из 4 части повести Прелесть неведения или от мантр

Наталья Варламова
18+

Часть 4 Кодовые словечки

…Глава 7
Череда назначенных и стихийных встреч, коротких и дальних поездок ещё не стала утомительной и рутинной, более того, кажется, что это непрерывное скоростное существование омолаживает за счёт некоего сжатия времени. Ну, да тому, кто считает себя немножко лучше, чем полуспящие мещане, и носится по жизни туда-сюда, эта беготня необходима, она как бы сжимает и ломает время, которое потом этот якобы непростой человек превращает в поля и долы на картинах, в слова и мелодии, в пространство, то есть.

Может, и так, только всего-то и осталось стать творческим человеком, а то некуда будет эту сжатую категорию впихивать, и раскрутится она совершенно неожиданным образом неизвестно как, и станет «невпихуемой категорией» – звучит экзотично, почти арт-хаусно, усмехаюсь про себя. Опять надо ехать в Москву, теперь для того, чтобы растаможивать прибывший груз из Индии - таблы и ситары для музыкального курса, ведь у музыкантов только свои инструменты, кроме того, пришла пора отвезти в Комитет по образованию нацарапанные программы и другие нормативные бумажки. Сегодня суббота, но в нашем «ашраме» это ровно ничего не значит. Заходит Йенс, приносит казённые деньги и документы.

- Йенс, опять я буду «грузчиком»… -  я кокетую, как говаривал ВВС, пользуясь моментом. Мы оба знаем, что можем позволить себе только такую невинную игру, хотя мне нравится видеть, что он немного мучается от невозможности иметь большее, в то время как с другими дамами получить желаемое ему ничего не стоит. Он же привык к лёгким победам! А тут несколько «нельзя» сразу – уже женат, плюс надо изображать высокую нравственность учителя ТМ, да и эта вредная русская фиг пойдёт навстречу, ведь он же не привык никого ни завоёвывать, ни просто укладывать - на него все сами прыгали, как теперь стало ясно.

Нет бы сказал, побудь лишний денёк дома, но он по-своему мстит мне.
-  Таниа, Махариши интересуется, когда мы начнём Гандхарву - веду в университете, - использует он для аргументации известный лом, ведь речь идёт об Эпохе просветления. И в Комитет ты можешь съездить пока одна – ведь просто отдать пакет документов, - и он строит мультяшную улыбку. Не в силах изменить этот план, я сердито говорю ему: «Ты улыбаешься, как поношенный Микки Маус!» Слово "поношенный" пришлось заменить на "старый", и исчез весь ядовитый смак. Йенс не обижается и вдруг протягивает мне пирамидку-коробочку с шоколадными конфетами, я начинаю её тут же открывать:
- Будешь?
Он грустнеет:
 - Нет, мне теперь нельзя…

Некогда выяснять, почему, и он уходит. Со временем выясняется, что у подавляющего большинства сидхи-медитирующих возникли проблемы «с сахаром», то есть с поджелудочной, помню, однажды Армен долго объяснял нам про функцию этой железы, связывающей разные миры, согласно аюрведе, но мы только обсмеяли его, может, и зря…
Складываю вещи в небольшой чемодан, когда, постучавшись, заходит наш красавец Лёвка, его  пышная шевелюра отливает антрацитовым блеском, на шее болтаются наушники на проводочках.
- Привет, просила зайти?
- Слушай, Лёва изо Львова, ты у нас ведь не рёва корова…- я стучу кулаком по чемодану, - хочу вот посоветоваться с тобой.
 И я рассказываю про приключения Надежды.

Лёва флегматичен, говорит медленно, растягивая слова, с лёгким украинским акцентом, он мягко закрывает крышку моего чемодана и садится на пол в уже привычную многим из нас позу по-турецки, обнаружив потрёпанные задники фирмовых джинсов.
- Да чё? Тю…свернёт себе крышу и всё. Понимаешь, она же одновременно лезет в разные эгрегоры, вот её и расщепляет.
- Постой, постой, совсем недавно Ярослав говорил, что там, - и я показываю пальцем в направлении неба, - все положительные эгрегоры объединены. Слушай, что у тебя скрипит в наушниках-то?
- Ха! Они объединены на таком уровне, до которого, может, и в седьмом состоянии сознания не достать. Вот ты облака с земли тоже видишь и знаешь, что они состоят из влаги, а попробуй, напейся этой влагой.

- Но ведь наша мысль, сознание они подвижны и могут переноситься куда угодно моментально. А в облаках я люблю витать… И замки воздушные там строить…
- Смотря, чья мысль, чьё сознание. Мы думаем обрывками мыслей, хаотично и вообще, по сути, весьма взбалмошные субъекты.
- Ну, взбалмошные субъекты это, конечно, женщины по-твоему? 
- И вы тоже, да, которые замки на седьмом небе строят, - он добродушно улыбается. - А вообще кто-то из христианских мыслителей сказал, что после грехопадения, человек, словно из вертикального положения стал жить в горизонтальном, и ему нужны гигантские, прежде всего, духовные усилия, чтобы вернуться в прежнее состояние. А ты говоришь "мысль наша". Наше мышление – это волны в шторм, причём вместе со всей поднявшейся со дна мутью. И не понимаю я женщин в нашем движении – то ли вы судорожно стремитесь к совершенству, что невозможно, то ли… - он хмыкает и замолкает.
- Понятно: дурынды зомбированные. – Я застёгиваю затасканные сапоги. - А ты почему знаешь про христианство? Да что так стонет у тебя в наушниках?
- Нет, зачем мне, я же еврей наполовину. Просто мамочка, она украинка, в детстве фрагментарно с Ветхим Заветом знакомила, а до Нового я пока толком не добрался. Что ты пристала с наушниками? – Он нажимает кнопочку на плеере, звуки прекращаются.
- А-а, вот почему ты такой красавец у нас с грустными глазами.
- Да, многие евреи имеют в глазах вселенскую грусть, но я ведь наполовину, поэтому вторая половина у меня пофигистская, от славян.
- В том смысле, что «авось – России ось», как ещё Вяземский говорил?
- Ну, это тоже ведь философия.
Я продолжаю вязаться с вопросами:
- А как ты думаешь, ТМ – это духовная практика?
- Да нет, наверное. Духовная – это когда человек себя меняет к лучшему не только с помощью высших сил, но и своими собственными усилиями, а у нас-то как раз всё без усилий: легко закрыв глаза и т.д., сама знаешь…
- Почему же ты тогда занимаешься ТМ и других учишь?
- Так на мою лень это лучше всего ложится.
И я вспоминаю ВВС: «Лень как синоним созерцательности и противовес суетности», а вслух говорю:
- Слушай, а если Надьке ягью сделать?
- А на кой? Это же крутейшее индусское колдовство, по-нашему – заговор. Кто его знает, чем это со временем к ней вернётся, а вернётся обязательно. Короче, девушки, поменьше суетитесь, тревожностью вы привлекаете к себе неупорядоченность.
- Лёва, ты прям хиппарь…
- Да не, хиппари, конечно, не признавали всякие там общественные догмы, это по мне. Но они же и пацифизмом болели, и за экологию боролись, активничали. Это всё мне лениво.– Он смотрит на меня, слегка прикрыв глаза, будто его клонит в сон, потом берёт конфету из коробочки и не спеша отбывает в сторону двери.

- А всё-таки, что это у тебя в наушниках так скрипело?
- Скрипе-ело…- повторяет он, и на лице флегматика появляется что-то, напоминающее недовольство,- это «Pink Floyd» и «Omega», тётя. Психоделический рок. Скрипело... Он смотрит на меня с сожалением.
- Ой-ой, простите-простите, кажется, коснулась святого. Эх, кто бы меня просветил в вопросах рока и судьбы!

Он уходит, а я думаю, что Лёву можно представить одетым только в ветхие джинсы, они словно его вторая кожа. Иногда я проделываю такое упражнение - чтобы лучше определить характер человека, надо мысленно облачить его в подходящие ему одному одежды, они и будут определять его суть, потому что стиль или его отсутствие определяются индивидуальностью. Можно представить те одежды, которые наверняка этому человеку не подходят.

Например, нельзя Хоффера поместить в рыцарские латы – не лезет, ему, самое место в серебристом скафандре, прямо видно, как от металлического темени исходят зелёные пучки лучей; Эмилию я вижу в белом хрустящем халате и врачебной шапочке; Тутту – в цветастом  пышном сарафане; Армена - в бархатном бордовом облачении тайного советника при европейском дворе времён Карла великого; Дашу – в красном детском пальтишке с капюшоном; отца - только в клетчатой ковбойке, хотя он больше всего любил тройки с галстуком; маму в тёмно-зелёном крепдешиновом платье, которое она много лет всё подшивала и подштопывала, пока оно не поползло в нескольких местах сразу;  Игоря – в меховом бушлате и ушанке; Шарафета – «в пуху, в картузе…»; одесскую Женьку в бордовом платье в пол с глубоким вырезом; Анютку, конечно в светлом спортивном костюме;

Ромми – в шотландской юбке, но с дудочкой, а не с волынкой; Валентина - с неизменной сигаретой в кудрявых нитках дыма и  в джемперах крупной вязки. ВВС?.. В чём-то тёплом, ласковом, неброском.  А себя…тогдашнюю или нынешнюю? Вот в чём вопрос. Себя определить всего сложней, так как не получается взглянуть со стороны.
Перед отъездом забегаю к Надежде, они с Эмилией пишут вопросы для зачёта по НСР, рядом сидит Тутта и со тщанием полирует ногти при этом не пропуская ни слова из ведущихся разговоров. Вот уж кто себя осознаёт, лишь глядясь в других, впрочем, она же такая молодая.

- Таня, надо проверить вопросы, когда ты вернёшься? – спрашивает Эмилия.
- Проверю, проверю, успею. Можно и Анютку припрячь. И, забыв, что Эмилия и Тутта не в курсе, брякаю:
- Надь, Лёвка сказал, что ягья – это жуткое индусское колдовство типа наших заговоров, так что и не думай. Эмилия поднимает голову, напряжённо застывает, но молчит, Тутта начинает медленнее водить пилкой и слегка поворачивает голову в сторону Нади.
- А что он ещё сказал? – спрашивает Надежда.
Я кратко пересказываю и собираюсь упорхнуть, но Эмилия, насупившись, изрекает:

- Какое колдовство? Ягьи делают пандиты, рождённые в высшей касте браминов, они с детства обучены правильно декламировать ведические мантры так, как требует церемония. В результате улучшается карма, и всё хорошее привлекается, ягьи проводятся и для того, чтобы духовное развитие шло, а не только для денег и здоровья.
Это почти лекция для молчаливой Эмилии, чья верность идеалам ордена была известна всем. И нордический характер даже не помешал спичу.

Надя негромко возражает:
- А что такое, по-твоему, церемония для улучшения кармы? Это очень крутое посвящение, причём требуется фото, дата рождения, место рождения и время рождения.
- Ну, вот, ты сама всё понимаешь, всем пока, до встречи! Но всё-таки учтите, что изменение кармы – это спор с высшими силами, ведь нам пытаются изменить судьбу! Причём с помощью неких церемоний.– И я отправляюсь в сторону аэропорта сгущать время. Уже сидя в машине, думаю о Тутте: разве не все мы, по крайней мере, женщины, глядясь в других, силимся осознать самих себя?

…Глава 15
Амстердам - слово  длинное,  но не громоздкое, легко делится на слоги-лоточки, будто попиваешь лёгкое винцо. И вот я иду по Амстердаму… От Лидии и Дениса  я сумела скрыться - первой надо было побольше приобрести тюльпанных луковиц для дачи, и потом она всё мечтала отправиться – в ресторан, видно, срабатывала рефлекторная память советских загранпоездок – обязательные возлияния с тостами за мир и дружбу в питейных местах.
Ну, а Денис вообще мне не товарищ, одна я больше сумею посмотреть, ведь нам дали всего-то три часа побродить по городу, не хватало мои «копейки» тратить на еду. Хм, слышала, что в Европе все абсолютно индифферентно относятся к тому, что на тебе одето, хоть в рыбацкой сети ходи, однако, при этом все почему-то откровенно пялятся на мои сапоги-ботфорты, и я понимаю, что здесь это уже совсем не того... Ну, и ладно! Куда податься?  Так, теперь ясно, сколь «оргигинален» был Петр I, когда зиждил свой дивный град: один раз достаточно глянуть на амстердамские каналы и дома вдоль них – как срисовано ...

Обидно немножко. Со стороны, конечно, сразу ясно, что я, свеженькая, откуда-то из-за железного занавеса вывалилась, потому что стою вот уже, наверное, минут пятнадцать у одного из каналов с зеленоватой водой, пересекающих город тут и там, и глазею на абсолютно непонятное явление: вдоль каналов идут узенькие тротуарчики, и сразу за ними – разноцветные вертикальные поверхности 3-ёх, 4-ёхэтажных домов, соединённые в одной плоскости, без проходов и выступов, козырьков и балконов. Стою себе, снизу доносится лягушачий душок, а я пытаюсь не очень показывать, что таращусь на огромные окна, вставленные в эти плоскости: вместо обычных фасадов в этих амстердамских домах – огромные стёкла во всю стену,- панорамные стеклянные панели, причём они ничем не завешены!

Шторы висят по краешкам, где-то их вообще нет, и видно, как по комнатам разгуливают человечки, что-то делают, садятся и встают, включают какие-то экраны, едят и пьют, раздеваются и одеваются – и всё это без малейшего внимания к наружной жизни, будто их и не видит никто… А никто особенно и не всматривается, ну, вскинут удивлённо брови, если иностранцы, а местные вообще, видимо, привыкли. Не все стены и не все дома с такими он-лайн «трансляциями» повседневной жизни, некоторые - обычные, частично или полностью зашторенные.

Снова смотрю на аквариумные окна: вот парень с голым торсом завалился на диван, вот дед в длинном халате что-то перебирает на столе в центре комнаты, а там целая компания рассаживается в углу большой комнаты; пытаюсь рассмотреть обстановку – торшеры, пышные пуфы, огромные диваны, которые почему-то везде стоят в центре комнат, в одной - углядела тёмное отверстие в стене, напоминающее камин. Позднее, наши швыдкие телевизионщики сдерут элементы такого перфоманса в дурно пахнущее шоу «За стеклом». Жаль Денис далеко, щёлкнуть бы, мне нечем, шеф мог бы и снабдить, однако…

Останавливаю свой взгляд на бордовой с золотом вывеске – кажется, это кафе, быть за границей и не испробовать кофе с пирожным – это же нонсес! Захожу – ни  души. В зале сумрачно, бросаются в глаза две картинки в старомодных рамках. Застоялый воздух пахнет чем-то сладковатым, а около тусклого окна жмутся в кучку две девицы и парень – официанты - крикнули мне что-то и не думают подходить.

Я им по-английски сообщаю о своём желании, они всматриваются в меня и вдруг непонятно почему, противненько хихикают в кулачки. Мне показалось на миг, что это всё эпизод из сказки Гауфа - они стеклянные человечки, которые привиделись мне в тёмном лесу Шварцваальде. Может, такой у меня английский? Я делаю «козью морду» - смотрю на них в упор недовольно и требовательно, ставлю на стол сумку и жду. Они начали о чём-то совещаться. Наконец девица оторвала свой тощий зад от стула и, перебирая ногами-веточками, подходит:

 Вы действительно хотите кофе с пирожным? – при этом она смотрит на меня так, будто выдала пароль и ждёт ответа. Чокнутые, что ли, или издеваются? Я закипаю. Говорю с нажимом: «Да, я действительно этого хочу». Девица кричит что-то неразборчивое тем двум, и парень отправляется  в глубины помещения, отдёрнув бордовую штору. Делаю вид, что заинтересована картинками в тяжёлых рамах:  городской пейзаж старой Голландии - домики с треугольными фасадами, как щеголеватые шляпы над красно-белыми камзолами, леденцовые окошки со ставнями,  у ворот мнутся крупнотелые лошади, рядом - лавка зеленщика, где хозяйки в чепцах и передниках складывают в корзинки кудрявую капусту и что-то ярко-оранжевое. Такие вкусные подробности - не оторвёшься!

Ну, где же мой кофе? Много позже я узнала, что в Амстердаме – наркостолице Европы, где официально разрешены лёгкие наркотики, в кафешках запросто можно купить дурь лёгкую и не очень, может, и тяжёлую даже, и в тот период просьба подать «кофе с пирожным» означала - тащи дозу. То-то они радостно ржали, поняв, что я «чайник» и действительно хочу просто кофе, наверное, такие к ним редко заходят… Кофе почему-то был без запаха, я его даже недопила, хотя пирожное было классное, так что свой ритуал я исполнила, не глядя в сторону скучающих голландских подавальщиков, которые сбили мой кафешный азарт.

На улице, глянув опять на окна спокойных бесстыдников, бродивших по комнатам, а может, им платят за это, поспешила куда-нибудь в переулки, узкие, старинные, влекущие загадками. Древняя мощёнка сохранилась в этих закоулках, и ноги всё время соскальзывали с её округлостей, вот и первая «загадка», а рядом и вторая: в тёмном проулке шириной всего в полтора-два метра стоят пеналы, напоминающие узкие телефоны-автоматы со стеклянными дверками или коробки из времён моего детства, в которых нам, девчонкам, дарили больших розовых кукол с толстыми ногами.

В этих пеналах тоже стоят полуголые куклы, только совершенно живые – они шевелятся, неприлично поводя бёдрами и зазывно улыбаясь, причём даже мне, а не только проходящим мужчинам. Похоже, они делают это автоматически – улыбки натянуты на пепельное лицо, иссечённое морщинами и замалёванное яркими тенями и помадой, ноги у них похожи на щупальца, обтянутые ажурными колготками.

 От футляров исходит густой, удушающий пряный запах, похоже, в этом городе считают, что за стёклами всё привлекательней и заманчивее, хотя таких измождённых лиц, как у этих «куколок» я в жизни не видала, разве что на картине Ярошенко «Кочегар», хотя причём тут наш трудяга... Хочется побыстрее вынырнуть на свет из удушающе густого сумрака узкого переулка.

Оказавшись на центральной площади, по которой стайками порхают радостные птички, с оторопелостью  узника, только что вырвавшегося на свободу, взираю на городскую ратушу со сквозными пролётами, стрельчатыми окнами и флюгерами; на клумбах шевелят тюрбанчиками разноцветные тюльпаны и другие,  неизвестные мне стихи эльфов, мнится во всём этом какой-то андерсеновский и германский сказочный  колорит. У нас ещё и снег, наверное, не везде стаял, а здесь такие феерические фантазии флоры, пусть будут эти три "ф", ведь буква заморская, как раз подходит.

За три дня, что мы в Голландии, привыкаю к естественно улыбающимся людям, которые совершенно незнакомой тёте и друг другу говорят: «Тааг», видимо, сокращая «гутен таг». За площадью начинается широкая улица, ведущая к вокзалу, по которой неожиданно, как река в разлив, навстречу мне, хлынула толпа, видимо, пришли поезда. Да, сегодня пятница, нам ведь говорили, что на выходные  в столицу Нидерландов заваливает вся нетрадиционная молодая и не очень молодая кодла со всей Европы, хиппи и наркоманы, рокеры и иже с ними, оттягиваются здесь и ещё с собой увозят всё, чем торгует Амстердам нещепетильный: в драных джинсах, с торбами через плечо, со всклокоченными гривами и панк-ёжиками, с раскрашенными  или забелённо-чёрными лицами аля кельты, в обнимку или по одному – вся эта масса струится по проспекту в известном ей направлении.

Почему-то от них не исходит агрессии, может, они все уже чем-то накачавшись, умиротворились и ползут себе, тихо переговариваясь, и опять мне кажется, когда я смотрю на их разноцветные и всклокоченные чубы, что я в какой-то, теперь уже фантастической современной сказке.

Успею ли в квартал музеев, хоть бы к Ван Гогу или Рембрандту попасть? Веерная кирпичная кладка фасада дома Рембрандта - вот как они умели задолго до нас! А ставни деревянные, и домик похож на голландский пряник – красный с белыми квадратиками окон; внутри такая толчея, пойду наугад, аудиогида брать некогда; сквозь толпы разноговорящих дохожу до главного голландского символа, точно - это «Ночной дозор». Честно говоря, непонятно, почему столько восторгов – какая-то сутолока, сюжет неясен, разве что цветовые пятна неожиданны на сумрачном фоне. Вот «Евангелист Матфей и ангел» - чудо какое: ангел такой озорной, а как схвачено выражение лица Матфея – он сосредоточенно погружён в себя и к ангелу прислушивается, такое всё земное и в то же время тайное, однако, евангелист почему-то похож на Льва Толстого! Бывают странные сближенья, говаривал Александр Сергеевич.

Завтра рано утром - домой, и я трачу свои последние гроши, Валентин вручил перед отъездом сто долларов, на всякие невиданные сыры, ведь сырных магазинов – на каждом шагу. Румяный толстяк за прилавком, кажется, и  не ждёт от меня нужных слов, наверное, уже не один год понимает иностранцев по знакам, показываю ему на тот и этот, бордовый и зелёный, с плесенью и без -  беру всех по 150 граммов, ловя молочные кисло-терпкие запахи.

 По-дирижёрски размахивая руками,  толстяк швыряет свёртки точными бросками на качающиеся весы, упаковывает и широким жестом вручает, не забыв добавить «данке шон». И я тоже улыбаюсь и говорю «данке» и «спасибо»  по-русски тоже, он радостно кивает и что-то бормочет, наверное, давай ещё приходи за сыром.

Остаётся около сорока  минут до встречи с Лидией и Денисом, внезапно решаю зайти в сомнительное заведение: в конце концов, когда ещё смогу увидеть, что же такое эротический музей. Билеты в кассе продаёт кто, конечно же, педик… Но как он выглядит! Это вам не напомаженные существа в ярких рубашках, жёлто-зелёных порках и на платформах. Это мужчина. Гадство в том, что он красив именно мужской красотой, а не среднеродовой: крупные черты лица, высокий лоб над гладкими бровями, шерлокхолмовский нос; ворот сиреневой рубашки мягко обнимает гладкую, но крепкую шею, в ухе – тонкая серёжка, кожа – нежная и матовая, как у сказочной принцессы, пышные пшеничные усы тщательно подстрижены, и понятно, что надушены, причём явно не резкими вонялками, которые применяют куклы в пеналах.

Этот тонкий запах уловит лишь тот, кто приблизится лицом к его лицу…так задумано… Глаза его опущены, а русые густые ресницы  напоминают девичьи. Он не смотрит нагло, не произносит ничего пошлого, но с этого застывшего и ухоженного лица почему-то из каждой поры струится что-то утончённо-порочное. Холёная бледная рука с двумя серебряными колечками и браслетом на запястье появляется в отверстии, и я, не касаясь его бледных пальцев, осторожно беру билет.
 
Непыльные экспонаты: разные виды гениталий в разных ракурсах на стойках и под стеклом, а на стенах фотки, вдоль стен и в углах - соответствующие композиции, кругом полумрак и бордовые всполохи, неожиданно напоминающие интерьеры Рембрандта. Шелестящий голос джазовой певицы усиливает настрой на интим. О, чёртовы сидхи, какую злую шутку сыграли они со мной здесь!

Первую комнату, где на стенах висели картинки разных форматов полуголых и голых лиц обоего пола в своеобразных позах,  прохожу спокойно, но, войдя во вторую комнату, где у кричащих экспонатов бродят ухмыляющиеся парочки и одиночки, чувствую толчок в грудь чего-то  горячего и тяжёлого, даже становится трудно дышать, а потом это тепло устремляется туда, где обычно спит, свернувшись, наша кундалинистая змея-змеищ-ща… Низ живота заливает мощная волна  возбуждения... Словила.

Вплываю в невидимый секс-бульон, в который каждый из дефилирующих здесь, испускает своё либидо, взирая  на крупные планы, иллюстрирующие Камасутру, бесстыдные телесные ракурсы и фантазии с гениталиями. Вот что значит наша хвалёная сидховская развитая чувствительность – все бродят себе как слоны, во всяком случае, усердно делают вид, что это всё совершенно обыденно и нормально, мол, подумаешь..., но меня  - как на раскалённую сковородку посадили, мурашки бегают по телу, разжжение телесное восстаёт фейерверками снизу вверх, вот она сила слона-то в чём, блин,  воздух вокруг становится вязким, в таком состоянии, наверное, и кидаются на противоположный пол, задыхаясь от страсти и бессилия преодолеть беспощадное влечение.

Мне кидаться не на кого, и я ещё собой владею, поэтому, не обозрев и половины сильнодействующей коллекции, пробираюсь к выходу, убегая от горячечного прибоя коллективного либидо. На улице, едва сделав глубокий вдох, вижу вдалеке Лидию и срочно перехожу на другую сторону, чтобы она не сообщала всем про то, как наш проректор Татьяна балдеет в секс-шопах-музеях, а то и приплетёт что-нибудь в стилистике ширли-мырли.
Напоследок покупаю крошечный башмак в гжельском стиле – символ Голландии. И гжель, оказывается, не наша…
Пока мы несёмся в машине по голландским дорогам, гладким, как первоклассная сталь, я вспоминаю и обдумываю ещё раз наши приключения двухдневной давности.

…Глава 23
 В воскресенье Евгения повела меня не в тот собор, где я видела сияние под куполом, а к маленькой церквушке на окраине микрорайона. Красной ягодкой виднелись её своды сквозь зеленеющие ветви приходского садика, а купола были почему-то зелёного цвета, но я не стала приставать к Евгеше с культурологическими расспросами.
В храме - жаркая теснота: сегодня праздник, и там, где идёт исповедь, слева от алтаря, была даже очередь. Многие пришли с маленькими детьми: девчушки в платочках и платьицах будто выпорхнули со страниц моих детских книжек.  Деток прикладывали к иконам: они доверчиво тянулись губами к окладу и неуклюже тукались лбами. Пахнет сладкой сиренью или лилией, я стою у стены и не понимаю, что мне надо делать.
- Сегодня не будешь пока исповедоваться и причащаться,  надо специально готовиться, вот пока стой поближе к алтарю, старайся понять, о чём говорят на службе, всегда крестись на возглас «Слава Отцу и Сыну и Святому Духу», «Господи, помилуй», обращения к Богородице… Она ещё что-то шептала мне на ухо, а мне уже не хочется ничего понимать, и я начинаю впадать в сонное оцепенение, думаю про Дашу, Игоря, вспомнилось, как мама сидела, сжавшись и глядя в одну точку. А что если это из-за моего фортеля с гэбэшником их штатные сенсы навели на дочь какую-нибудь гадость? Сзади меня легко касается чья-то рука, и женский голос тихо произносит:
- Передайте Николаю Чудотворцу. Передали две свечи. Я не знаю, куда их деть. Евгеша шепчет: «Вон слева, большая икона Святителя Николая, иди, поставь или отдай свечи дежурной». У жаркого подсвечника совсем рядом идёт исповедь: священник, склонившись над каким-то столиком, слушает, что говорит ему пожилой мужчина, пока я ставлю свечи, до меня долетают слова:  «Что касается вашей неверующей родственницы, так она просто ещё не проснулась, есть много ещё таких вроде бы активных людей, а на самом деле – спящих сном неведения, но вы смотрите в себя, прежде всего». 
Я поспешила отойти, чтобы не услышать ещё чего-нибудь сокровенного. Пока я возвращаюсь к своему месту у стены, меня дёргает за юбку старуха с поджатыми губами, с начала службы бросавшая на меня неприязненные взгляды, чует, видно, пришлую:
- Не ходют, не ходют во время Евангелия, - сипит она, не отпуская мой подол. Я выдёргиваю у неё из рук свою юбку и встаю туда, где стояла. Да, божие одуванчики почему-то иногда похожи на репейники. 
Приближается момент причастия – главного события литургии, как объяснила Евгения. Торжественно выходит священник из алтаря, в руках у него - серебряная чаша на высокой ноге, он громко читает какие-то молитвы, что-то про «пречистое тело», «мои прегрешения», «про лобзания Иуды», причём тут Иуда, проносится в голове… К чаше стали подносить деток. Взрослые кладут их на правую руку, священник даёт им с ложечки что-то из чаши, это и было, конечно, причастием, они смешно чмокают губами, кто-то кряхтит, кто-то плачет, кто-то улыбается.
Вот к чаше подходит женщина с годовалой девочкой, и та вдруг начинает резко кричать и вырываться из рук матери. Женщина старается усмирить ребёнка, но та ещё больше вырывается, хватает мать за платье, выкручивается и с воплями отворачивается от чаши. Священник невозмутимо ждёт, держа в руках чашу так, чтобы мать с девочкой случайно её не задели. Успокоить девочку не удаётся, и священник подзывает следующих причащающихся, а матери мальчик-служка говорит, что их причастят после всех.
Очередь из детей и взрослых спокойно продвигается, когда мать годовалой девчушки, что громко плакала, начинает причитать: «Дочка, что с тобой? Ну, что с тобой? Почему ты не хочешь идти к чаше?» Некоторые женщины покосились в их сторону, стараясь скрыть удивление. Мать продолжает бубнить:
- Ну что с тобой? Что?!  Девочка  орёт ещё громче.
- Что с тобой происходит?! – вопрошает мамаша. – Ведь мы с тобой с месяца, прямо с первого месяца причащаемся, - громко сообщает мать и незаметно смотрит в сторону прихожан. Когда ребёнок уже начинает заходиться, подходит служка и предлагает на время выйти из храма, они идут по проходу, который сразу же делают прихожане, при этом мать идёт и  повторяет, как автомат:
- Мы же с тобой с месяца всё время причащаемся.  И я причащаюсь. И ты. Ну, что с тобой, что?
Что она привязалась, откуда годовалой кнопке знать, что с ней. Взрослые-то не могут понять, что с ними иногда происходит…
После того, как причастие закончилось, священник произносит речь, то есть проповедь,  в которой рассказывает про то, как Иисус Христос вознёсся на небо «во славе, соединив небо и землю». Казалось, что я почти всё понимаю из того, что он говорит, но почему-то дома  попытка пересказать Анютке его слова полностью провалилась, может, потому, что Анька скептически наблюдала за моими усилиями, но молчала, зная, что я в церковь отправилась из-за дашиных проблем.
Когда вместе с толпой верующих мы с Евгенией выходим на улицу, она спрашивает, почему я не целовала крест.
- Какой крест? Вы же ничего не сказали…
Я нахально вру: Евгеша говорила, что надо в конце службы целовать большой крест в руках священника, но, увидев, что все после креста целуют ещё и руку батюшке, я решаю, что это уж совсем мне ни к чему, что-й-то я ему буду руки целовать, что он Прекрасная дама, что ли, да ещё после этих бабок репейных, которые, подходя ко кресту, так сладенько и заискивающе смотрят на священника, и улизнула к выходу из храма.
Вообще я не очень поняла, почему мне непременно надо было идти на службу, ничего особенного я не почувствовала. Вот тогда, когда я вдруг узрела золотой дождик из-под купола, вот это уж точно было чудо!
- Евгения, а почему девочка так орала перед причастием?
- Ничего особенного, так бывает с детьми, не надо искать в этом ужасный тайный смысл. Да, известно, что к святой чаше не могут подойти одержимые бесом и всякие тёмные личности. Их начинает колотить, они визжат и дёргаются, это страшное зрелище! Иногда начинают вопить разными голосами, ну, зачем тебе это знать. А у детей так часто бывает, мало ли что, испугалась, не выспалась... Вот мамаша…
- Да уж, вместо того, чтобы её отвлечь чем-нибудь, мать всё  вопросы ей задавала, сообщала, что они давно причащаются, к чему это…
- Скорее всего, хотела обозначить свою правильность перед прихожанами, а то вдруг ещё подумают, что её ребёнок бесом одержим! Есть у нас и такие…, - вздыхает она.- Но ты не думай о том, кто что скажет, что подумает, думай про то, как перед Богом оправдаться, а не перед людьми. А дочь свою, когда с ней встретишься,  готовь к причастию, я расскажу ещё, что надо.
- А почему вы ушли от Джуны? - Ляпаю я то, что давно вертелось на языке. По лицу Евгеши пробегает тень, но она отвечает:
- Долгий это разговор. Однако скажу одно и опять: судить надо по плодам, а не намерениям. Конечно, я стремилась лечить, помогать, спасать и тому подобное, однако, чем больше я пребывала в её команде, тем больше было тревожных знаков. Сначала умерла собака, потом кошка, потом начались странные возгорания в доме, ну, а когда сыновей понесло на кривые дорожки, я уж крепко задумалась. - Она глядит на меня искоса, видимо прикидывая, насколько я гусыня в тонких этих вопросах. - Кроме того, сама её личность... впрочем, ты же знаешь, наверное, что у неё сын погиб. Правда, это было уже после моего с ней расставания.
- Ничего себе! У такой-растакой якобы всесильной?!
- Она чуть не рехнулась, даже пить начала, говорят. Теперь-то мне ясно, что это за "всесилие" и кто кому служит на самом деле. Поверь мне, чем меньше про это знаешь, тем лучше для тебя.
Мы уже дошли до остановки трамвая, Евгеша поворачивается ко мне, и в её полуулыбке мелькает непонятное сожаление, хочется спросить про сыновей, но кажется, что сейчас лучше не надо. Когда мы едем в дрызгающем трамвае, я вспоминаю её слова о том, что одержимые не могут подходить к чаше с причастием. А ведь мне-то Валентин что сказал… Спрашивать Евгешу не решаюсь.

…Глава 27
 Ползаем муравьями по залу отлёта в аэропорте, ожидая рейс на Вашингтон, в столицу «отколотой половины земли». Как только выдаётся свободная минутка между суетой: где чей паспорт, кто куда ушёл, «подержите сумку» и прочая дребедень, вновь и вновь по всему телу расползается скрипучий сумрак тоски, холодный и тяжёлый.

Отогнать я его не могу, только приглушаю тупую резню, когда отвлекаюсь на суету. Пружинящей походкой подходит Анька, настроенная по-деловому:
- Смотрю я на тебя, такую симпатичную, с синеватым оттенком и вообще, то ли в воду опущенную или только что из неё вытащенную. Что с тобой? Как Даша?
- Поводила её по врачам – ничего не находят, говорят, может, подростковое или на фоне стресса… В церковь водила её, она причащалась. Пока всё нормально.

Анютка видит мой эмоциональный ноль и старается за меня отвечать студентам, которые то и дело по пятому разу подходят спрашивать одно и то же, вот она устремляется за группкой студентов, направившихся к магазинам, – говорили же, никуда не уходить, потом возвращается и садится рядом. Какое-то время все спокойно сидят и потихоньку болтают.
- Ань, представляешь?
- Ну, говори, говори, а то так и поедешь с гранитным камушком в груди…

Я смотрю в одну точку на полу и очень хочу ей всё рассказать, и в то же время так тяжело говорить.
- Представляешь, - всё-таки медленно начинаю я, - этот мой художник, ну, ты знаешь, Валентин… Приезжает ко мне на красной иномарке, за рулём сидит гоголем и сообщает, что  у него теперь мастерская где-то на Китай-городе и скоро выставка.
- И чем ты недовольна?
- А потом и говорит – всё это мне Юлька помогла сделать, прости, я сейчас к ней еду. Дело в том, что она никакая мне не сестра, ну, ты понимаешь, мы раньше с ней крутились…
- Подожди-подожди, какая сестра?

- Ну, я ему подкинула одну, прямо скажем, немаленькую просьбу, - я покосилась на Анютку и не стала говорить о сути вопроса,- он сделал, что я просила, причём мне сказал, что поможет ему в этом двоюродная сестра, она чиновница при властях, а оказалось… Короче, они снова закрутились, теперь, как понимаешь, и на материальном фундаменте.
Анька часто моргает, мнёт рукой коленку и явно не знает, что сказать – какой у неё опыт-то? Бабские утешалки «наплюй», «все они такие», «гад такой» и прочее ей неведомы, и хорошо – меньше лицемерия. Вижу, что она за меня расстроилась, не надо было ей говорить, наверное.

Я не стала ей рассказывать, как Валентин добил меня: «Ты же уверена, что всем абсолютно интересно и важно, кто как медитирует, какая у кого карма, что такое ведическое знание, а вот, что интересно мне? Ты об этом много думала? Ты просто приписывала мне то, что было бы у тебя, если бы ты оказалась на моём месте. И всё это выдумывалось, извини уж». Я бормочу в ответ: «Да уж, какие цели, такой и человек…» Он огрызается, но очень тихо, даже угрожающе тихо:
« Ага, знаток человеков… У тебя же на голове скафандр…» и с досадой отворачивается, идёт к окну. Я замечаю: «Не старайся, с моего этажа не увидишь, угнали твоё красное сокровище или нет». Он отвечает: «Извини, Тань, я пойду». Обувается в коридоре в полной тишине. Обулся. Стоит. Я сижу на кухне, не выхожу, давлю зреющий где-то глубоко вздох, сглатывая с усилием и глядя в потолок. Он резко входит на кухню, склоняется над моей рукой, бессильно лежащей на краю стола, быстро целует её несколько раз  от локтя до запястья, потом  почти убегает, хлопая дверью… Да, «счастью нет пощады»…

Мчится Тутта:
- Таниа, Таниа объявили регистрацию!
По нашим скученным рядам проходит волна, всё зашевелилось...
Стою в очереди к домику паспортиста  рядом с Ярославом:
- Почто, Танюшка, в лице печаль такая?
- Как здорово ты это сказал… Между прочим, процитировал одно очень известное произведение.
- Это какое же, скажи, сойду за образованного.
- А угадай. Там старушка одна рассказывает про своё видение, бывшее ей в Москве. Увидела она на крыше превысокого дома некоего человека, с чёрным лицом, как она сказала, «сами знаете, кто это был-то»; при этом делал он руками, как будто сыплет что, а ничего и не сыплется. Старушка та догадалась, что он плевелы сыплет, а народ днём в суете своей гоняется за призрачным чем-то, невидимо и подберёт эти плевелы. Вот почему народ в городах так и бегает, так и бегает, будто что потеряли, «и в лице печаль».
- Хм, что же это за старушка и не помню, но с намёками говорит, - замечает Ярослав, толкая наши чемоданы вперёд.

- А ещё, она потрясающую вещь сказала, причём, подскажу, дело-то происходит в середине девятнадцатого века, и старушка та совсем необразованная. А сказала она, что время скоро в умаление будет приходить, в суете-то не все это замечают, мол. Лето и зима раньше-то тянулись, тянулись, а сейчас не замечаем, как и пролетят, и время короче и короче делается за грехи наши, - вот как она определила.
- Да, непростая старушка. Не помню я, как её звали.
- Феклуша звали её! Не про нас ли это: «Народу представляется, что он за делом бежит, торопится бедный, людей не узнаёт, ему мерещится, что его манит некто, а придёт на место-то, ан пусто, нет ничего - мечта одна. И пойдёт в тоске. А другому мерещится, будто он догоняет кого-то знакомого. Со стороны-то свежий человек сейчас видит, что никого нет, а тому-то всё кажется от суеты, что он догоняет. Суета-то она вроде туману бывает… В Москве теперь гульбища да игрища, а по улицам-то индо грохот идёт, стон стоит. Да ещё огненного змия стали запрягать, всё для-ради скорости».

- Ну, это явно Гоголь написал! Фантазии! А ты так прямо текст и помнишь?
- Сам ты Гоголь! Помню, потому что преподавала, это, между прочим, школьная программа.
- Однако чёй-то ты к огненному да крылатому змию подбираешься, чемоданчик вот приготовила, за плевелами гонишься?
- Куда деваться… Можно ли из общего потока выскользнуть, вот в чём вопрос. Один мудрейший человек сказал, что время ищет и улавливает нас.
- Тань, не обижайся, но всего важнее не эта вся твоя домотканная теория, вытекающая из другой такой же подстрочно-самострочной доктринки, а то, чтобы человек был счастливым, понимаешь, счастливым!

- Уже подходим, иди передо мной, так быстрее будет, у меня ведь список всех студентов. Насчёт счастья ты прав, конечно, прав… Как же только им быть-то…Джей гуру Дэв…или нет – выше знамёна, нет – стропила.
Но Ярослав уже не слышит моих пожеланий и впивается взглядом в офицера погранслужбы. Ха! Наверное, мантры какие-нибудь транслирует…

Скорее бы нацепить наушники и уплыть-улететь с «Энигмой» через океан за океан…Эх, вчера открыла последний номер «Юности», а там… К чему все эти мои «поиски», если б уметь хоть чуть-чуть вот так писать, как белгородский, нет русский, всерусский поэт, Гена Островский, с которым когда-то мы пили пиво в пахнущей железом, грохочущей подмосковной электричке…

…И таял свет в лесном провале,
И голубела ночь, когда
Живые звёзды расцветали
На глади старого пруда,
И тёмная, на косогоре,
Встревоженная в поздний час,
Трава тяжёлая, как море,
Росой захлёстывала нас,
И на луга сбегала с нами,
И уплывала из-под рук,
Пока за синими дымами
Заря не вспыхивала вдруг –
Безумно, яростно, нетленно,
Она гудела и рвалась, -
Как бы душа самой вселенной
Через простор перелилась…

                ***
              В зимнюю ночь
Земля моя – темень от края до края
И гула наплывы в мятущейся мгле, -
Мне страшно, когда я тебя понимаю
И не понимаю людей на земле;
Мне страшен не мрак в непроглядной равнине,
Не гибельный путь сквозь болотную стынь,
А – горестный люд, что свободен отныне
От Веры, Стыда, от Любви и Святынь…
А пока за моей спиной в гудящем чреве самолёта сидят 35 гавриков, и я отвечаю за них, остальное – потом.
 
                Окончание следует

Фото из интернета. Спасибо автору.