Дед заглушил мотор и потянулся к бардачку.
- Щас попробуешь водицу из нашего родника!
- Ваня, она ж ледяная... – как-то ненатурально запричитала бабушка, на коленях у которой, словно на подушке, всю дорогу просидел Костя.
- Щас попробуешь! – будто грозился дед, вылезая из «Пирожка».
Костя проводил его взглядом. Ему не понравился этот стакан: стекло мутное, с разводами. Неприятно пить из такого. К тому же где он лежал – в бардачке чужой машины! Да, по выходным «Пирожок» стоит во дворе (он сам любит посидеть за рулём, покрутить приёмник); они на дачу на нём ездят – при этом папа трясётся в тесноте и темноте фургончика, наравне с лопатами и тяпками, - но машина чужая...
- Иди, Костенька, послушай, как родник поёт, - мягко подтолкнула бабушка.
Он рад был встряхнуться и размять ноги. Дед вёл машину скучно, монотонно: больше 70-ти не выжимал, никого не обгонял. А своими рассказами про бабу Нюру, ходившую в город торговать с полными вёдрами товара на коромысле, да про дядю Борю, что ездил туда и назад на велосипеде с моторчиком, старики вконец убаюкали внука. Этого дядю Борю Костя видел на фотографиях (там же была и его жена – сестра бабушкина). Видел и так, мельком, когда тот приезжал в гости. Лицо у него доброе, морщинистое, с одним лучисто-серым, всегда смеющимся глазом и белёсым, наполовину прикрытым – вследствие давнего попадания искры от костра – другим. Теперь они ехали к деревенской родне: отдельно от дяди Бори, но тоже в Московском, жила семья его дочери. Косте предстояло познакомиться с троюродными сёстрами...
- На! – дед протягивал стакан. Без олимпийки и цигарки он стал ещё более чужим. Резкие черты лица и худоба пугали. В раннем детстве Костя с замиранием сердца садился на дедову спину: тот не просто ползал на четвереньках, как это делал папа, а начинал «взбрыкивать», раскачиваться из стороны в сторону... Все умилялись. Он сам заходился от смеха и втайне ждал окончания игры.
- Холодная, - поделился Костя. Мама запрещала ему пить газировку из автомата или в отделе гастронома, следила, чтобы дома пил только кипячёную воду. Сейчас её не было рядом, а в руках он держал кое-как сполоснутый запотевший стакан.
- Федул, что губы надул? – привычно насмехался старик.
Костя улыбнулся в ответ и отхлебнул... Заныли зубы, что-то напряглось в животе, по спине и ногам забегали мурашки! Он вдруг вспомнил один случай: они с Ванькой тогда были на колонке; наполнив бидоны (вёдра ещё не под силу), только двинулись к своим воротам, как их окликнула тётка, шедшая отчего-то по обочине. Оранжевая фуфайка выдавала в ней дворничиху. Пацаны знали нескольких женщин, что мели их улицу; с ними всегда приходила рыжая задумчивая собачонка. Но этой тётки они не видели... Она просила воды! Костя почувствовал брезгливость: неопрятный вид и какое-то смазанное лицо не вызывали симпатии, отдавать ей свой бидончик не хотелось. Его буквально парализовало от незнания, как поступить! Сказать «нет»? Предложить напиться из-под колонки? В конце концов, он позволил тётке забрать у себя бидончик и хлебать из него... Костя не мог решить, хорошо или плохо он поступил, и, придя домой, рассказал обо всём маме...
А дед с бабушкой продолжали «удивлять»: указали на церковь, где крестили его папу, припомнили начало оккупации, когда в село вошли, вернее, въехали немцы – распаренные, со скибками арбуза в руках... Костя смотрел и слушал, но вяло, невнимательно.
Троюродные сёстры оказались белобрысыми, смешливыми и непоседливыми! Они таскали его за собой, словно младшего братишку или вовсе куклу. Троица собирала и ела клубнику, поочерёдно лазила за белым, красным и чёрным тутовником, следила за рыбками и попугайчиками, обитавшими в комнате у девочек... Они совершенно не важничали!
- Оля! Аня! – неожиданно для самого себя позвал Костя. – Вы часто бываете на роднике?
- Не-а, - почти хором отозвались те, - на роднике скучно...
- А как бы вы поступили, если бы... – и мальчик рассказал историю, из-за которой ему влетело от матери.