Я дернулся во сне и от нехватки воздуха покинул царство Морфея. Открыв глаза, не сразу понял, что со мной не так. Что-то тревожное снилось. Ощущение такое, как будто невидимый пресс давит на грудь. Вдохнуть вроде могу, а вот выдохнуть не получается. Больно кольнуло слева под ребром. Стали влажными ладони. За окном — тьма, а мне почему-то все видно. Что это? Галлюцинация или последняя белая ночь, заблудившаяся в сентябре, бродит под моими окнами?
Смотрю в темный потолок, и на нем, как мутном натяжном экране мелькают обрывочные картинки моих недавних сновидений.
Дома… Чужие многоэтажные дома. Их много. Они стоят шеренгами в несколько рядов, глядят на прохожих пустыми глазницами выбитых окон. Солнце красное, кроваво-красное, отражается в уцелевших стеклах. По дороге идут толпы улыбающихся, наверное, счастливых людей. Проходят мимо и вдали на горизонте растворяются в розовой дымке...
Старый, покрытый трещинами желтый дом. В стороне, возле открытой железной двери, прислонившись плечом к косяку, стоит мужчина. Высокий, с широкой грудью, чуть сутулый. Ветер шевелит поседевшие волосы. Его усталые, беспомощные глаза смотрят сквозь движущихся людей. Возле ног кружат вырезанные из газет пожелтевшие листья. На тротуаре разбросаны книги. На подоконниках первых этажей в мятые журнальные листы завернуты ветки вялой сирени…
Я тихонько приподнялся на локоть. Скрипнула кровать. Просыпаясь, испуганно прошептала жена:
— Что случилось? Ты, куда?
— Спи, спи. Еще рано.
Плотно прикрыв кухонную дверь, включил чайник. Четыре часа утра. Пока шумела вода, перечитал в сотый раз несколько страниц недавно написанного рассказа, мучившего меня своим мрачным концом. Вышел во двор. На улице полной грудью вдохнул моросящий дождик. Стало чуть легче. Прогулялся до стоянки. Завел авто.
Прямая пустая трасса. Пятьдесят километров пролетели за считанные минуты. Обгоняя одинокие фуры, свернул с кольцевой в город. Внутренний навигатор указывал правильный путь. Набережная. Холодная черная Нева, ровно расчерченная парящими над волной железными мостами. На Фонтанке бросил машину, пошел пешком. Пересек Невский. В поднимающемся от воды тумане увидел дрожащих коней, рвущихся с мраморных постаментов. Свернул в боковую улочку. На стенке дома в желтом свете фонаря блеснула синяя табличка: переулок Графский. Прошел сотню шагов прямо и повернул направо.
Зелеными искорками матово мерцает мокрый асфальт на заставленной машинами улице. В таинственном полумраке спит старое здание Театра Европы. Редкие прохожие, втянув головы в плечи, ныряют в темные дворы. Две пьяные барышни, шатаясь, царапают тонкими шпильками, серый гранит тротуара. Перебираются «уработанные» через дорогу в зазывающий открытыми дверьми ресторан. Сладкий дым их тонких сигарет на мгновение перенес меня в детство, в старый сад, где дымила собранная под яблонями в небольшие кучки, сухая осенняя листва.
Возле витрины ночного бара на тротуаре у закрытых уличных зонтов кормой к дороге стоит бело-синяя деревянная лодка. Между бортов суденышка втиснулись две узкие скамейки и столик, выкрашенный в цвет утренней волны. На дне лодки сладко посапывает мужичок. Видать, на сегодня не осталось у него силенок крепко держать штурвал. Устал, сбился с курса бедняга. Его длинное тело, валяющееся под столом, согнулось в три погибели. Из расстегнутой рубахи торчит тощая шея. Головы не видно, где-то буйная притулилась под скамейкой. В кулаке откинутой руки зажато горлышко пустой бутылки. Босая нога, как флагшток, торчит над бортом привинченного к асфальту уличного корабля.
«Выбей, мать твою идти, двадцать пять из тридцати...», — донесся из под лавки хрипловатый голосок. Через секунду хнычущее «ну, бля-яяя», плавно переросло в негромкий храп. Наверное, что-то чудное привиделось ему в предутреннем неспокойном сне.
Я шел по пустой улице, не зная точного маршрута, но был уверен, что иду правильно. Где-то совсем рядом меня должны ждать. И тут я увидел его. Того самого, высокого с уставшими глазами, смотрящими сквозь меня. Он так же, как и в моем сновидении, одиноко стоял у дороги, прислонившись плечом к косяку невидимой двери. Возле его ног лежали цветы. Я подошел поближе, поздоровался. Он молчал. Время остановилось. Не могу сказать точно, сколько я простоял рядом с ним. Я задавал ему вопросы, мучившие меня последнее время. Ответов так и не услышал. Наклонился к его ногам, положил скрепленные большой скрепкой пять листов моего вымученного ночами никому не нужного рассказа…
— Надо же, так проспать! Эй, сонное царство, подъем! Дети, через полчаса звонок на урок, – суетно бегала по квартире и будила всех моя удивленная жена.
Я оторвал тяжелую голову от кухонного стола. Полная чашка остывшего чая стояла рядом. В открытое окно залетело несколько истрепанных непогодой мокрых листочков. Часы показывали без пяти восемь. Получается, я незаметно уснул на кухне, перечитывая свои путаные произведения.
Дети, наспех умывшись, на ходу собирались в школу. Жена засовывала в их портфели наскоро слепленные бутерброды. Накинув куртку, сунув ноги в мокрые ботинки, я побежал за машиной. Надо успеть отвезти детей.
Ровно заурчал прогретый мотор, загорелась лампочка, сигнализирующая о минимальном количестве топлива. «Странно, — подумал я, — ведь вчера вечером, когда ставил машину, было почти полбака. Ладно, отвезу детей, потом заправлюсь».
Через неделю, застыв вечером в пробке, я рассеянно слушал радио. Популярная ведущая новостей, взахлеб рассказывала об интересном городском событии: «...К юбилею писателя в нашем городе официально открыли памятник на улице … На церемонии было много гостей. Из Нью-Йорка прилетели вдова и дочь литератора… Площадка возле дома 23, где жил писатель, небольшой пятачок на улице Рубинштейна, стал своеобразным местом сбора пишущей братии. Творческие люди, не нашедшие понимания в издательствах и редакциях, несут свои рукописи к памятнику и оставляют у ног мастера, цветы и распечатанные листы со своими рассказами и стихами. Неопубликованные произведения находят своих читателей среди многочисленных прохожих, туристов и гостей города приехавших отдать дань уважения автору «Зоны», «Заповедника», « Иностранки» и других гениальных произведений – закончила журналистка свой репортаж.
В конце октября, первые одинокие снежинки кружились в темном небе хмурого города. Ранним воскресным утром, не выспавшийся пожилой дворник таджик, по припорошенному тротуару катил свою поскрипывающую тележку, собирая вдоль поребриков, мелкий ночной мусор. Возле памятника, уборщик остановился. Приветствуя писателя, снял засаленную кепку и почтительно склонил седую голову.
Через десять минут он продолжил свой привычный путь в проходной двор к стоящим в ряд зеленым мусорным бакам. Самодельная тележка, доверху груженная мокрыми исписанными листами и засохшими цветами, стонала и подпрыгивала на ухабах, катясь по своему постоянному маршруту…