Интерпретация башкирского эпоса об Урал-Батыре
Чтобы проанализировать подробнее становление отношений Анимы и Анимуса в психике мужчины, будет уместно проанализировать башкирский эпос «Урал-Батыр»: о брате-герое и брате-подлеце. Эпос описывает становление маскулинности в традиционной патриархальной культуре. Поэтому отношения мужского Анимуса описаны в нем подробнее и тоньше, чем в предыдущих источниках.
«Скелет» сюжета и комментарии к нему
Глава 1. Вне времени и пространства
Часть 1. Конфликтное отношение к смерти
У прародителей Янбирде и Янбикэ, живущих в месте, где не ступала нога человека, есть два сына – старший Шульген и младший Урал-Батыр.
Коллективная, да и индивидуальная психика в эпосе (в отличие от архаичных мифа и сказки) резко изменяет свое ядро - с более архачного бисексуального парного (которое в мифах и сказках олицетворяет полярная пара брата и сестры) на более зрелое и потенциально конфликтное парное мужское (олицетворяемое в архаике парой героически-божественных близнецов, а позже – хорошим и плохим братом). Ядро «брат-сестра» характерно для младенческого варианта психики, где различия не познаются, а развитие брата и сестры (если они живут вместе) и не начинается. Обратим внимание на то, что пара "брат-сестра" в начале эпоса не фигурирует вообще: это значит, что эпос посвящен становлению зрелой мужской психики. Проблемы такой модели – совладание с враждебностью, поляризация и осознание этого конфликта. В самом ярком варианте пара близнецов имеет отношение к шизоидно-параноидному расщеплению психики (по М. Кляйн): даже сейчас эти явления встречаются достаточно часто, а во времена создания эпоса были, возможно, своего рода нормой, и разрешение такого расщепления давалось с огромным трудом и потерями. Пока мы не можем сказать, что Урал-Батыр олицетворяет Эго-комплекс, а Шульген – Тень: ведь оба персонажа живут при свете дня и имеют самое прямое отношение к сознанию. Если бы речь шла об Эго-комплексе и архаичной Тени, разлука или конфликт братьев были бы гораздо отчетливее. Например, в одном из мифов индейцев говорится о рождении двойни, мальчиков: один из них воспитывался дома; второй был очеловеченной плацентой, и его то ли выбросил в реку отец, то ли ребенок сбежал сам. В образах Шульгена и Урал-Батыра столь напряженной поляризации дома и дикого места, земли и воды, живого и покойника - и, следовательно, очеловеченного и дикого, - мы не наблюдаем.
В диспозиции "Урал-Батыра" изначально мы имеем четверицу: отец, мать, два сына: маскулинность явно перевешивает, и мы увидим в дальнейшем массу проблем в отношениях к феминности – как собственной, так и феминности женщин.
Урал-Батыр намерен победить смерть. Эпос начинается с постоянной тревоги егета о том, можно ли, встретив смерть, убить ее и избавить от нее мир? Отец, по-видимому, бессмертный, рассказал сыну о роднике вечной жизни; но отец не говорит, как его найти; вероятно, проблема целенаправленного движения, дальнего пути и структурирования пространства таким отцовским персонажем, привязанным к своим угодьям, не осознается. А Урал тем временем переживает: охотник живет убийством, но как пари этом оставаться добрым? Охотник - хищник, и помогают ему, как мы увидим далее, именно хищники. Тревога младшего брата может быть связана и с тем состоянием охотника, о котором ясно говорит архаичная сказка, но умалчивает эпос. Например, у нганасан существует целый класс сказок, посвященных охотничьей инициации. Их настроение - тревога почти психотического свойства, а основная идея такова: тот, кто выходит за добычей, сам становится возможной добычей духов. Но не только в дикой природе охотнику угрожают опасности: даже дома существует множество табу, нарушив которые, охотник лишится удачи или жизни. Человеку запрещено мучать и хищничать; охотнику нужно быть воздержанным. Опьянившись кровью добычи, очень легко потерять человеческий облик.Старший брат, ослушавшись родителей, выпил крови из ракушек - и не согласился с тем, что смерть надо победить, а Урал этого запрета не нарушал. Эпос "Урал-Батыр" творчески осваивает очень древние охотничьи мотивы - он и возвышает их, приближает к идеалу человеческого, и просто использует. С такой точки зрения можно исследовать подробнее, какой же запрет нарушил Шульген. Некоторые охотники, даже наши современники, предпочитают выходить на охоту натощак. Пожирать добычу там, где ты ее поймал - это значит, уподобиться хищнику и ступить на дорогу, которая может привести к каннибализму. Например, К. Леви-Строс в книге "Сырое и вареное" интерпретирует несколько мифов, принадлежащих индейцам Южной Америки, охотникам и рыбакам. Приготовление пищи - важный маркер человеческой культуры. Если жадно заглатывать рыбу или дичь прямо на месте, то правила приготовления пищи будут нарушены, и жадный человек либо превратится во вредоносное существо, либо извергнет испорченное в виде болезней. Шульген поступает именно так, как жадный охотник Амазонии, и теперь он будет способен превратиться в хищника и людоеда, так и не заметив этого.
Вот и конфликт – по крайней мере, его внешний вид. Предмет конфликта – отношение к смерти. Стороны – братья: один - знающий о смерти и о возможности бессмертия, и другой, что согласен с нею или как-то желает воспользоваться преимуществами смерти. Мы обращаем внимание: вот, есть часть Эго, которая боится смерти – но существует и та, которой чужая смерть необходима. Одна часть Эго действует под влиянием страха и сострадания, вторая агрессивна и непокорна. Поскольку перед нами парный и поляризованный образ, мы можем сделать вывод о том, что проблема отношения к смерти достигла сознания. Но, поскольку мы имеем дело с архаическим эпосом, нам суждено вместе с братьями уйти глубже и разбираться в конфликте отнюдь не человеческого уровня.
Согласие с смертью выражает старший, Шульген, а это значит: согласиться и приспособиться проще, поверхностное "принятие" смертности и становится привычной установкой. Но Шульген - персонаж эпический, он принимает проблему глубже, чем привычный нам обыватель - так получается, что старший брат причастился крови и стал сторонником и защитником смертности.
Конфликт запустил отец, избрав именно младшего, Урал-Батыра, и раскрыв ему тайну бессмертия (такая передача не вполне нормальна в патриархальных обществах, только если это не минорат); Шульген, отверженный или проигнорированный отцом, с такой патриархальностью не согласен; кровь, которую он выпил, связывает его с матерью, он нашел свое решение и как-то приспособился к смерти. Родная мать в этом эпосе пассивна, и мы можем считать, что Шульген причастен влияниям амбивалентной Великой Матери, жизни в смерти и смерти в жизни – ведь раковина является прекрасным материнским символом; возможно, инцестуозным, поскольку раковине присущи и эротические коннотации. Это только раковины, наполненные кровью – лишенный единства символ – а живой человеческой женственности в эпосе пока нет. Раковина здесь не одна, так что речи о целостности действительно не идет. Сам этот символ оставляет впечатление чего-то грубо составленного, не объединенного - скорее, он не поддается точному пониманию, ускользает от сознания, как это типично для бета-элементов, описанных У. Бионом. Раковины, полные кровью, вызывают недоумение: кто их наполнил? чья это кровь? - но если отвечать на каждый возникающий вопрос, появятся новые, и это не приблизит нас к пониманию целостности мира. Пока речь велась об общей организации, конструкции этого то ли символа, то ли мифологически грандиозного бета-элемента. Что касается его внутреннего содержания, тут тоже есть опасное противоречие. Если раковину воспринимать как символ женских гениталий или даже матки, то причащение кровью наводит на мысли о возвращении в утробу, о попытке упразднить собственное рождение; возможно, и о менструальной крови. Напиток, процесс питья-причащения, связан с процессом более зрелым - с кормлением. Возникает путаница - отделен такой младенец от такой матери или все еще слит с нею? Он претендует не на пребывание в утробе, а на кормление ею, на состояние более активное - но прерывать связь он не собирается. Неразличение внутри- и внеутробного состояния, активности и всемогущества - вот что дается нам в этом символе. Важно иметь в виду, в каком стиле символ сформирован. Например, Ю. Е. Березкин в книге "Мифы Старого и Нового Света" собирает воедино очень своеобразный мифологический свод, характерный для Тихоокеанского региона; там есть множество привычных нам смыслов, но стиль сотворения мифического мотива резко отличается от того, что привычен нам - мы не встретим символов прекрасной целостности, но увидим, что создатели мифов пользовались для символизации переживаниями доэдиповой сексуальности; в нашей культуре подобные мотивы сохранились в неприкосновенности разве что в детских похабных анекдотах. Причащение кровью из раковин с этой точки зрения выглядит довольно грубо. Есть и еще один момент - Урал-Батыр узнал от отца об источнике бессмертия. Источник - удачный символ трансформирующей целостности: его воды возобновляются постоянно, и это целый ландшафт, а не просто родник в профанном месте. В отличие от источника, раковины с кровью - это ресурс не возобновляющийся. Вечно кормиться кровью возможности не будет, и тогда ее нужно будет добывать снова и снова - эта опасность ясно подразумевается; возникает намек на состояние вечного голода, подобного тому, что испытывают вампиры. Состояние Шульгена можно будет описать на языке либо классического психоанализа, либо теории объектных отношений. То, что касается Урал-Батыра, поддается языку и героического эпоса, и аналитической психологии.
Мы не узнали, чего именно хочет Шульген (да и сложно понять это, так как он имел дело с досимволическими вещами), но Урал-Батыр собирается очень наивно упразднить смерть – и останется верен этому решению до самого конца.
Вместе с братьями конфликт затронул и животных – следовательно, Тень проявляется в животной форме и касается прежде всего инстинктов; такие теневые персонажи выглядят достаточно благоприятно.
Итак, конфликт назрел. Он проявляется не только содержательно, но и в том, какие выразительные средства использует эпос. Проблема отношения к смерти выходит на свет сознания, но: в том, что касается источника бессмертия, мы видим уже готовый символ и труднодостижимую реальность (как это и полагается для символов психической целостности); в том, что касается крови из раковин, нет ни ясности, ни гармонии, ни красоты. Расщепление происходит и в паре, символизируемой братьями: смерть или бессмертие? Расщепление касается и выразительных средств: перед нами есть полноценный и уже готовый символ (источник бессмертия), и образ, напоминающий своею структурой, скорее, бета-элемент. В привычной нам волшебной сказке символ формируется и созревает во время того, как герой (протагонист) совершает свой путь. Здесь божественный символ дан "готовым", а хтонический - не складывается (мы можем говорить разве что о частичных объектах, это выглядит как психотическое содержание). Теневые персонажи пока представлены животными. Значит, место человеческого в этой структуре пока свободно, и становление человеческого станет проблемой данного эпоса. В волшебной сказке, согласно представлениям М.-Л. фон Франц, речь идет именно об Эго-комплексе - но сказка затрагивает менее опасные и куда более очеловеченные области - как правило, речь там идет прежде всего о взаимоотношениях Эго-комплекса, Персоны и Тени, а архетипические персонажи живут в своем мире и достаточно хорошо отличаются от персонажей-людей. Миф и эпос затрагивают не проблемы развития и доведения Эго-комплекса до ума, а проблемы того, что есть человеческое.
Интересно, что расщепление в "Урал-Батыре" инициирует не мать, а отец. Хотя символика, которую братья поделили между собою, вроде бы феминная и относящаяся к материнским символам - живая вода источника и кровь (смерть? жизнь? их неразличимость?) в раковинах, но феминное в диспозиции эпоса представлено только образом матери героев. С нею вроде бы ничего не происходит, и человеческая феминность в "Урал-Батыре" вроде бы оказывается непричастна архетипическому конфликту, который чрезмерно сложен для осознания. Феминность в начале эпоса тоже расщеплена: вот мать, а вот благой и ужасный аспекты материнского архетипа. Поэтому отец выступает как патрон инициаций, и мы должны учитывать, что в дальнейшем встретимся с угрожающими (возможно, психотическими) содержаниями и будем вынуждены как-то их интегрировать.
Четверица к завязке действия эпоса изменилась и стала чисто маскулинной: перед нами два брата (герой и его антагонист), а область Тени, символизированная животными, дифференцирована пока недостаточно. У отца и сыновей есть животные-помощники: лев, кречет и щука. Пока создается впечатление, что эта триада животных - общая для отца и сыновей. Следовательно, Тень интегрирована и благотворна, она вроде бы не препятствует дифференциации, но настаивает на том, что единство динамической триады должно быть сохранено.Эта теневая троица отражает еще и структуру мира, в котором живут персонажи. Он пока не исследован в своей протяженности, но уже расчленен на воздух, воду и землю. В дальнейшем повествовании кречет и щука не будут играть никакой роли. Они просто указывают, что в процессе индивидуации придется иметь дело и с возвышенными, неуловимыми метальными содержаниями (они сами вступят в контакт, и помощи сокола не понадобится), и с аффектами хтонической природы (они будут так сильны, что потребности в помощи щуки даже не возникнет). Эти помощники - не магические, обыкновенные. Несколько особняком стоит лев. Это символ (или аллегория) доброжелательной царской власти и хорошо интегрированной агрессии. Львы будут участвовать в действии как средство передвижения, пока Урал не обретет чудесного коня. Лев идет по земле; это значит, что проблемы эпоса будут касаться земной жизни, структурирования пространства. Лев может быть помощником, защитником или кормильцем героя. Так в романе Кретьена де Труа "Ивейн, или рыцарь со львом" спасенный героем лев становится его другом и ближайшим наперсником. Но это авторский рыцарский роман, и речь в нем в большей мере идет об индивидуальной психике в образе рыцаря-христианина. "Урал-Батыр" - типичный героический эпос, его проблемы в больше степени касаются развития эффективной (и не слишком нарциссичной) Персоны, а также нравственных идеалов, и лев там становится просто функцией освоения реальности и атрибутом власти.
Но возможна ли целостность, если феминное теперь из четверицы исключено? Архаичная сказка и героический эпос отвечают - да, возможно. Обратимся теперь не к сказочным представлениям, а к концепции андроцентризма, созданной Сандрой Бем. Эталоны социальных ролей и, вероятно, вариантов Эго-комплекса созданы мужчинами и для мужчин (судя по обилию сказок о Переодетой сестре-герое, эти ролевые образцы способны усвоить и реальная женщина, и Анима мужчины). В мифах о героях-близнецах целостность существует в мужской паре. До поры до времени отщепление, изгнание феминного делает маскулинность цельной и непротиворечивой. "Своя", человеческая, феминность отвергается - а потом волшебной сказке приходится компенсировать это положение - и вот протагонист уже налаживает отношения с Анимой; вместо отвергнутой крайне незрелой феминности человека (эти процессы описывают архаичные сказки и мифы) герой выстраивает отношения с феминностью архетипической.
Как же это осуществляется? Вот что пишет Э. Нойман в книге "Глубинная психология и новая этика. Человек мистический":
"Начальная, исходная ситуация доминируется архетипом уробороса и Великой Матери, с которым ассоциируется подобное ребенку эго и сознание. [...] Героем в священном браке всегда является мужчина как "высший человек". Как принято считать в мифах и ритуалах, брак является "причиной" и "прототипом" плодородия в мире, то есть, творческой жизни. Это плодородие творческого начала, запечатленное в повелении "Плодитесь и размножайтесь", относится ко всем этапам жизни, однако оно предполагает расщепление и дифференциацию, поляризацию противоположностей как снаружи, так и изнутри. Только мужское сознание, определившееся эго, может быть плодородным в отношении анимы, только мужской принцип, достигший своей "высшей" формы посредством инициации, может быть плодородным в отношении женщины.
Для конечной и зрелой стадии развития человечества и индивида, которая выходит за пределы зенита доминирующего эго-сознания, характерны метаморфоза и интеграция личности, что наблюдается в процессе индивидуации".
И еще раз - каким же образом маскулинность освобождается от материнского комплекса? В более современных и гуманных вариантах деву освобождают от дракона; это значит, что мужской аспект психики дифференцирует и отбирает: вот дракон, он свиреп и поглощает, нужно его убить - вот дева, слабая и беспомощная, она вызывает добрые чувства и предположительно сама хорошая, ее нужно спасти и взять себе. В более архаичных мифах окультуривание женщины заканчивается ее групповым изнасилованием, заливанием спермой, расчленением и инкубацией - тогда каждый кусок жертвы превратится в новую жену для членов этого мужского союза (К. Леви-Строс, "Сырое и вареное"). Так насильственно женское освобождается от материнского и становится функцией мужского. Если нужно сохранить духовное единство группы, можно заманить и убить девственницу, причаститься ее мясом и создать себе новую Мать-Змея, покровительницу инициаций и единства мужского союза (К. Леви-Строс, "Печальные тропики"). Именно эта Мать-покровительница делает сыновьям члены из своих лобковых волос и яички из сгустков менструальной крови. Но эти мифы касаются биологической зрелости и сексуальности, а в героическом эпосе эти проблемы либо не имеют особого значения, либо уже когда-то были разрешены. Эпос сравнительно асексуален.
И в "Урал-Батыре" уже не осталось и следов этого конфликта. Янбике является не столько матерью сыновей, сколько женским зеркальным образом мужа Янбирде и его помощницей на охоте. Эпос говорит: родители запретили сыновьям пить кровь из ракушек; неважно, мать это говорит или отец, они слиты. Они настолько слиты, что мы, читатели, не можем даже определить, какие функции коллективного парного символа принадлежат жене, а какие - мужу. Нельзя сказать даже, что это материнский мир, что мать незаметна, и ее функции - быть своего рода природной средой. Женское неотделимо от мужского, а Янбирде и Янбике очень напоминают сказочную пару, брата и сестру, живущих в уединении, где ничто не разлучает их. Их область - природа, а там феминное и маскулинное играет свои роли в рождении детей, вот и все. При этом Янбике то упоминается, то нет - феминное мерцает, оно и устойчиво, и ускользает из сферы внимания. Мы не можем различить Янбирде и Янбике. Сказки обыгрывают эту проблему ускользания. В одном из вариантов сказки о Царевне-Лягушке (из собрания А. Афанасьева) она не является пленницей Кащея. Никаких зловещих мужских персонажей в этом варианте нет вообще, и он кажется более древним. В этой сказке три Бабы-яги дают Ивану-Царевичу советы: Василиса трижды обернется рыбой, и герой должен крепко ее удерживать, как бы она ни вырывалась. В других сказках герой крадет птичье оперение или тюленью шкуру, и чудесная женщина становится ее женой. Но приходит время, она забирает украденное и возвращается в свою стихию. К. Леви-Строс пишет, что женщина воспринимается как природный феномен, это касается очень архаических мифов. Но и в героическом эпосе женщина неуловима и не принадлежит ни земле, ни культуре - "Урал-Батыр" расскажет об этом чуть позже, он иначе видит эту проблему.
Проблемы, связанные с неотчетливой дифференцированностью, намечаются сразу - Янбике неотделима от Янбирде, Шульген и Урал живут одинаков, лев сначала один, а потом становится два - братья отправятся в странствие каждый на своем льве...
и эту проблему незавершенной двойственности предельно (но пока незаметно) обостряет Шульген, нарушая охотничий запрет.
Глава 2. Время, путь и опасности коллективного сознания
Часть 2. Проявление феминности и начало пути
Янбирде поймал лебедушку по имени Хумай, дочь Самрау. Она говорит, что ее отец правит в той стране, где нет болезней, и что у нее есть сестра. Хумай говорит, что у нее есть своя страна - она "птица небесная, а не земная". Ее отец, Самрау, не нашел себе пары на земле и взял в жены Солнце и Луну; Хумрай - его старшая дочь. О том, кто именно ее мать и кто ее младшая сестра, дева-лебедь пока молчит. Шульген хотел убить ее, но Урал-Батыр заступился, пожалел ее. Янбирде велел сыновьям следовать за лебедями и найти родник живой воды; если по дороге повстречается смерть - отсечь смерти голову и принести ему.
Что ж, проблему осмыслил опять-таки Янбирде: вечная жизнь существует где-то на земле, а смерть - персонаж посторонний и вредоносный, с ним легко справиться широко известным героям способом.
Так впервые появляется архетипическое феминное содержание, Анима. Инициатором изменений опять выступает отец - это он изловил чудесную птицу. Отцовская маскулинность в эпосе усилена, и не братья в силу естественных причин постепенно освобождаются от власти отца, а он сам, как патриархальное божество или как патрон инициаций, запускает важные изменения. И этот конфликт спровоцировал отец, поймав лебедушку: если его образ отражает привычный, устаревший и не всегда знающий, что делать со сверхъестественным интегрирующий символ коллективного сознания, то у него есть одно важное свойство – он заставляет сделать выбор. Мы видим, что без участия персонажа, воплощающего интеграцию коллективной психики, на уровне психики обновленной поляризация не начинается или происходит очень медленно и неэффективно. Что ж, маскулинный коллективный принцип в "Урал-Батыре", похоже, чрезмерно перегружен важными функциями...
Хумай - птица. Она – фантазия, идея, так как предстает перед героями в облике птицы. Птиц действительно довольно сложно наблюдать в природе - они умеют исчезать, легко сливаются с пестрым фоном и не могут долго пребывать в неподвижности. Чтобы рассмотреть птицу, нужно ее поймать. Мотив невесты-птицы распространен поэтому повсеместно, и к ней изначально применяется насилие.
Обратим внимание на то, что в теневой области мужская четверица плохо дифференцирована. Именно в этой области может проявиться новое коллективное содержание, что и происходит. Первоначально Хумай прилетает одна. Поскольку феминный символ, которому присягнул Шульген, составлен из противоположностей и отвергает саму идею дифференциации, то кажется естественным, что чудесная невеста одна, а претендентов двое. Поскольку не дифференцирована Тень, то и Анима тоже остается вне дифференциаций. Мы видим, Урал-Батыр чувствует: лебедь является чем-то еще. А для Шульгена птица-это птица, сколь бы чудесной она ни была. Отношение к лебедушке сразу определено как конфликтное – Шульген, кажется, склонен видеть в птице просто охотничью добычу и проявить свою вновь обретенную силу в убийстве – или он причастен другой, более жесткой, недифференцированной феминности, а воздушная женственность ему либо враждебна, или он хочет убить ее, чтобы упразднить различия, чтобы уподобить ее известной феминности-смерти.
Мать героев ни здесь, ни далее роли не играет, и мы предполагаем, что речь пойдет только о становлении маскулинности, которая на этом уровне приравнивается к Эго.
Феминность здесь обитает целиком в сфере ментальных содержаний, фантазий, воображения. Она строится на связи мать (в своем царстве)- дочь (улетевшая), довольно незрело. Но это компенсация, пусть и нестойкая, патриархальности отца и его сыновей. Кроме того, даже в этой незрелой женственности назревают изменения и рост – девушка-лебедь смогла покинуть мать и встретиться с земными мужчинами. Мы видим, что и старый патриархальный принцип, и юная Анима равно способны к мимолетному контакту, а вот незрелое и расщепленное мужское Эго к встрече еще не готово. Поскольку патриархальная маскулинность перегружена функционально и озабочена поддержанием собственной целостности, то первый шаг навстречу приходится делать коллективному содержанию, Аниме. Важно, что с нею связана и возможность дифференциации в теневой области, которую наши герои пока проглядели. Хумай намекает: у нее есть сестра, она не одна. Если братья будут способны сепарироваться друг от друга (и от отца), каждый из них может обрести волшебную жену. Хумай превратила три пера из своего крыла в трех лебедей и полетела домой.
Феминный символ в этом эпосе – троица, динамичная и незавершенная. Не исключено, что три пера - обратная связь, отражение мужской триады - Янбирде и его взрослых сыновей. Если так, можно ожидать, что братья отправятся в странствие. Архетипическое содержание само управляет созданием своего символа. Мужчины эпоса были способны увидеть это чудо; сознание мужчины сейчас функционирует отменно и способно принять связь с миром коллективного бессознательного.
Кроме того, почти походя Хумай рассказала, как утроен совершенно новый мир. Ее отец, Самрау, земного происхождения. Но на земле он не нашел себе пары и взял в жены Солнце и Луну. Жены родили по дочери. Самрау напоминает персонажей куда более архаичных - таков, например, Одинокий Человек нганасанских сказаний: он живет на земле, преобразует ландшафты, осознает свое одиночество и берет себе в жены Женщину-Солнце. Вместе они творят и заселяют мир. Мир светил, в котором женился Самрау, куда выше воздуха (воздух по сравнению с этим - та же земля); поэтому посредник-кречет становится ненужным, ведь сама Анима идет на контакт. Самрау при всем этом остается земным и обособленным - у него есть свое царство. Жены-светила в сюжете не участвуют и остаются пассивными. Они пребывают на небесах, с которыми их земной муж установил связь. В мифах Амазонии (см. К. Леви-Строс, "Сырое и вареное") женщина-светило сама приходит к человеку и становится его женой. Она одаряет мужа культурными растениями и правильно приготовленной пищей, но становится опасной, если в их дела вмешиваются однополчане и родственники мужа. Хумай исследует землю - можно ожидать, что Анима ждет помощи в том, чтобы воплотить свои содержания. Чем одаряют Самрау жены-светила, мы не знаем. Возможно, в его мире стихии подчинены разумной воле. В более древних мифах конфликт порождается Солнцем и Луной - Луна преследует Солнце, чтобы совершить инцест, но не может догнать ее. То, что в "Урал-Батыре" оба светила - женщины, жены одного мужа, снимает этот конфликт. Есть связь в небе, там есть своя четверица: матери - Солнце и Луна, и две дочери, одна из которых является посредницей. Слишком многое остается на небе и слишком отрешенно царство Самрау на земле, так что сакральная феминность стремится к воплощению своих содержаний, к более горячей и деятельной связи с людьми земли? Мы этого не знаем, Хумрай просит только отпустить ее. О браке речи не идет.
Вместо того, чтобы озаботиться жизнью, любовью и браком, отец предписывает сыновьям решать задачи, связанные со смертью. Видимо, просто воплощения содержаний Анимы и освоения земли маскулинному принципу недостаточно. Как Самрау оказывается одновременно отрешенным и воплощенным, небесным и земным, так и Янбирде ставит своих сыновей в позицию вне жизни и смерти или над ними. Такое стремление может стать опасным и бесплодным, но освоение смерти для маскулинного принципа, охотника-убийцы и правителя, всегда было очень важным. Братьям в пути надлежит понять, что есть жизнь, что есть смерть, как они связаны - и перейти из природного мира в мир культуры. Если в природе важны жизнь и особенно смерть (но пока еще не любовь), то культура тонко преображает возможность убивать в отношения власти.
Вспомним, Янбирде велел сыновьям идти вслед за лебедями и найти живой родник. Если они повстречают смерть, то должны принести ее голову отцу.
Может быть, старый отец боится смерти и не имеет сил для встречи с нею. Важнее, что он воспринимает обоих сыновей как единство, он не видит разницы между Шульгеном и Уралом. Хотя мог бы, в споре о судьбе лебедушки их различия были проявлены. Но отцу важно, что воля принадлежит ему, а исполнение - сыновьям. Янбирде подобен творцам парных героических мифов Америки: в них братья-близнецы не имеют никаких различий и с зеркальной точностью отражают друг друга. Подобно трем ожившим лебединым перьям, мужчины в этом эпизоде стали триадой: ядро – это отец, а сыновья – его вспомогательные функции. К этому моменту изменились представления отца о смерти: в самом начале он говорил не о ней, а об источнике вечной жизни (одной из самых совершенных форм Самости), теперь же он думает о смерти персонифицированной – но не знает точно, кто это, как ее опознать. Для этого и нужна ее голова. Как пишет М. - Л. фон Франц "Феномены Тени и зла в волшебной сказке", отсечение головы (или, вернее, отсечение тела и сохранение головы) лишает опасного персонажа плоти, превращает его в ментальное, символическое содержание - и уберегает таким образом от затопления или поглощения психотическими содержаниями.
Образ Янбирде противоречив примерно до такой же степени, как и образ раковин, наполненных кровью. И именно Шульген - более точное воспроизведение отца. Итак: как божественная сила и как "патрон инициаций" отец в эпосе запускает изменения. Как старый, отживший символ патриархальности он боится смерти и отправляет сыновей сразиться с нею. Сначала в его мире, мире прародителей, смерти не существовало. Одновременно он и способствует изменениям, и препятствует им. Сам он не видит в этом противоречия, так как его отношение с сыновьями строится на доброжелательной и непререкаемой власти. Возможно, функциональные противоречия, воплощаемые Янбирде, и делают изменения в "Урал-Батыре" довольно медленными; а пока действие медлит, противоречия накапливаются.
Пара прародителей с очень похожими именами могла воплощать собою уже устаревший, но очень живучий образ ядра психики «брат-сестра»; цель этого пассивного ядра – породить детей, а потом уйти из повествования. Во многих сказках и мифах такая пара существует, но это либо маленькие дети (типа Ганса и Гретель), либо сразу старики. Проблемы зрелости не имеют отношения к психическому самосохранению. Прародители и потерянные дети не живут в текущем времени и не умирают. Но в «Урал-Батыре» назревает поляризация: отец вступает в контакт с сыновьями, понуждая их к выбору и странствиям, а мать просто исчезает из повествования.
Часть 3. Появление структуры психики и символов ее интеграции
Раздирающий конфликт и угроза расщепления психики
На распутье под деревом некий старец рассказал братьям о стране счастья (она находится слева), которой правит Самрау, и о стране горя (она справа), которой правит Катила. По жребию Уралу выпал путь в страну счастья, а Шульгену – в страну горя. По желанию Шульгена братья поменялись жребиями.
Фигура отца все еще нужна юному мужскому Эго, но это уже не родной отец, а мифический Старец, воплощение архетипа Духа и в большой степени Самости - что подчеркивается деревом, отражающим рост, процессы в теле, статичность, связь земли и неба. Когда прилетала лебедушка, в мир ворвалось небесное – и тут же исчезло; теперь же, с появлением дерева, мир обрел вертикаль – высоту ветвей, глубину корней и поверхность земли.
Там, где психика структурируется, где появляются направления, там же предельно нарастает острота того конфликта, из-за которого был начал путь. Вспомним, что у каждого из братьев есть теперь свой верховой лев. Душа чувствует, что ее разрывает надвое. И больше это не личное дело каждого из братьев, а противоречие, структурирующее все мифопоэтическое пространство. Пока братья странствовали, для них было одно направление – вперед - и то, что осталось позади. После рассказа Старца оказалось, что есть правое и левое, добро и зло, и они почему-то поменялись местами. Если Старец сидит спиной к братьям, то для него все правильно: слева зло, справа добро. Но он - архетипический персонаж. Если братья становятся лицом к нему, то они вступают в диалог не как полубоги природного происхождения, а как земные живые люди, для которых различение добра и зла становится проблемой и насущной потребностью.
Так мир в странствии братьев обрел целостную структуру. До встречи со Старцем они знали только вертикаль и не ориентировались на поверхности сами - их вели лебеди. Они ориентировались по небесным, точнее, воздушным, знакам. Теперь их мир обрел горизонталь, а о его хтонических глубинах речи пока не ведется. Действие развивается в области сознания, и именно она обретает связь с сакральным, которому доверяет. С появлением Древа и Старца Самость стала не небесной, а земной, примитивной и растительной. То, что у дерева есть корни, указывает на необходимость связи с бессознательным, с эмоциями и телом.
Конфликт назрел до непереносимости, и тем не менее братья еще не враждуют - почему? Враждебность не возникла, потому что противоречия породили структуру пространства: если не верх и низ, зависимые от божественных влияний, то левое и правое, добро и несчастье - а с такими полярностями и приходится иметь дело человеку. Тем не менее, несчастье не отвергается, и по горизонтали мир становится симметричным, а горе в нем ничуть не более беззаконно, чем счастье.Все это - возвышенные понятия. За нутро все это братьев пока не хватает. Раз нет особо глубоких переживаний, то и конфликт может существовать долго, как возможность, и сублимироваться в создании новых представлений о пространстве. Вся работа происходит пока в коллективном сознании, ответственном за структурирование высот и поверхности земли, пространства мира людей.
Ставится и еще одна задача, эпос ее отмечает. Урал и в меньшей степени Шульген ее пока не осознают, но воплощают в действии, обмениваясь жребиями. Это проблема хиральности. Если правое и левое равны и имеют право на существование, то почему они одинаковы? Чем они различаются - или они подобны друг другу? И самый важный вопрос - почему они разделены? Почему нет единого, целостного пространства, где есть место и добру, и злу? Настоящая реальность именно такова, но с точки зрения коллективного сознания, это опасность уроборического состояния, хаоса, замкнутого на самого себя.
Итак, царство счастья и царство горя разобщены и "официально" не связаны. В коллективном сознании пока не разрешены проблемы динамических соотношений добра и зла. Все предложено готовым и упорядоченным. Правое и левое изолированы друг от друга, и братьям тоже предстоит разделиться. Каждый из них освоит только половину мира, но лишится другой.
Направления, в которых расположены страны, указывают и на правильность выбора, и на отношение страны горя к обыденной реальности. Детский и божественный мир счастья расположен вне времени, может быть, это мир нежной материнской женственности; но справа, в области сознания – обыкновенный мир страданий, который постоянно нуждается во власти и порядке.
Доброму и желающему райского состояния на земле Уралу куда больше бы подошла страна счастья. Для Шульгена, познавшего смерть, нормален путь в страну страданий и власти. Тогда страна горя и страна счастья стали бы плоскими, остались бы в области отведенных представлений, и проблема соотношения добра и зла не была бы разрешена. Братья были бы обречены там на бездействие, растворились бы в пространстве без остатка; сформировалась бы красивая, безупречная, но не действующая маскулинная Персона, а Эго занималось бы только удовлетворением самых элементарных потребностей. Но теперь идеальный Урал (а он проявлял себя послушанием и бездействием, пока не согласился обменяться жребиями) и подпореченный Шульген одним своим появлением могут преобразовать эти миры.
Мы видим снова, как маскулинное Эго, опять не без отцовского влияния, поляризовалось по-новому и в новом пространстве: Урал-Батыр, идеальный человек, предназначен идеальной стране, а Шульген – с его хаотичным и нечувствительным к противоречиям разумом - к обычной реальности; мы можем заподозрить, что этот персонаж зачарован властью и может добиться этой власти потому, что умеет убивать. Тот аспект мужской психики, что связан с насилием, угнетением и убийством (а это были важные и даже достойные социальные навыки) уже созрел, но пока не действует. Идеал Я с его идеальной средой тоже остается, но его легко упустить из сознания – каждый из нас, как Шульген, может смириться со страданиями и властью, считать такой мир единственно возможным и, не разобравшись в природе идеального, стараться разрушить идеалы за то, что в нашем мире они не приживаются. Отомстить, наказать их. Это довольно сильное решение, и при удаче оно может дать начало критическому мышлению - но для этого нужно уметь чувствовать двусмысленность и противоречивость. Поначалу это очень неприятно, а дискомфорта Шульген избегает. Вот это стремление упрощать, обращаться с чудесным как с обыденным и сближает образ Шульгена с символами обыденного (или обывательского) сознания.
Кроме того, к моменту расставания (а это движение братьев друг от друга сделпает горизонтальную структуру пространства воплощенной в психике) преимущество имеет именно Шульген. Он гораздо раньше стал способным хотеть и нарушать запреты - тогда, когда напился крови - и теперь именно он выбирает, кто куда направится. Возможно, его не волнует исполнение приказа отца, он озабочен собою и своими потребностями - в безопасности, во власти, в экономии сил. Урал отстает от него. Он не совсем выбирает - но соглашается с выбором брата. Он кажется менее динамичным и ориентирован именно на задачу, поставленную отцом, и тревога, связанная со смертью, не отпускает его. С появлением добра и зла Эго-комплекс упрощается. Оказывается, что идеальная Персона уже сформирована, а Эго со своими потребностями кажется хаотичным и вынуждено ее догонять, конкурировать с нею, пытаться сравниться славой и силой - и знать, что идеальный персонаж всегда будет и выше, и сильнее. Рано или поздно произойдет расщепление, и то, что является функцией достаточно сильного Эго - умение желать и выбирать - станет функциями Тени.Это серьезная несправедливость.
В волшебной сказке Тень достаточно хорошо отделена от Эго-комплекса, а проблема Персоны возникает далеко не всегда (чаще всего в сказках, повествующих о передевании героя, когда ему надо избежать серьезной опасности). В героическом эпосе проблемы формирования Эго ставятся гораздо острее. Жестких границ Эго-комплекса, Персоны и Тени нет. Часть функций Эго, а именно ответственность и социальность, начинают выстраивать Персону, но не проецируются на особого, предназначенного для этого персонажа. То же самое происходит и с Тенью - ей достаются инстинкты и эгоистические потребности. Мучительный конфликт нарастает, он пока латентен - и поэтому братья вынуждены разделиться. Может показаться, что, если братья расходятся, те аспекты, которые они символизируют, становятся отщепленными частичными Эго. Но в "Урал-Батыре" взаимные влияния братьев сохраняются, изоляции не наступает – это не абсолютно хороший и абсолютно плохой объекты из теории М. Кляйн. Из-за этого страдание усиливается, но угрозы психоза не возникает.
Полное расщепление с последующими отчуждением и враждебностью братьев было бы уместно отразить в архаичном мифе, но "Урал-Батыр" - произведение более сложное. Итак, идеальный Урал должен был бы последовать в страну счастья, а непонятный Шульген - в землю горя. Но братья поменялись жребиями. Нарушению воли судьбы значения вроде бы не придается; пока невозможно сказать, были ли братья чрезмерно беззаботны, и им воздастся за гордыню. Почему-то они обмениваются жребиями совершенно без сомнений. Шульген хочет попасть в страну счастья. Что он выбрал для себя - безопасность, удовольствия, освобождение из-под влияния отца? Все это возможно, и вряд ли этот персонаж способен к рефлексии своих мотивов. Как бы то ни было, именно он впервые совершает решительный выбор и говорит: я хочу взять другой жребий. Урал с этим требованием соглашается, по-видимости, пассивно. Желание чего-то и выбор - функция Эго, развивается она не так-то просто. Почему именно Шульген - персонаж эгоистичный, недобрый, с довольно неупорядоченным мышлением и нечувствительный к противоречиям, в этом эпизоде действует как ответственный человек с хорошо развитым Эго? Он действует из зависти, в эпосе это очевидно. Но почему Урал соглашается ради его желания отступиться от своей судьбы? Сейчас определенность мотивов Урала минимальна. Он может уступить Шульгену как старшему. Может снисходительно отнестись к его слабости и трусости. Может скрыть презрение и пойти туда, где трудно. Его мотивы далеко не очевидны, и ничего определенного о его чувствах сказать нельзя. Может быть, он действует как типичный сказочный герой и, не повинуясь жребию, нарушает запрет и волю старца-Отца. Есть еще один вариант, связанный с воинской этикой: протагонист куда более позднего рыцарского романа вообще не вправе выбирать, кому и как он должен помогать; мотив такого выбора появляется ближе к финалу "Смерти Артура" и связан с проверкой рыцаря на идеальность - достоин ли он добраться до Святого Грааля. Более ранний идеальный герой вообще не имеет права на желания, он должен только защищать и помогать. Урал мог своим согласием решить сразу две задачи - удовлетворить Шульгена и взять на себя спасение страны горя. Все это вполне возможно.
В результате мы получаем оригинальное расщепление в паре, которая прежде только давала намеки на становление неких различий (и все они, как этот последний, исходили от Шульгена). Что символизируется образами братьев? На первый взгляд кажется очевидным, что мы видим начало расщепления некогда единого образа на Тень и Персону. Почему так? Урал, если рассматривать его как человека, в момент своего согласия не считает важным разобраться, что он чувствует и почему вообще соглашается обменяться жребиями. Он теряет не только эмоциональную определенность, он не может сказать: я хочу именно этого и не хочу другого. Право выбора изобретает себе старший брат. Младший становится идеальным - идеальным младшим братом и, в будущем, героем. Для того, чтобы служить символом Эго-комплекса, он чрезмерно правилен и символизирует, скорее, героическую мужскую Персону, своего рода идеального рыцаря. Намек на Эго-комплекс проявляется только в слишком легком согласии обменяться жребиями - в нарушении некоего негласного запрета. Урал отказывается от того, чтобы оставаться идеальным и пребывать в идеальной стране; при этом витязь остается свободным и избегает той одержимости, которая порождается выбором какой-то одной из альтернатив. Теневые особенности в образе Шульгена бросаются в глаза, и можно легко упустить из виду те черты, которые сближают этот образ и наше вполне обыкновенное, эмпирическое Эго. Во-первых, Шульген не склонен к рефлексии. Во-вторых, он стремится к беспроблемности и избегает страданий. И, что важнее, он вообще желает, выбирает, он завидует. Возможность чего-то хотеть, выбирать - это следствие человеческой ограниченности. А границы - очень важная характеристика Эго. Способы достижения целостности теперь тоже распределены между братьями: Урал остается свободным, не вовлекается в зависимости от желаний; Шульген отступает к беспроблемности младенчества и станет позволять себе безопасное удовлетворение любой из своих потребностей.
Поскольку мы имеем дело не с мифом, не со сказкой, а с героическим эпосом, то говорить: вот тут - символ Тени, а здесь - Эго или Персоны, мы не можем. Сохраняется дразнящая неопределенность. Шульген больше похож на символ Эго, а Урал может символизировать Эго-комплекс. М.-Л. фон Франц настаивала на необходимости разграничения этих понятий: Эго-комплекс (его обычно символизирует протагонист волшебной сказки) не чувствует, не думает, он действует, и действует правильно. Эго по сравнению с ним выглядит куда более приземленным, оно обогащено теневыми влияниями, а вот сказки компенсируют пустоту Эго-комплекса тем, что дополняют его теневым магическим помощником.
Итак, поляризация содержаний задается расставанием братьев, но мы не должны окончательно заявлять, кто из них что именно символизирует. Наиболее очевидна полярность между индивидуальным и коллективным, образом эмпирического Эго и эпического Эго-комплекса.
В самом эпосе это выглядит как расщепление по горизонтали - Урал пошел направо (выбрал верный путь), Шульген - налево (выбрал скандальный и зловещий путь левой руки). Но если говорить о большей близости Шульгена низшим потребностям и чувстве долга и страхе смерти у Урала, о это расщепление, скорее, вертикально. Эмпирическое Эго находится под влияниями эпического, идеального Эго-комплекса - снизу. И это прекрасно ощущается. Эмпирическое Эго становится голодным, ненасытным. Шульген будет постоянно чувствовать свою ущербность, станет пытаться превзойти Урала, но освободиться от него не сможет. Для коллективной психики правое и левое имеют равное право на существование, они прекрасно отделены друг от друга. Для личности, для индивидуальной психики соблазн принять раз и навсегда существование абсолютных добра и зла, их разделенность - но не касаться зла и пребывать в покое или действовать без сомнений не удается. Расщепление идеального Эго-комплекса и реального Эго будет существовать всегда и порождать нарциссические конфликты. Шульген опережает Урала, желая чего-то себе и создавая проблемы, связанные с соперничеством. Шульген будет очень успешен в том, чтобы найти союзников. Урал всегда будет более зрелым, более цельным, более совершенным - не заботясь о том, чтобы это совершенство поддерживать; но он станется отрешенным.
Урал-Батыр не замечает или игнорирует эгоистические интересы Шульгена, он посвятил себя только задачам, связанным со смертью и бессмертием. Это тоже может уязвить - и Шульген, как бы ему ни потворствовал младший брат, остается обиженным. Человек в реальности не может разорвать себя и отправить часть психики работать на благо мира, а вторую отпустить пастись на травке и удовлетворять насущные потребности и капризы. Приходится постоянно иметь в виду и то, и другое, уступать, поддаваться или отказываться. Это состояние постоянного внутреннего конфликта М. Л. фон Франц сравнивает с распятием. В "Урал-Батыре" единство происхождения братьев сохраняется, а вот связь между ними может быть разорвана навсегда. Кому-то или чему-то придется поддерживать эту связь, и мы это увидим в дальнейшем.
А сейчас сконцентрируемся на расщеплении правого и левого, которое становится довольно двусмысленным, так как касается вертикали, высокого и низкого. Если Урал так хорош и готов проявить себя как агент добра, то контейнером для всего того, что с таких возвышенных позиций игнорируется, должен стать Шульген. Его выбор в пользу страны счастья может быть связан с регрессией, и тогда образ старшего брата станет по-младенчески жадным и властным, переполненным иллюзорного всемогущества. Все это - характеристики инфантильной Тени, и образ Шульгена примет на себя и эти проекции. Он станет не только вредящим, не только противником, но и страдающим, принимающим то, что отвергнуто. Из-за своей зависти он станет носителем самых неприятных проекций.
До сих пор он воплощал собою довольно инфантильный и тревожный аспект Эго, обеспокоенный комфортом, сохранением привычных условий и агрессивными потребностями. Примерно такую же роль играл сводный брат Геракла, Эврисфей. Царь говорит: "Сделай так, чтобы мне было безопасно", и Геракл шел побеждать чудовищ. Шульген, испив крови, присвоил себе право на агрессию - правда, довольно мелочную, и обострил конфликт, связанный с необходимостью и допустимостью убийства. В течение всего эпоса эту проблему будет разрешать Урал. Кроме того, Шульген фактически направил его в страну горя. Но, избрав страну счастья, он будет вынужден повиноваться инстинктам, а не долгу, и избавит младшего брата от этих трудностей. Впервые этот вопрос поставил К. С. Льюис в романе "Пока мы лиц не обрели", но для феминности. Сюжет романа таков: у провинциального восточного царька есть две дочери: младшая - это Психея, а старшая безнадежно безобразна. Как и положено, Психею принесли в жертву чудовищу. А старшая сестра, снедаемая завистью и пониманием того, что ее-то боги отвергли, отрекается от любви, берет на себя множество мужских функций и становится успешной царицей. Временами ей снятся сны. Они имеют божественное происхождение: в них безобразная царица, как оказалось, взяла на себя и пережила страдания и состояние безысходности вместо Психеи, когда так исполняла практически невозможные приказы Афродиты. То, что заурядный человек должен взять на себя страдания божества - этот мотив не нов. К. Г. Юнг пишет в "Красной Книге" р взращивании Бога и о низвержении души в ад, когда божество оторвется от человека и отправится в небеса. Царица из романа К. С. Льюиса смогла это принять, но не во время своих страданий, а много позже. Шульген, естественный человек, этой необходимости не осознает. Да и вряд ли он согласился бы взять на себя трудности брата, связанные со слишком человеческой их природой, чтобы только брат стал равен божеству. Такая проблема осознается христианскими авторами, а не создателям героического эпоса. Как и безобразная Царица, появление этой проблемы в эпосе мы, читатели, можем осознать только "задним числом".
Формирование полярности "Эмпирическое Эго\Тень - Эпический Эго-комплекс/Персона" в индивидуальной психике только началось после того, как братья выбрали разные пути. У агрессивной и эгоцентричной части, которая символизируется в образе Шульгена, теперь появляется страх смерти (или, по крайней мере, дискомфорт), который до сих пор беспокоил ту часть, что символизирована в образе Урала. Это своего рода психологическая пуповина, все еще связывающая братьев (сам страх смерти становится таким связующим звеном между двумя областями сознания – протестующей и игнорирующей). Дело может обстоять и хуже: Урал, образ идеального Я, не должен быть ни боящимся, ни в чем-то слабым: потеряв связь с человеческими переживаниями, такой идеал разочаровывает, так как собственное я кажется по сравнению с ним ничтожным, а идеал Я - дразнящим и в итоге недостижимым; безупречный не может по-настоящему спасать, так как начисто лишен человеческих слабостей, близость с ним невозможна (такой герой может снова и снова выручать из всяческих неприятностей, только и всего) - а в итоге провоцирует завистливую ярость, и вот тогда его убивают.
Из этого следует, что мягкость и страх, недостойные Урал-Батыра, проецируются на Шульгена. Если бы эта проекция была полностью завершена, то образ Урал-Батыра потерял бы человеческий облик. Возникла бы частая в архаичной сказке ситуация: человек стал бы контейнером для тех содержаний, которые не способно увидеть в себе божество; разрешение именно этого конфликта описывает К. Г. Юнг в книге "Ответ Иову". Чтобы сохранить собственную человечность и сделать божество более теплым и близким, человек пред его лицом признает: вот мои слабости. Именно так происходит и в "Урал-Батыре". Чтобы не превратиться в безучастное, бесчеловечное божество, герою придется пережить человеческие страдания.
Просьба Шульгена поменяться жребиями, проявление зависти и трусости, не допускает расщепления на только божественное и только человеческое, и эпос продолжает исследовать границы человеческой природы. Подобная просьба – очень частое в сказках то самое амбивалентное зло, которое в итоге приводит к добру. Пока Шульген активнее брата и чаще делает свой выбор – это зрело и человечно, он выглядит по-своему симпатично – так же, как интриган Яго, которому зритель сочувствует в то время, пока Отелло находится где-то у себя и одержим своей любовью. Егет смиренно следует указаниям отцовских фигур – это не личность, а идеал (или мальчик в процессе инициации). Идеальная личность смиренна и не вовлечена ни во что, кроме взятой на себя задачи, и Урал-Батыр – не исключение; брат-интриган посылает его в обыкновенную реальность человеческой жизни (черты которой лишь несколько заострены в эпосе), и вот уже Уралу придется принимать решения и действовать так, что его чистая совесть, быть может, "покроется грубой корочкой". Вот так, благодаря низости и трусости, преодолевается опасность шизоидно-параноидного расщепления.
Важно, что Урал согласен все-таки идти туда, где плохо. Он отказался от пути, где можно быстро найти родник вечной жизни; не исключено, что в стране счастья он забыл бы и о смерти, и о бессмертии. Окольный путь может оказаться более верным. Видимо, отношения со смертью (возможность ее персонификации, познания - и победы над нею) для этого аспекта Эго важнее, чем возможное бессмертие. Правда, и сейчас мы не знаем, был ли Урал снова покорен, на сей раз старшему брату – еще одной отцовской фигуре, – или же впервые принял собственное решение – из великодушия или ради богатырского честолюбия.
Часть 4. Расщепление мужского Эго и отвержение феминного
Новое отношение Урала к смерти и бессмертию (выбор не бессмертия, а смерти в качестве противника) подтверждается его диалогом со старухой, которая упрашивала его не ходить в страну Катилы; со старухой Урал не согласился. А Шульген пока исчезает из повествования.
Здесь Урал смирения не проявляет. По Р. Грейвсу, полный образ любой важной богини – это триада: девушка-матрона-старуха. Наш герой отказывает старухе. Собственная феминность героев такого сорта представлена материнскими влияниями, старушечьими, испуганными, видящими везде опасность и ущерб, ценящими только продолжение жизни и неизменность. Молодой мужчина должен отказаться именно от этого, чтобы его сепарация от матери, реальной или архетипической, произошла. Но встреченная Уралом старуха – богиня; обычно советы Бабы-Яги весьма полезны, а Урал богиню ни о чем не спрашивал и таким образом ее отверг. Это можно понимать как проявление мужской и юношеской гордыня, но здесь ситуация несколько сложнее - Урал принял на себя задачу и не собирается отступаться от нее, он просто не принимает во внимание попытки ему помочь - это больше похоже на шизоидную отрешенность.
Богиня в обличии Старухи может быть совершенно незаметной и при этом коварной и мстительной. Посмотрим, к чему приведет в дальнейшем этот неудачный диалог. Вероятнее всего, просто к удачной сепарации героя от феминных влияний. Но кто тогда будет для него героическим зеркалом и мудрым советчиком?
Временное выпадение Шульгена из повествования свидетельствует о том, что психологическое содержание, воплощаемое образом злого и трусливого старшего брата, движется к теневой стороне психики и этот образ станет воплощением личной Тени – или, вероятнее, что это постыдное частичное Эго отщеплено и надежно спрятано. Так бывает, когда мы чувствуем себя обновленными и хорошими, когда побеждаем свои слабости – и вот, наши нехорошие качества становятся автоматизмами, которых мы не замечаем; так формируется личная тень. Может быть, эмпирическое, обыкновенное Эго развивается незаметно где-то в своей среде, покуда мы заняты формированием Эго-идеала. Поскольку Урал-Батыр – это коллективная идеальная модель Эго-комплекса, то и Шульген имеет отношение к коллективному образу Тени, на сей раз в человеческом облике.
Неплохо, что Шульген выбрал счастливую страну. В царстве Катилы, если б не шкурный страх, помешавший злому брату попасть туда, он мог бы обрести власть, стать успешным убийцей, упрочить границы страны, сделав их непроницаемыми (вспомним о связи Шульгена с раковинами, что плотно закрываются и содержат в себе кровь). Такой аспект психики мог бы создать очень замкнутый и жестокий автономный комплекс – или действовать так, как Теневая Самость охраняет незрелое ядро Я – отсекая любые возможности развития и связей
Разделение Эго и формирование личной тени в данном эпосе – это ситуация, обратная той, что обычно описывается волшебной сказкой – когда герой встречает персонажа, олицетворяющего Тень, и этот персонаж становится его помощником. Важно, что совет Старца под деревом мог привести к полной поляризации добра и зла и к изоляции частей юношеской маскулинной психики друг от друга. Давно стоит вопрос – всегда ли Самость служит развитию и не ошибается ли она? Возникает подозрение, что Старец, сидящий под деревом, ошибся – по-своему он был прав, отличил добро от зла: но он как модель Самости был слишком архаичен и примитивен. Предложенный им вариант позволил бы создать психику, нацеленную только на выживание – сохранять неприкосновенным доброе, бояться злого – это шизоидный вариант развития, подходящий для жизни в условиях постоянной травмы. Эта модель не подходит не только нашим современникам, но даже создателям «Урал-Батыра».
Часть 5. Встреча с консолидатором Тени
Наконец Урал встречает толпу голых людей, которые рассказывают ему, что часть собранных здесь девушек будет утоплена для принесения в жертву воронам; юноши же, кроме тех, которого дочь Катилы выберет для себя, и тех, кого оставят воинами во дворце, тоже будут принесены в жертву.
Юное и особенно женское в психике служит ресурсом для подпитки некоего центра, осуществляющего власть. Мы не знаем, для чего нужны вороны, служат ли они Катиле – если да, то юная феминность поглощается и теряет облик; если нет, то юная женственность – просто отбросы. В этом эпизоде впервые появляется глубина. Это воды, колодец, в котором будет утоплена часть девушек. Когда они умрут, тела будут подняты и отданы воронам. Женское принимает значение отброса, гнили - но еще и того, что поддерживает связи высоты и глубины. Вспомним, что феминность обеспечивала связь с небесами, где живут светила. Появление утопленных девушек является компенсацией прежней феминной возвышенности. Кроме того, это множество девушек, толпа - часть ее мужчины возьмут себе, а остальных утопят. Прежде небесная феминность имела индивидуальный облик и намекала на то, что она парная. В царстве же Катилы теряется и индивидуальность, и парность - следовательно, юные феминные аспекты становятся неразличимыми, незрелыми, связанными с удовлетворением элементарных потребностей и мужчин, и воронов.
Юная мужественность – это ресурс для защиты интегрирующего центра этой области психики. Назовем его Злодеем-Консолидатором; таких много, их образы сейчас в моде – вспомним Саурона и Волдеморта… Юноши-воины – своего рода граница вокруг некоего центра. Теневая Самость (согласно Д. Калшеду, "Внутренний мир травмы") выступает как центр психики, воспринимает как меньший центр ее инфантильное ядро, и ей нужны жесткие границы, чтобы исключить и развитие, и любые контакты. Поскольку юноши живут в царстве Катилы, это значит, что Теневая Самость действует не сама, а использует для своих задач как раз опасные для нее развивающиеся области психики. Злодей-Консолидатор пуще всего боится индивидуальности – вот почему жители его царства голые: ничего такого, что имело бы отношение к Персоне, им не положено. Они - только тела. Может быть, поэтому скармливают девушек воронам: у Катилы есть дочь, и она должна оставаться единственной – Теневая Самость понимает только единственное; все, кроме единственного – враждебно и должно быть уничтожено. Убийство юношей в царстве Катилы – это «перевертыш» привычного нам сказочного сюжета о том, как дочь царя, символизирующая Аниму, убивает женихов, чем-то ей не угодивших; в таких сказках связь Анимы с могущественным маскулинным духом – тайна, строго охраняемый секрет. В данном эпосе задача дочери падишаха – оставить в живых одного, а то, что она дочь главного злодея – факт, очевидный для всех.
Так что же это за мир? Это изнанка тех самых жестких и схематических расщеплений правого и левого, добра и зла, индивидуального и коллективного, права иметь индивидуальную душу - или отвержения, которое приведет к поглощению толпой. Жесткая схематичность противодействует любому движению. Функционирование Самости в качестве жесткого центра и непроницаемой границы требует для себя огромных ресурсов; такая психика занята только поддержанием собственной целостности, и потому переживания и деятельность крайне затруднены. Царство это подобно «Внутреннему миру травмы», описанному Д. Калшедом: здесь есть один жестокий центр, непроницаемые границы и никакого движения времени. Этот аспект является и тенью того мира, откуда пришел Урал - мир его родителей тоже существует вне времени. Мир злого, раскормленного падишаха - принципиально старый - все юное используется только как ресурс для поддержания гомеостаза
Царство Катилы – это Тень того самого коллективного сознания, героем в котором является Урал. Правда, в теневой области есть единый очень сильный центр – и назревает смена символа интеграции на парный (подчиненный, правда, единичному) – поскольку дочь падишаха хочет выйти замуж, но Катила при этом не будет свергнут. Из последующих отношений Урала с женщинами станет понятным, что обновленный центр психики так и не сможет быть символизирован образом брачной пары. Он и сейчас равнодушен к женщинам, поскольку ему необходимо победить смерть.Приняв предложение дочери Катилы и став ее мужем, Урал изменил бы себе - в теневой области была бы создана брачная пара - такая же как супружество его родителей. Но именно Уралу пришлось бы раствориться, а главной действующей силой (подобной Янбирде в его мире) стала бы дочь падишаха.Это царство отражает и совершенно неосознанные проблемы Урала - его отрешенность, его стремление остаться одному, его избегание связей. Он хочет спасти от смерти всех людей - а кто они, люди, перед лицом смерти, как не эта голая толпа?
Интерпретируя "Урал-Батыра", мы можем описать два символа Самости – Старец под деревом и Катила (символизирующий Теневую Самость); или даже три и четыре, если мы принимаем во внимание более архаичные модели психической целостности как семьи - образы семей Самрау и Янбирде, феминной/духовной и маскулинной/земной моделей, вступивших в контакт. Э. Сэмюэлс задавался вопросом – а может ли Самость быть дефектной? Судя по этому эпосу, может: старец под деревом дал такой совет, что, послушайся его братья, Катила усилился бы неимоверно, и мир психики остался бы по-прежнему расщепленным, специально сохранял бы свою жесткую структурированность. Старец встретил братьев слишком близко к границе привычного сознания – это не совсем символ, а, скорее, аллегория – их часто используют в психотерапевтических техниках, воображая Мудрого Старца и ожидая его столь же мудрых советов. Если мы подозрительны, нам может прийти в голову, что Старец под деревом мало знает о Катиле и по невежеству служит ему: строит такую структуру мира, чтобы царство Катилы не теряло влияния. Старец, сидя под деревом, акцентирует вертикаль - но от него зависит, что произойдет в царствах правого и левого. Мог ли он дать неверный совет специально? Да, наверное. Каверзы характерны для персонажей, символизирующих архетип Духа. Но здесь он выступает как служебная фигура, наподобие камня на распутье, и углубляться в возможные значения этого образа не следует.
Но следует остановиться отношениях коллективного сознания и коллективного бессознательного. В трудах юнгианцев речь идет прежде всего о коллективном бессознательном и о контакте с его содержаниями. У него есть свой порядок, своя очередность в отношениях с Эго,он довольно гибок. Коллективное сознание постоянно (и незаметно) взаимодействует с коллективным бессознательным, то интегрируя, то серьезно искажая его влияния. И С. Бем ("Линзы гендера"), и К. Леви-Строс ("Сырое и вареное") рассматривают архаичную систему знаний как знания, которым человек причастен - он обретает их на собственном опыте. Существуют некие линзы, не обязательно (но часто) связанные с гендером, через которые человек нацеливается на содержания внутреннего и внешнего мира. Кое-что эти линзы коллективного сознания не пропускают, и человек не замечает того, для чего не задано никакого образа. А кое-что существенно искажается, как естественные цвета с помощью светофильтров. В такой системе знаний человек причастен и социуму, и природе, они взаимозависимы и едины; она целостна, в ней можно описать любое привычное и некоторые новые явления, а место человека в социуме жестко определено. Проблемы различий Эго и Персоны не возникает, ведь даже имя человека в тотемических обществах описывает именно его место в его социуме и, через эту принадлежность, в мире (К. Леви-Строс, "Неприрученная мысль. Тотемизм сегодня").
Стоит заметить, что в этой жестокой области психики царит другой патриархальный принцип роста и развития – связь "отец-дочь", не обязательно инцестуозная. Урал-Батыр вырос в не совсем сбалансированной родительско-сыновней четверице: это жизнь вне времени, сохранение и возрастание сил, тесные связи и иерархия. Ему знакома связь «отец-сын» - в ней возможен рост, передача опыта и инициация. Встречал он и связь «мать-дочь» - как раз тогда, когда и для него самого, и для девушки-лебедя важнее всего стала сепарация. В царстве Катилы связь «отец-дочь», вероятно, не инцестуозна: она сама выбирает себе юношей, но не становится их женой; такие отношения могут продолжаться вечно, а уничтожение молодежи гарантирует, что ни роста, ни развития, ни каких-либо изменений изнутри не будет. Поэтому-то и нужен герой, пришедший извне. Нам знакома эта ситуация по мифу о Тезее. Жена критского царя Миноса изменила ему с быком Посейдона и родила Минотавра (его заключили в Лабиринт, он и есть главное тайное зло на Крите). Сын Миноса Андрогей был убит на охоте – вероятно, не без согласия на то царя Афин Эгея. С тех пор Минотавру стали жертвовать на съедение афинских юношей и девушек – но ни они сами, ни их царь, ни афиняне даже не пытались сопротивляться. Так и жил царь Минос со своей дочерью Ариадной – вне времени, в вечном трауре, стыдясь существования Минотавра и не смея нарушить скорбь, чтобы не предать памяти Андрогея. Это могло продолжаться вечно, пока на Крит не прибыл афинский царевич Тесей, тайный сын самого Посейдона…
Здесь сходство с мифом о Тезее заканчивается (вспомним, что его спасла Ариадна, посвященная Афродите). Дочь же Катилы не представляет собою ничего – у нее даже нет имени. Это значит, что в лице падишаха Катилы мы имеем дело с довольно уродливым андрогинным символом интеграции этого автономного комплекса – асексуальным, одновременно старым и юным, мужским и женским. Выбери Урал-Батыр эту царевну – и она оказалась бы ложной невестой, ее не спасти, да и его тоже. Дочь Катилы очень похожа на тех невест, которые больше любят Горных Троллей и прочих монстров, что держат их в плену. Выбор Урал-Батыра оказался правильным для этой области психики, для этого мира – мужское Я выбирает разрешение маскулинных проблем и выбирает не Аниму, а Анимуса, своего противника. Изначально в мире «Урал-Батыра» феминность слишком слаба и покорна. Маскулинность может научить, вывести на путь, ошибаться.
Дочь падишаха выбрала Урала. Он отказал ей, предпочтя единоборство с ее отцом. Царство Катилы очень похоже на мир мертвых в эпосе о Гильгамеше и на древнегреческий Аид. В нем стираются любые различия, а время кажется опасным и смертоносным. Модели психики, созданные по типу семьи, очень консервативны. Если бы не страх смерти, в семействе Янбирде и Янбике не произошло бы ничего, жизнь могла бы продолжаться по-прежнему. Что-то сдвинуло равновесие и в царстве Самрау. В такой психике развитие какого-то ее аспекта и тем более индивидуация воспринимаются вначале как травма, как угроза, как утрата.А в царстве Катилы, подобном древнему миру мертвых, возможен компромисс: Урала можно взять в зятья. Это принцип коллективного сознания, хорошо описанный этнографами - царю наследует не сын, а зять, собственницей земли является царская дочь. Вот только Урал, согласись он на брак, никогда бы власти не унаследовал. Эго-комплексу пришлось бы потерять свободу, он оказался бы включенным в неизменную структуру, контроль над которой осуществляет Консолидатор Тени. Этот принцип существования психики, основанный на постоянном насильственном поддержании ее целостности, для такого Эго-комплекса, который олицетворяет Урал, попросту невозможен. Здоровая психика специально не заботится о своей целостности, она подвижна и не избегает ни восприятий, ни желаний, ни чувств. Она доверяет своим действиям.
Сам падишах Катила появился в ответ на такую дерзость Урал-Батыра в сопровождении четырех наглых егетов, которые вызвали героя на бой. Маскулинный символ – четверица (егеты), статичный и завершенный; при этом у него есть центр (сам Катила), так что у него есть и сознание, и воля. Наглая четверица неотличимых друг от друга егетов находится во власти единицы, падишаха. Падишах является завершенным символом интеграции – правда, он находится в теневой области психики. Пятерка, иначе пентада, олицетворяет человека или божество во всей его полноте – так что Катила претендует на то, что его царство и есть единственный целостный мир (единственная возможная модель психики). Тень стала целостной раньше, чем Эго-комплекс – потому что целостность Эго-комплекса иллюзорна, она возникла из-за расщепления парной структуры, символизированной образами двух братьев.
Кстати, такие интересные числовые символы целостности появляются в эпосе не впервые. Лебедушка – это центр, а ее перья – триада; символ можно считать и триадой, и тетрадой, он довольно гибок. Семья Самрау представляет собою пентаду, а семья Янбирде - тетраду.То же самое происходит с падишахом Катилой и его воинами. И герою надо решить задачу – выбрать одного персонажа, центр воли триады или тетрады. Кроме того, лебедушка с тремя перьями и падишах с четырьмя телохранителями отличаются от привычных нам тетрад, триад и пентад: в них только один центр, все остальные элементы одинаковы и играют вспомогательную роль. Значит, психологический мир «Урал-Батыра» и отравлен влиянием Консолидатора Тени: он настаивает, что должно существовать только единичное, а все остальное пусть служит ему ресурсом, – и указывает не столько на проблему индивидуации (это более позднее психологическое приобретение), а на необходимость становления единичного, целостного, гибкого и стабильного Эго-комплекса, модели идеального Я.
Урал не принимает вызова от четырех егетов и требует противника сильнее.
В данном случае это не гордыня, а хорошее знание себя, верное решение загадки, свойство зрелого Эго. Ему нужно сокрушить не ресурсы Консолидатора Тени (воинов падишаха) – они неисчерпаемы,- а его самого, владыку этой преисподней.
Катила, вопреки желанию дочери, требует, чтобы Урал сразился с быком. Падишаха возмутило, что егет стремится сразиться с самой смертью. Ты хочешь смерти - так вот она тебе! - говорит Катила.
В бою Урал-Батыр погнул прямые рога быка; оттого, что бык сильно упирался, его копыта стали раздвоенными. Урал-Батыр приказал, чтобы бык остался таким навсегда и отныне слушался человека. Дикое, демонической природы животное становится домашним, и причиною этому - охотник-полубог, человек единства природного и культурного миров.
Это состязание быком похоже на укрощение Гераклом Критского быка. Эврисфей повелел привести чудовище. Геркал отправился на Крит, укротил быка и переплыл на нем море. Бык предстал пред лицо Эврисфея; царь, по своему обыкновению, струсил. Бык, объятый бешенством, умчался и добежал по суше до самой Аттики.Цикл мифов о Геракле - это своего рода паноптикум, где чудовище показывается всего единожды, чтобы стать укрощенным или погибнуть. Эта галерея демонстрирует нам творческие возможности коллективного бессознательного, но не способы трансформации его содержаний. Попытки как-то "присвоить" возможности чудовищ кажутся очень поверхностными. Оно или умирает, не оставив следа, или возвращается восвояси. Только история с очисткой авгиевых конюшен выглядит как серьезная трансформация - этот сюжет представляет собою прекрасный образ для всего этого цикла о двенадцати подвигах. Коллективное сознание выглядит как переполненный хлев, а толща навоза - содержания коллективного бессознательного, вредящие и чуждые. Энегрия Геракла, как вода, позволяет все это извергнуть и куда-то, неважно, куда, отправить. Критский бык что-то значит именно на Крите, там, где жили бык Пасифаи и ее сын Минотавр. При дворе Эврисфея, более рациональном, этому зверю места нет. То, что Геракл плыл на нем, только внешне похоже на мотив странствия Героя по ночному морю. Ничего существенного в пути не происходит, да и сам мифический цикл посвящен развитию функций сознания, выделению его из бессознательного и возникновению защитных механизмов. Важно, что Эго-комплекс обретает возможность некоторое время (но не вечно) подчинять себе и контролировать небольшую часть архетипической энергии.
Одна из первых литературных обработок сюжета о победе над быком - тот эпизод эпоса о Гильгамеше, где царь Урука отказывает возжелавшей его богине Иштар, упрекая ее в вероломном убийстве всех возлюбленных. Богиня оскорбилась не из-за отказа, а потому, что Гильгамеш посмел напомнить ей о ее же собственных дурных наклонностях. Она вымолила у верховного бога чудесного быка. Тот предстал перед Гильгамешем, как Бог перед Иовом, но царь Урука и его друг Энкиду повергли быка наземь, и царь убил его ударом кинжала в затылок. Сердце быка Гильгамеш принес в жертву богу Солнца Шамашу сразу же. А рога, сзданные из лазурита и золота, наполнил елеем - так он, не забыв себя и похваставшись новою добычей, богатством и благочестием, почтил и отца Шамаша, лунного бога Сина: на юге месяц лешит в небе горизонтально, как бычьи рога,а Сина изображали в виде быка с синей бородой.
Итак, три быка и три разных исхода поединков - почему один сбежал, второй был убит, а третий приручен? Про Критского быка сказано ранее - он, как и все остальные чудовища, оказался попросту неуместным. Что касается быка Иштар, он явно божественной природы. Это оружие богини, посредник между божественным и феминным. Гильгамеш очень хорошо умел определять границы допустимого в отношениях с богами, и его решение о жертвоприношении было единственно верным.
А кто же такой бык Катилы? Дикий бык является идеальным образом, воплощающим собою одновременно и жизнь, и смерть. В образе быка символизируется любой мощный, страстный порыв - и не обязательно сексуальный. Именно так, как этот в высшей степени живой дикий зверь, выглядит смерть - это если верить мертвенной точке зрения падишаха Катилы. В этом царстве, при этом способе осознания мира Тень героя, Урала, является именно такой - это смерть, сильная, дикая, смертоносная и живая. Таково представление о жизни как смерти, об ужасе, связанном с атакой желаний на с таким трудом созданные границы. Почему бы не убить его? Урал принимает не только доброе, но и полезное решение. Божественной мощи и власти в царстве Катилы, теневом отражении его собственного мира, и так достаточно. А вот в области эроса, способности строить социальные связи, чувствовать, хотеть все обстоит очень плохо - эти ресурсы постоянно отбираются, чтобы кормить неживой символ интеграции психики. Потому-то и люди Катилы - голая толпа. Немного покалечив быка, сделав его удобным животным, Урал-Батыр вернул психике один из украденных ресурсов: он не божественной, а обычной телесной природы. Это удобное животное - и пища, и рабочая сила, и одежда. Используя его, люди перестанут быть голыми и истощенными.
Мы видим, что у теневого центра интеграции есть огромный запас психической энергии. При слабом Эго проявление столь мощных витальных сил может привести к дезинтеграции. В задачи Эго-комплекса входит не только укрощение, но и приручение этой энергии – что успешно удалось Уралу. С этим опасным запасом следует считаться, но не убивать; так следует поступать, и работая с архаичными расстройствами психики, и сражаясь с мифическими чудовищами – Геракл был не столь практичен и не смог трансформировать ни одно из чудовищ, кроме Немейского Льва, которого все равно пришлось убить и воспользоваться его каменной шкурой. Урал-Батыр оказался мудрее – он не разбазаривал животную силу, порабощенную в этом царстве, а поставил ее на службу человечеству и стал культурным героем.
Поединком была разгадана еще одна загадка Катилы: его мир держится не властью и смертью, а скованной мощью инстинктов. Наш клиент может заблуждаться, считая сильными не свои потребности, а сковывающие их защитные механизмы. Инстинктов можно бояться – вероятно, падишах сам опасается своего быка.
Мы все еще не знаем, почему дочь Катилы протестовала против сражения героя с быком – жаль ли ей было смельчака Урала – или же она боялась, что с убийством быка царство ее отца лишится и сил, и страхов.
Это о быках, а что же герои? Сражение с противником указывает на то, что целостность психики воспринимается как проблема. С кем мы имеем дело - с парными персонажами или с героями, символизирующими индивидуальность? Героический эпос и миф о герое однозначного ответа не дает - единственность/двойственность мерцают и дразнят.
Целостен ли Геракл? На первый взгляд, да. Но он не пытается приручать чудовищ. Только шкура Немейского льва и яд Лернейской Гидры были им присвоены в качестве доспеха и оружия. Остальные чудовища и божественные персонажи его лично не интересуют. Возможно, так случилось потому, что цели ставит не он - он должен искупить вину за убийство своих жены и детей, вот и все. Цели задает Эврисфей, капризный и трусливый фаворит Геры и орудие ее ненависти к Гераклу. Геракл является не единственным, а одним из пары (у него и при рождении был брат по имени Ификл, это была готовая пара божественных героев). Эврисфей, при всей его неприглядности, ставит цели и слушает то, что хотят от Геракла боги - именно он символизирует эмпирическое Эго с его функциями желания и целеполагания. Но он не меняется, остается таким же ущербным и жалким - греческий миф не касается развития эмпирического Эго, ему нужно формирование Персоны и идеала. Задачей Геракла становится освобождение: задачей мифического и эпического Эго-комплекса - высвобождение из-под власти Эго и его стремлений. Двойственность Геракла сохраняется и впредь. Вспомним, на первый подвиг он идет практически голым; шкура Немейского льва не поддается оружию, и его нужно убить голыми руками (странно, что с мертвого льва ее все-таки удалось снять ножом, это разъяснится далее). Герой поступил грубо и просто - задушил зверя, а шкуру надел на плечи и получился плащ с капюшоном-шлемом. Геракл в каменной шкуре приобретает не только человеческий, но и животный, и божественный облик. Он становится как бы тройственным; точно так же о побратимах Гильгамеше и Энкиду говорили, что вместе они - единство божественного, животного и человеческого. На живом льве шкура не поддавалась мечу, на мертвом - уступила ножу. Потом, на Геракле, она стала такой же непробиваемой. Почему так? Одеяния, панцири - это не только защита, но и атрибут вроде герба, это символ Персоны. Их функции - пугать, угрожать. Страж леса Хумбаба - его убили ради кедровой древесины Гильгамеш и Энкиду - облачался в семь одеяний-Страхов, рогатых или лучистых. Это были живые существа, жуткие, но после смерти хозяина беззащитные, как разбежавшиеся цыплята. Они ослепляли, пугали и сбивали противников с толку. Видимо, шкура Немейского льва возвращает себе неуязвимость, потому что на плечах Геракла она снова становится живой. Геракл и шкура - это своеобразная пара. Но есть и третье - яд, действующий на расстоянии (им смазаны наконечники стрел) и убивающий любую жертву. Непобедимый яд Лернейской Гидры, чьи головы отрастали снова и снова, подобен беспощадному гневу Иштар, не признающему никаких ритуализированных форм выражения. Так Геракл, присваивая "частичные божественные объекты" очень темного свойства, обретает тройственность - правда, феминное и маскулинное здесь инвертированы: мужской аспект (каменная шкура) стал защитным, а женский (яд) - предназначенным для нападения.
Двойственность стремится, но не может слиться воедино, и обретает оттенки тройственности. Миф о Геракле касается его освобождения от Эврисфея. Эпос "О все видевшем" - об утрате, о невозможности сохранить идеальную целостность маскулинной пары. Такая целостность, как оказалось, возможна. Но с нею связаны зловещие, сильные и хрупкие способы консолидации архетипической Тени. В этой паре нет места феминному. В самых архаичных сказках пара порождается ради выполнения какой-то задачи - чаще всего, ради мести, и она должна существовать временно. Иштар разгневалась не только из-за отказа и оскорбления. Она была обижена тем, что ее отвергли; могла она позавидовать и самодостаточности мужской пары - недаром мать говорит Гильгамешу об Энкиду: "встретишь его - как жене будешь рад". Маскулинная пара очень эффективна и прочна, но не слишком стремится к трансформации; нужно приложить дополнительное усилие, чтобы расторгнуть ее. Вот почему боги обеспокоились после убийства Хумбабы и быка Иштар и решили уморить Энкиду, а Гильгамеша сохранить.
А как же Урал? Быка он побеждает, дочери падишаха отказывает. С кем он прочнее связан - с братом, с отцом, со смертью? Сказать трудно. С Шульгеном они расстались, и есть риск, что связь эта совершенно исчезнет. Кто и как будет служить для братьев "связным", эпос расскажет дальше. Нет связи в паре - нет ни отношений, ни представлений о том, насколько братья различны. Обратим внимание на то, как действуют герои в паре. В сражении с чудовищем очень строго распределяются функции: Геракл отрубает голову Гидре, а его племянник и возлюбленный Иолай тут же прижигает обрубок; Энкиду хватает быка за хвост, как бандерильеро, а Гильгамеш закалывает зверя кинжалом - так поступают матадоры. Урал один держал и давил на рога - это так же примитивно, как задушить Немейского льва...
Но сражение Урала еще не закончилось. Следом в бой вступили четыре егета, все четверо сразу. Перед боем они договорились так: если погибнет Урал, то его тело надо отдать его льву (спутнику, которого Урал обрел в путешествии), если он будет еще жив, то его надо забросить в живой родник; если будет побежден егет, то его тело надо бросить под ноги Катиле.
Куда бросить тело – это указание на тип символа Самости, животворящего или деструктивного. Для здешнего егета поражение и смерть не различаются, а интегрирующим смыслом является власть Катилы. Для Урала разница между смертью и поражением есть. Умирая, такое Эго станет ресурсом, отойдет в области агрессивный и властных потребностей; если оно не погибнет, то окажется способным к возрождению. Зачем бросать его в родник живой воды – осквернить источник, не знавший смерти, трупом, - или воскресить Урал-Батыра? Если так, то у егетов появляется собственная воля, и они хотят нового владыку? Может быть, они хотят казнить его страшной казнью, лишив возможности умереть хоть когда-нибудь? Что произойдет, если бросить тело ручному льву? В сказках тот может спасти героя; в этом же поединке лев, наверное, растерзает и съест труп; егеты выразились ясно: речь идет не о том, чтобы отдать тело павшего для погребения, а о том, чтобы бросить корм хищнику – и тогда очеловеченная животная сила вновь станет неразумной и дикой ее можно будет поработить.
Урал бросил одного егета (того, что говорил с ним) под ноги Катилы, остальных ударил оземь. Пошатнулись горы, и ветры развеяли Катилу.
Главная функция в этой модели психики (ее символизировал егет, ведущий переговоры) была выделена и идентифицирована с центром интеграции (Катилой). Гибель остальных функций уничтожила и этот центр, оказавшийся ненадежным. Дело в том, что Консолидатор Тени не понимает самой идеи отношений (и точно так же этого пока не понимает Урал). Катила создает свое царство, превращая народ в толпу – таков вариант симбиоза, построенный на власти и ужасе, на надежде,что на этот раз пронесет. У его «партнеров» нет ни индивидуальности, ни жизненных сил, это его инструменты, гибнущие вместе с ним. Поэтому наш Кащей так привязан к своей игле, а Волдеморт – к крестражам. Консолидатор Тени пуст, если появляется Я. Поэтому в сказках герои так часто вынуждены воровать и уничтожать предметы, в которых заключена жизненная сила злодея. Нам до сих кажется, что мы крадем что-то, хотя мы всего лишь освобождаем скованную прежде, да и не нами, энергию жизни.
Часть 6. Традиционный псевдофинал
Старые люди женили Урала на дочери Катилы. Вскоре он снова ушел странствовать.
Урал все еще покорен старикам и упрямо не впадает в гордыню; в дальнейшем, но не сейчас, это сослужит ему добрую службу. Традиционная свадьба с дочерью побежденного – не иерогамия, не результат индивидуации – всего лишь решение коллективного сознания, принятое для всех подобных ситуаций раз и навсегда, и поэтому в дальнейшем не имеет значения. Проблема оказалась куда серьезнее. Победа над Катилой, перекормленным, как кабан, и хрупким, как комок пыли – еще не решение задачи, далеко не финал: психологически разрушение автономного комплекса только вновь оживило ту устаревающую область коллективного сознания, которой он и был порожден. Урал-Батыр оказался в стране стариков, и его брак совершается по стариковским правилам: доверию, любви и молодости в нем места нет. Если Урал-Батыр примет этот брак всерьез, он или погибнет, или станет таким же тираном, как и покойный Катила.
Очень важный аспект отношений с Анимой кажется выпавшим - дочь Катилы ничего не значит как женщина, это просто средство связи или расходный материал – вспомним, сколько девушек было убито и съедено воронами, - но он проявится в будущих приключениях Урал-Батыра. В то же время наш богатырь пока что покорен, не стремится к власти и реформам – да и при всем желании ему не справиться в одиночку с традициями стариков. Если положение в социуме не имеет надежд на будущее, если в нем неподвижно время, то душа всегда может коснуться глубины коллективного бессознательного – и сгинуть там или принести назад, к людям, нечто обновленное, обновляющее и невероятно ценное.
Намек на существование бессознательного мы видим в сцене жертвоприношения девушек. Колодец - идеальный образ бессознательного с маскулинной точки зрения. Это бесформенная бездна с узким входом, который можно контролировать. Топить - это значит, забывать, лишать идентичности. Колодец нужен только для того, чтобы девушки захлебнулись - потом трупы подымут и скормят воронам. Нет надежд ни на трансформирующие влияния глубин, ни на связи с трансцендентным. Вороны - просто пожиратели падали; происхождение тех мрачных ментальных содержаний, которые они символизируют, эпос не исследует вообще. Как бы ни льстил себе Консолидатор Тени, считая себя мощным и глубоким, но настоящей глубины в его связях с бессознательным нет, оно просто используется. Это может причинить серьезную обиду. Тем более, бездна остается голодной, ведь тела девушек поедают не рыбы, а вороны. Эпос делает акцент на отношениях с трансцендентным, с высотами - но именно сейчас указывает, что для теневого царства это неуместно. Если стихия подземных вод остается обиженной, мы можем ожидать появления персонажей в облике чудовищных рыб или змей. Так случится.
Глава 3. Странствия в бессознательном
Сейчас Урал-Батыр проникает в куда более сложные и важные области. До сих пор Я решает проблемы власти, связанные с недостаточно осознанными аспектами коллективного сознания. Дальше Я (в образе Урал-Батыра) попадет в мир содержаний коллективного бессознательного, имеющих уже не человеческую, а стихийную природу.
Часть 7. Обретение связи с Анимусом
Урал-Батыр встретил в лесу змея, который не мог ни выплюнуть, ни заглотить оленя – мешали огромные оленьи рога.
Вот сейчас нам придется прибегнуть к довольно необычному способу интерпретации и привлечь представление об Анимусе мужчины. Если мы имеем в виду традиционное представление о мужчинах и женщинах, тогда в этом архетипе нет необходимости - есть Эго-комплекс, есть Персона (их "гендерная идентичность одна и та же), у мужчины развивается Анима, у женщины - Анимус. Так происходит, если пол приравнивается к гендеру либо требуется очень жесткое соответствие гендерным стереотипам. С. Бем ("Линзы гендера") пишет, что такое возможно в традиционных обществах, где любое знание обретается на собственном опыте, передается традиционно и всегда причастно человеческой личности. С появление школ знание становится отвлеченным; многое из него к данному человеку не имеет отношения. Появляется возможность отделить себя от знания, а далее - и от традиционных гендерных представлений. Между Я и полом появляется дразнящий просвет. С. Бем предполагала, что характеристики пола должны быть связаны только с репродукцией, но такая революция в мировоззрении оказалась невозможной. Мы смотрим на очень многое через линзы гендера. А что есть гендер? Если последовательно анализировать традиционные представления о мужском и женском, то гендер будет опустошен, но не исчезнет; и искусственно заполнить его тоже будет невозможно. Эта неопределеннность, связанная с гендером, почти незаметна в волшебной сказке - только если присматриваться; когда возникает, например, такой персонаж, как Анимус Анимы, или же сказа о Царевне-Лягушек существует в двух вариантах, с Кащеем или без, почти не изменяя сюжета. Но в архаических сказках и мифах эта проблема ставится. Появится она и в героическом эпосе.
Так, в "Урал-Батыре" есть семья героев, в основном, маскулинная четверица. И есть семья Самрау - ее центр мужской, но основная четверица женская. Эпос, и не только этот, спрашивает: а возможно ли существование чисто маскулинной целостности психики? О феминной целостности речи там не идет, так как это патриархальный мир, личность в нем - всегда мужчина, а женщина - экзотическая, говорящая природа. Такой мир с легкой руки С. Бем назван андроцентрическим.В этой модели чисто мужская целостность вроде бы возможна - вспомним мифы о героях-близнецах, о Гильгамеше и Энкиду. Но феминное постоянно вмешивается извне...
В привычном нам сказочном мире, да и в семейных отношениях традиционных обществ, наведение и поддержание социальных связей делегируется женщинам. В традиционном юнгианском анализе за эрос отвечает Анима. Но в андроцентрическом мире связи будут осуществляться мужскими персонажами, в своем стиле - а иначе психике будут угрожать опасности распада, фрагментации, или слияния, тоталитарного контроля.
Событие на границе леса свидетельствует о выходе героя за пределы коллективного сознания. Как и в европейских сказаниях, олень послужил как бы проводником, промежуточным звеном ради встречи с другим, важнейшим содержанием. Непривычно для нас, что олень не бежит от преследователя, а уже пойман и застрял. Видя застрявшего оленя, мы можем предположить, что психика встретилась с некоей неразрешимой проблемой, с очень странным содержанием, и не может ни интроецировать некое содержание, ни вытеснить его. Либо ее развитие почему-то пошло не так, либо эпос специально изменил привычный мотив. В сказках олень обычно бежит, скрываясь из поля зрения героя, тот вынужден следовать за ним и попадает прямиком туда, где его ждут приключения. Олень имеет значение беглого духа, пугливого проводника – но сейчас он неподвижен.Урал оказался в ситуации неопределенности, не знает, куда идти, ведь его прежнее приключение ушло в прошлое и не принесло практически никакого результата Может быть, это мысли о смерти, от которых Урал не может отказаться и не может представить смерть себе – тем более, что погибнут в этом противостоянии оба, и олень, и змей. Подобные состояния слияния описаны Н. Шварц-Залантом как слияние, которое переживается очень тягостно и тревожно – нельзя ни разделиться, ни вступить в контакт. Но тут олень, то ли еще живой, то ли мертвый, уже остановлен, преследовать его не нужно. Урал не преследует его, не оказывается в глуши - олень достался ему готовым. Это значит, что егет так привержен взятой на себя задаче, что свободный поиск и погоня для него невозможны. Но как же тогда такому Эго-комплексу вступить в контакт с бессознательным? И не вмешивается ли он в дела, которые ни к нему самому, ни к цели его странствия отношения не имеют?
Кто же тогда этот змей? Тот, кто способен поймать оленя и частично справиться с неуловимым духовным содержанием – возможно, это образ Анимуса, но пока очень далекий от человеческой части психики. В любом случае, в этом эпизоде змей куда важнее оленя. Посмотрим, какие психологические возможности скрыты в его образе Он может догнать оленя – значит, он достаточно агрессивен и действует целенаправленно. Но, поскольку он подавился – он голоден или жаден, чересчур стремится в бой и к тому же недальновиден. Возможно, таковы пока не замеченные теневые черты самого Урала, но, вероятнее, это общие теневые признаки маскулинности того времени. Было бы логично, если б теперь, когда скрылся из виду себялюбивый, хищный Шульген, его непремлемые с точк зрения идеала черты спроецировались бы на змея. Что ж, конфликт по поводу базовых потребностей не был ни разрешен, ни даже осознан на человеческом уровне - так теперь его и берет на себя коллективное бессознательное... Только ли с теневым персонажем имеет дело молодой егет? То, что змей не может проглотить оленя, а Урал - привести в порядок свои отношения со смертью - видно наиболее отчетливо; сама задача парадоксальна - убить смерть! а Урал парадокса не замечает. А только ли теневые черты воплотились в образе змея? Если анализировать тоньше, то нет. Деятельность охотника, невозможность разрешить некий важнейший конфликт, "проглотить и переварить" некое чересчур громоздкое содержание, упорство и одержимость, некоторая холодность - это сущностные характеристики Урала, которые и делают именно его протагонистом этого эпоса. Егет собою не интересуется, ничего подобного в себе не замечает - именно потому,что с ними идентифицирован.
А кого же он проглотил? У оленя огромные рога. Поскольку они имеют отношение к голове, то мы можем предположить, что и для самого Урала, и для тех, кто воплощает собою бессознательные аспекты психики оказались слишком сложными, чрезмерными ментальные конструкции, которыми может быть описан мир эпоса. Уже есть несколько царств, несколько способов интеграции коллективного сознания - и что изменилось? Смерть так и не побеждена; где находится живой источник, неизвестно... И герой одним махом расправляется с этой сложностью, по-прежнему отказываясь думать - просто обламывает оленю рога, и змей его, наконец, глотает. Кроме того, рога нужны оленю для привлечения самок и турнирных боев. Так что рога могут указывать прямо на то, как гипертрофирована роль маскулинного - и как же она мешает! Маскулинность станет выглядеть иначе, примет андрогинную форму - ведь в змеином облике часто выступают содержания Анимы, а в виде дракона - материнское.
Можно предположить и такое: феминность в этом мире служит разве что кормом для воронов и способом для мужчин породниться между собою. Тогда и Анима героя переменит пол и предстанет перед ним в виде не змеи, а змея. Если змей выступает как теневая форма Анимуса героя (чаще в привычных нам сказках олень ведет к встрече с принцессой, воплощающей Аниму), то он отвечает за понимание и осознавание, за интеграцию «беглых» содержаний бессознательного. Это лучше удалось бы Аниме. Но в данном эпосе Анима изначально слаба, дефектна и живет в симбиозе со злодеями – и Уралу придется принимать помощь Анимуса, который пока недостаточно эффективен.
И тому ли противнику помог Урал? Он поступил машинально - его попросили, он помог. Если бы заговорил олень, он спас бы его? Дилемма - кому из сражающихся животных помогать, возникает в сказках о богатырях и в рыцарском романе. Если герой воплощает собою Эго-комплекс, он должен принять свое одиночество, неопределенность в выборе. Он не может быть парным, не может сохранить и то, и другое. Обычно змей состязается со львом. Рыцарь полагается на интуицию и спасает льва, а тот становится его верным другом. Змей, рептилия, слишком далек от нас эмоционально, и выбор змея означал бы опасность серьезной регрессии - к тем эмоциям, что порождаются страхом и яростью. Эти состояния холодны, тот, кто так чувствует, беспринципен и беспощаден. Выбор в пользу льва был бы очевидным. Но олень? Если бы Урал спас оленя, тот мог бы привести его куда-то; это выглядит с точки зрения сказочного мира естественнее, чем пожалеть змея. Эпос никак не комментирует выбор егета. Может быть, змей был спасен, потому что умеет говорить. Может быть, его значение отлично от европейского, и он является "правильным" защитником. Или же Урал, особо не думая, поступил согласно своей природе: выручил из беды и накормил подобного себе охотника, а не его добычу.
Героем сделан выбор, во-первых, в пользу более хищного и опасного персонажа – и можно предполагать идентификацию с разумной, жестокой и хитрой силой. Во-вторых, он идет на поводу у готового решения, да еще принадлежащего не ему – идти за палкой. Бежать за освобожденным оленем было бы слишком неопределенно. Если в начале выбор, кого из двоих спасать, еще был возможен, то после речей Заркума выбирать стало нечего – олень со своей стороны не мог ничего предложить – да и вся прелесть погони за оленем – в молчании, тумане и неопределенности.
Видимо, олень и змей – противоположные животные свойства одного и того же содержания – беглого и хтонического аспектов Духа. В этом эпосе хтоническое пока не давало о себе знать, а вот все пернатое, летучее то и дело ускользало. Выбор змея странен: проще было бы проглотить безрогую важенку – а это значит, что в этом эпосе маскулинность интегрирует не феминные содержания, а только другие мужские аспекты (которые при этом невозможно интроецировать), и коллизия мужской Анимы замещается коллизией Анимуса. После того, как олень был успешно проглочен, земная и убегающая природы мужского Анимуса были уравновешены, и Заркум обрел человеческий облик. Урал-Батыр опять успешно и просто справился со сложной задачей, обломав рога – отказавшись от сложного, животного мышления в пользу понятного ему человеческого – так он еще раз утвердил мужское человеческое Я, что пошло на пользу и Заркуму. Змей превратился в егета, воина, по сути своей близкого Уралу. Мы не знаем, каково царство отца Заркума – отражение ли коллективного сознания, более гуманное, чем царство Катилы – или же настоящий мир коллективного бессознательного.
Змей назвался Заркумом, сыном дива Кахкахи, и выдал тайну отца – у того, мол, есть волшебная палка, с помощью которой можно стать невидимым и неуязвимым.
Дивы имеют отношение к духовным содержаниям, еще недостаточно дифференцированным, насыщенным аффектами, особенно ревностью и завистью (типа современных политических страстей); они, согласно "Тысяче и Одной Ночи" могут быть как мусульманами, так и язычниками – первые идеально честны, вторые вероломны. Мусульманские дивы - огненной природы. Относительно природы тех, что живут в пространстве башкирского эпоса, пока ничего не известно. Но можно предположить, что они связаны с водой и горами, как татарский Зилант.
Заркум действительно похож и на образ мужского Анимуса, поскольку он соблазняет Урала властью, невозможной в его мире, и в любой момент может оказаться его противником. Он назвал свое имя и стал в какой-то мере другом Урала. В этом змеином образе велико влияние самого обманчивого и неожиданного из посредников – архетипа Духа. Заркум - царский сын, проводник ко двору своего отца, посредник – все это знакомо Урал-Батыру, особенно линия передачи власти и развитие по пути отец-сын – так что новый знакомец ему чем-то близок. Как и полагается змею и диву Заркум соблазняет, предлагает по-настоящему действенное средство против страха смерти, создает у Урала определенное желание. Обличие змея – указание на коварство и амбивалентностиь этого содержания.
Волшебная палка, предложенная им – предмет весьма странный и противоречивый. Ведь жезл, символ власти, для того и носят, чтобы он был виден и указывал на статус владельца. Для того, чтобы обеспечить и невидимость, и неуязвимость, больше подошел бы плащ - какое-то слепящее облачение типа Страхов хранителя леса. Такая форма этого символа может быть связана с прежним конфликтом, которые разрешает Урал: он хочет быть невидимым для смерти и в то же время хочет видеть в ней противника. Его желание подобно тому, как если бы Гарри Поттер взял себе и Мантию-невидимку, и Старшую палочку (и Воскресильный Камень - ведь Урал заявил Катиле, что хочет воскресить умерших). Со свойствами странного жезла, изукрашенного хрусталем, придется разбираться в дальнейшем.
Заркум проглотил оленя, стал красивым егетом и повел Урала ко двору своего отца.
Вряд ли можно назвать Заркума оборотнем, ведь изначально он не человек. Что является его истинной формой и возможна ли она вообще, мы не знаем. В состоянии змея он может охотиться, нападать или прятаться. Ест он не как человек, а как хищник. Очеловечивание таких персонажей, типа дракона Линдворма в сказке братьев Гримм, требует того, чтобы герой или героиня повели себя агрессивно, причинили змею страдания и сорвали бы с него шкуру. Урал ничего подобного не делает да и не считает змея опасным. Герой не прилагает усилий к тому, чтобы очеловечить новое содержание психики. Заркум сам превращается в юношу и делается подобным Уралу - это сын царственного отца. Возможно, так отображена способность Анимуса мужчины становиться нарциссическим зеркалом, если реальных отношений для этого недостаточно. В эпизоде с оленем и Заркумом Уралу все достается слишком просто, и он пока не подозревает подвоха.
Глава 4 Коллективное бессознательное
Часть 8. Опасные знания в мире Заркума. Предательство или инициация?
Заркум ушел вперед предупредить отца и оставил Урала у закрытых ворот.
Свойства беглого оленя и уползающего змея никуда не деваются. Заркум то ли не понял, что испытание все еще не завершилость, то ли, вольно или невольно, подвергает Урала инициации.
А Урал подслушал разговор стражей. Они спорили, кому съесть Урала и отрастить себе еще одну голову. Одиннадцатиголовый страж хочет себе полный набор голов, дюжину, чтобы стать визирем, и претендует на то, чтобы проглотить егета.
В этом новом для Урала мире слишком много опасных тайн – одиннадцать голов стража очень похожи на отростки оленьих рогов – этот интриган практичен и мыслит достаточно сложно. Он хочет голову Урала – или любую другую - так, может быть, Заркум и ушел, испугавшись, что потеряет свою? Заркум оставляет Уралу свободу действий, его поведение крайне неопределенно - то ли он был слишком беззаботен, то ли проявил подобающую архетипическим персонажам амбивалентность. Мы видим, что образ ветвистых рогов все еще действует как бы по инерции. Обломать рога было слишком простым, слишком героическим решением, и теперь ту же самую задачу придется решать в других условиях.
В героических мифах и эпосе, в рыцарском романе недостаточно простой дихотомии: вот явь, а вот ее теневое отражение. Достаточно часто мы увидим, как содержание, один раз отраженное, смотрится снова в другие зеркала. Это довольно опасная для психики ситуация, и недаром история об отражении отражений и вечном повторении некоего важного содержания появилась у А. Чехова в рассказе “Черный монах”, в истории о том, как развивается душевная болезнь:
“— Меня сегодня с самого утра занимает одна легенда, — сказал он. — Не помню, вычитал ли я ее откуда или слышал, но легенда какая-то странная, ни с чем не сообразная. Начать с того, что она не отличается ясностью. Тысячу лет тому назад какой-то монах, одетый в черное, шел по пустыне, где-то в Сирии или Аравии... За несколько миль от того места, где он шел, рыбаки видели другого черного монаха, который медленно двигался по поверхности озера. Этот второй монах был мираж. Теперь забудьте все законы оптики, которых легенда, кажется, не признает, и слушайте дальше. От миража получился другой мираж, потом от другого третий, так что образ черного монаха стал без конца передаваться из одного слоя атмосферы в другой. Его видели то в Африке, то в Испании, то в Мидии, то на Дальнем Севере... Наконец, он вышел из пределов земной атмосферы и теперь блуждает по всей вселенной, все никак не попадая в те условия, при которых он мог бы померкнуть. Быть может, его видят теперь где-нибудь на Марсе или на какой-нибудь звезде Южного Креста. Но, милая моя, самая суть, самый гвоздь легенды заключается в том, что ровно через тысячу лет после того, как монах шел по пустыне, мираж опять попадет в земную атмосферу и покажется людям. И будто бы эта тысяча лет уже на исходе... По смыслу легенды, черного монаха мы должны ждать не сегодня — завтра.
— Странный мираж, — сказала Таня, которой не понравилась легенда.
— Но удивительнее всего, — засмеялся Коврин, — что я никак не могу вспомнить, откуда попала мне в голову эта легенда. Читал где? Слышал? Или, быть может, черный монах снился мне? Клянусь богом, не помню. Но легенда меня занимает. Я сегодня о ней целый день думаю".
Последовательные отражения Черного Монаха всегда одинаковы. Именно так, не изменяясь, содержание снова и снова возникает в сознании при травме и психозе. В эпосе прямого указания на повторение одного и того же мотива; формы, принятые этим содержанием, варьируют, а их общая природа специально не обозначается. Это не повторение чего-то снова и снова, доводящее до отчаяния. И, тем не менее... Что представляет собою царство Катилы? Его народ - голая толпа, что указывает на постоянное пренебрежение нуждами психики, тайный отток энергии и угрозу полной потери индивидуальности, на жестокий шизоидный голод. Любому Я в такой структуре грозит исчезновение (в толпе). Хуже того - все юное приносится в жертву, его новизна и сила постоянно похищаются; этот мир стар. Девушек топят, юная Анима коллективна и предельно уязвима, а сама структура устроена так, что ее содержания будут заведомо поглощены бессознательным без всякой надежды на какую-либо глубокую трансформацию. В итоге юная феминность служит ресурсом для постоянного кормления каких-то жестоких ментальных содержаний - вероятно, депрессивных. Этот шизоидный, по сути, мир, существует в условиях постоянной угрозы поглощения и дезинтегранции; печально, но сама его структура эту опасность постоянно возобновляет. В стране горя живет перекормленный, похожий на кабана падишах. Его охраняют четыре егета. Если, согласно представлениям К. Г. Юнга, четверица является надежным символом и способом интеграции, то вроде бы все в порядке? Да, если говорить о существовании падишаха, символизирующего целостность. Егеты - это его охрана. В отличие от символов психических функций, егеты совершенно одинаковы. Такая тетрада - символ не целостности, а границы, защищающей очень уязвимое ядро от всех возможных опасностей. Любая попытка развития в такой структуре квалифицируется как разрушение; и верно, Катилу не нужно убивать, он сам развеивается пылью. После того, как телохранитель погибли, а падишах исчез, больше не меняется ничего. Толпа, никогда не входившая во дворец, ведет Урала туда. Победителя по приказу стариков женят на дочери Катилы, и он снова уходит странствовать. Что из себя представляет это царство? В нем существует невыносимая путаница: что есть жизнь, что есть смерть? В нем обеспечиваются условия для того, чтобы постоянно существовать в смерти, а все живое и активное может оказаться угрожающим. Сам Урал, совершенно бескорыстный, решает пока не личную проблему отношения к смерти, а проблему социальную. Он устанавливает некий патриархальный порядок (видимо, хорошо ему знакомый), и его дела в этом царстве вроде бы завершены. Коллективная проблема решена, важная часть эпоса закончена, но остается ощущение сильнейшей незавершенности и тревоги. Вероятно, такое состояние переживает и Урал. Царство Катилы было грандиозной тенью привычного способа структурирования коллективного сознания, его патриархального и "старческого" порядка. Это состояние было оживлено, освежено, но кардинально не изменилось. Коллективное сознание называется так вовсе не потому, что его содержания без труда осознаются. Феномен коллективного сознания возник очень давно, и в традиционных обществах его вершиной стал тотемизм как целостное мировоззрение, объединяющее общество, человека, природу и потусторонний мир. Ни один абориген, отмечает К. Леви-Строс в книге "Тотемизм сегодня. Неприрученная мысль" - не может полностью изложить ту систему воззрений, в которой он живет. Но осваивать ее постепенно и приспосабливаться к ней человек может, даже в форс-мажорных обстоятельствах, угрожающих распадом этой системы.К. Леви-Строс ("Тотемизм сегодня...") писал о таком происшествии. Австралийских аборигенов из разных племен согнали в один барак. Их уважаемые люди несколько дней провели в обсуждениях и создали содержательно совершенно новую тотемическую систему, структурирующую и отношения этих племен между собою, и эта система включала даже некоторые реалии из мира белых людей. Тем не менее, с легкостью изменяясь содержательно и поглощая новое, сущностно эта система не изменилась. То же самое произошло и в мире "Урал-Батыра": система патриархального коллективного сознания с легкостью обновилась, но не изменилась. И для Урала, зятя царя, место там, разумеется, было. Но Урал его не занял, и в этом новизна содержаний героического эпоса. В обновленном царстве нет места для индивидуальности мужчины, нет ничего нового и для реализации содержаний Анимы, там требуется точное соответствие царской Персоне. По сравнению с тем, что представлял собою Катила, такое положение лучше. Но Уралу-то придется разбираться в том, что есть Персона и что есть индивидуальность! И конфликт отразится снова уже не как проблема коллективного сознания, а как задача для индивидуации.
На границе леса мы вместе с Уралом видели поединок оленя и змея; мы видели, что герой выбрал в пользу змея, обломав оленьи рога. О возможных значениях ветвистых рогов уже было сказано, но с появлением многоголового будущего визиря нужно подумать об этом еще раз. На уровне сознания Урал разрешает проблему смерти и бессмертия (для всех, не для себя лично, как Гильгамеш), и она со стороны сначала коллективного сознания, а далее и бессознательного компенсируется переживаниями того, как соотносятся между собою коллективное и индивидуальное, единичность и множественность. В царстве Катилы и толпа, и те, кого приносят в жертву, неисчислимы. Потому-то эту диффузную массу так легко использоваить в своих целях. Индивидуальность - это свойства самого Катилы, жадного и хрупкого, а также его дочери, которая не вызывает доверия Урала из-за своей властности. Автономия и индивидуальность в царстве горя выглядят слишком зловещими; они существуют за счет потребления общих ресурсов, и Уралу такое не подходит.
В эпизоде с оленем и змеем та же проблема ставится по-новому и касается уже бессознательного. Олень один, но у его рогов множество отростков. Это животное, по-видимому, не говорящее и неразумное, является добычей - точно так же, как и множество людей. Олень символизирует и это быстро ускользающее переживание единства в коллективе. Прежде коллективное было толпой, теперь оно воплощается в образе животного. Его противник, индивидуальность, тоже появляется в животной (но волшебной) форме. Рога мешают персонажу с одной головой проглотить тушу. Никакая индивидуальность, пусть и самая сатанинская, не способна взять и вот так поглотить сообщество - так может трактоваться этот эпизод с патриархальной точки зрения. Мы же можем понять его и иначе: невозможно в один момент интегрировать коллективные содержания, это чревато гибелью. Пусть индивидуальность выглядит как нечто подземное и опасное, пусть она пока связана с влияниями Теневой Самости или темного Анимуса - но, посягнув сразу на всю целостность психики, она подвергает себя опасности либо исчезнуть, как Катила, либо подавиться, как Заркум.
С появлением одиннадцатиголового придворного мы начинаем понимать, как это все-таки можно сделать. У Заркума, наследника дивов, только одна голова. Это принципиально - во-первых, он такой же властитель, как дочь Катилы, и должен оставаться единственным; во-вторых, героический эпос посвящен как раз проблемам становления индивидуальности, а Заркум пока выступает как ее сторонник. А будуший визирь глотает егета за егетом и скоро обретет полный набор голов. Поскольку коллективное сознание очень консервативно и способно обновляться, не изменяясь принципиально, то проблему соотношений коллективного и индивидуального снова принимается решать коллективное бессознательное, но уже в куда менее близких человеку областях. Как бессознательное, оно прекрасно умеет поглощать - и поступает так, желая освоить, подчинить себе индивидуальное сознание. Вот почему будущий визирь глотает именно головы. Что происходит с телами, мы видели в царстве Катилы: тело - это просто энергетический и пластический ресурс, собственной ценности оно не имеет. А вот головы, носители сознания, очень важны. Коллективное бессознательное стремится сделать себе собственную осознанную область, и это в большой степени удается ему.
Но что из себя представляет множество проглоченных голов? Вернемся к голой толпе из царства Катилы, она нам прекрасно знакома. В книге "Нераскрытая Самость" К. Г. Юнг пишет об этом состоянии так:
"Чем больше толпа, тем ничтожнее индивид. И если индивида переполнит ощущение собственной незначительности и бессилия, и он почувствует, что его жизнь утратила смысл который, в конце концов, не тождественен благосостоянию общества и высокому уровню жизни значит он уже близок к тому, чтобы стать рабом Государства и, сам того не желая и не подозревая, его горячим приверженцем. Человеку, взгляд которого обращен только во внешний мир, и который съеживается при виде "больших батальонов", нечего противопоставить той информации, которую ему сообщают его органы чувств и его разум. Именно это сейчас и происходит: мы все заворожено преклоняемся перед статистическими истинами и большими числами; нам ежедневно сообщают о ничтожности и тщетности индивидуальной личности, если она не представлена и не персонифицирована какойлибо массовой организацией. И наоборот, те персонажи, которые с важным видом расхаживают по мировой сцене и голоса которых доносятся до всех и каждого, некритически мыслящей публике представляются вознесенными наверх на волне какогонибудь массового движения или общественного мнения. Поэтому толпа либо аплодирует им, либо проклинает. Поскольку здесь доминирующую роль играет массовое мышление, то нет уверенности в том, выражают ли эти люди свое мнение, за которое они несут персональную ответственность, или же они являются всего лишь рупором, выражающим мнение коллектива. В таких условиях вряд ли можно удивляться тому, что индивиду все труднее сформировать мнение о самом себе, и что ответственность стала максимально коллективной, то есть индивид снял ее с себя и делегировал коллективу".
О существовании этих опасностей и начинает говорить героический эпос. В той же работе Юнг пишет и об опаснейших компенсациях такого состояния:
" Итак, слово, первоначально провозглашавшее единство всех людей и их единение в фигуре одного великого Человека, в наше время стало источником подозрительности и недоверия всех по отношению ко всем [...]
Просто в реальной жизни нам не подворачивается возможность быть втянутыми в компанию дьявола. Никому из нас не дано вырваться из черной коллективной тени. Когда бы не произошло преступление много веков тому назад или в наши дни, оно является симптомом всегда и повсюду присутствующего настроя а потому человеку действительно следует обладать "представлениями о зле", поскольку только дурак может не обращать никакого внимания на свойства своей природы. Более того, его невежество это самый верный способ превращения его в орудие зла. Безвредность и наивность не помогут, как не помогут они больному холерой и находящимся поблизости от него людям, если они ничего не будут знать о заразности этой болезни. Напротив, безвредность и наивность приведут к проекции неопознанного зла в "другого". Это наиболее эффективный способ укрепить позицию противника, потому что проекция переносит страх, который мы невольно и втайне испытываем по отношению к нашему собственному злу, на другую сторону и в значительной степени увеличивает исходящую оттуда угрозу. И что еще хуже отсутствие у нас инсайта лишает нас способности общаться со злом. Здесь мы, разумеется, сталкиваемся с одним из основных предрассудков христианской традиции и одним из самых больших камней преткновения для наших политиков. Нам говорят, что мы должны "отойти от зла" и, по возможности, даже не упоминать о нем. Ибо зло является также дурным знаком, которого следует бояться и о котором нельзя говорить. Это суеверное отношение ко злу и обхождение его стороной потворствуют имеющейся у нас примитивной склонности закрывать глаза на зло и надеяться на то, что какой-нибудь ветхозаветный "козел отпущения" унесет его на себе в пустыню".
Проглоченные дивами головы вряд ли представляют собою группы. Это небольшие толпы, оторванные от собственных инстинктов, от своего сообщества - не вступающие в отношения, а слитые. Таким образом темный аспект Самости формирует массы, проявляющие все признаки одержимости. Проглоченные головы молодых воинов вряд ли могут говорить или организовать совет, для дивов они являются только атрибутами власти. Но в человеческом мире, в наивном коллективном сознании - это проводники влияний коллективной Тени.
Важно, что в этом эпизоде "Урал-Батыра" акцентируется тема границы. Урал остается у запертых ворот и ждет, а мы ненадолго вернемся в царство Катилы. Ядро психики там было обозначено - его воплощал жирный падишах. Охраняющая структура была эффективна против поглощения, но не слишком сильна. Ядро, пусть и хрупкое, оставалось видимым. Скрытыми оказывались только ресурсы - инстинктов, агрессии (бык), феминного (дочь). В царстве дивов граница очень важна. Многоголовые стражи ее и охраняют, а сам падишах до последнего момента где-то скрывается. Эпос показал, что, если психика подчиняется охранительным принципам интеграции, естественным для Теневой Самости, наличия только центра, грабящего все остальные области, недостаточно. Катила существовал в человеческой форме; такой центр как самой большой опасности избегает архетипических воздействий и полагается в основном на неосознанные возможности структур коллективного сознания. Его страна поэтому выглядит как тпанзитная зона, как те самые бесплодные земли, через которые нужно пройти, чтобы обрести сокровище. Подобная область существует в рыцарском романе - это бесплодное государство Короля-Рыбака, отмеченного незаживающей раной. Жирный, злой и трусливый падишах "Урал-Батыра" живет инфантильными потребностями и потому очень хрупок. В коллективном бессознательном те же самые теневые для коллективного сознания структуры устроены куда более прочно и сложно. Существует некое фаллическое сокровище, средство нападения, и защиты; им Заркум успешно соблазнил Урала. Но первое, что мы видим - запертые ворота. Граница рукотоворна, проницаема, подчиняется контролю и очень мощна. Ядро психики надежно отделено от ее профанных областей, и это свидетельствует о том, что опасность психоза такой психике уже не угрожает. Граница этой области не только прочная, но и живая. Змеи, проглотившие головы - второй уровень защиты архетипического ядра. Граница поддерживается как архетипическими силами (дивы), так и силами человеческого сознания (проглоченные головы), правда, одержимого теневыми коллективными содержаниями. Теперь симпатии эпоса окончательно отдаются индивидуальному, а мужская пара выглядит зловеще. Подчеркивается и мотив парности, ведь охранников двое. Заркум - единственный, а сейчас и Урал остался один.
Этот способ интеграции маскулинности успел устареть для героического сознания, но в коллективном бессознательном он жив, силен и используется для подчинения еще слабого Эго.
Оба охранника хотят стать индивидуальностями и конкурируют за это.
Одиннадцатиголовый страж хочет завершенности и близости к владыке. Его напарник и конкурент, див с девятью головами, возражает: падишах не станет есть спасителя сына; поэтому Урала съест именно он, девятиголовый - потому что он один знает тайну падишаха. Да, девятиголовый каким-то образом опередил напарника в стремлении к целостности: ведь девятка - уже архетипически значимое, завершенное число, а одиннадцать - еще нет. В этом, может быть, и заключается тайна царства дивов - в том, что числа имеют значение, и просто количества, множества для становления психики недостаточно. Там, где индивидуальность создается таким образом, индивидуальность всегда будет обречена чувствовать себя ущербной, незавершенной и потому недостойной.
Мы видим, что это царство пока ничем не лучше царства Катилы – здесь даже слуга может потенциально занять место визиря, в этом все равны и одинаково ничего не значат. Это тоталитарная область психики, где не признают групп, стирают индивидуальность, а право на жизнь/власть имеет лишь единичный, уникальный правитель – всем остальным суждено стать диффузной массой – как двенадцати головам будущего визиря. Как и царство Катилы, царство Кахкахи подчиняется грабительскому принципу: Эго, да и все слишком человеческое, используется для того, чтобы поддерживать структуры и символы теневой целостности. Эго, зависимое от таких влияний, будет старательно избегать любого объединения, а уникальность свою будет проявлять в поступках и деятельности, а не в отношениях.
В таком мире объединение в группы, человеческие отношения с точки зрения индивидуального Я выглядит столь же страшно, как и дивы с присвоенными головами воинов. Бессознательное одинокого героя весьма тоталитарно. Однако змей-страж стремится именно к завершенности – так он понимает индивидуальность (в понятиях своего царства). Под сильнейшим влиянием Теневой Самости Эго-комплексу грозит одержимость Анимусом. Почему именно так? Урал отказался от трона Катилы и, вероятно, избежал соблазна идентификации с символом, интегрирующим теневые области коллективного сознания. Тем проще ему будет отказаться от трона дивов, если он победит; да и не трон ему нужен, а волшебная палка. Он собирает ресурсы для дальнейших странствий, и эпос далек от финала. Будем надеяться, что одержимость содержаниями Теневой Самости, пленение ею ему так прямо не грозят. Но вот соблазн овладеть палкой... Это желание породил Заркум. Кроме того, опасность одержимости именно мужским Анимусом воплощена образами стражей. Дело в том, что их собственные змеиные и проглоченные человеческие головы никак не различаются до тех пор, пока Урал не отрубит их все. Без агрессивных действий он не может различить, где змеиное и где человеческое.
Но бой пока не начинают.
Девятиголовый змей знает, что падишах не будет есть своего сына, и что Урал-Батыру известна тайна падишаха. Этот змей принимает облик прекрасной девушки, чтобы очаровать героя. Урал распознает эти чары, и девятиголовый вступает с ним в бой в своем змеином облике.
Этот сюжетный ход – инверсия известного сюжета о спасении принцессы из-под власти злого духа. Здесь женщина – это снова фальшивка, рабочий инструмент мужского персонажа, нечто типа ловчей сети. Значит, Я мужчины, чьим символом является странствующий одинокий герой, не видит самостоятельности проблемы Анимы. Для него истина об Аниме заключается в том, что она – инструмент могущественных маскулинных влияний, препятствие на пути. Кроме того, героический эпос любой ценой поддерживает андроцентрическую модель мира и мужскую природу Эго.
Сначала змей принял Урала за тенри (божество), но потом по запаху узнал в нем человека. Божеству он готов был покориться, а человека счел обманщиком.
Важно, что способность различения личностного и архетипического принадлежит стражу границы. Он сам двойственной породы - змей, по-своему применивший человеческое. Двойственность он может применять как оружие, притворившись красавицей. Эпос говорит, что в этом эпизоде "коварство змея знал Урал" - сдавив руки красавицы до крови, он принудил дива принять истинный облик. Вряд ли это тонкая мудрость. Урал игнорировал влияния Анимы, сначала холодно, а теперь агрессивно отвергал феминное, не придавая ему самостоятельного значения. После того, что он подслушал, он не доверяет любому жителю этого царства.
Урал ударил змея, девять голов его упали наземь, раскололись. Из восьми появились восемь батыров. Из девятой посыпались ключи. Восставшие восемь батыров советуют забрать золотой ключ из сердца дива и открыть дворец тайн.
Выбор сделан в пользу понятного – боя и победы. Восемь плененных батыров представляют собою групповое состояние одержимости мужским Анимусом, – когда Я мужчины становится только функцией для продвижения какой-либо доктрины. Восемь батыров со временем могут стать и символом целостности – но, похоже, опять не совсем полноценным, потому что индивидуальностей у них нет, а восьмерка по сравнению с девяткой статична. Батыры вернутся к привычной жизни семьями, и ничего нового в коллективном сознании не произойдет.
Ключи имеют отношение к познанию и контролю. Эти знание и власть то ли не будут нужны герою, то ли они не соответствуют его задаче, и если б он ими воспользовался, то они бы его завели не туда. Эпос не проясняет значение этих ключей – может быть, для того времени было важнее отвергать опасное знание, особенно исходящее из автономных комплексов (ключ может запирать что-то вроде ужасной комнаты Синей Бороды). Именно головы змея в этом эпизоде выглядят самым двусмысленным образом; не обратить на них внимания было верным решением. Ключи из головы могут символизировать мысли, идеи, способы манипуляций. А вот золотой ключ из сердца змея важен - об этом говорят герою восставшие из проглоченных голов батыры. Значит, как и в архаичной сказке, именно человеческое чувство (пусть оно принадлежит не самому Уралу) важно для того, чтобы различить, что важно и что неважно. Девятиголовый противник во время боя научил батыра мудрости различения, и теперь он сам умеет правильно выбирать.
Батыры советуют Уралу достать золотой ключ из сердца дракона и отворить дворец тайн.
Может быть, Урал был прав, не взяв ключей – за ними крылись свои, не человеческие, а змеиные содержания. Золотой ключ символизирует именно то целенаправленное мышление, которое нужно герою в этой ситуации. Голова дракона, его мысли – обманчивы. А вот кровь и ключ из драконьего сердца часто даруют мудрость и связаны с пониманием тайного, особенно в области чувств. Вспомним, как Зигфрид узнал о коварстве и предательстве своего воспитателя и друга Регина, всего лишь слизнув кровь сердца дракона с обожженного пальца...
Часть 9. Появление Анимы и отказ от нее
Урал в сопровождении восьми батыров отпирает дворец тайн. Внутри на троне сидит побледневшая красавица. За другой дверью стоит палка, украшенная жемчугами и хрусталем. Батыры посоветовали взять палку. Последняя дверь остается незамеченной.
Бледность героини – указание на то, что Анима героя (или всего мира «Урал-Батыра») больна, она томится в изоляции и находится между жизнью и смертью – она существует как хорошо запечатанный автономный комплекс. Анима не может даже стать помощницей героя и смиренно следует указаниям побежденных врагов. Мы видим, что, несмотря на некоторые подвижки к женственности и свободе, царство дэвов (предположительно коллективное бессознательное) практически ничем не отличается от царства Катилы (плохо осознанной области коллективного сознания, своего рода автономного комплекса). Сам Урал походя женится, в отношения с женой не вступает и уходит. Именно его Анима где-то запечатана - точнее, так происходит с ее человеческим аспектом. В своей птичьей и небесной форме Анима вдохновила героя, раскрыла ему новые горизонты, только и всего. Задачу победы над смертью поставила не она, а отец Урала и сама ничего у братьев не просила, а намеков ее они не поняли.
Важно, что девушка и обещанная Заркумом волшебная палка находятся в разных помещениях – как если бы герою предстояло выбирать между отношениями с Анимой и получением чудесного фаллоса. Для нас было бы естественнее, если бы девушка оказалась хранительницей этого сокровища (такую интеграцию мы увидим позже, в отрывке о дочери Солнца и ее чудесном мече).
В этом эпизоде Урал ничего не выбирает сам, как обычно. Этим герой эпоса отличается от протагониста волшебной сказки. Иван-Царевич или Иванушка-Дурачок по наитию или с помощью принимает верные решения. Решения Урала принимаются не им, а персонажами гораздо более амбивалентными - Шульгеном, Заркумом... Он только следует давно поставленной задаче и стремится избавить мир от смерти, победить ее. Пока это не приблизило его к источнику вечной жизни. До сих пор он решал именно коллективные задачи и мог лицезреть в царстве Катилы, как опасна такая безжизненность. Но отсутствие инстинктов ему, пожалуй, удобнее - так легче следовать цели, не размышляя, не изменилась ли она; так можно стать подобным самой смерти и с большей легкостью ее найти. Кажется, что Уралу суждено именно это, а не поиск источника вечной жизни. Эго-комплекс героического эпоса выглядит довольно шизоидным. Он не может выбирать, полагаясь на инстинкт или интуицию. Поменявшись жребиями со старшим братом, Урал отрекается от преимуществ инстинктивной жизни на личном уровне. Победив и покалечив быка, он создает коллективную модель контроля над инстинктом. В ответ на эту утрату он подвергается соблазну со стороны Заркума. Сейчас героический и неживой Эго-комплекс находится на грани инфляции и намерен стать всемогущим. Но, поскольку он отрекается от личного, оставаясь индивидуальным, на помощь приходят коллективные маскулинные содержания. Егет с восемью спутниками сейчас выглядит как вдвое более сильный вариант Катилы. Восемь батыров отделяют его и от запертой красавицы, и от остального дворца. Эти девять - мужской союз. Подтверждая свой выбор в пользу решения коллективной задачи, Урал их слушается. Для него нет проблемы - со своим страхом смерти он сражается или хочет благо для всех? Он и коллектив - одно, и в этом Урал опасно близок и Катиле с его телохранителями, и девятиголовому стражу. Что ж, егет выбрал волшебную палку...
Мужское и женское в такой психике крайне расщеплены, и женское не воспринимается ни как злое, ни как важное и необходимое. Иллюзорно цельное мужское идеальное Эго, символизированное образом Урала, не принимая Анимы, избегает отношений с нею. Видимо, его заботы о благе народа – это рационализация страха смерти, желание продолжить себя таким образом (стать матерью-отцом для своих людей). Страх же смерти усиливается, когда Эго выпадает из значимых для него связей.
Он отдал предпочтение фаллосу, а не эросу, и тут же стало происходить нечто странное. Сначала в поле зрения были две двери, и стояла задача об интеграции мужских и отщеплении женских содержаний. Психика шизоидного склада выбирает что-то одно. Овладеть и тем, и другим она пока не в состоянии. Эго-комплекс выбирает одно, игнорируя другое - и тут двойственность превращается в тройственность, появляется третья дверь.
Часть 10. Идентификация со смертью
Из нее появляется белый змей, сам Кахкахи. Урал обездвижил его и сказал, что готов удушить смерть и всех, кто будет на ее стороне. Возможно, убийство и помогает смягчить ужас перед смертью. Но мы видим, что Урал теперь хочет причинять смерть, идентифицирован с нею (то же самое произошло и с Роландом, героем «Темной Башни» С. Кинга, когда он стал стрелком и по ошибке убил мать). Опасности этого Урал-Батыр не увидит до самой своей кончины.
Часть 11. Не совсем победа
Урал велел, чтобы Кахкахи издал указ о казни змей и освобождении людей. Побежденный Кахкахи, утративший палку, согласился.
С персонажами, которые вызывают одержимость, приходится обращаться очень жестко - уничтожая. Но освобождена опять социальная составляющая психики, так как Урал не довел дело до конца, оставив в живых ядро этой одержащей части – Кахкахи и Заркума. Следует ожидать, что после этого деструктивные бессознательные силы консолидируются еще больше. Зло остается в мире, а Урал-Батыр не становится умнее, несмотря на все знания царства Кахкахи – он как бы упраздняет коллективное бессознательное и уподобляет его тем идеалам справедливого общества, которые так и оставались неизменными, несмотря на весь его опыт.
Народ был освобожден и по инициативе Урала выбрал себе правителя из самых достойных. Урал оставил и их после свадьбы на девушке из дворца, на которой настояли люди.
Освобожденная девушка не имеет никакого отношения к дэвам, она была рабыней Кахкахи и дочерью вождя спасенного народа. Женитьба на ней означает не интеграцию содержаний коллективного бессознательного - эпос не желает, чтобы герой марался, женясь на змее, он должен дальше служить коллективу, - а конец важного эпизода и наведение связей с народом в целом, пока чисто формальных.
От источника жизни батыр по-прежнему далек; смерть ему на пути не попадалась, она всегда умеет ускользнуть из сознания и подменить себя чем-то другим. Четыре наглых егета и многоголовые стражи - еще не смерть, хотя они очень опасны. Это всего лищь убийцы, олицетворяющие инструментальную агрессию. Безжизненность, потеря связи с инстинктом - вот то, что ближе всего к смерти из встреченного Уралом. Он как может решает эти проблемы для коллектива, но сам остается неизменным. Батыр избегает соблазнов сексуальности и власти, но вот обретение безопасности и всемогущества его захватило.
Глава 5. Приключения Шульгена
До сих пор казалось, что мужской Эго-комплекс целостен, потому что Урал путешествовал один. Почему-то он не заводит ни друзей, ни помощников, избегая каких-либо близких связей. Однако дальше речь пойдет о приключениях его брата Шульгена. И окажется, что Эго-комплекс не целен, а по-прежнему остается глубочайшим образом расщепленным – и становится понятна изоляция Урала.
Далее эпос обращается к приключениям Шульгена. Нет, старший брат не пропал без вести, хроника его деяний известна - следовательно, речь идет не о Тени (хотя образ Шульгена содержит массу теневых черт), а вроде бы об отщепленном частичном эго, как и в образе Урала. До расщепления на агрессивное и либидинозное частичные эго, как об этом пишут Фэйрберн и Гантрип, пока не дошло, героический эпос слишком тонок для этого. Но имеется деятельный, холодноватый, одержимый своей задачей и коллективными требованиями идеальный Эго-комплекс и воплощение эмпирического Эго, у которого есть и цели, и слабости. Этого неприятного персонажа эпос воплощает в образе Шульгена.
Часть 12. Земной рай
В стране счастья Шульген увидел множество непуганых и мирно уживающихся птиц, рыб и зверей. Он решил сначала узнать тайну дворца, а на обратном пути как следует поохотиться.
Что ж, решение вполне человеческое – если ничего нельзя потрогать, то скоро становится очень скучно. Мир этот знаком Шульгену - в нем есть та же самая вертикаль, воплощаемая птицей, рыбой и зверем, что и у него дома. В новом мире лучше - эти живые существа неисчислимы, их легко убить. Пока что полное удовлетворение желаний заключено для путешественника итолько в охоте - она удрвлетворяет и агрессивные, и пищевые, и нарциссические потребности, и с этим все обстоит прекрасно. Умение убивать добычу – гордость Шульгена (как и любого мужчины тех областей и того времени), но он еще не охотился. Он настолько уверен и в себе, и в желанном ресурсе, что откладывает удовлетворение на потом - а ведь это показатель зрелости Эго! Спокойное созерцание волшебной станы его не устраивает; потребности саморазвития ему важнее, и он отправляется исследовать дворец.
Вроде бы с функционирование Эго все обстоит хорошо. Но у Шульгена нет ясной цели, четкой задачи, как у Урала. Ему важно приспособить этот мир к себе. Для нас это совершенно нормально. Правда, С. Кинг в романе «Талисман» считает такую активность по преобразованию мира, во-первых, современным свойством, и, во-вторых, следствием недостатка воображения: главный злодей этой книги собирается превратить райских мир Долин сначала в курорт для богатых, а потом в сырьевую базу и место добычи рабов. В этом-то и обстоит проблема: и главный злодей "Талисмана", и Шульген не желают понимать сакральной природы этого нового мира. Для нашего эмпирического Эго до поры до времени неважно различение сакрального и профанного. Такое Эго прагматично просто из принципа.
Итак, Шульгену скучно, и он собрался поразвлечься и показать себя.Вскоре ему встретился Заркум и позвал в путь, обещая подарки и сколько угодно живой воды.
Стоит лишь пожелать, и соответствующая область коллективной психики услышит и пошлет гонца. У него будут, естественно свои цели - но они так прекрасно соответствуют нашиим собственным потребностям... Это и есть соблазн. Нужные ресурсы в коллективном бессознательном всегда есть - но мы там являемся эмиссарами колллективного сознания своего времени и не должны об этом забывать.
В данном случае навстречу идет теневая часть Анимуса, отвечающая за очень примитивную форму воображения – фантазийное исполнение желаний. Кроме того, Заркум угадал в мечтаниях старшего брата, вечно жившего в тени младшего, и огромную нарциссическую составляющую: Шульгена встретили с почтением крылатые кони и огромные дивы. Если перед Уралом Заркум появился в ситуации предельной неопределенности (и это сам Урал пришел туда, где Заркум сражался с оленем), то причиной его появления перед Шульгеном стало глупое, разрушительное и коварное решение последнего – важно, что Заркум пришел к нему сам. У Шульгена, в отличие от Урала, нет определенной цели (ну разве что спастись от угрозы страданий, спрятаться), его решения чисто реактивны. В таком состоянии тоже легко принять как бы свое решение, предложенное готовым. Эгоистичный Шульген даже не догадывается, что за исполнение его желаний придется платить, и Заркум делает так, чтобы он и не узнал о необходимости платить и в дальнейшем.
Часть 13. Решение о краже коня
А что же Заркум? Почему образ этого персонажа так необходимо трактовать по-особенному, а не ограничиться привычными представлениями об архетипе Духа и об интерпретации образа змея/дракона? Дело в том, что в образе Заркума есть много странностей, довольно мелких на первый взгляд.
В волшебной сказке персонаж, символизирующий архетип Духа, обычно мудрый Старец, говорит: вот, я знаю, чего тебе нужно, и сейчас объясню, как это обрести; это очень сложно, но можно. Такой персонаж никак не изменяет ни потребностей, ни задачи протагониста. А протагонист, воплощение Эго-комплекса, встречается с этим персонажем однократно или только в ключевые моменты своих приключений. Тот, кто символизирует архетип духа, может влиять, но не контролирует героя ни явно, ни тем более тайком.
Заркум действует иначе. Он не расспрашивает Урала о его целях, а прямо так сразу выдает тайну своего отца (и становится пособником убийства). Соблазняет Урала волшебным жезлом. С Шульгеном он поступает точно так же - сулит подарки и живую воду. Именно тот аспект маскулинной психики либо формирует ведущую потребность Эго (создает доминанту), либо навязывает этой потребности свой объект. Хорошо, говорит он Уралу, вот тебе одновременно и неуязвимость, и агрессивное всемогущество. Вот чего ты хочешь, твое желание победы над смертью - только желание стать первым воином мира, и больше ничего! А наивный Урал ничего такого не заметил. Ему нужен инструмент для воплощения своего замысла, он его и получает. И освобождает очередное царство. Победы над злыми властителями и женитьбы могут повторяться снова и снова, но Урал, как идеальный персонаж, не замечает того, что не это было его задачей. Это у нас, современных читателей, из-за череды его побед может возникнуть стойкое ощущение тщетности и даже тревоги. С Шульгеном Заркум поступает проще: сулит удовлетворение потребностей в безопасности и в статусе. Нашедши живую воду, Шульген одним махом превзойдет Урала, к чему он так стремился. Мы видим, как благодаря Заркуму у братьев происходит незаметная подмена потребностей: Урал вместо победы над страхом получит одержимость инструментальной агрессией, а Шульген сможет надеяться на удовлетворение своего уязвленного честолюбия.
Если мужская Анима, проявляясь впервые, формирует настроения и капризы мужчины, то влияния Анимуса имеют свою специфику. Напрямую он настроений не затрагивает - напротив, создает атмосферу покоя, поддержки, тайны и близкого успеха. Анимус влияет не столько на сиюминутные эмоции мужчины, сколько на то, как выбирают цели, он заставляет желать чего-то другого вместо первоначального объекта. Если влияние позитивно, то мировоззрение и страсти мужчины становятся глубже, а он сам - мудрее. Если Анимус негативен или амбивалентен, получается как с Уралом и Шульгеном.
Заркум, оказывается, сбежал от Урала, а почему? Вреда он батыру не причинил; мог бы попасться под горячую руку, просто из недоверия или во исполнение приказа Урала... Вероятно, причины бегства наследника дивов не так просты. Вспомним о том, что Уралу и Шульгену грозит опасность окончательно потерять друг друга, а Эго-комплексу и эмпирическому Эго - окончательно лишиться взаимных влияний. Скорее всего, Заркум убегает, чтобы как-то компенсировать отсутствие связи и сделать так, чтобы метаморфозы Урала и Шульгена происходили практически одновременно или поочередно. Психика в целом не хочет терять времени, ведь изменения только в одной ее области нестойки - это видно по тому, что, изменяя управление царствами одно за другим, Урал ничего нового в мир не привносит. Не в интересах Заркума столкнуть братьев лицом к лицу прямо сейчас; может быть, и в реальности Анимусу удобнее сравнительно независимо друг от друга пестовать и Эго-комплекс, и Эго. Вместо того, чтобы ждать, пока эти два аспекта вступят в контакт и выстроят связи, он управляет их взаимоотношениями иначе. Велик риск, что уязвленное Эго и беспощадный Эго-комплекс будут стремиться уничтожить друг друга или станут конкурировать. Чтобы исключить эту опасность, мужской Анимус создает единство этих маскулинных аспектов, влияя на обоих, формируя их ценности и потребности. Точно так же в эпосе на братьев, вроде бы и независимых, действуют нашептывания Заркума.
Кроме того, Анимус является гидом в пространстве коллективного бессознательного. Точно так же в "Урал-Батыре" действует Заркум. Он прекрасно понимает, что не ради чистого познания и эстетического наслаждения братья пришли в его мир. Они - мужчины из патриархального общества и живут, действуя ради каких-то целей. Заркум помогает каждому сориентироваться только в той части пространства, которая связана с их задачами, хотя вроде бы сразу указывает, где его сердце, силовой центр. Огромная область остается скрытой. Вероятно, центрированность - это свойство именно сознания. Бессознательное подобно сети, но Эго ведется на этот то ли обман и следует именно в самое сердце проблемы.
А как же Анимус выбирает момент, чтобы вмешаться? Эпос об этом умалчивает. Но Заркум появляется после победы над Катилой и распада символа теневой консолидации. Действие происходило в теневых областях коллективного сознания; пусть связь его с коллективным бессознательным была совершенно убогой, но изменения, потеря возможности консолидации этих областей вызвала движение и в коллективном бессознательном. Это сознание, зарождение в нем представлений о личности, начало индивидуации спровоцировало Заркума появиться. Змей-охотник очень похож на героя преданий, что преследует оленя. Это Заркум, а не Урал, преследовал чудесное животное и оказался на границе своего мира. Это коллективное бессознательное не спровоцировало, а первым отреагировало на проблему - потому что проблемой было появление индивидуального сознания.
Позволив Уралу овладеть волшебной палкой, Заркум поступил с ним в стиле коллективного бессознательного. Архетипические персонажи не видят проблемы во всемогуществе, и потому Анимус сделал так, что и для человеческого Эго-комплекса оно оказалось приемлемым. Появилась опасность уже не расщепления, а инфляции. Для коллективного бессознательного это несущественно - погибнет эта форма Эго-комплекса, так тут же появится новая, если процесс начался. Но результат оказался, видимо, неожиданным для архетипических сил: даже та несовершенная связь (скорее, одержимость) между коллективным сознанием и коллективным бессознательным, была разрушена - ведь Урал потребовал от Кахкахи уничтожить всех змей, - и коллективное бессознательное лишилось возможностей проявляться. Тогда пришлось искать другой выход, с помощью личного сознания и бессознательного, и тогда Заркум перебежал к Шульгену.
...
Итак, Шульген направляется во дворец, чтобы вкусить там почета.
А хозяин этого царства, демон Азрака и его гость, беглый падишах Кахкахи вместе с советниками решали, как выкрасть у Самрау-птицы чудесного коня Акбузата, чтобы справиться с неким ребенком. От крика его при рождении дивы попадали с неба, а когда он явился за живой водой, родник обмелел наполовину.
Эго полностью теряет связь с героическим Эго-комплексом, но попадает под влияние Анимуса. Но в коллективном бессознательном начинаются очень важные процессы. В архаических сказках и мифах с архетипическими персонажами контактирует герой-протагонист, вынуждает их к диалогу, и в результате его странствий создается некое известное пространство (а не прежний хаос), основа будущего коллективного сознания. В этом эпосе герой принципиально одинок, он не создает связей между царствами, а подчиняет каждое готовому шаблону справедливых патриархальных отношений. Но в ответ именно архетипические персонажи начинают формировать союзы.
Страной счастья правят те же дэвы, что и страной горя, и сила их здесь больше, так тут живет сам падишах, и к нему прибывает второй, поверженный. Эта ресурсная область предназначена, разумеется, не только для Эго: здесь может восстановиться и обрести новые связи любое архетипическое содержание. Мир дивов - это одна и та же страна: та, где теневая сторона психики консолидируется раньше, чем сознательная. Полное удовлетворение потребностей и вечный мир – это младенческая потребность, при определенных условиях она становится опасной: если служит местом бегства и изоляции, если захлопывается дверь в реальность; эти опасности угрожают Эго, потерявшему связь с коллективным сознанием своей эпохи. А страна горя с ее тоталитарным режимом – это обратная сторона рая, тоже младенчески бездумная и лишенная ответственности.
В работе Д. Калшеда «Внутренний мир травмы» клиенты говорят и о запугивающих фигурах, не выпускающих в жизнь, и об очень благосклонных учителях, предоставляющих травмированному ребенку ресурс любви и знания о психике. Как соотносятся добрые и злые формы Самости, клиенты обычно не задумываются. Может быть, это одна и та же архетипическая фигура в разных «настроениях»? Г. – Х. – Андерсен, сам глубоко травмированный, гораздо проницательнее таких клиентов, наших современников: он знал, что добрая старушка в чудесном розовом саду может навсегда усыпить память Герды; он видит, что на свой лад Снежная Королева любит Кая и учит его – пусть он поймет, насколько неизменная Вечность важнее быстротекущей жизни; эти опасные героини «Снежной Королевы» детям не врут – каждая на свой лад хочет сделать ребенка совершенством, таким же, как она сама.
В привычных нам сказках и литературных произведениях тайны открываются в стране зла. В «Урал-Батыре» царство Катилы, самое злое и примитивное, было и страной невежества. Знание в эпосе открывается в стране, которая хотя бы условно считается доброй. Здесь создатели «Урал-Батыра» куда мудрее нас: обеспокоенность выживанием позволяет знать только то, что позволит избежать смерти, а думать мы начинаем тогда, когда осмеливаемся на борьбу; в обществе потребления не принято искать от добра добра и спрашивать, не кроется ли за райской беззаботностью какая-то опасность (сейчас такими мирами, подобными раю, чаще всего просто пользуются – даже в некоторых психотерапевтических техниках, просто приходя туда за так называемыми ресурсами снова и снова).
О ком говорят повелители, мы не знаем. Речь идет о божественном младенце; возможно, о той части дневного сознания, которая почитается губительной для бессознательного, и которую нужно компенсировать. Возможно, это солярный герой, так как одновременно с ним упоминается богатырский конь Акбузат (в дальнейшем мы увидим, что он принадлежит дочери Солнца). Архетипические персонажи говорят о таком содержании, за силу которого приходится заплатить и прежней формой духовности, аффективно заряженной, и свободным течением либидо. Основная эмоция, связанная с этим содержанием – сильный страх. Они привычно надеются использовать человеческое сознание как раба или инструмент, чтобы присвоить коня Акбузата. Дивы считают, что этот солнечный конь принадлежит самому Самрау. Конь этот - сила, которой дивы только что лишились. Так что мир все еще остается андроцентричным. Но что есть царство Самрау? В "Урал-Батыре" это третье царство, трансцендентного - и оно ближе миру людей, коллективному сознанию, чем коллективному бессознательному. Поэтому как посредника и похитителя собираются использовать человека. Коллективное бессознательное, представленное как мир змееподобных хтонических существ, уже значительно ослаблено и лишено половины вертикальных связей - высоты.
Солнечный конь связан с сознанием, с архетипическим его аспектом. Кроме того, конь в сказках обычно служит воплощением силы и мудрости инстинктов. Поскольку новый Эго-комплекс в образе Урала и отрекся от инстинктивной своей природы, и трижды проигнорировал феминное, ему удалось попасть в совершенно безжизненное царство Катилы, а потом лишить витальности и царство дивов. Обеспокоенность дивов понятна: коллективное бессознательное еще может как-то компенсировать потерю связей и с силами животной природы (с витальностью), и с трансцендентностью, выкрав коня и для этого подчинив себе человека.
Важно, что злые падишахи упоминали и волшебного (разумного) коня, и Самрау, и некоего божественного младенца – вот только и на сей раз эпос снова обходится без какого-либо активного участия феминности. Персонажи, воплощающие Теневую Самость, чувствуют непрочность своей страны и хотят любой ценой сохранить прежнюю маскулинную целостность. Почему-то реальные свойства динамического, текучего, изменчивого мира понимаются нами до сих пор куда хуже, чем всякого рода статичные, якобы вечные и неизменные символы. Дивы, связанные с проблемами консолидации бессознательного, потерпели ущерб, и теперь им нужны животные силы, управление инстинктами и - ни много ни мало - они хотят влиять на обновление символа Самости. Им надо использовать старый символ так, чтобы мир больше не расщеплялся. Владыки знают имя коня, но о младенце им известно мало: Теневая Самость обычно игнорирует, изолирует инфантильные содержания или заставляет их оцепенеть. Эти правители могут воплощать собою лишь некоторые аспекты Самости, даже деструктивной. Силы деструктивной Самости направлены на то, чтобы отсекать, прерывать любые попытки развития. В более мягких случаях это возведение жестких границ и поддержание изолированного существования автономных комплексов. Дивы "Урал-Батыра" тоже этим занимаются, но они относительно слабы и далеко не так жестоки. Эту слабость и расщепленность мужского Эго компенсирует формирование парного символа теневой консолидации. Древний и воинственный символ парности никуда не делся; челрвеческие братья и сестры-птицы были вынуждены расстаться, но объединились злые и умные дивы.
Более вероятно, что дивы, как и полагается злым духам, символизируют более серьезные аспекты мужского Анимуса, чем гид и соблазнитель: те, чьи функции - поддерживать состояние одержимости, восстанавливать целостность ценою потери осознанности и возвращать потерянную витальность. Если вспомнить о Горном Духе, чей образ М. - Л. фон Франц интерпретировала как посредника, как Анимус Анимы (в книге "Психология волшебной сказки), то Азрака и Кахкахи воплощают собою не только теневые отцовские содержания, но и являются чем-то вроде этого архаичного старого тролля, воплощают Анимус Анимуса. Поскольку в эпосе речь идет об успешном противостоянии психики внутренним атакам и внешней травме, дивы являются персонажами-химерами: что-то от Теневой Самости, что-то от тени патриархального Отца, что-то от мужского Анимуса. В традиционном эпосе невозможно полноценное воплощение Теневой Самости со всеми ее деструктивными, защитными и инфантильными аспектами - подобные персонажи появляются в фэнтези, где могущество человека оценивается очень неоднозначно. Наиболее нам знакомые персонажи такого рода - Саурон и Волдеморт. Поскольку дивы "Урал-Батыра" изначально ослаблены, а принцип тоталитарной консолидации психики разрушен только в близких к сознанию областях, то коллективное бессознательное продолжает его придерживаться и создает образы вот таких вот дивов, архетипических химер.
То, что в этой области был выделен отдельный молодой персонаж, Заркум, чьи функции немногочисленны, но определены куда более точно - это уже значительный прогресс.
Часть 14. Прежняя циничная позиция по отношению к феминности и к жизни
Азрака рассказывает: попытки поймать коня оказались неудачными, и семеро егетов остались на небе в виде Большой Медведицы. Но самому Азраке удалось похитить дочь Самрау и Луны по имени Хумай – для того, чтобы конь прилетел к ней и попался. Акбузат избег этой ловушки и не вернулся.
Здесь ситуация показана с точки зрения коллективного бессознательного: на чрезмерное усиление Я или даже Теневой самости оно тут же реагирует.
Если признать коня, как это принято в классическом способе интерпретаций, символом либидо и инстинктов, этого мало. Конь Акбузат имеет имя, он разумен и имеет собственную волю и способность к выбору; скорее, он символизирует желание. Хоть и в иной форме, чем родник живой воды, неисчерпаемый и непричастный злу, мудрый конь имеет отношение к благой символике Самости. Интересно, что падишахи, связанные с процессами консолидации Тени и с созданием автономных комплексов, считают Акбузата личностью (чаще волшебного коня считает имуществом какой-нибудь Иванушка, воплощение привычного нам Эго), а не средством – возможно, Консолидатор Тени переоценивает жизненные силы, движение и развитие добрых персонажей - вероятно, из зависти и чувства постоянной угрозы: такие персонажи обычно очень хорошо оценивают реальность психики и необходимость хоть какой-то целостности, хотя бы и ценою порабощения. Акбузат - тулпар, он умеет летать, и с его обретением коллективная психика может восстановить потерянную связь с трансцендентным. Два темных падишаха ведут мирный и конструктивный диалог – это значит, что расщепление в психике после расставания Шульгена и и Урала и особенно после побед последнего достигло кульминации и скоро станет доступно сознанию.
Самрау с точки зрения персонажей, воплотивших собою силы коллективного бессознательного – символ солярный, связан с дневной стороной Солнца, с дневной и светлой стороной расщепленного здесь символа Самости. Эти дивы настолько маскулинны, что известная нам тонкость: Самрау - не Солнце, а ее муж - ничего для них не значит. Жаль, что дочь Самрау дивы не считают достойным приобретением – ведь она, являясь дочерью и Солнца, и Луны, связывает между собой и дневное, аполлоническое сознание, и трансовые состоянии Я, за которые «отвечает» Луна. Премудрые дивы андроцентрического мира не понимают, чем именно они обделены. Самрау, отрешенный от земных дел, создал целиком трансцендентную область женственного. Там живут его жены-светила. Дочери служат посредниками, но содержания Анимы, данные в образе птиц, интегрируются с большим сопротивлением. Можно предположить, что две дочери Самрау могут воплощать трансцендентные аспекты Анимы, предназначенные для установления связей с коллективным сознаниием и коллективным бессознательным. Хумай, старшая, отправилась в мир людей. Что случилось с младшей, мы не знаем, но сама эта утрата может указывать на поглощение этого содержания коллективным бессознательным и расщеплени е содержаний не только мужского Эго, но и Анимы.
Проблематика Анимы до сих пор отвергалась и коллективным сознанием, и коллективным бессознательным, и здесь женщина важна не сама по себе, а как приманка для героя. Да и герой сам по себе не нужен, нужен конь.
Пока единственное, чего достигли злые падишахи – полностью лишили феминный аспект психики жизненных сил и желания – но и сами потеряли и жизненность, и мудрость, и способность к связям внутри психики, а все эти возможности принадлежали чудесному коню Анкбузату. Как и положено злодеям, они совершили амбивалентное важное действие – и теперь благодаря им мы знаем, что феминность в мире этого эпоса существует, она не просто случайно появляется; мы видим и способ ее организации – отношения матери и дочери (так что такая феминность еще очень инфантильна).
Но премудрых осенило, и Азрака предложил найти такого егета, которого Хумай полюбит и сама подарит ему коня.
Кое-что о чарах любви владыкам страны счастья известно. Первой проявила инициативу теневая сторона психики - для того, чтобы приручить феминность и сделать своим орудием, передаточным звеном в процессе создания маскулинной целостности. Поэтому не кажется странным, что они хотят перевернуть обычную сказочную ситуацию с ног на голову и соблазнить Аниму, тогда как обычно в чудесную женщину влюбляется все-таки мужчина. Дивы, зная о неопытности Хумай, считают ее дурочкой, а она куда мудрее, чем им кажется. Азрака думает о чужих чувствах весьма инфантильно (как мыслила бы наивная принцессочка, зацикленная на влюбленностях – так его Анима крайне инфантильна и даже не спроецирована; премудрый властелин совершенно не понимает этого). А поскольку феминная составляющая образа дива не выделяется, не следует удивляться тому, что "храбрец" должен очаровать деву, а не наоборот. Дивы в полной мере обладают способностью очаровывать, и посланник будет находиться под демоническими влияниями. От него не потребуется, чтобы он полюбил деву-лебедь. Див довольно наивен и даже не сомневается, что мудрый конь обязательно достанется возлюбленному дочери Самрау не просто как дареная вещь. Так, как Азрака, может мыслить ребенок, требуя подарка от любящей матери. Точно так же Шульген собирается принимать почести просто потому, что хочет уважения, у него и мысли нет их чем-то заслужить.
В этой стране детства вполне уместно нарциссическое всемогущество падишаха – он наивен сам и настолько горд, что не видит влияний обесцененной Анимы, асексуален (что характерно и для героя) , а мышление его содержит по крайней мере один из феноменов Пиаже, характерный для дошкольников – Азрака уверен, что Хумай будет чувствовать и вести себя именно так, как он для нее придумал (нормального представления о границах в такой психике нет). Но даже на примитивную любовь никто из стана Азраки не способен (конь, с образом которого связывается мужская сексуальность, так и не достался – хорошо, что хоть Азрака помнит о таком значении силы коня). Влюбленности будет мешать и насилие, совершенное над чудесной девушкой, а дивы этого в расчет не принимают.
Владыки страны счастья зашли гораздо дальше, чем привычный нам злодей, крадущий девушек (типа Кащея Бессмертного, Синей Бороды или Огненного Змия сербских песен): злодеи в сказках на свой лад хотят любви и преданности, пусть это и приводит к убийству каждой невесты. А вот Консолидаторам Тени требуется не женская составляющая психики, самостоятельная и своеобразная, не отношения с феминным, а лишь та часть либидо и предположительно маскулинных способов действия, которые зависят от плененной Анимы. Владыки страны счастья хотят отобрать коня и вернуть свою мужскую целостность, использовав чудесную девушку просто как инструмент.
Подобный способ обращения с женщинами, женственностью характерен и для Урал-Батыра, который женится для приобретения статуса по чужой указке и сразу оставляет своих жен. Так что Урал, этот маскулинный идеал, любить и вызывать любовь пока не способен – и поэтому, к счастью, не подходит как жиголо для Хумай.
Так развивающийся только по маскулинным образцам мужской аспект психики выводит феминные аспекты психики из игры, предварительно ограбив их и лишив сил. Поскольку Эго-комплекс идеален, он только творит добро, а сама проблема женственности ставится коллективным бессознательным. Может быть, решение соблазнить Хумай не так безобразно, как кажется - если до сих пор феминность была слишком возвышенной и летучей, то после такой манипуляции она может стать ближе человеческому. Коллективному бессознательному приходится снова и снова делать грязную работу, компенсировать слишком высокие сознатеьные представления. Унижение Хумай дивами может наградить Хумай человеческими слабостями.
Заркум предложил использовать Шульгена для соблазнения Хумай, второй дочери Самрау.
Это решение амбивалентно. Его хорошая для Эго сторона заключена вот в чем: его отщепленная,человечная и доступная соблазнам часть (возможно, теперь это воплощение Тени, поскольку Урал и Шульген потеряли друг друга из виду) вступит в контакт с женским аспектом психики. Плохая сторона этого решения состоит в том, что влияния Заркума так и останутся незаметными, Шульгена будут использовать как наживку для Хумай, а Хумай – как способ приобретения чудесного коня. Заркум, подавая важные идеи, верен двусмысленности архетипа Духа и при этом способен понять, кто из героев больше подходит для решения задачи дивов. В этой двойственности духовного и слишком человечсекого и заключается своеобразие феноменов мужского Анимуса. Овладевая мужским Эго, Анимус позволяет ему прекратить непредвзятое исследование ситуации и защищает от необходимости делать выбор в условиях неопределенности. У Шульгена много слабостей, и не исключено, что он окажется впридачу и сластолюбивым. В стране горя, где ресурсов почти нет, герою можно пообещать волшебный инструмент, что и сделал Заркум. А более тонкие манипуляции желаниями возможны именно в стране счастья. Там возможно все - что хочется, то и сбудется. Шульген может захотеть женщину и получит ее; но это не сделает его менее ущербным, он все так же будет хотеть волшебным образом получить привилегии батыров, не становясь доблестным. На неудовлетворенном честолюбии старшего брата можно будет и сыграть - особенно, если он получит жену и станет более самоуверенным.
Когда Заркум предлагает свой совет, мы можем увидеть различие между проявлениями мужского Анимуса и Теневой Самости – их обычно очень трудно разграничить. Заркум, воплощение Анимуса (для Шульгена и Урала, для обоих аспектов мужского Я) сам способен принимать решения и учитывать, что из себя представляет его протеже; Заркум далеко не наивен и не полагает, что Шульген будет не только действовать, но и думать, и чувствовать по указке сверху. Анимус, соблазнитель, не нуждается в таком заблуждении, у него есть своя система тайных и явных соблазнов. А вот Азрака, одно из воплощений расщепленной Теневой Самости, мыслит как дошкольник (см. выше).
В русской классической литературе есть очень редкое указание на это различие. В романе Ф. М. Достоевского «Бесы» Федька Каторжный говорит о Петруше Верховенском:«Петр Степанович – астроном и все божии планиды узнал, а и он критике подвержен… Петру Степановичу … очинно легко жить на свете, потому что он человека сам представит себе, да с таким и живет» . Петруша претендует на роль не только символа Теневой Самости в романе, а на реальное овладение всеми функциями Консолидатора Тени; в сущности, он неудачник, но считает себя гениальным манипулятором, он хочет превратить Ставрогина в мифического персонажа и в свое послушное орудие одновремено.
Часть 15. Простак Шульген
Шульгену представили дворцовых девушек. Ему особенно понравилась Айхылу, похищенная дочь Самрау. Заркум предложил ее в жены Шульгену, выдав за свою собственную сестру и приказав ей молчать об этой лжи.
Шульген «прошел отборочное испытание». Он чувственный, ему нравится высокое положение невесты, и поэтому его можно использовать для соблазнения Хумай.
Предложение в жены мнимой сестры Заркума кажется ходом, рассчитаным на большую зрелость, чем идея похитить Хумай ради волшебного коня. Эпос использует классический мотив чудесной женщины под властью злого духа – как в сказке «Царевна-лягушка». Злой дух владеет женщиной и, оставаясь невидимым, овладевает и героем. Отличие от сказок такого типа в том, и это более архаичное отличие, что ложная сестра будет служить связью для Заркума и Шульгена, а не для Шульгена и Азраки. Если в сказке герой, и мы вместе с ним, неожиданно узнаем о том, кому принадлежит чудесная рабыня, то в "Урал-Батыре" мы можем видеть, как персонажи, символизирующие содержания коллективного бессознательного, заранее строят такую каверзу. Эпос предназначен не для детей, и он раскрывает те механизмы, которые могут очень серьезно повлиять на сознание и вызвать одержимость; эпос как жанр предъявляет сознанию слушателя, его способности к рефлексии, гораздо более серьезные требования, чем волшебная сказка. Природа амбивалентности мужских Анимуса и Анимы остается, тем не менее, неразгаданной. Ни мы, ни тем более Шульген не понимает сути отношений Айхылу и Заркума. С появлением феминного в таком состоянии одержимость мужчины Анимусом возрастает. Опасность состоит еще и в том, что женщина – не сестра Заркума, и подобный брак - фальшивка. Нормальных отношений мужчин, скрепленных женитьбой на сестре, здесь не возникнет, но Шульген не должен этого понимать. Зачем это нужно? Подобные шуточные сказки существуют у эскимосов: Ворон выдает за свою сестру куклу из застывших экскрементов; Волк женится на ней, и на его ложе «сестра Ворона» тает. В шутовских сказках, и не только русских (подобные сюжеты обнаружены и в Северной Америке) существует похожий сюжет с фальшивой женщиной: герой переодевается в платье, выдает себя за свою сестру, выходит замуж за своего врага и в первую брачную ночь убивает или позорит его. Такие отношения между мужчиной и его Анимусом предполагают, что человеческое Я будет одержимо, одурачено и выставлено в позорном свете; при этом привязанность к Анимусу/одержимость им будет только возрастать: одураченный захочет выяснить отношения и мстить, но будет обманут снова, именно попытки мести и будут все крепче привязывать обиженного к его врагу.
Пленница - скульптура из экскрементов - платье; в этой последовательности от феминного остается все меньше. Если изначально это пусть и ослабленная, но самостоятельная сущность, Анима, то в итоге она воспринимается просто как оболочка - и мы видим то ли очень сниженное использование женской Персоны (в андроцентрическом мире она и формируется в основном для мужчин), или вариант так называемой "рубашки архетипа" (термин М. - Л. фон Франц): под видом чувств и настроений, влияний Анимы, на Эго начинают действовать влияния Анимуса - определенная идеология, чего Эго не осознает.
В этом эпизоде Заркум обретает древние черты трикстера. Но Заркум пока хочет ввести в заблуждение, а не спровоцировать месть. Трудно сказать, для чего ему нужен именно этот потенциально шутовской ход. Эпос не превращает феминное ни в "рубашку архетипа", ни в образ отвергнутого культурой, отходов. Феминное остается живым и прекрасным, но потерявшим независимость и, вероятно, травмированным.
Поскольку отец пленницы Самрау как образ Самости - имеет отношение только к ясности сознания, он становится далеким и пассивным (это цена ясности сознания, умения воздержаться от выхода из себя в акте восприятия и тем более действия), а олицетворяющая Теневую Самость пара персонажей пусть и понятна, но весьма неразумна, то мы видим, что в столь архаичной и расщепленной мужской психике компенсаторно возрастают влияния Анимуса - молодого, разумного, активного , умелого манипулятора. Расщепление подчеркивается еще и тем, что Урал и Шульген давно расстались и больше не вступали ни в какие контакты; в ответ дивы начинают создавать коалиции.
Образ Самрау связан прежде всего с дневным светом, с содержаниями коллективного сознания - это символизируется его женитьбой на Солнце. Его младшей женой становится Луна. Ночное светило неуловимо, оно ритмично стремится к полноте и к исчезновению. Фон Франц в книге "Puer aeternus" называла лунный свет образом "сознания бессознательного". Сверхчеловеческое сознание Самрау стремилось сохранить и ясность Солнца, и неуловимость Луны. Но в области настоящей тьмы и под зеркала водной поверхности оно заглянуть отказывалось. Поэтому феминная посредница в общении коллективного и индивидуального сознания коллективным бессознательным в образе дочери Луны была поглощена.
Падишах Азрака отправил Заркума и Шульгена в страну Самрау сватать Хумай за Шульгена.
Те связи, к которым способен Заркум – это манипуляции, не любовь. Он способен иметь дело с мужчинами, но не с женщинами. Видимо, премудрому змию предстоит иметь дело с Самрау, совершая сватовство. То, что Шульген уже женат, только добавляет ему веса – он может быть представлен как родственник Заркума, как его брат по жене. Мы знаем, что в отношениях с Анимой или Анимусом впервые становится значимой индивидуальность человека, определившаяся во время интеграции Тени. Поскольку в эпосе ни Янбирде, ни тем более Урал упрямо не замечали теневых черт Шульгена и, соответственно, индивидуальное сознание упрямо отмахивалось от (незначимых, низменных, пустяковых) проблем личной Тени во имя решения глобальной задачи, то коллективное бессознательное целиком и оказалось в Тени. Мы может на минуту взглянуть на ситуацию с точки зрения Анимуса: коллективное сознание и коллективное бессознательное настолько разобщены, коллективное сознание нарастило собственные тоталитарные теневые области, коллективное бессознательное лишено половины вертикального измерения и обеднено энергией; Анима так неуловима, а индивидуальность так голодна и обессилена, что необходимо восстановить психическую целостность. В этом придется полагаться на еще живое и эгоистичное Эго. И простаку Шульгену придется возложить на себя важную ответственность: обрести двух жен и волшебного коня. Так живое, но инфантильное Эго оказывается под влиянием важнейшей задачи - восстановить целостность коллективной психики и обеспечить ей связь как с индивидуальным, так и с трансцендентным. То состояние, в котором Эго будет эту задачу решать, со временем станет личной Тенью.
Существует одна особенность: в сказках мусульман самая обыкновенная человеческая жена помогает обрести волшебную супругу или отвергнуть ложную невесту – для нас, живущих в моногамной культуре, это не совсем привычно. Норма же в отношениях с Анимой – как раз две жены: коллективная феминность мужчин (Анима) и реальная женщина, жена или подруга. В моногамных отношениях проекции Анимы мужчины часто попадают не по адресу и «достаются» реальной женщине, хочет она того или нет. В "Урал-Батыре" индивидуальность мужчин предельно истощена, судя по положению в царстве Катилы, или лишена связей с витальными и зоосоциальными потребностями, как в царстве Кахкахи. В результате в обеих этих областях индивидуальность исчезает. Индивидуальность женская вообще отсутствует, и поэтому о человеческой жене как об очень полезном персонаже речи в эпосе вообще не идет. Айхылу служит тому, чтобы подчинить Шульгена Заркуму и двум царям дивов; о том, что она может помочь посвататься к Хумай, можно разве что догадываться. Феминность в "Урал-Батыре" пока совершенно лишена человеческого облика. Именно человеческом и мужскому Эго придется очеловечивать Аниму. В традиционных историях этого добиваются совершенно разными методами: Аниму можно полюбить и освободить от пленившего ее демона, как в волшебных сказках; неокультуренную Аниму можно изнасиловать, расчленить и поделить между членами мужского союза (такую историю К. Леви-Строс интерпретировал в книге "Сырое и вареное"). В эпосе очеловечивание Анимы во многом зависит от Шульгена со всеми его слабостями.
Глава 6. Истинная Анима и ее ложный жених
Часть 16. Воссоединение братьев – пока на уровне ревности и зависти
По пути Заркум разжигает ревность и зависть Шульгена, рассказывая о похищении волшебной палки у Кахкахи. Шульген и радуется этому, и завидует. Вместе с Заркумом они приходят к мысли о том, что булатный меч Хумай даст Шульгену больше, чем волшебная палка. Заркум тем временем лелеет мечты об убийстве Урала и похищении палки, чтобы стать непобедимым и совершенно полным. Этим эпос ставит очень серьезную проблему, связанную с хиральностью. Есть два брата - а также две чудесных девы и два вида чудесного оружия; не исключено, что и волшебных коней тоже двое. Сначала горе и счастье как страны были совершенно симметричными половинами целостного мира. Братья могли бы обретать жен, коней и оружие, воплощая собою симметричность мира, и в дальнейшем. Но именно Шульген хочет всего и сразу, именно ему обещают двух жен, и он надеется на оба вида оружия. Именно такое, сознающее свою ущербность, Эго и стремится к целостности. Именно с этого стремления мир и становится асимметричным и обретает направления.
Чувства и мысли героев эпоса упоминаются несколько чаще, чем чувства героев сказок, но все же редко. Чувства Шульгена, следовательно, очень важны - как раз он думает, прикидывает, хочет чего-то, а идеальный Урал только действует и принимает чужие решения.Чувства и явные намерения Шульгена конфликтны, а его бессознательные мысли приписываются Заркуму, и тогда он играет роль Тени. От Заркума здесь зависят представления о первенстве и конкуренции, о том, что сильные становятся противниками. Это содержания мужского теневого Анимуса. Действия Заркума, как всегда, амбивалентны – он еще и напоминает братьям, что они – пара, в какой-то мере восстановить их связь. Змей напоминает и о том, что теперь иерархия в этой паре братьев изменилась.
Часть 17. Феминность как фантазия.
Шульген и Заркум пришли ко дворцу, перед которым было множество белых птиц. Они спросили о том, как им найти красавицу Хумай.
Множество птиц – атрибут того, что мы вслед за героями попадаем в область неземных, сакральных, воздушных – в отличие от приземленного, холодного и опасного духовного мира змей и зависимого от аффектов ущербного мира дивов. Это еще не небеса светил - скорее, царство воздуха, достаточно близкое привычному сознанию. Здесь могут обитать ментальные содержания, связанные с воображением и неясной тоской о том, чего нет в привычном нам мире. Птиц много – обычно так изображают недифференцированные содержания, это так – но зато и не влияет навязчивая тяга Консолидатора Тени делать все единичным, сводить все к привилегированному центру и обкрадываемой периферии. Птицы и встречаются во множестве, это для них естественно. То же самое характерно и для ментальных содержаний - поначалу им не свойственна какая-то жестко заданная структура. С точки зрения Шульгена, жадного охотника, множество птиц свидетельствует о богатстве этой страны, неисчерпаемости ее ресурсов.
Действие эпоса вышло на иной, чуть более высокий уровень. Этим мы обязаны отщепленному, негероическому, одержимому фрагменту мужского Эго-комплекса. До сих пор хотел чего-то для себя именно Шульген; Урал занимался разрешением общественных проблем, и эпос на время отвлекся от него - а то новые и новые подвиги и победы казались бы все более тщетными, так как до победы над смертью все еще очень и очень далеко.
Птицы разлетелись, и одна из них ответила, что Хумай нет дома. После этого птицы сбросили оперение и превратились в красивых девушек. Шульген пришел в восторг, его внимание привлекла одна, прекраснейшая.
Именно чувственному аспекту Я выпадает честь отличить «ядро», центр Анимы от ее недифференцированных содержаний. Мы видим, что цельность содержаний Анимы можно удержать лишь силой воображения (путникам отвечает птица). Содержания Анимы рассеиваются, отвлекая чувственными впечатлениями; Шульген, однако,проявляет достаточную зрелость, чтобы увлечься только одной из девушек и испытать к ней не только эротические, но и восторженные чувства.
Шульген и Заркум были приглашены во дворец и усажены на почетные места. Потом дворец заволокло дымом, земля раскололась надвое, а гости Хумай потеряли сознание. Они очнулись в глубокой яме, в полной темноте.
Мотив тьмы и падения как способ показать, что сознание исчезло на время, не требует дополнительных комментариев – это любимый из эффектов Анимы. Поскольку дворец был затянут дымом, мы предполагаем, что или Анима является ложной, или обман – вся эта ситуация со сватовством, и затеяна она не Анимой.
Заркум и Шульген оказались в глубокой яме (в бессознательном). Это значит, что Анимус мужчины образовал автономный комплекс, и это чревато одержимостью.
Земля раскалывается надвое – значит, знакомство с Анимой никак не помогает расщеплению в мужской части психики, оно только усугубляется. Женственность в мире этого эпоса стремится отщепиться от мужского. В согласии со своею птичьей природой, Анима воспринимает попытки маскулинного к контакту как грубую агрессию, как травму. Возникают грубые расщепления. Маскулинному было указано на его демоническую природу - мужское Эго одержимо Анимусом, поэтому и проваливается в яму, подобную тому колодцу, в котором в царстве Катилы топили девушек. В царстве птиц топят мужчин, и мы не знаем, почему: то ли это возмездие за связи с дивами, то ли точное повторение того, что делается в "мужском" мире, то ли способ поделить мир по вертикали. Мужской мир, мир дивов обладает глубиной и стремится подчинить себе и высоту. Мир птичьей, возвышенной феминности избегает хтонического: стоит ему появиться, его тут же отправляют обратно, а мир раскалывается еще и по горизонтали. Казалось бы, лебедь, ипостась Хумай - водоплавающая птица; Анима причастна и глубине. Но Лебедушка скользит по поверхности и не ныряет на дно. Даже приближаясь к земле, она рискует быть пойманной и убитой...
Для создателей "Урал-Батыра" феминность трудна для понимания, неуловима и должна оставаться возвышенной. Это не вытеснение, а именно исчезновение – кажется, что вытесненным и способным вернуться оказывается как раз обыкновенное усиленное Анимусом обыкновенное мужское сознание.
Часть 18. Истинный облик Заркума и испытание Шульгена
Когда Заркум превратился в змея, Хумай велела затопить яму ледяной водой, и он плавал, превратившись в страхе в водяную крысу.
Ледяная вода, если рассматривать ее как образ аффекта, указывает на сильный страх, тревогу или ужас. Влияния Анимы в данном случае нацелены на то, чтобы уничтожить содержания лживого Анимуса мужчины или расторгнуть связь мужского Эго с Анимусом – можно это предположить, так как Заркум занят только выживанием, а Хумай его игнорирует. Испытание страхом предназначено для Эго, и только после этого Хумай соизволила обратиться лично к Шульгену.
В царствах горя и счастья Заркум сохранял человеческий облик – там приземленность и хитрость были нормой, условием выживания. А фантазии Анимы раскрыли его истинный хтонический облик. В итоге он теряет змеиную красоту и становится просто мокрой, но умной, изобретательной и выносливой крысой – вряд ли его превратила Хумай – нет, он сам проявил способности трикстера. Змей очаровывает, а принц - типичный образ Пеооны для молодого мужчины. Пока Заркум появлялся перед братьями в этих обликах, им можно было восхищаться, уподобляться ему, следовать за ним. Перед Шульгеном он оказывался только в человеческом облике - это значит, что Анимус обеспечивал только образцом для создания мужской Персоны, но "более бессознательных" воздействий в ход не пускал. Теперь Заркум стал смешон, его унизили - он превратился в крысу. Можно сказать, что Анимус в состоянии ужаса обрел форму, более близкую к человеческой - и слабую, и испуганную, но эффективную и озабоченную тем, чтобы выжить. Крыса, в отличие от змея, теплокровна, и сейчас Эго может увидеть изнанку тех влияний Анимуса, которые так вдохновляли. Но Шульгену совсем не до превращений Заркума.
Итак, Хумай предлагает жениху (пусть и не прямо) сложное и достойное задание. Понимает ли она в полной мере, что сделала - это отдельный вопрос. Шульген упустил прекрасную возможность – понять, кем был его напарник, и избавиться от его влияний. Хумай могла бы показать ему - вот он, твой проводник! Смотри и делай выводы. Но крыса так незаметна, что Заркум словно бы становится невидимым. Анима-птица оказалась нечувствительна к подземным и уходящим под воду содержаниям мужской психики. Зато она занимается тем, что вступает в контакт с Эго. Именно от позиции Эго в архаичной сказке и мифе зависело обретение архетипическими содержаниями определенной формы. В волшебной сказке от этого зависит состояние Тени/Персоны и Анимы/Анимуса.
Хумай велела Шульгену вспомнить о ее страхе, когда он собирался ее зарезать, пока она была лебедью. Испытание нужно для того, чтобы родилась душа Шульгена, способная любить.
До сих пор Шульген умел только потреблять. Гипотеза о страхе оказалась верной, и любовь должна родиться пока из обычной способности понимать, что другие страдают, опираясь на опыт собственных травм, и то, что твои действия имеют е только сиюминутные, но и отдаленные и неожиданные последствия. А если речь идет о созревании души в воде как в утробе, пусть холодной, то это может означать весьма глубокую регрессию данного фрагмента Эго и о холодной утробе, не снисходящей к незрелости "младенца".
С этого момента Заркума уже нельзя считать полноценным образом мужского Анимуса – он воплощает тот его аспект, что является носителем негативных проекций – с появлением чрезмерно развитой для инфантильного Эго Анимы мужской Анимус теперь видится как Тень и становится клубком отщепленного страха и слепой жажды выжить.
Мужскому Анимусу угрожает уничтожение
Глава 7. Интеграция
Следующий отрывок будет очень похож на сновидение, в нем будет не так много понятных связей. Видимо, здесь мы имеем дело с появлением бессознательного материала, не замутненного традиционными способами создания эпоса. Или же с иллюзорным исполнением желаний.
Часть 19. Истинный жених
Вдруг ниоткуда появился Урал.
Видимо, появление Урала означает следующее: поскольку часть расщепленного эго, которую Г. Гантрип назвал бы либидинозной, регрессировала, провалившись в бессознательное, и, поскольку «утроба» бессознательного холодна, наполнена ужасом и не дает возможностей для развития, на место регрессировавшего должен стать другой аспект расщепленного эго, псевдовзрослый и лишенный собственных потребностей. Произошла катастрофа, но движение обоих братьев, отправившихся противоположными путями, наконец, завершились в одной точке. Оба фрагмента Эго-комплекса развивались, по-своему и те половины психического пространства, в которой побывал каждый из них – это действительно аспекты одной и той же психики. Шульгена и Урала нельзя заменить друг на друга, а вот царства горя и царства счастья могут поменяться местами, они одинаково уязвимы для демонических влияний.
У появления Урала есть и еще одна причина. После того, как в эпосе братья разделились, их действия, хорошо ли, плохо ли, согласовал во времени змей Заркум. Мы предположили, что так мужской Анимус сопрягает между собою эмпирическое Эго и Эго-комплекс. Урала Заркум соблазнял возможностью отобрать у дивов волшебную палку, а Шульгена - живой водой и добычей. Действия Заркума совершались тайно. В области Эго-комплекса мужской Анимус вбрасывает какое-то идеологическое влияние - в данном случае, такое: можно воспользоваться иллюзией всемогущества ради того, чтобы почувствовать себя непобедимым и неуязвимым, готовясь к сражению с самой смертью. На Эго он влияет, обещая удовлетворить его сиюминутные, важные, но не самые значимые желания - соблазняя легким выполнением некоей задачи. В эпосе сначала Заркум повлиял на Урала. Это значит, что после незаметной перестройки ценностной сферы можно будет беспрепятственно позволять себе удовлетворение все более эгоистичных желаний. Все это получается совершенно неосознанно; отсутствие сознания принципиально важно: Анимус действует по принципу "час за целое" - Заркум не говорил Уралу, как найти смерть, а Шульгену не обещает доблести. Так получается, что удовлетворение сиюминутных желаний делается иллюзорным, так как не разрешает проблем, связанных с судьбою.
Таким образом Анимус придавал Эго мужчины видимость чего-то цельного и непротиворечивого. Но Заркум, как выяснилось, еще и служил разделению братьев: как только он превратился в крысу и занялся своим спасением, появился Урал! Это значит, что братья оставались единым целым, что Эго и Эго-комплекс оставались сопричастными.
Когда все кончилось, Урал-Батыр не узнал Хумай; она его узнала, потому что он был ее спасителем. Узнала и промолчала.
Проблемы Анимы не занимают этот аспект расщепленного маскулинного Эго-комплекса. В виде водяной крысы исчез Заркум– хуже: исчез и Шульген вместе со всеми своими желаниями. Урал воплощал собою героическое действие, Хумай – мечту. Теперь они остаются один на один - вне каких-либо хтонических или человеческих влияний.
Хумай спрашивает Урала о целях его пути. Он рассказывает о своих поисках и о своих отношениях со смертью. Пройденный им мир мрачен, его ответ звучит как ответ одержимого. Хумай рассказывает Уралу о роднике с живой водой.
Отношения с Анимой не являются целью такого одностороннего развития мужской психики , которое отображено путешествием Урала. Однако именно под влиянием Анимы цель этого путешествия преобразуется, и оно должно вести теперь к вечной жизни, а не к смерти. Смерть, кстати, так и не появилась, да и не появится – все отрицательные или сомнительные персонажи "Урал-Батыра" не гибнут, а просто исчезают из повествования.
Вернемся и вспомним: с какой легкостью Заркум овладевал желаниями братьев; так Анимус влияет параллельно и на Эго-комплекс, и на Эго, строго сохраняя свои воздействия в тайне. В этом эпосе, как и во многих мусульманских сказках, развитие рефлексии (мудрости) оказывается в ведении Анимы. Мы видим, как Хумай учит Шульгена состраданию, вине и ответственности - правда, она не принимает во внимание, что именно в том момент он учится не тому, чего она от него хочет и что рядом бултыхается Заркум. Анима и Анимус вообще-то плохо замечают друг друга, поэтому очень трудно говорить об их сосуществовании в одной и той же психике или модели психического. Расспрашивая Урала о его целях, Хумай учит его рефлексии и пониманию связности событий во времени; но и тут она не обращает внимания на то, что он тут же подменяет поиски источника бессмертия поединком со смертью - то ли она бережет излишне хрупкого героя, то ли сама не видит разницы.
Но сказание становится более связным и уже не походит на сон.
Механизм взаимосвязи между отщепленными частями Эго был не понят - как это делается в сказках, когда братья договариваются: "как узнать, если одному из них грозит беда".
Функции содержания, воплощенного в образе Шульгена, весьма противоречивы: это и не совсем Тень, так как Шульген мало зависит от Урала, и не Персона – это отщепленный фрагмент, очень похожий на обыкновенного человека и поэтому не слишком угодный создателям эпоса. Этот фрагмент претендует на иллюзию целостности; на то, что только он и есть настоящий человек (как и то содержание, что воплощено образом Урала); взаимозависимость отрицается обоими содержаниями – отсюда и расщепления в царствах коллективного сознания/бессознательного.
Следовательно, конфликт – что выбрать: реальность человеческой природы или идеал? - достиг сейчас предельной остроты и должен быть осознан любой ценой. Урал воплощает ту «идеологию» Эго, согласно которой оно автономно и воспринимает любые попытки контакта с бессознательным как опасность утратить свободу и ясность, как угрозу уничтожения, и не зря Урала ужасает именно смерть.. Шульген – тот способ существования Эго, при котором оно попадает (не вступает осознанно) в отношения захваченности или одержимости Анимусом и Анимой. То, чего боится Урал, воплощает Шульген, но проблема автономности Эго так и не разрешается.
Глава 8. Путь к Самости
Часть 20. Знания и власть – прерогатива Анимы.
Хумай обещает Уралу рассказать, где родник живой воды, но ставит условие: разыскать и привезти некую птицу.
Она не ставит условия типа "ты мне - я тебе", она просто упоминает о сестре, даже не намекая ни на что. Исполнение этого условия необходимо для того, чтобы выстроить отношения героя и его Анимы. Анима ставит задачу, Эго ее решает, а прямой диалог между ними в традиционных понятиях невозможен, так как Анима - не человек. Поскольку просьба Хумай состоит в том, чтобы вернуть птицу, можно предположить, что Анима тоже расщеплена, дефицитарна, и что недостающая часть связана с деятельностью воображения, с легкостью душевных движений - с тем, что эта легкость чрезмерна.
Урал согласен совершить такой подвиг, он не спрашивает, что это за птица - как будто бы знает, о чем идет речь.
Может быть, в легкости его согласия все еще проявляется характерное для него смирение, неотделимое от гордыни – хорошо, я сделаю. Ведь потерянная чудесная птица имеет отношение к Хумай, а не к нему. Урал не разделяет, где его задачи, а где чужие. До сих пор он решал задачи общественные, а теперь точно так же подходит и к проблемам божественной или демонической природы. С этим безразличием к природе запроса связано две проблемы. Первая касается пассивности героя. Его просят (или не просят) - он выполняет. Он ничего не хочет и принимает готовые решения - отца, стариков, восьми батыров и вот теперь - Хумай. В отличие от Шульгена, он не может сказать: " Я могу/хочу того и не могу/не хочу иного". Его возможности по-прежнему безграничны, и ущербности человеческой природы он не понимает, да и не думает о ней. Во-вторых, в мире Урала мир не разграничен по вертикали. То, что для нас является вертикалью, для него - просто области одного и того же мира на поверхности. Царство Катилы для нас - это преисподняя; царство Кахкахи - еще более глубокая, хтоническая область. А для Урала это просто царства, одно за другим. Его мир, как и мир птиц, лишен глубины. Есть и третье, куда более позитивное. Ради того, чтобы помочь Хумай, Урал на время отступится от поисков смерти - раньше так поступал только Шульген, повинуясь своим позывам. Но, может быть, Уралу безразлично, что делать, если он получит обещанные знания о роднике живой воды – тогда он мыслит слишком инструментально.
Хумай обещает подарить Уралу крылатого коня - тулпара (они летают, владеют речью и сами избирают хозяина) и булатный меч, которого боятся дивы.
Такова награда за его бескорыстие и сострадание – возвращение инстинктивной силы, животной мудрости и способности к различению. Хумай действует с ним иначе, чем с Шульгеном (Шульгена, по ее мнению, достаточно как следует напугать - ведь она почему-то не обращает внимания на то, что где-то рядом плавает Заркум). Урала пугать не надо - он и так пытается избыть постоянный страх смерти. От Хумай он получает только то, что может устрашить. Он может получить коня и меч - устрашением будут они, а он сам сможет быть свободным от того, чтобы пугаться или вызывать страх. Атрибуты страха имеют божественную природу; полагаясь на них, Урал может оставаться человеком и на какое-то время освободиться.
Хумай, однако же, умолчала о том, что Шульген у нее в плену.
Она не обещала освободить его – может быть, это своего рода кастрация: отсекается худшая часть мужчины, и тем освобождается место для отношений с невестой. Тень теряется, и приходит Анима – это вариант, обратный классическому юнгианскому – когда отношения с Анимой становятся возможны лишь после успешной интеграции теневых содержаний. Видимо, способность к любви не так близко связана с успешным исполнением просьб Анимы, как это нам кажется по опыту изучения волшебных сказок– в них достаточно освободить или укротить Аниму либо найти то, что ей необходимо.
Часть 21. Восстановление целостности Анимы.
После долгих странствий Урал нашел озеро с серебряными берегами и дном. Вода его была неподвижна, как лед, а ветер не колыхал цветов на берегу. Он увидел чудесную птицу, околдовал ее с помощью палки и привез к Хумай. Птица оказалась сестрой Хумай по имени Айхылу, которая спасалась от дэвов после гибели мужа.
Серебро дна и берегов озера могут свидетельствовать о лунных влияниях; Хумай же более тесно связана со своими солнечной матерью и отцом-светом в образе Самрау. Серебряное озеро изображает субъективно остановившееся время: серебро- это цвет Луны, в этом озеро подобно ночному светилу; но у этого озера мы не видим бега света и тени, не наблюдаем никакой смены фаз. В образе Айхылу мы видим образ части Анимы, отщепленной и контейнированной когда-то вследствие травмы. Пока можно предположить, что в образе Хумай воплотилась власть и мудрость деятельного воображения, а в образе Айхылу, согласно ее птичьей и лунной природе – пассивное фантазирование. Целостность Анимы теперь восстановлена, и, поскольку ее образ парный, может быть познана и потенциальная конфликтность ее содержаний – в данном случае держащей в плену и плененной, низведенной до средства раздобыть некие ресурсы, связанные с властью.
Кроме вмешательства Урала, Айхылу позволил освободиться и ее брак с Шульгеном – она обрела имя и родство, вышла из безвестности. . Пока мужское Я находится под властью одной части Анимы, другой ее аспект тешится крайне фантазиями, отдаленными от реальности.
Травмированная Анима создает область фантазий, чтобы спастись от исчезновения. Эго мужчины не заметило бы ее, не стало бы охотиться за столь хрупким содержанием, если другие ее содержания, близкие Самости и Духу в их феминной форме, не высказали бы, что хотят единения
Поскольку сестры воссоединились ( а до них - и повелители демонических царств), то можно ждать и скорого воссоединения братьев Урала и Шульгена.
Часть 22. Начало восстановления андрогинной Самости
Хумай рассказала Уралу, что она была спасенной им лебедью, и повела его к отцу Самрау. Самрау отправил Айхылу отдыхать к матери-Луне.
Вроде бы речь здесь идет об интеграции психики под эгидой светлого маскулинного символа Самости.
Отсылка Айхылу к матери имеет отношение к способности Луны восстанавливаться от новолуния к полнолунию: в сказке кетов о Хосядэм мужчину-Месяца разрываю надвое, и его половина то толстеет, то исчезает в небесах. Травма, нанесенная этому аспекту Анимы, столь велика, что Ахылу навсегда исчезнет из повествования - понадобится неограниченный запас времени, чтобы Анима смогла полностью восстановиться. Символ же Самости (всеобъемлющего сознания) в образе Самрау не так прост, как кажется: он парный, включает в себя не только солнечную, но и лунную, трансовую, бессознательную составляющую, которая используется для восстановления травмированных аспектов психики, в данном случае коллективной. Прежде в мифах Месяц гнался за Солнцем и не мог догнать - или Солнце пожирало его. Когда оба светила оказались женами Самрау, это противостояние исчезло - обе стали женщинами и отныне отвечают за правильное движение времени. Так обстоят дела на небесах, но в коллективной психике дела обстоят сложнее. Самрау отправил Айхылу в безопасное место, и теперь сознание обладает только солярными аспектами. Можно предположить: если в окружении Урала остались только персонажи, символизирующие аполлоническую, дневную сторону сознания, то у этого героического Я возникнут явные проблемы во взаимоотношениях с бессознательным.
Часть 23. Начало восстановления мужского Я.
Урал открылся Хумай в любви, и только после этого она выпустила из темницы Шульгена. Братья встретились, но Шульген не рассказал брату об Азраке и Заркуме.
Интересно, как этот эпос трактует разницу между одержимостью Анимой и отношениями с нею – когда мужчина смог полюбить, Анима освободила и плененную часть мужского Эго и ту часть, которая добровольно ей служила; теперь его потребности не кажутся ей опасными. Любовь разрешает противостояние служения женственному и страха перед нею/использования ее. Казалось бы, мужской Эго-комплекс теперь целостен.
Но что же мы видели до сих пор? Не слишком ли идеален такой исход? Два отчужденных фрагмента Эго, один ближе к Персоне или идеалу Я (Урал-Батыр), второй – к Тени (Шульген), расстались. Видимо, свойства Персоны и Тени в них яснее определяются сейчас, после того, как эти прежде отчужденные фрагменты вступили в контакт, пусть и поверхностный. Персона и тень мужчины встретились благодаря вмешательству Анимы, и теперь они более поляризованы, чем когда-либо прежде.
Что мы видим теперь? Эти братья - пара. Каждый из этой пары, особенно Шульген, не имеет личной истории, их отношения навязаны им; в странствиях Урал выполнял чужие задания, а Шульген был одержим. Это не интеграция, а лишь быстрое соблюдение формальностей (вроде женитьб Шульгена и Урала на не нужных им женщинах), подобное тому, как некоторые клиенты «принимают» свои теневые аспекты – для того, чтобы быстренько «принять» и спокойно забыть о них. Интересно и то, что мир опасных влияний Анимуса остается скрытым, в то время как нормативом признается разрешение проблемы Анимы.
Возможно, этот норматив был актуален во время самого К. Г. Юнга и его первых учеников. Менее заметные негативные духовные влияния редко давали знать о себе в волшебных сказках и мифах, признанных классическими.
Глава 9. Мужской Анимус и Теневая Самость препятствуют интеграции психики.
Мы ничего не знаем о Заркуме и Азраке, о том, где они и в каком состоянии – а это очень важно они все так же представляют опасность, и теперь не только для Эго, но и для Анимы, так и не восстановившейся после расщепления. Когда Эго гордится своей мужественностью, влияния Анимуса и связанные с ними дихотомии исчезают из поля зрения. Гордыня нового взрослого мужчины такова, что ниже его достоинства признавать опасности мужского Анимуса – поэтому его содержания так часто приравнивают всего лишь к личной Тени.
Вероятно, если Анима однозначно добра, а Эго-комплекс все еще внутренне противоречив, то могущественным маскулинным содержаниям придется превратиться в воплощения зла, чтобы скомпенсировать это.
Часть 24. Гнев, зависть и наивность братьев.
Шульген до сих пор бешено завидует Уралу. Он хочет убить его и овладеть конем-тулпаром, булатным мечом и Хумай. Тогда у него будет все.
Вот теперь-то, после мнимого воссоединения, конкуренция разных, чуждых аспектов Эго с разными мировоззрениями проявит себя в полной мере. Конкурировать начнет менее нормативный и более проблематичный и нежелательный фрагмент – за то, чтобы воспользоваться ресурсами коллективной психики и стать Я в полной мере. Зависть Шульгена нарциссична, а гнев его справедлив. Почему нарциссическое всемогущество доступно Уралу, если тот просто человек? Принадлежат ли реликвии Уралу – ведь прежде их хозяйкой была Хумай? Зависть Шульгена указывает на инфляцию и гордыню Урала. Мы скажем, батыр скромен. Но это не избавляет его от ответственности за гордыню. Он все так же безразлично выполняет чужие просьбы и не любит никого, даже Хумай, дочь Солнца. По сравнению с задачей уничтожить смерть все возможные подвиги, а не только совершенные им, могут показаться ничтожными частностями.
Урал пытается развеселить Шульгена и напоминает ему, что тот – и сам батыр, и что его возможности почти безграничны.
Удивительная наивность! Здесь Урал не замечает никаких скрытых злых желаний брата и говорит ему только о том, что должно. Его поведение напоминает слепоту Персоны, а также, если выйти за пределы юнгианской терминологии, ложного или «центрального» Я, которое не принимает во внимание чувства, особенно отрицательные. Урал упорно не замечает ни злости, ни зависти, ни беспомощности брата. Урал говорит: я отношусь к тебе как к старшему - это все, что ты из себя представляешь; твои переживания для меня ничего не значат! А это очень серьезное унижение и отвержение. Так Шульген оказывается отверженным еще раз.
Именно Шульген вступал в содержательные контакты и с дивами, и с Хумай – хотя дивы используют его, а он пытался использовать чудесных сестер-птиц. Тогда его зависть имеет оправдания - ведь именно он первым обрел связь с ценными ресурсами и теневыми содержаниями - и снова оказывается, что это ничего не значит! Это переживания взрослого, которому предпочтен ребенок младшего школьного возраста. Одновременно мы можем предположить, что либидинозное Эго (в образе Шульгена)может завидовать центральному за его «успех» и живучесть, и поэтому докучает ему капризными или садистическими желаниями. В результате мы не можем понять, кто из братьев инфантилен и кто является зрелым.
Важно и то, насколько эмоционально туп, бестактен и наивен Урал-Батыр: он уверен, что, благодаря его утешениям, Шульген станет добрым. Мышление Урала похоже на глупый план одного из дивов: девушка влюбится в батыра, подставное лицо, и сама отдаст ему коня, а Шульген будет вести себя как надо, если ему будут оставлены привилегии старшего брата. В мышлении Урала проявился тот же феномен Пиаже, что и в мышлении дива.
Часть 25. Вновь проявляется незаметный дефект Анимы
Хумай насторожилась, она видит нечто скрытое в отношениях братьев. Но молчит.
Поскольку ни один из отщепленных фрагментов мужского Эго не способен к открытому проявлению чувств и не разбирается в отношениях (зато хорошо себе представляет, какими они должны быть с точки зрения социума или семьи), то разбираться в истинных чувствах мужчин приходится женщине, на которую проецируются содержания Анимы - эта ответственность делегируется и реальным женам, и Аниме, если о ней пишут аналитики-мужчины. Проблема брака в "Урал-Батыре" состоит еще и в том, что невеста, особенно чудесная – это обычно образ Анимы, а вот жена – это женщина, которая обязана собирать на себя, понимать и переводить для мужа его неясные или неподобающие эмоции; женщина-контейнер. В таком положении и оказалась Хумай. Возможно, она слишком мало знает о мужчинах или не владеет их языком, чтобы быть услышанной - или слишком боится, что, скажи она правду, мужчины потеряют лицо, их отношения ухудшатся, а виновата будет она. Состояние солнечной царевны в браке с Уралом очень похоже на пребывание ее сестры в серебряном озере и на изоляцию бледной девушки в подземелье; точно так же братья теряли из виду своих жен после традиционного брака.
Хумай снова потеряла связь с сестрой – той, что отвечает за ночную, лунную, более тонкую форму сознания; ее сестра Айхылу по воле отца живет отдельно от Шульгена. Эмоционально этот батыр-неудачник – более мужественный мужчина, чем его брат; он чего-то хочет, ему ему чего-то не хватает (может быть, влияний властного маскулинного персонажа).
Часть 26. Вмешательство мужского Анимуса и ответное коварство Анимы
Шульген предложил Уралу «поискать славы» - это иносказание: на самом он хочет свергнуть Самрау и якобы вдвоем с братом править чудесной страной. Урал-Батыр честно отверг это предложение и в ответ посоветовал брату идти сражаться с дивами.
Шульгену важны не сражения, а власть. Ему куда понятнее перипетии власти и подчинения. Его состояние парадоксально: Шульгену - и более мужчина (поскольку был близок с Заркумом), и менее мужчина (потому что разлучен с женой по воле ее отца), чем Урал. Этот алчный и властный аспект Эго заинтересован в том, чтобы стать единственным центром интеграции психики. Шульген нуждается в том, чтобы реабилитировать себя как мужчину – ведь он, в отличие от благополучного Урала, познал трусость и позор. Да, обычный человек Шульген вправе увидеть несправедливость в своем положении.
Благородному Уралу важнее борьба со злыми духами, и никаких подтекстов и двусмысленностей он не признает. Кроме того, борьба с дэвами, пусть рискованная, его не ужасает – он защищен чудесными мечом и конем, а также волшебной палкой. Следовательно этот центральный и идеализированный аспект Эго-комплекса нуждается в том, чтобы уничтожить, устранить те духовные содержания, которые хаотичны, двусмысленны стихийны и зависят от страстей и аффектов, а также плохо соблюдают условия договоров.
Шульген тайком от Урала признался в любви Хумай. Она предложила ему выйти на состязание, укротить чудесного коня Акбузата и снять с его седла булатный меч. Только тогда она станет его женой.
Мы не знаем, что на уме у Хумай – честное это состязание или же его исход предрешен. На первый взгляд состязание выглядит честным. Скорее всего, она знает о том, что Шульген не справится с заданием и что он не любит ее. И поступает точно так же, как и он - формально безупречно, но манипулятивно по сути. В отношениях с Шульгеном она выполняет функции нарциссического отражения. Анима двулична, ее влияния двусмысленны – так же, как и предложение нечестного мужчины (царство дивов все еще влияет на мир героев – ведь Шульген попытался реализовать выдумку падишаха дивов; без согласия падишаха это слишком отдает гордыней).
Сейчас под воздействием Анимы конкуренция обоих аспектов мужского Эго либо Эго-комплекса и Тени предельно обостряется. Интересно, что Уралу она этого испытания не предлагала – так что Шульген опять первым запускает традиционный сюжетный ход. Завистливые желания отщепленного аспекта мужского Эго, а не осознанные «цели» (вернее, долженствования) центрального Эго запускают процесс интеграции Анимы.
Хумай позвала коня Акбузата. Он велел ей положиться на него: ему нужен батыр, который забросит в небо камень весом семьдесят батманов, и никто иной.
Хумай не полагается на свой собственный выбор – как и многие другие принцессы европейских сказок. Вспомним, что требовательной принцессе загадки часто диктует мужчина – дух, злой царь, дракон. М.-Л. фон Франц объясняет это влияниями Анимуса Анимы. Так или иначе, а состязание происходит по-настоящему между мужчинами, невеста делается призом для одного из них. Пережиток ли это патриархальности или объективная закономерность?
В обоих случаях чудесной невестой движет мечтательный расчет и чувство долга, верность слову, а не чувства – традиционно признаваемые мужскими качества. В "Урал-Батыре" героям предстоит состязаться с маскулинным персонажем, который имеет отношение к Аниме – но не владеет ею насильно, а сам принадлежит ей. Крылатый конь с огненным мечом у седла – символ сильной страсти, вдохновенной легкости и ясного разума. Только силы достаточно лишь для того, что бы просто поднять камень. Подбросить такой огромный камень – значит, быть не только сильным, но и вдохновенным; талантливым, родственным по духу чудесному коню. Отчасти это женственные свойства. Так же происходит и в европейской сказке о Горном Духе – принцесса должна быть верной слову, как мужчина, а герой – по-женски хитрым, чтобы отгадать загадки и, что важнее, раскрыть ее тайную связь с королем-троллем. Герой и героиня на какое-то время должны принять свойства, приписываемые обычно противоположному полу и использовать их только как психологический инструмент.
Шульген старался и месяц, и год, но так и не смог поднять камня.
Мысль о бесполезности силы, лишенной вдохновения, подтверждается. Мы понимаем, чего он лишился - вдохновения, ярости, настоящих страсти и ярости. Действие эпоса значительно ускорилось чуть раньше. Но теперь оно станет очень быстрым.
Часть 27. Поражение Теневой Самости
Тогда Хумай вызвала на состязание Урала. Рассерженный позором брата, он поддал кулаком по камню, легко забросил его в небо и поймал, когда тот упал вниз. После этого он бросил камень в сторону дворца падишаха дэвов Азраки.
Обратим внимание на то, что отнюдь не любовь к Хумай, а уязвленная фамильная честь облегчила совершение подвига. Во-первых, это очень похоже на отношения центрального Эго и либидинозного Эго: его существование считается позорным секретом, его приходится скрывать или нехотя защищать. Если сокрытие невозможно, это вызывает ярость. Во-вторых, речь в эпосе все же не идет о полноценных отношениях Я мужчины и его Анимы, поскольку именно отношения между мужчинами считаются важными. Вызов был сделан очень сильному противнику - собственным человеческим слабостям и ограничениям.
В "Урал-Батыре" речь идет не только о конкурентных путях индивидуации мужчины ( в направлении желаний или долга, личного или коллективного), но, соответственно, и о конкуренции разных символов Самости –бесконфликтного парного, лишенного внутренних границ (Янбирде и Янбике), феминной тетрады с ее намечающимися проиворечиями и маскулинными центром (семья Самрау) и деструктивного одиночного – тирана Азраки. Возможно, что героический эпос как жанр рассматривает как раз конкуренцию или замену одного символа Самости другим, более благоприятным для развития целостной психики.
Глава 10. Интеграция коллективной психики
Конь Акбузат склонил голову перед Уралом, а падишах Самрау признал витязя своим зятем и назначил его батыром, защитником страны.
Да, гипотеза о том, что Анима нужна не для отношений с нею, а как повод для консолидации маскулинных аспектов психики, оправдалась – в этом эпизоде отношения Урала с Самрау и народом становятся важнее, чем брачная связь с его дочерью.
Страдающего от зависти Шульгена решили в утешение и справедливости ради женить на Айхылу, для чего отец призвал ее обратно к себе.
Вроде бы все благополучно, под эгидой целиком позитивного символа Самости сформирована четверица.
Братья женились на сестрах - лучший на лучшей, ущербный на травмированной. Мир снова обрел симметрию. Однако, поскольку символ Самости в лице Самрау только позитивен, все потенциально опасное остается вне сферы его внимания. Четверица создает прочные структуры, но не может уничтожать отжившее. Более сбалансированной кажется типичная четверица архаичных и волшебных сказок, когда герой-человек и волшебный персонаж женятся на сестрах друг друга – в таком случае женственность уже достаточно осознанна и человечна. В «Урал-Батыре» описана явная диспропорция: человеческое Я только мужское, а целостная Анима имеет птичью и солярно-лунарную, но не человеческую форму.
Часть 28. Новая травма перед исцелением
Во время свадьбы Урала и Хумай в небе вспыхнуло пламя, и наземь упала опаленная Айхылу.
Самые страшные травмы Теневая Самость приберегает напоследок - к тому моменту, когда исцеление уже близко. Сильнейший аффект, связанный с теневой стороной психики, не заставил себя ждать. Теневая часть Анимы не нужна маскулинности, солярному сознанию и той части Анимы, которая согласна терпеть эти условия. Различия зла и Тени не в чести у эпоса; герои эпоса творят добро, преследуют зло и очень подозрительно и стыдливо относятся ко всяческим моральным двусмысленностям. Айхылу тяжко ранена, но именно раненый исцеляет. Вот теперь, благодаря ее падению наземь, интеграция может быть завершена. Правда, Самрау пока все еще одинок, и вся власть принадлежит ему.
Айхылу рассказала, что камень, брошенный Уралом, упал, земля в стране Азраки раскололась, а к небу взметнулся столб пламени. Самрау обрадовался ущербу, нанесенному Азраке.
Конфликт оказался куда серьезнее, чем казалось: он обусловлен не противостоянием в индивидуальной психике, но ответом деструктивной Самости на сделанный сознанием вызов. Это пока малодифференцированный аффект, но травмированный прежде аспект Анимы чувствителен к новым травмам, тем более, столь мощным. Именно Айхылу, символ этого травмированного аспекта – единственная способна понять, откуда и почему появилось жуткое пламя. И Уралу, защитнику пострадавших, приходится понять, что и у его подвигов имеются последействия, которые он не контролирует: он запустил камень в небо, и Айхылу упала. Правда, у самого батыра причиненный им вред никакого впечатления не вызывает.
Шульген понял, кто его жена, и рассказал Самрау: их с Айхылу уже поженил Азрака, потом заточил Шульгена в подземелье, но ему удалось бежать. Айхылу и Самрау поверили ему.
Ложь не замечена, поскольку рассказ Шульгена хорошо соответствует тому, как понимается мир с точки зрения столь поляризованной символики Самости – в этой картине мира двусмысленность, амбивалентность невозможны, есть только свет и есть зло.
После этого Айхылу навсегда исчезает из повествования. Поскольку она была тесно связана со своей матерью Луной, чей тусклый свет необходим для достижения трансовых состояний и для познания внутрипсихической реальности, ее исчезновение означает потерю способности сознания контактировать с бессознательным. Сознание создателей и слушателей эпоса этого замечает, что это может быть опасно. Отныне бессознательное станет однозначно злой и малодифференцированной областью.
Глава 11. Встреча мужских Анимы и Анимуса
Часть 29. Открытие мужского Анимуса.
Хумай и на сей раз промолчала, но у нее снова возникли сомнения. Она отправилась в подземелье, чтобы поговорить с Заркумом.
Видимо, никто, кроме Хумай, воплощения мужской Анимы, не имеет представления о том, что подземелье существует и что там в качестве автономного комплекса существует мужской Анимус. Только Хумай способна к переговорам со злом, и теперь ее образ амбивалентен, но не аморален. Анима берет на себя все контакты с бессознательным. Вспомним падение Айхылу с неба: хрупкий, удаленный от сознания и ярости аспект Анимы был травмирован еще раз и исчез. Видимо, светлым архетипическим персонажам теперь приходится делать выбор: или травма и гибель , или амбивалентность. Этот выбор морально неоднозначен и не слишком престижен; это необходимость, ответственность за которую приходится принять на себя Аиме. Итак, предстоит контакт Анимы и Анимуса в мужской психике. Но почему Хумай ничего не говорит Уралу? Может быть, она бережет чистоту наивного батыра. Для того, чтобы быть только добрым и не принимать на себя зла, борясь с ним, он должен быть невинным. Невинный не должен тонко чувствовать, и Хумай хранит хрупкого супруга от всего того, что не поддается однозначной моральнойо ценке.
Шульген испугался, что Заркум выдаст его, и решил овладеть волшебной палкой, затопить царство Самрау водой, а самому сесть на Акбузата и увезти Хумай к Азраке. Он заявил, что хочет воевать с Азракой, и Урал отдал ему волшебную палку.
Шульген собирается сделать то же самое, что с ним сделала Хумай – залить все водой; Эго в своей гордыне собирается применить те функции, что подобают Аниме. Старший брат хорошо обучается, обладает прекрасной памятью, очень практичен в том, что касается волшебства, и теперь умеет не только пугаться (если считать воду символом грандиозного психотического страха), но и наводить ужас – он наконец стал похож и на Заркума, и на падишахов, повелителей дэвов; Заркум в виде крысы может порадовать его своей слабостью и комичностью. Аппетиты Шульгена, бывшего трусливого неудачника и избалованного завистника, значительно выросли. Видимо, в этот момент образ Шульгена и стал, собственно, образом Тени.
[Это, кстати, сейчас модная тенденция – такая форма инфляции, когда нарциссическое Эго стремится раздуться до размеров Теневой Самостью и присвоить ее функции (вспомним Дарта Вейдера, Ганнибала Лектера, Лорда Волдеморта). Может быть, такое желание возникает у Эго как раз тогда, когда архетипические персонажи осознают свою моральную амбивалентность и начинают ею пользоваться так, как это делали бы люди?}
Урал остается, как и прежде, полностью лишенным проницательности –причиной этого, скорее всего, является дефицит контакта с Анимой: ведь Урал не в курсе, куда и для чего собралась Хумай, он не интересуется тем, куда она пошла. Про Заркума Урал, похоже, забыл совершенно, и честь открытия мужского Анимуса (того, что его можно сделать видимым) мы можем приписать Аниме, а не мужскому Эго.
Урал-Батыр, к сожалению, так и не научился иметь дело с двоедушными персонажами – все потому, что он должен быть добрым и благородным героем, защитником слабых и безобидных. Злых можно просто убивать, но амбивалентных или лживых нужно ведь перед этим еще и разоблачать! Этого без помощи Хумай Урал делать не умеет. Но и Хумай почему-то молчит. Видимо, чрезмерная позитивность отца и мужа не позволяет этой женщине доверять им в том, что они способны разбираться в угрозах. Да и любит ли кого-то конкретного Солнце-Самрау? Способен ли к отношениям с женой сам Урал, чьи чувства принадлежат «всем его людям»?
Часть 30. Анима в плену у Анимуса.
Шульген, никем не замеченный, залил подземелье водой. Заркум обернулся огромной хищной рыбой и схватил Хумай. В тот же миг Солнце на небе затмилось.
Существует множество сказок о невесте, плененной злым духом. Благодаря этому эпизоду эпоса мы можем предположить, что такое восприятие удобно в патриархальных культурах, в мужских сообществах – там, где женщины используются как связующее звено между мужчинами, чудесным и обыкновенным, и отношения между ними гораздо более значимы, чем связь с женой или сестрой.
Теперь, когда мы увидели поляризацию символов Самости в образах падишаха света Самрау и темного, донного Азраки, можно не удивляться тому, что тонкие нюансы в различении эмоциональных и ментальных содержаний исчезают совершено. И какое же это облегчение для эпоса! Теперь злых можно убивать, а слабых спасать, одного за другим!
Поскольку Луна, как и Янбике, только упоминалась в эпосе, но не проявляла себя, мы вправе сделать предположение о том, что именно при дефицитарности материнского аспекта психика мужчины встает перед выбором: развивать ли отношения с Анимой либо подпасть под влияние Анимуса? Одновременно это сделать, по-видимому, невозможно, как и уклониться от выбра. Мужчине нужно стать собой. Если этому не содействовала мать в раннем возрасте, то как он должен сделать это? Путем идентификации с маскулинными образцами и за счет преодоления этих образцов. Мужчина становится не Я, а только мужчиной, идентифицируясь с Персоной, а если это не удается, то и подпадая под духовные влияния, за которые отвечает архетип Анимуса мужчины. Может быть, именно из-за отсутствия полноценного материнского имаго Анима в такой психике расщеплена, а одна ее часть травмирована. Можно предположить еще и то, что сосуществование Анимы и Анимуса в гипермаскулинной психике невозможно: Анима попадает в зависимость от Анимуса или наоборот; жесточайшая конкуренция этих архетипов способна уничтожить мужское Эго в зародыше.
А действие в эпосе не останавливается, как бы долго мы ни рассуждали.
Конь Акбузат прыгнул в воду наперерез Заркуму. Заркум выпустил Хумай, Солнце снова воссияло, а вода сошла.
Спасать Хумай приходится не Уралу, а коню, исконному другу Хумай. В очередной раз мы видим, что, пока форм для настоящих, духовно и эмоционально насыщенных отношений между мужчинами и женщинами так и не возникло, герой не может спасти Аниму от опасности поглощения и удержать ее рядом. Акбузат считает своим настоящим хозяином не Урала, которому покорился по приказу своей хозяйки и выбрал как самого сильного, а ее саму. Может быть, Урал действует правильно, сохраняя пассивность (хоть он и действует так по неведению): процессы, касающиеся отношений Анимы и Анимуса, их собственных отношений, превосходят возможности парадоксально хрупкого, хоть и героического, но до сих пор расщепленного Эго. Урал не меняется во время всей этой эпопеи, не обретает настоящих магических помощников, как в сказке, верных именно ему – и это хорошо соответствует образу центрального Эго, которое под действием страха быстро становится взрослым на вид, но за счет потери способности к развитию.
Глава 12. Продолжение интеграции в индивидуальном сознании
Часть 31. Необходимость прояснения конфликта
Хумай, не утешая Урала, рассказала ему о предательстве брата.
Она, после столь рискованного спуска и поединка с мужским Анимусом, наконец обрела свой язык, подходящий для рассказа о типичных проблемах мужчин: вражде, силе, чести, зависти и конкуренции. На этом ее роль в сюжете почти закончена. Анима является всего лишь посредником между различными частичными мужскими Эго или мужским Эго-комплексом и его Тенью.
Шульген бежал к Азраке. Началась многолетняя война Урала и дивов.
Поляризация и индивидуальной, и коллективной психики совершилась. С этого момента начинается классический сюжет эпоса о противостоянии добра и зла.
Глава 13. Интеграция коллективного сознания
Часть 32. Эскалация конфликта и появление четвериц
Дивов, змей и драконов под эгидой Азраки, возглавляют Шульген, Заркум и Кахкахи.
Это не совсем четверица – скорее, триада, близкая земле и воздуху: стихийная, подвижная, почти бесчеловечная.
Через несколько лет к Уралу прискакали восемь всадников: три его сына и сын Шульгена с четырьмя друзьями. Урал повел их в бой на Шульгена.
Вот это готовая четверица, и один из ее элементов – теневой (его воплощает сын Шульгена). Четверо друзей свидетельствуют о том, что такая психика способно к отношениям – в отличие от того одинокого частичного Эго, которое до сих пор было представлено в образе Урала. Такая четверица, в которой три элемента сходны между собою, а четвертый - примитивнее и труднее поддается контролю, описана как модель взаимодействия психических функций еще К. Г. Юнгом. В эпосе образ пары братьев исчерпал себя - отныне один воплощает Персону (а также некоторые содержания Самости), второй - тень. Для реальной, живой индивидуальности места нет, и такая модель нуждается в обновлении и усложнении. Новую модель воплощает собою группа, состоящая из трех сыновей Урала и сына Шульгена. Эта тетрада позволяет смириться с тем, что не все ее элементы идеальны - в этом больше нет нужды. Такая тетрада доступна достаточно тонким дифференцировкам и при этом стабильна.
Часть 33. Утрата иллюзорного всемогущества
Урал начал бой с Шульгеном – чудесный булатный меч против волшебной палки. Палку удалось перерубить – загремел гром, море превратилось в озеро, а дивы, оказавшись на суше, потеряли силы.
Можно предположить, что меч символизирует мудрость, способность к анализу и уничтожению препятствий с помощью мышления. Палка – символ более архаичный; он имеет значение фаллической мощи и внешней власти над аффектами: не контроля над ними, но все большего и большего их подавления, нарастания напряжения и его прорыва.
Потеря столь чудесных предметов, символизирующих нарциссическое всемогущество, актуальна в литературе именно сейчас – так магия уходит из мира «Властелина Колец», Гарри Поттер отказывается от Воскрешающего Камня и Старшей Палочки; «Темные Начала» Ф. Пуллмена оканчиваются запретом на использование Чудесного Ножа, прорезающего двери между мирами – все это заканчивается разлуками волшебного и реального навеки. К зрелости ведет отказ от всесилия и умение горевать.Современный "эпос" - фентэзи - требует именно добровольного отказа, а не наполовину вынужденного, как в "Урал-Батыре". Трудно сказать, не находит ли в этой добровольности себе выход то же самое нарциссическое всемогущество: мол, я - только человек, вот мои границы, и я не хочу подчиняться соблазну стать кем-то большим...
Часть 34. Возвращение в коллективное сознание
Хакмар, сын Шульгена и Айхылу, собрался убить отца, но Урал удержал его руку. Шульген был представлен на общенародный суд.
Здесь психика покидает пространства коллективного бессознательного и возвращается в социум. То, что касается Я, Персоны и Тени, должно быть разрешено в сфере социальных отношений – во избежание инфляции - и обносить содержания коллективного сознания.
Шульген во что бы то ни стало хотел остаться в живых – он заявил, что хочет умыться в воде озера, что осталось от моря, и обещал личную преданность Уралу. Урал потребовал от него восстановления разрушенного во время многолетней войны. Шульген настаивает на том, чтобы остаться вместе с Уралом. Урал поучает его: «победить злою силой нельзя». Урал куда-то отослал Шульгена. Куда – не говорится.
Нравоучения Урала не попадают в тон: это не прощение и не отвержение. Оба подхода к искуплению, деяниями – Урала и переживанием – Шульгена, важны и конструктивны, они должны действовать одновременно, но эпос признает правильным только искупление действием. Неучтенная, непризнанная эмоциональность, связанная с образом Шульгена, и уже ставшая причиной многих проблем, снова игнорируется.
Глава 14. Примирение со смертью
Далее следует важнейший эпизод, связанный с живой водой, целью пути Урала и основной темой его подвигов. Пока рядом был его брат, причастившийся кровью и нуждающийся в смерти [других], открывать родник было опасно. Сейчас покорный судьбе и закону Урал-Батыр впервые в жизни обрел свободу и может решить, как поступать с живой водой.
«Теперь, когда дивы обратились в скалы», Урал предложил всему народу испить живой воды из родника.
Прежние психические содержания «выпали в осадок» и перестали влиять на обыденную жизнь, перестали действовать; теперь всю сознательную сферу психики можно объявить доброй и вечной. Принцип жизни психики – изменчивость и способность умирать. Безопасность видится как стабильность райского младенческого состояния. Но этого не понимает Урал, статичный образ «центрального» Я, которое и в реальной психической жизни стремится быть неизменным.
Древний старик, испивший из этого источника, велит не пить живой воды – потому, что это обернется вечной старостью. Старик объявляет бессмертным добро. Тогда Урал спрыснул изорта живой водой всю землю - появился современный ландшафт: леса и луга.
Потеря способности к обновлению – состояние мучительное. Взамен вечности Я, чтобы избегнуть страха смерти, нужно создать миф о вечности и неизменности мира, в котором каждая жизнь будет иметь смысл. Прежде было известно, каково зло; после победы кажется, что зло не так сильно и что оно преходяще. Появляется добро как идея, оно и объявляется вечным и неизменным. Символ коллективного сознания, как и прежде образ Самрау, не включает в себя никакого зла. Поскольку зло игнорируется, оно должно рано или поздно дать знать о себе. Страх смерти весьма сложно компенсировать с помощью представлений о вечности и осмысленности доброго мира, в котором сама смерть и, соответственно, жизнь отдельного человека пусть и нужна, но теряет значение.
Возникновение современного ландшафта в эпосе мы можем считать изображением того, что теперь психика образовала нужные внутренние связи и теперь заинтересована в контактах с реальностью. Творя реальность, Урал-батыр выполняет функции демиурга и с этого момента не может считаться образом только Эго-комплекса. Возможно, это новый, очеловеченный, образ Самости – тем более, что Самрау и Азрака, прежние полярные символы Теневой и Благой Самости, уже исчезли из повествования.
Поскольку эпос – древний жанр, то для него цель развития психики – становление Эго-комплекса, способы обновления коллективного сознания, а не исследование коллективного бессознательного и символов Самости. Для эпоса предельно возможный символ Самости/Эго – это человек, который всемогущим быть не может или не хочет. Собственно, это не Самость в полном смысле, а микст – образ, несущий влияния и Самости, и Эго-комплекса.
Тогда настоящий символ Самости, неотрефлексированной, в предельно абстрактном виде – это родник живой воды. Урал-батыр перестанет быть всемогущим и всепобеждающим – только после соприкосновения с настоящим, природным архетипом Самости (родником живой воды). Героическое Эго, в отличие от нарциссического, способно принять свои ограничения.
Пока нет способности принять свои ограничения, пока нет целостного Эго, но уже есть потребность познать архетипические влияния –тогда Самость будет познаваться в предельно поляризованных образах; такие персонажи находятся в непримиримом конфликте или существуют независимо друг от друга. Таковы Самрау, свет сознания, и Азрака, демон, владыка и центр того чуждого пространства психики, которое вскоре станет бессознательным.
[Самрау и Азраку можно было бы считать образами абсолютно хорошего и абсолютно плохого объектов по М. Клейн. Если так, то в психике, которая так и находится в шизоидно-параноидной позиции и символика Самости будет расщеплена; тогда деяния героя нужны для того, чтобы изжить это расщепление. В этом эпосе все намерения Урала направлены на то, чтобы воссоздать абсолютно хороший объект, райский мир младенчества. Но, чего бы он ни хотел, в результате возникает самая обычная реальность.]
Глава 15. Появление персонификации Смерти
Шульген решил, что теперь станет убивать людей по одному; собрал уцелевших дивов и змей на дне уцелевшего озера. Дивы принялись вырывать сердца людей, удалившихся от дома, а змеи жалили людей среди камней.
Теневая сторона психики весьма обширна и консолидируется вновь, а устранить ее из психики окончательно не удастся никому и никогда. Поскольку она действует тайно, значит, бессознательное как таковое сформировалось, и сознание теперь более узко, чем было прежде. Такова цена за появление понятия добра и за возникновение коллективных норм морали.
Следует обратить внимание на то, что люди погибают, отойдя от жилищ. Убийцы остаются скрытыми. Очевидно, что безопасной остается только та часть психики, что имеет отношение к коллективным сознательным представлениям, а то, что вне этого, пограничная зона, не имеет средств для того, чтобы познать ее и поэтому делается опасной.
Что ж, Шульген сделал свой выбор и стал персонификацией Смерти, к чему его и влекло с самого начала.
Глава 16. Примитивная поляризация типа «Свое и Чужое»
Часть 35. Появление зрелой четверицы.
Узнав об этом, Урал с тремя сыновьями и сын Шульгена снова отправились на войну.
В ответ на теневую консолидацию, довольно примитивную, так как все недифференцированные силы сосредоточились вокруг единственного главного теневого аспекта, сознательная сторона психики также интегрировалась по типу четверицы, включающей один теневой элемент. Поскольку с сыновьями братьев нет их друзей, можно предположить, что способность к поддержанию межличностных связей почему-то потеряла значение. На стороне Шульгена – диффузная масса неумерших существ вне времени; Урал-Батыр – центр хорошо структурированного символа, включающего в себя идею времени, отцовства и сыновства. Преимущество, на наш взгляд, на стороне Урал-Батыра и его союзников.
Часть 36. Взаимная аннигиляция психических сил
Урал-Батыр выпил вражеское озеро до дна – вместе с дивами. Дивы сожрали его сердце и печень.
Четверица больше не имеет значения, действует только один главный персонаж. Следовательно, никакой опоры на недавно отдифференцированные психические функции нет, действует только воля, и это психологически неверно. Шульген исчез из повествования - это значит, что конфликт двух содержаний Эго-комплекса теперь якобы исчерпан.
Фактически Урал ведет себя с демоническими силами так же, как и Шульген, но с точностью до наоборот: вместо того, чтобы подпасть под их влияние, Урал их проглатывает. Это значит, что Эго инкорпорирует чуждые ему содержания, да еще сразу все - пытается ими так по-детски овладеть и уничтожить. Наивное Эго считает, что таким образом оно уничтожило нежелательные содержания, но произошло обратное – именно эти содержания овладели Эго, и оно постепенно лишается способности к осознаванию, перестает быть Эго.
Грустно, но образ Урал-Батыра вернулся к образу младенческого всемогущества (не только нарциссического, но и орального), и был уничтожен. Кажется, что авторам эпоса оказалось не под силу решить вопрос о том, как победить зло с помощью абсолютного добра. В результате они сделали так, что и абсолютное добро, и зло как силы, переделывающие мир, перестали существовать.
Глава 17. Переструктурирование психики
Часть 37. Исчезновение символов и структур Теневой Самости.
Умирая, Урал предупредил, что дивы всегда будут водиться в водоемах.
Следовательно, бессознательное неисчерпаемо. На этом этапе развития коллективной психики оно считается вредоносным. Кроме того, это действительно бессознательное, а не теневая, но неплохо осознаваемая сторона психики, как во времена падишаха Азраки. Теперь бессознательное потеряло способность строить символы и создавать сложные коалиции, стало непознаваемо – и поэтому остался только один путь контакта бессознательных содержаний с осознанной частью психики – инкорпорация, нечто вроде отравления, когда демоны-содержания бессознательного незаметно попадают внутрь.
Получается, что в результате обособления Эго-комплекса бессознательное проигрывает, теряет свои символы; также изменяются и способы контакта бессознательного и сознания: внешне становятся менее агрессивными, но остаются столь же вредоносными. И сознание, и бессознательное становятся чересчур обыденными.
Часть 37. Осуждение гордыни.
Урал покаялся в том, что действовал всегда в одиночку, возгордился своей силой и понадеялся только на свой разум.
Это и было причиной его смерти. Четверо молодых батыров присутствовали только как его свита. Итак, цена за индивидуальность – смерть; встреча с нею, к чему так стремился Урал, состоялась.
Часть 38. Формирование мифической памяти и представления о вечности
Хумай, навсегда надев оперение, схоронила Урала в горах. На Уральский хребет прилетели лебеди, бык Катилы привел свое стадо, а Акбузат привел коней. Тело Урала истлело, земля засветилась, и на его месте возникло золото. Потом Хумай улетела и стала матерью всех лебедей. С тех пор на лебедей не охотятся.
Покойный Урал-Батыр стал камнем. Его дела завершены, и его образ теперь существует как память. Видимо, теперь символ новой интеграции психики завершен, и он чисто мужской, а не парный. Может быть, он имеет отношение только к осознанному. Но он живой и пока отлично функционирует.
Прежний символ интеграции еще не осознанных аспектов психики, относящихся к сознанию, был четверицей с преобладанием женского, но с дефицитарным материнским аспектом – это Самрау с женой и дочерьми. Он компенсировал самый первый символ интеграции человеческой психики: это тоже была четверицей с дефицитарным материнским аспектом, но с преобладанием маскулинного – Шульген, Урал, их отец и практически отсутствующая мать. Это такая же троица, как и теневая коалиция Кахкахи, Заркума и Азраки. Покуда человеческая триада распадалась, теневая, в компенсацию, консолидировалась.
Когда к ней присоединился Шульген, эта триада стала завершенным символом Тени, не личной, но архетипической.
Анима героя после того, как он стал собственным неизменным символом, улетела, приняв птичий облик. Она становится, как и прежде, духовным содержанием, одним из солярных символов – вспомним Шунды-Мумы удмуртов: это лебедь, она предшествует Солнцу, указывая ему дорогу.
Глава 18 Ресурсы исчерпаны
Часть 39 Прежняя структура устаревает, миф забывается
Через много-много лет исчезла вся питьевая вода, кроме озерной, демонической. Люди обратились за помощью к сыновьям Урала и сыну Шульгена, и старший сын Урала, Идель, решил идти отвоевывать воду у Шульгена. Хумай говорит, что воевать бесполезно, ибо вода озер все равно останется непригодной для питья.
Итак, Шульген остался жив. Поскольку речи о нем не было очень долго, мы можем предположить, что это то из теневых содержаний, которое больше не может быть выражено в символе. Поэтому оно таинственно и опасно, как не поддающееся познанию. На этом уровне развития психики теневые содержания не могут быть ресурсом. Кстати, мы не знаем о причинах исчезновения воды. Возможно, теперь символ интеграции, гора, где похоронен Урал, потерял силу, и остался связанным только с низкодифференцированными пластами психики – растительными и животными. Может быть, из-за этого и возникли проблемы с тенью. Мудрая мысль принадлежит матери героя. Видимо, она имеет значение как Анима его отца.
Часть 40 Старый миф и новая иерархия увековечены в ландшафте
В отчаянии Идель рассек булатным мечом гору, на которой стоял (это был Иремель), и из нее потек ручей. Ручей был тут же остановлен черной горой Яман-тау, возникшей из тела Азраки. Идель рассек и ее, и тогда ручей стал полноводным потоком реки, названной по имени богатыря, Идель. Видимо, именно недооценка проблемы Тени и стала причиной старости интегрирующего символа. Рассечение горы волшебным мечом может означать, что символ все же может служить ресурсом, но для этого он должен быть познан с помощью разума. Именно тогда, когда это происходит, дает о себе знать и важнейший теневой символ, который тоже следует познать, иначе он станет помехой – и черная гора остановит течение ручья. Только обе скалы, добрая и злая, могут стать берегами по-настоящему полноводной реки. Вот теперь в символ интеграции успешно интегрировано и зло.
Остальные три брата, Яик, Хакмар и Нугуш, нашли реки для себя, прорубив русла в горах. И теперь, познанный, символ Самости стал четверицей. Он усложнен и завершен, содержит в себе и предельно статичный образ (гора) и предельно динамичный – четыре реки.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
С точки зрения отношений к мужскому и женскому проблемы эпоса «Урал-Батыр» – это конфликты сразу нескольких установок:
Мужское Эго избирает более архаичный путь – отвергать все феминное и в крайнем случае использовать его только как ресурс или функцию, обслуживающую целиком маскулинную психику. Анима должна будет служить лишь для того, чтобы строить вертикаль власти и горизонтальные связи между мужчинами: тот, кто ею овладеет, получит доступ к маскулинным силовым ресурсам (чудесная палка, конь и меч). Первоначально, в своем первом браке, Урал поступает именно так. В этом случае есть опасность одержимости Анимусом – как мужского Я, так и Анимы – вспомним, что сначала Заркум желает использовать Шульгена как наживку для того. чтобы овладеть Хумай. А Хумай нужно использовать для того, чтобы присвоить ее коня и меч. Сказки со сходным смыслом существуют издревле, они жестоки до отвращения: например, о групповом изнасиловании и расчленении женщины, спасавшейся на кокосовой пальме; пальма, забрызганная спермой, была оплодотворена и стала плодоносить (Амазония; цит. по Указателю Ю. Е. Березкина).
Или мысль о том, как трудно принять феминное – и женщин, и свою собственную. Но пока не ради того, чтобы строить отношения с женщиной и с собственной феминностью (это проблема не эпоса, а волшебной сказки), но с ее помощью вступить в связь с более могущественными маскулинными персонажами – так совершается брак Урала и Хумай, когда он делается зятем Самрау и защитником его земли. Это очень многочисленный класс волшебных и архаичных сказок, в которых герой женится на сестре более сильного или чудесного персонажа («Женитьба на сестре Солнца» - шаманское сказание индейцев, «Ворон Воронович» и др.). Промежуточное положение занимают сказки, например, ненецкие, в которых друзья или бывшие враги женятся на сестрах друг друга.
В эпосе не разрешена проблема того, как конструируется целостный образ Анимы – ведь сестра солнечной царевны не смогла выжить.
Проблемы формирования мужской психики и образов маскулинности проявлены очень подробно, некоторые образы уникальны – например, опасность для Я оказаться Анимусом, конфликт Анимы и Анимуса мужчины, тонкие различия влияний Теневой Самости и мужского Анимуса.