П.С.
Часть I: Вечерник
Зонтик оставлен на работе, да и кто бы мог подумать, что на конец марта придутся ливни? Еще неделю назад в воздухе кружили мягкие, но живучие снежинки, потом воцарилось солнце, и, как всякий новый начальник, приступило к показательному почину: - Подъем, ленивцы, нас ждут перемены! - Улицы просыпались, желая взбодриться, комкали и рвали свои белые одеяла, холодные ручьи умывали лицо городу, чей разум долго оставался туманным из-за столь бесцеремонного нарушения сна. Но рвение владыки быстро ослабло - убедившись в том, что природа, как и прежде, подчиняется только ему, солнце укуталось в мягкие облака и задремало. Уловка ливня, серого кардинала, вновь успешна. Слякоть, косые линии капель - как учительские зачеркивания в тетради двоечника: "переписать, начать заново, так не пойдет".
Вряд ли промокшая собака сможет разделить восхищение поэта, чьи дифирамбы непогоде обнаружит на листках кем-то выброшенной книги. Тот, кто воспел стихию, наверняка, сидел в уютном кресле, пил ароматный чай и любовался бесноватыми вспышками за окном. Дворовой собаке невдомек, как вода, от которой стынет ее тело, может быть слезами неба. Возможно, она просто ничего не знает о слезах - давно плакать разучилась. Конечно, о небесной тоске не ведает и поэт. Небо старше их в сотни миллионов раз. Небо хладно, значит совершенно.
Петр Савельев симпатизировал животным, и терпеть не мог пространные художества. По крайней мере, сейчас он чувствовал себя именно представителем семейства псовых, блуждающим по лабиринтам житейской прозы, а диковинная картина раннего весеннего дождя представлялась ему не чудом природы, а сверхурочным чертежом, из множества тех, что выдаются на работе. Он пробирался сквозь штриховку в сечении чугунного, монолитного пейзажа - как посторонняя мошка, помеха, которой нет и не должно быть в задуманной конструкции. Он петлял, словно пытался проскользнуть меж дождевыми линиями. Тщетно. Пальто из коричневой саржи промокло, пышная русая шевелюра потемнела и слиплась, вода стекала за шиворот, щекоча спину. На миг Петр остановился, присмотрелся к штриховке перед собой - аккурат, под сорок пять градусов, по ГОСТ-у. Мысли незаметно обрели шепчущий напев: "По ГОСТ-у. По-гост-у. По погосту". Передернуло. А может ливень стремится вычеркнуть его? Только бы не заболеть снова, время не то. Временем он дорожил почти так же, как и деньгами. - Почему в сутках всего двадцать четыре часа, из которых примерно семь отведено на непростительную роскошь забытья? - Впрочем, отсутствие толкового отдыха сравнимо с недостатком времени и денег.
Зато Петр видел сны. По большей части рваные, полные сумятицы, как бессмысленные для бродячих псов аллегории поэтов. Сны-лабиринты. Иной раз ему казалось, что это чужие сны, проскальзывающие через брешь в плотных шторах вместе со светом единственного окна, расположенного в доме напротив. Каждый вечер там зажигалась лампа и горела до утра. Чей-то далекий, плоский абажур еженощно вырезал из сумерек контуры шкафа, заслонившего пыльной спиной часть окна, несколько фигурок кактусов и еще каких-то плохо различимых по причине большого расстояния растений, трехлитровую банку, - судя по всему, предназначенную для полива, - и неподвижный вентилятор в форточке. Остальное закрывалось голубоватой ситцевой занавеской. Сложно предположить, что вынудило жильца освещенной комнаты вести такой образ жизни. Ведь там всего один жилец. - Точно один! - Опять мысли вслух. - Какой-нибудь бедолага. Может, как он, Петр, студент-заочник, работающий слесарем-монтажником на заводе? Это было бы странным совпадением. Ну, а вдруг девушка? Великолепная, худенькая, с печальными глазами, давшая обет безбрачия после первой и последней любви... Нет, слишком возвышенно для того захудалого интерьера, для всей этой пыли и тоскливости. Срок существования обездоленных принцесс предельно мал, хоть в Красную книгу заноси. Суетный век охотлив до их скромной ноши, паучки бытовых неурядиц постепенно, но настойчиво сплетают петли вокруг тонких шей и тянут, тянут к переменам. Попробуй заупрямиться, когда удавка в крепких, заботливых руках... Вероятно, окно принадлежит сирому старику или старухе - человеку, перепутавшему день и ночь. Им-то покой обеспечен.
Дождь то усиливался, то ослабевал, опережая кипящими следами на асфальте торопливого путника. Изливался, будто жизненный сок из артерии раненного зверя - щедро, с последними биениями... Нечто грузное и безразмерное вверху плыло по инерции. Ветер унялся. Один раз подтолкнул в спину и все. Осталась сырость, да блестящая в свете фонарей дорога.
- Люди, кто меня слышит? Нужна помощь!
Петр замедлил шаг. Зычный баритон доносился с другой стороны улицы. А вот и кричащий - неожиданно миниатюрный для столь низкого голоса силуэт, распластавшийся на тротуаре возле рекламной афиши. Афиша почему-то не подсвечивалась, однако вокруг силуэта мерцали огоньки. - Забавно - подумал молодой человек. - Авось, лежит по ту сторону проезжей части невесть как попавший в наш век лепрекон? Золотце краденное рассыпал... Пока крупицы драгоценные не соберет, в волшебный край убежать не сможет. Да что там убежать, поди, на ноги сам подняться не в состоянии. Прямо здесь, в спальном районе города и валяется. Вот подойдет к нему добрый молодец Савельев, все еще помнящий свой первый сборник сказок, привезенный матерью из Ленинграда, поверит в жалобные слова, пыльцу ладонями сгребет, да в растопыренные зелено-плесневые карманы карлику насыплет. И захохочет лепрекон, и закричит басом: "Сколько ты мне искорок вернул, столько тебе лет жизни подарю!" Потом исчезнет подобно призраку. Коль так - медвежья услуга. Жажду ли я долголетия? Повелось же в сказках исполнять желания, коих герои не загадывали. Допустим, я хочу квартиру с балконом в Венеции или шапку-невидимку. У меня чересчур много желаний. Донимают. Только спроси тоном лекаря, дескать, что беспокоит? А я - желания! Избавьте! Самое тяжкое рабство для человека - рабство его желаний.
Слесарь поспешил перейти запустелую проезжую часть и осторожно приблизился к незнакомцу. Мужчина лежал в двух-трех метрах от новенького стенда с изображением броского, не вписывающегося в общую хмурь местности красного автомобиля "Porsche". Правда, рисунок навязчиво предлагаемой мечты уже пошел на уступки окружению - где-то сморщилась краска, где-то виднелись подтеки. Защитная поверхность у плаката была разбита, о ней напоминал лишь оскал стекол по краям. Россыпью "таинственных огоньков" на пешеходной плитке оказалась также стеклянная крошка.
- С вами все в порядке? - Поинтересовался Петр.
- Во дела. Наконец-то! Кто-то. Детское время, а ни души. Глухомань таежная. Нога онемела. Подсоби, братанчик!
Слова незнакомца звучали гулко, чуть комкано и при этом, вроде, достаточно дружелюбно. Создавалось впечатление, точно он ест что-то с великим аппетитом перед громкоговорителем. Действительно, если с таким раскатистым голосом нельзя дозваться помощи за полквартала, то чем спальный район отличается от дикого леса? Разве что лес безопасней... Петр разглядывал пострадавшего. Одет обыкновенно. Светлые джинсы, начищенные ваксой ботинки, болоньевая куртка и впрямь зеленоватая. Кроме оттенка куртки вкупе с малым ростом, иных сходств с лепреконом не наблюдалось. Смешная кепка на голове у толстячка скорее придавала ему вид бравого солдата Швейка.
- Глухомань таежная. - растерянно повторил Савельев. Его слегка смутило фамильярное "братанчик", поскольку привык связывать особенность подобного обращения с представителями не самого достопочтенного общества. Мало ли, в какую переделку с ними ввяжешься. Чай, этот от своих и схлопотал. Вон как за ногу держится. Из-под побелевшей от напряжения ладони, прижатой, очевидно, к ране, выглядывают лоскутья брюк... Петру защекотало ноздри, он отпрянул.
- Э-эй, куда же ты? Мне вправду плохо. Что ж ты человека покидаешь? Во дела. Ну куда ты пошел, а? Ладно. Да бог с тобой. Иди себе!
Парень постоял в раздумьях, шмыгнул носом и вернулся к злосчастному:
- Я без телефона, так бы "скорую" вызвал. Или вам нужна полиция? Чем могу помочь?
- Во дела, и без телефона! А если найду?! Ха-ха-ха! Да шучу. Ха-ха. Шучу. Ха-а-э-э. - Смех мужчины перешел в постанывание - Болит-то как, зараза.
- Идти можете? - Савельев смутился. Вопрос звучал по-издевательски. Стало быть, отвращение не удалось удержать внутри. Теперь он жалел о сказанном, теперь он искал причины накатившей неприязни. Взрывной хохот, нарочитая простоватость, фразы-паразиты... Пустяки. Уж кто-кто, а обделенный даром поддерживать общение Петр намного проще ладил с разговорчивыми весельчаками, нежели с такими как сам. Есть ли причина злиться? Запах. Ну, естественно. Луковое амбре изо рта хохотуна; молодой человек готов был извиниться за свою подверженность запахам, он не собирался никого обижать из-за причуд собственного обоняния.
- Ха, идти я могу! С твоей помощью. Дай на тебя опереться, дружок, проковыляю, поищем дорогу, где машин побольше. Там меня на голосование и оставишь, я уж сам разберусь, куда мне.
- Вы, видимо, приезжий. Тут...
- Скользкая тема, не начинай. Все прибыли откуда-то.
- Я о другом. Вам бы на обследование, к врачу.
- Выживу, хах-ха. Я люблю жить, жить вопреки. Моей обрюзглой оболочке с посаженным сердцем в больнице следовало бы прописаться. Я сделал иначе. Моя правая нога, предположим, празднует маленькую победу, очередную победу бунтаря-хозяина. Признайся, ты ведь принял меня за хама? Принял. Ты воспитанный малый, не отворачиваешься, когда я дышу луком прямо на тебя и громко смеюсь, пропускаешь мимо ушей мои вольности. Ты считаешь хамство пороком, и если бы я чуть больше наглел, ты бы бросил меня. Это противоречит моему шкурному побуждению спастись. С другой стороны, я не хочу, слышишь, не желаю, чтобы ты проявлял ко мне чрезмерную заботу. Будь проще, ха-ха! Ты выполнишь долг перед своей совестью и мы разойдемся.
- Вы уверены, что после таких слов мне не захочется вас бросить?
- Уверен. Уверенность - моя математика. - Незнакомец перестал смеяться. - Я тебе многим обязан. Начну с того, что я обязан тебе представиться. Прошу, слушай внимательно. Авось, наша встреча окажется первой и последней в текущей вечности. О, чую, напугал тебя пудовыми словом. Не бойся, математики обожают шутить про вечность. Иронизируют. Мы же сами, ограниченные, вечность и придумали, дабы линейками измерять. Я буду разглагольствовать, мне так легче идти...
Его звали Евгений. Он уточнил, что имеет еще одно имя, описательное, но озвучит его в завершение рассказа. Родители Евгения были украинцами, осевшими в крохотном алтайском селении, отец уехал в Барнаул на заработки и погиб, как говорят, на ровном месте - ушел под асфальт посреди бела дня, получил ряд переломов и вскоре захлебнулся в студеной грунтовой воде. Прискорбное стечение обстоятельств, нарочно не выдумаешь. Вдове пришла отписка от высокопоставленных чинуш с соболезнованиями и уверениями, что почва в столице впредь не под кем не просядет. В тот день мать, набожная женщина, сторонница воздержания, набросилась на спиртные напитки. Трудолюбивая в прошлом, она потеряла работу, принялась распродавать и без того скромное семейное имущество, приводить забулдыг в дом, называя их всех именем мужа.
Так, чтобы не видеть домашний кошмар, двенадцатилетний Женя всё чаще сбегал в горы, где однажды набрёл на пастбище тюркского чабана по имени Наран. Старик сидел на складном стульчике, отмахивался от мошкары, да напевал любимую песенку, как перевел позже, об отце и сыне, нареченных судьбой: о волке вне стаи и ягненке вне дома. Два одиноких человека сдружились. К сожалению, шаман отказался вступать в борьбу за жизнь матери, зато пообещал вящее - поспособствовать воссоединению ее духовного двойника, то есть потерянной в этом мире сущности с сущностью мужа на небе. Учить юношу магии он тоже не стал, лишь взял на попечительство, пока тот "не окрепнет для своей дороги". Мать скончалась в лечебнице для душевнобольных с улыбкой на устах.
А что потом? Переезд, брошенный институт, служба в армии, комиссование по здоровью, безработица. В двадцать лет, от безысходности, скиталец совершил первую и последнюю попытку покончить с собой - ринулся под поезд. - ты представляешь?! - заорал рассказчик, заставив парня съежится - Я, поверенный Вечности, должен был окоченеть за день до моего выселения из съемной комнатушки, из последней дыры, откуда добровольно уходили даже тараканы. Я, живой, улыбающийся тебе, я, лучший из лучших, должен был пропасть! - Они шли безмолвно, казалось, целый век, поколе хромой не заговорил снова - Родился я под именем Евгений. Но слишком много украинцев носят имя и фамилию Евгений Пилипенко. Учитель нарек меня по указке известных ему сущностей: Ульмас. Имя, услышанное мною до перерождения. Эка глупость, в предсмертном мареве мне являлись теории и доказательства. Любовь устроилась на службу пищеварению, жизнь изменяла со смертью. Поезд ехал по мне, сминая в кашу, а ткани и кости тотчас восстанавливались - я растекался по дискам колес, точно был проекцией. Подобные ложатся на экраны в кинотеатрах, с той разницей, что они не возвращают пережитое источнику за спинами зрителей. Я чувствовал. Вдобавок, утратить нить... - Повествующий заговорил невнятней и быстрей. - Пришли; улица, что пересекаем, кипит движением. Тебе нужно домой, мне нужно домой.
- Ваша нога?
- Именно, нога моя, а ты не муха, чтобы тянуть нос к чужим ранам. Ай, полно обижаться. Муха здесь я. С подбитой лапкой.
От взрывного раздражения в голосе мужчины не осталось и следа. Он почему-то махнул рукой на плиты строительного забора, за которыми темнел скелет будущего здания и аппетитно "прожевал" тираду о том, что природа всегда будет править балом, что сегодня ее день рождения и она благосклонна к пришедшим ее поздравить... Скрипнули тормоза. При свете фар толстяк вынул из кармана бумажник и протянул Петру: "Бери. Да бери ты, ну! Моя скромная благодарность".
Смесь тревоги и стыда за почти безотказно принятый подарок мучила парня на протяжении всего пути. Уж неизвестно, от расстройства или холода возник озноб. Петру хотелось избавиться от кошелька - определенно унизительной подачки, всученной ему якобы в знак признательности. Порою уязвленная гордость отступала под напором любопытства. - Глупо выкидывать кошелек, не ознакомившись с его содержимым. Пусть там даже целое состояние, краденное ли, честно ль заработанное или выпрошенное в качестве милостыни, - при возможности оно будет полностью возвращено хозяину. - Потрескавшиеся, хлюпающие плитки вели к подъезду. Писк домофона, прелое дыхание подъезда, полустертые цифры на кнопках лифта...
Войдя в квартиру, Савельев разулся, взъерошил пятерней влажные волосы на макушке, и, не стаскивая пальто, направился в свою комнату. Там он бросил бумажник Ульмаса на письменный стол, а сам рухнул без сил на кровать. Так рано для сна и поздно для бодрствования. Стоило бы ответить на письмо, аккуратно сложенное ее пальцами - теми пальцами, которые сейчас хотелось бы сжать. Воображение согревало лучше батарей центрального отопления, хотя и они нынче не плошали. Петр привстал, стер пот со лба, освободился от пальто и положил его вдоль кровати. Когда свесившиеся ноги коснулись материи, та ожила, издала сопящий звук и неспешно поползла в сторону тумбочки. Усталость на лице владельца квартиры сперва перевоплотилась в замешательство, после - в испуг, и, наконец-то впалые щеки приподнялись в смеющейся гримасе. - Гуля! Меня из-за тебя кондрашка чуть не хватила! Скоро пойдем выгуливаться, мерзкая ты псина. - Руки парня нырнули под шуршащее укрытие и обнажили голову пуделя. Собака не скрывала радости. Беззубая пасть с шершавым языком припадала к гладящим ладоням, а под оставшейся частью маскировки метался бугорок хвоста.
К ночи небо очистилось. Наиболее яркие звезды проступали на фоне городского зарева. Но промежуток между высотными домами был так мал, что Савельев решил прогуляться с питомцем к пустырю - бывшему участку леса, вырубленного ради очередного скопления бетонных гигантов. Пока что на заброшенном поле росла трава. Петр бывал там не реже раза в неделю. Одно из немногих мест, где ощущение простора затмевает прочие. Добираться едва ли не километр, потому временами приходилось нести костлявое тельце собаки в объятиях. Похоже, хитрюга этим злоупотребляла.
Часть II: Сон
Человек с собакой вышел на середину пустыря. Кучерявое животное уселось подле его ног, пуская пар из ноздрей. Хозяин смотрел вверх, на звездную громаду. Где бы он не находился, с какого бы положения не изучал небосвод, вершина исполинского перекрытия всегда располагалась над ним. Как над каждым, - над каждым, кто устремляет взгляд в небо, - этот купол наподобие увеличительного стекла собирает лучи небесных тел и дарит их зрителю. Малой точке. Миллионам, миллиардам точек... Каждому - личную вселенную. Петр воспринимал связь со всеми источниками света, мерцаний и отблесков, слившимися для него воедино. В заброшенном поле на Земле и в поле зрения космоса. Иссиня-черный, округлый экран становился все ближе. Либо же созерцатель возносился к нему. Где-то там, за пределами Млечного Пути, простиралась гигантская проекция его крошечной души.
- День рождения природы. Уж не те ли загадочные фейерверки пророчил странник? Мириады сверхновых... Расцветают и меркнут.
Вслед за уходящей рослой фигурой плелось животное на поводке. За полночь они пересекли порог дома. Петр уселся за стол, покрутил под лампой портмоне-дар, - оно было легким и лоснилось крашеной в зелень кожей, - затем произнес «ай» и запер вещицу в выдвижном ящике справа от себя. Вырвал из некогда толстой общей тетради лист. Сгорбился. С полчаса его шариковая ручка выводила строки на бумаге прежде, чем последняя была порвана.
Мягкость подушки сулила беспамятство. Недобрая примета, так как ожидание сна удивительным образом препятствует его наступлению.
Пробовал представить морской пляж с грибообразным навесом от солнца, под которым на песке лежат женские босоножки и полотенце, слетевшее с вешалки. Пляж Арамболь. По песку разгуливает корова, отзываясь на все имена, кроме Сурабхи. Должно быть жарко, главное, чтобы не томило. Бережный жар. Бриз... Голоса, возгласы, требуется больше возгласов, но далеких, дабы они не различались - просто невнятные звуки радости. Рывок назад... Поднял веки. Обои, сползшее одеяло, за шторой луна сбрасывает фату; тучи расступились перед заморозками. Сварливый ветер. Надо чуть подождать, луна вот-вот спрячется за решетом березовых ветвей, уймется. Не все ж Гекате сплетни добывать из обитаемых клеток. За ствол, за угол... Любо-дорого созерцать лунный просев. Лет десять назад береза была вровень с уличным градусником, ее макушки можно было коснуться рукой. В конце декабря, как-то, шутки ради, дедуля водрузил на вершину разросшегося дерева новогоднюю звезду из набора елочных украшений, а соседи снизу, кто во что горазд, развесили гирлянды, простые лампы и игрушки на ветвях в пределах досягаемости. - Большой и указательный пальцы Петра почасту смыкались, раздавливая брызги луны на дереве. - Пыточную светомузыку рассудка должно погасить, затоптать стадом баранов. Прыжки любят счет... Сто! Вымышленная скотина - и та почила. Думать о вселенной, проникать в любое измерение. Стрелки будильника жестоки. Перевернуться на правый бок... Трели сигнализации со двора. Перевернуться налево, на спину - уже мягче, уже пора бы уснуть. Повторяются речи минувшего дня, незначительные мелочи, перед глазами березовые поленья. Вместо забвения - ведро с настойкой бересты на пунцовом спирте из термометра. Надоело знать, помнить, ворочаться. Не тушить же гирлянду чем попало? Погружению в глухую сахарную вату препятствует оркестр водопроводных труб. Никакого десерта к кипятку в черепной чаше, пока над тобой висит бирюзовое лицо-маска и талдычит: "Делать, делать. Недоделать! Делать, делать. Недоделать!" От сих повторений тошно. И кран в ванной вторит каплями. Эдакий метроном: кап-кап-кап...
- "Откуда лицо? Что недоделать? Но хуже, что не сменил клапан в кране. Хватит с меня китайской пытки" - заложник бессонницы изогнул спину, уперся в матрас локтями и пружинистым движением выскочил из постели. Шаркая, на ощупь - меж теней в коридоре. Щелчок выключателя; свет застал врасплох паука над умывальником. Петр взял гаечный ключ - временную замену рукоятке крана - надел на сердечник, задумался. Поворот по часовой стрелке. - Так ли? Обратно? - бережно, до предела... Холодный толчок в лицо, металлический вкус. Паук уже на куске мыла. Еще пару глотков воды, еще море бурой, магнитной влаги. Захлебнуться помешала судорога в голени. Петр хотел взяться за ключ, но заметил, что его пальцы пополнели. Живот вспучился, руки удлинились. В исступлении он напряг мышцы - тюк! - темечком о потолок. Бурный рост конечностей сопровождался немотой. Считанные минуты и комната превратится в западню, надломит позвоночник - срочно к выходу. Некогда хилые плечи сделались шире дверного косяка, одежда лопнула. Остатки разума подсказывали, что ввиду чрезвычайно быстрых перемен в соотношении размеров жильца и жилища, обычным выходом из квартиры он не успеет воспользоваться. Несчастный завопил настолько громко, насколько позволял дух в сдавленных легких; он никогда еще не орал голосом чудовища. Откликнулась Гуля. Высунула морду из спальной, глянула на аршинную голову с обезумившими глазами своего хозяина-переростка и, заскулив, попятилась назад. Петру даже полегчало оттого, что его любимый питомец не пожелал находиться рядом в приключившейся беде. Хоть бы славный мирок этой псины уцелел, отказался верить происходящему, сохранил бы представления о прежней, может, скучноватой, но торной жизни. Без хозяина?.. Упор ступни в зеркало. Треск. Кое-как протиснулся, единственное расширение - кухня.
Газовая плита, она как будто создана для кукол. Лилипутская утварь: сковорода со следами мелкозернистой гречки, стол, похожий на квадратную лавку, в чашке-наперстке - капля ромашкового отвара и ложечка, сравнимая с булавкой. Молодой человек выругал себя за то, что постоянно откладывал перепланировку. - Прямо раздолье! - Он треснул в сердцах кулаком по столу и тот проломился подобно листу фанеры. Чашечка трогательно зазвенела, описывая влажные круги на полу. Из ребра ладони торчал полумесяц блюдца. Другой осколок полоснул скулу, но, проведя пальцем по щеке, Петр не обнаружил крови. Кровь также не появилась в том месте, откуда он извлек фарфор. Розоватая выемка, и только. Оттого, значит, вяло в суставах. Организм прибавлял во всем, кроме кровушки. Туловище занимало уже три четверти кухни: колени прижаты к груди, выступ буфета - под лопаткой. Достаточно разжать ноги и... Счастливого полета, оконная рама. А он повиснет над пропастью. Нагой, огромный, обреченный. Посмешище. Завтра напишут в газетах о самой абсурдной смерти.
"Что-то делать. Недоделать!" - Обратила на себя внимание клякса у газовой плиты - древний изъян, доставшийся с квартирой от бабушки. Раньше Петр принимал это пятно за копоть или подтек, однако, сейчас он видел объемные черты живого создания. Более того, изгиб рта у настенного существа едва заметно менялся, выказывая противоречивые эмоции. Во вполне заурядном, казалось бы, изображении угадывалась жизнь благодаря подвижным выпуклостям штукатурки - желвакам и складкам, с коих осыпалась известь при смене гримас. Хрупкий, крошащийся рельеф лица выглядел стареющим. По правде, то образование на стене и не утруждало себя порождением звуков, если не считать слабого песочного шороха. Шумок разрушения обрастал очередными словами: "...делать! Можешь перерисовать мой подбородок. Я настаиваю на том, чтобы ты перерисовал мой рот, если он тебе не нравится. Я люблю тебя. Я любила и буду любить тебя вечно, даже если ты откажешься переделывать меня - так однажды замерзла Луна с каменной улыбкой. Твое же положение досадней, ты загнал себя в тупик, вырос над собой, растеряв кровь на крючках лишних вопросов. Ты, мой славный, похож на избранников других стен. Вам только кажется, что пространство жмет. Тупик внутри вас. Вы спрятались в надежном колодце с крысами и задраили за собой люк... Нравится точить ногти о стены? Добавь правильных линий моему лицу, покажи, что ты смеешь, что можешь. С меня спросят твою волю".
Савельев пробовал освободить одну из рук, дабы коснуться барельефа, хотя в числе его желаний появилось новое - поцеловать известковый лик. Наверное, думал он, никто не целует свои стены и те ёжатся от безответной ласки. - Но к чему измышления? - Вскипела следующая мысль. - Надо отметить, мой страх перед нелепыми обстоятельствами уступил место почти животной тяге к той химере, что призналась мне в любви. Взять, да вскрыть потаенное, вывернуть наизнанку, минуя ответ, минуя объяснения - ради чего? Ради моего блага? Меньше всего я ждал любви, корчась между шкафом и холодильником. Она, кстати, права, вопросы впиваются крюками мне под кожу, но удовлетворить их вурдалачий голод более нечем... Чу, мычит! Еще чего, запела. Как фальшиво заливается - ее, с позволения сказать, пение унижает мое достоинство, поскольку исполняется сия звуковая мешанина моими же устами. - Парень захрипел, сплевывая студенистую мокроту. Вдох, выдох, треск, тождественный слову "свершилось". Падение. Перемежающиеся виды: дом, земля, небо, дом... На небе - туча в виде слона, на земле - упорядоченное скопление людей. Клубящийся слон разбрасывал хоботом леденцы и конфеты, а граждане в штатском хватали сладости и укладывали их по карманам, делая пометки в коричневые блокноты. Никто не обращал внимания на Петра. Легкое приземление. Он на полу в своей спальной. Дымно. Рядом скулила Гуля.
Часть III: О запахах не спорят
После этого спать не мог. Поцеживая кофе, студент-рабочий смотрел в окно. Открыл форточку. Пахнуло свежестью улицы, с подмешанным запахом дегтя. За ночь приморозило и выпало много снега.
Если выйти из дома чуть раньше восьми часов утра, то можно успеть на тот троллейбус, который ходит весьма редко и довозит прямо до главного корпуса университета без пересадок. Преимущества несомненны. Лавины людей, спешащих на учебу или работу, появляются через минут десять-пятнадцать, а в это время они, в большинстве своем, еще заканчивают завтракать, торопливо одеваются, похлопывают себя по карманам, силясь вспомнить, не оставили ли какие-то важные вещи перед выходом. Они пока не толпятся на остановках, не ругаются у входа и не успели занять места у окон, которые предпочитает Петр. Это особое удовольствие - смотреть на бесцветные узоры утреннего города, мягко убегающие в сторону, противоположную твоей цели, и лишь иногда задерживаемые гневными глазищами светофоров и застенчивыми лавочками остановок. Иная такая лавочка будто манит: "Погоди, присядь, придет следующий троллейбус, и еще...". Остается провожать их виноватым взором, невольно подыскивая слова для оправданий.
Петр часто ощущал вину перед, казалось бы, сторонними вещами и событиями. Даже накопленный за четверть века опыт переосмысления собственных проступков, несправедливых выходок, умышленных или нет измен - и то приносил меньше тревог, чем непостижимое, тянущее чувство вины перед неодушевленными предметами, наличие которого, он, как человек, уповающий на здравый смысл, также ставил себе в вину. Ему было стыдно за сегодняшнее отсутствие привычного ветра в арке дома, он жалел отпиленную ветку тополя на крыше ларька и готов был провалиться сквозь землю из-за того, что мимоходом уловил аромат пекущихся блинов со стороны одного из жилых зданий - дыхание чужого, сокровенного обиталища. В подобных случаях хандра изматывала Савельева до тех пор, пока злободневные вопросы не возвращали его в колею здравомыслия.
Резкий подростковый возглас донесся откуда-то из середины салона: "Шофер, в чем дело?! Мы приехали?!" Петр вздрогнул, будто возле его уха заклокотал старомодный механический будильник. За возмущенным клокотом великана последовали будильники поменьше: "Откройте, пожалуйста, дверь! Сколько можно стоять? Люде же опаздывают! За талоны платим, а толку никакого!" Водитель проворчал в ответ и двери распахнулись. В лицо ударило морозным воздухом с привкусом выхлопных газов. Ничего, половина пути преодолена. Осталось свернуть на другую улицу и пересесть на автобус. Проездного нет - вероятны приключения. Что ж, бывает полезно прокатиться "зайцем". Серым, маленьким, пугливым... Разве жалкая роль? Зайцы по-своему личности. Они вынуждены лавировать, бегать, хитрить, но на их стороне больше раздолья, чем у любых домашних питомцев. Зайцы - мелкие нарушители. На мерзавцев объявлена охота, а им не стыдно, их пороки, вместо вины, врачуются самоиронией. Души самых ироничных зайцев переселяются в чрево щенной волчицы. Новая ступень - поколение пересмешников боли и страха. Снег торжественно поскрипывал под ногами Петра, навевая знакомый с юности мотив Сергея Прокофьева "Танец рыцарей". Кто знает, может композитор почерпнул данное великолепие у заснеженной дороги. Трам-парам-парам-парам... Парень расстегнул верх пальто и вынул из внутреннего кармана телефон:
- Алло, Насть? Это я. Я не успеваю к началу лекции. Скажи, пожалуйста, нашему дедуле, мол, так и так, Савельев задерживается, но будет. Троллейбус сломался.
- Тебе долго добираться? Гляди, маразматик поставит галочку, что ты не явился и все - потом доказывай, что очень нуждался в его знаниях. Алло... Что у тебя там за крики раздаются?
- Тут ребенок упал. Люди с его мамашей ругаются. Или кто она ему... Все, я бегу, давай!
- До встречи. Кстати, ты чего звонил мне ночью, случилось что?
- Ошибаешься, я не звонил.
- Но твой номер высветился как пропущенный. И время: 2:30.
- Не может такого быть. Ладно, потом поговорим. Бывай!
- Бываю. М-м-п.
Петр еще раз оглянулся в сторону криков. Ближе к проспекту кольцо серых и бежевых фигур порицало даму в белой шубе, которая норовила поднять со снега годовалое дитя. У нее ничего не получалось - ребенок бился в судорогах, а свидетели сцены возбужденно махали руками, сочетая набор важных по их мнению советов с бранными посланиями в адрес хозяйки ценной шубы. Поначалу дама отмалчивалась, но в какой-то миг, видимо, после плевка старушки, блеснула собственным запасом матерных выражений - да таким богатым, что стоимость ее шубки тотчас потеряла значение и перестала волновать собравшуюся общественность. Уже спокойней женщина огласила детское заболевание: "Эпилепсия. Случается с ним. Само и пройдет". На лицах зевак отразилось разочарование. Инцидент исчерпан. Народ потихоньку начал расходиться, бежать надо было и Савельеву - как раз его автобус выглянул из-за поворота. Остановка. Пустующая лавочка в россыпи окурков. Глупая отговорка: "Прости, у меня снова нет времени. Да и ты свежеокрашена".
В автобусе был кондуктор. Долговязая девушка с широко посаженными глазами и рябым лицом. Она без умолку болтала по телефону, вызывающе хихикая и накручивая на палец один из своих мелированных локонов. Прекрасно. Заяц не ханжа, наоборот, из всех, кто здесь присутствует, зайцу по нраву только эта балаболка. Новоиспеченный зверек прошмыгнул мимо блюстительницы порядка и очутился в темной сердцевине транспорта - на подвижном кругляше пола, меж резиновых изломов гармони стыка. Отсюда одинаково хорошо просматривались обе части салона, при том, что сам наблюдатель мало кому был интересен по причине его явной непритязательности к удобствам поездки. Обычно здесь пристраиваются бедняки с тюками и тележками, искушенные безбилетники, а также те, кому всего-навсего не хватило более подходящих мест. Уголок для изгоев... Кисловатый запах. Нет, запах, вроде, почудился. Нарушитель замер, опершись спиной на перекладину. Ежели нагрянут ревизоры, тогда хуже. Придется рассчитывать на везение. Благо, ехать недалеко. В запасе полчаса. Полчаса бдительности - можно и выдержать. Еще бы двигатель урчал не так ласково, точно кошка на груди, предательски дрожащее облако, легкость, нашептанная деревенской метелицей ради сочности воспаленных век у верноподданных Морфея и весенним болеро с изъятыми у ласточки крыльями... Не спать! Лучше переключиться, тем более, что среди седоков столько занимательных особ. Кто-то в наушниках, мерно качает головой, кто-то кулаком в перчатке протирает овалы на заледенелых стеклах... Вот взять, допустим, старушку слева, через сидение от кондуктора: уставилась на плотную женщину в круглых окулярах, да, то и дело, издает отрывистые цедящие звуки. К ее растущему раздражению, лупоглазая соседка пропускает "цикания" мимо ушей, словно они предназначены кому-то другому. В чтение погрузилась. Эка невозмутимость! Старуха в ярости. Убедившись, что воззвать к совести соседки посредством намеков не выходит, она-таки снизошла до общения: "Женщина, вот скажите, почему у вас очки такие?" Действие возымело успех. Толстушка, наконец, прикрыла брошюру, используя указательный палец вместо закладки, и удивленно вскинула брови. Старуха продолжала, перемежая "ты" и "вы" в обращении:
- Очки крупные у вас, говорю. Сидишь, аки сова, напротив меня.
- Н-ну... - Помолчав. - Врач прописал. От дальнозоркости... Линзы крупные, да. Оправу такую подобрали.
Женщина, и правда, похожая на сову, отвечала слащаво, с расстановкой. В ней угадывалась заботливая нянька или учительница младшей школы, привыкшая к самым непредвиденным вопросам. С целью свести разговор к шутке, толстушка сделала жест пальцами, напоминающий настройку резкости в бинокле, а после, с бонтонной улыбкой попыталась вернуться к чтению. Но не тут-то было. Очевидно, положение соседки старуха посчитала еще более низким. На первый взгляд, обличительница сияла, как младенец, поощренный вниманием, однако беззубый рот выдавал скорее жажду расправы. Меньше всего сейчас Петр хотел бы оказаться на месте Совы, сколь увлекательным не было бы ее чтиво. Плащик у бабули, вон, с дырочками на груди - вряд ли от моли... Небось, желчь с языка прожигала. От таких целыми не уходят:
- Зрение смолоду берегут. Читает она... Зачем читать?
- Что ж мне, не читать вообще?
- Не читать. Дома, иди, читай. Нечего тут...
- Женщина, милая, я и дома читаю. И в дороге. Неужто мешаю вам?
- Люди о семьях хлопочут, а она - хоть бы хны - в книжку уткнулась, якобы умная. Я не читаю на публике. Другие - дурни необразованные по-вашему, что ль? Дома она читает... Дома за хозяйством следила бы.
Поразительно - Сова выдержанно приняла и сей выпад. Театрально вскинутая бровь, отработанный прием "закладка-палец", да едва ли не сюсюкающий фальцет:
- Дома у меня, как у всех, хлопот хватает. Муж, дети взрослые с нами живут, аквариум есть, попугайчик в клетке болеет. Всех накормить надо, убрать за всеми, ой, дорогая, я и работать умудряюсь, хоть сама на пенсии. А чтение... выкраиваю минутки.
- Господи, так зачем вы читаете, сложно объяснить?! Я бы поняла - где-то там, у себя, но не в общественном же транспорте! Я бы... ах-кх, кхе-хх. Кхе!
Последними словами бабуля аж поперхнулась, перейдя на страдальческое сипение астматика. Мутные капли слюны скатывались с ее подбородка и падали на дряхлую грудь - аккурат в область замеченных Петром дырочек. Между тем, Сова сыскала одобрение: барышня, тоже в теле, чью талию старался обхватить короткой лапой смуглый бородач, подключилась к обсуждению. Кавалер учтиво, хотя и с плохо скрываемой скукой, кивал в поддержку любого высказывания своей лады.
- Вам-то что, а? Лясы не точены, советы не розданы? Прикрывались бы при кашле, знатоки приличий. - Судя по говору, барышня имела отношение к столичной среде. Петр давно окрестил эту породу повстанцами крыш. Оценивают свысока, остры на язык, умело забрасывают шапками, метя в корень через листву - ведь с хорошей крыши, окромя покровов, и видеть, порой, нечего. Бабка погрустнела. Уверенное, дерзкое произношение с подчеркнутыми гласными, подобно судейскому молотку, разбило вдребезги тщательно уложенную стену навета. Даже астма попустила. - Эк поганцев оправдывают! - Уксусоподобный запах, которому парень поначалу решил не придавать значения, определенно усилился. - "Ш-ш-ш-чтоб вас..." - Толи шум сдувающегося шарика, толи шипение кислоты. Дышать стало больно. Теперь чихали и кашляли многие. Причем, вопреки ранним подозрениям, Савельев вынужден был признать, что источник запаха ему действительно не известен. Кажется, смрад исходил отовсюду. Едкое, мертвящее испарение чего-то заведомого и безымянного. Да, именно безымянного, ведь при всем разнообразии человеческого воображения есть вещи, коим не существует словесных тождеств. Петр был бы рад пренебречь слабосилием. Утешиться, связав удушье всего-то с разлитым по автобусу маринадом, а свой внезапно накативший трепет - с повышенной мнительностью. Но, тем не менее, происходящее вокруг говорило об ином. По сути пахло не уксусом; уксусный дух, будучи одним из наиболее тяжелых для Савельева запахов, в первую очередь всплывал в памяти, связываясь с ядовитым наполнением атмосферы.
- Папа, плохими духами ты полил шляпу! - верещала девочка лет пяти.
- Чепуху мелешь. - Звонко отзывался франт в клетчатом костюме, на всякий случай дотрагиваясь до полей головного убора и невзначай подгоняя воздух к носу. - Я не выливаю парфюмерию на одежду. И не трачусь на дешевые ароматы, дочурка. Постыдилась бы при людях такое говорить. Явно те хулиганы у выхода дихлофосом прыскали. Ну уж дихлофос я распознаю.
- Мужчина, какой же дихлофос? - прикрывая рот, забубнила столичная дама из-под мясистой руки бородача - Тут перегаром от половины пассажиров разит. Сил нет терпеть больше, меня сейчас вытошнит. - Будто ей в поддержку бородач зашелся икотой.
- Вы, разумеется, можете утверждать всякое, но я душок апельсинов ни с чем не перепутаю. - встрял рыжеволосый сверстник Петра с пунцовыми буграми на шее и щеках. - У меня аллергия на цитрусовые. Полюбуйтесь, что с моей кожей!
- А кто отвечает за неисправности в транспорте? - гаркнул спортивно одетый верзила у задних дверей. - Бензин у него течет, я же чую. - Ворчал атлет, расталкивая плечами живые преграды на пути к кабине. - Мужик, тормози! Беда будет, загоримся! - он постучал в зашторенное отделение, затем присел на корточки, держась за горло.
- Еще один пьяный! - Фыркнула столичная. - На ногах не стоит, а я задыхаюсь от алкогольного чада.
Перепалка прервалась сообщением об остановке. Сразу как прозвучала запись, автобус въехал на обочину, где затих, поцарапав бок о бетонный столб. Вначале некоторые осаждали кабину водителя, ибо створки дверей по-прежнему оставались закрытыми. Позже, когда у шалеющих от неизвестного газа людей иссякла надежда выбраться привычным путем, - управляющий транспортным средством не подавал признаков жизни, - начали выбивать окна. Били ногами, тростью и сумками, взывая о спасении. Первым поддалось заиндевелое полотно около кондуктора. Несмотря на хаотичность ударов, полупрозрачный щит выпал целым наружу. Хлопок, да шквал звуков потоньше: там, столкнувшись со льдом лужи, он расплылся веером неровных лодочек.
Пассажиры выпрыгивали из окна один за другим. Кто-то вмиг убегал, кто-то - дозванивался до службы спасения, а иной, будучи покрепче и обладая рыцарскими качествами, помогал женщинам и детям спускаться вниз. Как всегда, благородством отличались единицы. Зато в суматохе чей-то массивный локоть стащил кондуктора с сидения, да метнул на пол с таким остервенением, что девушка ударилась затылком о металлическую стойку.
Спустя минут десять дурман развеялся, а вместе с тем опустел автобус. Внутри оставалось трое: человек, так и не покинувший водительской кабины, продавщица билетов без сознания и, собственно, Петр Савельев. Последний не мог уйти хотя бы потому, что вид распластавшейся работницы на мокром настиле преследовал бы его долго. Нескладный стан девы, безобразная служебная накидка, щербатая кожа и... беззащитность, - все это тлело червоточиной под левым ребром, отдавало вздутием, придавившим сердце парня. По законам жалости оцепенение сменилось усердием. Студент зачем-то встряхнул кондуктора со словами «Как вы? Как? Слышите?». Ее голова беспомощно болталась. Хлопки по щекам... Нет румянца. - Доступ кислорода следует обеспечить - шептал Петр, припоминая уроки по технике безопасности. Он расстегнул воротник ее одежды. Опять-таки, без результата. Тогда молодой человек, краснея от неловкости, начал расслаблять пояс над узкими бедрами потерпевшей.
- Уберись! - Вдруг встрепенулась она. - Не трожьте меня.
- Вы были без чувств... - Савельев охрип. Его нижняя губа подергивалась.
- И вы давай меня раздевать? Шустро. Так вы хотели привести меня в чувства или во мне чувства пробудить? - Уже с задором парировала дева.
- Нет, что вы.
- Ну хоть кто-то со мною честен. Не оскверняете контакт чувствами.
- Вы говорите как Настя.
- Как кто?
- Да не важно. Прекратите ерничать. Тут кислым разило, автобус стал газовой камерой. Вас швырнули головой об эту, между прочим, железяку. Вы могли получить сотрясение мозга.
- Я пригрозила полицией за дебош, потому и швырнули. Не было запаха.
- Как не было?
- Можете ко мне обращаться по имени. Нина. Почти Настя, но иначе.
- Очень приятно. Я - Петр.
- Так вот, Петя. У меня от рождения идеальное обоняние. Нюх как у пса. - Нина усмехнулась. - Опуская ежедневный букет ароматов из дешевых духов, старых одежд, зубной пасты, пота, гуталина и водки, тут ничем новым не пахло.
- Вы совсем ничего не слышали? Остальные травились, сходили с ума от...
- Правильно, сходили с ума. - Нина покрутила пальцем у виска.
- Может стоит проведать водителя?
- Он тоже немного «того». - Рябая вздохнула. - Поверьте, я уже насмотрелась за два года. Сплошной стресс. Дичает народ. Ранее хоть окна не высаживали.
Как ни странно, тихая дробь женских костяшек о поверхность кабины и слова «Семен Георгиевич, вы уснули? Все как в воскресение на мосту?» возымели действие. Сначала отворилась передняя дверь салона. Нина вышла. Уже с улицы послышалось шипение еще одной двери рядом. Мужчина и женщина негромко беседовали - поди, их роднило нечто большее, чем служебные взаимоотношения.
Без пяти десять на часах. Опоздание. Переизбыток вопросов, нехватка секунд, шагов, собранности. Готовые ответы - яко карты в рукаве шулера. Гордость, гордость за мнимый героизм. Иваненко не поверит. А было ли? Исчезли все. Книга - как довод, как удостоверение произошедшего. Брошюра совы. Валялась открытая, страницами вниз. На обложке тиснение: «Песнь песней». Студент поднес издание разворотом к себе, и по привычке гадания на незнакомых текстах, ткнул пальцем в случайное место. Подушечка легла на отрывок в грязевом разводе:
«Мандрагоры уже пустили благовоние, и у дверей наших всякие превосходные плоды...»
Часть IV: Иваненко
Петр закончил читать и поднял глаза. Профессор постоянно жестикулировал:
- Вы когда-нибудь выжигали в детстве при помощи лупы? Вот я выжигал. И даже не только на дощечках, но и на собственных руках как-то бородавки приходилось таким способом выводить. Народное средство, чего уж... - Словно переживая еще раз не самые приятные минуты, Иваненко съежился и потер ладони. Между рядами прокатился легкий смешок. И, хотя, смеявшихся было с десяток, старик, как обычно, обратился к самому худшему, по его мнению, студенту:
- Драгун, а я вижу, вы сегодня в ударе. Встаньте, пожалуйста. Лекцию второй раз за семестр решили посетить, так теперь изо всех сил на себя, присутствующего, внимание обращаете?
- Я все конспектирую. А пропущенные лекции перепишу.
- Драгун, э-э... - преподаватель поправил очки и уткнулся носом в свои записи - Дмитрий Анатольевич... так вам не доводилось в детстве выжигать? Я в деревне рос, да и забав тогда было поменьше, чем ныне, в век компьютеров и караоке, хотя от наплыва впечатлений тоже, знаете ли, голова кружилась. Брал я, эдак, старую, надколотую линзу из отцовского ящика стола - и айда во дворик, лавочку разукрашивать. Дед с бабкой мною восхищались, дескать, талант художника у чада зреет, отец ругался, что я без разрешения в его вещах роюсь, мама была постоянно занята хозяйством, а мне просто нравилось смотреть, как привычные, почти безобидные лучи солнца, собираясь вместе под пузатой стекляшкой, создают шипящую и фонтанирующую дымом крупицу огня. Чудесный опыт, Драгун! Попробуйте как-нибудь на досуге, советую. - На это раз под прицел студенческого веселья попал их неудачно выделившийся однокурсник. Его обезоруживающе-нагловатая ухмылка пропала, уста сжались, но сказать что-либо преподавателю не решался. А тот махнул рукой и продолжал монолог:
- Итак, насыщение. Поток знакомой, естественной информации, идущей извне, концентрируется... - Иваненко брякнул связкой ключей о стол, дабы привлечь к себе внимание других учеников, которые, очевидно, решили, что преподавательская речь их уже не касается. Поняв, что из-за нарастающего гомона в аудитории его грозный сигнал услышали лишь первые ряды, он повысил голос. - Не зря говорят: "Учение - свет". Если на минутку представить, что линза из моих юношеских воспоминаний призвана объединять великое в малом, то будет верно и обратное: "Свет - учение". Солнечные лучи, как знания, скапливаются вместе и вспыхивают единым огнем. Фокус лупы - яркое создание, кажущееся само себе чем-то уникальным. Я же, как сторонний наблюдатель, буду вправе заявить, что уникальность эта является проекцией обыденного, с тем отличием, что обыденное претерпело искажение благодаря сколу на стекле. Понимаете? В сколе заключена индивидуальность моего выжигательного прибора. Других таких линз не найти, хотя каждая иная тоже особенна, даже в случае их выпуска по одному образу и подобию, на одном заводе. У первой, к примеру, царапинка, у второй - неровность... Все они немного разные и в то же время похожи друг на друга. Эти отклонения придают фокусу частицу живости. И мы, как линзы, фокусируем поток знаний - кто-то хорошо, кто-то плохо, как вы, Драгун – все мы пропускаем знания через свою, неидеальную, и даже, в некой степени, ущербную форму личности. Плохо ли сие? При должной силе света - нет. Но будьте бдительны. Изъяны с годами накапливаются. И если вы не горели тем светом, не соревновались в беге с фотонами, не отвечали мирозданию, то завязнете в парадоксах или пустоте. Неповторимость сведется шуму. К хаосу.
На протяжении этой тирады, Драгун молчал, слегка покачиваясь из стороны в сторону, а лектор уже разговаривал как будто не с ним, а с одним из своих постоянных внутренних собеседников, по случаю получивших незамысловатую историческую фамилию.
- Всякое творение, способное к осмысленному восприятию мира, есть ничто иное, как отдельная, уникальная фокусировка мира. Подобно ожогу, возникающему на деревяшке, наше восприятие откладывает отпечаток на нашем существе - постепенно преображается внешность, мимика, походка, даже, полагаю, чуть меняется строение организма. Животная, а может и растительная пища - тому подтверждение. Например, рассмотрим курицу. Даже будучи употребленной в пищу, она в состоянии сообщить нам кое-что о своем бытии. Я понял это накануне данной лекции, в столовой, когда ел скверно приготовленный омлет и пил остывший кофе. Я понял, как тесно связано сознание с плотью.
Со страстным воодушевлением профессор воздел указательный палец. И, хотя палец преподавателя указывал всего-то на мигающую лампу под потолком, в его глазах пылало торжество философа, парящего над окружающей действительностью, галереями сонных лиц слушателей, мутных оконных стекол и колпаков освещения в лекционной. Сейчас тщедушный, невзрачный старик превратился, по меньшей мере, в тибетского ламу, достигшего просветления, или в античного мудреца, носителя великой, поразительной мысли, которая, по его убеждению, хоть и витала веками в умах человечества, однако, впервые вспыхнула цельным знанием в его облысевшей голове. Сегодня за завтраком - в награду за овощной гарнир вместо опостылевшего гранита науки. Откровенное равнодушие студентов более не смущало его. Напротив, теперь подбадривало. И даже Драгун перестал казаться таким олухом.
- Присаживайся, Дима. - Заслышав дружеское "ты", Драгун, словно надувная игрушка с открытым клапаном, громко выдохнул и медленно опустился на скамейку - его репутация перед сессией и так была подмочена и очередная порция преподавательского гнева могла бы стать роковой на ближайшей сессии.
- Я заметил, уважаемые, что есть определенный оттенок вкуса, благодаря которому мы отличаем упомянутые мною куриные продукты от всех остальных. Омлет в нашей столовой делают абы как. Пока я ел, у меня, то и дело, хрустели на зубах кусочки скорлупы. Вкус у яичной оболочки едва ощутим, но все-таки можно догадаться, что он соединяет в себе одновременно и вкус куриного мяса и вкус яйца. Если бы перед слепым, отличающимся более обостренными чувствами, поставили миску с промытой, толченой яичной скорлупой, он бы безошибочно определил, по вкусу или запаху, что там, безусловно, яичная скорлупа. Все органически связанное с курицей несет вкус ее древнего рода, вкус ее плоти, вкус, частично приближающий дегустатора к ее реальности. На мгновение мне показалось, будто я наделен ее зрением, ощущаю сквозняк в курятнике ее перьями, думаю о чем-то курином, поклевывая лакомые зернышки... Вкус, как один из информационных снимков жизни, один и единственный в данном случае из отпечатков куриного восприятия. А люди рисуют, пишут книги, сочиняют музыку...
За дверями лекционной аудитории раздался приглушенный звонок, а после - нарастающий гул студенческих голосов. Старик окинул взглядом присутствующих:
- Минутку. На прошлой лекции мне подкинули записку. Обожаю анонимки, да еще вложенные украдкой в мою сумку. Верх смекалки и ловкости! Чаще я игнорирую такого рода писульки, но тут содержание было в меру любопытным. Меня спросили, почему каждый доклад, какую бы тему я не затрагивал, сводится в конечном этапе к мерзости? Во-первых, я графолог. Не обязательно указывать фамилию в послании; достаточно продемонстрировать свой почерк. Автор, - и я узнаю персону на зачете, - потенциальный убийца. Во-вторых, моя душа на докладе - шведский стол. Лакомства забираются вами, мерзость остается со мной. Любуйтесь. Лекция окончена.
Часть V: Подарок
Вереница писем. Иллюзия, воздвигнутая на недосказанности и красноречии чернильных завитушек. Подкачали помарки, а в довершение - вмешались вибрации телефона... Редкий вечер, посвященный откровениям бумаге, был сорван. Савельев снял трубку и в течение нескольких минут молча выслушивал причитания однокурсницы. Дождавшись паузы, он отрезал: «Вообще-то, отвлекаешь. Да, я бываю занят по вечерам. Ваши распри с мужем... Он - твой супруг. Вы присягали на верность друг другу». Клавиша «отбой». Вновь мысли за горизонтом. Фигурное катание шариковой ручки на бумажной глади. Жар лампы. Встреча с недостижимой юностью на фото. С ней он так же юн и беззаботен... Телефон содрогался от вибраций.
- Алло. Я же просил...
- Ты все равно один. А ночи длинные.
- Изнуряюще.
- Кто у тебя? Склонна к ревности? - Неожиданно острое звучание голосовых связок. - Болеешь?
- Болезнь, ревность, наличие... Определись с догадками, врач-диагност.
- Для этого необходим личный осмотр. - Кокетливо. - Подлечимся бальзамом. Я в курсе, где ты его прячешь.
Обратиться ли мне в берег, утолив природную жажду? Коль скоро я, пробуждаясь счастливым, вспоминаю тебя, моя ласковая нереида, преданная блудница из книг о неземной любви, тебя, которую создал мой внутренний тиран, настал час подвести итоги, сделать признание. Ты - опрометчивое, отчего гениальное изобретение моих церберов-хранителей. Голая математика, эрос, обезболивающее. Без царя в голове не обошлось. Этот самодур одобрил рецепт. Твои объятия - смирительная рубашка, которую я одеваю с дрожью зависимого. Залечен морской пеной? Синусоидальные ласки волн, сладострастное чавканье сердечной мышцы, продолжение... Уродство подразумевает продолжение. Мои стражники проиграли, монарх свергнут, а я стал твоим морфинистом. Единственный пациент, единственная палата, одиночество в прокрустовом ложе.
Сгреби с полки пыльную подшивку неизданных томов Камасутры, водрузи на санки и катись в ту эпоху, когда в восточной Европе бытовал обычай сдавать макулатуру. За килограмм бумажных отходов давали один добрый совет, мороженное "Эскимо", чепуху в твердом переплете и талон на удовлетворение какой-нибудь потребности.
- Фух! Дай-ка отдышаться, солнечный. Ну ты м-м... Не перестаешь удивлять, аж до головокружения. Худой, прямо монах на посту, экономишь постоянно, а под кожей одержимый... - запыхавшись пролепетала Анастасия. - Не понимаю, почему у тебя до сих пор нет девушки? - Настя хохотнула. - То есть, конечно, девушка более чем имеется. - Она шаловливо помахала веером из простыни; Такой распутный взгляд, вульгарный грудной смех. Перед ее точеным станом не устоит ни святоша, ни черт. - Со мной ясно. На роль лямур-мадам, сам помнишь, я экзамены провалила. Школа пройдена, материал освоен и принят в сведению. Зато мы великолепно ладим как коллеги. - Слово "коллеги" произнесла нарочно с английским акцентом. - Спрошу-ка, а вот так, чтобы р-р-раз! Чтобы ты на подвиги ради кого-то был способен? Допускал ли? Представь, будешь отсылать ей весточки на телефон: "Милая, мы не виделись с момента нашего знакомства по переписке, но я готов всячески посодействовать в решении твоих жилищных вопросов, могу содержать твоего кота, даже двух, хоть я мечтал оставить псину, на которую у тебя, увы, заочно аллергия". Работу отыщешь получше, вернешь кое-какой должок мне. - Рыжеволосая хитрюга подмигнула. - Да мало ли, при желании из долговой ямы выберешься. Я видела квитанции. Желания не должны сдерживаться. - Дразнила шепотом по обыкновению и знала о свойстве того шепота, представляла, как упиваются уста напротив, не различая рук, дающих кувшин с парным молоком. До дна, до пустоты. Ямки возле веснушчатых созвездий выражали смех. Очередной прилив страсти. Утром друзья детства наденут теплые одежды, и, как полагается своякам-коллегам, отметят границу близости короткими объятиями с хлопками по спинам.
За электричество стоило бы заплатить. Лампочка сжалась в бутон, потекла линией и погасла. Вой. Пудель, которого заперли на кухне, рад бы поведать хозяину о двух фарах, проплывших за деревьями. Это не ее собачье дело, к тому же, придраться к столь искусно подделанной мелочи мог бы охранник без воображения, всецело доверяющий нюху. Правильные вещи пахнут, а фокус из зеленых огней раздражает ноздри, ищет запах для маскировки. Оно могло проехать у дома. Нечто скрывается так хорошо, что вызывает панику у зверя. Собака лаяла на стекло, становилась на задние лапы, водила носом вдоль рамы.
- Гуля, цыц! Соседей разбудишь. Радуйся, что у гостьи сон крепкий. Учти, дама она обидчивая, не украдет для тебя больше колбасных обрезков с ресторана; на кости перейдешь, седая ты ворчунья. То-то же! Давай за мной. Старость - не радость, маразм...
Рассвет выявил темный, правильный круг на тонком покрывале. Письма были разбросаны по периметру постели. Впервые здесь господствовала полная тишина. Сквозь прорехи в занавеске просеивался нимб зари. С осторожностью начинающего живописца восход раскрашивал блеклые доныне детали убранства. Скопище струн цвета пламени пронзало спальную - обличало безмятежность сна. Палитра солнца озарилась багрянцем, напитав круглую отметину на ткани оттенком кагора. Центр круга был обозначен рукояткой ножа. Лезвие скрывалось глубоко в груди усопшего. Близ тела покоился верный друг. Четвероногое существо скончалось, почуяв смерть хозяина.
Река утоплена в камень. Шинок - так прозвана обрывистая и неприступная течь земли. Она изъедает твердь ущелья, образуя в горах Алтая каскады водопадов. Желтоватые обломки минералов, оголенные кедровые корни и радужная пыль - вполне заслуженное снадобье для изнеможенного путника. Ишь, грядет. С отвесных граней отделяются песчинки, отправляясь в долину Ануя. Это царство кипящей стужи. Ничто в окрестности тысяч километров не кажет схожего обилия нисходящих потоков. Бывает, что путешественник соткан из света. Как тот, что с охапкой пепла, тот высокий из ниоткуда. Медлит, озирается. Сибирские хребты подпевают ему эхом. Нерукотворная симфония грохота - точно гимн приветствия. Клубы искр смещаются с дуновением горного ветра, летят прочь из ложбины, окропляя щебень. Разбиваясь, вода зовет...
Они стояли над утесом. Горец и пламенеющий абрис пришельца.
- Противно умирать, правда? - Громогласный коротышка перекричал водопад.
- Сродни невыносимому воплю... - Чревовещал призрак с маревом животного на руках. - Неведомый чад.
- Верно. В отличие от твоего подопечного, ты сохранен. Выдернут из почвы. Не без участия пса, вестимо; бедолага пал жертвой во имя твоей свободы.
- Собака. Это собака. - исторгал ответ горожанин. Его силуэт сделался краснее.
- Не волнует меня пол, возраст и порода бедолаги. Похорони героя у основания скалы номер десять. Попрощайся.
- Я должен отдать тебе твое. - Огненные пальцы сжимали кошелек.
- ... «й-абрук» - идол, сотворенный матушкой-природой по подобию человека. - Громыхал горец, не замечая жеста собеседника. - Сходство получилось не ахти, да с наполненностью дивно. Легенда гласит, что человекоподобный корень зачинается в тех местах, куда пролилось семя повешенных. Покрик, или мандрагора принадлежит демонам, пока пребывает в земле. Вырви корень, нарушь глубинные путы рабства - погибнешь от бывших обладателей, в агонии. Раны мандрагоры источают запах... Ей больно, она вопит, сводя с ума, сиречь убивая того, кто ее тащит на волю. Спаситель приговорен. В связи с этим древние подкапывали корень, в котором сосредоточена великая сила, привязывали веревкой к ошейнику собаки и манили ее мясом. Собака издыхала и... Успокойся, я не верю в легенды. Смирись с подарком. Реши, проклят ты или благословлен. Прими игру, управляй прежним Петром, отныне - марионеткой без нитей.
- Кукла испорчена. Нож выступал из моего тела, когда я корчился в агонии.
- Ты так и не открыл кошелек. Мой пустой кошелек.
Зонтик оставлен на работе, да и кто бы мог подумать, что на конец апреля придутся ливни? Еще месяц назад кто-то встречал Петра радостным лаем дома. Вчера он проснулся с рукояткой ножа на одеяле. В обед похоронил питомца. Подруга удалилась по-английски и, говорят, уехала на родину. Кошелек Ульмаса пришлось выкинуть за ненадобностью. Там оказался кусок лезвия с засохшей кровью. Фокус-покус. Быть вечностью, притворяясь точкой - замысловатая наука.