Сначала Тамара молча забавлялась этой тройной интригой, но скоро одно неожиданное обстоятельство испортило ее веселое настроение. Отец Евгении стал постоянно присутствовать на сеансах, причем оказывал чересчур большое внимание хорошенькой художнице. Стакову было около шестидесяти лет. Он считался очень богатым человеком и владел, кроме прекрасного дома, в котором жил, еще большим имением в одной из центральных губерний. Несмотря на сдержанность Тамары, он становился все более и более любезным. Однажды, придя в комнату, служившую мастерской, молодая девушка застала его там одного. Евгения еще не окончила своего урока пения. Тамара молча поклонилась и занялась приготовлением своих кистей и палитры. Вдруг она почувствовала, как чья то рука обняла ее за талию, а страстный голос прошептал ей на ухо:
– Божественная Тамара Николаевна, позвольте вас любить, и вам не нужно будет больше работать! Золото, любовь – все я положу к вашим ногам!
Тамара быстро обернулась назад и в эту минуту заметила исчезавшую за портьерой голову Евгении. Вся вспыхнув, она смерила пылающим взглядом старого ловеласа, который, нисколько не смущаясь, смотрел на нее масляными глазами. Ему не надо было дожидаться ответа молодой девушки, так как он прочел в этих глазах презрение и отвращение к себе. Взволнованный, с лицом, покрывшимся красными пятнами, этот старый Дон Жуан исчез, пробормотав какое то извинение.
Несколько минут спустя вошла сконфуженная Евгения и молча заняла свое место. Тамара взяла кисти и принялась за работу. За все время сеанса они не обменялись ни единым словом; только уже окончив работу и убирая краски, Тамара объявила:
– Я не могу больше приходить к вам писать портрет, Евгения Львовна. Может быть, вы согласитесь приезжать к баронессе Рабен: мне понадобится еще всего лишь несколько сеансов.
Евгения горячо поцеловала ее:
– Дорогая Тамара Николаевна, не принимайте так близко к сердцу поступок моего отца. Он неисправим и не может хладнокровно видеть хорошенькую женщину. К тому же он больше не побеспокоит вас, так как завтра уезжает в Тулу. Его присутствие необходимо в нашем имении, и он пробудет там около пятнадцати дней.
Скрепя сердце Тамара согласилась продолжать сеансы у нее и торопилась как можно скорей окончить портрет.
Несколько дней спустя она заметила, что Стакова чем то сильно взволнована. Она была очень нервна, озабочена и, казалось, со страшным беспокойством чего то ожидала, о чем, против обыкновения, ни слова не говорила.
Однажды, придя в назначенный час, Тамара не застала Евгении дома. Старая кухарка объявила ей, что барышня совершенно неожиданно куда то уехала. Не сказав ни слова, Тамара занялась отделкой аксессуаров. Немного погодя вернулась Евгения, сильно возбужденная и чем то, по видимому, очень рассерженная. Она объявила, что не может сегодня позировать, но умоляла молодую девушку остаться, так как очень хочет кое о чем попросить ее. Через полчаса приехал моряк. Стакова увела его в свой будуар для какого то таинственного совещания, длившегося очень долго и бывшего необыкновенно бурным, так как оттуда часто доносились громкие возгласы. Затем офицер уехал, красный, как рак, а с Евгенией сделался истерический припадок, и ее всячески старались успокоить Тамара и бедная кухарка старуха. Их взаимные усилия увенчались успехом гораздо скорей, чем можно было ожидать, так как больная внезапно вскочила с дивана, вытерла слезы и подбежала к зеркалу, перед которым стала поправлять свою прическу.
– Сейчас придет мой профессор пения. Нужно приготовиться к уроку, – объявила она пораженным женщинам.
Более чем когда нибудь желая поскорей отделаться от портрета, Тамара снова принялась за работу, но этот день готовил ей еще один, последний, сюрприз. Вместо того чтобы петь, Стакова мирно беседовала со своим профессором. Скоро она вошла под руку с ним к Тамаре и представила его как своего жениха, причем объяснила, что они давно уже любят друг друга, но отец противится этому браку. Теперь же, пользуясь его отсутствием, она хочет тайно обвенчаться. Со слезами на глазах умоляла она молодую девушку, чтобы та согласилась быть свидетельницей при их бракосочетании. Тамара наотрез отказалась принять какое бы то ни было участие в подобной истории. Евгения очень рассердилась и в тот же вечер отослала ей деньги за портрет. Тамара же после узнала, что свадьба все таки состоялась.
Три недели спустя после этого случая Тамара встретила в гостином дворе Кулибину, которая по прежнему поддерживала отношения со своей подругой по пансионату. Упрекнув Тамару, что та так редко бывает у нее, Кулибина объявила, что увезет ее к себе обедать, и молодая девушка волей неволей должна была согласиться. После обеда разговор случайно перешел на Евгению Стакову и на ее свадьбу.
– Известны тебе подробности этой свадьбы? – спросила Надя, смеясь, как безумная. – Нет? Ну так слушай. Это действительно замечательно. Во первых, Стаковы совершенно разорены. И имение, и дом – все уже давно заложено и перезаложено. Вероятно, Евгения предвидела близкую катастрофу, так как решила во что бы то ни стало устроиться прежде, чем истина всплывет наружу. Поэтому она с замечательным искусством вела интригу между Пфауенбергом, моряком и профессором пения, решив принять предложение того, кто первый объяснится ей в любви. Только она не подозревала, что Пфауенберг и моряк какими то путями узнали о настоящем положении дел и только и думали о том, как бы благородно ретироваться. Откуда она узнала, что ее отец везде, где только можно, старается достать денег – я не знаю, но она решила поскорей покончить со всем. Однажды утром она лично отправилась к Этелю Францевичу, надеясь, может быть, скандалом заставить его жениться на себе. Я не могу тебе сказать, что произошло между ними, но только Пфауенберг энергично выпроводил ее. Вернувшись домой, она имела объяснение с моряком, но и тот не попался на удочку. Тогда она атаковала профессора, который легко позволил взять себя приступом. Вероятно, она наговорила ему сказок про отца, который будто бы противится этому браку, так как они тайно обвенчались в Павловске. И было самое время: восемь дней спустя милый папаша удрал за границу, увозя с собой остатки состояния и опереточную певицу.
– Но откуда ты все это знаешь? – спросила с удивлением Тамара.
– Помнишь Лизу Негри? Она еще была в параллельном классе? Теперь она замужем за кузеном Евгении. Она то и рассказала мне всю эту историю.
– Боже мой! Какой недостойный расчет!.. Какое забвение собственного достоинства! – заметила со вздохом Тамара. – Вся эта купля и продажа напоминает мне прежние невольничьи рынки: бедный, как милостыни, выпрашивает, чтобы взяли его, ни во что не ставя свои личные качества; богатый же продает себя с аукциона. И на подобном фундаменте основывают такой важный и святой союз, в котором одна любовь должна иметь значение! Неужели эту безумную Евгению не беспокоит, что скажет муж, узнав, что его обманули?
– Великая вещь, что он скажет после свадьбы!.. Впрочем, говорят, что Стакова откладывала все, что только могла. Немного бы заключалось браков, если бы все были так же непрактичны, как и ты!
– Да сохранит меня Господь от подобного союза. Я лучше буду работать до конца моих дней, но сохраню свою независимость, – гордо ответила молодая девушка.
Этот случай произвел на Тамару очень неприятное впечатление. Ее артистическая деятельность, на которую возлагалось так много надежд, день ото дня становилась для нее все тягостнее. Главное, угнетало то, что она вынуждена была бывать в самых разнообразных семействах и подвергаться обращению, возмущавшему ее до глубины души. Одни смотрели на нее, как на работницу; другие предполагали, что бедная и красивая девушка обязательно должна забыть предрассудки и считать хорошими все средства для добывания денег. Между тем наступило лето, и обитатели столицы, подобно перелетным птицам, рассеялись во все стороны. Баронесса Рабен, с состраданием и беспокойством глядя на болезненную бледность некогда румяного личика Тамары, настоятельно потребовала, чтобы она с детьми провела несколько месяцев в ее имении близ Ревеля. Молодая девушка согласилась и пробыла там до конца августа.
Надо было снова приниматься за работу, но портреты сделались ей ненавистны. Тамара уже думала опять заняться разрисовкой вееров и переводами, когда неожиданно получила постоянное занятие, дававшее достаточно средств для ее скромной жизни.
В Петербурге жил один итальянец художник, стяжавший себе громкую славу как замечательный портретист. Эрколь Бельцони был до такой степени завален заказами, что совершенно не мог один выполнять их все, и уже подумывал выписать к себе из Рима одного из своих друзей художников, когда случайно встретился с баронессой Рабен. Та, узнав об этом, предложила ему в сотрудницы Тамару.
Это предложение улыбалось молодому итальянцу, так как в душе он опасался, как бы его друг, составив себе при его помощи имя, не открыл бы собственное ателье и не стал бы конкурировать с ним. Посмотрев работы Тамары, он больше не колебался и в тот же день предложил молодой девушке работать в его мастерской. Тамара с радостью согласилась, так как это избавляло ее от необходимости бегать из дома в дом. Половина же той цены, которую брал Бельцони за картины, выходившие из его ателье, составляла несравненно большую сумму, чем та, что платили за случайные портреты.
Жена художника, Карлотта, и сам Бельцони скоро очень полюбили любезную и скромную девушку, изящные манеры и неутомимая деятельность которой очаровали их. Узнав ее историю и понимая, как тяжело было молодой девушке зарабатывать свой хлеб, они всячески старались облегчить ее положение. Так, обширная мастерская была разделена на две части драпировкой, за которой работала Тамара, не подвергаясь любопытным взглядам посетителей. Бельцони старался поручать ей писать портреты детей и пожилых дам, чтобы избавить от столкновения с мужчинами. Тамара была от души признательна за такую деликатность и находилась в самых лучших отношениях с молодыми супругами и доброй Стеллой, сестрой художника, занимавшейся их хозяйством.
Относительное спокойствие воцарилось в измученной душе молодой девушки. Работа не была уже ей противна. Избавленная от необходимости заниматься переводами, Тамара стала изредка посещать концерты. Пользуясь свободными вечерами, она чаще приходила к баронессе Рабен, где почти всегда встречалась с Магнусом Лилиенштерном, нередко приносившим ей сочинения по истории и археологии. Тамара с глубоким интересом просматривала эти книги, не замечая взглядов, бросаемых на нее молодым человеком.
Видя спокойное и веселое настроение молодой девушки, госпожа Рабен попросила ее присутствовать на приемах. Несмотря на уверения Тамары, что для нее тягостны такие многолюдные собрания, баронесса настаивала:
– Я люблю тебя как свою собственную дочь, в качестве которой прошу помочь мне принимать гостей, так как в мои годы это становится очень тяжело. К тому же я люблю, когда молодежь весело болтает и развлекается, а замкнутая жизнь, какую ты ведешь, вредно действует на ум и здоровье.
Тамара не сочла себя вправе дольше противиться и, подчиняясь желанию баронессы, стала аккуратно являться к ней каждый понедельник. Траур избавлял ее от лишних расходов на туалеты. Видя ее в обществе любезной и улыбающейся, можно было подумать, что она совершенно утешилась в потере состояния и окончательно примирилась с необходимостью зарабатывать свой хлеб. Тамара была слишком хороша собой и умна, чтобы оставаться незамеченной в обществе. Ее интересные суждения, знания, остроумные ответы и ядовитые, хотя всегда справедливые, замечания оживляли общество. Мужчины и женщины, молодые и старые, охотно группировались вокруг нее, и для каждого находилась любезность, улыбка и интересная тема для разговора. Но эта любезность была одинакова в отношении всех. Нельзя было заметить, чтобы она отдавала хоть малейшее предпочтение кому нибудь из встречавшихся ей молодых людей. Со всеми она говорила с одинаковым увлечением, но как только разговор кончался, казалось, совершенно забывала про своего собеседника. Тамара с признательной улыбкой принимала все приглашения, но никогда ими не пользовалась.
Однажды Тамара была одна у баронессы, страшно страдавшей от своего ревматизма.
– Я должна побранить тебя, Тамара! – сказала госпожа Рабен. – Уже давно я собираюсь это сделать!
– За что, дорогая Вера Петровна? Чем вы недовольны мной? – спросила молодая девушка, прислонясь головой к плечу баронессы.
Та с любовью похлопала ее по щеке.
– Да, я недовольна тобой! Ты совсем не стараешься нравиться мужчинам, бывающим у меня. Между ними есть люди, которые представляют очень приличную, даже блестящую партию, и тебе следует позаботиться создать себе прочное положение.
Тамара страшно покраснела.
– Создать себе положение! Другими словами, во что бы то ни стало нужно продать себя и неизбежно подчиниться деспотичному обращению, так как я бедна?
– Ты, как всегда, преувеличиваешь! Конечно, многие охотятся исключительно за приданым, но далеко не все. Сотни бедных девушек выходят замуж, множество мужчин женятся на женщинах только потому, что искренно любят их. Почему и ты не могла бы возбудить в ком нибудь истинной любви?
– Потому что мне недостает именно того, что одно только может нравиться людям нашего общества, – сказала Тамара, причем на лице ее появилось жесткое и презрительное выражение. – Прошли те времена, Вера Петровна, когда женщина привлекала к себе своей красотой, умом и добродетелью. Теперь она царствует, опираясь на рубли и свою распущенность. Если женщина не может подкупить мужчину богатством, она должна развлекать его скуку свободой обращения. Пусть она будет некрасива, груба, невежественна. Это ничего не значит! Чем свободней она себя держит, чем меньше у нее предрассудков, тем более она нравится. Я же скучна и ничтожна! Я недостаточно деморализована и недостаточно богата, чтобы нравиться всем этим господам. Вооруженная только собственным достоинством, сознанием долга и любовью к труду, как я могу найти дорогу к их сердцу! Поэтому я и отказалась, раз и навсегда, от мысли когда нибудь покорить их сердца и, по правде сказать, делаю это без всякого сожаления, так как ни один из них мне не нравится. Все они, как две капли воды, походят друг на друга своей мелочностью, жадностью и отсутствием сердца.
Госпожа Рабен слушала ее с недовольным видом.
– Ты разочаровываешь меня, дитя мое! Я думала, что тебе нравятся Липецкий и Вернер, так как с ними ты всегда так оживленно разговариваешь.
– Ах, Вера Петровна, моя улыбка наружная. В ней душа не принимает никакого участия! Другой я не могу быть в вашей гостиной, но искала ли я когда нибудь встречи с этими господами?
Конечно, они охотно смеются удачной остроте и любят весело поболтать между двумя партиями винта или за ужином. Пожалуй, они даже снизошли бы до мимолетной интриги со мной, но жениться! – Они расхохочутся в лицо всякому, кто предложил бы им это. Все это мне очень хорошо известно, но я не могу показать, насколько я их знаю и как глубоко презираю. Этим я только создала бы себе врагов, так как каждый из них охотно позволит мне безнадежно вздыхать о нем, но никогда не простит моего равнодушия. Итак, пусть они думают, что я питаю надежду им понравиться! Может быть, это избавит меня от их злобы.
– Тамара, Тамара! Ты стала на ложный путь, дитя мое! – вскричала неодобрительно баронесса. – Поддавшись влиянию чрезмерной гордости, ты осуждаешь без разбора и виновных, и невиновных, пытаешься смеяться и отрицать самое законное и лучшее чувство человеческой души. Любовь молодой девушки, даже несчастная и обращенная на недостойного, – чувство очень естественное, согревающее и облагораживающее душу. Жесткость же и презрение, овладевшие твоей душой, явление ненормальное, и ты сама себе готовишь страшные мучения.
Выражение непередаваемой горечи омрачило лицо Тамары.
– Вы были бы правы, Вера Петровна, если бы я еще верила в истинную, живительную любовь, но всюду я вижу один только расчет. Чувства покупаются и продаются за золото. Работая в семействах, принадлежащих к различным классам общества, я ко многому присмотрелась. Люди, вступившие в брак по расчету, не любя и не уважая друг друга, кажутся мне невольниками, с неудовольствием влачащими свои цепи, пока равнодушие не переходит в ненависть, делая их совместную жизнь настоящей каторгой. Я уже не говорю о несчастных детях, свидетелях таких несогласий. Деморализованные с самых юных лет, они образуют впоследствии общество без принципов и без сердца, которое эгоистично радуется несчастью ближнего, только и думая, как бы воспользоваться им.
– Боже мой! Ты смотришь на жизнь таким мрачным взглядом, что, право, с тобою трудно говорить! Конечно, в наше время ко всему понемногу примешивается расчет, так как мы живем в практическом веке. К тому же холодный климат оказывает влияние на нашу натуру и делает наших мужчин менее экзальтированными и пылкими, чем южные народы.
– Ах, дорогой мой друг! Ваши аргументы необыкновенно слабы, – сказала, смеясь, Тамара. – Итак, наш бедный климат делает людей эгоистами и заставляет их торговать своими чувствами?.. Но взгляните только, – прибавила она саркастически, – как они воспламеняются, когда дело идет о большом приданом! Какие африканские страсти разгораются тогда! Ни благородство души, ни дружба, ни уважение не накладывают узды на их разнузданные животные страсти. Самая лучшая подруга не постесняется отнять у вас мужа, если только он ей нравится. При удобном случае она даже не прочь выбросить вас на улицу. А мужчины! Друг мужа не бывает ли по большей части любовником жены? И разве муж не пользуется кошельком жены, чтобы оплачивать свои собственные увлечения? Нет, нет, Вера Петровна, перестанем лучше говорить об этих людях, которые маскируются благородством, но к которым стоит только прикоснуться, как тут же окажешься в грязи. Я стала говорить об этом только потому, что хотела убедить вас, что вовсе не стремлюсь выйти замуж и что ничего не хочу от этих людей, развращенное сердце которых не может дать счастья. Они марают все, к чему прикоснутся, и до такой степени отвыкли от общества порядочных женщин, что стараются избегать его.
Баронесса покачала головой и умолкла. Она была очень печальна, так как ей казалось, что ее любимица отделяет себя пропастью от действительного мира, который надо брать таким, каков он есть. Кроме того, она была поражена необыкновенной силой воли Тамары, которая с горечью и презрением в сердце могла так весело улыбаться и беззаботно болтать, заставляя каждого верить, что он ей симпатичен. На самом же деле она была холодна, как лед, и беспощадно судила всякого молодого человека, с которым ее сводил случай.
В последних числах ноября Тамара, по обыкновению, работала в своей мастерской, заканчивая портрет ребенка, который надо было отослать на следующий день, как вдруг звон шпор и звучный, показавшийся ей знакомым голос обратили на себя внимание.
– Я не могу ждать, господин Бельцони, мне необходим портрет как можно скорее, так как он предназначается для моей невесты.
– Я в отчаяньи, ваше сиятельство! Но у меня есть заказы, которые я не могу задерживать. Впрочем, есть одно средство все уладить. Будьте так любезны, ваше сиятельство, взгляните на портрет генерала Ратмирова. Как вам нравится эта работа?
– Он сделан очень хорошо, и сходство поразительное.
– Он написан молодой художницей, работающей в моем ателье. Она сегодня кончает одну работу и, если вам угодно, может сейчас же начать ваш портрет.
– Что ж, отлично!
– В таком случае потрудитесь, ваше сиятельство, пройти в следующую комнату.
Страшная бледность покрыла лицо Тамары. Она узнала говорившего – это был князь Арсений Борисович! Итак, судьба готовила ей еще это унижение! Того, встречи с кем она хотела бы избежать во что бы то ни стало, она должна была рисовать за деньги. Она не видела князя со времени поразившей ее катастрофы. Сначала уединенная жизнь, которую она вела, гарантировала от этой встречи, а потом стало известно, что князь уехал в Крым. Вероятно, он только что вернулся. Но на ком это он женится?
С быстротою молнии пронеслись эти мысли в уме молодой девушки. В эту минуту итальянец приподнял портьеру и пропустил Арсения Борисовича, остановившегося в страшном изумлении.
– Мадемуазель Ардатова, я попрошу вас приняться за портрет князя Угарина. Переговорите об этом с князем. Я же сию минуту вернусь, – сказал Бельцони, удаляясь с почтительным поклоном.
На щеках князя выступил легкий румянец, когда он взглянул на молодую девушку, стоявшую у мольберта.
– Здравствуйте, Тамара Николаевна! – сказал Угарин, быстро подходя к ней и радушно протягивая руку.
Тамара, казалось, не заметила его радушного жеста и приветствовала князя холодным поклоном, каким обыкновенно здоровалась со всеми посетителями мастерской. Она не считала больше своими знакомыми людей, отвернувшихся от ее отца в дни несчастья; Арсений Борисович был теперь всего лишь первым встречным.
– Каких размеров вам угодно иметь портрет и когда вы желаете назначить первый сеанс? – спросила она равнодушным голосом.
Князь понял урок, и смешанное чувство стыда и досады охватило его. Неужели эта девочка, некогда любившая его, действительно неуязвима в своей гордости?
– Я желаю иметь портрет в натуральную величину, до колен. Я был бы вам очень обязан, если бы вы начали его завтра, так как он предназначается для моей невесты, вашей подруги по пансиону, Екатерины Карповны Мигусовой, – сказал он, упирая на это имя и устремляя проницательный взгляд на молодую девушку.
Он рассчитывал видеть горестное удивление или, по крайней мере, волнение, но тонкое и подвижное лицо Тамары выражало одну иронию. Итак, Мигусова сдержала слово и купила себе в мужья князя!
– Мы начнем завтра, князь. Только потрудитесь назначить час. Что же касается цены, то вам надо условиться об этом с господином Бельцони, – ответила Тамара с поклоном, в значении которого нельзя было сомневаться.
На следующий день князь явился в назначенный час, и Тамара стала набрасывать первый эскиз. Она знала наизусть каждую черту человека, бывшего идеалом ее детских грез, предметом первой, почти бессознательной, детской любви. Тысячу раз рисовала она его с фотографии, взятой тайком из альбома мачехи, не предполагая, что наступит день, когда она вынуждена будет писать его портрет за деньги для другой. В своем наивном сердце она полагала тогда, что для того, чтобы приобрести расположение этого красивого человека, достаточно ума и сердца и что та, которую он удостоил своей любви, должна быть чиста и прекрасна, как ангел! А в действительности оказалось, что он удовлетворился грубой и вульгарной женщиной с миллионом приданого. О, как лжива эта блестящая оболочка, скрывающая такую мелочную и жадную душу!
Эти мысли мелькали в уме Тамары, пока она рассматривала князя с таким равнодушным видом, как будто перед нею была статуя. Она только притворялась, что изучает его лицо, не желая показать, как хорошо оно было ей знакомо.
В один из следующих сеансов Арсений Борисович заметил с удивлением необыкновенную твердость руки Тамары и, устав от молчания, царившего между ними, спросил молодую девушку, каким образом и давно ли она достигла такого совершенства в живописи.
– Глава семейства, где я заканчивала свое образование, был профессором живописи. Предвидя несчастье, которое должно было поразить меня, и зная, что вместе с состоянием всегда теряют все: и положение, и знакомства, и друзей, он не хотел оставить меня без средств в борьбе с жизнью. Эриксон заставлял меня неутомимо работать над развитием моего таланта, и благодаря ему я содержу семью и независима от чужих людей.
Князь снова почувствовал себя неловко. Он вспомнил свое недостойное поведение по отношению к семейству Ардатовых. Чтобы сказать что нибудь, он заметил:
– Екатерина Карповна была очень рада, когда узнала о нашей встрече. Она хотела повидать вас сама и сказала, что вы с нею большие друзья.
– Были, может быть! У бедного человека не бывает друзей, так как даже самые близкие люди перестают тогда интересоваться нами, если только какой нибудь случай не напомнит им о нашем существовании. Я очень признательна Екатерине Карповне за ее любезное внимание, но прошу вас уверить ее, что нисколько не претендую на прежние отношения, порванные судьбой и не имеющие теперь уже никакого смысла.
Угарин не сводил глаз с бледного лица Тамары, каждая черта которого дышала невыразимой гордостью. На минуту он забыл все: свою невесту, прошедшее, будущее… Он видел перед собой только энергичную и гордую девушку, и странное чувство охватило его сердце. Но очарование быстро прошло, и князь, вздохнув, опустил голову.
– Вы слишком строго судите людей, Тамара Николаевна, и приписываете им оскорбительные намерения, о которых они даже и не подозревают. В хаосе светской жизни много обязанностей попирается не по злобе, но просто по легкомыслию. Если бы вы воззвали к прежним отношениям, конечно, к вам явилось бы много друзей.
– Для меня все сделались чужими, и я никогда не чувствовала желания или необходимости взывать к их благотворительности. На одну только вещь дочь Николая Владимировича Ардатова имела неоспоримое право со стороны знакомых покойного отца – на вежливость, но к ней не взывают.
Арсений Борисович покачал головой.
– Я вас не узнаю, Тамара Николаевна! Что вы из себя сделали?
– Очень просто: художницу, работающую в мастерской господина Бельцони. Потрудитесь поднять голову, князь – я не вижу вашего рта.
Через несколько дней после этого разговора, когда Тамара только что приехала в мастерскую и снимала перчатки, вошел князь в сопровождении Мигусовой. Катя бросилась на шею своей прежней подруге и горячо ее поцеловала. Затем она стала громко болтать, сильно жестикулируя и звеня многочисленными браслетами.
Продолжая раздеваться, Тамара критическим взглядом рассматривала свою подругу. Мигусова была одета в дорогое плюшевое платье со шляпой a la Rubens, украшенной марабу на голове. Но этот кокетливый наряд очень не шел к ее грубой и вульгарной фигуре. И такую то женщину князь Угарин должен был любить и терпеть около себя всю жизнь! Бросив взгляд в его сторону, она встретилась с глазами Арсения Борисовича, и оба поспешно отвернули головы.
Князь, со своей стороны, сравнивал молодую девушку со своей невестой. Никогда еще вульгарная грубость Мигусовой не бросалась так резко в глаза, как рядом с аристократической красотой Тамары. Угарин глубоко вздохнул. Отчего, увы, миллион держала грубая рука его невесты, а не эта маленькая аристократическая ручка! Тогда он мог бы соединить полезное с приятным. Почему судьба так слепа? Мигусова не заметила мыслей, волновавших ее жениха. Сидя перед мольбертом, она лорнировала портрет, рассуждая о позе и костюме. Вдруг она обернулась к Тамаре и с живостью вскричала:
– Только, ради Бога, Тамара, не придавай лицу Арсения какого нибудь непозволительного выражения, как ты это сделала с князем Флуреско. Я не видела ни его портрета, ни портрета Хлапониной, но слышала о них самые разнообразные отзывы. Одни говорят, что это верх совершенства, но вместе с тем и злобы; князь же уверяет, что в них нет ни капли сходства и это простая мазня.
– Известно, что всегда труднее всего удовлетворить невежд, – ответила с презрением Тамара. – Я дала обоим на портрете такое выражение, какое видела на их лицах. Оно необыкновенно подходит к тем разговорам, которыми они развлекались и которые могут быть терпимы всюду, кроме гостиной порядочной женщины. Впрочем, если князь Флуреско и госпожа Хлапонина так недовольны этой мазней, они могут, ничего не теряя, уничтожить портреты или отослать мне, так как я написала их даром, и даже краски были мои.
Екатерина Карповна разразилась громким смехом и прибавила к словам Тамары несколько комментариев, очень нелестных для князя и Хлапониной. Скоро Мигусова уехала, пригласив молодую девушку бывать у нее и присутствовать на свадьбе.
Тамара хотела как можно скорей окончить портрет князя и поэтому, несмотря на то, что с некоторого времени чувствовала себя не совсем здоровой и очень усталой, приезжала раньше обыкновенного в мастерскую и работала над аксессуарами. Однажды утром, когда она с усердием работала над отделкой руки князя, лежавшей на ручке кресла, убиравшая комнату Стелла остановилась за ее креслом, взглянула на портрет и с восторгом вскричала:
– Боже мой! Какой красавец этот князь, и что за прелестная рука. Редко можно встретить такую классическую красоту.
– Вы правы, – ответила Тамара с едким сарказмом. – Это очень красивая рука. Настоящая княжеская рука, стыдящаяся работать, но не стыдящаяся продавать себя. И как дорога эта классическая рука! Ведь она стоит целый миллион!
Сдержанный крик Стеллы заставил ее поднять голову, и она не без смущения увидела князя Угарина, стоявшего у поднятой портьеры. Лицо его было красно, и на нем играло незнакомое выражение.
Стелла убежала, как спугнутая птичка, но Тамара не принадлежала к женщинам, отступающим перед ответственностью за свои слова. Гордо подняв голову, она готовилась возразить князю, но Арсений Борисович, не сказав ни слова, занял свое место. Воцарилось тяжелое молчание. Так как князь упорно опускал голову, молодая девушка заметила:
– Потрудитесь поднять голову и смотреть на меня, князь! Иначе мне невозможно уловить выражение вашего лица.
Князь выпрямился и сверкающими глазами посмотрел на Тамару.
– Не можете ли вы принять другое выражение лица, князь? Настоящее, мне кажется, вовсе не подходит к портрету, предназначенному вашей будущей супруге.
– Вы находите, что мне необходимо иметь восторженное лицо влюбленного и счастливого жениха! – ответил князь недовольным тоном.
– Я позволила себе замечание, но отнюдь не высказывала своего мнения, князь. Я напишу вас так, как вам будет угодно.
Князь не ответил ничего, и сеанс закончился в глубоком молчании.
В тот же вечер Тамара отправилась к баронессе Рабен, где застала Магнуса, принесшего ей давно обещанную книгу. Молодая девушка, рассеянно перелистывая ее, с усталым видом откинулась на кресло. В последнее время болезненное состояние ее еще более усилилось, голова страшно болела, а члены, казалось, были налиты свинцом.
Магнус с едва скрываемым беспокойством наблюдал за ней.
– У вас, Тамара Николаевна, очень нездоровый вид, – сказал он слегка дрожащим голосом. Вы слишком много работаете! Следовало бы поберечь себя и отдохнуть немного.
Молодая девушка глубоко вздохнула.
– Что делать? У меня нет времени предаваться отдыху. Впрочем, я не думаю, чтобы работа утомила меня – я просто устала душой! Я стремлюсь к другому отдыху – к смерти, может быть, – до такой степени угнетает мою душу вся эта материальная жизнь!.. Но даст ли и смерть полный покой?
Она оперлась головой на руку и глубоко задумалась, устремив в пространство неподвижный взор. Облако беспокойства снова омрачило взгляд барона Лилиенштерна, но он, стараясь сгладить тяжелое впечатление от ее горьких слов, сказал, весело улыбаясь:
– Не надо предаваться таким мрачным мыслям, Тамара Николаевна! Вы стали очень молчаливы и не громите даже нашего общества. Неужели вы не находите в нем больше людей, заслуживающих порицания?
Горькая улыбка скользнула по губам Тамары:
– Я боюсь, что даже мой язык убедился в бесполезности порицания этих людей, так как, конечно, не недостаток фактов тому причиной. Великий Боже! Какие типы приходится встречать! Например, не дальше как сегодня утром к Бельцони явилась одна неподражаемая парочка. Представьте себе мужчину шестидесяти лет, с солидным брюшком, волочащего одну ногу, как разбитая лошадь, но зато вырядившегося, как будто ему только двадцать лет. Этот урод – барон Доппельберг.
– Фи! Мне становится даже противен мой титул, – сказал с гримасой Магнус.
– Напротив, вам следует скорее благодарить Бога, что он позволил вам носить его с достоинством! Но вернемся к тому барону. Он обручен и явился к Бельцони, чтобы заказать портрет для своей невесты, молодой девушки лет двадцати двух, разыгрывающей из себя влюбленную в этого противного фата. Это было забавно, но в то же время и отвратительно! Прежде эта парочка служила бы мне неистощимым предметом для насмешки; теперь же я чувствую отвращение при одной мысли, что мне в продолжение, по крайней мере, двух недель придется быть свидетельницей их приторной нежности.
На следующий день Тамара явилась в мастерскую страшно утомленная и с тяжелой головой. Она работала с большим трудом. К тому же голоса барона Доппельберга и его невесты раздражали ее. Немного погодя приехал князь Угарин: он, по видимому, совсем забыл свое неудовольствие и со смехом заметил вполголоса:
– Видели вы очаровательную парочку в первой мастерской? Молодая девушка, кажется, страшно влюблена и ревниво охраняет своего жениха.
– И она права, так как смерть оспаривает у нее это сокровище! Какой было бы злой насмешкой, если бы эта неумолимая соперница – смерть отняла его прежде, чем она сделается баронессой! Право, не знаешь, чему больше удивляться: ослеплению ли этого старого фата или бессовестной комедии молодой девушки.
– Что вы хотите? – ответил Угарин, подчеркивая каждое слово. – Женщины, еще чаще мужчины, спешат продать себя, если предоставляется удобный случай. И это естественно: гораздо приятнее жить в роскоши и ездить в колясках, даже со старым фатом, чем бегать пешком и зарабатывать свой хлеб. Впрочем, это не мешает женщинам строго осуждать подобные союзы, если они сами не имеют возможности заключить подобный же.
Тамара страшно побледнела и взглянула на князя сверкающими глазами. Итак, он не нашел ничего лучшего, как отплатить ей таким оскорбительным обвинением за ее вчерашнее замечание? И уж не думает ли он, обвиняя ее вместе с другими, оправдать свою собственную низость? С минуту кисть дрожала в ее руке, но она скоро овладела собой и ответила с ледяным презрением:
– Вы правы, князь! Одни только паразиты ищут и находят случай продать себя, чтобы наслаждаться удовольствиями и разъезжать в колясках, которые не принадлежат им и за которые они платят притворством. Конечно, эти тунеядцы, весь труд которых состоит в уходе за своей собственной персоной, не могут обойтись без комфорта, но, благодаря Богу, они никогда не будут в состоянии зажать рот окружающим.
Князь Угарин побледнел. Пораженный этим жестким возражением, он не находил ответа и молчал. Но Тамара почувствовала себя очень дурно: голова горела и страшная слабость охватила все ее существо.
– Благодарю вас, князь, – сказала она, вставая со своего стула. – Завтра я побеспокою вас в последний раз.
Когда молодая девушка вернулась домой, Фанни передала ей письмо, полученное в ее отсутствие.
– От Лилиенштерна? Что может он писать мне? – прошептала она, увидев на конверте буквы М. Л. под баронской короной.
Письмо действительно было от Магнуса. По мере того как Тамара читала, сильное волнение охватывало ее. Сердце молодой девушки билось со страшной силой.
«Видя Вас и оценив все сокровища Вашего ума и сердца, я не могу не полюбить Вас всею силой моей души, – писал барон. – Но я никогда не осмелился бы признаться Вам в этом чувстве, так как что могу я, несчастный больной, предложить молодой и прекрасной женщине! Но Ваше страдание, Ваша непосильная борьба отняли у меня покой. Из всех женщин, известных мне, к Вам одной, Тамара, я могу обратиться с моим предложением: согласитесь принять мою фамилию, согласитесь принять спокойную жизнь, вполне обеспеченную с материальной стороны. Вы будете добрым гением моей уединенной жизни! Дети, которым Вы посвящаете свою жизнь, сделаются радостью и надеждой моего пустынного дома!»
Бледная, как смерть, Тамара откинулась в кресло и закрыла глаза. Тяжелые, горькие мысли овладели всем ее существом. Это письмо открывало ей покойную и счастливую будущность. Да, она была бы счастлива с этим великодушным и благородным человеком, который избавил бы от грубости людей и унижений нищеты, но между ней и Магнусом, как какое то привидение, встало теперь брошенное ей в лицо оскорбительное обвинение князя Угарина.
Кто поверит, что она искренне любит этого больного человека? Всякий обвинит ее в том, что она продала себя, чтобы приобрести обеспеченное положение! – Закрыв лицо обеими руками, молодая девушка горько заплакала. Мысль отказаться от Магнуса, который был ей так симпатичен и которого она предпочитала всем остальным мужчинам, была так тяжела для нее, что в одну минуту она хотела пренебречь людским мнением, но страшная гордость взяла верх надо всем. Поспешно схватив лист бумаги и перо, она написала следующее письмо.
«Не нахожу слов благодарить Вас за Ваше великодушное предложение и за Вашу бескорыстную любовь, которой я не считаю себя достойной. Несмотря на то, что и я всей душой люблю Вас, я не могу быть Вашей женой, так как не хочу, чтобы на наш благородный союз смотрели как на недостойную спекуляцию. Развращенная толпа лишена способности понимать чистое и бескорыстное чувство. Со страшной болью в сердце я пишу Вам это письмо, но не могу поступить иначе! Не сердитесь на меня, останемся по прежнему друзьями. Я не перенесу потерю дружбы единственного человека, которому всегда могу открыть свою душу. Да и кто знает, что готовит нам будущее? Я чувствую себя очень дурно. У меня есть предчувствие, что должно случиться что то такое, что будет грозить опасностью моей жизни. Если мне придется покинуть эту землю, перенесите часть Вашей любви ко мне на двух бедных сироток. Я же, Магнус, унесу с собой в вечность воспоминание о единственном человеке, любовь которого стояла выше всяких расчетов».
Опасаясь, что не выдержит и изменит свое решение, Тамара поспешила запечатать и отправить письмо. Потом она бросилась в кровать и горько зарыдала.
На следующий день после лихорадочной ночи молодая девушка чувствовала себя совершенно разбитой и хотела остаться в постели. Но, собравши всю свою силу воли, она поборола слабость и встала. Тамара во что бы то ни стало хотела отправиться в мастерскую и закончить портрет Угарина, который сделался ей ненавистным после брошенного им обвинения, разбившего ее счастье.
Пораженные болезненным видом молодой девушки, Бельцони и его жена хотели убедить ее вернуться домой и отдохнуть, но Тамара наотрез отказалась.
– Сегодня последний сеанс, и я хочу непременно кончить портрет, – отвечала она на все убеждения.
Когда приехал князь Угарин, он тоже заметил лихорадочный румянец Тамары, ее сухие губы и ненормальный блеск глаз, но после ледяного и, видимо, враждебного поклона молодой девушки князь не рискнул сделать ни малейшего замечания.
Тамара принялась за портрет, но на этот раз рука ее не имела обычной твердости. Вдруг палитра и кисти выскользнули из рук, глаза закрылись, и она потеряла сознание.
– Воды! Воды! – вскричал князь, в испуге бросаясь к ней.
На этот крик прибежали художник с женой и при помощи разных солей скоро привели молодую девушку в чувство.
– Как вы себя чувствуете? – спросили все в один голос.
– Хорошо; только я хочу сейчас же вернуться домой. Будьте так добры, сеньор Эрколь, пошлите за каретой.
– Моя карета внизу. Позвольте мне проводить вас с Бельцони, – сказал князь Угарин, наклоняясь с участием к Тамаре.
– Да, да, я сейчас оденусь, – вскричала Карлотта.
Молодая девушка отрицательно покачала головой.
– Нет, нет! Я не хочу вас беспокоить, князь. Пусть мне наймут карету.
Она встала, надела перчатки и хотела пойти за шляпой, но вдруг зашаталась и упала бы на пол, если бы князь не поддержал ее.
– Ах! Уж это женское упрямство! – пробормотал он. – Взгляните, пожалуйста! Сама в обмороке, но пока язык шевелится, все еще продолжает упрямиться!
Страшно перепуганная Карлотта Бельцони не колебалась больше принять предложение князя. Тамару тщательно укутали и вынесли в карету. Князь Арсений Борисович занял переднее сиденье и не спускал глаз с молодой девушки, никогда еще не казавшейся ему такой очаровательной с этим выражением бесконечного страдания на бледном и неподвижном лице. Когда подъехали к дому, где жила Тамара, князь, пока Карлотта звонила у дверей, донес молодую девушку до ее квартиры. Открывшая дверь Фанни вскрикнула от ужаса, увидев неподвижное тело своей госпожи на руках какого то мужчины, в котором страх помешал ей узнать князя Угарина. На этот крик прибежали Шарлотта с детьми; первая разразилась горьким плачем.