ЭПИЗОД ПЕРВЫЙ.
НАТ. УЛИЦА ДЕНЬ
В небе парит птица. Камера субъективно - двигается над
весенними полями и перелесками. Пролетает над большой
деревней, опускается на деревенский двор. По двору идет ПЕТР,
в форме участкового милиционера. Ему под ноги подворачивается
курица, он пинает ее, охорашивается, властно оглядывается
вокруг. Он молод и полон сил, форма на нем сидит как влитая.
Яркое солнце освещает сытое лицо с непокорным чубом, торчащим
из-под по неуставному заломленной фуражки. Из приоткрытой
двери выглядывает ЕЛИСТРАТОВ, оглядывает двор и замечает
Петра. Усмехается неодобрительно, кричит нарочито громко.
ЕЛИСТРАТОВ
Буньков! Мать твою раз этак! Ты
дойдешь сегодня в управу, али нет?
Петр озирается, видит Елистратова, сплевывает в сторону.
ПЕТР
Та дойду, а как же! Уже тута!
Он быстро проходит двор и пытается пройти в дверь, мимо
нарочито стоящего Елистратова. Несколько секунд они пыхтят в
дверях, наконец Петр протискивается внутрь. Елистратов стоит,
усмехаясь, затем входит в дом. Камера поднимается - видна
вывеска "Отделение милиции"
ЭПИЗОД ВТОРОЙ.
ИНТ. КОМНАТА ПРАВЛЕНИЯ ДЕНЬ
У печки Петр обтирает сапоги пучком соломы. Елистратов
проходит к столу, тяжело садится, одевает очки. На столе
ворох бумаг, он, тихо ворча, достает лист бумаги. Долго
смотрит на него, переводит взгляд поверх очков на Петра.
Петр приглаживает волосы у висящего на стене зеркальца.
Елистратов прокашливается.
ЕЛИСТРАТОВ
Ты, Петр, конечно хороший работник,
но скажи мне, дураку старому,
какого рожна ты у Степанихи порося
реквизировал?
Петр ухмыляется, подходит к столу и, пододвинув стул садится,
свободно развалившись.
ПЕТР
Дык, порось-то тот, Федор
Семенович - неучтенный. Степаниха
скрыть его хотела от колхозной
переписи. А это, как сам понимаешь,
тянет на расследование…
Елистратов наклоняется к Петру.
ЕЛИСТРАТОВ
Так Степаниха тебе теткой
приходится, не жалко?
Петр так же наклоняется к Елистратову. Говорит прищуря глаз.
ПЕТР
А для советской власти нет
родственных связей, товарищ
старший лейтенант, есть только
важность народного, понимаешь,
народного хозяйства! И тут уж -
извини, подвинься. Диктат
общественного, так сказать над
личным - во!
Елистратов откидывается на спинку стула, секунду смотрит на
лист бумаги в руках, затем брезгливо укладывает его перед
Петром.
ЕЛИСТРАТОВ
Нет говоришь? Ну тогда тебе, как
самому идеологически подкованному,
и будет задание… Отконвоируешь на
станцию арестованного… лично,
понимаешь?
Петр берет в руки лист, читает и медленно меняется в лице.
Смотрит потрясенно поверх листа на Елистратова. Руки начинают
ощутимо трястись.
ПЕТР
К-как это? Что это? П-почему -
арестованный? Почему я не знаю?
Елистратов, глядя в глаза Петру говорит жестко, изредка
поглядывая в лист бумаги.
ЕЛИСТРАТОВ
Потому, что был уличен в подлоге
документов - пытался скрыть
прибыль, сестры своей Екатерины
Степановны Калачевой, урожденной
Буньковой, полученной ею в виде
неучтенного приплода свиноматки,
принадлежащей колхозу.
Петр вскакивает, трясет листком. Говорит горячо и громко.
ПЕТР
Но ведь я его - этого чертового
порося и реквизировал в пользу
колхоза!
Елистратов тоже вскакивает. Стоит упираясь кулаками в стол.
Так же повышает голос.
ЕЛИСТРАТОВ
Ты-то - да, а вот папаша твой,
будучи бухгалтером колхоза, не
учел сей факт! О чем и были
информированы органы сознательными
гражданами!
Петр поникает, опускает глаза.
ПЕТР
Но ведь он мог не заметить, забыть…
Елистратов, после секундной паузы, забирает листок из рук
Петра. Затем садится за стол, берет непроливайку, перо и
подписывает его.
ЕЛИСТРАТОВ
Мог... И не заметить, и забыть…
только дела это уже не меняет.
Есть решение, есть приказ! И, как
ты говоришь, диктат общественного,
над личным? … так вот - бери
предписание, бери телегу и на
станцию, выполняй приказ!
Он кладет лист на край стола и начинает разбирать документы,
демонстративно не обращая внимания на Петра. Тот, потоптавшись несколько секунд, берет лист, складывает его, кладет в карман гимнастерки. Глядя на Елистратова, произносит сквозь зубы.
ПЕТР
Есть…
Затем разворачивается и уходит. Елистратов поднимает голову,
провожает Петра взглядом, укоризненно кивает головой и
продолжает работу.
ЭПИЗОД ТРЕТИЙ.
НАТ. УЛИЦА ДЕНЬ
На камеру слева выходят лошадиные ноги. Лошадь останавливается, в промежуток между ногами и животом лошади видно крыльцо с сидящим пожилым человеком. Это БУНЬКОВ. Он поднимает голову.
БУНЬКОВ
Ты?
Камера показывает телегу, на ней хмурый Петр.
ПЕТР
Садись, батька… Поедем уж.
Камера показывает пожилого человека, опрятно одетого, с
потрепанным чемоданчиком в руках. Он встает и суетливо
оправляется. Буньков смотрит на сына, тот старательно отводит глаза.
БУНЬКОВ
Ну, поехали, сынка. Я-то уже давно
готов… Что уж тут рассусоливать…
Он укладывает в телегу чемоданчик. Усаживается сам. Петр
нарочито жестко кричит, и бьет лошадь вожжами.
ПЕТР
Н-но! Пошел, маштак худюшшый!
Лошадь резко дергается, Буньков едва не вываливается, но
вовремя хватается за край телеги. Телега укатывается. Камера
показывает грачей, сидящих на ветке. Один срывается с места.
Камера поднимается в воздух и провожает катящуюся по улице
телегу.
ЭПИЗОД ЧЕТВЕРТЫЙ.
НАТ. ПОЛЕ ДЕНЬ
Камера в телеге, ее трясет на ухабах. Вид со спины на
Бунькова и Петра. Они едут молча, слышится только фырканье
лошади, скрип колес и далекое карканье. Наконец Петр начинает
говорить, не глядя на отца.
ПЕТР
Что-же ты, батька, так сглупил-то?
Я же ведь этого порося вернул -
тетке-то особенного ничего не
сулило, написала б признание и
все… тебе только и надо было
оформить его на приход, а?
Буньков сконфуженно ежится.
БУНЬКОВ
Да я, Петенька, забыл про его,
будь он не ладен! Отчет месячный
сдавать надо, замотался я вконец,
да и забыл… А… что мне теперь
будет, сынок? Небось разберутся,
да и домой, а? Невелика ведь
провинность? А у меня работы полно,
кто доделывать будет?
Петр тоскливо вздыхает.
ПЕТР
Эх, батька, батька… Разберутся…
так разберутся, что мало не
покажется.
Буньков, стараясь заглянуть в глаза Петру, встревоженно.
БУНЬКОВ
Это как так? Чай не враги же мы
советской власти, крестьянская
кость - ошибка, она и есть ошибка,
а? Петенька, ты не пугай меня…
там ведь люди компетентные сидят,
посмотрят, попужають, и - давай
домой, Иван Степанович! Я ведь и
своим сказал, что на пару дней…
Петр неожиданно резко останавливает коня, спрыгивает с телеги, разворачивается к Бунькову. Тот смотрит с испугом.
ПЕТР
Ты что? Батька? Не понимаешь или
дурака валяешь?!? А? Ты… Ты… это
же суд и выселение! Ты подлог
совершил, на народное добро
покусился - этого не прощают,
батька! Дадут реальный срок и в
лагеря! Кто оттудава вернулся? Кто?
Записал бы этого порося и вся
недолга! А теперя как? Как я
братьям в глаза смотреть буду???
Он сплевывает, садится на обочину и, свесив голову, закрывает
глаза руками.
ПЕТР
Язви его в душу мать, поросёнка
этого! Что же делать теперь-то?
Буньков кряхтя слезает с телеги, садится рядом с сыном,
протирает очки. Говорит спокойно.
БУНЬКОВ
Так все плохо сынок?
Петр произносит глухо, не поднимая головы.
ПЕТР
Хуже нету, батя… накропала на
Тебя сука какая-то, и уже есть
решение, а это гарантировано –
лагерь… Теперь, поди, всю семью
трясти будут.
Буньков одевает очки, и кладет руку на плечо Петра.
БУНЬКОВ
Что ж тут поделаешь сынок, может
пришло время за ошибки
расплачиваться, а? Ох, тесны врата,
ведущие в жизнь… Непонятна бывает
воля божья… Могет еще, и отпустят…
Петр вскакивает, нависает над Буньковым и почти кричит ему в
лицо.
ПЕТР
Какая, нахрен воля? Какие врата?
Кто отпустит? Люди тебя сдали,
люди судить будут и люди по этапам
гнать, отец! Разуй глаза - вокруг
только сволочня одна, а ты про
бога! Где он - бог твой? Тьфу!
Буньков встает, выпрямляется. Говорит твердо, поправляя очки.
БУНЬКОВ
Не богохульствуй, Петр! Люди
разные есть, и мерять всех под
одну гребенку – не след! Человек
слаб и гнется под чужой волей,
но душа-то у нас у каждого она
чистая, как птица, о любви поющая!
Петр, после паузы, откинувшись хохочет оскорбительно.
ПЕТР
Ты чего, батя? Всерьез про это?
Птица! Любовь!!! Господи, да ты
себя послушай! Растопчут тебя в
лагере, отец. Ой, растопчут…
Петр успокаивается, оглядывается вокруг. Говорит решительно,
доставая наган из кобуры. Буньков отшатывается.
ПЕТР
Значит так отец. Бери наган,
стреляй мне в ногу, потом садись
в телегу и гони в Горный Алтай…
отсидишься в скитах, а там что ни
будь придумаем. Я скажу, что
напали на нас - ходят тут еще
недобитки, на них свалим. В телеге,
под сеном - чувал с одеждой и
припасами, на первое время хватит,
а там и я подъеду - будем решать,
что и как… а сейчас - давай, отец,
не тяни!
Он протягивает оружие. Буньков испуганно смотрит на
Петра. Подходит, берет наган и, осмотрев его, вкладывает в
кобуру.
БУНЬКОВ
Эх, сынка, сынка… Как же это?
В тебя, родну кровь стрельнуть?
Грех-то какой… От кары может и
уйду, а от себя-то потом как?
Нет, Петр, не могу через это
преступить… Чай, нехристь штоля?
В людей верить надо - чему уж быть,
того не миновать…
Петр внимательно смотрит на отца, видит его решительность.
Плечи его поникают.
ПЕТР
Как же так, батя…? Я ведь все
продумал, ты же сгинешь там…
Что же теперь делать? А? Бать?
Буньков смотрит вдаль, пожимает плечами.
БУНЬКОВ
А ничего, сынок уже и не сделать…
все что должно свершиться -
свершилось!
Петр, глядя на отца, делает несколько шагов назад.
ПЕТР
Ты… ты чё говоришь-то, а? Чё свершилось?
Отца родного на плаху везти? Не
могу я! Петр Буньков – иуда
штоля?!? Эх, бля… Да, пропади оно
все пропадом!
Он ловко достает наган из кобуры и наставляет на висок. Не
успевает выстрелить, как на него наскакивает Буньков. Они
борются на обочине, пытаясь перехватить оружие. Наконец
Буньков прижимает Петра к земле, перехватывает руку Петра,
выворачивая, забирает наган и отбрасывает его в сторону. Он
кричит на Петра.
БУНЬКОВ
Креста на тебе нет, ирод! Ишь,
что удумал, молокосос! Не для
того я тебе жизнь дал, что бы ты
ею разбрасывался! Долг свой
выполняй! Должон, значит и точка!
Петр, лежа на спине, тоже кричит.
ПЕТР
Какой долг?!? Грех на душу взять?!?
Да я лучше себя убью!
Он пытается сорвать петлицы.
ПЕТР
Мне петлицы эти - как пиявки на
шее теперя! Люди вслед плюют!
Не могу я больше!!!
Буньков бьет Петра по щеке.
БУНЬКОВ
Петька, язви тебя, будь мужиком!
А коли своих сил нет, от веры бери!
В ней сила наша!
Петр успокаивается и тихонько поскуливает. Говорит, шмыгая
носом, старательно отводя глаза.
ПЕТР
Отец, отец… Нету веры… как крест
нательный снял, так и сгорела,
вся вера-то… что же делать теперь,
батя? Как поступить, скажи?
Буньков садится на обочину, вытирает лицо. Петр смотрит на
него и тихо подползает к нему, заглядывая в глаза. Буньков с
жалостью смотрит на него, затем обнимает, прижимая к груди.
Петр начинает рыдать.
БУНЬКОВ
Поплачь, сыночек. И так в жизни
бывает… нужно пройти эту боль,
перетерпеть - она лечит, помогает
вспомнить, что мы люди. Это ведь
душа твоя плачет, сынок. А Бог
всегда с нами, и Он не оставит нас,
грешных… Он прошел весь этот путь,
и нам ли бояться земных печалей…
А ты… Ты, сын, сполняй свой долг
пред обчеством. Ничего, решился я,
сей мой крест! Чист я пред Богом и
людьми! Нет, значит на мне греха
этого!
Буньков баюкает Петра, что-то рассказывая ему. Через
некоторое время Петр успокаивается, отодвигается от отца.
Встает и смущенно закуривает папиросу. Затем смотрит на отца.
ПЕТР
Слышь, бать? А могет мы по
капельке, а? Тебе сготовил, да
видно сейчас пойдет как миленькая…
Он ворошит солому в телеге, достает котомку, разворачивает
ее - в ней бутыль с мутной жидкостью. Зубами выдергивает
тканевую пробку и делает несколько больших глотков. Несколько
секунд отдыхивается, затем протягивает бутыль Бунькову.
ПЕТР
Пей, батя! Только и осталось
теперя!
Буньков подходит и берет бутыль из рук Петра.
БУНЬКОВ
Что же, сынка. Давай! Может и
тебе легче долю свою принять
будет…
Он делает большой глоток, занюхивает кепкой. Петр садится на
край телеги, достает папиросу. Буньков садится рядом. Они
долго смотрят на поля. Слышится только свист ветра. Наконец
Петр начинает тихо напевать медленную и тягучую казачью песню. Буньков подпевает. Затем начинает тихо говорить под песню Петра.
БУНЬКОВ
Я ведь, сынок тебе давно сказать
хотел - как ушел ты от нас, мы с
мамкой сильно по тебе скучали…
сердце ее, видать, не выдержало,
понимаш… а как преставилась она,
так у меня все внутри обмерло.
Цифирьки эти окаянные путать начал.
Я ведь давно, видно, по краюшку
ходил – память дырявая, забывать
все стал… так что, все одно - рано
или поздно случилось бы это.
А ты, сынок не бери грех на
сердце - с чистой душой иду я на
плаху, а если и смерть настигнет,
так тому и быть - устал жить на
свете без Алевтины, пусто мне и
неприкаянно… можа, хоть там
свидимся.
ПЕТР
И я тоже скучал, батя… и по мамке,
и по тебе… а как приехать не смог
на похороны, так и понял какая я
сволочь. Как мне теперь жить, отец?
Как людям в глаза смотреть - родну
мать в могилу вогнал, родного отца
по этапу отправил… и ведь за что?
За что?!? За порося, провались он
Сквозь землю! Я ведь думал
пронесет… Ан нет, нашлись добрые
люди… Везде они есть… Прости ты
меня, отец. И за мамку, и за тебя…
Он снова делает глоток из бутыли, передавая ее Бунькову. Тот
берет ее в руки, но не пьет. Говорит твердо и решительно.
БУНЬКОВ
Простили мы тебя давно, сынок. И
мамка перед смертью просила меня
помириться с тобой, да видишь,
как вышло… Жить тебе надо Петенька,
жениться и детей рожать. Только
так наш род не прервется, а я уже
пожил… Все пройдет, успокоится
время и разложит все по полкам -
виновным воздаст, а невинных
простит… и не в честь поминок мы
пьем, Петр, а в честь надежды -
Бог не оставит нас… а там, по
русскому обычаю - могет и пронесет,
но долю свою трезвым встречать
нужно, с чистой душой!
Он наклоняет бутыль и выливает жидкость на землю. Затем
решительно спрыгивает с телеги, берет лошадь за уздечку.
Гладит ее по морде.
БУНЬКОВ
Айда, кормилица - опаздываем мы…
Благослови нас Бог…
Он, покрестившись, идет вперед, ведя ее за собой. Петр
опрокидывается внутрь телеги, но не делает попыток встать -
он смотрит широко открытыми глазами в небо - там парят птицы.
Камера отъезжает, затем взлетает вверх - отец с сыном
становятся все мельче и мельче, теряясь в бесконечности
пространства полей и перелесков.
ЭПИЗОД ПЯТЫЙ.
НАТ. ПЛОЩАДЬ ВОКЗАЛА ДЕНЬ
Камера показывает вывеску - "Главное управление рабоче-
крестьянской милиции НКВД СССР по Алтайскому краю", затем
опускается. Около двери стоит Петр. Он выглядит повзрослевшим. Губы сурово сжаты. Мимо проходят сотрудники милиции, некоторые здороваются с ним. Он молча кивает, достает портсигар, вынимает папиросу, оглядывается и подносит ее к губам. Вдруг слышится детский крик - "Папа! Папа!", его
заглушает звук сирены паровоза. Петр медленно опускает
папиросу. По его щеке ползет слеза.