Г л а в а 4.
Весь этот день Женя провела на ногах. С утра она ходила в горсовет жаловаться на строителей, тянущих с ремонтом её детского садика. Потом, вместе с завхозом и воспитателями проверяла работу кухни , побывала во всех группах – от старшей до ясельной, составила квартальный план, и только где-то часам к восьми вечера смогла, наконец, вырваться домой.
На столе лежала записка от матери. Арина Сергеевна писала, что заболела Вера, и она останется у неё ночевать. Женя переоделась в старый байковый халатик, повязала голову косынкой, и принялась хозяйничать.
Вскоре вернулся Яков с Надюшкой. Поздоровался, как обычно отводя глаза в сторону, разулся, и, оставив сапоги в сенях, в одних носках прошёл в комнату.
Моя посуду, Женя невольно прислушивалась к его разговору с дочерью, к тому, как он ходит из угла в угол, шаркая спадавшими с ног тапочками. Ей вдруг захотелось, чтобы он вышел к ней, посидел, поговорил, попил чаю. С того майского вечера холодок между ними не исчез. Ни он, ни она не делали никаких попыток к сближению, ограничиваясь вежливыми, ни к чему не обязывающими отношениями добрых знакомых.
Надюшка всю неделю находилась в круглосуточных яслях, и Яков забирал её оттуда лишь на воскресенье. С утра её милый щебет наполнял дом, и у Арины Сергеевны светлели глаза и утончались морщинки. Она сама варила девочке кашу, кормила её и водила гулять, счастливо держа в своей ладони крохотную горячую ручонку.
А Женя, уже привыкшая к детям, проводящая с ними целые дни, даже на работе вспоминала Надюшку. Она думала о ней совершенно по-родственному, и ей даже в голову не приходило, что у Надюшки может появиться новая мать и тогда она, Женя, окажется лишней. Работа , репетиции, вечерние курсы политэкономии, курсовые на заочном в пединституте отнимали почти всё свободное время. И в горкоме комсомола, и в гороно её предупреждали, что будет трудно. Она желала учительствовать, но её послали к самым маленьким и никакие её возражения не имели смысла.
-Нам нужны молодые кадры,- сказал ей Смольников, первый секретарь, когда она пришла в горком открещиваться от назначения.- Зоя в твои годы на подвиг шла, а ты с детсадом не справишься? Считай это комсомольским поручением. И не робей! У тебя педучилище за плечами, ты член горкома. В самые трудные годы страна отдавала детям всё. А теперь мы стали жить лучше.
Женя вспомнила своё вступление в должность и улыбнулась. Да, теперь можно было улыбаться, а тогда… Её предшественницу уличили в хищениях и предали суду. Скандал гремел на весь город. Некоторые родители забирали детей и переводили их в другие садики. Женя попала в коллектив, полный взаимного недоверия и неприязни. Пожилые воспитательницы демонстративно не признавали её.
-Прислали девчонку на нашу голову. Эта вообще всё дело развалит!..
Нужно было начинать всё с начала. С самых азов.
В дверь постучали. Вошёл Яков, держа за руку забавно ковыляющую Надюшку. Он уже успел переодеться, и в штатском был похож на киноартиста Дружникова .
-Женя, если вы не уходите, я оставлю дочурку?
-Не ухожу,- сказала она.- Оставьте.
Надюшка тут же полезла к ней на колени и потребовала сладкого.
-Кафети, кафети!- закричала она.- Ням-ням!
Женя придвинула к ней сахарницу, а сама, стоя у окна, наблюдала за Яковом. Вот он вышел из ворот, постоял, закурил и повернул не к городу, а направо – в тупик. Пока она раздумывала над этим, Яков появился снова. Он шёл, осторожно обходя лужи, оставшиеся после утреннего дождя, а рядом с ним, горделиво покачиваясь на каблуках, шагала Ленка.
У Жени потемнело в глазах. Значит, правду болтали тётки! А она всё не верила, считала его идеальным.
-Ах, какая я дура!- прошептала она и вдруг, схватив ведро, выплеснула из него воду и побежала к уличной колонке.
У калитки они встретились – лицом к лицу.
Дерзко усмехаясь, Ленка тряхнула чёлкой.
-Привет, Женечка! Как жизнь?
-Ничего,- как можно беспечнее ответила Женя. Она смотрела в упор на Якова, а он по-прежнему отводил глаза, словно не хотел, или боялся встретиться с её взглядом.- Поздравляю, Яков Еремеевич!- усмехнулась она.- На свадьбу-то хоть пригласите?
-Пригласим, Женечка, приходи,- поспешно ответила Ленка.
А Яков лишь покосился на неё, но ничего не сказал.
-Жаль, что ты не с полным ведром. Ну, да мы в приметы не верим. Как говорится: «Богу богово, а нам наше». Бывай, милая, трудись!
Ленка вскинула голову и пошла, уверенная, что Яков последует за ней.
Он смущённо потоптался на месте, хотел что-то сказать, но лишь махнул рукой и заторопился следом.
Как ни в чём ни бывало, Женя подошла к колонке, но очнулась лишь тогда, когда вода, выплескиваясь из ведра, залила ей ноги.
-Утопнешь, девка!- крикнул проезжавший мимо мужик.- Уснула, что ль? Отпусти ручку! Тпрррру!..- Он спрыгнул с подводы и, похлопывая себя прутиком по голенищам коротких немецких сапог, направился к девушке.- Ведёрко дашь, лошадку напоить? Нет? Ну и не надо…
Согнувшись пополам, напился сам и, вытирая мокрый подбородок, долго и неодобрительно смотрел ей вслед
Дома стоял рёв. Надюшка сидела на полу, липкими от сластей пальцами размазывая по щекам слёзы. Фаянсовые осколки сахарницы валялись рядом с ней.
-Горе ты моё!- по-матерински воскликнула Женя и, схватив девчушку, покрыла поцелуями её сладкое замурзанное личико…
Дивизия уезжала на учения. После войны это были первые окружные маневры столь крупного масштаба. Принимал их маршал, известный не только блистательными победами в Великой Отечественной, но и своим крутым своеобразным характером. Сам в избытке тянувший солдатскую лямку, он чтил и понимал солдата, проявляя постоянную заботу о его насущных нуждах. Комдив Горчаков, служивший когда-то под его началом, знал об этом, и хотя не был уверен, что маршал посетит дивизию, всё же приказал начальникам служб обратить дополнительное внимание на тылы.
Учения проходили в условиях близких к боевым . В частях оставалось ещё немало фронтовиков, но основную массу составляли новобранцы, и маршал особенно придирчиво присматривался к ним.
Местность, где развернулись маневры, была ему известна. Именно здесь произошло одно из главных сражений, которым руководил он. Земля ещё не освободилась от военного хлама и железа, в изобилии начинившего её, Но уже кое –где зеленели обширные клинья колхозных озимых. Повсюду виднелись покосившиеся надолбы, поросшие травой доты и ходы сообщения, и маршал по памяти отыскал свой бывший блиндаж и долго бродил возле него, не обращая внимания на застывших в отдалении сопровождающих.
Под ногами валялись стреляные гильзы. И подобрав одну, немецкую, маршал вспомнил, как однажды сюда прорвались гитлеровцы и он с охраной отстреливался до тех пор, пока не примчалась подмога . Усмехнувшись, он подумал, что эта гильза может быть от той пули, настигшей его тогда, и, по-мальчишески оглянувшись на спутников, незаметно спрятал её в карман. Затем ещё раз оглядел в бинокль знакомую панораму, сел в машину и вместе с командующим округом генерал-полковником Шуваловым поехал по частям.
Когда Горчакову позвонили, что к нему направилось начальство, был час обеда. Отодвинув от себя котелок с дымящимся борщом, генерал вышел из палатки, намереваясь лично встретить гостей.
Но было уже поздно. Вереница машин остановилась у штабного автобуса, и ему ничего не оставалось, как подбежать к маршалу и отдать рапорт. Доложив обстановку, он представился и представил своего начальника штаба и замполита.
Маршал поздоровался со всеми, огляделся, и обострённым нюхом некурящего уловил ароматы близкой кухни.
-Обед, говоришь?
-Так точно.
-Что ж, надеюсь, и нас покормишь. Миски - ложки найдутся?
-Найдутся, товарищ маршал,- улыбнулся комдив, приглашая гостей к себе.
Командующий округом и генералы ждали, но маршал, втянув в себя аппетитный запах специй, покачал головой.
-Генеральское не по мне. Я с солдатами…
« Начинается!»,- покраснел комдив, решив, что это одна из обычных причуд гостя, и дрогнувшим от обиды голосом ответил:
-У нас, товарищ Маршал Советского Союза, всё солдатское. И бойцы, и командиры один хлеб едят.
-Так и должно быть,- твёрдо усмехнулся маршал.- На том стоим! И всё- таки проводи меня к солдатскому котлу…
Обед проходил нормально. Рассевшись на земле, солдаты ели и хвалили повара, а тот ревниво косил глазом на своего шефа – Якова, словно проверяя, слышит, или не слышит он лестные отзывы бойцов. Высокий его колпак и куртка сияли стерильной белизной, и Яков отметил про себя, что даже в действиях Часовникова появился небрежный артистический шик, свойственный всем приличным кулинарам. Правда, варить борщи и каши было не Бог знает что, но именно в этих блестяще приготовленных блюдах, может быть, таилась разгадка одного из древнейших искусств человечества.
По тому, как держался молодой повар, было видно, что он знает себе цену. Это было знание мастера, создающего такое, что не под силу остальным людям. Здесь соединялись талант, умение, любовь – всё, что на любом языке именуется призванием и расшифровывается, как жизненное дело – предназначение – судьба.
Яков вспомнил, сколько сил и труда положил он на этого щёголя. Больше всего на свете рядовой Часовников не терпел нравоучений. Попав в армию из московского ресторана «Астория», он был принят в офицерскую столовую и с первых дней стал задирать и подначивать шефа. Он разглагольствовал о черепаховых супах и фаршированных рябчиках с таким видом, словно всю жизнь только этим и занимался.
Старший сержант Сухарев, под начало которого он попал, понятия не имел о подобных тонкостях. Поэтому, укрепляя свой авторитет и воинскую дисциплину, он отправил остряка в посудомойку, давая ему почувствовать, что армия не ресторан.
Москвич ударился в амбицию и вскоре оказался на «губе», значительно охладившей его горячность и укоротившей язык. Якову, как главе общепита, доложили об этом, и он решил лично заняться воспитанием новичка. Было всякое: и удачи, и срывы. А теперь недавний позёр и забияка уже ефрейтор и сам командует кухней.
Яков полез в карман за папиросами и тут услышал взволнованные
голоса Часовникова и замкомдива по тылу. Подполковник Клименко был не похож на себя. Полные щёки его тряслись, потная прядь волос выбивалась из-под фуражки.
-Маршал и командующий сюда идут… Обедать!- крикнул он.- Приготовьтесь, чтобы всё было экстра- люкс!
У Якова дрогнули пальцы. Похоже, наступал его главный экзамен. Понравится ли маршалу еда, останется ли он доволен ?- эта мысль захватила целиком. И потому, что нынешний обед готовил не он, а подопечный, Яков чувствовал себя ответственным вдвойне.
-Куртку!- скомандовал он, и расторопный Часовников тут же подал ему свою запасную .
Яков по-хозяйски заглянул в котлы, снова попробовал первого и второго.
«Вроде ничего»,- подумал он, и ещё раз придирчиво оглядел всё хозяйство.
На тропе, ведущей к кухне, показалась группа военных, среди которых шагали командующий округом и человек, известный по многочисленным портретам и рассказам сослуживцев.
-Смирррна-а!- скомандовал Клименко, и почему-то на цыпочках побежал отдавать рапорт.
Солдаты, отставив котелки, вскочили на ноги, но маршал махнул рукой, и они вновь продолжили обед, незаметно разглядывая полководца и его спутников.
Комдив из-за спины Шувалова делал какие-то знаки, но Яков не понимал их, и генерал, огорчённо отвернувшись, вслед за гостями подошёл к раздаче.
-Здравствуйте, товарищи,- сказал маршал, протягивая руку.
И Яков чуть помедлил прежде, чем ответил на рукопожатие. В голове его вертелись строгие строчки Устава и, подчиняясь им, он вскинул руку к фуражке.
-Старший повар – инструктор гвардии старшина Урсул!
-Урсул? Это, что же, фамилия такая?
-Молдавская.
-Ааа… Ну, так чем кормишь, старшина?- спросил маршал и вдруг перевёл взгляд на стоящего неподалеку Клименко.- Что с вами?
-Н-ничего!- вытянулся подполковник.- В-волнуюсь по долгу службы. товарищ маршал!
-Прекрасное волнение. Надеюсь, служба идёт нормально?- усмехнулся маршал и снова обратился к Якову.- Так чем кормишь, гвардеец?
-Борщ украинский со сметаной, узбекский плов и компот.
-Хм, даже так? А солдаты довольны?
-Спросите у них, товарищ маршал,- ответил Яков и, увидев глаза Клименко, потрясённого подобной дерзостью, добавил:- Нам о себе говорить неудобно.
-Ещё как довольны, товарищ маршал!
- С кухней нам повезло!
-Как в «Метрополе»! В самый раз!- раздались нестройные молодые голоса.
-Ишь!- усмехнулся гость.- Глас солдатский – глас Божий. Ну а нас покормишь, старшина?
-Почту за честь!.. Только разрешите доложить, сегодняшний обед готовил ефрейтор Часовников. Ему и черпак в руки!
-Ну, что ж, - улыбнулся маршал. - Не возражаем. располагайтесь, товарищи, да поближе, поближе к бойцам!
Он взял принесённую адъютантом плащ-палатку и, расстелив её на траве, кивнул Шувалову и Горчакову.
-Прошу…
Сияющий от счастья Часовников наполнил миски борщом, и Яков, осторожно поставив их на поднос, поднёс гостям.
-Кушайте на здоровье!
-Спасибо.- Маршал снял фуражку, пригладил короткие; прошитые сединой волосы.- Запах отменный!.. Вы знаете, братцы, а я ведь тоже когда-то кашеварил. В девятьсот пятнадцатом под Перемышлем. И скажу откровенно, это дело мне нравилось.- Он сходу хватил первую ложку, обжёгся, с шумом втянул в себя воздух.- Ч-чёрт, горячо!
Зачерпнул следующую, подул, по-крестьянски подставив под неё кусок хлеба и, уже неторопливо, смакуя еду, заговорил с солдатами о службе, о доме, об учениях.
Бойцы отвечали бойко и весело, а комдива всё подмывало спросить: -Ну, как? Однако он лишь улыбался, глядя, с каким удовольствием уписывает обед маршал. «Я ничего не говорю, но вижу, как ты ешь, и этого для меня достаточно»,- было написано у него на лице.
Маршал доел плов, попросил добавки. Затем выпил компот и, отдуваясь, посмотрел на комдива.
-А шеф твой – молодец. Не затёр товарища.
-Ещё бы!- улыбнулся Горчаков.- Однополчанин. Всю войну вместе. Он меня три раза от смерти спасал. А сейчас я его на сверхсрочную уговорил, и доверил командовать нашим общепитом.
-Даже так? На офицерскую должность! А он до сих пор старшина? Всю войну прошедший? Негоже, негоже. Нынче же подавай на лейтенанта.
-Слушаюсь. Спасибо, товарищ маршал.
-А тебе спасибо, гвардеец. И подшефным твоим. Всем благодарность!
-Служим Советскому Союзу!..
Раздались слова команд, взревели танковые моторы. Топот сотен ног, бряцание оружия, лязг гусениц вновь нарушили временную тишину. Все – от новобранца до маршала – занялись своим делом, стараясь выполнить это дело как можно лучше.
До вечера маршал находился в дивизии. И уже потом, на разборе учений в штабе округа, отмечая слаженные действия полков, он вдруг вспомнил дивизионную солдатскую кухню и не удержался, чтобы не сказать доброго слова о ней и об её шефе…
Наступил октябрь. Несколько дней подряд лил дождь, утихая лишь затем, чтобы собраться с новыми силами. Мутные потоки воды бежали по мостовым, и на окраинах города немощёные улицы утопали в грязи.
Все эти дни «свежеиспечённый» гвардии лейтенант Яков Урсул ночевал в казарме, и Арина Сергеевна не знала, что об этом думать. Пару раз забегала к ней Ленка, интересовалась жильцом, но Арина неизменно отвечала ей одно и то же:
-Нет его. Не появлялся. А когда придёт, не знаю.
Ленка отправлялась в часть, пыталась вызвать его на КПП, но он на вызовы не откликался и не подавал о себе никакой весточки. В это время подкатился к ней капитан- лётчик, симпатичный и рыжий, как молодой помидор. Он увидел её в городе, навязался в провожатые, и уже на третий день знакомства предложил руку и сердце.
Ленка пока ничего не ответила. ей хотелось доказать Якову, что она не нуждается в нём, что стоит ей мигнуть и любой окажется у её ног. Самолюбие её страдало. До сих пор в отношениях с мужчинами задавала тон она, но после размолвки с Яковом в душе её поселилось сомнение. Её вдруг осенило, что всё в мире преходяще, и если сейчас не найти своего счастья, то потом искать его будет поздно.
Она и сейчас не могла понять, что, собственно, произошло. Он уезжал на учения и пришёл сказать ей об этом. Не желая ждать его возвращения, она решила объясниться с ним немедленно. И всё шло хорошо до той несчастной фразы, когда она предложила отдать Надюшку в детдом.
-Трудно нам будет… неустроенные мы. А тут ещё и девчонка…
Он ничего не ответил, только изменился в лице, и она поняла, что сморозила глупость.
-Яшенька, прости! Пошутила я… Сдуру брякнула…
Она умоляла его забыть эти слова, говорила, что на всё согласна, но он молчал и смотрел на неё так, как никто никогда не осмеливался на неё смотреть. Обычно в чужих взглядах она читала восхищенье, ненависть, зависть, а тут была какая- то глубокая внутренняя усталость и такое же глубокое безразличие.
Он ушёл. Потом уехал. И весь месяц, пока его не было, она надеялась на благополучный исход. А когда поняла, что это невозможно, оскорбилась, озлобилась и попыталась вычеркнуть его из души. Между тем, её лётчик настаивал на ответе, и она, махнув на всё рукой, согласилась.
-Только увези меня отсюда… Не могу я здесь жить, надоело!
Капитан обещал сделать это немедленно, а пока повёл её в ресторан, где она неожиданно увидела Якова. Он сидел за столиком в дальнем углу с каким-то незнакомым гражданином в штатском.
Это был командир дивизии Горчаков. Как и большинство его сверстников, Горчаков вырос в дни войны. Начав её лейтенантом, он к маю сорок пятого ходил в полковниках, а через год получил дивизию и «генерала» Вместе с Яковом они пробивались в конце сорок первого из окружения, спали под одной шинелью, грызли один сухарь.
Понимая должность и занятость комдива, Яков никогда не напоминал ему о себе, стараясь поменьше попадаться на глаза. Но Горчаков помнил о нём и искал встреч. Вот и сегодня он пригласил его провести вечер вместе, заранее забронировав для этого столик в «Волне».
Сейчас, когда между ними не было ни чинов, ни званий говорилось легко. Служба оставалась позади. Там были Устав, субординация, а здесь сидели два усталых , многое вместе переживших человека, и никому не было дела до них.
За окном моросил дождь. Волга с шумом накатывала на берег волны. Ветер свистел в голых ветках деревьев. На маленькой эстраде печально покачивался небольшой оркестрик, и официантки сновали между столиками, шелестя непривычными новенькими двадцатипятирублёвками.
-Всё холостякуешь?- словно невзначай спросил Горчаков, рассматривая на свету бокал с искристой огненной влагой.
-Что делать, Сергей Иванович? Не находится подходящей…
-Так- таки и нет?
-Есть, наверное. Только мне недосуг искать,- Яков побарабанил пальцами по столу.- Была тут одна… Да только моего дитя не захотела… предложила в приют отдать. А я её не то, что в приют, я её с родителями жены не оставил! Вот так, грудную, забрал и – к тебе. Ночей не спал, из соски выкармливал…
-Да-а… -Горчаков отпил вина, повертел в руках спичечный коробок.- Сложно всё это… сложно. Никогда толком не знаешь, чего тебе нужно. Вот и я, вроде в возрасте, в чинах…
-Какой у тебя возраст? Всего сороковник!
--Погоди,- поморщился Горчаков.- Не перебивай… Вроде всё мне знать положено, потому что ответственность большая. А иногда задумаюсь, покопаюсь в себе и – страшно становится. Мои семнадцать лет до сих пор во мне живы, ни война их не поломала, ни жизнь. Да и сам я будто не изменился, только морщин прибавилось, и сердце по ночам… болит.- Он вынул из кармана пузырёк с лекарством, поставил его рядом с бокалом.- раньше я всё тянулся, стремился вверх… крестьянский сын, былой фабзаец – лестно было! А теперь думаю иногда: зачем? Вернулся бы после войны в Сибирь, пахал, хозяйствовал, детей растил… А получилось обратное. С Тосей мы живём душа в душу, а и у нас беда. Без детишек, какая жизнь? Может, потому я и не чувствую себя взрослым, а она…
Горчаков отвернулся и стал смотреть в окно, за которым плясали и корчились длинные холодные струи.
-Ты бы её к докторам свозил,- сказал Яков.
-Показывалась… И в Москве, и в Ленинграде. Диагноз окончательный и обжалованию не подлежит. А мне сын нужен! Сын! И вот, что ты на это скажешь?
-Говори, не говори, - всё впустую. Только ведь не бросишь ты её из-за этого? Не бросишь?
-Нет,- выдохнул Горчаков, зажмуриваясь и прикрывая глаза ладонью.- Лишь бы она меня не бросила.
Он снова отвернулся, а Яков, глядя на него, думал, как странно устроена жизнь. Сколько людей завидует Горчакову – молодой, красивый, удачливый генерал! А этот генерал, не задумываясь, отдал бы все удачи за своего собственного ребёнка. Всегда холодный, подтянутый, «человек без нервов», как называли его сослуживцы, сейчас он мало походил на счастливого баловня судьбы. Никто и никогда не видел его таким, а Яков видел. Тогда, в декабре сорок первого, когда вынес из боя и два дня тащил на себе по немецким тылам. Фронт ушёл далеко, по всем дорогам сновали гитлеровцы, и лейтенант не хотел быть обузой для солдата.
-Ты оставь меня,- шептал он, непослушными пальцами вытаскивая из кармана наган.- Уходи… я приказываю!.. Прошу… слышишь?
Но Яков выбил оружие из его рук и отвернулся, чтобы не видеть, как плачет этот большой, измученный отчаяньем и болью человек. То была минутная слабость, и она прошла, чтобы больше никогда не повторяться. И не искуплением ли этой слабости была та невероятная отвага и умение, сделавшие Горчакова ГОРЧАКОВЫМ.
-Дай закурить,- неожиданно попросил генерал и, ломая спички, долго и неумело прикуривал.
Всё так же мягко светились лампы, играл оркестр, и официантки кружились возле столиков в своих высоких кружевных наколках.
Яков пожевал кусочек сыра, запил его вином и вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Резко повернув голову, он увидел Ленку. Она смотрела на него насмешливо и угрюмо, не обращая внимания на кудрявого капитана, который что-то горячо и страстно доказывал ей.
«Утешилась,- неприязненно подумал Яков.- Все они такие…»
Он отвернулся и стал несправедливо и горько думать о женщинах, всё более распаляя себя и осуждая их.
Однорукий трубач, прижимал культёй сурдинку, тихо повизгивала скрипка, и немолодая простуженная певица вспоминала недавнее и дорогое.
Бьётся в тесной печурке огонь,
на поленьях смола, как слеза.
И поёт мне в землянке гармонь
про улыбку твою и глаза…
Чья-то маленькая рука опустилась на плечо Якова. Он поднял голову. Перед ним стояла Ленка.
-Разрешите?- сказала она, отчуждённо и вызывающе косясь на Горчакова.
Тот смотрел на неё и на Якова, ничего не понимая. Вернее, он понимал, что они знакомы, но кто эта девушка и почему она так дерзко ведёт себя, не знал.
-Я не танцую,- хмуро сказал Яков, освобождая плечо.- Извините…
-Тогда, может, уделите мне минут пять?
-Сейчас? – Яков неуверенно взглянул на Горчакова.
-Сейчас! Только я хочу наедине.
-Уступи, Яша,- сказал Горчаков.- Женщина…
Яков встал и, тяжело шагая, направился в вестибюль. Ленка пошла за ним на подкашивающихся, сразу ослабевших ногах. Её капитан, увидев их, приподнялся, но она сделала ему знак, и он снова опустился на стул.
В вестибюле было пусто, лишь седой гардеробщик дремал за стойкой, среди мокрых пальто и шинелей.
-Яшенька!- простонала Ленка.- Зачем ты так?
Он порывисто шагнул к ней и остановился. От неё несло водкой, помада стёрлась с губ, и пшеничная чёлка растрепалась так, словно её мяли чужие грубые руки. Отчужденье снова возникло в его сердце, и он понял, что теперь – навсегда.
-Слушаю,- сухо сказал он, прислонясь плечом к стене.
Она глядела на него так, будто хотела запомнить.
-Проститься решила… замуж выхожу…
-Поздравляю,- просипел он, потому что неожиданный спазм вдруг сдавил горло.- Надеюсь, что вам повезёт.
-Повезёт,- прошептала она.- Почему не повезти? Дай Бог, чтобы и тебе… вернее, вам… вам!..
Она всхлипнула, закрыла лицо руками и побежала к своему столику.
«Верни её!- взорвалось в мозгу.- Верни!..»
Но он не сдвинулся с места, продолжая глотать обильную горькую слюну.
Через минуту Ленка появилась снова. Она бросила гардеробщику номерок и торопливо стала натягивать на себя свое старое суконное пальтишко. Рыжий лётчик пытался ей помочь.
-Лена… Леночка… куда ты? Что с тобой?- бормотал он, хватая её за рукав и пытаясь удержать.
Но она оттолкнула его и бросилась к выходу.
-Оставьте меня!.. Оставьте совсем!
Хлопнула дверь. Резкий стук каблучков затихал вдали.
Капитан выскочил за ней, но вскоре вернулся. Капли дождя сверкали на его белесых ресницах, на погонах, на орденских ленточках. Подойдя к Якову, он хотел о чём-то спросить, но только скрипнул зубами, и, вернувшись к столу, залпом выпил полный фужер водки.
Горчаков расплатился и тоже вышел в вестибюль. Он позвонил куда-то по телефону, а затем посмотрел на Якова.
-Поехали, старина. Я машину вызвал.
Они оделись и вышли. Мутные огни фонарей пузырились и лопались в лужах. Внизу на пристани басовито прогудел буксир.
-Это… она была?- помолчав, спросил Горчаков.
-Она,- вздохнул Яков.
-Я так и понял. Отчаянная…
Он хотел спросить ещё о чём-то, но в это время к тротуару подкатил юркий штабной «виллис». Опуская воротник плаща, Горчаков повернулся к Якову.
-Домой?
-В казарму.
-И я туда же,- он открыл дверцу, пропустил Якова и уселся сам.- Трогай, Лёня!
Разбрызгивая лужи, «виллис» бешено рванулся вперёд. Машину трясло на ухабах, потоки воды вырвались из-под колёс, и «дворники» не успевали расчищать смотровое стекло.
Покачиваясь на жёстком сиденье, Горчаков думал о Якове. Всегда окружённый людьми, многие из которых навязывались ему в приятели, он понимал, что второго такого друга у него не будет. Разница в званиях и возрасте его не смущала. Он помнил свой сорок первый и тот наган, дуло которого отвёл от него товарищ. Помнил он и свой горящий танк, из которого так же вытащил его Яков уже в сорок третьем. И потом, на подступах к Вене…
Ему стало стыдно, что за всё это время он ничего не сделал для него. Другие одолевали его просьбами, а Яков ни разу о себе не заикнулся. Да и это новое давно заслуженное офицерское звание выбил для него не он, а приехавший маршал.
Горчакову захотелось сказать другу что-то очень тёплое, но на языке вертелись обычные маловыразительные слова и тогда, полуобернувшись, он нашёл в темноте руку Якова и молча, ободряюще пожал её.
Неумолчно сигналя, «виллис» подкатил к военному городку. Часовой выскочил из караулки и, узнав машину, бросился открывать ворота.
-Погоди!- остановил его комдив.- Не спеши…
Он вылез из машины и смущённо кашлянул.
-Я всё-таки домой поеду. Неудобно в часть в штатском. Да и она… одна там… А ты завтра зайди в КЭЧ за ордером. Квартиру дать не могу, но комнату…
-Что ты, Сергей Иванович,- растерялся Яков.- Я же не просил…
-Ты попросишь,- усмехнулся Горчаков.- Зайди непременно!..
…И была ещё одна ночь, последняя его ночь на Слободке. Назавтра он должен был перебраться в новое своё жилище. Комната была небольшая в бывшей гостинице, разрушенной во время войны, а теперь восстановленной и переданной под жильё офицерам и их семьям.
Ещё с вечера Яков решил сказать об этом Арине Сергеевне, но она опять ночевала у Веры, и он отложил разговор до утра. Всё уже было уложено: вещички свои и Надюшкины, книжки, посуда, нехитрый бритвенный прибор. В эту ночь он мысленно перебирал в памяти всё, случившееся с ним за это время, и всему давал оценку, в чём- то виня себя, а в чём-то оправдывая.
Более полугода прожил он в этой семье и теперь оставлял здесь частицу своего сердца. Он вспоминал Молдавию: «Каса маре» - главную комнату в старом отцовском доме, шумные базары и весёлые осенние свадьбы, когда по всей округе танцуют праздничный «жок», и молодое вино вышибает дубовые днища бочек.
Здесь всё было другое – другой народ, другие обычаи. Но Яков принимал это как своё родное, потому что его родина была теперь и здесь. Разве не породнился он с этой землёй, проливая за неё кровь? Разве не русская женщина подарила ему его Надюшку? И в Приднестровье, и здесь над Волгой так похожи туманы и зори, птичий щебет под окнами и звёзды над могилами павших, раненные глаза вдов и пустые рукава инвалидов, пот, заменяющий ему соль, и вода, которой он запивал горький хлеб своей доли…
Яков докурил папиросу, загасил её в пепельнице и закрыл глаза. Монотонно тикали ходики, напоминая стук метронома. Где-то далеко, чуть не на краю света крикнул и захлебнулся паровоз.
И опять привычная бессонница переплавлялась в сны, и в этих ненадёжных снах всё было не так, как в действительности. Здесь сбывалось то, что не сбылось в жизни. Продолжала смеяться Зоя, не умирал на винограднике отец, и во всей судьбе – ни в прошедшем, ни в будущем – не было ни могил, ни расставаний, ни разбережённых ран…
…Женя тоже не могла уснуть. В последнее время это случалось с ней довольно часто. Разные думы лезли в голову, и по ночам невозможно было от них отбиться. Жизнь неслась в стремительных ритмах, жизнь требовала постоянного напряжения, и Женя, как и многие её сверстники, жила на пределе.
Вот недавно они похоронили Смольникова. Это был настоящий боец. Но больное сердце не выдержало, и он умер во время воскресника на судоремонтном , поднимая свою последнюю тачку с бетоном.
Хоронил его весь город. На двух алых подушечках несли медали «За доблестный труд» и «За победу над Германией». Он не был на фронте – астма выбила его из строя, но он умер как солдат, сражаясь до последнего дыханья.
Очень важно оставить на земле свой след. Секретарь горкома комсомола его оставил. Он и сам оставался жить в сердцах друзей, оставался навсегда живым, а не мёртвым.
Живые старались быть достойными памяти павших . И не далее как вчера восстановленная литейка судоремонтного дала свою первую плавку.
Но жизнь шагала дальше, жизнь налаживалась. Отменили карточки и ввели в оборот новые деньги. В магазинах теперь было полным полно хлеба. Сколько ждал народ этого часа, отказывая себе во всём. И сейчас, куда ни пойди, разговоры только об этом. Но трудностей по-прежнему хватает. Нет у многих жилья, не работают разрушенные войной предприятия, не хватает мест в детских садиках и коек в больницах. И это только в одном Окраинске. А сколько по всей Стране! Но уже на Октябрьской площади достраивается первый послевоенный дом, и горожане целыми семьями ходят на него смотреть. Дом как дом, ничего в нём нет особенного, но людям он кажется прекрасней любого дворца. Потому что в этом пятиэтажном первенце заключено их недалёкое всеобщее будущее…
Женя повернулась на другой бок, вздохнула. В комнате постояльца было тихо. Вот, тоже не спится человеку и сколько ночей подряд привыкает он к своей маете. Интересно, что у них произошло с Ленкой? Говорят, она завербовалась и уехала в Куйбышев строить ГЭС. А может быть, всё это враки . Ленка про себя какой хочешь слух пустить может. И всё-таки жаль её. Неприютная она, колючая, чужая всем. Но разве так можно? Человек к человеку тянуться должен, а она наоборот.
Женя вспомнила их последнюю встречу у калитки. Как она гордилась тогда, как надеялась! На свадьбу поторопилась пригласить. А вышло – ни Богу свечка, ни чёрту кочерга. Словно то пустое ведро повредило её счастью. Эх, Ленка, Ленка!..
Сопящая рядом Надюшка заворочалась во сне. Женя наклонилась над ней, поправила одеяло. Привычная волна нежности захлестнула её. Хотелось целовать и тискать это пухлое надменное создание с капризным ротиком и жемчужными глазёнками. Она с наслаждением вдохнула в себя аромат детских волосиков и улыбнулась, вспомнив, как бесцеремонно помыкает поклонниками Надюшка.
Да, этот крошечный тиран требует беспрекословного повиновения от всех. Соседские девчонки находятся от неё в полной зависимости, а о бабе Арине и говорить нечего. Имея кучу собственных внуков, Арина Сергеевна в Надюшке души не чает. Да и сама Женя тоже. Наверное, это непедагогично так любить чужое дитя. Вон, каких только слухов тётки не распускают, откуда что берут. А ведь если по совести, нравится ей квартирант, и даже больше. Но об этом не знает ни одна живая душа, а тем более, бабы.
-Потому Женька в замуж не идёт, что на квартиранта надеется!..
Почти то же самое и Жорка ляпнул:
- Ты меня на постояльца сменяла! А чего ж? Я работяга , а он уже офицер!
Встретил с дружками Якова как-то после работы, пытался избить. Да только тот перешвырял их, как котят, а Жорке такой фингал наставил, что парень вынужден был пару дней на больничном сидеть. Дурак! Теперь ходит, извиняется, да что толку в тех извинений? Всё равно ничего у него с ней не получится, зря подмётки бьёт. Нет, Жорка не судьба. А этот… этот на неё внимания не обращает. Словно бы не девица она, а так, иллюзия. Прошлый раз у калитки она себя с головой выдала. Ленка это поняла, но виду не показала, постеснялась куражиться над давней подружкой. А до него не дошло. Стоял, ушами хлопал…
Надюшка снова закряхтела. Клеёнка под ней была мокрой. Женя переменила ей рубашонку, Но Надюшка закапризничала, и девушке пришлось взять её на руки.
-Ааааа…. а-а-а-а,- вполголоса напевала она.- Ой, касаточка, усни. Сладкий сон к себе мани…. Аааа…ааа…
-Ааааа…- плаксиво, на одной ноте тянула и Надюшка.- Аааа…
Престиж заведующей детским садом катастрофически падал. Она пыталась успокоить малютку соской, протягивала ей игрушки, но Надюшка отталкивала их и заводилась всё больше. Не хватало, чтобы проснулся Яков и забрал дочку к себе. У него на руках она затихает мгновенно. Но Жене не хотелось расставаться с ней, так приятно было чувствовать рядом её воробьиное тельце.
Неожиданная мысль пришла ей в голову. Она испуганно отмахнулась от неё, но мысль вернулась и уже не уходила, горяча и подхлёстывая девичье любопытство. В памяти возникали то «Мадонна Литта» с репродукции в «Огоньке», то тревожащие недоговорки женщин, то жаркий шёпот подруг неискушённых, наивных, смутно догадывающихся обо всём.
Женя оглянулась на дверь. Если Яков войдёт и увидит её в таком виде, она погибла. Но Надюшка хныкала всё громче и, решившись, Женя дрожащей рукой расстегнула на груди сорочку.
Два крохотных горячих лепестка обожгли её сосок, втянули в его в себя и, словно пробуя на вкус, стали покусывать. Замирая от ожидания и страха, Женя прислушалась к себе. Ей хотелось понять неизведанные до сих пор м а т е р и н с к и е чувства , хотелось хотя бы на мгновение ощутить себя ж е н щ и н о й. Но Надюшка вдруг резко откинулась и забилась в её руках, пытаясь вырваться. Никогда, ни до, ни после этого, Женя не слышала, чтобы так кричал ребёнок.
Дверь распахнулась. Яков, как был в одном белье, ворвался в комнату.
-Что случилось? Что с ней?- задохнулся он.
В зыбком свете уличного фонаря, освещавшего комнату, перед ним мелькнули расширенные глаза Жени, её тугая неубранная грудь, трясущиеся ручонки дочери. Он замер, и Женя замерла тоже, ожидая заслуженных упрёков и оскорблений.
Она съёжилась в комок, бессознательно прикрываясь Надюшкой, прижимая её к себе как спасение, как щит. Яков смотрел на неё, забыв отвернуться, а она, погибая под его взглядом, всё ниже опускала голову и не знала, как высвободить руки.
Наконец он осторожно вынул дочь из её окаменевших объятий.
Женя заплакала. Стыд и горечь душили её. Тонкая полотняная сорочка взбилась выше колен, обнажив белеющие в полутьме ноги. Она проклинала себя за легкомыслие и в то же время чувствовала, как эти слёзы успокаивают её и очищают. Но ей не хотелось, чтобы Яков почувствовал это, и; рывком натянув на себя одеяло, она оторвала от подушки мокрое злое лицо и крикнула:
-Чего же вы тут встали? Уйдите!
Кровь бросилась ему в голову. Он хотел ответить ей колкостью, но сдержался и молча вышел из комнаты. Высокие слова о крушении надежд вспыхнули и бесследно исчезли.
«Хорошо, что я уезжаю,- укладывая Надюшку, подумал он.- Теперь всё определилось, стало на свои места. Она не из тех, кто сможет это забыть. Да и я постоянно помнил бы и представлял всё… против своей воли. Так уж устроен человек, и винить тут некого. А Надюшка, что ж… не приучена она к груди, не привыкла… вот и испугалась…»
В тёмных стёклах окошек забрезжил рассвет. Редкие неприютные снежинки закружились в воздухе.
«Вот так и я»,- глядя на них, усмехнулся, проваливаясь в сон, Яков, и потом долго брёл по какому-то дикому безбрежному полю, не оглядываясь назад и не оставляя следов на белом – белом снегу…