Я не знаю, как она меня нашла. У него было письмо с полным адресом, кодом и этажом, но он должен был удалить переписку – от злости.
Я не спрашивала, кто вы, хотя могла бы и пожалеть. Просто впустила. Никогда и никого из неродных по крови женщин я не хотела видеть у себя в доме так, как ее.
Луна в Весах. Я все посмотрела, конечно. Нашла ее дату рождения и посмотрела. Утонченный, великолепный наряд. Красные сапожки. Умение смешивать цвета, не перебарщивая.
Глаза еще красивее, чем на фотографиях. Тело полнее. Много нервничала и ела сладкое.
Я молча пошла на кухню, заставляя ее идти за собой.
Включила чайник. Он зашумел быстро: воды было мало. Потом стал трещать - слишком мало. «Сгорит – ей станет полегче», - подумала я.
Она осматривалась. Я представляла, что у нее должен быть нежный голос – из тех, которые начинают звенеть в особые минуты. Нашла ее лекции в интернете – да, нежный.
Чайник выключился, я подошла за чашкой.
А потом я подхватила ее под руки и посадила на раковину. Мне было легко, хотя она была тяжелая – тяжелея меня.
Когда-то будучи совсем девушкой, я думала, что неплохо выдать всех подруг замуж, и только потом – самой. Чтобы мое счастье было заслужено и намоленно.
Я боялась зависти, как Божьего знамения: «не достойна». И кармически привлекала ее. Видела и зеленые лица, и даже нисходящую до подбородка черноту. Эти образы застряли глубоко - мне стало по-настоящему страшно получить что-то, не заплатив страданьем.
Я «решила» позволять себе только мелочи.
Не помогало.
Назначили ведущим в нашем сложном секторе? Ты всегда умела улыбаться.
Купила неподержанную машину в тридцать? Моя тетя/брат/двоюрдная сестра третьего мужа бабушки смогли только в сорок.
Хорошо выглядишь, хотя дома очередное горе? Ну это уже космическая подлость.
А его было столько… Машина была способом вырваться на волю – психотерапия не помогала. На получение прав и покупку свободы ушло пять лет. Еще три - на борьбу за них. Ох и ах, какая интересная у тебя жизнь!
А в офисах что: большое количество несчастных женщин. У кого-то из них не было внешности, у кого-то был рак.
У каждой второй подруги на свадьбе что-то случалось с любовью, куда-то она не туда уходила, а один букет вообще завял.
Я так мечтала: все выйдут замуж - и будут безмерно счастливы в ежедневном семейном труде, что и не думала: женские соревнования продолжатся. Они не зависят от статуса. Для большинства брак - лишь статус. А не любовь.
«А с тобой кто-нибудь совсем одинокий пошел бы мерить белое платье, а потом улыбался бы искренне на свадебных фото?», - я даже представить не могла, как холодно мне будет без этого знания. И горько от предчувствия правильного ответа. В мире, где люди так боятся быть счастливыми, что с напряжением воспринимают отсутствие зависти: "не она ли подтверждение состоятельности?".
Многолетняя роль подружки невесты истощила меня - я бросила всех с их обратными страхами и спряталась за писательским столом.
Но сейчас в моей квартире женщина, чья космограмма - сплошные королевские градусы. Она преподает в православном ВУЗе, и я никогда не видела такой красоты. Словно взяли Марию Терезу и скрестили с секс-символом Руси (может же быть у Руси такой символ?). Длинные русые волосы своего цвета лежат на груди. Светло-серые глаза - формы того ореха, который в литературе канонически определен для зеленых: моей мечте об ослепительной подруге, которой незачем соревноваться. Хотела брюнетку - получила себя. После сеанса экзорцизма и тюнинга славянофилами.
Меня не волнует, что я на дне социальной лестницы.
Я чувствую себя старше.
Мне хочется о ней заботиться.
Мне кажется, она за свою жизнь должна была здорово намучиться сомнениями. Ответственностью. И горем от потери близких. Иначе никогда бы не выбрала его.
Она могла выбрать его только для одной, пускай и не осознанной цели: избавиться от чувства вины.
Ведь я стала мечтать о нем ровно по той же причине.
В ноябре в дешевом не сданном госкомиссии доме, где в течение года после гражданского развода снимала студию, выключили свет. Труб горячего водоснабжения не было. Спать приходилось в дубленке и под двумя одеялами. Не самое тяжелое испытание, если нет других. У меня их было навалом, и на десятый день психика не выдержала - я вернулась в Москву.
То, что еще через два месяца сестре, и так болеющей, резко станет хуже – не знала. Но что-то во мне кричало: отдохни, побереги себя. Я выпила сильнодействующее лекарство и вскоре была уже в своей, ранее сдаваемой квартире.
Работу начала искать сразу. Выполняя задания по нескольку часов. Получая отказы, уважительную тишину и снова отказы. Когда тебе за первый рубежный возраст, в анамнезе творчество и эзотерические консультации, а в стране кризис – истерики эйчаров неминуемы. Особенно на откровенное: «я пишу, и все такое».
«Все такое» не прощают. В офисах принято делать вид, что подчиненность расписанию и борьба за лестницу – и есть настоящее дело.
Не помню, это ко мне пришла идея напроситься к нему в ассистенты или к близкому другу, нежно любящему его. Правда, не помню. Мы отправили ему резюме с просьбой замолвить за меня слово. Он преподавал в одном из ведущих ВУЗов главного города моей жизни.
Я ждала его ответа несколько месяцев. Приходила домой из больницы, молилась за сестру, молилась за просящего и продолжала искать работу. Я прекрасно знала, что срок реализации такого проекта – до года, но сломалась на его трети.
В мае он согласился прослушать меня по скайпу.
Прослушивание проходило на фоне европейских замков и красного рекламного автобуса.
Позже я узнаю: он уехал учиться, чтобы получить тамошнюю степень.
Ему было не понятно, что я говорила. Он не читал резюме. По крайней мере, не вникал.
В его голове была какая-то своя картинка, но мне было все равно.
Он предложил поработать над статьей, до которой не доходили руки, и я с радостью согласилась.
Работа нравится сразу. Все, о чем мечтала.
После второго разговора я уже не могу спать от счастья.
Он жалуется на чувство одиночества.
Я слушаю, редактирую, пишу, снова редактирую и слушаю его по скайпу.
Первый конфликт случается через две недели. Он путает меня со своими студентами. А многолетняя фрустрация потребности во взрослости не оставляет возможности игнорировать его тон.
Я взрываюсь. Но что делать дальше – не знаю.
Нас мирят.
Он возвращается в Москву. Мы идем в музей Достоевского.
В Екатерининском парке на мою повторную просьбу устроить в ВУЗ, он сообщит, что женат, вообще-то, хотя (вроде?) и свободен. У него это вырвется случайно. Я скажу, что в ВУЗ мне пойти, наверное, правильнее, потому что там больше шансов с кем-то познакомиться. Это мнение друга я проговорю от усталости, а, может, и отчаяния. Он считает все интуитивно и ответит, что женат. Я предпочту думать, что речь идет о дружеском договоре. Я не хочу в ВУЗ - мне хочется работать только на него.
То, что у него происходит с личным, мне было известно заранее. Но не от познакомившего нас, а из привычки раскладывать пасьянсы.
«Один из партнеров устал от свободы другого уходить и приходить, когда вздумается». Но кто именно и от чьей? Я слишком долго ждала этой встречи, чтобы прислушаться к вою пожарных сирен.
После Екатерининского парка мы заходим поесть. Он долго и нервно выбирает место, очень много говорит, делает много движений руками, но я не устаю от него ни единой секунды.
Напротив меня сидит абсолютный ребенок. Его нарциссизм не агрессивен – такой не может раздражать. Он похож на синицу, которая не понимает: эти семечки, их можно есть, или это ловушка?
Но синица знает, что на нее смотрят люди. Она беззащитна ровно до того момента, пока не почувствует опасность. За секунду до него она не оставит от своего присутствия и следа...
А ребенок не может воспринимать другого человека как отдельную личность. Он может лишь оценивать, какое место тот занимает в его жизни.
В моей жизни прямо сейчас все занято любящей его женщиной.
У меня ничего не было с ее мужем. Даже соприкосновения рукавами.
И все, что было во мне от любви, занялось ее голосом, фотографиями и ссылками, выложенными в сети.
- Занавеску для ванны на кухню повесила, - констатирует она.
- Она розовая, - отвечаю я, как можно ответить только умному филологу.
Филолог пытается улыбнуться – не выходит.
- Что ты делала для него?
- Редактировала. Расшифровывала. Искала что-то.
После кафе, Екатерины и Достоевского мы встречаемся с ним еще дважды. На следующий день он заболевает. Он не тянет уровень моей энергетики.
Ему надо в пять раз больше времени, чтобы ответить на мои тексты. И в три раза больше сил, чтобы выдержать градус накала и плотность контента – снабдив язвительность невесомостью.
Он известный в своей области человек. И устает. Я - заблудшая душонка. Мне почти не за что держаться, а это увеличивает степень свободы.
Его пугает моя искренность: «работа, которую Вы дали, – для меня ВСЁ». Он воспринимает эту искренность, как переложение ответственности. А я лишь рассказываю ему зе дейз бифо зе джоб.
Но желание захватывает меня целиком. Оно находится во мне круглые сутки: день, ночь, утро и день. Выезжая на Третье транспортное, я перехожу на скорость сорок километров в час, что позволяет сосредоточиться на теле. Мне скорее всего гудят – я не слышу.
Во мне больше нет вины. С ним вообще забываешь о своей греховности. Будто радость жизни – и вправду все, что ждет от нас Господь. Ингуз и Совило. У меня ощущение, что подключилась к Солнцу, и по каналу мне передается ровно столько тепла, чтобы не чувствовать ни боли из прошлого, ни страха за будущее.
Состояние неотягощенной радости непривычно. Ее так много, что мне хочется поделиться с другими. Я боюсь его напугать, а её - расплескать. Мне приходится переносить приглашения в гости, чтобы отдышаться, настроиться на статьи и ничего, кроме желания вечного сотрудничества, на него не взваливать. Я убегаю от возможности идти с ним на танцы, хотя он планирует их с самой первой встречи.
Но ребенок не понимает причин поведения других людей. Он болезненно воспринимает отказы. И у нас случается очередной конфликт. Получая информацию о моей болевой точке, он нажимает на нее, садистки улыбаясь. После всех разговоров что были. После всех уважительных бесед, он решает выпороть меня за то, что его не кормят вареньем в удобные для него дни.
Мы блокируем друг друга в сети.
И вот тогда я узнаю, что она его очень любит. У меня появляется много времени – я провожу его в поисках информации. Я узнаю, как сильно, искренне и долго она его любит. До меня доходит: она настоящая жена. Это не гостевой брак и не дружеская договоренность. Я понимаю, что общалась с человеком, о котором мне рассказывали, как друге юности, но не с тем, какой он есть теперь.
Я пишу прощальное письмо. Я прошу его относиться к ней как к королеве, хотя еще не видела ее звезд. Я не лукавлю: познакомивший нас человек когда-то вытащил меня из пропасти именно таким отношением… И это особенно раздражает его. Он принимает решение не платить мне за работу, прекрасно зная, как мало у меня средств.
Влечение уходит вслед за уважением.
В апреле 2010 года за день до ухода из жизни его мамы мне резко станет плохо.
Нас сведут шесть лет спустя. Но в апреле 2010 года за день до ухода из жизни его мамы целую ночь мне будет не хватать воздуха.
Мы не будем об этом говорить. Он лишь пожалуется, как быстро психологи переходят с ним на «ты». Я мысленно попаду кулаком в глаз всем тупым дурам, к которым он обращался за помощью. Я буду смотреть, как он снимает с себя несуществующих насекомых, и презирать всех, кто позволял себе ему хамить.
Нет, никакой это не знак. Просто совпадение.
Прямо сейчас в моем доме на кухне сидит любящая его жена.
У меня ничего не было с ее мужем. Даже соприкосновений рукавами.
Но она сидит на раковине моей кухни в ожидании боли.
В ней так много напряжения, что мне становится плохо. Я понимаю, что оттягивать больше нельзя и подхожу к ней вплотную.
Давай, стряхни с себя все.
Основная проблема современных женщин-писателей в том, что они как-то одинаково скучно переживают приступы нарциссического расстройства. Хотя бы один рассказ о недопонятости официальной женой несчастного мужчины найдется у каждой – даже очень талантливой. Эта женщина, в противовес тонко-чувствующей натуре автора, будет описана как душитель, не умеющий любить. К примеру, у Виктории Т. – прямым текстом, у Ксении Б. – при помощи метафор. У множества остальных владелец пера в стиле Ларисы Р.: «Ты изменяешь мне с женой».
Они хорошие в реальной жизни, известные наши писательницы.
Наверное.
Подруг любят. И мам.
Так любят, что прячут своих бесов в бумагу. Буквально заворачивают их в нее.
Это как черномагический перенос, но без смертельного исхода. Он вообще на собак в основном делается и на домашний скот. У писателей «женщины–душители» – и есть собаки. Больших пород. Верные и преданные, расплодившиеся в большом количестве, а потому ненужные. Требующие еды, ласки, времени и пространства.
Они неплохие люди, наши писательницы. Их переносы не причиняют вреда. Их Лилит гораздо добрее моей.
Моя же – берет на себя и роль Самаэля. Она выпускает чертей на изначальный объект. По крайней мере, последние годы. Но потому всегда и уважительно любит чужих жен. Вдруг это ее разбредшиеся по свету дети?
Когда мужчина идет на сторону, он хочет получить всего две вещи: разрешение на разрыв пуповинной связи и антисептик с обезболиванием. Последнее - есть патент на близкие отношения с женой: вольная от страха перед ними.
Все, что требуется от любовницы, - это дать разрешение и выписать патент.
Подавляющее большинство до второго пункта не доходят. Ни сердцем, ни головой.
Мужчина застревает посередине. Ему вроде дают почувствовать всю силу движения без привязи, но потом начинают пудрить мозги о ее пределе.
Он застревает, потому что ведется на ложь. Вот тебе бабушка и Юрьев день.
Предела силе свободного движения нет. Зависимость от терапевта должна быть преодолена. Связь с любовницей - прервана в тот самый момент, как шов от пуповины затянулся.
Если ты настоящая Лилит – ты всегда слышишь плач Евы. Если ты настоящая Лилит – ты уважаешь свободу в принципе, а значит, не только свою, но и от себя.
Когда Ева ворует у Евы, у нее одна дорога – в ад. Лилит ад не страшен, она в нем живет и кое-что понимает в лазейках. Она единственная знает, как сильно ее любит Бог.
Но Еву надо как-то останавливать. Она вечно нуждается в спасении.
Настоящий магический перенос щадит и собак, и домашний скот. Он делается на яблоко, которое закалывается иглами и зарывается глубоко в лесную землю.
Его официальная и любящая жена шла по моему малюсенькому коридору медленно, пытаясь стряхнуть с себя грех. То, что она будет считать грехом. Ей было хорошо, но освобожденное болью место мгновенно заполнилось виной. Все-таки я – не он.
Она даже не повернулась, шея сделала какое-то странное движение, и я увидела один глаз: осколок отчаяния, сужающий зрачок, в радужке, сохранившей радость от близости.
- Он тебя любит?
Я прислонилась к стене.
- Он любит маму.
И вот тут она заплакала.