Русский язык и ночные кошмары аэропорта
Учеба моя продвигалась вперёд – я осталась, хоть и чудом, на курсе классической живописи у склонного к буйству профессора. Недели через три после начала занятий на первом курсе я случайно обнаружила, что попала совершенно не на свой курс, и что в списках меня не значилось. После многократной беготни в секретариат – тут я уж решила, что все же добью несчастный желтый паркет и потомки мне этого не простят, я наконец выяснила, что путь мой лежит в крытую галерею возле входа. Мои ноги сопротивлялись походу туда, сердце безнадежно прикипело к прокуренному нашим рыжим эльфом- самодуром ателье. Со мной уныло шла моя новая белокурая подруга - ей тоже полагалось идти на другой курс. Зайдя в просторную мастерскую мы с удивлением обнаружили, что в ней легче дышится, никаким профессором и не пахнет, а вместо рисования модели, смазливые барышни деловито приклеивают к огромным полотнам разноцветный бисер. Мы спросили, где профессор – в ответ нам обитатели мастерской лаконично пожали плечами. Спросили мы и про модель – выяснилось, что тут она ни разу не показывалась. Мы взглянули друг на друга – и молча потопали в секретариат – и даже желтый паркет на этот раз нас не испугал – мы должны были остаться в нашей родной тесной мастерской – где у нас был хоть какой-то шанс научиться рисовать. Всеми правдами-неправдами мы остались – самым страшным испытанием было подписание бумаги у обоих профессоров, глав курсов. К счастью, у обоих этих товарищей был удачный день и нас не побили, не оборали и не обсыпали конфетти из модулей академии. Мы были в законе – теперь в нас с чистой совестью могли бросить тумбочкой, - мы были до конца свои, сами выбравшие свою участь.
Иногда на нашего профессора находили периоды благости. В один из таких дней он подошел ко мне и спросил, знакома ли я с N, который так гениально рисует. С N я, конечно, была незнакома, даром что он был, как и я, русским. Я было заподозрила нашего препода в желании меня познакомить, но я была слишком хорошего мнения о его социофобии и нежелании с кем бы то ни было общаться традиционными методами – с представлениями, приветствиями и прочей ненужной мишурой. Но как я ошиблась – наш профессор сходил на другой курс и привел мне, мило улыбаясь, того, другого русского. Мы скованно поздоровались по-итальянски. Русский мальчик сардонически улыбался одними губами – прямо как наш профессор, и внимательно меня рассматривал. Мы продолжали чинно беседовать по-итальянски. Он спросил меня, на каком языке я предпочитаю разговаривать. Я пожала плечами – в сущности мне было все равно, но мы все же были русскими, и говорить по-итальянски было как минимум странно. Впрочем, к тому времени я уже навидалась разного и привыкла ничему не удивляться, ровно, как и ни на чем не настаивать. Я сама часто предпочитала говорить по-итальянски, особенно завидя русских в толпе туристов. За русских тут же становилось мучительно стыдно. Я всегда задавалась вопросам, моя ли это личная способность и комплекс и следствием этого я вижу туристов или выходцев с родины за версту или вправду наша братия так выделяется. Часто это было смешно, в большинстве случаев- невыносимо. Этот нелепый стыд напоминал те ощущения, которые испытываешь, когда твой близкий, любимый человек вдруг в общей вашей компании вдруг начинает нести невесть что и вести себя непотребно, так, что единственным желанием твоим становится залезть куда-нибудь подальше и сделать вид что тебя нет. Но ты должен стоять рядом, поддерживая близкого – иное приравнивается к дезертирству. И ты стоишь, и смотришь, сгорая от стыда и желая стереть все это из памяти - это пройдет, это забудется. Увы, не всеми и не всегда.
Столкновения с русскими в толпе было подобно этому. Я прятала глаза, словно боясь, что и меня разгадают, сутулилась и бежала прочь – по горбатым мостикам, мимо сувенирных лавочек, подальше – от заливающего уши стыда, юркая в книжный, пряталась между стеллажей и топила нос в художественных альбомах, переводила дух глядя на любимые репродукции.
Как-то вечером с мужем мы пошли в пиццерию – в непривычную нам пиццерию в центре. Погода была хороша, и нам захотелось прогуляться. Мы долго бродили вдоль узкого канала, что протекал через наш городок, смотрели, как толстые утки на берегу, переваливаясь, ищут ночлег, как дрожат белыми меренгами на темной воде лебеди. Стемнело и мы добрели до центральных площадей, что гудели людскими голосами и приветливо манили желтым светом фонарей. Итальянцы по вечерам любят гулять – или есть в компании друзей, или просто сидеть в баре, за круглым столиком и тянуть какую-нибудь гадость, вроде апероля со льдом и оливкой. Так, среди сигаретного дыма и журчащих споров ни о чем и проходит неспешное время. Мы зашли в маленькую уютную пиццерию на краю площади, сделали заказ и приготовились ждать. Но на наше общее диво, за соседним столиком вдруг забасило, забубнило как шмель на одной ноте привычную родную матерщину, где между веским словом и веским словом сиротливо ютятся обычные нестрашные слова и междометья. Их было двое – девочка и мальчик. Бизнес-мальчик что-то непрерывно выяснял по навороченному телефону и при этом устало бранился со своей подругой по поводу не то каких-то покупок, не то еще чего-то в этом роде – и надо всем этим довлел, как топор в сказке про глупую Эльзу, могучий русский мат. Это не был легкая летящая ругань интеллигенции, скользящая меж губ, как сигаретный дым – это была тяжелая поступь, как шаги Командора, сотрясающая стены, тяготеющая неизбежной развязкой – кулаком по столу, или ударом под дых. Становилось страшно. Мы как заговорщики молчали или шептались по-итальянски, а когда нашу пиццу принесли, никогда мы не ели так быстро и не выходили так скоро из ресторана. Всегда забавно и горько наблюдать, когда кто-то, думая, что его не могут понять в иностранном государстве, начинает говорит на своём языке, не сдерживаясь и не следя за собой. На самом деле это совершенно глупое и ложное ощущение – уши есть везде и, увы, уши слышащие и понимающие. С тех пор я научилась следить за собой – не стоит говорить гадости пребывая в иллюзорном заколдованном кругу неизвестного другим говора. Да и думать такого не стоит. Иной раз так громко думаешь, что и это кто-то может услышать. А иные разговоры ясны и без знания языка. Итальянцы радушно относятся ко всем туристам. Недолюбливают они французов – как один брат не любит другого, по своим непонятным внутренним причинам и ревностям. Пармиджано или пармезан? Кьянти или бордо? Просекко или шампанское? Нотр Дам или миланский собор? Все это внутренние разборки, и упаси вас боги в них лезть. К русским итальянцы относятся с деланным радушием и недоумением – пьяные пляски – спасибо, что не с медведями - в кафе Флориан, катания с гиканьем на гондолах, писание с моста в канал – это никак не может уложиться в мозгу среднестатистического европейца. Они вообще не понимают, зачем все это делать и ТАК делать, и списывают все эти непонятности на загадочную русскую душу, о которой ходят смутные легенды. Зачем скупать половину бутика тряпок? Зачем заказывать самое дорогое вино, если в ресторане есть домашнее и хорошего года, и качества. Итальянцы почти все - сибариты, но сибариты чаще всего без претензий, просто любящие провести время в хорошей компании с хорошей едой и питьем – надо заметить, цена совершенно не всегда означает качество. Самый вкусный эспрессо был в безымянной кофейне на краю города, куда я ездила в унылые, длинные, дико жаркие вечера со своим инструктором по вождению, который клевал носом за рулем. Самые вкусные бутерброды в Венеции – в студенческой забегаловке возле бывшего лепрозория «Неизлечимых», куда нас впоследствии перевели вместе со всей академией. Русские – те, что мне попадались в Италии в разных местах – чаще всего, как и я сама, аскеты – и все эти вина, тряпки, гондолы и прочие муранские вазы нужны для поддержания какого-то невнятного статуса – то ли личного, то ли статуса страны, то ли еще неведомо чего. Оттого и звучит все фальшиво, оттого и прячу я нос в книжном или в булочной, завидя соотечественников, - потому что мат за соседним столиком режет ухо, как скрежет ножа по тарелке и самое страшное – что тебя опознают, что ты окажешься в той же лодке, за тем же столиком, тяжело молча или выплевывая в теплый пряный воздух мрачные, столь неподходящие к месту и времени слова.
Беседа со студентом соотечественником явно заходила в тупик. Я рискнула таки задать вопрос, а на каком языке он предпочитал общаться. На итальянском. А почему? Уже позабыл русский. А сколько времени он уже в стране? Ооо, слишком долго. Полгода. Я поперхнулась капуччино из автомата и поспешила переменить тему. Сама я к тому времени уже жила в Италии около двух лет и никаких проблем с русским не испытывала. Мальчик так отчаянно фигурял, одаривая меня снисходительной улыбкой, что даже мне стало неловко. Я спешно распрощалась и унесла ноги. С тех пор мы с ним несколько раз встречались, однажды даже случилось натолкнуться друг на друга в аэропорту, перед отлетом в Москву. Там наш русский Микеланджело составлял приятный контраст с вылетающими в Россию. Нигде во всем аэропорту, ни в одной очереди на паспортный контроль не встретите вы таких высоких каблуков, таких выпяченных силиконовых грудей, таких платиновых волос. Духами разило за 100 метров, словно здесь разбили тележку с продукцией дьюти-фри. И мелодичный говор итальянцев, летящих в Москву по делам – они всегда были в джинсах и уютных кофтах, в отличие от доморощенного подиума, - уже тонул в привычном визге русских матерей «А ну иди сюда, кому сказала! Негодник, маленькая дрянь! Все стоят, и ты стой. Мало ли что устал, кончай ныть. Что ты, самый умный? Вот доберемся до дому, я тебе дам! А ну заткнись!» И в таком роде. А иногда это тоже был мат. Маленькие дети смотрели на беснующихся матерей круглыми глазами побитой собаки. Ни в одной стране, где я побывала, не видела я таких запуганных и безнадежных взглядов у детей. Обреченных и привычно принимающих все те гадости, что говариваются в такие моменты озлобленными матерями или отцами. И можно – через силу и целый ряд раздумий и самоуговоров – это понять, когда ты слышишь такие слова от замотанной усталой обтрепанной матери, что везет своего малыша куда-нибудь из Москвы в Красноармейск на электричке в час пик, но совершенно невозможно такое понять и принять, когда слышишь подобное, стоя в очереди на паспортный контроль в чистеньком уютном аэропорту Венеции, где пахнет кофе и круассанами, а за окном теплый, как парное молоко августовский денек. Из отпуска или в отпуск – на лабутенах. И в каких-то там штанах. Облитые духами с ног до головы. И тут, твой малыш, что канючит и просится на ручки. Или в туалет. И ты орешь, как мегера, орешь и обкладываешь этот плод чрева твоего такими словами, какими никакой узбек-дворник не обложит собаку, что помочилась на груду листьев, которую он собирает в осеннем дворе. Откуда выныривают эти слова, из каких недр материнской души? И что чувствует она, стоя на своих чудовищных шпильках, на которых так неудобно брать малышей на руки и переминаться с ними в длинной унылой очереди? Для кого были надеты эти шпильки и эти суперузкие джинсы, натянутые на слишком большую попу, что грозит разорвать их при первом же наклоне и попытке поднять сумку, - что за странное представление разыгрывается здесь, сегодня перед рейсом Венеция-Москва? Этот карнавал почище, чем тот, что наползает масками и крашенными перьями в конце января, заполняя мишурой и шелестом бесконечные мосты. Это карнавал душ – где нелюдь прячется за человеческими лицами, под накладными ресницами, и топит вонь разлагающейся плоти любви к ближнему – куда уж ближе, чем собственное чадо – под удушающим запахом Kenzo. В такие моменты хочется сдать билет. Или взорвать весь мир, не слышать, не видеть, не чуять. Или рваться душой и телом, снами и помыслами на какую-то другую родину. За которую не приходится так мучительно больно платить.