
Мальчик был хоть куда!
– Откуда? – Ядринцева поворотилась к отцу.
– Ты не поверишь, – выпучил Иван Григорьевич глаз. – Буквально он упал с неба!


Глава пятая. СРЕДИ  ГЕОРГИНОВ

«Вот Глинку убили, а снег идет!» – навестив отца, Нина Ивановна возвращалась домой.
На сей раз, спрямляя дорогу, она двинулась не через Летний, а через Измайловский сад.
И мысли ее возвращались тоже: к саду Летнему и недотепам-духоборцам.
«Зима, мороз крепчает, – обдумывала она, идя Измайловским салом, – а я им – про Садовника, с большой буквы! Он, дескать, подвязал уже свои георгины!» – положительно ей было неловко.
Дорожки усыпаны были песком, но не везде.
Она, поравнявшись с крытой верандой, не устояла – схватилась за ручку двери.
Внутри было тепло, вкусно пахло едой, звучала музыка, поверх нее стоял гул голосов.
– Герасим Иванович заходили, интересовались вами! – пригнувшись к ее уху, сообщил вислозадый лакей.
Незамедлительно опростав столик, сам с берегов Вислы, он принес ей порцию отменной трески по-польски.
– В Норвегии, все главные места рыбного лова соединены между собой телеграфом, – рассказывал за соседним столом Александр Филиппович Постельс. – Там много ловится кярчи и пинагора!
– Что это за остров Ява? – его спросила Ольга Леонардовна Книппер.
– Сплошные лихорадки! – Александр Филиппович затрясся.
– А Магелланов пролив? – Немирович-Данченко пролил на брюки сметанный соус.
Тут же Нина Ивановна вся вздрогнула: покойник подошел, пригласил на танец.
– Месье Гастон? – буквально она отшатнулась. – Но как же так?!
– Знаю, мы очень схожи. С убитым во Франции Кальметтом!.. Меня зовут Владимир Владимирович! – барон Меллер-Закомельский надвинул волосы почти до бровей. – Вы, что ли, знали редактора «Фигаро»? – учтиво он осведомился в танце.
– Видела его как-то, – уклончиво она избегала его странных ладоней. – В Париже. В Ботаническом Саду.
– Среди георгинов? – он вдруг отановился, его лицо исказилось.
Она хотела что-то ответить, но он, постояв самую малость, упал, увлекая ее за собою.
Посетители повскакали с мест – все смешалось.
Нина Ивановна чувствовала спрыски холодной воды на лице – ей помогли подняться.
Барон Меллер-Закомельский лежал неподвижно.
На лицах Книппер и Немировича-Данченко не отражалось ни сострадания, ни печали – одинаково неподвижный взгляд придавал их глазам выражение животного отупения.


Глава шестая. ВЕЛИКИЙ  ПРЕДОК

– Сам-то как выбрался? – Гурскалин стоял за спиной. – Они ж собирались с тобой поквитаться: Лепарский, фон Экштедт, старая Вреде!
Я взял несколько фигурок из глины и принялся выставлять их на рояле.
– Постельс с артистами был здесь, смотрите, – я показывал. – Мария Александровна Сундукьянц расположилась за пальмой. Серов с Миролюбовым сидели за стойкой.
– Приехал? Миролюбов?
– Да. Из Парижа! – я показал паровозик. – Что же касаемо Вронского, – я поднял фигурку, крашенную кобальтом, – то Алексей Кириллович ужинал с Крупской в нумере на втором этаже.
– Этот ваш негр и Надежда Константиновна?! – откровенно Петр Иванович не ухватил из предыдущего. – Что может их связывать?
– Великий общий предок! – казалось бы, я сказал все, но он ничего не понял.
– Толстой, что ли?
Когда-то,  я помнил, Гурскалин служил ссыпщиком хлеба на машталке, там познакомился с Герасимом Ивановичем, и тот дал будущему издателю прочитать «Анну Каренину».
– Лепарский, – я продолжил, – не видел Вронского, но Алексей Кириллович не упускал его из виду. Когда старая Вреде схватилась с Миролюбовым, Лепарский не дал ей применить зонтик. Фон Экштедт встал на сторону Вреде, но Миролюбова вдруг поддержал Серов. Когда Вронский сбежал по лестнице, чтобы защитить Ольгу Леонардовну Книппер от распалившегося при виде сцены Немировича-Данченко, случайно Мария Александровна Сундукьянц опрокинула на него пальму. Теряя равновесие, он не мог еще дать себе отчета о том, что случилось, как уже мелькнули подле самого его белые ноги Нины Ивановны – она упала на один бок, тяжело хрипя, и делая, чтобы подняться, тщетные усилия своей тонкою потною шеей.
– Постельс, – что-то такое Гурскалин ухватил, – закрыл тебя телом от Лепарского, в то время как С****иаров продолжал играть на рояле!
– Именно! – захлопнул я вдруг распахнувшуюся форточку. – Облонский, переодетый татарином, окатил его глицерином, и именно в этот момент француженка за конторкой выхватила из-за корсажа тамбурный крючок!
– Вбежавшие духоборцы кое-как всех разняли, – издатель мой перехватил, – Нину Ивановну подняли, барона Закомельского тоже: он был мертв?
– Барон Закомельский-Меллер был мертвецки пьян!
– Когда француженка воткнула свой крючок Облонскому в задницу и тот страшно закричал, – Гурскалин возвратился к моменту, – еще кто-то ворвался на веранду! Признаться, я не разобрал: был это Левин или Ленин?
Он подождал, но я не стал убивать интриги.
Он на рояле разбирал смешавшиеся фигурки.
– Надежда Константиновна, я понимаю, исчезла. Воспользовавшись суматохой. А ты?
– Не стал испытывать судьбу. Исчез вместе с ней, – поставил я точку.


Глава седьмая. С  НАКЛАДНЫМИ  ВОЛОСАМИ

Тоже она не стала искушать судьбы – до дома ее провожал Алексей Кириллович.
Копытами кони отбивали чечетку, кучер облит был лунным светом, сани скользили по снежной колее, медвежья полость не давала телам иззябнуть.
– Теперь мы квиты, – отрывочно она бросала слова на ветер, который подхватывал и уносил их неизвестно куда. – Вы не дали умереть Постельсу – я же исполнила данное мне поручение: разыскала Облонского и свела его с артистами из Москвы!
– Зачем вы опрокинули пальму? – Вронский выхватил револьвер, извернулся и трижды выстрелил в кого-то, догонявшего их верхом.
Ладонями Нина Ивановна прикрыла уши.
– Пальму опрокинула Сундукьянц. Случайно, – снова она всунула руки в муфту. – Лучше скажите:  Мартынов, к которому вы посылали меня прежде, и Стива Облонский – это один и тот же человек?
– Один и тот же человек – Немирович-Данченко! – негр сунул в рот корень.
– А Книппер? – с чего-то ей спросилось. – И Чехов?
– Совсем разные люди! – Вронский сглотнул.
Узкая длинная комната обшита была каштановым деревом. Ослепительной белизны салфеточки, вязанные тамбурным крючком, лежали на скатерти. Вронский был у нее впервые. Проголодавшиеся в дороге, они ели холодного кролика.
– Давно хочу вас спросить, – она подчеркивала произвольно избранные, не имевшие никакой особой важности слова, – собственно, почему, прямой потомок Пушкина, вы носите имя, придуманное Толстым?
Она положила обе руки на его плечи и смотрела на него испытующим взглядом – она изучала его лицо.
Мимолетное что-то промелькнуло в чертах: чуть, может статься, явственней вывернулись ноздри, губы же, не в пример, подобрались.
– Не стал бы на вашем месте расчленять Совокупного Гения, – мягко он отвел ее руки. – Толстой вытекает из Пушкина. Там, где кончается Пушкин, берет начало Толстой! Но разве же Пушкин может кончиться?! Толстой – это Пушкин наших дней! С кого, спрашивается, Толстой писал «Анну»: с дочери Пушкина!
– А Вронского – с сына?! – прямо-таки Нину Ивановну подкинуло. – На самом деле, Алексей Кириллович – черный, негр! Вот почему эту пару решительно не принимают в обществе! Идеи аболиционизма еще не проникли в Россию!
– Эта француженка за конторкой, с накладными волосами – видели вы ее прежде? – возвратился Вронский к происшествию на крытой веранде.
– Которая, что ли, воткнула крючок? Облонскому в задницу?! – Нина Ивановна улыбнулась. – Нет, прежде я ее не встречала. За что, кстати, она наказала бедного Стиву?
– Она метила в шею барону Меллеру-Закомельскому, но больно уж все смешалось!
– Я танцевала с бароном: вблизи он вылитый Кальметт!
– А эта француженка?
– Она… - на мгновение Ядринцева присобрала складки на лбу. – Она – здорово смахивает на Генриетту Кайо, - вспомнила Нина Ивановна фотографию в газете.


Глава восьмая. СМЕШНОЙ  ЗАВТРАК

Было обычное время завтрака.
Завтрак был смешной: дорогие сыры, закуски и фрукты из Милютиных лавок, прекрасное вино, а из горячего – только яйца всмятку.
 – Помнишь артиста, который был одет генералом и кричал петухом? – Инесса Федоровна улыбнулась.
– Это – артистка, – Владимир Ильич рассмеялся. – Ольга Леонардовна Книппер!
– Книппер, – Арманд облупила, – танцевала Каренину.
– Она, – Владимир Ильич объяснил, – играла сразу две роли.
– Мужскую и женскую?! – Арманд подкинула брови. – Держу пари: она не замужем!
– Невеста, – изобразил Ленин мимикой. – По слухам – Бунина… Книппер – Бунина!
– Он сам, выходит, мужчина?! – вдруг выкрикнула Инесса Федоровна сиплым утренним голосом. – Я же всегда думала, что под псевдонимом пишет дама!
Ленину показалось, что в квартиру вошел пастух и хлопает большим кнутом. Определенно Инесса Федоровна была бы сейчас хороша, если бы не надела этой красной шелковой кофты! Без надобности Ленин щелкнул по чашке с причудливо округляющимися краями, и та задребезжала на тонком блюдце – Инессе Федоровне представилось тут же, что шею мужа облепили комары.
Владимир Ильич вдруг как в реку кинулся – развернул газету.
– Вчера в Измайловском саду, – он поплыл, – произошел форменный импеданс! – набрав воздуху, он нырнул вглубь за подробностями. – Какой-то генерал, переодетый петухом, – он вынырнул и отфыркнулся, – клюнул в задницу Немировича-Данченко, и тот сходу сделал предложение сразу трем полькам!
– Репортеры эти – вечно все переврут! – Арманд по колена вошла в воду. – Доподлинно, в ресторане появился покойник: Павел Андреевич Костычев! Он спрыгнул с пальмы и танцевал канкан!
– Об этом ниже, да! – Владимир Ильич забулькал. – Тут пишут, решительно все охуели, никто не сдвинулся с места! Когда же Павел Андреевич кончил, супруги Пейкер-Колоколовы потребовали вызвать полицию: у Александры Ивановны из ридикюля похищен был опытный образец гальваноударной мины, а Алексей Петрович в одночасье лишился своей контактной доски для минных станций!
– Та-та-та-та! Костычев причастен, что ли? Та-та-та-та! Что ли, мину он украл?! – войдя в образ, Арманд высоко подкидывала ноги.
– Пишут, – Владимир Ильич уворачивался, – он отвлекал внимание. Мину и доску унесла женщина с накладными волосами. Сидевшая за конторкой, – он посмотрел на жену. – Француженка.
– Можно подумать! – сардонически Арманд захохотала. – Очень ей было нужно! Да срать она хотела на эту мину! При такой-то игре!.. А если видели: уносит – чего же не остановили?!
– Барон Меллер-Закомельский, пишут, попытался ей воспрепятствовать, но бестия, – Владимир Ильич дочитал, – проткнула его вязальным крючком.


Глава девятая. ЧЕРВЯК  И  БАБОЧКА

Барон Александр Александрович Бильдерлинг похож был на барона Александра Ивановича Фитцум фон Экштедта даже больше, чем барон Владимир Владимирович Закомельский – на покойного Кальметта.
Когда без доклада он вошел и косвенно посмотрел на нее, Инесса Федоровна, признаться, несколько растерялась: который из них?
Он перекачивался с ноги на ногу и казался озабоченным.
– Вчера в Измайловском саду, – он сообщил, – барон Меллер-Закомельский едва не задержал Павла  Андреевича!
То, что Костычев жив, было для всех открытым секретом.
– Почему непременно его следовало задержать? – спросила Арманд, чего не знала.
– Павел Андреевич Костычев подозревается в двойном убийстве: святейшего Константина Степановича Сербиновича и домовладельца Кобузева!
Произнеся с нажимом то, что требовалось, гость раскрыл латинский словарь Кронеберга и, сделавшись незаметным, углубился в чтение.
Художник Валентин Серов пришел не один – рядом с ним был Постельс. Александр Филиппович отпустил себе баки и дал волю волосам расти на подбородке.
Виделись они впервые или же были знакомы давным-давно?!
Она, он видел, была высокого роста, телосложения крепкого, ни худа, ни полна. В очерке ее лица было много привлекательного.
– Право же, – он воскликнул, – я еще не встречал столь поразительного сходства: вылитая Генриетта Кайо!
Сделал реплику, и сам удивился своему развязному тону!
Она знала, в прошлом марксист, сейчас решительно ни с кем не состоит он в связи.
Был вторник, в прихожей трещали звонки: по вторникам она принимала.
– Войны с Францией не охладили симпатии русских к французам, а напротив, укрепили ее! – с протянутыми вперед руками к ней устремился Чехов.
Графиня Блудова привела московских артистов, Лепарский вошел с Грумм-Гржимайло: посыпались поцелуи, вопросы, все голоса смешались.
Александр Афанасьевич С****иаров, сев за рояль, взял какой-то фальшивый тон.
– «Я не червяк и бабочкой не стану!» – тут же на слова Пушкина барон Бильдерлинг затянул романс Глинки.
На столах разложены были камедные шарики, каштаны в сахаре с померанцевым цветом, индийская пастила катунде, конфеты от кашля из ягоды сюжюб.
– Телеграмма от баронессы Пфеффель! – ливрейный лакей появился, ломая сургуч:   –    «  Б е л а я   к и п е н ь   о д н а    п о к р ы в а е т   ж а д н о е   р у ш е н и е    в о д!  » – прочитал он выразительным голосом.
Все знали: жена Тютчева.
Началась болтовня.


Глава десятая. ОТРУБЛЕННАЯ  ГОЛОВА

Рояль между тем набирал силу – безостановочно барон пел.
«Бильдерлинг, – пришло Инессе Федоровне, – никогда не поет. Значит, это – Фитцум фон Экштедт!»
Она знала его по Парижу: часто он прогуливался по Булонскому лесу или же, развернув «Фигаро» и напевая себе под нос, обедал среди георгинов в Ботаническом саду.
Однажды она видела его в саду с Кальметтом, но Павел Андреевич Костычев объяснил ей, что это не Кальметт, а чрезвычайно на него похожий Меллер-Закомельский; в другой раз, в лесу, этот Фитцум фон Экштедт представился ей в обществе тогда еще очень молодого Постельса – впоследствии Лев Николаевич Толстой в одном из писем к ней уточнил: то был не Постельс, а брат-близнец его – Барсов.
В Ботаническом саду Фитцум фон Экштедт и Меллер-Закомельский уговаривали Костычева помочь польским повстанцам; в Булонском же лесу фон Экштедт и Барсов призвали Толстого порвать с духоборцами.
Примерно в это время в Париже появился Федор Литке, набиравший себе экипаж. В саду ему удалось заручиться согласием Меллера-Закомельского, но Барсов, в лесу, решительно отказался примкнуть, и вместо Барсова с Федором Литке и Меллером-Закомельским вокруг света пошел Постельс.
Матросы набраны были частично из польских повстанцев, частично из духоборцев. Поляки, едва только шлюп вышел в открытое море, подняли бунт, требуя взять курс на Россию и поквитаться с ней за поругание Варшавы – решительно им воспротивились духоборцы, только что из России вырвавшиеся и мечтавшие о свободной Канаде.
Барон Меллер-Закомельский поддержал повстанцев, но верх в противостоянии все же взяли духоборцы: среди них не было ни одного поляка, в то время как среди поляков оказались сторонники духоборцев.
На стороне духоборцев в своей «Фигаро» решительно высказывался Кальметт. Барон Фитцум фон Экштедт, представлявший интересы поляков в Париже, потребовал от него объяснений.
«У вас – ладони волосатые!» – ему в лицо рассмеялся редактор газеты, трагически перепутав фон Экштедта с Меллером-Закомельским, на которого, по иронии судьбы, весьма походил сам.
Их секунданты встретились в Ботаническом саду.
Дуэль была назначена в Булонском лесу.
Секундантом Кальметта был Дантес.
Секундантом фон Экштедта – поляк, не ушедший в плавание.
Умевший предсказывать чужое будущее, что-то Кальметт ему открыл.
Набравший полный цилиндр персиков, Кальметт с наслаждением ел их.
Потом Кальметт на саблях бился с фон Экштедтом, и тот отрубил ему голову.


Глава одиннадцатая. КРИВОНОГИЙ  И  МСТИТЕЛЬНЫЙ

– Телеграмма! – ливрейный лакей вошел с рупором. – «Майер Толь затевает построить храм Дружбы на том месте, где влюбленная в него мадам Желябужская обняла свою соперницу, его жену!» – выкрикнул он зычно поверх рояля.
Прекрасно Инесса Федоровна видела, что это никакой не лакей – отлично она помнила его по Парижу!
Он появился сразу после гибели Кальметта и занялся поисками пропавшей головы. «Пять тысяч франков за голову Кальметта!» – посулил он в той же «Фигаро». Люди с граблями бросились в Булонский лес; Генриетта Кайо пошла прогуляться в Ботанический сад и там, среди георгинов, обнаружила пропажу. Она завернула находку в платок, отнесла в газету и немедленно была схвачена устроившими засаду ажанами.  «Генриетта Кайо убила Кальметта!» – экстренный выпуск взорвал и оглушил весь Париж. – «  Это же   н е   е г о   г о л о в а  ! – пытались на суде докричаться ее адвокаты. – Это другая!» – тщетно!
Снова этот человек пытался расстроить ее судьбу! Она понимала: он явился не для того вовсе, чтобы зачитывать телеграммы – ему нужна была шкатулка, та, что Владимир Ильич принес от Глинки!
– Соловей – мой любимец и, даже более – любовник, – тем временем она продолжала поддерживать светский разговор с Александрой Ивановной Пейкер.
– Мне представляется: не соловей, а жаворонок! – ужасно на Инессу Федоровну покосился Алексей Петрович Колоколов.
Он, обратила она внимание, как-то весь изболтался и выдохся. С годами у него стало развиваться пристрастие к еде и питью и преимущественно за чужой счет, так как сам он был скуповат. Один за другим Алексей Петрович глотал камедные шарики. Она помнила его молодым по Парижу. Электромонтер в гостинице «Кровавое сердце» на улице Сен-Дени, он был привлечен для устройства русского отдела на Парижской всемирной выставке.
– А почему бы не оба сразу: жаворонок и соловей?! – Пейкер Александра Ивановна выпустила скопившийся пар.
«Я их убью обоих, но не сейчас! – Арманд, продолжая следить за ливрейным псевдолакеем, пятилась к тому месту, где оставила злополучную шкатулку. Она помнила: на том затейливом блюде времен Бернара де Палиси!
Скептически, Инесса Федоровна видела, поглядывает на нее коротконогая Книппер, длиннорукий же Немирович-Данченко, кивая, показывал ей большой палец.
– Свои фарсы он делал без злобы. На фарси! – под ухом у нее произнес кто-то.
Грибоедов, было бы вполне логично, в Персии!
Станислав же Романович Лепарский, выяснилось это позже, в виду имел вовсе другого человека!
Кривоногого, как Книппер, и мстительного, как Пейкер.


Глава двенадцатая. ПРИВЛЕКАТЕЛЬНАЯ  СЕСТРА

– Лермонтов! – издатель Петр Гурскалин выкрикнул мне в ухо. – Лепарский подразумевал Лермонтова!
– Но почему? – от неожиданности я выронил глиняную фигурку.
– Да потому, что Лепарский – его сын! Он – Лермонтов по отцу и Парский по матери! Лермонтов-Парский! Лепарский!
Нагнувшись, я подобрал с пола камедный шарик.
– Он раньше никогда не говорил об отце.
– А вот теперь начал. Пришло время! Он защищал отца от нападок!
– А нападал кто?
– Вронский! Эфиоп! Арап!.. Он не простил отцу Лепарского убийство своего знаменитого дяди!
– «Скажи-ка, дядя?» Дядей Вронского был Бородин? – я сглупил.
– О, нет же: «честных правил!» Родным дядей Вронского был Пушкин!.. Лермонтов убил Пушкина – потомок Александра Сергеевича решил вызвать на ссору потомка Михаила Юрьевича, чтобы поквитаться с ним на дуэли!
Некоторое время, шевеля губами, я перечитывал предыдущую главу.
– Но у меня он – Романович. Станислав Романович Лепарский.
– Делов-то! – Гурскалин захохотал. – Исправь на «Михайловича», и с концом!
Я понял: сейчас Петр Иванович видит дальше меня и может здорово раскатать сюжет.
– Как именно Лермонтов убил Пушкина?
– Персидская дуэль, – горячечно Гурскалин объяснил. – Выстреливают друг в друга косточками – до этого съедают по персику, один из которых отравлен. Пушкину и достался отравленный – сделали промывание желудка – поздно!
Петра Ивановича трясло, он стучал зубами, под голову ему я положил подушку.
– Отчего Книппер невзлюбила Инессу Федоровну? – я заторопился.
– Ольга Леонардовна сама хотела сыграть Генриетту Кайо! – с вывернутыми внутрь глазами Гурскалин вещал.
– Пейкер Александра Ивановна, что ли, посещала Париж?
– О, да! Отлично эту штучку знали на улице Пти-Мюск!
Ручьями из Петра Ивановича хлестала эктоплазма – он находился сейчас под несомненным воздействием и мог ответить на любой вопрос.
– Великий Пушкин, – возвратился я к главному, – был отравлен. Его потомок Вронский в своей слюне и не только – имеет противоядие, которым спас Постельса и Ульянова. Как объяснить?
– Великий поэт, – Гурскалин выплеснул из себя, – умер не сразу. Привезенный на Мойку, он жил еще целую ночь. С ним была привлекательная сестра милосердия.
– Могучий организм Александра Сергеевича, – начал я понимать, – уже вырабатывал сыворотку, которая должна была его спасти. Увы, он опрометчиво распорядился ею!
– Она попала в сестру милосердия, которая оказалась последней любовью поэта! – Гурскалин приподнялся.
– А от нее сыворотка перешла к их сыну?! – я понял.
Петр Ильич, поднявшись, вытирал рот.
– Выходит, Вронский не племянник вовсе, а сын Пушкину?! – я наметил исправить.
– Выходит, так, – платком Гурскалин водил по рту.
– Как звали девушку, ту сестру милосердия? – в прихожей уходившему гостю я подал шубу.
– Ее звали Анной, – освободившись от воздействия, уже не смог он назвать фамилии.


Глава тринадцатая. МАРКСИЗМ  И  ПЧЕЛЫ

Все ждали третьей телеграммы.
– Но от кого? – вдруг как-то выпавший из действия, спрашивал Грумм-Гржимайло.
– От Ольги Алексеевны Желябужской же и от студента Недзвецкого! – ему объясняли.
Об руку Мария Александровна Сундукьянц ходила с Антониной Дмитриевной Блудовой.
Доктор Фассанов стоял с Валентином Серовым.
Нервно барон Бильдерлинг играл латинским словарем Кронеберга.
Кто изобрел улей? – Пчелы!
Как пчелы на пасеке в знойный день, жужжали гости в просторной квартире на Екатерининском.
– На Барбадосе, посреди сахарных заводов, где в продолжение всего года пчела находит в изобилии сахар, она совершенно перестает посещать цветы! – увлеченно рассказывал Постельс.
В далеком прошлом марксист, решительно он порвал с заблуждением молодости.
Ни словом не обмолвившись о классовой борьбе и капитале, касаясь исключительно того, как добывается мед, он взглядывал иногда на Инессу Федоровну, вспоминал марксисточку Генриетту Кайо и, сравнивая двух женщин между собою, решительно отдавал первенство третьей.
– Какая же она, эта Нина Ивановна? – Арманд вдруг потянула его за палец.
Постельс смешался: он полагал, что думает о Нине Ивановне, а говорит о меде – в действительности же он, думая, что говорит о меде, упомянул Нину Ивановну.
Отступать было поздно, и Александр Филиппович ответил, как;я.
– Сначала, вы говорите – она с вашим близнецом-братом, а после и вовсе с негром?! – Инесса Федоровна не осудила, но произнесла осуждающе. – Где, кстати, ваш брат?
– Где брат, не знаю, но негр – вон там! – Постельс показал взглядом.
– Какой страшный! Боже! – сейчас только она увидела. – Кто мне его привел?!
Она была высокого роста, Постельс обратил внимание, ее лицо приходилось почти вровень с его лицом – что с того?
Она была в зелено-лиловом, двуличневом платье с желтым шелковым поясом.
«Двуличневом!» – зачем-то он выделил.
В ее руках трепетал веер, в черные волосы, приподнятые на затылке и низко опускавшиеся на лоб, вместо украшения был воткнут живой георгин.
– Александр Филиппович, – она вдруг дыхнула на него кисло-сладким, – что, если всё – обман?
– Презрение спокойное и уехать!
– А если правда?
– Соблюсти приличия, – он побледнел.


Глава четырнадцатая. ЖАРКОЕ  ИЗ  ГАЛЧАТ

– Собственно, они кто: эти Желябужская и Недзвецкий? Почему телеграмма? – за руки всех хватал Грумм-Гржимайло.
Выходило потешно: Немирович смеялся.
Бильдерлингу поправили нос, Инессе Федоровне перевоткнули георгин, Постельса присыпали пудрой.
– Соблюсти приличия! – повторил он куда убедительнее.
Его зрачки расширились, глаза потемнели, углы рта опустились, и лицо приняло напряженное выражение.
Строгого вида осанистая старуха издалека сверлила глазами.
– У Пушкина зад был шоколадный, а ноги – сахарные! – облизывалась графиня Блудова.
– Лермонтов любил жаркое из молодых галчат! – Мария Александровна Сундукьянц морщилась.
В тесном мужском кружке переодевшаяся генералом Книппер расхваливала парижских лореток, и все принимали ее за Ивана Григорьевича Бардакова.
– А Лермонтов почему с Пушкиным? – теперь недоумевал Грумм-Гржимайло, и Немирович-Данченко показывал ему два пальца.
– Живые картины! – объявили: отдернулся занавес.
Инесса Федоровна, наряженная Генриеттой Кайо, стояла, поставив ногу на поверженного барона Закомельского, и все понимали: Кальметт!
Герасим Иванович быстро вошел с мальчиком по второму году.
Кто был этот незнакомый мальчик? Никто из наших не знал этого – все глядели на него с любопытством. Он был высок и тонок на вид, его большие темно-синие глаза поражали своим выражением, глубоким и не детским. Веснушки слегка покрывали его бледные щеки. Длинные, пепельного цвета волосы вились большими кудрями в беспорядке, очень красивом на взгляд. В его наружности было что-то свободное и изящное, что резко отличало его от всех.
Это было так неожиданно, что все вздрогнули.
С****иаров бросил играть, а фон Экштедт – петь.
– Молодой галчонок! – всполошилась графиня Блудова.
– Сахарная попка! – засюсюкала Сундукьянц.
«В кондитерской Назарова я видела его в корзине с пирожками!» – вспомнила Инесса Федоровна.
Александра Ивановна Пейкер сделалась недвижной как мрамор – Колоколов Алексей Петрович кинулся вон, как безумный.
«Надо же, как вырос!» – Постельс вспомнил ящик и карлика Римейко.
Наши, все как один, кашляли, словно поперхнувшись.
Мальчик подойдя, прильнул.
Выпростав, Инесса Федоровна дала ему грудь – он принялся мять и тискать ее.
Тут Ольга Леонардовна Книппер крикнула петухом, и все исчезло.



Глава пятнадцатая. СЛЕСАРЯ  И  ГЛИНОРОИ

В душной гостиной пахло противными пыльными духами.
На всем царил дух какой-то принужденности и чего-то зловещего.
В разнастанном капоте она лежала под граммофоном.
– У старого мира много защитников, но победят те, которые отрешатся от него! – неслось из граммофонной трубы.
Болезненно Владимир Ильич кривил губы. Он приехал к Альбертине Эдуардовне уговориться по некоторым вопросам.
– Оставьте мою грудь в покое! – Гершельман сбросила его руку.
Владимир Ильич знал: полиция мирволит к ней, извлекая свои выгоды.
– Я вовсе не боюсь борьбы, но и не безрассуден в такой степени, чтобы кулаками драться против железа! – он ответил.
Все же они не были совершенно одного взгляда и духа.
– Нужно, чтобы было хоть какое-нибудь вероятие в успехе такого разрушения, – он повторил. – Такого же вероятия сейчас нет ни малейшего!
В простенке, ранее не замеченная им, висела картина: человек с изумленным лицом с бешеным раздражением махал руками.
«Серов!» - Владимир Ильич догадался.
– Началась вся эта история с пустяка: Постельс поспорил со своим близнецом-братом Барсовым! – Альбертина Эдуардовна Шершельман сменила пластинку.
«Пора уходить, сматывать удочки, – начал Владимир Ильич обратный отсчет, – все изменяется слишком быстро. Шершельман! Этак и я превращусь в Левина!»
Поднявшись, он собирался откланяться, но шея решительно отказалась ему подчиняться.
Лежавшая на кушетке   э т а   ж е н щ и н а   стремительно раздувалась: трещал разрывавшийся напрочь капот; отскакивая, пуговицы ударяли Владимира Ильича по лицу.
Занявшая собою всю комнату великанша мясами притиснула его к стене – расставленные ее колени елозили по потолку – с ужасом Владимир Ильич наблюдал представившийся ему вход в пещеру – оттуда именно раздавался неумолчный грохот!
Вот полетели какие-то камни, хлынула лава, одуряюще потянуло серой.
Ленин закрыл глаза. Открыл: из чрева начинался исход!
Первыми вышли глинорои, проеденные красной пылью до рыжего цвета лица и одежды. За ними на свет появились слесаря, черные, точно выработанные из железа. За слесарями пошли кирпичники, покрытые грязью желтой – за ними каменотесы, серые, как куски щебня.
Когда же из кратера, гикая, вылетел аннамит верхом на дромадере, Ленин, доселе крепившийся, разом лишился чувств.
Быстро уменьшившаяся в размерах Альбертина Эдуардовна Гершельман наскоро привела себя в порядок – после подала знак человеку за шторкой.
Немец-часовщик Любке, специально для этого приехавший, склонился над Лениным и сделал то, что считал нужным.


Глава шестнадцатая. НА  ГЛАДКОМ  ПАРКЕТЕ

Сильно сложенный широкоплечий человек с курчавой бородою, не сняв бараньей шапки, вбежал в гостиную и упал Инессе Федоровне на руки.
– Левин, так и есть! – проговорила она с дружеской, насмешливой улыбкой, – Признаться, не ждала. Ну, что ты? Как?
Когда-то в Париже за шампанским их познакомил Толстой.
Она была с ним на «ты» не по одному только шампанскому и не стеснялась сейчас выказать свою близость с ним.
Она ждала от него какой-нибудь странной выходки.
Он встал на ноги, снял пальто и, разбежавшись по гладкому паркету, стал быстро выписывать внешние и внутренние круги.
Она внимательно смотрела на него.
– Я? Я недавно, вчера… нынче то есть… приехал, – он отвечал.
Она спросила его, за чем он, собственно, приехал, и Левин, покраснев, ответил, что он приехал за латинским словарем Кронеберга.
Инесса Федоровна рассмеялась и налила ему немного для храбрости. Левин выпил свой бокал, и они помолчали.
– Ты знаешь Вронского? – наконец он спросил ее.
– По вторникам мы принимаем, и я могу пригласить его, – она ответила Левину так, как ей было удобно. – И ты приходи.
– Алексей все еще с Анной? – давно у него не было сведений.
– Вронский и Анна оказались родным братом и сестрою, – Инесса Федоровна объяснила, – поэтому им пришлось расстаться. Но это только официальная версия. Говаривают, – Арманд перешла на французский, – она его мать… Говаривали, – она исправилась.
– Кто? Кто говаривал? – порывисто Константин Дмитриевич схватил ее за руку. – Скажи, Генриетта! Поверь, это очень важно!
«Не будет ничего плохого, если я немного приподниму занавес!» – она решила.
Совсем скоро должен был появиться Владимир Ильич, и ей предпочтительнее было закончить с Левиным до прихода Ленина.
– Первым, – она ответила, – об этом заявил карлик Римейко, позже повторили Сербинович и Кобузев.
– А сами? Как они узнали об этом?!
– Михаил Иванович. Им сообщил он.
– И что же – убиты?! Все четверо: Римейко, Сербинович, Кобузев, а давеча и Глинка?!
Стремительно Левин подходил к окну, чтобы отдернуть портьеру – ему явственно не хватало воздуху.
Уже он взялся за край, чтобы тянуть, но отчего-то замедлился.
Инесса Федоровна успела подойти и в установившейся тишине услышала то, чему не придавала значения раньше: внутри Левина ритмично что-то тикало.


Глава семнадцатая. ПЧЕЛКА  СО  СВИСТОМ  ПУЛИ

Внутри Ленина ритмично что-то тикало.
В чужой бараньей шапке он был чем-то взволнован. Внимательно она смотрела на него.
Владимир Ильич снял пальто, взглянул на дверь столовой, потом на стол с графинами и закуской, как бы соображаясь.
– Сегодня он принес нам целую корзину молодых форелей! – Инесса Федоровна рассказала мужу о Бильдерлинге.
Ленин выпил свой бокал, и они помолчали.
Надо было выдумывать разговор.
– Полнейший идиот для врагов и досадный однодум для друзей, – Арманд коснулась. – Лепарский!
Владимир Ильич несколько подождал отвечать: все вещи, видел он, были в обычной своей повседневности.
Он начинал слышать жену, и то, что он слышал, не было ни капризом ветреницы, ни бреднями взбалмошной дуры, но твердым убеждением мыслящей и сильной женщины.
– При вести о Варфоломеевской ночи, – она говорила, – Лопиталь умер, Филипп Второй впервые захохотал и поздравил Карла Девятого со святым, славным, мудрым делом, папа же Григорий Тринадцатый отслужил молебен и выбил медаль с изображением убийства Кальметта! – она говорила. – По вторникам, ты знаешь, мы принимаем – так отчего  не принять во вторник Лепарского, Грумм-Гржимайло, Александру Ивановну Пейкер, Колоколова Алексея Петровича?! Всенепременно Постельса! Вронского, ты знаешь его?! – она говорила. – И еще – московских артистов: Данченку с Ольгой Книппер! – говорила она. – С****иаров сыграет на фортепиано, фон Экштедт споет. Памяти Глинки! – она говорила.
Владимир Ильич понял: если пригласить   в с е х    – непременно пойдут телеграммы! Прило-жимо! – Первые две пришлют для отвода глаз – к третьей же следует отнестись предельно внимательно: дальнейшие его действия напрямую зависеть будут от авторства приведенного в ней текста: окажись текст пушкинским – он, Владимир Ленин, немного еще повременит; если же текст придет лермонтовский – самое время начать!
– Мысленно, – говорила Инесса Федоровна, – я уже прокрутила все: Марию Александровну Сундукьянц с накладными волосами посадим у входа за конторкой, барона Фитцума фон Экштедта подменим Бильдерлингом – никто не заметит; в латинский словарь Кронеберга на всякий случай я вложу тамбурный крючок, голову старика в этой шапке я прикажу поместить на антресолях – в нужный момент из полого тома «Анны Карениной» сюрпризом вылетит пчела. Пчелка со свистом пули! – Арманд зашлась в хохоте.
Она, Владимир Ильич не подал виду, никак не обмолвилась о шкатулке.
– Ульянов как же? – напомнил он. – Крупская? И сын их Миша?!


Глава восемнадцатая. РАЗДАВЛЕННЫЙ  ЧЕЛОВЕК

Забытый Богом и людьми, положительно он не был забыт голосами.
«Многая простота есть удобопревратна!» –  говорили они, или: «Добряк обезумел от счастья!»
Он иногда узнавал их.
«Только поэт свободно и смело может проходить над трясиной!» – говорила как будто баронесса Пфеффель, жена Тютчева.
Этот контральтовый голос звучал с какой-то металлической, почти мужской нотой, от которой мурашки пробегали у него по спине.
«Все непременно пойдет к собакам!» – перебивал баронессу лающий голос майора Толя.
«Пушкин жил у графа Толстого, в доме Чехова, на Лермонтовском бульваре поблизости от Бунинских ворот!» – всё покрывали визгливые голоса Желябужской и студента Недзвецкого.
Это, он знал, была только разминка, проверка связи, выяснение «как слышно?».
Убедившись, что связь есть, голоса надиктовывали, и он принужден был записывать. Это он  прятал под полом у себя в кабинете.

«Паршивый, вонючий, поганый тиран!
За что днем и ночью ты мучишь крестьян?
За что, мне ответь, среди прочих
Ты кровушку пьешь у рабочих?!»

Ему разрешалось лишь немного изменить почерк.
Часто не знает человек,   ч т о   творит его демон – Владимир Ильич Ульянов знал!..
Плохо выспавшаяся Надежда Константиновна непрерывно отхаркивалась.
Ее толстое лицо продолжало глупо улыбаться. Из-под голубой, небрежно расстегнутой кофточки, запачканной углем и жиром, вздымались ее уродливые, громадные груди.
Кто-то вошел и тихо спросил: дома?
– Владимир, ты будешь к нам завтра? – Владимир Ильич Ленин, войдя, осведомился.
Владимир Ильич Ульянов сидел отвернувшись, делая вид, что не слышит.
– Ты, вероятно, воображаешь, что чрезвычайно весело ужинать с женой, у которой вид, как у трупа в гробу?! – он повернулся.
Темный как никогда, мешковатый, с потерянными глазами.
Мешковатый как никогда, потерянный, с темными глазами.
Потерянный как никогда, темный, с мешковатыми глазами.
С глазами как никогда, потерянно-мешковато-темный.
С глазами, как у трупа в гробу.
Раздавленный человек в день ее первой встречи с Вронским.


Глава девятнадцатая. ПО  АДРЕСАМ

– Встань и иди! – приказали ему.
– Куда конкретно? – он поднялся.
– По адресам, – голоса уточнили. – Надень шубу!
Из-под половиц Ульянов достал прокламации.
Постельс, Бардаков, Энгельгардт, Бильдерлинг – он обходил почтовые ящики.
Была глухая ночь. Кому не спится в ночь глухую?
Александре Ивановне Пейкер и Колоколову Алексею Петровичу!
Крепко ухватившись за Владимира Ильича, они стали кричать, чтобы собрать свидетелей.
Высокая, стройная женская фигура, спрятанная под мантильей и вуалью, вдруг промелькнула мимо – Владимир Ильич был поражен знакомой походкой и невыразимой грацией всех движений.
– Анна?!
Вырвавшись из удерживавшись его рук, он побежал за нею, недоумевая, точно ли это она или нет.
Они добежали до станции Петербургской железной дороги.
– Сюда! – она показала ему.
Слышался свист паровика на дальних рельсах и передвижение чего-то тяжелого.




ЧАСТЬ  ВОСЬМАЯ


Глава первая. ПОГАНЫЕ  ПРИВЫЧКИ

Орудия власти, ее снаряд, весь гражданский строй, весь государственный механизм, все, чем пробавлялась страна, чем жила и держалась – все это проржавело, обветшало, или, вернее сказать, обличилось, наконец, в своей несостоятельности.
Слабели и размыкались прежние скрепы и атомические сцепления, непроницаемое становилось разреженным и прозрачным, логическое – алогичным, последовательное – случайным, разведенное же не искало вовсе сложиться в новый порядок и сочетаться в иные сродства.
С точки зрения абстрактной противоположности между истиной и заблуждением, меркантильная система и даже система физиократов представлялась не более как случайно попавшею в человеческие головы нелепостью.
Продукты по большей части не превращались в товары, в деньги, не вступали в материальный круговорот общественной жизни.
Часть принималась за целое, подражание за оригинал, песня с чужого голоса за настоящую самобытную мелодию.
Отечественная почва загромождена была пустопорожними формами, числившимися за жизнь и наделенными всеми атрибутами гражданства.
Страна начинала уподобляться человеку, у которого в Москве чешется голова, а пятки ему щекочут на Волге.
Москва ненавистно относилась к Петербургу – последний просто делал сенаторский вид, как будто не замечает московских еретических увлечений.
Петербург вообще был в ненормальном состоянии духа.
Очень редко можно было встретить человека, даже среди самых молодых, который не тосковал бы смертельно или не прикрывал лица своего до тошноты надоевшей гримасой изнеженности и исключительного себялюбия.
Почти не видно было вокруг себя настоящих людей, хотя и верилось, что в каждом встречном есть запутанная душа, которая могла бы стать очевидной для всех, если бы захотела. Люди, однако, не хотели быть очевидными и притворялись, что им есть еще что терять.
Людей приходилось искать, а не брать готовых.
Все заблуждались – тех же, кто яснее видел положение дел и советовал принять меры, называли изменниками.
Кое-кто толковал о татарах.
Сильны были поганые привычки.
В столицах появились модные японские духи, кимоно и некоторые чувственные замашки.
Из Парижа появился Мусатов с прозрачными, на освещенном пейзаже, мальчиками.
Госпожа Конради в своих критических приемах начала подражать Писареву.
В это головоломное время хорошо было передохн;ть на Чехове.


Глава вторая. ВРЕМЯ  ИГРАТЬ

В комнате был стихийный беспорядок – точно со всего этажа снесли сюда все ненужное, свалили в кучи, развесили как придется по стенам. Вплотную стояли кресла, стулья, пугавшие своей ветхостью; ломберный стол с картами и мелками, столик-шашечница мешали пройти, огромный письменный стол был близко придвинут к кровати, очень низкой и широкой, напоминавшей софу и, по-видимому, никогда не убиравшейся. По стенам висели выцветшие фотографии: поляки в Летнем саду дрались с духоборцами, подталкиваемый кем-то Ульянов падал между вагонами, Ольга Леонардовна Книппер, на цыпочках, подвязывала огромные георгины.
«Чернобородый, высокий, резкого типа мужчина сидел на стуле», – Антон Павлович Чехов, сидя на низкой кровати, писал за письменным столом, когда к нему без доклада вошел Бунин.
– Только что, – сообщил он, – барон Бильдерлинг застрелился!
– Ну нет! – Чехов запротестовал. – Это в походной аптечке Фассанова лопнула склянка с эктоплазмой! – он отложил перо. – Думаю, Иван Алексеевич, хватит уже трупов, разобраться бы с теми, что есть: Римейко, Сербинович, Кобузев! Великий Глинка!
– В таком случае, – Бунин перестроился на ходу. – Ольга Леонардовна Книппер покупает три одинаковых платья!
– Уже что-то! – Чехов постучал карандашом по зубам. – Только не Ольга Леонардовна, а Мария Александровна Сундукьянц! Именно три одинаковых! – Появляется фактор Мендель с корзиной земляники! – Бунин раздухарился. –  Из Москвы приезжает майор Толь с мальчиками!
– Толь до поры остается в Москве, – более опытный Чехов подправил. – Мальчиков привезет Герасим Иванович.
Тут же оба они почувствовали нытье в икрах: вошел старик.
Он был в полушубке и в шапке. Торчала знаменитая борода над воротником и грудью. Серые глаза из-под спутанных бровей смотрели остро, юношески, и толстовский нос, вовсю утверждавший себя, пучился над усами впавшего рта.
– «Начиная со Светлого Воскресения зала наполнялась девушками, приходившими катать яйца, – задал он новый тон. – Девушек иногда заменяли китайцы!»
– Помилуйте, Лев Николаевич! – Чехов и Бунин замахали руками. – Что же теперь все переписывать?!
Всегда им было трудно с ним: он говорил не языком индивидуальной воли, но хоровым звучанием воздымаемого им из глуби соборного множества: все же кое-как договорились.
Не время играть в игрушки?
Отчего же, самое!
Сумбур вышел полнейший – все потеряли голову!
Карета была желтая, и от нее на мостовую падали синие тени.
 

Глава третья. СМЕШНАЯ  МЫШЬ

Горы томятся родами, а мышь смешная родится.
Судебный следователь Энгельгардт и в самом деле намеревался прийти к Инессе Федоровне, переодевшись ливрейным лакеем и в гриме.
«Прочитаю у нее телеграммы, – думал он, – не привлекая к себе лишнего внимания!»
В последний момент от плана пришлось отказаться: Мария Александровна Сундукьянц донесла: ливрейным лакеем вырядится сам Немирович-Данченко; он же и зачитает телеграммы.
Если соль потеряет свою силу, кто сделает ее соленою? Александр Платонович освежил в памяти нужные ему поэтические строки.
Мороз был порядочный.
В ильковой шубе куда-то мимо следователя пробежал Владимир Ульянов, и Энгельгардт проводил взглядом его жалкую, глуповатую фигуру.
Уже начавшееся, в огромной квартире на Екатерининском мало-помалу разворачивалось действие.
Мария Александровна Сундукьянц с накладными волосами сидела у входа за конторкой, неотличимый от Бильдерлинга барон Фитцум фон Экштедт ел персик, тамбурным крючком Лепарский ковырял в зубах, полная пирожков, на центре, стояла корзина из кондитерской Назарова.
– Старик, прямо держась, шел впереди, ровно и широко передвигая вывернутые ноги, и точным и ровным движением, не стоившим ему, по-видимому более труда, чем маханье руками при ходьбе, как бы играя, откладывал одинаковый высокий ряд! – Инесса Федоровна говорила, а Ольга Леонардовна Книппер показывала гостям.
Нос Ольги Леонардовны был несколько велик, орлиного ладу – верхнюю же губу Инессы Федоровны чуть-чуть оттенял пушок, зато цвет ее лица, ровный и матовый, ни дать ни взять был слоновая кость или молочный янтарь.
На них были одинаковые шелковые розовые платья-гляссэ с рукавами a la Fontanges и по крупному брильянту в каждом из четырех ушей.
Задумавшаяся графиня Блудова кусала ручку веера.
Нарочно барон Меллер-Закомельский щеголял светской пустотой.
Группа молодых полек манерой, какой они были расставлены в одном углу гостиной, производили впечатление нанятых. Приблизившись, Энгельгардт хмыкнул: это были просто пружинные куклы!
– Наияснейший пан! – впрочем, обращались они к нему.
Кто-то невидимый, затаившийся, руководил ими!
Кто?!
«Пирожки, – принялся он проводить параллели, – пирожник! Сапоги же – сапожник, часы – часовщик, кирпичи – кирпичник, уголь – угольщик!»
Кто мог направлять кукол?!


Глава четвертая. ПОСЛЕ  УБОРНОЙ

«Кукольник!» – разумеется, он понимал, но кто был этот таинственный кукольник?
Размышляя таким образом, Александр Платонович Энгельгардт внимательно наблюдал за происходившим.
К стенам, он видел, прибиты были невзрачные, но многочисленные подсвечники, и каждый из гостей, подойдя к какому-нибудь, непременно вкладывал в таковой указательный палец.
Мужчины имели хороший рост, женщины поражали соразмерностью форм и обжигали молнией глаз. Полуголые и голые ребятишки разрежали толпу взрослых. Чьи-то ангелы обнимались в комнате, отдаленной от прочих и служившей мужской уборной.
Из коридора принесли черную доску со знакомой фамилией «Вронский»; самого Алексея Кирилловича еще не было.
Множество зажженных ламп лили потоки света.
Финал увертюры звучал в коридоре.
В старости большей частью уже не делают новых умственных и нравственных приобретений, живут запасом или капиталом, добытым прежде: на генерале Бардакове был франтовской жилет багрового цвета и военный сюртук с золотым шитьем.
– Скажите, для чего это? – не удержался Александр Платонович, кивая на прибитые подсвечники.
Последовательно генерал просовывал в один из них большой и указательный пальцы.
– Дезинфицирующая жидкость, – охотно он объяснил. – После уборной.
– Тот, кто содействует гигиеническому воспитанию людей, содействует и воспитанию нравственному! – к ним подошел Герасим Иванович.
Он был во фраке с цепью мирового посредника.
– Цейлон чудесен! – подошел Постельс.
Шум в комнатах возрос.
– Странная вещь: у нас мало чем дорожат, всё забывают, не сохраняют преданий, и вдруг ни с того ни с сего пустая сплетня разносится по всему Петербургу, и все ей дают веру! – возмущался Бунин.
Писатель второстепенного разбора, человек, получивший космополитическое воспитание, он был еще и поэт, в том смысле, как Тургенев. Кто-то пустил слух, что он – женщина, пишущая под мужским псевдонимом и сверх того – по ночам бывающая в Летнем саду…
Холодное веяние полужизни-полусмерти вдруг пронеслось: возник, соткался из воздуха Павел Андреевич Костычев.
Смеясь ужасным смехом, который потрясал все его существо и заставлял держаться за бока, он вместе с тем не производил ни малейшего звука.


Глава пятая. В  ПРИКАЗНОМ  ТОНЕ

В игре необходимо соблюдать такт дурачества и шутки – Павел Андреевич, очевидно, перегнул палку.
– Это вы, старая свинья? – единственно Лепарский обратил на него внимание.
Они сцепились, как два старьевщика; все остальные продолжали беседовать. Темы звучали самые разные; время между тем подвигалось.
Алексей Кириллович, появившись, тут же был взят в кольцо дамами. Когда он сказал им, что он – Вронский и русский, дамы удивились и даже ахнули.
Художник Валентин Серов принес картину: Лермонтов. Приятно на холсте пестрели клетки его шотландских панталон.
Резко Александр Афанасьевич С****иаров взял аккорд – совершенно французским голосом хозяйка квартиры запела сочиненный ею романс.

– Когда сослепа встречаешь факт,
Конечно, тогда он кажется
Необъяснимым и фатальным,
Но ведь как в предметной жизни
Участвуют две силы –
Самовоздвижение предмета
И ограничение его средой,
Так и у человека при встрече с событием
Не только не теряется инициатива,
А, наоборот, обостряется:
Он одинаково участвует в событии,
Как и событие в нем! –
она притоптывала и прихлопывала.

Прелестные черные волосы были распущены и закрывали ее всю.
– Какой ужас! Это надо же! – среди гостей возник ропот: в мужской уборной кто-то напал на Алексея Петровича Колоколова, а в женской – на Александру Ивановну Пейкер, и доктор Фассанов оказывал им первую помощь.
Как ни в чем не бывало, Инесса Федоровна Арманд продолжала петь и вдруг – пустила петуха!
В розовом, одинаковом с Ольгой Леонардовной Книппер платье-гляссэ!
Вся закрытая волосами!
Следователь Энгельгардт вздрогнул: из-под волос просунулся великоватый нос – фигура же певицы, до того представлявшаяся ему безупречной, сейчас прямо-таки поражала своей бросавшейся в глаза коротконогостью.
«Стакнулись, – Энгельгардт понял. – Они стакнулись!»
Инессе Арманд, понял он, необходимо было алиби! В то время как кто-то напал на Пейкер и Колоколова, все видели: она пела и не отлучалась из гостиной!
Сейчас, он понял, он разоблачит Книппер, выдающую себя за Арманд, и тем самым разоблачит Арманд, напавшую на пожилых супругов!
Решительно он подошел к закрытой волосами фигуре и в приказном тоне потребовал показать лицо.


Глава шестая. ДВЕ  ПРЕДМЕТНОСТИ

– Вы можете пожалеть, если я сделаю это! – женщина несколько отодвинулась.
Вокруг них плясали, манерничая.
Когда в среду находящихся в покое предметов ворвется движущая форма, видимость становится неожиданной, бурной и при массе комбинаций всегда новой – Александр Платонович Энгельгардт разом растерял мысли.
– Полноте скрываться, – впрочем, говорил он не слишком убедительно.
Он как будто сконфузился.
– Всякого рода застращивания, – впрочем, он говорил. – Смешно: пугать фантомами!
Фактор Мендель поднял фалды лапсердака. Мария Александровна Сундукьянц подошла с двумя стаканами дымящегося кофе и пузатым молочником с голубенькими цветочками по белому полю, осторожно держа все это на маленьком, потемневшем от времени подносе. Какая-то девушка лет двадцати четырех, очень недурная собою, ударившись об пол, обратилась в рослого молодого парня из егерей. Пасынки здравого рассудка жестами обозначали большое душевное довольство. При нагревании из трех паев перекиси марганца получился один пай закиси, один – окиси и два – кислорода. Жар возрастал, от публики поднимался гул.
Сцена представала в особом свете.
Александр Платонович Энгельгардт чувствовал нытье в икрах.
– Вот по дороге земляники набрал! – с корзинкой в гостиную вошел барон Бильдерлинг.
Лакей, одетый немецким почтальоном, в зеленой куртке, красном жилете и ботфортах затрубил в рог: телеграмма от жены Тютчева!
Баронесса Пфеффель, все знали.
– «С   р а с т р е п а в ш и м и с я   в о л о с а м и   с л у ш а ю ,   к а к   в е т е р   и г р а е т   в   о к о н н ы х   с т а в н я х !  – прокричал он зычно.
Дети затопали ногами; автоматически Энгельгардт занес в книжку.
Он уже знал, что женщина перед ним, скрытая собственными волосами, не Ольга Книппер и отнюдь не Инесса Арманд. Отступать, однако, было поздно.
Когда-то, сопоставив две предметности, он, при наличии бездейственности одной из них, убедился, что и другая в этом случае прокручивается впустую и придает событию по сути смысл физиологического протокола.
Снова затрубил рог – телеграмма от майора Толя: «С м е р т ь   л ю б л ю   п е р с и к и  !»
Александр Платонович не стал записывать: он понял, что любит эту женщину со злобным и бесповоротным самозабвением!
– Кто вы? Откройтесь, черт возьми!
Порывисто она отвела с лица волосы, и он онемел на месте.
Это была Генриетта Кайо!


Глава седьмая. НАКРЕПКО  ЗАЖАТЫЙ

– Когда вы приехали? – спросил он, чувствуя, что зашевелил вопрос, жгучий для них обоих.
– Только что! – она вдруг заблагоухала цветущей резедой в смеси с острым запахом мяты и ароматом божьего дерева. – Едва успела переодеться. В платье Ольги Леонардовны! Она просила ее подменить.
Он продолжал стоять как отуманенный: Генриетта Кайо! Как долго он не видел ее!
Елисейские Поля наплыли, Большие бульвары, огни, людской круговорот, Париж, Международная выставка.
– Мы пили ледяное шампанское, помните? – смотрел он на нее.
– Курили гашиш! – вовсе она не утеряла того, что в ней было.
– Задирали клошаров, – он улыбнулся.
– Плевать на всех хотели с Эйфелевой башни! – она рассмеялась.
– Потом поехали в гостиницу, – он подмигнул.
– И там предались любви. Развращенной! – она помнила.
Сладострастно его покоробило.
– За что убили вы Кальметта? – не смог он удержаться.
– Кто ж убивал?! Да вот он ходит! – она показала на Меллера-Закомельского.
Энгельгардт хмыкнул.
– А труп? – сделалось ему интересно. – В таком случае,   к т о   лежал в гробу? У нас, в русском павильоне Всемирной выставки? Тогда?!
– Как, вы не знаете?! – лицом и фигурой изобразила она крайнее удивление. – В гробу был Александр Сергеевич!
– Пушкин? – он хохотнул.
– Грибоедов! – она оставалась серьезной. – Александр Сергеевич Грибоедов завещал предать его земле на кладбище отца Лашеза в Париже.
Александр Платонович Энгельгардт услышал какой-то особенный звон.
– Ну а вообще, – рассеянно он вложил палец в подсвечник, – как жили вы все эти годы?
Губы ее крепко сжались, как от острой боли. Фактор Мендель опустил фалды лапсердака, Мария Александровна Сундукьянц унесла опорожнившуюся посуду, рослый молодой парень из егерей вновь обернулся девушкой; дети захлопали в ладоши.
Генриетта Кайо отвела от лица руки, и волосы снова закрыли ее.
– В Ботаническом саду, – произнесла она со значением, – я подвязывала георгины. И еще – я воспитывала нашего сына!
Александр Платонович закричал – его указательный палец оказался накрепко зажат в подсвечнике.
Энгельгардт силился его вынуть и не мог.


Глава восьмая. КУСАТЬ  И  ТИСКАТЬ

Все вместе: фактор Мендель, Мария Александровна Сундукьянц, парень-девушка и кто-то подоспевший из наших – высвободили палец из плена, и доктор Фассанов наложил шину.
– Наверное, он большой, взрослый? – морщась, спрашивал Энгельгардт о сыне.
– Нет же, совсем кроха! – Генриетта погналась за детьми, выбрала подходящего, выдернула из кучи-малы и подвела к отцу.
Это был коротконогий человек апоплексической наружности, с широким красным лицом и мрачным, жестоким взглядом раскосых глаз.
– Что это? Кто?! – Энгельгардт отшатнулся.
– Ошибочка вышла! – Генриетта дала уродцу шлепка и вернула до кучи. – Ольги Леонардовны сынок! А наш – вона где!
Она открыла крышку рояля и вынула пружинную куклу.
Никто не может испытывать истинного счастья, когда в него врываются диссонансы – наихудшим диссонансом был для Александра Платоновича тот факт, что случившееся, как правило, неизбежно и неповторимо, ибо нельзя обратно повернуть событие и повторить его в исправленном виде.
С затылка у него начало выходить какое-то смолистое вещество, у рта пузырями вздувалась пена.
– Совсем обмочился! Ну-ка! – живо Генриетта опростала стол, стащила с Александра Платоновича мокрое и ловко перепеленала в сухое; тут же она дала ему грудь, и он принялся кусать и тискать ее.
– Вот и хорошо, – она сказала, когда он кончил. – Теперь – спать!
Крышка рояля открылась и закрылась за ним. Стало темно.
– Глинка, – объявили снаружи. – «Жаворонок»!
Деревянный молоточек больно ударил Александра Платоновича по голове, и другой – по яйцам.
«Музыка, да, Михаила Ивановича, – извивался он, вспоминая. – Чьи же слова? Грибоедова?»
– Александр Платонович, это вы?!
Голос был знакомый, хотя порядком и подзабытый. Кто-то еще, вместе с ним, находился в рояльном чреве! Ловкие руки распеленали его, вложили в пальцы вороненую сталь.
– Сейчас, – инструктировал голос, – Немирович-Данченко затрубит в рог. Как только он объявит, телеграмма-де от Желябужской и студента Недзвецкого – немедленно выпрыгиваем и берем его!
Судебный следователь Энгельгардт не был полным дураком – арестовать, разумеется, предстояло не знаменитого режиссера.
– Садовника? – все же хотел он знать.
– Садовника – рано, – агент разъяснил. – Кукольник! Берем его!


Глава девятая. В  АДСКИХ  КОНВУЛЬСИЯХ

Когда затрубил рог и голос режиссера сообщил, дескать, пришла телеграмма – откинув рояльную крышку, они тотчас выскочили, готовые арестовать негодяя, но нужный им бесследно исчез.
– Ушел, – Мария Александровна Сундукьянц показала кровавый след, – но я успела проткнуть его тамбурным крючком.
Три польки-пружинные куклы, брошенные, валялись в углу: Варвара Дмитриевна Ладыженская, Зинаида Петровна Ахочинская и Софья Даниловна Шпигоцкая.
– Пришла телеграмма, – повторил Немирович-Данченко. – От Ольги Алексеевны Желябужской и Конрада Викторовича Недзвецкого!
Невозмутимо фактор Мендель нагревал три пая перекиси марганца.
– Так это вы, вонючий козел? – наскакивал Лепарский на Костычева.
– Она напала на меня в женской уборной, сзади! – рассказывала окружившим ее Александра Ивановна Пейкер.
– А на меня – в мужской, спереди, в платье-гляссэ! – дополнял ее Колоколов Алексей Петрович.
Художник Валентин Серов демонстрировал картину: Грибоедов у окулиста. Из глаз Александра Сергеевича хлестали потоки желтой воды.
– Как там наши? – Инесса Федоровна Арманд обнималась с приехавшей Генриеттой.
– Все наши уже здесь! – Генриетта Кайо в гриме была почти неотличима от своей подруги, и лишь ее коротковатые ноги напоминали об Ольге Леонардовне Книппер.
– Да телеграмма же! От Желябужской и Недзвецкого! – старался безуспешно Немирович-Данченко.
– Мне, северному уроженцу влажных морских побережий, садов с аллеями цветущих лип и душистых сиреней, – легко голосом его перекрыл Постельс, – мне чужд и дик Кавказ, со своей чахлой растительностью, кривыми чинарами, вытянувшимися стрелами тополей, – с этими взлетающими кверху изломами гор и утесов, точно застывших в каких-то адских конвульсиях. Там, на юге, северный человек дышит тяжело, томительно. Яркие багровые краски заката не радуют его, а режут глаз. Густое синее небо нависает над головою. Горы стесняют кругозор – чувствуешь себя сдавленным, полубольным!
– Декарт родился во Франции и умер в Швеции! – припоздавший, в гостиной появился Чехов. – В смерти же вашей, – подошел он к Костычеву, – должен еще гореть дух ваш и добродетель ваша, как вечерняя заря горит на земле: или смерть ваша плохо удалась вам!
Всего этого Александр Платонович Энгельгардт не видел или не слышал: имея вид человека, положительно ошеломленного, он смотрел на агента, с которым выскочил из засады.
Это был пропавший следователь Барсов!


Глава десятая. ДУРНОЕ  ПРЕДЗНАМЕНОВАНИЕ

Разительно переменившийся, все же, это был он.
Наряженный по последней моде в узкий фрак, совершенно обтягивающий его, с двумя лацканами, отлетавшими далеко от груди и выказывавшимися за спиною, будто остроконечные крылья летучей мыши; с небрежно развивавшимися концами черного галстука, в белых лайковых перчатках, с обстриженной и завитой, как у барашка, головою, с руками, отпятившимися назад, будто просившимися вон из рукавов – с пристрастием он допрашивал барона Бильдерлинга.
– Когда под видом домашнего учителя проникли вы к Ульяновым, уже вам было известно, что госпожа Крупская – дочь Пушкина?
Барсов, Энгельгардт видел, отпустил бородку и сделался менее похожим на Постельса, чем был. Неловкой и странной поступью он, Барсов, переходил от одного гостя к другому.
– Сабля, – напоминал он графине Блудовой, – та, что возвращена была его превосходительству, вы обнаружили ее у него в кабинете, для чего немедленно вы распорядились доставить вам живую курицу?
– С какой целью, ваше превосходительство, вы бросили баветку в Летнем саду? – тут же осведомился он у Бардакова.
Решительно ему было   ч т о   спросить у каждого.
– Младенец, – жестко он корил С****иарова, – когда вы догадались, что это –  н е   т о т, отчего вы не отнесли его в «Северный Меркурий»?
Никто из находившихся в гостиной не мог чувствовать себя в безопасности.
– Как  разрывная пуля «Экспресс» оказалась в пиве «Экспорт»? – наступал Барсов на Экштедта.
– С кого конкретно вы срисовали андроида?! – прижал он Серова.
– Желаете вы моего содействия для совершения развода? – он наклонился над лежавшими Пейкер и Колоколовым.
– Вы передали моему заместителю двести рублей, – заметил он появившегося в гостиной Вронского. – Потрудитесь обозначить, кому вы назначите их?
– Вдове, – сказал Вронский, пожимая плечами. – Я не понимаю, о чем спрашивать.
– Срочная телеграмма! – в своем обычном костюме среди гостей появился Немирович-Данченко. – Со станции железной дороги! – разбрасывая сургуч, он рвал конверт. – «Господи, прости мне все! – красиво он зачитал. – Огромное толкнуло в голову и потащило за спину! Свеча зачадила и навсегда потухла! Только что Владимир Ильич Ульянов упал под вагон товарного поезда и был раздавлен колесами!»
У Бунина вдруг задрожали губы, и Александр Платонович, оказавшийся рядом с ним, с удивлением увидал, что Иван Алексеевич с трудом удерживает слезы.
– Что с вами? – Энгельгардт не понял. – Вы из-за этого?!
– Дурное предзнаменование! – Иван Алексеевич морщился и готов был плакать.


Глава одиннадцатая. ПРОВЕРИТЬ  ДО  ТОНКОСТИ

– Получается так, вы были в Париже? – спросил Энгельгардт, когда немного все поутихло.
– Ездил в секретную командировку, – подтвердил Барсов, – касательно обстоятельства Дела. Она выпустила кошку эгоизма из ящика своей тайны и серьезно помогла мне.
– Она – кто же? – не смог второй следователь ухватить на лету.
– Мадмуазель Кайо, – первый следователь уточнил. – Генриетта.
– Она научила меня подвязывать георгины, – Барсов рассмеялся до красноты всего лица, – так, чтобы садящимся на них пчелам удобно было в бутонах скрываться от жаворонков!
«Галчонок! Сахарная попка!» – всмотревшись в накрашенное лицо и оценив жеманные движения некогда разумно ориентированного мужчины, понял Энгельгардт о Барсове; тут же пропала и ревность.
– Зачем привезли вы Генриетту в Россию?
– К весне, – Барсов ясно видел, что более они ничего не имеют сказать друг другу, – придется озеленять Летний сад да и Измайловский. Никто лучше нее не сможет и подступиться.
Он сделал знак фактору Менделю, и тот встал за спиной у Чехова.
– Ну что же – не буду мешать! – пересилив себя, Энгельгардт протянул руку.
За окнами светало. В соседней комнате его ждала Генриетта.
Она привезла ему подарок: новомодный фрак со звездой и с ключом назади.
– Поедемте, – он предложил ей руку, – сегодня был трудный день. Пора на отдых! – добавил он, особенно улыбаясь.
В гостиной началась какая-то беготня, кричали дамы; упадая, разбилось стекло.
Александра Платоновича Энгельгардта более все это не затрагивало.
– Поедемте с нами, подхватил он Костычева. – Переночуете у меня в Восковом кабинете.
– Не мог, представьте, удержаться от экспериментов над самим собою, – виновато Павел Андреевич разводил руками. – Хотел, понимаете ли, проверить себя до тонкости.
– Во всем вините ваш безумный Париж, где лихорадочная общественная жизнь так ловко и незаметно переплетается с личными переживаниями, то яркими и заманчивыми, как его вечерние огни, то земными и мутными, как воды Сены в дождливые дни! – Энгельгардт не оглядывался.
– Уж это ваша чисто русская манера преувеличивать свой возраст, воображать, что лучшая часть жизни позади! Какая ошибка! Я замечала, что после таких пессимистических настроений жизнь непременно подарит ярким, неожиданным сюрпризом радостей. Вам разве это незнакомо? – Кайо шла.
Большая тень от общих и красивых мечтаний затейливыми узорами падала на их будущее.
Идти за ними было неловко.


Глава двенадцатая. В  ЛУЧШИХ  ТРАДИЦИЯХ

Слишком увлеченные друг другом, они прошли мимо, попросту не заметив поляка, стоявшего за жардиньеркой и проводившего их долгим взглядом.
Приехавший из Тамбова, дородный, свежий, с крестом на шее, он до того походил на Грумм-Гржимайло, что никому и в голову не приходило, что вовсе это не Григорий Ефимович.
– Разве же нет? – удивлялся Владимир Ильич.
– Представьте себе, – Вронский улыбался одними глазами. – Это – С-кий! – он разъяснил в лучших пушкинских традициях.
– Не тот ли, что в году **** лежал в местечке ***, – Ленин не потерялся, – у доктора Кохера?
– Тот был Ст-ский, а этот Си-ский! – четко Алексей Кириллович разграничил.
– Сынок Ольги Леонардовны Книппер, взгляните, – Владимир Ильич помедлил, – вылитый карлик Римейко.
– Ничего не поделаешь, – доподлинно Вронский знал, что связь не может быть разорвана, – в этой жизни каждый из нас должен сыграть разные роли!
Все принимали участие в общем разговоре, кроме Ленина и Вронского, занятых своим.
Графиня Блудова говорила о влиянии, которое имеет один народ на другой.
– Вчера, – она рассказывала, – поляки в Летнем саду дрались с духоборцами!
– Ну что же, – Владимир Ильич продолжил, – думаю, мы в расчете: давеча продлили вы жизнь несчастному Ульянову; нынче я выполнил ваше пожелание.
– Даже перевыполнили, – Вронский подобрал с пола бумажник, достал три сторублевые бумажки и передал Серову. – Этот необязательный, согласитесь, эпизод с пальцем и чисто вставная сцена в мужской уборной комнате! – улыбнулся он снова Ленину.
– Не защеми наш гость пальца, вполне он мог заметить этот фокус с роялем, – Владимир Ильич объяснился. – Что же до нападения в уборной – Колоколов, как вы понимаете, не должен был видеть лица Барсова и посему нужна была причина уложить его на диване, вдобавок с разбившимися очками!
– Давно хочу вас спросить, – взглядом Алексей Кириллович нашел и проводил Лепарского, – с Христом вы или с Антихристом?
– Кукольник с кем? – Ленин взглянул в душу.
– В общем, с Христом, – Вронский уже пожалел.
– А Садовник?!
– С Антихристом, – не смог арап отшутиться.
Густо в мужской уборной пахло эктоплазмой.
Настроившийся подождать или действовать в зависимости от того, чей текст окажется в последней, третьей телеграмме: пушкинский или Лермонтова и услышавши неожиданно текст толстовский, Владимир Ильич находился в растерянности.
Отчасти даже в прострации он смотрел за окно.
Решительно погода испортилась.
Буря крыла небо мглою, закручивая снежные вихры.
Она то выла, как бес, то по-детски плакала.


Глава тринадцатая. ИЛЛЮЗИЯ  СМЕРТИ

– Григорий Ефимович Грумм-Гржимайло, – издатель Гурскалин и я шли на некотором расстоянии от Инессы Арманд, наблюдая за нею, – он, что же, летает в самом деле?
– Нет, разумеется, – отвечал я ему. – Не более чем допуск.
Прекрасно Инесса Федоровна слышала разговор двух простых женщин, шедших за нею!
– Попалась! – говорила одна.
– И поделом, – вторила ей другая. – Зачем гонялась за Лениным и женила его на себе?!
– Еще хорошо, что удалось, – присоединилась к ним третья. – Ей ничего больше не оставалось делать – концы надо было хоронить скорее!
Обернувшись, Арманд увидела, как пальцами они зажимали носы, будто стараясь предохранить себя от дурного запаха.
– Ну а Костычев? – в два пальца Гурскалин сморкнул на мостовую. – Послушать вас – его похоронили живого?!
– Обыкновенный случай произвольной и умышленной каталепсии, – я объяснил. – Индийские факиры умеют достигать такого рода результатов, они без труда могут создать самую полную иллюзию смерти и безнаказанно дать зарыть себя на весьма продолжительный срок. Они живут или, вернее, прозябают в своем гробу, пока кто-нибудь не найдет нужным их вырыть и возвратить к жизни.
Инесса Федоровна растеряла мысли и насторожила уши.
– Она была бы недурна, но в ее манерах такая мещанская откровенность! – четыре дамы в дорогих мехах, шедшие впереди, загнули головы, чтобы смотреть на нее.
– Ужо я вас сейчас, ****ей! – Арманд пригрозила, не связываясь всерьез.
День был чудесный: мороз и солнце. Тысячи людей двигались взад и вперед с веселыми возгласами и смехом, напоминая своими яркими нарядами стаи пестрых птиц. Тут же сновали продавцы пирогов, сластей и спиртных напитков, хорошо торговавших. Немало нищих и в числе их уродов сидели в деревянных ящиках, медленно передвигая их костылями.
– Вуатюр и Миролюбов! – на набережной Гурскалин ухватил меня за рукав. – Смотрите! Среди инвалидов!
– Снимают кино, – я сказал очевидное. – В ящике – скрытая камера.
Схватившись за волосы и стараясь оторвать их ото льда, к которому они примерзли, за парапетом среди торосов на четвереньках стояла Надежда Константиновна Крупская.
Фокусник с вымазанным сажей лицом своими гримасами напоминал толпе Пушкина.
Мужчина с лицом, напоминавшим женское, шел с тонким юношей, похожим на несложившуюся девушку.
Ухаб заставил карету покачнуться.


Глава четырнадцатая. ВПЛОТНУЮ  К  ДВЕРЯМ

Когда Инесса Федоровна возвратилась домой и спросила мужа, как все закончилось и не хватились ли ее, Владимир Ильич ответил, что задумка с тремя одинаковыми платьями полностью себя оправдала и отсутствия во второй половине приема хозяйки квартиры никто не заметил.
– Мария Александровна Сундукьянц, – рассказал он, – распустила волосы, Ольга Леонардовна Книппер пела совершенно французским голосом, в мужской уборной чуть-чуть капнули на пол глицерином, Григория же Ефимовича Грумм-Гржимайло удалось напоить, после чего ему на спину прикрепили вентилятор. В общем и в целом, – он подытожил, – думаю, все удалось: определенно, следователь Барсов возьмет ложный след!
Инесса Федоровна знала, что вместе с нею Владимир Ильич проводит их общий план, а от нее в тайне – еще свой собственный.
– Герасим Иванович, кстати, – она осведомилась как бы между прочим, – скажи, Владимир, часом, не переставил ли рояль ближе к окну?
– Напротив! – как ни в чем не бывало заразительно Ленин смеялся. – Вообрази, он передвинул его вплотную к дверям!
Говоря так и показывая, как это происходило, Владимир Ильич помогал жене: снимал лиф, корсет, три пары панталон, чулки – спиртом протирал царапины и кровоподтеки.
– Надеюсь, обошлось без жертв? – спросил он у нее, когда взглядом она позволила ему сделать это.
– Окулист, – не стала Арманд скрывать, – сейчас сидит грустный и напустил лужу желтой воды, а вот Механик с Плотником вполне веселы и передают тебе привет от Садовника!
– Кукольник со своими марионетками, – вспомнил Владимир Ильич, – выдал целое представление: что-то такое в стихах, из Грибоедова!
– Мальчики, – Арманд переоделась в домашнее, – вели себя хорошо?
– Шалуны оборвали фалды фактору Менделю и разломали несколько кукол, – Ленин знал, что Инессе Федоровне неприятно любое напоминание о поляке, пробравшемся к ним без приглашения, и потому не стал упоминать о том небольшом происшествии, которое вышло между мелким шляхтичем и детьми. – Надо будет написать майору Толю, –  ограничился он замечанием. – Пусть накажет виноватых!
Ленин ушел направо, будто бы за конвертом и маркой – тут же слева к Инессе Федоровне вышел Левин.
– Ах, расскажите, пожалуйста, вы были у нее? Как она? – спросил он ненатуральным, самому себе противным голосом.
– Она вынуждена сейчас скрываться от общества, – ответила Арманд заготовленное, – и в настоящее время не может дать вам свидания.
Стремительно Левин подходил к окну, чтобы отдернуть портьеру – ему явственно не хватало воздуха.
Уже взялся он рукой за шнурок, чтобы тянуть – и здесь произошло непредвиденное.


Глава пятнадцатая. ЯВЛЕНИЕ  НАРОДУ

– Когда я вошел, – много позже рассказывал Ленин Уэллсу, – шнурок от портьеры оказался оборван, Инесса Федоровна в исподнем без чувств лежала на подоконнике, в разбитое окно врывался холодный ветер.
Надежда Константиновна внесла морковный чай, тонко нарезанные кусочки хлеба, свекольное варенье.
Широким жестом Ильич сбросил перхоть.
– Мебель оказалась расколотой, драпировки оборваны – в гостиной стояла глубокая грязь, моя нога вязла в ней почти на четверть; отступать было уже поздно, хотя я в то же время успел сказать себе, что попал по колени в болото и что сухим мне из него не выйти никак! – закашлявшись, он потянулся и продолжительно поцеловал Надежду Константиновну в губы.
Из-за спины Ленина выступил юноша лет двадцати и тут же юркнул назад.
– В комнате, – Владимир Ильич продолжил, – отвратительно пахло. Змеились зигзаги молний! Рокотание грома доносилось с боков и сверху! Минута была страшная для всего человечества: вершась, логический процесс под именем идеи превращался в самостоятельного субъекта! Уже я видел его: бритое лицо…ощерилось ртом, наметился кончик языка, увеличился и расширился на весь лоб правый глаз, а левый, наглухо стиснутый, омертвил другую сторону физиономии. Далее – глаза стали перемаргивать между собою, язык совсем выскочил из челюстей, скрылся тотчас же обратно и щелкнул в небо.
– Язык достал до неба? – ахнул Уэллс.
– Именно! – Ильич щелкал. – Через разбитое окно!.. Язык, – он завращал своим, – был крашен зеленым; зелень выбрасывала из себя все желтое содержание, она осинивалась – красное бросалось то в огненное, то кровавилось пурпуром, то вбирало в себя кадмии до оранжевых, – это теснило желтую ленту, она задыхалась за неимением выхода к самой себе и становилась розовой! – в изнеможении вождь откинулся на холщевый чехол.
Еще нестарый, одутловатый господин с усами, спускавшимися ниже подбородка, и волосами скобкой на висках, одетый в венгерку, шитую черными лентами на груди, с виду вообще похожий на тамбовского кучера, скрывавшийся за спиной вождя, сразу сделался виден.
– Много лет назад, – сказал он, – какой-то нестарый господин, с усами, спускавшимися ниже подбородка, и волосами скобкой на висках, одетый в венгерку, шитую черными лентами на груди, шел где-то между Варшавой и Краковом, а за несколько миль от того места, где он шел, точно такой же господин двигался по поверхности озера. Этот второй был мираж. От него получился другой мираж, а потом третий. Его видели в Персии, потом – в Индии. Ждите его в Петербурге не сегодня-завтра!
Вбежавшие латыши-фабрициусы бросились на него, чтобы его уничтожить – тот, задвигавшись вдруг со страшной быстротой, сделался расплывчатым, превратился в черный вертящийся столб, неслышно ударился о потолок и, пройдя сквозь него, исчез как дым.
– Этот субъект, в гостиной, с бесчувственной Инессой Федоровной, – главный эффект Ильич приберег напоследок, – знайте же, был Антихрист!


Глава шестнадцатая. РЕСНИЦЫ  И ЗУБЫ

Этого она не могла простить.
Тот, кто расколол мебель в гостиной, оборвал драпировки, натаскал в комнату по колено грязи, разбил окно, бесчувственную бросил ее на подоконник, должен был ответить за все!
С мужем, она помнила, они репетировали сцену из «Анны Карениной», то самое место, когда главная героиня узнает новость: ее муж Алексей Александрович Каренин – не человек вовсе, а кукла. Прило-жимо! Ленин был Левиным, Лепарский представлял Облонского, Мария Александровна Сундукьянц изображала Машу Чибисову.
«Он не показался бы вам дьяволом, если бы при первом своем появлении не представился ангелом!» – говорил Левин.
«От искушений и Святые не изъяты», – отвечала Инесса Федоровна строго по тексту.
«Не нам, не нам, а Имени Твоему!» – свою реплику подавала Маша Чибисова.
«Просвира дурно испечена, но частица все-таки из нее вынута!» – заключал Облонский.
Медленно, как это обозначено было у Толстого, Инесса Федоровна приближалась к окну, дабы отдернуть портьеру, не зная,   ч т о   ожидает ее за нею.
Каренин! Муж!
Весьма театрально она разыграла изумление.
«Что же никто из вас нейдет в монахи? Что же все собираются в священники?!» – бросил тот знаменитое.
Далее не заложено было ничего сверхъестественного: уже зная о муже, Инесса Федоровна должна была пройти по веревочкам, торчавшим из его тела, чтобы узнать   к т о   собственно им управляет – и здесь ударил гром, с треском полетело стекло, огромный язык свесился с неба, возникло   л и ц о, и без чувств она упала на подоконник.
«Мираж! – потом уверял ее Владимир Ильич. – А от него получился другой мираж!»
«А это?! – она тыкала пальцем вокруг. – Мебель расколота, грязь по колено, драпировки, гляди, сорваны!»
«Это действительно, – тут вынуждаем был муж согласиться. – А вот субъект и чтобы язык до неба – чистейший мираж!» – стоял он на своем.
Она видела: глаза его забегали, как у мыши.
«Ответь, Владимир, – она разворачивала его лицом к себе, – кто изображал Каренина?»
«Мы пригласили со стороны… одного поляка…»
Более ничего она не могла добиться – оставалось искать самой.
«Кто любит Высшего, тот Ему повинуется и противу вкусов своих», – далее поставил Толстой.
«Постное редко кто любит, многие от него отвыкли и даже болеют», – продолжал Бунин.
«Носы, рты, брови, ресницы и зубы: вразброс и без всякой связи», – свое гнул Чехов.


Глава семнадцатая. ТИП  ИЗРАИЛЯ

«Не надо забывать, что Антихрист должен быть еврей, – говорил Алексей Петрович Колоколов. – Нигде нет такого множества евреев, как в России! До сих пор еще не замолкли у нас многие даже русские голоса, желающие смешать с нами евреев посредством убийственной для нас равноправности. Покойный Сербинович тоже находил, что тот, кто способствует равноправности евреев в России, уготовляет путь Антихристу. Я сам слышал от него эти слова!»
Между тем в квартире стали появляться разные люди, между которыми часто бывали евреи.
«Речной бобр не любит жить в сухой норе», – они приговаривали или: «Подобно реке жизнь течет в излучистых берегах».
Какие-то долгие разговоры доносились из детской – Инесса Федоровна заходила.
Двое каких-то ели в углу селедку, странно запивая ее из чайника.
Первый был человеком лет около шестидесяти, среднего роста, в изношенном длиннополом платье неопределенного покроя, с  суховатым, угловатым, плутоватым лицом, крошечными серыми глазками, беспрестанно мигавшими, с утомляющей для взора беглостью движений, ужимок и гримас. Лицо его казалось обтянутым не человеческой кожей, а старым пожелтевшим пергаментом, снятым с переплета запыленного фолианта. Лоск, распространенный по этому лицу без морщин, придавал ему сходство с древнею картиною, писанною на дереве масляными красками. Вообще, если бы господин в старомодном костюме не шевелился, то походил бы на портрет: так напоминал он любимые лица Рембрандта и его школы – скупых, алхимиков, антиквариев, астрологов, всех стариков, живущих особенной, тайной, фантастической жизнью, имеющей свои условия, противоположные общечеловеческим.
Второй в длинном бархатном кафтане, с правильными и тонкими чертами, с выражением ума, пронырства и хитрости, жестом указания, подобным протянутому и на что-то за гранью холста указующему пальцу на картинах Леонардо да Винчи, переводил внимание Инессы Федоровны на свешивавшуюся с потолка колыбельку.
– Это не ребенок, это – золото! – кричал он.
Восторг задушал его.
Буквально все изобличало в нем еврея; темно-рыжеватый цвет густых волос и бровей усиливал впечатление.
Инесса Федоровна переводила дух, чтобы утишить волнение.
Тип Израиля ярко просвечивал в Младенце.
Она брала Его на руки.
И это был чистый Рафаэль: она сама и Младенец с устремленным в мир взором, исполненным воли и гениальной решимости, – Младенец, которого она отдает миру или, скорее, который сам влечет в мир ее, свою плоть, и с нею стремит за собой всю сферу, где она блуждает.


Глава восемнадцатая. МАЛЬЧИКИ  НА  РОЯЛЕ

«Я покажу тебе Рафаэля с Рембрандтом! И Леонардо да Винчи тоже!» – грозясь, судебный следователь Барсов вошел в бывший дом Бибиковой на Дворцовой набережной.
Маленькая ножка в тонком сквозном чулке покоилась вся напоказ на низенькой скамейке, отставленной довольно далеко от дивана – художник Валентин Серов посвистывал за мольбертом.
Они смерили друг друга взглядами.
– Вы думаете хоть, что делаете? – Барсов сорвался.
– Мысль о художестве уничтожает прямоту отношений между художником и предметом его, внося постороннее и отчасти рассудочное начало, разрушительное для внутренней их гармонии, – Серов пожал плечами.
Прислоненные к стене стояли доски, которые с графьей, а которые еще только в левкасе. Пахло углем, дымом, шпалами, разогретым металлом.
Неоконченный холст изображал смерть Анны Карениной. Здесь паровоз с фонарями надвигался на коленопреклоненную женщину с искаженным лицом – лицо, впрочем, было свежезамазано и поверх изображено другое, мужское.
Следователь предъявил ордер.
– Покажите вашу картину с вечеринки у Лениных! – он потребовал.
– Извольте, – Серов подчинился.
– Как хорошо! – не смог Барсов сдержаться, когда художник скинул одну из нескольких покрывавших полотна тряпок.
Следователь Леонид Васильевич Барсов шел к художнику Валентину Серову, чтобы указать строго на недопустимость подделки им, последним, произведений старых мастеров: всех этих стариков, евреев, скупых, алхимиков, антиквариев, астрологов, живших фантастической жизнью, имевшей свои условия, противоположные общечеловеческим – увидевши новое полотно Серова, Барсов попросту забыл о подлогах.
Два мальчика лежали на рояле: один, старший, с лицом Рембрандта, только что закинул удочку и старательно выводил тамбурный крючок с насаженным на него персиком в самую гущу гостей; другой, помоложе, с ангельским ликом Рафаэля, свистал жаворонком и вертел попкой.
– Кто из них в мужской уборной комнате напал на Алексея Петровича Колоколова? – Барсов спросил.
– Никто, – Серов ответил. – Колоколов сам в уборной напал на некоторого. Тут же демонстративно Валентин Александрович достал из шкафчика селедку и чайник.

– Речной бобр, приди ко мне
С излучистых берегов реки-жизни:
Я жду тебя пять тысяч лет! –

он ел, запивал и раскачивался.


Глава девятнадцатая. НОЖКА  АНТИХРИСТА

Когда следователь ушел, художник сел против картины: мальчишки были в порядке, но э т а    ф и г у р а   на заднем плане, которой посетитель не заметил вовсе!
Серов взял палитру и принялся исправлять ножку Антихристу.




ЧАСТЬ  ДЕВЯТАЯ


Глава первая. С  ВЫСОКИМ  НОСОМ

– Насколько было бы лучше, если бы не случилось того, что случилось! – позднее говорила задумчиво Инесса Федоровна, трогая мою голову.
Она заметила необъяснимую перемену в своей фигуре.
«Извозчик с седоком в узких улицах и переулках около Мытнинского перевоза?» – спрашивала она самое себя. – Снова поляк? Может быть¬, режиссер?»
С полузакрытыми глазами она точно прислушивалась внутри себя.
Она страдала какой-то томностью; жизненные силы ее упадали, красота блекла, но доктора не понимали ее положения, даже не находили нужным ее пользовать.
– Причины недомогания сложны, – впрочем, говорил доктор Фассанов. – Отчасти это простуда, внутреннее беспокойство и беспорядок в периодических отправлениях. От этого боль в селезенке,   б е с п о к о й с т в о   в   ж и в о т е , дряблость в теле и по временам нервная слабость. От этого же беспокойство в боках, гипохондрическая тоскливость и вообще неловкость во всем. Желчь тревожится, – присовокуплял он, – и оттого кожа суха и желтовата.
Стоявшая рядом с ним молодая девушка хихикала.
Инесса Федоровна принимала удвоенные дозы брома, полоскала горло раствором разных солей, втирала различные мази в места, где могла ожидать появления какой-нибудь сыпи.
– Что сделать с тою детскою шапочкою, которую тебе сегодня неизвестная странница подала в церкви? – что-нибудь в этом роде непременно Владимир Ильич спрашивал.
– Этого я теперь, – значительно Арманд улыбалась, – не скажу! Ее спрятать до времени.
Она говорила как существо легкое, невинное, проясненное светом внутренним – ее окружали особи тяжелые, густо одетые плотью, осуеченные делами жизни. В это время за ее спиной Ленин делал знак доктору – это наводило на размышления: она не могла сомневаться, что муж строил против нее козни.
Она уходила в свою комнату, чтобы почувствовать себя лишней.
Дни между тем склонялись к вечерам.
В двери к Инессе Федоровне стучались – в стуке слышалось что-то вкрадчивое и таинственное.
Барон Бильдерлинг уговаривал ее на побег и тайный брак. Наклонный к телесной любви, он дышал тяжело, как бык.
– Не перестану считать вас за призрак до тех пор, пока вы не откроете мне, каким образом встали из гроба! – она путала его с Костычевым.
Ей было все равно, услышит ли она пристойное или непристойное: она сидела в лодке с высоким носом и играла на мандолине.


Глава вторая. ШАЙКА  ОПАСНЫХ  ЛЮДЕЙ

– Действительно, что ли, она ждет ребенка? – двумя этажами выше судебный следователь Барсов спросил у хозяйки квартиры.
Подсоединивши к трубам нехитрый прибор, он прослушивал то, что происходило у Лениных.
Мария Александровна Сундукьянц просматривала том Толстого и там, найдя нужную фразу, ею отвечала на все вопросы.
– Нет обмана, пред которым она бы остановилась! – книгочейка опустила кавычки.
Леонид Васильевич Барсов понимал и сам.
С пользой посетив Париж, теперь он доподлинно знал: в Петербурге действует шайка весьма опасных людей и ею руководит кто-то по кличке Анна Каренина. Если Анной Карениной была Инесса Федоровна, с помощью книги, все можно было распутать в несколько дней, если же Анной была другая – Дело затягивалось.
– Хорошо есть молочное, но когда заболит голова – молочное перестать. Сидеть более на твердых мебелях, на мягком не сидеть! – внизу говорил доктор Фассанов.
Следователь бросил слушать.
– Фокус с поляком… непонятно! – Мария Александровна заложила палец в Толстого. – Ходит себе по Индии, а отражение – здесь, среди нас? Прикажете верить?! Мираж?!
– Поляков – двое, – языком Барсов щелкнул в нёбо: Ст-кий и  Си-ский. Просто похожи и одинаково одеваются.
– Инесса наша в молодости с каким же путалась? – Сундукьянц спросила для пользы дела.
– С обоими, – следователь сказал очевидное.
– А от кого ребеночек получился? Игорек?
– Кабы я знал, – следователь подошел к окну. – В том-то и суть!
– Выходит, миража и нет никакого? – возвратилась Мария Александровна к своему.
– Отчего же нет? – Барсов смотрел на улицу. – Вронский – мираж, нет никакого Вронского! С завтрашнего дня я снял с него наблюдение!
Тут же, охнув, он припал к окулярам бинокля: в подъезд из подкатившего автомобиля упругим молодым шагом входили Александра Ивановна  Пейкер и Алексей Петрович Колоколов, в то время как другие Колоколов и Пейкер выскочили у подъезда из подоспевшей пролетки.
Прыгая через ступени, следователь и его помощница побежали вниз, на бельэтаж.
Двери в квартиру Лениных оказались сорваны с петель, детская шапочка с затыльником, оброненная, лежала на пороге.
Мебель внутри оказалась расколотой, драпировки оборванными, в комнатах по колено натаскано было грязи.
Без чувств Инесса Федоровна Арманд лежала на подоконнике.


Глава третья. ТОЛСТОЕ  ЛИЦО

Кто-то на тонких ногах, с удобством пристроившись, что-то делал с нею.
Пахло углем, дымом, шпалами, раскаленным металлом.
– Она же родит после этого! Черт знает кого! – Сундукьянц бросилась, чтобы не дать ему кончить.
Барсов едва удержал – справа из-за рояля, выдвинулся паровоз с фонарями, и Мария Александровна едва не упала между вагонами.
– Кто это был? – они спросили, когда товарный прошел.
– Речной бобр, – Арманд отвечала. – Мужик-обкладчик. Сторож. Начальник станции. Мало ли?
Она находилась как будто в другом мире. Упускать такой шанс было глупо.
– Кто убил Глинку? – Барсов склонился над распростертой.
– Глинку убили поляки! – Арманд отвечала оттуда.
– А Сербиновича?
– Немцы!
– Кобузева?
– Китайцы!
– Карлика Римейко – аннамиты? – сознательно Леонид Васильевич включил в этот вопрос готовый ответ.
Инесса Федоровна засмеялась до красноты всего лица, поднесла платок к губам, чтобы утереть эктоплазму, поднялась с подоконника – покачиваясь, как усталая, опустила шлагбаум, крутанула семафор и кочергой перевела стрелку.
– Отлично вы знаете без меня,   к т о   расправился с бедным карликом, – ответила она уже не заупокойным, а обычным своим голосом. – Сейчас же, прошу меня извинить: прибывает курьерский и с ним – Владимир Ильич. Он был у этой твари и принял ее предложение!
– Не слушайте ее – она в истерике! – Ленин спрыгнул с подножки, подбежал, сильно прижал к себе жену, на редкость спокойную.
С Лениным приехали евреи: фактор Мендель и рыжий Рабкрин.
Люди бывалые, упрочившие свое состояние винными откупами, они быстро разобрали рельсы и снова придали квартире жилой вид.
Очень несложный обед, составленный из остатков вчерашнего, прошел без инцидентов.
В центре стола стояло блюдо, напоминавшее о ветчине. Между желтыми сливками другого блюда виднелись вишни, похожие на красных червяков.
– Толстой – это Пушкин! – евреи причмокивали.
– А Чехов? – Леонид Васильевич Барсов под столом видел тонкие ноги.
– Чехов – это Лермонтов! – фактор Мендель показал рукой.
– В таком случае, Бунин? – Мария Александровна Сундукьянц оправила завернувшийся подол.
– А Бунин – Грибоедов! – пронырливый Рабкрин сделал толстое лицо.


Глава четвертая. ВОПРОСЫ  В  ТУМАНЕ

Приехавший с курьерским Владимир Ильич действительно был у Альбертины Эдуардовны Гершельман.
«Что с ним случилось? Он умер? – там спросил его часовщик-немец Любке.
«Он оказался миражем, – Ленин ответил о Вронском. – Решительно мы просчитались. Сейчас он где-то в Индии, внутри той волны, где заключаются все удовольствия, доступные человеку!»
«Он бросил ее, как бросают наскучивший роман!» – выражение лица Гершельман было злобно.
Действительно, Владимир Ильич знал о многом, но многого положительно не знал.
«Кого кто бросил?» – он отозвался полным неведением.
«Ядринцеву! Ваш этот Вронский!» – Гершельман пылала в лице.
«Не понимаю, какое отношение, все это имеет к делу?! – Герасим Иванович вилкой постучал по графину. – Слово имеет товарищ Крупская!»
«На фабрике Мальцева, – Надежда Константиновна встала, – шпулечницы, числом около пятидесяти, и часть мюльщиков не вышли на работу. Полностью встал завод Тильмана. В Фонарном переулке успешно проведена экспроприация. Подожжена конюшня Лидваля. Хор царскосельских стрелков тайно приступил разучивать «Жаворонка», – она смолкла.
«Вопросы?!» – Герасим Иванович строго оглядел присутствовавших.
«Когда будет взорван военный суд в Кронштадте?» – имел фактор Мендель свой интерес.
«Когда на то будет распоряжение Центрального Комитета», – толково Крупская отвечала.
Все посмотрели на Ленина. Поднявшись, Владимир Ильич закачался с носка на пятку.
«Не от того ли, – слегка он закартавил, – важнейшие вопросы покрыты у нас каким-то туманом, что понимает всякий, знающий Россию не из книг только! Искусственный туман, которым подергиваются многие вопросы, зависит преимущественно от того, что наша литература привыкла прежде и удерживает эту привычку до сегодня, привыкла говорить не прямо по делу, а так, по поводу! – быстро схватил он мысль, не вникая в ее сущность. – Садовник – теперь мы это доподлинно знаем! – пошел спать в оранжерею. И для того, чтобы выступить по делу из области неосуществимых мечтаний необходимо преодолеть целый ряд препятствий. Нам следует разбудить его!»
И мнилось: близко-близко складывались в гору навалившиеся друг на друга тела, лицом вниз к земле – груды оторванных рук, ног, а по ночам в скорбной тьме чудились стоны и мольбы людей. И снова шепотом Владимир Ильич спрашивал: зачем это все нужно, кому это нужно? И еще: почему я?!
Никто не мог дать ответа.
«Вас выбрал Кайзер!» – впрочем, отвечал часовщик Любке.


Глава пятая. МАСКИ –  ДОЛОЙ!

Хоть и неплотно, но все же перекусившие у Лениных, они вышли на Екатерининский и там распрощались: Мария Александровна Сундукьянц поехала на вокзал встречать мужа, а Леонид Васильевич направился в Третье Парголово.
«Пора положить конец малопристойному и неприятному положению вещей!» – думал он.
Чрезвычайно складная и необыкновенно красивой шерсти собака встретила его на пороге большого деревянного дома.
В доме чувствовались простота и сердечность: повсюду лежали ослепительной белизны салфеточки; толстая самотканая дерюжка ласково устилала до белого воска, без пылинки пол.
«Истинный индивидуализм ведет нас к соборности!» – с чего-то Барсову вспомнилось.
До самого потолка, из железа, в светелке стояла толково исполненная модель Эйфелевой башни, и Валентин Серов в комбинезоне ключом откручивал гайки.
– Ядринцева Нина Ивановна здесь находится? – следователь поздоровался.
Художник отложил инструмент и обстоятельно ветошью вытер пальцы. Потом начал расти, неслышно ударился о потолок и, пройдя сквозь него, исчез как дым.
Пожав плечами, Леонид Васильевич взошел на второй этаж. Какой-то человек с маской на лице, спавший в белой шерстяной рубашке, был прикрыт красным плюшевым одеялом, и Валентин Серов, сидя подле, держал его за руку.
– Могу я видеть кого-нибудь из участников экспедиции: Певцова, Потанина, Палласа? Свена Гедина, на худой конец? Грумм-Гржимайло?! – Леонид Васильевич перечислил.
На стуле у кровати аккуратно разложены были статьи мужского и частично женского туалета – проснувшись, человек в маске спросил глинтвейну.
– Ядринцева Нина Ивановна на рассвете ушла в экспедицию, – изменив голос, объяснил он, – вместе со всеми другими.
Оброненная в спешке турнюра виднелась на полу возле кровати.
– Ушла? Зимой? На Алтай? – Леонид Васильевич подобрал.
– В Индию, – лежавший поправил. – Экспедиция – в Индию. Там всегда лето.
– Снимите маску! – Барсов потребовал.
Положительно она действовала ему на нервы: это была посмертная маска Пушкина.
– Ядринцева Нина Ивановна, – повторил неизвестный, – ушла в Индию. Она погналась за миражем. Вронский – мираж! Левин – мираж! Каренин! И Анна Каренина – тоже мираж!
– Анна Каренина не мираж, а глава хорошо законспирированной преступной организации, долгое время водившей нас за нос! – Леонид Васильевич протянул руку.
– Ты думаешь, это Нина Ивановна? – единоутробный брат, Постельс, сам обнажил лицо.


Глава шестая. ПРЫЖОК  ЗА  МЕЛЬНИЦУ

Хоть и неплотно, но все же перекусившие у Лениных, они вышли на Екатерининский и там распрощались: Леонид Васильевич Барсов поехал в Третье Парголово – Мария Александровна направилась на вокзал встречать мужа.
Она ходила по дебаркадеру: артельщики бегали, жандармы не выпускали из виду рабочих, переходивших через рельсы, служащие давали справки встречающим.
Подкатил паровоз, Сундукьянц вглядывалась в приехавших, мужа не было – вместо него из вагона вышел Бунин.
Вкусно от него пахло морожеными яблоками.
– Нам доводилось встречаться прежде? – страдавший забывчивостью на лица, он спросил.
– В Париже, на улице Пти-Мюск, – она напомнила. – Я привезла саквояж с деньгами от Герасима Ивановича и передала вам в уличном писсуаре.
– Мне помнится, там, на улице Пти-Мюск, в саквояже недоставало ста франков! – Иван Алексеевич вынул квитанцию на багаж и изощренно ласкал ее женскими, тонко заостренными пальцами.
– Оттепели начались! – резко Сундукьянц произнесла, когда артельщик отошел от них.
– Хорошо в полях! – вздрогнув, все же Бунин ответил по-писаному. – Весна близко! А когда наступит март – шумно и весело пойдет он по березовым лесам в блеске весеннего солнца, пробуждая природу от зимнего сна, – в свою очередь он посмотрел на Марию Александровну.
– А потом загремят по оврагам полые воды, налетят с далекого юга птицы, зазеленеют поля! – без запинки она закончила.
За спиной, так, чтобы не видел подходивший к ним Чехов, Иван Алексеевич что-то вложил ей в руку, и Сундукьянц плотно охватила это пальцами.
– Что на торгах? – Чехов спросил первым делом. – Продан фруктовый сад?
Бунин: Продан.
Чехов: Кто купил?
Бунин: Толстой купил.
– Он сделал нам ложный прыжок! – Антон Павлович возмутился. – Он забросил чепец за мельницу!
– Я ли не пытался любить его, – Бунин взял Чехова под руку. – Он же на каждом шагу оскорблял меня и оставался довольным собой. Наше положение мучительно, и надо развязать его!
Так говорили они, удаляясь, и Иван Алексеевич, извернувшись, чтобы этого не видел Чехов, за спиною делал ей знаки.
Мария Александровна Сундукьянц тут же поехала к Летнему саду: ажурная легендарная решетка была на месте.
Пешком по свежевыпавшему снегу, стараясь не оставлять следов, она дошла до Марсова Поля: Эйфелевой башни не было и в помине. Складная и необыкновенно красивой шерсти собака сидела на ее месте.
Еще через четверть часа Мария Александровна была в гостинице Демута.
– Уплыли. На рассвете. В Канаду. Все! – сказали ей там о духоборцах.


Глава седьмая. НА  ГОЛУБОМ  ГЛАЗУ

Вечером в отдельном кабинете ресторана Измайловского сада, когда она доложила Барсову о том, что узнала, Леонид Васильевич только рассмеялся, замахал руками, а потом поправил ее: вовсе не в Канаду, а в Индию!
– Духоборцы, – она решила, он не понял. – В Канаду!
– В Индию! – отлично он понял. – Не было никаких духоборцев! Кто ж из Канады станет возвращаться в Россию?! Это все -   э к с п е д и ц и я !
– Конкин? – решительно у нее не укладывалось. – Экспедиция?!
– Конкин – это Паллас! – Барсов принялся объяснять.
– Махортов?
– Махортов – Певцов!
– Самородин?
– Самородин – Потанин!
– Вышлов?
– Вышлов – Свен Гедин!
– Потапов?
– Потапов – Бонвало!
– Вассерман?
– Вассерман – Грумм-Гржимайло! – отчаянно Барсов загудел.
– Артисты? – хватаясь за бока, Мария Александровна охала. – Ну, чистый МХАТ!.. А эти, – она изобразила простушку, – которые телеграммы шлют, небось, тоже артисты?! Жена Тютчева, майор Толь, Ольга Алексеевна Желябужская и студент Недзвецкий?
– Не артисты – писатели! – Барсов раскрыл. – Желябужская и Недзвецкий – это Толстой, майор Толь – Чехов, баронесса же Пфеффель – Бунин!.. Он, что же, из вагона вышел с мальчиком? – следователь возвратился к теме. – С собой из Тамбова он привез ребенка?
– При мне, – Мария Александровна вспомнила, – он целовал его хорошенькое личико.
Слегка покраснев, чуть-чуть Барсов нагнулся. Капнула эктоплазма.
– Белоголовый пухлый мальчик, – еще более осведомительница подразнила, – в дороге он потерял шапку с затыльником и все никак не мог успокоить руки. Между Иваном Алексеевичем и им составилось что-то вроде игры, состоявшей в том, чтобы как можно ближе идти подле этого дяди, дотрагиваться до него, держать его маленькую руку и целовать ее.
Голубой туман, вроде того, что в горах Швейцарии, блаженно покрыл все.
– Сейчас десять часов, – откуда-то оттуда Барсов подал дрогнувший голос. – Ребенку, я понимаю, пора в постельку, и Бунин, перед тем как ехать на бал, сам укладывает его?
– Никак не возможно! – резко Мария Александровна отыграла назад. – Мальчика он прямо с вокзала отвез по известному вам адресу и более в его судьбе участия не принимает.
– Он, Бунин, что-нибудь передал вам на вокзале из рук в руки?! – следователь встряхнулся.
– Нет. Ничего! – на голубом глазу Сундукьянц ответила.





Глава восьмая. ПРЕДЧУВСТВИЯ  И  ОПАСЕНИЯ

Когда Бунин привез ей мальчика, Инесса Федоровна достала припрятанную шапочку с подзатыльником и приладила ему к голове: та пришлась впору.
– Вот это он и есть! – убеждал авантюрист.
Мальчик с прической блондина был жив в движениях.
Это был чрезвычайно веселый, шаловливый ребенок, беспечный, как жаворонок, просыпавшийся и ложившийся со звонкой радостной песнью:
– Между небом и землей!..
Его дарили игрушками.
– В другой раз как примется шалить – весь дом вверх дном поставит, что твой кадет! –  Арманд говорила соседке по общему подъезду.
«Высокоодаренный мальчик!» – Мария Александровна видела и сама.
В его голове уже бродило многое.
Было кругом него и в нем самом, пожалуй, даже чересчур крикливо, шумно, суетно!
У Инессы Федоровны появились зловещие предчувствия, сомнения и опасения, в которых она не могла признаться даже самой себе, хотя они томили и больно терзали ее душу.
– Не волнуйтесь, мамахен! – с юношеской развязностью успокаивал он ее.
Прошлое точно воскресло – в этот анахронизмический день она вдруг увидела в нем человека давно бородатого и даже с сединою.
– Кто вы? – не доверяя зрению, она спросила по-французски, желая получить звуковое подтверждение.
– Профессор Кохер, – ответил он по-немецки. – Помните мою клинику в Берне?
– Я поступила к вам под именем Надежды Крупской, и вы сделали из меня Инессу Арманд! – нервически она рассмеялась. – А из Владимира Ильича Ульянова вы изготовили Владимира Ильича Ленина?
– Нет, это было бы уже чересчур! – теперь рассмеялся он. – Когда-то очень давно действительно у меня был пациент Ульянов, и на операционном столе я превратил его именно в Надежду Крупскую: тяжелое заболевание пениса и, поверьте, другого выхода не было. Что же касается до вас – всего лишь тогда я принял роды.
Вокруг была привычная обстановка праздности – Инесса Федоровна не должна была придумывать, что ей делать дальше. Все делалось само собой.
Вероятно, в ней было что-то особенное, потому что Кохер тотчас заметил это.
– Я дурно спала, – отвечала Инесса Федоровна, пожимая его руку, державшую скальпель. – Еще давно у меня не было стула!
– Нет, нет, не то! – он уложил ее на кушетку и зачем-то раздвинул ей ноги. – Сейчас должна отойти эктоплазма. Вторые роды, поверьте, проходят куда легче первых. Вот и пожалуйста, пользуйтесь!
Он вынул младенца, очень похожего на целлулоидного пупса, и отдал ей в руки.


Глава девятая. ИСПЫТАТЬ  БЛАЖЕНСТВО

Потом они пили чай.
– Как я рада, что вы приехали! – подливала Инесса Федоровна и подкладывала.
– Вуатюр что тут? – Кохер ломал бисквиты.
– Он окружил себя красавицами, шпионами и наемными убийцами! – притворно она ужасалась.
– Чехов?
– Относительно он пошел назад. Абсолютно – не остался на месте.
– Серов?
– Часто он близок к Мадонне, не ища ее.
– Немирович-Данченко?
– Играет роль, первенствует, острит, глумится, бьет в лицо петербургским традициям!
– Что за скандал случился в гостинице между Постельсом и женою Толстого? – интересовался гость подробностями.
– Он ее – в сапогах, с открытой дверью, – Арманд рассказала, как было. – В толстовке и в гриме!
– Hatt’ er auch recht hubsch Plaisir!; – из походного саквояжа Кохер вынул «Анну Каренину» на немецком, нашел и прочитал нужную строчку.
– Но у него и Софьи Андреевны совсем не было вида влюбленных! – Арманд продолжила тему.
– Неудавшийся фокус, – Кохер снял с потолка что-то свисавшее и порезал скальпелем. – Постельс по замыслу изображал Толстого, чтобы обеспечить последнему алиби: свидетелям д;лжно было запомнить: в тот вечер Лев Николаевич именно был с женою, хотя в действительности он находился совсем в другом месте и занимался решительно иным делом… Вас,  впрочем, интересовать должно другое!
Арманд подумала.
– Надежда Крупская, – ей пришло, – прооперированный мужчина. Следовательно, родить не могла! Откуда же у нее взялся сын, этот Миша? Кто родил его? Может статься, его родила я?
– Этого мальчика родила Александра Ивановна Пейкер, – объяснил Кохер. – Девица, тогда она отказалась от внебрачного ребенка, и Крупская тайно усыновила его. Опасаясь, что Пейкер в дальнейшем потребует ребенка обратно, Крупская везде подавала его как девочку, и только когда правду невозможно стало скрывать далее, вернула уже молодому человеку его первоначальный вид. Именно он давеча в мужской уборной напал на Алексея Петровича Колоколова!
– В таком случае скажите мне,  к т о  в женской уборной прихватил самое Александру Ивановну? – логически Арманд перешла. – Думают-то на меня!
– Александру Ивановну Пейкер, – швейцарец увидел приближавшейся из-за рояля курьерский, защелкнул саквояж и подобрался телом, – напугала Анна Каренина!



Глава десятая. ОТ  НЕМЦА  И  АРМЯНИНА

– Меня подмывает кое-что рассказать тебе! – готовясь ко сну, громко Инесса Федоровна выкрикнула из ванной.
Она стояла на коленях, но не молилась.
Из смежной уборной Владимир Ильич ответил заинтересованным звуком: отправления организма связаны с космическими отправлениями мира.
– Оказывается, у Марии Александровны Сундукьянц, – голос Арманд вибрировал, – в девичестве был ребенок от какого-то армянина, который приходил к ним настраивать рояль!
– Мне говорили, – Владимир Ильич оторвал от газеты, – это был немец, приходивший чинить часы!
– От немца, – Арманд уточнила, – у нее был второй ребенок, я же говорю о первом. Так вот: это – Барсов!
– Второй, стало быть, Постельс?! – не нужно было Ленину долго думать. – В таком случае, не она ли убила карлика Римейко? Постельс, если помнишь, уволил карлика из Минералогического музея, и тот прилюдно поклялся отомстить. Убив Римейко, Сундукьянц спасла сына?
– Мария Александровна не знает, что Постельс – ее сын, – Инесса Федоровна потянулась за полотенцем. – Она думает, второй ее сын – Римейко. Она думает, тогда она родила карлика. Она думает, карлика Римейко убил Постельс, и ненавидит его. Она собирается убить Постельса!
– Если действительно она убьет его, –  вслух рассудил Владимир Ильич, – никто не сможет столь же правдоподобно представлять Толстого, Лев Николаевич лишится своего постоянного алиби и будет разоблачен.
– Его разоблачат, и далее он будет не в состоянии вести свою линию, – в ночном костюме Инесса Федоровна пошла дальше. – В этом случае Чехов останется один на один с Буниным и неизвестно, чью сторону примет Немирович-Данченко.
– Скорее всего, – Владимир Ильич лег первым, – он окончательно отвернется от Книппер, та сделает сцену Герасиму Ивановичу, тот вспылит и прогонит Миролюбова с его дурацким глицерином. Вуатюру же, – цепочка выстраивалась сама собой, – не останется ничего как поклониться Серову с его живыми картинами. Серов вынужден будет пойти к Колоколовым-Пейкерам за технической помощью, и те потребуют обратно ребенка.
– Крупская ни за что не отдаст! – Арманд потянула носом и вопросительно посмотрела мужу в глаза.
– Она исчезнет вместе с ребенком, – Ленин правильно понял этот взгляд и помахал в воздухе газетой.
– Нас, – Инесса Федоровна зевнула так, что за спиной у нее треснуло, – это в общем-то никаким ***м не затрахивает.
Извернувшись, Ленин затушил свет.
Убей Сундукьянц Постельса – исчезни Крупская с Мишей – действительно Инессе Федоровне было без разницы.
Для Владимира же Ильича это означало бы полный провал.


Глава одиннадцатая. ДАТЬ  В  РУКУ

Когда на дебаркадере вокзала Бунин, так, чтобы этого не видел Чехов, за спиной что-то вложил ей в руку, Мария Александровна Сундукьянц плотно охватила это пальцами и быстро всунула в муфту.
Встретивши Ивана Алексеевича, Мария Александровна естественным образом   п е р е с т а л а   в с т р е ч а т ь   д а л е е  : она повернулась спиной к прибывшему поезду и вся отдалась разговору с будущим, судя по всему, нобелевским лауреатом: разговор получился терпким, пахнувшим прелью, талою водой, мочеными яблоками.
– Вдали серебрились тополя. Навстречу шел по пыли белый толстый мальчик лет трех в грязной рубашечке, в большом картузе, похожий на старичка, шел, положив голову на плечо, неизвестно куда! – объяснялся Бунин.
От его безбородого лица веяло прелестью красивого лица женщины.
«Все хорошо, а чего-то нет!» – к ним приближался Чехов.
Контуры у него были еще неясны, но двигался он со страшной быстротой прямо на Марию Александровну и Бунина, и чем ближе он подвигался, тем становился узнаваемей и яснее. Босые ноги его не касались земли. Иван Алексеевич отпрянул в сторону, чтобы дать ему место, и Чехов, неслышно ударившись о фонарный столб, сполз по нему, улыбнулся ласково и в то же время лукаво.
– Если бы у вас сын родился, – он положил худые длинные руки на плечи Сундукьянц и Бунину, – я бы из него садовника сделал! – он вытащил пачку «Дяди Вани» и выбил из нее папиросу.
– У вас очень старое, умное и в высшей степени выразительное лицо, точно вы прожили больше тысячи лет, – Мария Александровна всмотрелась. – Похоже, вам открыта истина! Известно вам, конкретно кто убил Римейко, Сербиновича, Кобузева и Михаила Ивановича Глинку?
– Все четверо были психически ненормальны, – не стал Антон Павлович отвечать напрямую, а лишь подводил к чему-то такому, в чем предстояло ей разобраться самой, – и всех четверых занимала одна легенда. Тысячу лет назад, – Чехов показал на пальцах, – кто-то написал «Анну Каренину». Эта «Анна Каренина» была написана на пергаменте где-то в Сирии или в Аравии. За несколько миль от того места, где она находилась, рыбаки видели другую «Анну Каренину», которая плыла по поверхности озера. Эта вторая «Анна Каренина» была мираж. От миража получился другой мираж, за ним третий. «Анну Каренину» видели в Индии. Толстой дал ей ход в России. Она ходит теперь по всему миру, никак не попадая в те условия, при которых она может померкнуть.
– Гвоздь в чем же? – захотелось Марие Александровне пристукнуть молотком.
– А в том, – погрозил Чехов, – что тот, кого сильно начинает занимать эта легенда, становится психически ненормальным!
Тем временем Иван Алексеевич что-то такое незаметно вкладывал ей в руку, и Мария Александровна крепко охватывала это пальцами.
– Есть! – вдруг сказал Бунин тонким голосом, и неожиданно хитрая, смешливая улыбка сморщила его губы.


Глава двенадцатая. НА  ШЕСТЬ  ГОЛОСОВ

Определенно чего-то не хватало, образовалась какая-то лакуна, и Сундукьянц Мария Александровна в который раз пыталась восстановить все произошедшее.
Они были у Лениных, неплотно поели, Барсов отправился в Третье Парголово, она поехала на вокзал встречать мужа: артельщики, жандармы (Жанна де Арм), паровоз с заиндевелым машинистом – вышел Бунин, она ждала не его, но быстро нашлась, он же, как показалось ей, потерялся и вместо того, чтобы действовать по предписанию, выдернул из толпы первого попавшегося ребенка и стал навязывать ей: мальчик заплакал, и Иван Алексеевич в сердцах дал ему подзатыльник, да такой, что напрочь сбил с головы детскую шапочку.
Подоспел Чехов, тоже с мальчиком, но постарше и психически ненормальным, тут же больно уколовшим Марию Александровну гвоздем в руку. Судя по всему это был сын Немировича-Данченко, Антон же Павлович, сохраняя хорошую мину при плохой игре, уверял ее, что это – гениальный ребенок, которому суждено изменить мир.
Выбирая между детьми, Мария Александровна совершенно забыла о Толстом, и когда тот вырос словно из-под земли и подтолкнул  к ней третьего ребенка, уже совсем взрослого, с папиросой в зубах, она сделала испуганное лицо и вовсе попыталась увести действие в сторону. Несколько человек с испуганными лицами от поезда бежали назад, и Сундукьянц, показывая на них, сказала, что только что колесами раздавило поляка, из-за которого, собственно, и затеялась вся история – Толстой, Чехов, Бунин в один голос возражали ей, что это дурно кончил совсем другой поляк, отсутствие которого в с;мой разборке уже не убавит и не прибавит.
Крича таким образом на шесть голосов, все они надвигались на нее, тесня в сторону запломбированного состава, не то прибывшего из Германии, не то отправлявшегося туда. Контуры его были неясны, но он двинулся вдруг со страшной быстротой, и огромные колеса его не касались рельсов – за тендером, потрясая воздух, взлетел вагон с багажом и с визжавшею крысой; Толстой. Чехов, Бунин, сама Мария Александровна, дети – все пригнули головы, и в этот самый момент что-то сорвалось с высоты (лось?!) и распалось со страшным грохотом: огромный сундук, успела Сундукьянц заметить, выпал из пронесшегося над всеми вагона, взорвался, и из него посыпались вниз прибивные подсвечники, бутылки с пивом «Экспорт», тамбурные крючки, улей с пчелами, разрывные пули «Экспресс», контактные доски для минных станций, небольшие, на четырех бронзовых ножках, часы, прекрасно выполненная шкатулка, крест из черного дерева с распятием из слоновой кости.
Проклятия раненых смешались с воплями пострадавших.
Сжимая что-то в руке, Мария Александровна выбралась из-под кучи тел.
Чехову оторвало голову, и ненормальный мальчик прилаживал ее обратно к тулову: хорошо было видно, что это не настоящий Антон Павлович, а лишь искусно выполненная кукла.
Все это восстановив, Мария Александровна, наконец, ухватила недостававшее звено.


Глава тринадцатая. ПРОТИВ  СВОИХ

Она, разумеется, опустила его в последовавшем затем разговоре с судебным следователем.
– В вашем рассказе, – внимательно он выслушал ее и что-то отметил в памятной книжке, – в вашем рассказе, – он подчеркнул, – определенно отсутствует какое-то звено. Положительно что-то выпало!
Она попыталась восполнить недостававшее малосущественным.
– Когда я разговаривала с Буниным, – она вставила, – Вуатюр, Миролюбов и Кукольник пронесли мимо хрустальный гроб с какой-то спавшей внутри дамой. Не то они несли его к багажному вагону, не то только получили оттуда.
Досадливо Барсов отмахнулся: не то!
– В таком случае, вот что! – Мария Александровна наморщивала лицо. – Общаясь со Львом Николаевичем, я обратила внимание, что внутри него что-то т;кает.
– Это был именно он, Толстой? – Барсов поднимал щипаные пинцетом брови. – Или кукла?
– Он был живой, – Сундукьянц размышляла. – Но не именно он. Сдается мне, это был Постельс.
– Он знает, вы хотите убить его, – Барсов отмахивался, – и никогда не подошел бы к вам близко! Что было у вас в руке? Револьвер?
– Скажете еще, гальваноударная мина! – Сундукьянц обиделась. – Я, что ли, по-вашему, взорвала поезд?!
– В таком случае, кто?! – следователь не поддавался.
– Поезд мог взорвать только Садовник! – произнесла она очевидное.
– Но этот состав прибыл из   Г е р м а н и и  ! – Леонид Васильевич разрядил. – С чего бы вдруг Садовнику идти против своих?
– Состав прибыл из Германии, – Мария Александровна подхватила, – и должен был возвратиться туда же. В багажный вагон среди прочего загрузили объемистый ларь. Если бы этот ларь благополучно дошел до Берлина и там был бы аккуратно вскрыт – представляете?! – она засмеялась и пригласила его.
– Вскрыли бы да съели, - не нашел Барсов смешного. – Моченые яблоки!
– Не моченые вовсе:   м о р о ж е н ы е  ! – теперь разрядила она.
– А разница?
– Ледник, – она объяснила. – Ларь был ледник! Туда, под слой льда и яблок, собственно, и уложили   т о   с а м о е .
– Тело! – Барсов вскочил и принялся надевать шинель. – Дамы из гроба! Вуатюр, Миролюбов, Кукольник! Вовсе дама не была спящей! Вовсе это была не дама!
Чертыхаясь, он выбежал из квартиры.
Проголодавшаяся Мария Александровна вышла на кухню.
Определенно ей удалось придержать главное.
Она чистила лук и лукаво посмеивалась.





Глава четырнадцатая. ПЕРСИК  ДЛЯ  АНАЛИЗА

– Где Генриетта Кайо?
– Какая Генриетта Кайо?
Александр Платонович Энгельгардт отложил в сторону корсет, лупу и шелковые чулки. В своем собственном доме на пересечении Невского с Мойкой ничуть он не удивился позднему посетителю.
– Она ушла с вами, – Барсов приблизился по ковру. – Куча свидетелей! Тогда, с вечеринки. У Лениных!
Он сел напротив.
В комнате был паркетный ярко навощенный пол, тяжелые двери с бронзовым массивным прибором, высокие дубовые шкафы со стеклянными дверцами и полками.
– Светло-песочная ротонда с тибетским мехом и там в кармане – пажеский шоколад с исландским мхом, – Энгельгардт достал с полки большой картон, открыл и показал.
– Генриетта Кайо! – повторил Барсов.
В простенке он заметил живую картину. Основанная на оптическом обмане, она представляла зачарованный ядовитыми травами лес, и там, на поляне под раскидистым дубом корчилась в судорогах бешенства женщина с изжитым знакомым лицом.
– Хотите видеть ее? – Энгельгардт позвонил.
Тяжелая скука омрачала его глаза и делала его гораздо старше, чем он был в действительности.
Слуга-аннамит внес блюдо с отравленными фруктами, и Барсов выбрал персик для последующего анализа.
Они пошли понижавшейся анфиладой, и в комнатах, через которые они проходили, Барсова удивили видимые приготовления к отъезду. Энгельгардт сохранял обычную уверенность осанки.
– Вот! – Энгельгардт включил электричество: хлынул яркий свет.
Они находились в подвале. Недвижно Генриетта Кайо сидела на стуле.
– Но это – восковая фигура! – Барсов прикоснулся.
– Я же спросил, какая Кайо вам нужна, – с легкой улыбкой Энгельгардт приподнял губу. – Вот и сказали бы:   ж и в а я   !.. Живая уехамши! – попробовал он придуриться.
Последние слова произнесены были очень громко.
– В хрустальном гробу?! На Берлин?! Недвусмысленно Барсов припер.
– Она не захотела смешать на брачном изголовье своих золотых кудрей с моими сединами! – стремительно Энгельгардт уходил от ответа, а может статься, отвечал косвенно.
– И вы убили ее! – ухватил Барсов: то ли?
Один из них должен был остаться фофаном: кто?
– В хрустальном гробу была   н е   с п я щ а я  Генриетта Кайо, а по-настоящему   м е р т в а я   ?! – Барсов надвигался, Энгельгардт же отступал.


Глава пятнадцатая. ЧЕРЕЗ  БЕРЛИН

И вдруг рассмеялся!
Припертый к стене, в безвыходной ситуации он, Энгельгардт, рассмеялся!
Не просто рассмеялся: грузно!
Грузно Александр Платонович Энгельгардт рассмеялся!
«Фофан – я!» – понял Барсов.
Они находились в кабинете восковых фигур: неподалеку, заложив руку за гульфик, простоволосый стоял Буонапарте.
– Въезжая в Кремль через Спасские ворота, у Наполеона ветром сорвало шляпу! – к Барсову чуть наклонился восковой Чехов.
Принужденный искать опоры, Леонид Васильевич вытянул руку, и мастерски сделанный Бунин от души пожал ее.
Недоставало только Толстого со львами.
Е щ е   н е д о с т а в а л о   К о с т ы ч е в а  :   вот оно!
Дьявольский замысел раскрылся Барсову во всей его удивительной простоте: дважды умерший – кто тебе поверит? А дальше – одеть во все женское, непременно парик, хрустальный гроб и «спящую царевну» через Берлин в Париж, в русский павильон Международной выставки!
В одну минуту Барсов пришел к заключению совершенно противоположному тому, что он до сих пор почитал реальной истиной.
– Да. Но. Зачем? – более не смеясь, Энгельгардт нажимал кнопки: из-за уступа выплывали последовательно фигуры Римейко, Сербиновича, Кобузева, Михаила Ивановича Глинки – и скрывались в другом, затемненном конце подвала. Замерев, Леонид Васильевич ждал: сейчас за Глинкой, в подтверждение его догадки, появиться Костычев, сейчас, сейчас!.. Вот он! Но не Костычев!.. Это был он сам, Леонид Васильевич Барсов!
В эту же минуту страшный удар по затылку вышиб его из памяти: следователь окружного суда залюбовался яркостью красок, ярью солнца: наконец-то он выпутался из фальшивого круга, в котором столько уже находился.
Вуатюр, Кукольник, Миролюбов раздели его и обмыли.
– Совсем нет волос на теле, будто бы женщина! – любовно они протирали каждую складочку.
Они обрядили его в белое платье, приладили флердоранж.
Для большей уверенности Кукольник отрезал половину персика и вложил в рот покойнице.
Вчетвером они подняли ее и опустили в хрустальный гроб.
Длинный, подъехавший к дому автомобиль под покровом темноты принял груз.
Вуатюр вытянул суковатый, кармазинового цвета палец, и Миролюбов с наслаждением облизал его.
Они сели и поехали на вокзал.
Остро пахло глицерином.
Внутри Энгельгардта что-то тикало.
Всех румяней и белее Барсов занимал большую часть места.
Вот-вот должен был начаться прием багажа в поезд, следующий в Париж через Берлин.


Глава шестнадцатая. НЕТЕРПЕЛИВЫЕ  МАДОННЫ

Обед пролетел, как на рельсах.
Кроме сыра, ничего не было.
Первым поднялся следователь, за ним – сводня и соседка по дому.
Арманд знала: Барсов поедет в Третье Парголово, Мария же Александровна направится на вокзал.
Инессе Федоровне представлялся шанс во всем убедиться самой.
Сундукьянц, не оглядываясь, шла навстречу одним и тщательно избегала других – через четверть часа они были на месте.
Благородный ум любит благородные образы. Нельзя сделать не бывшим то, что было. Лучше быть циником и иметь женщину, которая нравится, чем человеком деликатным и прозевать ее. Мысли должны быть так же серьезны и честны, как дела: по дебаркадеру шел Чехов. Изо рта у него вылетел легкий парок – временами искря, явственно Антон Павлович погромыхивал сочленениями. Когда, не заметив ее, он встал неподалеку, Арманд услышала: внутри него что-то тикает.
Объявили, прибывает тамбовский, через Москву.
Встречавшие поднаперли. С****иаров, она увидела, вынул из кармана часы. Подкатил паровоз – за ним вагоны.
Молодцеватый кондуктор, на ходу давая свисток, соскочил и вслед за ним стали сходить пассажиры: приехавшие из первопрестольной нетерпеливые мадонны Васнецова. Всего лишь театральные гримасницы своими широко раскрытыми глазами ничуть они не убеждали никого в тайнах Неба. Поштучно их принимал Валентин Серов.
Какой-то статист выкрикнул из-под вагона:
– Облонский! Здесь!
Но Бунин, не дожидаясь никакого Облонского, поставленным легким шагом вышел сам.
Движением, поразившим Инессу Федоровну своей решительностью и грацией, он обхватил ее левой рукой за шею, быстро притянул к себе и крепко поцеловал.
Он стоял неподвижно, держась чрезвычайно прямо, и глаза его улыбались.
В необыкновенного цвета фуражке к ним подошел начальник вокзала.
– Вот, – протянул он Инессе Федоровне двести рублей. – Это вдове. Владимир Ильич был пьян или сильно закутан, и его раздавили.
– Раздавили Облонского, – лучше знавшая текст, она улыбнулась. – Деньги отдайте Толстому!
– Дорогу! Дайте дорогу! – Герасим Иванович, Лепарский, Немирович-Данченко и Книппер пронесли мимо открытый гроб. Действительно, в нем лежал Облонский. Его лицо было серьезно, но совершенно спокойно.
Живой и невредимый Владимир Ильич встречал даму.
Она вышла легкой походкой, так странно и легко носившей ее довольно полное тело.
– Очень мила, – Бунин проследил взгляд Инессы Федоровны.


Глава семнадцатая. УТВЕРЖДЕН  ЛИДЕРОМ

Первое лицо, попавшееся Владимиру Ильичу на вокзале, был Бильдерлинг, второе – Александра Ивановна Пейкер и третье – Колоколов Алексей Петрович.
Барон шел впереди, прокладывая дорогу пожилым супругам, и те с покрасневшими потными лицами натужно катили перед собой тележку с обитым железом объемистым индевелым ларем.
Когда они поравнялись с ним, барон Бильдерлинг что-то молча вложил Владимиру Ильичу в руку: механически Ленин сжал пальцы, а потом разжал: на ладони у него лежал острый гвоздь.
Объяснение могло быть только одно: Бильдерлинг хотел его озадачить, любым способом отвлечь от перевозимого ларя, не дать задать вопроса.
– Что перевозите? – Ленин спросил.
Внутри ларя, ему показалось, что-то тикало.
– Замороженную эктоплазму, – нехотя барон ответил. – На анализ в Берлин.
Ноги Бильдерлинга слегка не доставали до пола; медленно Колоколов и Пейкер завращались вокруг своих осей. Неслышно Владимир Ильич ударился о тележку: стремительно увеличиваясь в размерах, навстречу шли другие Колоколов и Пейкер!
– Встречаете кого-нибудь? – другой Бильдерлинг шутливо погрозил Ленину пальцем. – Хорошенькую женщину?
Он сделал знак своим Колоколову и Пейкер; те замерли вместе с тележкой.
– Свежая эктоплазма, – другой Бильдерлинг объяснил без всякого со стороны Владимира Ильича вопроса. – Прямиком из Берлина.
Он вынул из пальцев Ленина гвоздь, поддел замок и стал с усилием поднимать тяжелую крышку ларя.
Внутри было устлано мягким. Свернувшись по-цирковому, на мягком лежала Альбертина Эдуардовна Гершельман.
Она вышла, как из вагона – грациозной походкой, легко и странно носившей ее довольно полное тело.
– Прощайте, мой дружок, – прильнул к ней Бильдерлинг-2, – и дайте поцеловать ваше хорошенькое личико!
С изумлением Альбертина Эдуардовна смотрела на Владимира Ильича.
– С кем, объясните мне, сейчас вы разговариваете? – спросила она, хватая его за руку, которую он протянул Антонине Дмитриевне Блудовой и генералу Ивану Григорьевичу Бардакову. – С кем?! Да разве же это   л ю д и  ?!
Странно Владимир Ильич улыбался. Пора уже ему было кое в чем сознаться, прежде, однако, он должен был узнать вердикт.
– Вы видели Садовника? – он спросил.
– Да, – ответила она громко, – он прислал тебе пуд мороженых яблок!
В переводе на язык общепринятый это значило: он, Ленин, утвержден лидером Партии.


Глава восемнадцатая. ДВОЙНАЯ  ДУЭЛЬ

– Еще! Давай! Нажми! – издатель мой Гурскалин Петр Иванович, сам распалившийся до крайности, науськивал меня поддать жару. Пускай, пожар сейчас! Нева из берегов! Из Космоса пусть прилетит кто-нибудь: Гюйгенс!
С визжавшей олеандрой на поводке мимо нас пробежала Эсмеральда Лепарская. Толстая Софья Андреевна верхом проскакала на Постельсе, представлявшем не то Барсова, не то самого Толстого. Каренин Алексей Александрович, вынувши парабеллум, взвешивал его на руке.
– Ты мне вампиров подавай, Вампилов! – совсем Петр Иванович сорвался с цепи и тащил меня за собою.
Дебаркадер задрожал.
Три паровоза с тремя кланявшимися заиндевелыми машинистами пришли одновременно, и Гурскалин, оглядывая пассажиров, напрочь забыл об отце и матери: из парижского экспресса вышел Пушкин, из тамбовского – Лермонтов, и из пригородного поезда – Грибоедов.
Прихлынувшая было толпа отхлынула: сошедшие были вооружены: тут же начали они сходиться.
Пушкин против Лермонтова; против Грибоедова – Каренин.
Жандармы бросили следить за рабочими, но полагая все киносъемкой, никак двойной дуэли не препятствовали.
Пушкин, выстрелив первым, разрывной пулей «Экспресс» напрочь снес голову Грибоедову, Лермонтов же наповал уложил Каренина.
Получив небольшой отдых, финалисты откупорили по бутылке пива «Экспорт» (заключивший сделку с производителями Гурскалин обязался рекламировать определенных сортов пиво и пули).
– Благословите, Александр Сергеевич! – Вуатюр, Кукольник, Миролюбов и Энгельгардт изловчились поднести хрустальный гроб, и Пушкин окропил его из бутылки.
В это время, закрыв глаза, Лермонтов протянул руку, и Лепарский вложил в нее камень.
По регламенту дальше была рукопашная, которой я не видел.
– Поедете с нами, Эдуард Карлыч! – люди в масках ловко оттерли меня от Гурскалина.
На багажной тележке, пахнувшей яблоками, подвезен был объемистый ларь: внутри устлано было мягким; меня уложили, верх сощелкнулся, я оказался в кромешной тьме.
«В Берлин или в Тамбов?» – мог я только гадать: меня погружали.
Какие-то звуки все же проникали снаружи.
– У Анны Аркадьевны, – говорил кто-то знакомым голосом, – есть сынок восьми лет, кажется, и она никогда с ним не разлучалась и все мучается, что оставила его.
– Так это же   о н   ! – другой голос, знакомый еще более, восклицал. – Из-за которого весь сыр-бор! Она прижила его в Париже, от поляка!
– Сережа, что ли? – вроде бы первый не понял.
– Какой, на ***, Сережа?! – второй отрубил. – Игорек!


Глава девятнадцатая. С  ТРИТОНОМ  В  РУКЕ

Приехавший из Индии муж Марии Александровны Сундукьянц в растерянности стоял на дебаркадере.
Его бывшая супруга встречала вовсе не его.
В цветастой яркой одежде, с тритоном в руке, он видел, как она уходила под руку с Герасимом Ивановичем.
Артельщик, похожий на Грибоедова, провез на тележке ящики с пивом «Экспресс».
Готовый к отправке стоял экспресс тамбовский через Москву.
Оттуда ему постучали. Муж Сундукьянц пригнулся к окну и внутри увидел Антихриста.
Его прищуренные сверлящие глаза горели, как раскаленные угли.




ЭПИЛОГ

– Что ли, это всё? – Гурскалин не поверил.
Я укладывал реквизит в большие картоны.
– Кто убил Глинку? – Петр Иванович помог снять с полки бюст Ленина.
– Глинку убили поляки, – я сказал очевидное. – Он отдал жизнь за царя.
– Римейка, Сербинович, Кобузев? Как обстояло с ними?
– Кобузева и Сербиновича убил андроид, сконструированный Пейкер и Колоколовым: случайно они попались ему на пути во время испытаний; что до Римейко – саблей его зарубил Постельс: карлик вызывал у него неприязнь.
– Ученый с мировым именем пошел на такое?
– Он получил приказ, внушение, – коснулся я сакрального. – В природе существует особая жизненная сила – животный магнетизм. Посредством   е я   живые существа могут воздействовать друг на друга со значительных расстояний, причем магнетизер имеет порабощающее влияние на личность магнетизируемого. Постельс был именно магнетизируемым, как и почти все остальные в этой истории.
– Кто, в таком случае, был магнетизером? – полагалось Гурскалину спросить далее.
– Их было трое, – следовало мне ответить. – Австрийский врач Месмер. Завербованный немцами, он работал на Германию. Индус Васудев Балвант Бхадке. Он действовал в пользу Японии. Третьей была дама – она преследовала сугубо собственные интересы.
– Карту на стол: эпилог! – потребовал издатель.
– Софья Андреевна Толстая, – раскрыл я главную движущую силу. – Она работала на себя и против мужа!
– Оно понятно! – Петр Иванович подхватил. – Толстой писал сценарий. – Вуатюр как-никак изобрел кино, требовался сюжет из экзотической русской жизни! Толстой предписывал героям поступки, продиктованные тончайшей психологией, Толстая же, переписывая, сводила действие на уровень низкопробного фарса! – Гурскалин довел мысль до конца и остановился перед следующей. – Немотивированные поступки – здесь понятно, – он нащупал. – Но как объясните вы элементарную нестыковку: у вас, к примеру, кто-то там падает с крыши, а в конце эпизода преспокойно сдает свою эктоплазму на пункте переливания или же начинает половой акт с женой, а заканчивает его с любовницей?!
– Сценарий писал не только Толстой, но и конкурировавшие с ним Чехов с Буниным. Данченке же подсовывали эпизоды то первого, то вторых.
– Подсовывал кто?
– Вестимо, Книппер. Она была любовницей всех троих и всякий раз, возвращаясь к Немировичу-Данченко, приносила ему кусок от того, с кем была. Чехов и Бунин начали в соавторстве, но в какой-то момент, разойдясь, стали писать раздельно.
– Анна Каренина! – Гурскалин вспомнил. – Кто эта женщина с необычной кличкой, сумевшая сколотить шайку отъявленных мошенников?
– По версии Бунина, это он сам.
– Антихрист?
– По версии Толстого – Софья Андреевна.
– Кто жил в самом начале Фурштадтской улицы?
– Немирович-Данченко с Книппер.
– Что тикало иногда внутри Ленина, Энгельгардта. Постельса и Чехова?
– Ничего. Слуховая галлюцинация.
– Что находилось в шкатулке, похищенной у Глинки?
– Партитура его новой оперы: «Жизнь без царя!»
Обмениваясь репликами, мы снимали со стены фотографии: их оставалось семь.
– Инесса Федоровна, Владимир Ильич, два мальчика, два поляка?! – Гурскалин спросил последнее. – Садовник?!
– Она старалась устроить свою жизнь в прежних рамках, – попробовал я передать, – однако взаимные отношения между супругами стали невыносимы, а передряги с Владимиром Ильичом, конечно, не были такого свойства, чтобы благотворно воздействовать на ее организм…
– Пишите десятую часть! – потребовал Петр Иванович.




ЧАСТЬ  ДЕСЯТАЯ


Глава первая. КАРТОФЕЛЬ  И  ЯБЛОКИ

Она старалась устроить свою жизнь в прежних рамках, однако взаимные отношения между супругами стали невыносимы, а передряги с Владимиром Ильичом, конечно, не были такого свойства, чтобы благотворно воздействовать на ее организм…
«Мы жили с ним в самой искренней приязни!» – впрочем, говорила Арманд потом.
«В Коломне, за Крюковым каналом, в верхнем этаже?» – обыкновенно слушавшие справлялись.
«Екатерининский канал, дом Варварина!» – она настаивала.
Уже немало она грешила по части точности.
«Жаворонок пел, кролик перебегал нам дорогу, а иногда старая крестьянка давала мне кусок медового пирога, завернутого в зеленый лист!» – вовсе сбивалась она дальше.
На этом месте объявлялся перерыв, Инесса Федоровна проглатывала порошок, запивала тинктурой; что-то внутри ее восстанавливалось.
«Он пользовался репутацией человека крайне ловкого относительно всякого рода физических упражнений, – внятно она отвечала на следующий вопрос. – Необыкновенно сильный и гибкий, он был отличный едок, меткий стрелок и роскошно бился на рапирах».
– С кем? – помнится, однажды Адель Гоммер де Гелль, весьма красивая и умная женщина, дала маху.
Высокая, худая, полусгорбленная, с сухими ногами в туго натянутых чулках, желтой грудью, кости которой можно было пересчитать, – Арманд встала, вытянула морщинистую шею и руку, худую, черную, иссохшую. Серая грубая рубаха, такая же юбка и фартук, служивший ей опахалом, составляли все ее убранство. На голове у нее чуть шевелились седые растрепанные волосы, из-под волос виднелись желтые виски, на которых кожа совершенно сморщилась. Ее глаза, глубоко впалые, погасшие, едва только светились остатком жизни. В эту минуту рот у нее был открыт от удивления и виднелся последний уцелевший зуб.
– С кем? – переспросила она. – Что ли, не знаете вы,   с   к е м   роскошно бился Владимир Ильич на рапирах?!
– Да, конечно, я слышала – просто хотела уточнить, – давшая промашку писательница лишь усугубила. – Роскошно на рапирах Ленин бился с самим государем императором и самодержцем.
– Не-прило-жимо! – объяснили ей. – На рапирах роскошно он дрался с Садовником!
Французы знали о Мичурине меньше, чем о других – поэтому Гурскалин возил на все выступления объемистый ларь со льдом. Внутри были яблоки величиной с тыкву, модифицированные персики, биологически чистый картофель.
Персиков, разумеется, никто не брал – картофель же и в особенности яблоки покупали охотно.


Глава вторая. В  ПРИПАДКЕ  ЛУНАТИЗМА

– Начатое дело есть уже дело наполовину конченное! – говорила Арманд по-французски.
Владимир Ильич не понимал, о чем это она, и не особо вдумывался.
Время летело в неустанной работе: он подготовлял вооруженное восстание.
В начале февраля, на масляной, вчетвером они пили чай в малой гостиной.
– Случившееся имеет в себе некоторую опереточность, – прихлебывал Немирович-Данченко с блюдца. – Но что же сделать? В жизни меньше величественного, трагического, чем балаганного. Из мелочей складываются и большие вещи возле человека. К тому же нюансы балаганного и трагического часто схожи между собою.
– И на здоровье! – говорила Инесса Федоровна. – И пожалуйста!
Она ушибла ногу и не могла ходить. В противоположность мужу она была безупречна к окружающим. Чай был изысканный, хорошо продуманный. Она не перебивала его (молоком). Она была ясна как божий день и придерживалась мнения.
– Скажите ради Бога, за что вы сердитесь?! – не выдержала Книппер.
Она не успела переодеться, была в гриме и в образе: мощная, с пышной грудью и круглыми бедрами баба с крупными чертами лица итальянско-еврейского типа. Ее пестрая полосатая юбка была высоко подоткнута, открывала великолепные икры и заставляла Владимира Ильича поминутно ерзать.
С легкой улыбкой Арманд приподняла губу. Колено подгибалось под ней. Бледнея, Ольга Леонардовна слушала.
– Зачем, – застучала Арманд по столу, как бы отбивая такт, – обещали вы и возбудили во мне сумасшедшие надежды? Когда я все эти месяцы мечтала вслух, бредила, восхищалась своими планами, перестраивала жизнь на новый лад, то почему вы, – она обвела рукой всех троих, – не говорили мне правды, а молчали или поощряли рассказами и держали себя так, как будто вполне сочувствуете мне? Почему? Для чего это было нужно?!
На лице Книппер выразилось отвращение.
Поднявшись, Владимир Ильич вышел в коридор.
Немирович же Данченко смотрел на Инессу Федоровну так, словно он был отцом ее ребенка.
Пролетел тихий ангел. Моторчик у него на спине работал почти бесшумно.
– Стоп! – выдержав паузу даже с запасом, режиссер хлопнул в ладоши.
Владимир Ильич возвратился из коридора, Ольга Леонардовна закурила, Инесса Федоровна кусала ногти.
Озабоченный Миролюбов протирал кинокамеру глицерином.
Поймавши ангела, Владимир Ильич забавлялся с ним.
Впившись в лицо мужа острыми, как иглы, глазами, Инесса Федоровна шарила по столу рукой, точно в припадке лунатизма. Нашарив чашку, она, не спуская с него глаз, подняла ее и с силою ударила о пол.
Во все стороны, звеня и стуча, полетели дребезги, брызги чая облили мебель и стекла окон.


Глава третья. БРОСИТЬ  В  ОГОНЬ

– Как удалось вам на вокзале выбраться из этого сундука, ларя, важи? – Гурскалин отчеркнул ногтем место.
– Бунин, – отвечал я не слишком уверенно.
– Иван Алексеевич не стал бы вас вызволять, – Гурскалин отмел. – Принципиально он оставил бы вас внутри.
– Толстой? – понимал я и сам.
– Лев Николаевич распорядился бы бросить сундук в огонь! – с видимым удовольствием издатель потрещал пальцами.
– Антон Павлович. Он понял бы? – мне захотелось.
– Чехов бы понял, но не простил, – Петр Иванович покачал головой. – Вас, пусть, спас Кукольник!
– Нестор Васильевич, «Жаворонок»? – я изумился. – С чего бы он?
– Ему понадобился сундук! Для следующей фильмы, из Москвы, ему Васнецов прислал кукол. Больше, чем Нестор Васильевич предполагал. Тары не хватило – он вытряхнул вас и уложил внутрь васнецовских мадонн! – пришил мой издатель на белую нитку.
– Давайте, в таком случае, проясним и со «Спящей царевной», – предложил я закрыть для ясности. – Барсов, помните, в хрустальном гробу?
– Лучше, может быть, вымарать? – Гурскалин засомневался.
– Написано пером! Лучший кусок! – я не уступил.
– С Барсовым проще простого, – шуткуя, Петр Иванович приобнял меня за талию. – Его, значит, понесли, а С****иаров в это время у кого-то из кармана вынул часы, за ним погнались, композитор ваш побежал, ударился всей силой о хрустальный гроб – Барсов открыл глаза, С****иаров поцеловал его в уста, отравленный персик выпал – оба зарыдали от счастья!
Откинувши крышку ларя, один за другим, компактно мы укладывали внутрь картоны с отработанным материалом.
– Муж Сундукьянц, – закрывал я позиции, – был связником между индусом Бхадке и графиней Блудовой. Приемный сын Крупской Миша возил на автомобиле Костычева и прятал у себя в комнате похищенные С****иаровым вещи. Горбунья, уколовшая Постельса зонтиком, она же старая Вреде, не кто иная, как Толстая Софья Андреевна, а эктоплазма, конечно, – это глицерин!
Аккуратно я обложил ватой модель Эйфелевой башни, Гурскалин Петр Иванович сложил решетку Летнего сада.
– Что Бунин дал в руку Марии Александровне Сундукьянц? – он вспомнил.
– Что ли, вы не издавали его биографии?! – не мог я удержаться от смеха. – Вспомните, как он описывает свою сильнейшую поллюцию!
– Чьих дело рук миражи? – Петр Иванович спрятал лицо за посмертной маской Кобузева.
– В монтажном цехе под руководством Пейкер их выпускал Колоколов, – так я полагал.
– Хер тебе! – теперь засмеялся Петр Иванович.
Он повернулся вокруг оси, превратился в столб дыма и неслышно втянулся в потолок.


Глава четвертая. ГИМН  РЕВОЛЮЦИИ

Меж тем Владимира Ильича разыскивали.
Жандармы ходили по городу с фотографией; за домом, где он квартировал с Инессой Федоровной, была установлена круглосуточная слежка.
Вскорости арестован был маленького роста крепыш с тесно связанными головой, шеей и плечами; как миниатюрный бык, он двигал этими сцеплениями; смотрел исподлобья, шевелил усами, но после доследования был отпущен: оказался Серовым, художником.
Дело, однако, шло своим путем и принимало недурной для Владимира Ильича оборот: взорваны были военный суд в Кронштадте и арсенальная гауптвахта на Литейном, дотла выгорел Апраксин двор; наделавшая шуму, на Новой бумагопрядильне, что на Обводном канале, прошла мощная стачка.
Не замечая ни улиц, ни усталости, Ленин проходил по городу большие расстояния. Он переходил из одной улицы в другую, беспрестанно сворачивая то направо, то налево.
«Уничтожение всякого государственного начала, отторжение всякой личной собственности и воцарение коммунизма!» – неузнаваемый говорил он сопровождавшему его С****иарову или Лепарскому.
Все же пока это был только   п р и л о г; .
Искусно нанесенный грим позволял Владимиру Ильичу чувствовать себя в безопасности и даже посещать собственное свое жилище.
«Гете сочувствовал мысли о прорытии Суэцкого канала!» – обыкновенно он входил с какой-нибудь шуткой.
Инесса Федоровна смеялась, но над собой: дескать, шаги ее не тверды, и ноги подкашиваются.
Она испытывала умственную усталость, омертвление в суставах деятельности; все ее способности уменьшились, сжатые неврастенией. Владимир Ильич часто находил супругу в слезах – единственным ее утешением было фортепиано, за которым она сидела по часам с малюткою на коленях.

– «Ура» и барабан –
И только и всего,
И в этом –
Вся победа! –
под звучный аккомпанемент пел малюточка басом.
– «Весна священная!» – однажды Инесса Федоровна объяснила. – У революции должен быть гимн! Этот ребенок – маленький Стравинский. Игорек!
Другой малютка играл на ковре, подбрасывая к потолку замысловатые игрушки. Поднявшись в воздух, те не падали, а, жужжа пропеллерчиками, преуморительно носились по комнате.
– Опытные модели вертолетов! – как-то Арманд раскрыла тайну. – Революционные воздухоплавательные аппараты; дитя же – маленький Сикорский. Представь, тоже Игорек!
Она обнажала грудь, и мальчики с радостным визгом принимались мять и кусать ее.



Глава пятая. ПРИЛО-ЖИМО!

Утром за завтраком она спросила:
– Слышали вы ночью странный шум, который так удивил меня? Я не знала, чему его приписать.
– Взорвался Охтинский пороховой завод! – кратко Владимир Ильич ответил.
Это был знак, которого он ждал и который был дан ему всеблагим промыслом.
Немедленно Ленин возвратился в Третье Парголово: множество народу ожидало его приказания.
Некоторые народы развиваются медленно потому, что таково уже свойство их расы, чтобы им развиваться медленно; другие же – цивилизуются очень быстро, потому что главное свойство их расы заключается в том, что они могут развиваться быстро.
Здесь были китайцы с плоскими, как у сфинксов, лицами и с неуклюжей походкой, словно башмаки были слишком тяжелы для их тощих ног; татары-магометане, толпы плохо замиренных горцев – люди всех племен и верований; были и такие, что сами забыли, откуда родом. Отдельной группой на дромадерах гарцевали аннамиты. Преобладал бунтарский или разбойничий элемент. Веяло хмельной черной удалью. Все взялись за оружие – воинственные клики слышались отовсюду. Крупская привела моздокских линейных казаков: изодранные черкески едва прикрывали наготу их членов.
Мглистый воздух полз с окрестных болот и со стороны далекого леса.
На возвышении громко Владимир Ильич распорядился.
Все было кончено довольно скоро.
По улицам текли вино и кровь.
Остро пахло только что раздробленными костями.
Чернь, опьянев от вина и крови, носила головы своих жертв по Петербургу.
– Жизнь всякого истинного вождя человечества должна заключаться в полной свободе ломать мир по произволу и совершать свой благотворный путь посреди раболепных изъявлений восторга со стороны покорного человечества! – Ленина поздравил часовщик Любке.
– Надобно уметь приспособить схемы к жизни, а не повторять ставшие бессмысленными слова! – Ленин был вне себя, махал руками и захлебывался.
Революция победила.
Убедившись в этом, он поспешил к супруге.
Она встретила его, растерянно рыдая.
– Зачем вы опозорили меня при всех! – то судорожно она прижимала к губам носовой платок, то снова отдергивала его.
Фарфоровые куклы фабрики Корнилова молча раскачивались в колыбели.
Убитые, за окном, в картинных, подвернутых позах лежали жандармы…
Негромкий зазвучал Бетховен.
Приподнявшись над всем, прозорливо Владимир Ильич вперил взор в будущее.
Прило-жимо!
Оттуда, зародившийся, нарастая, ему мчался все сметающий аплодисмент.
СОДЕРЖАНИЕ
ЧАСТЬ  ПЕРВАЯ
Глава первая. ЗА ЧЕРТОЮ
Глава вторая. БАРИН В ИЛЬКОВОЙ ШУБЕ
Глава третья. ЦЕЛОКУПНО ЕДИНОМУ
Глава четвертая. В КЛИНИКЕ КОХЕРА
Глава пятая. ГОЛОВА НА СКАТЕРТИ
Глава шестая. АННАМИТ НА ДРОМАДЕРЕ
Глава седьмая. ДЕВИЧЬИ ТАЙНЫ
Глава восьмая. НЕВИДИМКА ТОЛСТОЙ
Глава девятая. ПОСЛЕ ДОЖДЯ
Глава десятая. МЛАДЕНЕЦ В ШКАФУ
Глава одиннадцатая. ЖЕНИХИ И НЕВЕСТЫ
Глава двенадцатая. ОРИГИНАЛЫ И КОПИЯ
Глава тринадцатая. НА ПОРОГЕ ЕГО СМЕРТИ
Глава четырнадцатая. УБИТЬ КАРЛИКА!
Глава пятнадцатая. ДАЕШЬ ПОДРОБНОСТИ!
Глава шестнадцатая. СЛОН НА СОХРАНЕНИИ
Глава семнадцатая. ТАИНСТВЕННАЯ НЕЗНАКОМКА
Глава восемнадцатая. ЛЮБОВНЫЕ НЕУДАЧИ
Глава девятнадцатая. КРАСНОЕ У РАУЛЯ

ЧАСТЬ  ВТОРАЯ
Глава первая. ИССЛЕДОВАТЕЛЬ АЛТАЯ
Глава вторая. БАВЕТКА И САБЛЯ
Глава третья. КОМПОЗИТОР И ГЕНЕРАЛ
Глава четвертая. УКОЛ ЗОНТИКОМ
Глава пятая. У ГЕНЕРАЛА
Глава шестая. ЗАКАПАЛА КРОВЬ
Глава седьмая. САДОВНИК СПИТ
Глава восьмая. С УСАМИ И БЕЗ
Глава девятая. ЖЕНЩИНА-КОШКА
Глава десятая. ГЛАЗА В СУНДУКЕ
Глава одиннадцатая. УМНЕЕ МНОГИХ
Глава двенадцатая. ПОЛУСКРЫТЫЙ ВЕТВЯМИ
Глава тринадцатая. В ГОСТЯХ У АВТОРА
Глава четырнадцатая. НОС
Глава пятнадцатая. ШИШ НА КОКУЙ
Глава шестнадцатая. ОРЛЫ И ОБЕЗЬЯНЫ
Глава семнадцатая. МУХИ И ПЕНКИ
Глава восемнадцатая. НЕОЖИДАННОЕ СПАСЕНИЕ
Глава девятнадцатая. БОЛЬШАЯ НЕОЖИДАННОСТЬ

ЧАСТЬ  ТРЕТЬЯ
Глава первая. БЕЗ ЦЕРЕМОНИЙ
Глава вторая. С НОЖОМ НА ДИРЕКТОРА
Глава третья. УСЫНОВИТЬ ИГОРЬКА
Глава четвертая. ПЛАТЬЕ ЗА ТРИ ЧАСА
Глава пятая. КОЛБАСНИК И КОНДИТЕР
Глава шестая. КОНЕЦ СЕРБИНОВИЧА
Глава седьмая. ИБИС НА ИРИСЕ
Глава восьмая. МЛАДЕНЕЦ НА ОБЛАКЕ
Глава девятая. КВАРТИРА-МУЗЕЙ
Глава десятая. ДЕЯТЕЛЬ И СОЗЕРЦАТЕЛЬ
Глава одиннадцатая. ОСОБЕННЫЙ КРУАССАН
Глава двенадцатая. НАД ГРУППАМИ АНЕМОНОВ
Глава тринадцатая. ЧУДОВИЩНЫЕ БАТАРЕИ
Глава четырнадцатая. БИЕНИЕ НОВОЙ ЖИЗНИ
Глава пятнадцатая. МОХНАТАЯ ГРУДЬ
Глава шестнадцатая. ВЫПИТЬ И ПОКУРИТЬ
Глава семнадцатая. ПО ЧАСТИ ПАРА
Глава восемнадцатая. РАБКРИН И ГУМУС
Глава девятнадцатая. СЕМЬЯ КРОЛИКОВ

ЧАСТЬ  ЧЕТВЕРТАЯ
Глава первая. ЧЕХОВЩИНА
Глава вторая. В ТРЕТЬЕМ ПАРГОЛОВЕ
Глава третья. ЭКСПИДИЦИЯ ОТЛОЖЕНА
Глава четвертая. БРОНЯ МУДРЫХ
Глава пятая. ВСЕХ ОБМАНУТЬ
Глава шестая. ЗАВЕТЫ ПУШКИНА
Глава седьмая. НА ЧЕРНОЙ РЕЧКЕ
Глава восьмая. МНИМЫЙ РИЗОФАГ
Глава девятая. КОРСЕТ И ЧУЛКИ
Глава десятая. ЗНАКОМЫЙ ПРЕДМЕТ
Глава одиннадцатая. ПУМАГА С ТЕКСТОМ
Глава двенадцатая. ПОРОСЯЧИЙ НОС
Глава тринадцатая. СВЕЧИ ИЗ ЖЕЛТОГО ВОСКА
Глава четырнадцатая. В ШЛАФРОКЕ И ШЛЕПАНЦАХ
Глава пятнадцатая. ПОД МАСКОЙ ПАЛЛАСА
Глава шестнадцатая. УТОПИСТЫ И САДОВОДЫ
Глава семнадцатая. СЛИШКОМ ВЫСОКО
Глава восемнадцатая. ГОЛОВА В ШЛЕМЕ
Глава девятнадцатая. РЕОСТАТ ПОД ХАЛАТОМ

ЧАСТЬ  ПЯТАЯ
Глава первая. СВЯЩЕННЫЙ ПЕТРУШКА
Глава вторая. СТУЛ ПУШКИНА
Глава третья. С МАНГУСТОМ В РУКЕ
Глава четвертая. ПРОПАЛ КРЮЧОК!
Глава пятая. В СВЯЗИ С ПОЛЯКОМ
Глава шестая. СУМАСШЕДШИЙ ПОЦЕЛУЙ
Глава седьмая. ЛЕНИН И ПЕЧНИК
Глава восьмая. ЧЕРНЫЙ ПОЛОТЕР
Глава девятая. ПОЛВЕКА ВПЕРЕД
Глава десятая. НА ВАТНЫХ НОГАХ
Глава одиннадцатая. БЕЗ ПАРИКА И МАСКИ
Глава двенадцатая. СЫТОМУ – ДЕСЕРТ
Глава тринадцатая. КУНИЦА ПО-ИСПАНСКИ
Глава четырнадцатая. МЕРТВАЯ ДУША
Глава пятнадцатая. КРОВЬ ИЗ НОГИ
Глава шестнадцатая. ПРИВИДЕНИЕ В ЧЕРНОМ
Глава семнадцатая. ВОЛОСАТЫЕ ЛАДОШКИ
Глава восемнадцатая. ЗАПАХ СЕМЕНИ
Глава девятнадцатая. ПИСЬМО В ШВЕЙЦАРИЮ

ЧАСТЬ  ШЕСТАЯ
Глава первая. ЗАЛЕПЛЕННЫЕ ЛИЦА
Глава вторая. ПО-НАД ПЕТЕРБУРГОМ
Глава третья. ГЛУПАЯ КУШЕТКА
Глава четвертая. СТИЛЕТ В ХРЕБЕТ
Глава пятая. ХЛЕБ В ЖИВОТЕ
Глава шестая. ШТУЧКИ ТОЛСТОГО
Глава седьмая. ТОЛСТОВКА И ЛАПТИ
Глава восьмая. ЛУЗУЛ И АРРОНИКА
Глава девятая. ТЕМНЫЕ СКАБИОЗЫ
Глава десятая. ДРУГ И ЛЮБОВНИК
Глава одиннадцатая. НЕОБЫКНОВЕННЫЙ РЕБЕНОК
Глава двенадцатая. В ВИДЕ ЛАНДЫШЕЙ
Глава тринадцатая. КРУПНАЯ ССОРА
Глава четырнадцатая. ДА И НЕТ
Глава пятнадцатая. ИЗОБРАЖАЯ ТОЛСТОГО
Глава шестнадцатая. СВЕСТИ С ДЕВОЧКОЙ
Глава семнадцатая. ДЕВОЧКА С ПЕРСИКАМИ
Глава восемнадцатая. ДЕВУШКА В ЗЕРКАЛЕ
Глава девятнадцатая. В ЛОЖЕ БАРОНЕССЫ П.

ЧАСТЬ  СЕДЬМАЯ
Глава первая. КУПИТЬ РЕБЕНОЧКА
Глава вторая. ФАНТАЗ С ЛИЦОМ ГАНИМЕДА
Глава третья. ЗВЕРЬ ОЩЕТИНИЛСЯ
Глава четвертая. ДОСКА И МИНА
Глава пятая. СРЕДИ ГЕОРГИНОВ
Глава шестая. ВЕЛИКИЙ ПРЕДОК
Глава седьмая. С НАКЛАДНЫМИ ВОЛОСАМИ
Глава восьмая. СМЕШНОЙ ЗАВТРАК
Глава девятая. ЧЕРВЯК И БАБОЧКА
Глава десятая. ОТРУБЛЕННАЯ ГОЛОВА
Глава одиннадцатая. КРИВОНОГИЙ И МСТИТЕЛЬНЫЙ
Глава двенадцатая. ПРИВЛЕКАТЕЛЬНАЯ СЕСТРА
Глава тринадцатая. МАРКСИЗМ И ПЧЕЛЫ
Глава четырнадцатая. ЖАРКОЕ ИЗ ГАЛЧАТ
Глава пятнадцатая. СЛЕСАРЯ И ГЛИНОРОИ
Глава шестнадцатая. НА ГЛАДКОМ ПАРКЕТЕ
Глава семнадцатая. ПЧЕЛКА СО СВИСТОМ ПУЛИ
Глава восемнадцатая. РАЗДАВЛЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК
Глава девятнадцатая. ПО АДРЕСАМ

ЧАСТЬ  ВОСЬМАЯ
Глава первая. ПОГАНЫЕ ПРИВЫЧКИ
Глава вторая. ВРЕМЯ ИГРАТЬ
Глава третья. СМЕШНАЯ МЫШЬ
Глава четвертая. ПОСЛЕ УБОРНОЙ
Глава пятая. В ПРИКАЗНОМ ТОНЕ
Глава шестая. ДВЕ ПРЕДМЕТНОСТИ
Глава седьмая. НАКРЕПКО ЗАЖАТЫЙ
Глава восьмая. КУСАТЬ И ТИСКАТЬ
Глава девятая. В АДСКИХ КОНВУЛЬСИЯХ
Глава десятая. ДУРНОЕ ПРЕДЗНАМЕНОВАНИЕ
Глава одиннадцатая. ПРОВЕРИТЬ ДО ТОНКОСТИ
Глава двенадцатая. В ЛУЧШИХ ТРАДИЦИЯХ
Глава тринадцатая. ИЛЛЮЗИЯ СМЕРТИ
Глава четырнадцатая. ВПЛОТНУЮ К ДВЕРЯМ
Глава пятнадцатая. ЯВЛЕНИЕ НАРОДУ
Глава шестнадцатая. РЕСНИЦЫ И ЗУБЫ
Глава семнадцатая. ТИП ИЗРАИЛЯ
Глава восемнадцатая. МАЛЬЧИКИ НА РОЯЛЕ
Глава девятнадцатая. НОЖКА АНТИХРИСТА

ЧАСТЬ  ДЕВЯТАЯ
Глава первая. С ВЫСОКИМ НОСОМ
Глава вторая. ШАЙКА ОПАСНЫХ ЛЮДЕЙ
Глава третья. ТОЛСТОЕ ЛИЦО
Глава четвертая. ВОПРОСЫ В ТУМАНЕ
Глава пятая. МАСКИ – ДОЛОЙ!
Глава шестая. ПРЫЖОК ЗА МЕЛЬНИЦУ
Глава седьмая. НА ГОЛУБОМ ГЛАЗУ
Глава восьмая. ПРЕДЧУВСТВИЯ И ОПАСЕНИЯ
Глава девятая. ИСПЫТАТЬ БЛАЖЕНСТВО
Глава десятая. ОТ НЕМЦА И АРМЯНИНА
Глава одиннадцатая. ДАТЬ В РУКУ
Глава двенадцатая. НА ШЕСТЬ ГОЛОСОВ
Глава тринадцатая. ПРОТИВ СВОИХ
Глава четырнадцатая. ПЕРСИК ДЛЯ АНАЛИЗА
Глава пятнадцатая. ЧЕРЕЗ БЕРЛИН
Глава шестнадцатая. НЕТЕРПЕЛИВЫЕ МАДОННЫ
Глава семнадцатая. УТВЕРЖДЕН ЛИДЕРОМ
Глава восемнадцатая. ДВОЙНАЯ ДУЭЛЬ
Глава девятнадцатая. С ТРИТОНОМ В РУКЕ

ЭПИЛОГ

ЧАСТЬ  ДЕСЯТАЯ

Глава первая. КАРТОФЕЛЬ И ЯБЛОКИ
Глава вторая. В ПРИПАДКЕ ЛУНАТИЗМА
Глава третья. БРОСИТЬ В ОГОНЬ
Глава четвертая. ГИМН РЕВОЛЮЦИИ
Глава пятая. ПРИЛО-ЖИМО!