Я смотрю в окно. Вечереет. Слева, вдали над домами родился мрак и плыл над ними. Справа, над домами поднялась гряда желто лиловых облаков, края облаков светились золотом, от этого горизонт еще сильнее сгущал мрак. В комнате было тихо. Прошло 69 лет, как началась война. Моя мама в то время жила и работала в Ленинграде. Я включил магнитофон. Слышу тихий мамин голос.
-Ты спрашиваешь о войне. Война на Ленинград налетела как страшная гроза, откуда- то с неба. С громом и молниями, с железным дождем. С 4 сентября 1941 г. гитлеровская армия вела массированный огонь из 240мм орудий по Ленинграду. К 8 сентября фашистские войска вышли к Неве. Началась блокада Ленинграда. Она замолчала. Подумав, добавила. Как бы задав сама себе вечный вопрос:
-Что нам помогало выжить, выстоять? Нам помогало выстоять чувство братства! Оно существует, это странное чувство родства по опасности, по пролитой крови, существует и объединяет самых разных людей. Опять пауза. На столе лежат фотографии. Две фотографии, всего два мгновения, вырванные из стремительного бега времени, сделанные в разное время. Между первой и второй шестьдесят лет. Я смотрю на фотографии. Ее голос, глаза на фотографии смотрели не на меня, а в прошлое. Лицо осталось неподвижное.
Я смотрю на небо, ветер гонит бесшумно облака, стадо черных лошадей ночи. Я вслушиваюсь в тишину, как - будто хочу услышать разрешение написать все, что она говорила.
О незабываемый Ленинград тех дней! Я слышу его голос – вьюжный и метельный. Смолк перезвон трамваев. Но и в ту февральскую пору Ленинград жил, трудился и воевал.
Мамин голос тихий и спокойный. То замолкал, то звучал с такой силой и уверенностью в правоте их жизни.
- Было ли страшно? Страшен голод и холод. Его не видно, но он рядом. Смерть могла одинаково подстеречь любого, и само ожидание этого сближало.
15 февраля сорок второго года. Было темно. Мороз и ветер.
-Я и сейчас не могу забыть. Она смотрела в угол, как будто все происходило там.
- Я возвращалась с Лисьего Носа, наша часть там находилась, до Ольгино доехала на бронепоезде. Мне нужно было в училище Фрунзе, наш штаб там был, в финансовый отдел. Скопила немного сухариков, ребята где-то раздобыли санки, собрала немного дров, холод был страшен. Думаю, сделаю дела, а потом к тетке, навещу, как они там? Тащу саночки, сугробы. Людей на улице было мало. Витрины универмага «Утюжок»- заполнены мешками с песком, многие двери забиты досками. На окнах домов – крест на крест длинные белые полосы. Потом, спустя три года я видела, никого не спасли ни песок, ни полосы на окнах. От нашего дома – одни обгоревшие стены. От соседнего дома – большая воронка. От мороза и встречного ледяного ветра, обмерзало лицо, ломило челюсть. На обледенелых буграх поземка, как белые путы, прочно вязала идущие ноги, замедляя и без того тихий шаг. Мне, казалось: придет весна, с цветами, листьями. И все переменится. Мне казалось, все наши беды просто от холода. Кто переживет зиму, переживет смерть. Веревка то натянется, то ослабнет, того и гляди, чтобы санки не перевернулись. Дела в штабе сделала, думаю о своем. Комендантский час меня не пугал, у меня пропуск, с красной полосой. Иду, чувствую, веревка ослабла, ну думаю, сейчас санки покатятся, оборачиваюсь и вижу, мужчина финкой обрезал веревку и говорит: « Иди своей дорогой». А второй, весь закутанный стоит в стороне, говорит: « Кончай с ней, а я потащу санки». Ну, меня злость взяла, как закричу: «Не тронь, сволочь! ». И на них пошла. Ногой как дам по голени первому, носок замороженного сапога водимо сильно повредил ногу. Он не сдержался, ругался матом, присел и схватился за ногу. Я к санкам. «Не подходи, зарежу» - злобно рычал вор. Он схватился за санки и тянет к себе, я к себе. Он понял, что так ему не справиться, со мной. Он отпустил санки, встал. Лицо его от мороза было бледное, брови и ресницы покрыты инеем. Глаза как льдинки холодно смотрели на меня. От напряжения, от неожиданности я не могла встать. Он медленно подходил ко мне, держа финку в правой руке. Смерть, летавшая где- то в воздухе, не зримо была так рядом, я растерялась на мгновение. Очнувшись, я закричала: « Ну, давай фашист проклятый!» Не знаю почему, но в ту секунду все зло скопилось в этих словах, видимо накопившиеся за многие дни блокады. Голос был громкий и уверенный, бандит остановился, оглянулся. В эту минуту я услышала. «Женя!» Оборачиваюсь, к нам бежит военный. А когда ближе подбежал, я его узнала, капитан- лейтенант Насмитик с Кронштадта, видимо тоже из штаба возвращался. Пистолет в его руках усмирил воров. Я сведу их в комендатуру. А ты иди. Я связала веревки. Прикрыв лицо рукой, пошла дальше, веревка стала короче, санки постоянно тянуло вверх. Я их чувствовала и была спокойна. Кажется, пришла. Их квартира была на втором этаже. Двери не закрывались, но их была закрыта, странно. Я забеспокоилась. Стала стучать. Справа открылась дверь, в дверях появилась соседка.
-Не стучи, их нет. Холодно, рано трубу закрыла, угорела. Я вздрогнула, как - будто в меня попал осколок, прямо в сердце. Я не плакала, только села на санки: « А я им дровишек привезла».
- Вчера пришел Гриша, я за хлебом ходила, вижу, на панели у нашего дома лежала завернутая в белый саван, его мать. Гриша стоял удрученный, с тоской в глазах оглядывается по сторонам. И вдруг, рядом останавливается грузовик, доверху загруженный закоченевшими трупами, Шофер видимо заметил Гришу. Остановился. Подняли его мать и уложили рядом со всеми. Шофер дал прощальный гудок. Уехал. Мы долго смотрели в след. Вернулись домой. Попили чая. Гриша ушел на работу, кажется, так и не приходил. Соседка замолчала. А потом добавила, заходи к нам. Она подержала двери, а я затащила санки в квартиру. А ты знаешь, на улице февраль, холод, но от одной мысли, что добавили к хлебной норме на душе теплее. Значит, жить будем. Тихо, как будто для себя сказала Мария Ивановна. Я развязала дрова, - давайте буржуйку затопим. Согреем чайку, погреемся. На столе мерцал огонек, он не освещал комнату, а обозначил предметы, уснувшие в этой холодной комнате.
-Хорошо бы. У нас, - добавила Мария Ивановна, - зашла в булочную, что на Балтийской улице. Здесь нам отоварили хлеб на текущий день, и заставили выпить кружку морковного чая. Вот и мы попьем морковного чая.
- А нам за хорошую работу выдают УДП
-Что? Что? – спросила Мария Ивановна.
-Усиленное дополнительное питание. Мы его расшифровываем. УДП – « Умрешь днем позже».
-Мария Ивановна подняла голову, вздохнув, - тихо добавила. Вы молодые вам надо выжить. Она засуетилась.
- Вода, водопровод замерз, ходим на Неву. В ведре была, поищи.
-Нашлась пропажа! Среди пустых ведер, кастрюль я нашла с водой.
-Добавь в чайник и ставь на буржуйку. Мария Ивановна сидела на коленях у дверки буржуйки, что-то рвала, ругаясь, на спички. И вдруг огонек побежал по разорванным обоям, лизнул красным языком лучину и в комнате от вспышек яркого света, стало светло, а на душе радостнее. Мария Ивановна прикрыла дверцу, в плите, что- то зашипело, защелкало. Мы сели на кровать. Запахло дымком. На душе стало спокойно, в комнате уютно. По стене из щелей пробивался свет, он рисовал странные образы, как во сне, когда живешь совершенно особой, волнующей жизнью. Горячий чай, разговор и я стала засыпать. Сквозь сон слышу, кто- то тихо бормочет, согревая мне руки, своими руками:
. Огонь в печи погас. Может быть, мне это снится? Наяву или во сне, но я вижу, что я лежу на кровати под закопченными образами, в ризах из фольги. В сумраке слабого огонька. Качается тень. Тихий голос с вздохами, продолжает смутно бормотать:
-Богородице Дева, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою; благословенна Ты в женах и Благословен Плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших. Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое,…
-Кто - то молится за меня? С этой мыслью я заснула. Утром. Мария Ивановна проводила меня молча, она говорила, что- то глазами, светлыми и скорбными, прошедшими, через многие печали и вынесшие из них свое знание. Я вышла из теплой квартиры. Открыла на улицу дверь в темноту и отшатнулась. Прямо в ноги, кинулся вихрь, словно зверь, толкнул в грудь. Горбатые сугробы снега шли от самой двери. Тряся белыми гривами, они мчались по всей улице. Я даже закрыла лицо рукой - так вдруг со света, с тепла закружилась голова. Я вышла стоя по колено в сугробе. Меня охватило чувство тревоги, вчерашней встречи с ворами. Но, расценив как слабость, я пошла вперед. Я знала, страх за себя, страшнее голода. Вот так- то!…А пишут: «Началась блокада. Была война!» Для кого ни будь, может быть, она и была. Только не для меня, Я то знаю, Да, я знаю - война. Я нажал кнопку магнитофона. Тишина. В голове, как-то произвольно вспомнились строки из стихов Ольги Берггольц.
-А город был в дремучий убран иней
Уездные сугробы, тишина…
Не отыскать в снегах трамвайных линий,
Одних полозьев жалоба слышна
Скрипят, скрипят по Невскому полозья.
На детских санках, узеньких, смешных,
В кастрюльках воду голубую возят,
Дрова и скарб, умерших и больных.