12 декабря. 2018 год. Евпаторское Заведение, училище постоянного проживание на территории Крыма. День. « Всегда ли сказанное кем-то может быть услышано нужным человеком или услышано вовсе? Здесь не стоит вглядываться в речь сказавшего, разбирать ее на тонкую материю, а после пытаться понять каждое слово, суть которого звучит в следующих. Но мы обратим внимание на то, какой круговорот эмоций, дравшихся эмоций возникает внутри сознания, когда распахиваются двери души и эмоциям дают свободную волю. Это довольно опасная затея, сделать их свободными на короткий срок, превращающийся постепенно в значимый. И пусть эмоции не простят меня за подобные слухи о них, но это есть истина, и взгляните на то, как они взбираясь на горло сосуда, охватывают его стершимися ногтями…Пожалуй откроем этот занавес, когда идея сказать, приоткрыть ссохшиеся губы возникает впервой в новый день. В старых днях подобная идея, и опыт уже были использованы, но всегда новые эмоции, меняющие разноцветные платья теряют память после первой же попытке попасть на свободу. И когда им представляется новая, сознание человека вновь опускают в стеклянный сосуд с плотными стенками, взобраться на которые и есть решение ситуации, и есть та непреодолимая грань, преодолев которую человек говорит то, о чем нашептали эмоции. Прогнать? О, их можно прогнать, остаться сидеть на дне сосуда и ждать либо самого себя, либо, пока эмоции потянут наверх, свяжут руки в районе запястий и…Интересным, неповторимым является то, что передумать, заставить угомонится эмоции не представится случая даже в преддверии усталости, вызывающей истерику. Слезы, что о них говорить! Эмоции все равно не смыть солёностью, им можно только повиноваться, потому что в редкие годы Вам попадется человек, способный возвыситься над ними королем, и самим диктовать условия пробуждения. Уж согласитесь, что земное небо не диктует, когда солнцу брызнуть лучами, когда спрятать их, или вовсе остыть. Взгляните почетче и вы увидите каждый себя запертым в сосуде, из которого хочется вырваться, забыть все, что не сказано. Но эмоции, намазав ладони быстросохнущим клеем, уже давно связали свою жертву тугими веревками, и тянут вверх. Эмоциям нельзя доказать главное, содержащиеся в том, что услышать сказанное сможет иной человек и тогда, когда их разделяет стеклянная стена, когда бетоном залиты коридоры, но развернуты друг к другу светящиеся шарики.»- кто не любил рассуждать об эмоциях, их нечестным правлением тела была Тишина. Почему-то из рассудительницы, из философской девушки Тишенька быстро превращалась в свыкшуюся со всем человеческую натуру. Нет, скорее иным зрителям ее разыгранного спектакля всего на всего привиделся новый характер. И они попали в его ловушки, а внутри, общаясь с внутренним голосом, она оставалась верной прежним устоям намеченной жизни. Как она стала напоминать одинокую, но горящую по лампадой звезду. И ее освещал вовсе не Ветер, нашедший ее, но все такой же высокомерный, он продолжал быть убежденным в том, что он должен охранять не всех нас, а хрупкую на вид Свидетельницу многого. И уставшая от него, она не бежала, она хранила в мыслях того, кому не могла так в живую объяснится во всем, и, прижав к груди произнести молебные слова. Она жила с ними внутри, как обыкновенный человек из средневековья, она прятала свое лицо под скромной Заступницей израненных сердец. Правда сны, она исправляли абсолютно каждый уголок мира, и проникая в чужие картины, она в надрыв добавляла свои оранжевые хризантемы к уже готовому букету.
Утро сменилось днем, пропал след Правды. Встречался ли с ней ветер? Уже встал под сомнение заданный вопрос. Но если взглянуть на странноватого, замолчавшего Свидетеля многого, можно было заметить, что на той деревянной лодке он посеял свой сюртук и теперь разгуливал в одной белой рубашке по Евпаторскому Заведению. Новый образ? Нет, этот образ уже существовал, в нем влюбленная Тишина видела Алексея, эту манеру, не закатанные рукава, и раскрытые при воспалении синих узоров. Она видела ее, но к ней приходил верный друг, предлагал прогулки, но с ходу отчитал. Проговорил будто, нет ничего на свете хуже, чем искать ее в неизвестности, выпытывать разгадку на местонахождение у смутных деревьев. Он не до оценивал их, топтал ногами корни, и любил только тех, которые росли а Амфирийском саду. Находиться с ними, вступать в диалоги он перестал буквально дни назад, когда последний клиновый лист был поднят забавной девочками с косичками, она подняла его для альбома, в котором лежал гербарий. И не удивительно, что эта картина напомнила Свидетелю многого ту, когда в одну зиму 1770-х годов, они с Тишей сидели в барском доме у русской печи. Игорева Матвеевна, бывшая героиня Тишины, поила их чаем с лимонными дольками, из них Ветер деловито выжимал сок, а Тиша смеялась, и чуть не выгоняла его из-за стола, ссылалась на то, что Братец обкапал бы всю скатерть, будь не ее предупреждения. Все это Ветер вспоминал, шагая по коридору в нашем училище, где когда-то Аринка застала Алексея за просьбой помочь ему с радостью, а ты шла следом. Его окружали сотни пробегавших моментов вместе с шагающими навстречу учениками. Среди них представлялись и симпатичные девушки, и юноши, по мнению Ветра, ничем не лучшие Лешки, но он старался и не думать о похожем, зная реакцию буйной подруги.
А о чем думала она? И если сказать правду, то ничто не сковывало ее мыслей, сердце билось ровно и заходилось волнением в случаях, когда попадался на глаза кто-нибудь из нас. Босая, без пальтишка на плечах, она вольно шагала следом за приятелем в розоватом платье. Белые гольфы, снятые, как с фарфоровой куклы с румяными щеками, делали ее походку скользящей, и потому, когда за заворотом с левой от них стороны раскинулось заснеженное окно, она остановилась сосредоточившегося Ветра прикосновением. Он резко обернулся, моментально прочел азарт в глазах беловолосой Тишины. Она слегка дунула на залезший на правый глаз волос из выросшей челки, как сомкнув губки цветочком, оттолкнувшись от приятеля, не поймала посланную ей его искру. Легкомыслие овладело ей, когда, будто на коньках с отточенными лезвиями она скользила по теплому кафелю, не ловила сквозняк, а создавала его. Она пронеслась перед взглядом наблюдавшего Ветра, стоя полу боком, ее правое плечо устремилось вперед, а левую руку она вытянула вдаль от себя. Улыбка открыла белоснежные, аккуратные зубки.
- Не легкомыслие тебя задело, оно еще кому-то рядом пело? Смотрю, перед собой я нахожу ребенка, задорного такого кукушонка. Решила полетать?- заговорил Ветер, увидев, как проехавшая на стопах Тишенька остановилась, и, прислонив к талии руку, подняла игривое лицо, - Ну брось, пойдем скорее, найти нам героиню надо, а то все ходим врось! – проговорив это, он скрепил перед собой руки, внизу живота.
Тишенька покорно покачала головой, изобразила расстроенный вид. Она вернулась было к Ветру, замерла напротив него, и беззвучно засмеявшись, осмотревшись вокруг, побежала назад. На лице Свидетеля многого в ответ ей бросился обремененный смех. Отойдя к окну, он прислонился поясницей к подоконнику, и увлекся глядеть на резвую подругу. Разогнавшись, она побежала в свободном полете. Бег превратился во что-то иное, в неоторванной от поверхности полет. Ее фигура прошла намеченную линию старта, и словно по льду, она проскользнула мимо него. Она расстроила всю научную систему, свалила правила в неумолимую груду и этим показало то, что, не смотря на все тревогу, изорванные нервы, она могла отдаться минуте кратковременного счастья. Откуда она брала его? Боюсь указываться конкретно, но можно было сделать выводы, ссылаясь на ее внутреннее состояние, на жизнь, царившую внутри. Она раскрывалась в ней каждый миг, и дорожила им, как старушка, у которой осталось единственное воспоминание, и возобновить его не получится и при сильных желаниях, и при сильной власти, но она все равно прокручивала и осуществляла в душе. Разогнавшись еще быстрей, Тишина постепенно отдалялась от Свидетеля многого, оставляла ему свободный коридор, дарила невидимый шлейф. Точнее он ловил его, но быстро выпускал, потому что удержать ее никогда не представлялось возможности так же, как самому себя запереть от любви. Они отвлеклись вместе, и может, поэтому после все свернуло на неверную дорогу с петлями. Но как, скажите, как не простить Заступнице израненных сердец ее поступки, когда в лучах вышедшего солнца ее голубые глаза выстраивали ступени, по которым хотелось идти, будучи в забвении, будучи в своем собственном раю?
Ветер не мог объяснить себе тягу к ней, не мог и дать уйти нужным мыслям. Потому он быстро закрыл всю ветреность в огорчённой подруге. Почесав левый локоть, он по деловому направился в ее сторону, казалось пройдет по своей полосе, не коснется ее и словом, как он жестко схватил Тишу за поднятые обе руки. Сверкнули белоснежные локтевые сгибы, они выглядывали из рукавов платья. Он подметил для себя то, что она, наконец, поумнела, и перестала жертвовать своим телом ради мальчишки, ему нравилось называть Лешку мальчишкой. Она немедля перебила его не столь разозленными глазами, сколько непонятливыми. И нет ничего милее на свете, чем глядеть на ее смущение. Когда Свидетельница многого вновь запиралась внутри себя, на прятала кисти рук лодочкой у середины спины, и, прикрывая губы, отворачивалась. Но в этот раз она не сделала ничего больше, чем прислушалась к его требовательному тону, тону, словно своего учителя, которого у нее никогда и не было:
- Как рад, но больше сдержан, что ты разумней стала видеть мир, таким успехом покорим Каир. А знаешь ты страну, и жарки в ней пески, никто не объявлял давно войну. Но вот туда приедем, и будешь первой ты, кто возмутиться по поводу царившей бедноты. О ,Тиша, я попрошу тебя, останься ты в сегодняшнем часу, но не отдайся до конца минуте, ведь в ней не отыскать ни логики, ни сути. И покажу тебе сейчас я порученье Государыни, она в утре, как ландыш, увидела меня, и отозвалась, чтобы тебя нашел, но к ней мгновенно не привел. Найти нам следовало б Ольгу, как потерявшемуся человеку на плоту в заморском океане Волгу!
Стоило ему кончить томную речь, Тиша вяло сузила брови, как услышала остальное:
- Виктории должны будем доложить, что тот, кого она так часто видит, сегодня утром ей наврал, и без вести пропал. Товары он скупал? О нет, направился он к Вам, поближе к ледяным горам! Ты слышала, на северном на шаре, сошли с поверхности багряной три лавины, и раскололи те средины льдины. Мы не допустим, чтобы раскололся треугольник, и все свершилось в мрачный понедельник! Я старику не доверяю, как ткани шелкового фая.
Выслушав его, она изменилась в лице. И на его грусть ее не смутили слова об Ольге, обо мне тем более. А он, он, верно, пытался намекнуть ей на свою земную любовь, а Тишина и услышала о ней, и еще больше почувствовала себя не принадлежавшей никому, кроме святого неба, кроме Творца. Ведь частностью его дочери она не являлась с самого начала, она всегда была ее кусочком, той девочкой с золотыми волосами, любившей бегать и рассуждать о прошлом, но не о настоящем. Как жаль, что сейчас она не могла ответить ему, лишь сомкнула в ответ ресницы, и устремилась вперед, интуитивно ощутив, что скоро они встретят Ольгу.
А Свидетель многого, он не сдержался и проговорил, не шмыгнув дырявым сапогом:
- Второстепенности в тебе, однако, нет, и не увидел синеву глубую свет. И это так прекрасно, но и прежние инъекции не напрасны. Признаться, жаль тебя мне было, и сердце волком над луною выло.
Их разделяло около десяти шагов, Тишина обернулась, она перевела одиннадцатый шаг по направлению к нему. И вот надулись худенькие щечки, овальное личико стало походить на сдувшийся, воздушный шарик. Не с негодованием она обвелась вокруг него пристальным взглядом, а с беспомощным сожалением. И он уловил его, тот час, продолжив идти за ней. И чем ближе он приближался к ней, кончался оконный пролет, снег не успокаивал их. А самое время было бы, померившись интересами, столкнуться сожалениями, бросаться снежками, но Свидетельница многого предпочла уйти от всего, ее походка сменилась бегом. Всячески она оборачивалась, и не заметила, как у лестничного пролета налетела на сгорбившийся женский силуэт, поправляющий развязавшиеся шнурки. Девушка с зелеными глазами в бежевом, с крупной вязкой свитере, была сосредоточена на кожаных, черных ботинках, как ощутила легкое прикосновение, и кого-то едва не упавшего на нее. Она моментально вскочила, и в ней вы бы увидели Ольгу.
Что в ней вспыхнуло, огонь или радость внезапной встречи? Ни то и не другое, девушка зацепилась за край юбки левой рукой, и пристально, но с сомнениями взглянула на спотыкнувшуюся Тишину. Та, верно упала на холодный пол, облокотившись кистями рук о чистую поверхность, как Ольга не растерявшись, склонилась на колени:
- Увидеть Тишину, и в мире претворить мечту! О вами, встречей с Вами дорожу, не думайте, что от проблем и прошлого я ухожу. Но вы, позволите, вы мне, Вам предложить всю помощь, слова не превращая всласть, и не роняя строк обмана с глаз.
В произнесенном Ольгой неизбежно бежало волнение, она падала о собственные слова, ее ноги путались, и ни что не могло развязать их, как ответная реакция Свидетельницы многого. Но та мгновенно развеяла все приятное, что только пронеслось в секундном столкновении. Она отвернулась от нее душой, попятилась, не вставая почему-то назад. На лице человека, хранившего тайну выступила огорчение, или больше даже собственная непримиримость в сложившейся ситуации. Она противоречила самой себе, то и дело, она припоминала, как отталкивала Тишину, по-королевски, обнажив вены Алексея, творила страшное убитыми ночами. Но убитыми они продолжали быть в ней, для всех остальных, особенно для Тиши она оставались живыми, и вполне реальными, не смотря на то, что девушка с неких пор не имела возможности приблизиться к Леше. Но в ней билось, билось это желание исправить, и в зрачках, в них взблеснула боль. Тишина перестала отодвигаться от нее, замерев на локтях, в полу приподнятом состоянии, они проникла впервые внутрь чьей-то души. И это нельзя объяснить даром, способностью, просто, чем больше, Заступница израненных сердец видела с нами, тем ярче они понимала человеческие факторы, чувства и раскаянья.
Им не мешал никто, за окном катился буран, погода из фантазий крымских авторов проявилась в реальности, и обвила вокруг пальца предсказателей погоды и всяческие гидрометцентры. Но аномальным все считали иное, к погоде свыклись, а вот к тому, что стены живо проявляли интерес к происходившему, дышали, будто сгибаясь под вспотевшим лбом Ольги. Ее бросила в жар, на тянувшиеся молчание, затаившийся Ветер, пропавший в пролетах, все это заставило девушка смериться с собственной фантазией, и прижать ладони к носу. Стены закружились, подобно детским каруселям, проносился в залах души чей-то смех, смех над характером или его свитой, а может смех над тем, как быстро все кончилось, жар отступил. Похолодели кончики пальцев, ее черную юбку перестал трепать проносившийся со второго этажа воздух, и она бросила небрежно руки. Но вот, вот и пропал интерес, закрылась уверенность в том, что все не померещилось, что все реальное, и Тишина проявила к ней каплю незаслуженного внимания. Ее силуэт исчез так же мимолетно, как и все остальное, как и декабрь, приближающийся к концу. Ольга впервые за эти дни, разглядела, что на скромной белой люстре, в виде круглой тарелки с перекрестными линями, болталась серебряная, сливающаяся мишура.
В голове проявилась ясность одного, надо спешить на лекцию, на лекцию самого скучного человека из всего Евпаторского Заведения. Резво обернувшись через левый бок, она аккуратно разглядела застрявшую на подоконнике женскую фигуру, фигуру Тишины.
- Передо мною пронеслось затмение, набраться бы терпения, чтобы не произнести ни слова, и не поймать в воротах гола. Хотя никто не забивает мне мечи, я с удовольствием пекла бы вам горячи калачи. Я б удовольствием гостей встречая, во всем бы шла я на уступки, не прекращая впечатления я в жутки. Как много создано компаний, но мне найти б в одной златого часа упаваний, и наглотаться бы общенья. Но вот курьез, прощенья нет, не нагнетаю я и сожаленья, и зарываюсь я в прочтеньях. О книги, книги лечат душу, мою бы лучше по-иному излечить, и людям на секунду захватить. Но заслужила, заслужила одиночества, как смелая легенда своего пророчества. К тебе, к тебе, я говорю, пойми, не предвещаю снежную я бурю! Пойми, хочу услышать обращенья в адрес свой, и волосы я выкрасить нашедшей тьмой. – этот монолог, мне жаль, что я таки не услышала его, но его запомнило это место, эта атмосфера. И, конечно же, Тишина, рисовавшая что-то на стекле своим теплым дыханием. Ольга приближалась к ней медленно, боялась спугнуть создание, видя которое, она видела безобразную, одержимую себя. А что есть в жизни страшнее, чем увидеть истинное лицо доброй с виду девушки?
Когда речь превратилась в оконченную, Ольга замерла по середине коридора, вглядываясь в спину Свидетельницы многого. Та слышала ее, но звонко продолжала что-то чертить, подговаривая мороз, она выстаивала крупинки снега в ледяную картинку с чьим-то сердитым лицом. Девушка покорно ждала, не отвлекала ее, смотрела на то, как ровно стоя на подоконнике на коленях, она упиралась свободной рукой в мягкую, сентипонувую красную подушку. Прошли минуты, и Тишина слезла с подоконника, кивнула головой на состроившиеся снежинки. Какое чудо овладело обеими сознаниями, когда картинка проявилась более явно, и не стоило вглядываться, подходить, стоило смотреть внимание и увидеть на ней силуэт Архимея Петровича в зимнем, черном пальто, увидеть его вьющиеся седые волосы, цвет им был предан морозный. Стоило видеть корабль, и как он сходил с него в оправданный миг, а рядом, рядом выведенный кусок незнакомого места привлек внимание Ольги. Она поняла вскоре, о чем ей написала Тишина, нет, она сказала, сказала спустя столько время, преодолев свои обиды и неправильное, жестокое с ней обращение. Картинка продолжала висеть на стекле, но как только Ольга свела взгляд на Тишину, стекло превратилось в мутное, согретое приятным дыханием. Но она успела запомнить то, что ей позволили запомнить, и, вдохновившись, она поспешила в один из залов.
Кого, кого она искала, хлопая дверьми, перегибая лестницы? Ступени недоумевали, Тишина, мягко улыбаясь, сидела на подоконнике, мысленно видя светлые мысли человека, хранившего тайну. Она изменилось, и об этом можно было начать говорить, спорить, ведь я до сих пор вспоминаю ее лицо во время скучной лекции.
Этот маленький кабинет, в нем она отыскала меня, поглощённую воспоминаниями. Одетая в сиреневой платье, замотавшись пастельным шарфом, что сползал на руки, я поглощала знания из книги с красным переплетом. До чего же в ней царила заумность, и определенные факторы выдавали ошибку на первой же страницы. Отпечатки бегло пронизывали мое зрение, но ворвавшаяся в дверь фигура предопределила мое будущие настроение. Перелистнув страницу, я взглянула на нее, как раньше, и узнала некую тревогу, узнала желание высказаться, и двинулась к ней сквозь поток мешавших мыслей. Ученики, сидевшие по разные стороны, не уставились на нее, скорее посмотрели невинно на протолкнувшегося через Ольгу Никофора Михайловича в коричневом пиджаке. Он смутно оглядел Ольгу, и хлопнул было дело дверью, упрятав ее в коридор. Уж больно не терпел он лиц не из своей группы, и покосившись сквозь узкие стекла на нас, закашлял в кулак. В тот миг мне стало до жути больно, что обстоятельства повседневности предотвращают всякие надежды, она убивают мечты, и не дают узнать самое главное. Что она хотела сказать? Она хотела, она решилась, и в ту бы секунду я выслушала ее без особого интереса, но я бы выслушала это пойманное ей от них. Правда, я быстро остыла, и не решилась выйти, не решилась услышать ее на свою не удачу. Потому что это безумие кончилось не скоро, но оно приближалось к концу, как и она к нашей беседе…
« Эмоции не любят ждать, а уговорить их не шатать стеклянный сосуд или вовсе уйти самое сложное дело на свете. Вы можете преодолеть световые лучи, вырастить в сосуде апельсиновое дерева, но избавиться от них можно будет в том случае, когда ни захотят уйти сами. Представьте они больше не тянут противных, костлявых рук, спускаются вниз, и раскручивают силуэт, снимания с него рубашку, юбку, и другие детали. Они подкидывают их вверх, этим освобождают пространство, и начинают раскачивать сосуд, этим помогая выбраться несчастному созданию. Но выберется ли оно из оков, будь его отпустят эмоции, ведь сказанное не выльется сказанным? Оно углубиться в черную бездну, и иногда станет бросаться металлическими шипами. А счастливое избавление? Оно наступит тогда, когда человек, захотевший выслушать, сам отыщет душу, и стекло обрушится рванным звоном, будет услышано по желанию пришедшего».
***
12 декабря. 2018 год. Гостиница «Лучи Евпатории» при втором флигеле Медицинского училища №2». День. « У прекрасных часов никто никогда не спрашивает об их конце, не просит уйти, оставить иль бросить в неизвестности. Прекрасные часы, словно поставленное среди других креслице, и вот сидя на нем, ощущаешь мягкость красной, бархатной спинки, ощущаешь, что ноги касаются ступени. Заметить, что оно как-то отличается от остальных поставленных кресел не получиться ни у кого, даже у самого любопытного, кто не скрывает глаз от полыхающего огня, от сварки и летящих крупинок. А в чем секрет? Пора раскрыть карты, и сказать, что его нет. Прекрасные часы – это душевное настроение, это жизнь светящегося шарика, наполненная удовольствием от пасмурного дня, от идущей тучи. И на этом креслице, сколько на нем можно пережить, быть забитым градом, и смеяться ему в ответ, и ловить горячие пироги, выставленные перед пряными губами. Но сидеть на нем всегда, увы, значит – потерять то, что на нем испытываешь. Потому что каждый день сидеть на нем явно не получиться у того, за кого вступилась тело, а точнее главный механизм физической оболочки. Сердце против счастья? Нет, оно может выступить лишь против утомляемости, против вечной радости, которою получаешь крупинку в день, однако кресло продолжает вырастать в высоту. Прекрасные часы – не закрывают глаз, и своенравный характер никогда не участвует в этой игре, уж согласитесь, портить самого себя ему не представляется нужным. Но сердцу, кажется, всегда понимающему душу, зачем, зачем окунать под шум в голове, под непонимание происходящего, когда еще не поймана последняя крупинка радости? А вы никогда задумывались о том, о чем и душа, счастливая по сути тем, что не счастливо все вокруг, но ей хорошо и частицы выпущенные характером давно просочились в главный зал светящегося шарика. Но все-таки участвует в этой игре, не сам, но отчасти, и потому человек быстро замечает то, с каким отношением он начинает относиться к волнению, и неким безразличием, ссылаясь на себя. И сердце, а сердце сдается, унесенное мыслями о будущем, о настоящем, ухваченное старыми слухами о проблемах, оно окончательно говорит «Нет», и всем, кто слышал его, и кто спрятался за спиной, неистово хохоча над тем, как обманул всех, но прежде всего, обманул себя. Не справляющемуся сердцу, возвышенной слепым, подкинутым эгоизмом счастьем, душа сходит с дороги, протягивая руку старику - механизму, и начинается их общая болезнь. Болезнь рассуждений, болезнь природы тела…» - помнился снег, он падал так же беззвучно, как и в прошлые дни, но в прошлые дни она говорила, а в эти молчала. И не болезнь рассуждений, болезнь сердце обобрала у нее дорогой голос, но не слова. Слова кружились в ней метафорой, скакал по полям белый олень, северный олень, обмотанный красным, вязаным шарфом, он не останавливался, но видел наблюдающие глаза. Эти глаза, глаза смотрели, ни в коем случае не могли закрыться, поймав точную минуту времени. Она смотрела на часы мысленно, мечтая зрительно повернуть их к себе, и больше не мучать себя ожиданием, ожиданием, что придет хоть кто-нибудь. Она назовет спасителем, настоящим спасителем, отогнавшей глупые представленные картинки. Вот олень, он преодолел грань в ее голове, и тогда все стало явью. Северное существо побежало по плотному зеркалу, оно побежало, зная, что этим привлечет внимание той, которая итак развлекала себя увиденным, но скудным, и противно сухим. Вот снег, он и то падал веселее, он падал так плавно, как Тишина касалась хрупкой ножкой крыши из красного камня, он так же, как и она говорил с плавностью движений, достигая полного взаимопонимания. А этот олень, она просила его уйти, а он крутил головой, и снова топтал зеркало, топтал его пыльными ногами, и все, что стояло внизу, точнее книжки, исписанные тетради были взяты постепенно таявшим снегом. Но вы посмотрите на нее, на Аринку, не способную, по убеждениям своего тела встать, не способную повернуть к себе часы или стряхнуть со стола небывалый снег.
Все промокнет под его пеленой, и все конспекты, и в них поплывет синяя паста, в них поплывет и его подчерк. Сейчас бы ей хорошо было встать, пододвинуть к себе хотя бы единственную тетрадь, и вылечить себя может его нервными, вечно спешащими буквами. Буквы не лечат, буквы еще больше затаскивают в проблемы, но мысли о нем заставляли ее легче дышать, и сквозь кашель, болевшие глаза, из бумажных салфеток делать небывалые фигурки. Безумные фигурки, которые распадались, материал не держал их, а бумага постепенно мокла, на ней стали проявляются зеленые, не то желтые следы. Она складывала их на тумбочку, почему-то лежа на его стороне. С этой стороны стандартный номер гостиницы выглядывал в то самое зеркало, с него отступил олень. Снег завертелся, и вскоре тетради остались сухими и чистыми. Лоб остывал, но мгновенно становится горячим вновь. Мысли одолевали страдания физической оболочки, но проигрывали, не в состоянии удержаться на одной планке. Им бы поддержку, какую-нибудь, любую, но такую верную, как поцелуй в лоб, как прикосновение. Ах, прикосновение Алексея явно бы прибавило ей прекрасное настроение, от которого она отказалась этой ночью, бессмысленно пялясь в потолок. На нем не скакали узоры, завитушки не позли морскими волнами. Обыкновенный белый он напоминал больничную палату с грязным зеркалом. Только вот в нее никто не приходил, а должен, должен был показаться он с взлохмаченной головой в серых брюках, и светлой рубашке. Но она так умоляла одеть его синюю, под ней не так была видна действительность жизни. А сейчас, вынув из кармана платья, заметим синего платья с короткими рукавами, последний бумажный платок она поняла, что забыла утро. Она забыла его от начала пробуждения Лешки до быстрых движений, и соблазна взглянуть на картонную упаковку, спрятанную в неразобранной сумке. Воспоминаний нет, часов тоже. Кто бы придвинул их, кто бы! По ее меркам он должен был вернуться еще полчаса назад с последней лекции, но, вероятно, она ошиблась, и лихорадочный озноб завел ее в извилистые леса.
Растелилась дорога, усеянная зеленой травой, чистой травой… Хлопнула дверь, этот толчок он вывел ее из бездумных путешествий, начавшийся лес пропал! Прикрыв рот обеими руками, она подтянулась на кровати, через секунду вынула из-под спины жесткую подушку, обняв ее руками. Правда, никто не входил! Неужели ей показалось, и часы, они протянуться дальше до ночи, протянуться так долго, что она заберётся на стену, и поймает за рога того северного оленя. А оленя, его не было тоже. И только после неясных вглядываний за стену, она увидела ту знакомую ручку, держащую бумажный тюльпан. Его ствол был размером с мизинец, такой же тонкий, головка слегка больше. И это не могло быть ничто иное, чем тюльпан, тюльпан из холодной, черствой бумаги.
- Пришла Тишина, и кончилось мое томление, соединившееся с бездельем, и, стало быть, мне принесен совет, и пожелтевший цвет. Цвет листьев, изменился цвета бутона, и вынесли мы смысл из глубокого урона. Ну, помоги, ну вытащи меня ты из него, и в мир ты погрузи, в частицы вездесущего!- ее голос, Тиша не узнала сразу в этом хриплом, едва слышном произношении привычные Аринкины ноты. А разве это было важно? Совсем нет.
Свидетельница многого показалась ей полностью, не решилась пройти дальше и застыла с болью в глазах. Она протянула ей бумажный цветок, не подарила улыбку. Аринка нащупала на тумбочке еще пару позеленевших бумажных платков, прислонила к носу, и отрицательно помотала головой:
- Не у что ли не видишь, что встать я не могу, и мысли собственно из паутины я краду, и пусть горит болезнь в аду…Мало слов, большой не принесут они улов. Ну, дай же, дай мне руку!
В последней фразе сверкнуло маленькое отражение требования, ее требования, без которого не состоял ни один день ее жизни. И Тишина хотела вырвать ее из существования, из того места, в которое ее завели, но беспомощная девушка, убежденная физической оболочкой, что не в состоянии встать могла лишь вспоминать прекрасное время, пытаться придвинуть взглядом часы, но не больше. На что она надеялась? Зря Аринка предполагала, что Тишенька не выдержит глядеть на нее, и протянет теплую кисти руки. Кисти ее руки нужно было заслужить, не всегда, но в этой ситуации да. Аринка схмурилась, отвернула от нее лохматую голову с наэлектризованными, черными волосами, и упала на кровать, так каждый раз падал Алексей, но даже он, он мог оторваться от одеяла, и босиком дойти до священной радости, а у нее не получалось посмотреть на свое счастье. Ее счастьем стали бы идущие стрелки, или меняющиеся автоматически цифры. Краем глаз она покосилась на отвернутые от нее электронные часы, на верхушку с черной кнопкой, и на стоящую Тишину, вертящую бумажный тюльпан.
- Ты хочешь, чтоб я встала, но только б не упала! И что за это заслужу я, количество из честных чисел, но вот не станет переплет всей книги весел. Казалось мне, назад минуты, что все вдруг захватил снежок, но стоило мне мысленно опередить мосток, развеялись никчёмны представленья…- произнося все это, она облокачивалась слабыми руками об провалившийся матрас, но не сводила взгляд с румянившейся Тиши. Отойдя на шаг от кровати, она, пошатнувшись, встала, положила руки у живота, как увидела летящий в ее сторону тюльпан. Цветок, едва коснувшись ее среднего пальца, превратился в розоватый, словно на бумагу, из которой он был смастерен пролили краситель.
Тут Заступница израненных сердец засмеялась, как всегда беззвучно, но Аринка вообразила ее смех. И вложив тюльпан в свободный карман синего платья, сделала шаг ей на встречу. Она предстала перед этим самым зеркалом, прозрачным, его деревянная каемка пахла сладкой смолой. Почувствовав ее, черноволосая девушка жутко захотела есть, и не отказалась бы от теплого кофе или от мюслей с подогретым молоком. Между тем, она обернулась, увидев долгожданное в руках у Тиши. Она, незаметно обойдя ее, у груди держала часы с ровной цифрой. Аринка тот час вырвала у нее их, и, задумавшись, уставилась на изображение: « 15:00». Сколько всего начиналось с этого времени, сколько кончалось, бездонно открывалось и без спроса уходило. Но Аринка тот час, выронила их на теплое одеяло, и ни обмолвившись с Тишиной, вышла из комнаты.
Она не громко прикрыла дверь, очутившись в пустом коридоре. Лишь вдалеке мерцали чьи-то силуэты, скорее силуэты худых девушек, прислонивших к себе стопку книг. Аринка коснулась головы, нащупав на ней неуложенные волосы, она вытащила из иного кармана черную, невидимую резинку, через нее запустила пряди, она сделала низкий хвост, как вздрогнула. Что-то нежное коснулась ее запястья, и, не оборачиваясь, она нашла в этом руку Свидетельницы многого. Та глядела на нее со счастливой грустью, двойственное чувство которой всегда охватывало в подобные моменты. Аринка в ответ взяла ее за руку, Тишина двинулась вперед. Босая, она положила взгляд на ноги Аринки в белоснежных носочках. Черноволосая девушка отмахнулась рукой, осмотрелась с более ясной четкостью в глазах, не смотря на то, что периодически она ускользала, девушка пыталась поймать ее, не отпускать, чтобы видеть, куда заводили ее ноги. Прошла минута, и Аринка больше не ориентировалась в пространстве, она шла не по следам Тишины, она шла по левую от нее сторону, пропуская то и дело сновавшие пролеты, и лица через них. Лица периодически посматривали на нее, оценивающе они выплескивали из себя слова по поводу проходившей Аринки. Но она вяло оглядывала их, и возвращалась к никому не видимой Тишине, к ее пути.
Но вот это пусть превратился в их общий, нарастающий путь. Но вы, верно, не поверите в это с очередной мной написанной фразы, вы не поверите и в конце всего, что Свидетельница много, не существующая на свете привела Аринку в нужное место, и не просто привела, а заставила оторваться от бессмыслия и ворваться в жизнь. Ворваться в нее на перекор болезни, на перекор чужого счастья, ведь она была луной своих звезд, луной Тиши, ее героиней, к которой она никогда не ревновала даже его. А ведь ей так хотелось поменяться с черноволосой девушкой местами, и быть той, которая способна погладить его по голове по вспотевшим волосам, успокоить и отломить верхушку стекляшки. Честно, пока Тишина вела свою героиню, она вспоминала, как не справедливо думала о той, без которой не обходился наш Алексей. Она становилась его вещью, душой, в которую можно плакать и та никогда не заполнится слезами, потому эти слезы для нее, как кровь для человеческого организма. И стала понимать Тишина, что ее кровь теперь совсем иное, не воздушная любовь, не стремление увидеть, а осчастливить того, кто будет счастлив, поймав у двери всегда находивший его светящийся шарик. Ни капли злости, ни капли притворства, тысячи иллюзий, тысячи мечтаний окутывали с ног до головы идущую навстречу каким-то мальчишкам Свидетельницу многого. «Еще вчера», а разве это началось не вчера? Она забывала минуты, как Аринка, отдергивала ее руку, и они останавливались. Девушка прислонила обратную сторону ладони к носу, почесала обветрившиеся концы и губ, последовала в финальный коридор.
Плитка из четырехугольников выстелилась перед ними, она облепила край стены у квадратного окна. Оно, завешенное пастельного цвета шторой, Аринка взглянула на не закрытый край рамы, присмотрелась к смеявшимся беззаботным девушкам ее возраста. Но как они жили? Так пусто, пусто тратили время на посиделки на холодной лавке, забрасывали медицинские справочники, и в тишине, да, пожалуй, в темноте лишь изредка баловались небольшой дозой морфина, а может, баловались, играя в подушки, из которых вылетала перина. Аринка припоминала это время, когда Алексей не вонзился в ее сердце, когда отвлеченный и не привлекающий к себе он часто уходил, или вовсе ни с кем не разговаривал. И могла ли она подумать, что превратит себя в такого же человека, скромного и даже больше желающего, что не трогал никто, не беспокоил, кроме верной Привязанности. Кроме врага своей любви, с которой она охотно подружилась! Так бывает в мире каждого, бежит потолок, из под ног уходят неровная плитка…Отколотые куски камня, выкрашенные в бирюзовый цвет, подметенные в угол блеснули острым концом, блеснули, и остались позади. Стопкой, будто учебники, были сложены у двери три кирпича. Она видимо держали дверь, когда та открывались, чтобы не обдиралась несчастная стена и не оставалось белых царапин, смещающих структуру бежевой краски. Тишина перестала идти, когда оставалось до этой непременной двери больше шести шагов.
- Не покидай меня, не знаю я, конкретно, что за этой дверью, и не борюсь, конечно, с ленью. Меня на завтрак не доел с огромным аппетитом страх, его я разглядела и в твоих словах. Не стоит, оправдай, будто бы молчишь, внутри ты вечно голосящий чиж! Мне слышать твое пение, и наступая пяткой на везение…Откроется передо мной оно, воочию мне не покажется черно. Но ты на добрость прояви терпенья, ты подожди, как снег весенний тающий в дожди. – в этих словах черноволосая девушка заклинала ее не оставлять наедине, не уходить, как было обычно в морозные дни.
Но Тиша была не отступная от своей цели, она махнула светлой головой на плотную, деревянную дверь с красным крестом у номера: «243». Аринка поначалу не заметила этот знак, а уже после, отвернувшись, она положила руки у пояса, и, предполагая, зная, что Заступница израненных сердец покинула ее, выступила навстречу неизвестности. Ее встретил через секунды привычный для лабораторий запах эфира с примесью влажных салфеток для подкожных инъекций. Она мысленно выстроили всю картинку, которую увидит, но одного не понимала, за этим, за этим Служница Судьбы привела ее, чтобы лишний раз соединиться с сочувствием, и застрять на пороге у любви, и продолжающей существовать привязанности. Она неспеша коснулась ручки, ощутила, как в голове выпустили туман, и он залепил обратные стенки ее глаз. Сомкнув их на миг, она обошла белую ширму, на вид будто картонную, которую так же легко повалить, как и карточный домик одним только вдохом. Люди, людей она не замечала! А были ли они там, какой-то силуэт промелькнул, словно без фокуса при наставлении объектива. Черноволосая девушка расцепила руки, ее встретил прохладный воздух, дующий наверх из открытой пластмассовой форточку, но почему-то его частицы долетали и до нее. Она, наконец, то освоилась в этой мрачноватой комнатке, в которой нельзя было увидеть ничего, кроме этих страшных вещей со стальными иглами, и пластмассовыми основами. В последнее время она стала больше брезгливой, и подумывала даже найти новое место для своего дальнейшего обучения, но все ее мысли сводились плавной струей к нему, она уносила ее к Алексею. Его распахнутый, и закатанный рукав синей рубашки, она заметила в беглый миг, и поднялась по перекатывающимся синим венам до проколотого основания. Игла вошла не до конца, она профессионально окинула это взглядом, как мелькнули в памяти, показанные на практики уроки. Она поднялась по металлическому столбцу стоящей к ней лицом капельницы, мельком прочла название на белой наклейке, пробежала по черным буквам. Название она сейчас уже не могла вспомнить. Но это было что-то нужное, не освобождающие от желания столкнуться с искусственной радостью, а наоборот являлось помощью физической оболочке набраться сил. Девушка не сразу двинулась вперед, а только убедившись в том, что туман оставила пшеничные поля ее фантазии, она в миг оказалась сидеть на краю кожаной кушетке. Она по-доброму улыбнулась, но тут же сменилась тревожностью и в второпях заговорила, прислонившись кончиками пальцев до запястья лежавшего с закрытыми глазами Лешки:
- Тебя я отыскала в поздних часах, и в увядающих увидела порах. Пора одна была вчера, другая наступила за полночь сегодня, но было им меня к тебе направить не просто так угодно. Столкнулись времена, и стала благородно собирать воспоминаний семена, я вспомнила исторью всю, проникновения ее небриты. Но вот пришла подруга наша, она других на свете краше. А мне, мне прекрасней ты…
Она не договорила, как Лешка, повернув к ней свою лохматую голову, так редкостно и по-настоящему окинул ее темные глаза. Не сдержав внутри эмоции, он, было, быстро приподнялся, неряшливо вытащил из исколотой вены иглу, та звонко долетела до края кушетки. Не отвернув рукава, он спустил с нее ноги в серых брюках, и улыбнулся девушке:
- Твой сон напрасно все они прервали, ведь никуда никто не пали. Я шел к тебе, поверить только, но ты все слушай, очень бойко я шагал, хотел тебе я принести обед, и интереснейших, но скучных мне, услышанных на парах всех бесед. Считал тебе, что будет любопытно прочесть весь новенький конспект, и знаний новых обогнуть хребет. Я помню, любишь красный суп, изгибы моих светлых рук, но вот меня ударил в голову какой-то стук. И оказался некто рядом, он вышел ростом, не появился из-за сада, как быстро спохватившись, поймал обравшийся град! А град, а град - моя потребность, не полыхает в ней и ревность, лишь жалость вызывает повседневность. Откроется тебе лицо врага, но прежде откуси пирог ты правды пирога. Ведь если бы ни он, то погрузился бы в далекий сын. Заметили меня иные, и Правда бы не внесла их в слепые!
Аринка слушала его, не отрывая глаз, она слушала этот меняющийся голос. В конце он вздрагивал, и постоянно оборачивался, красная точка запеклась на локтевом сгибе, не сгибая руки, он замялся в словах. Девушка никак не желала оборачиваться, представить не могла, кого, кого она увидит, и почему Лешка назвал его врагом. Но ведь враг у них один, именно у них. Она всегда была с ним, они вместе и скручены Привязанностью, он ее потребностью, а Аринка общением с этой милой особой, не способной смериться с данным предназначением. Потому Привязанность не их враг, а Алексей не смел, обвинять ее во всем, он никого не обвинял. Сколько пассивности проплывало в этом характере. И, когда он не был окутан пеленой последствий искусственной радости, черноволосая девушка знала, о чем говорить, о чем мечтать, она могла расплавиться под заточенным солнцем. Оно не показывалось на глаза людям, пряталось от чужаков, но влюбленная Аринка вынимало его у него из груди, и кричала миру, что это ее солнце, одновременно знала, что где-то в сторонке Тишина питала себя ложными мечтами. А ложные ли они? Когда-то и ее мечта тоже казалось ложная, когда-то она представляла себя, сидя перед любимой душой, сидя перед ней, и чувствуя себя ниже. И вот эта мечта сбылась, не взглянем на то, что она не мечтала об Алексее, она мечтала об не пустой жизни. Потому в тот миг, она погрустнела, в голову вернулись глупые мысли, олень начал топтаться в теплом углу. И что его привлекало там, когда снег лежал на улице, когда на улице играли причуды, а они являлись пленниками собственных проблем.
- Не говори мне, сзади кто, и перевесит все предположенья моя минутная весомость, и не поверю ни во что! И кто бы там не оказался, давай уйдем, уйдем сейчас, и не поймаем мы прикрас, но я поймаю их за спину, и не накроет холода лавина. Не думай, мне совсем не плохо, в обратном хорошо, - на этом физическая оболочка исчерпала заточенный запас приемлемого самочувствия, кашель подобрался к горлу. Глаза Алексея потеряли голубой оттенок, и все приобрело серый цвет. Она, было, качнулась, он поймал ее за едва не выскользнувшую кисть мокрой руки, больше не отпускал, - Но все же дай мне передать приветствие, и благодарность принести в знак следствия, - она отстранила его от себя.
За лицо схватился сквозняк, струя уличного воздуха приземлилась на горячий лоб. К ней развернулся ни кто иной, за кем плыла Правда, за кем устремился под явным предлогом Ветер. Это был он, губитель светящихся шариков, тот самый старик в серой рубашке, на плечах с накинутым черном пальто. Он смотрел на нее вовсе ни как учитель, не способный ни перед чем оправдаться в связи со своим положением, он смотрел на нее снизу, подавленный невысказанными сожалениями, старчески бледный. Три черные морщины поели его левую щеку, неизменными стояли густые седые волосы. Аринка не ждала каких-то слов, она поняла одно, ее бросило в дрожь от одной только мысли, что сотворившие тогда его руки в этот день коснулись ее Алексея. Она инстинктивно взяла его теплую, на удивление руку, почувствовала, как он запутался в мыслях, и нарушила нелепую паузу:
- Могу я попросить, не появляться больше Вас, и перестать так откровенно собирать уже разбитые кусочки ваз. Не тратьте клей, поберегите силы пред тем, как наточить другому делу вилы! Идеи нового предпочтенья, они не за горами, и не споткнитесь только, переступая ямы с рвами. А если даже упадете, то я надеюсь, в суд небесный без очереди попадете.
- Ариша! - Лешка дернул ее, употребив непривычную для нее ласковую форму дорогого имени. Она в лишний раз нашла подтверждения тому, что он никак не хотел вникать в какие-либо конфликты, и всегда убегал, даже если ему причиняли боль, но не отвечал ничем, и не понятно строились его выводы. Но тогда действительно выбралось не лучшее время для подобных высказываний, через секунду черноволосая девушка зажмурила глаза, и словно в полете, облокотилась на стоящего сзади Алексея. Русоволосый юноша, поймав ее, перекинулся взглядом с тем, кого мечтала покинуть Аринка, и больше не отлучался от заболевшей вновь девушки.
Она долго кашляла пока они шли по холодному коридору, она долго благодарила Тишину, что та привела ее к их общему любимому герою. Но для он не представлялся героем, ведь в этом случае они стояли на равных камнях, и, переступая вязкое болото, протягивали руки помощи.
« Легко заметить один из этапов болезни, когда прекрасное время возвращается к сердцу и отвлеченное оно начинается биться, как и в здоровые дни. Но это кратковременно, болезнь таится в лапах характера, с виду не причастного к этому, распространяясь по клеткам человеческого тела. Но что вы скажите на то, главный механизм физической оболочки берет под контроль все происходящее во внешнем мире, и своенравный характер, Принц Одиноких Побуждений ясно оценивает работу того, от кого не ожидал. В редких случаях, особенно в таких Принц отказывается от прежний затей. И возвращает душе не выздоровление, но прекрасное время, которое и вылечит измученные легкие, и истерзанное тревогой сознание.